Яд (Килланд)/ДО

Яд
авторъ Александр Килланд, пер. П. З. Крылова

Оригинал: норв. Gift, опубл.: 1883. — Источникъ: az.lib.ru • Текст издания: журнал «Изящная литература», № 12, 1883.

Ядъ.

Романъ А. Килланда.

Переводъ П. З. Крылова.

I.

Маленькій Маріусъ тихо и спокойно сидѣлъ на своей скамьѣ. Его необыкновенно большіе темнокаріе глаза придавали боязливое выраженіе его худощавому, блѣдному лицу, и при каждомъ, невзначай обращенномъ къ нему вопросѣ, онъ отвѣчалъ запинаясь и весь вспыхнувъ въ лицѣ. Маріусъ сидѣлъ на предпослѣдней скамейкѣ, немного сгорбившись, потому что спинки у скамьи не было, а опираться на сосѣдній столъ было строго запрещено.

Въ классѣ шелъ урокъ географіи, съ одинадцати до двѣнадцати часовъ. Былъ теплый августовскій день послѣ каникулъ. Солнце освѣщало садъ ректора и четыре большихъ яблока на его яблонѣ. На одномъ окнѣ были спущены синія гардины, а на другомъ Абрагамъ устроилъ себѣ замысловатые солнечные часы, надѣлавъ чернильныхъ полосокъ на подоконникѣ. Въ данный моментъ онъ собирался телеграфировать товарищамъ, спрашивавшимъ его о времени, что была уже половина двѣнадцатаго.

— Больше городовъ! сказалъ съ кафедры адъюнктъ^[1] и дунулъ на гусиное перо. Чинить гусиныя перья было его слабостью, и во всѣхъ классахъ, гдѣ были у него уроки, лежало по маленькой красивой кучкѣ перьевъ, которыми никто не пользовался, кромѣ ректора. Но не смотря на это, адъюнкту Боррингу бѣда какъ трудно было держать ихъ въ порядкѣ. Зачастую случалось, что какой нибудь проказникъ, во время перемѣны, бралъ перья, опускалъ ихъ въ чернильницу и болталъ въ ней ими до тѣхъ поръ, пока разщепы не начинали торчать во всѣ стороны и перья не покрывались густымъ слоемъ чернилъ. Когда затѣмъ Боррингъ входилъ въ классъ и восклицалъ: «тьфу, пропасть, кто же опять перепортилъ мои перья?» каждый разъ аккуратно весь классъ отвѣчалъ хоромъ: «господинъ Аальбомъ!» Ибо всѣмъ извѣстно было, что адъюнкты Боррингъ и Аальбомъ терпѣть не могли другъ друга.

Боррингъ чисто выскабливалъ перья и сдувалъ съ кафедры тонкія бѣлыя и покрытыя чернилами спирали.

— Больше городовъ! — тутъ онъ бормоталъ что то не очень лестное по адресу Аальбома, — больше городовъ, больше городовъ!

Кромѣ этого въ классѣ не слышно было ни звука, потому что въ этотъ день на очереди была послѣдняя скамейка, всегда отвѣчавшая на вопросы полнѣйшимъ молчаніемъ. Это было дѣломъ извѣстнымъ, но порядка ради ее спрашивали разъ въ мѣсяцъ, чтобы туземцы могли получить въ журналѣ слѣдующіе имъ самые дурные баллы. И для полдюжины учениковъ задней скамейки было повидимому рѣшительно все равно, отвѣтятъ они что нибудь, или нѣтъ; поэтому и на переднихъ скамьяхъ никто не подвергалъ себя опасности быть наказаннымъ за подсказываніе. Только тотъ, кто былъ какъ разъ на очереди, сидѣлъ безпокойно и теребилъ ландкарту, лежавшую закрытою передъ нимъ на столѣ, ибо во время спрашиванья ни тотъ, кто отвѣчалъ, ни слѣдующіе за нимъ, не смѣли открывать атласъ.

— Географія — не хитрая штука, когда есть карта! говаривалъ обыкновенно Боррингъ.

Противъ всякаго обыкновенія, длиный Толлейвъ на этотъ разъ готовился къ уроку, именно о городахъ въ Бельгіи. Онъ прочелъ о нихъ дважды дома и еще разъ въ школѣ. Но тишина, воцарявшаяся каждый разъ въ классѣ послѣ словъ адъюнкта: «больше городовъ!» очень смутное воспоминаніе о бельгійскихъ городахъ послѣ того, какъ названъ былъ Брюссель, и непривычный для него случай очутиться въ положеніи отвѣчающаго — все это связывало Толлейву языкъ, хотя онъ навѣрно зналъ по крайней мѣрѣ еще одинъ городъ; онъ тихонько повторялъ про себя его названіе, но не отважился открыть рта: а вдругъ онъ скажетъ невпопадъ, и его поднимутъ, по обыкновенію, на смѣхъ! Такъ ужъ лучше промолчать.

Прочіе ученики на послѣдней скамьѣ съ спокойнымъ равнодушіемъ ожидали своей участи. Это были самые великовозрастные и сильные въ классѣ. Ихъ тянуло отправиться въ море, и объ отмѣткахъ въ журналѣ они очень мало заботились. Лишь одинъ изъ нихъ держалъ учебникъ географіи подъ столомъ и перечитывалъ бельгійскіе города и что за ними слѣдовало.

Маленькій Маріусъ сидѣлъ повидимому совершенно спокойно на своей скамьѣ, и его большіе глаза внимательно слѣдили за учителемъ. Между тѣмъ онъ чѣмъ-то былъ занятъ подъ столомъ; казалось, онъ завязывалъ что-то узлами и затягивалъ ихъ, что было силы.

Классъ жужжалъ въ жаркій полдень, и каждый былъ занятъ своимъ. Одинъ писалъ латинскія слова, спрятавшись за цѣлую гору книгъ; другой мирно дремалъ, подперевъ рукой голову; тотъ сидѣлъ на окнѣ и смотрѣлъ внизъ на четыре ректорскихъ яблока, сооображая, сколько яблокъ могло быть на другой сторонѣ дерева, которой онъ не видѣлъ, и нельзя ли будетъ когда нибудь вечеромъ, какъ станетъ потемнѣе, перелѣзть стѣну; иные же ровно ничего не дѣлали и, засунувъ руки въ карманы, глядѣли въ пространство. Двое учениковъ занялись картой Европы и плавали по ней на корабляхъ изъ щепочекъ, вырѣзанныхъ изъ нижней доски стола. Крѣпкій югозападный вѣтеръ пронесся по каналу, такъ что «Фрейѣ» и «Надеждѣ семьи» пришлось объѣхать вокругъ Шотландіи, а внизу, у Гибралтара, стоялъ на сторожѣ корабль съ длинной палочкой обмокнутаго въ чернила карандаша, изображавшій алжирскій разбойничій корабль.

— Больше городовъ — больше городовъ!

— Намуръ! брякнулъ вдругъ Толлейвъ.

Весь классъ обернулся на него съ изумленіемъ, а одинъ ученикъ на предпослѣдней скамьѣ былъ такъ безцеремоненъ, что съ головой нагнулся подъ столъ Толлейва, чтобы посмотрѣть, нѣтъ ли у того на колѣняхъ географіи.

— Намюръ, а не Намуръ, — ворчливо поправилъ адъюнктъ и поглядѣлъ въ лежащую передъ нимъ книгу. — Нѣтъ, не то еще слѣдуетъ; тамъ стоятъ еще три города раньше того, который ты назвалъ; какіе это три города? Ну-ка, какіе это три города?

Но запасъ мудрости у Толлейва окончательно истощился, и онъ погрузился въ полнѣйшую апатію, не обращая вниманія, что адъюнктъ то и дѣло повторялъ свой вопросъ и дулъ при этомъ на перо.

Тѣмъ временемъ маленькій Марій окончилъ, должно быть, свою таинственную работу подъ столомъ, потому что онъ вдругъ бросилъ что-то своему сосѣду и тотчасъ же закрылъ лицо руками, такъ что только глаза его переходили съ одного товарища на другаго. Сосѣдъ передалъ полученное своему сосѣду, и такимъ образомъ «что-то» прошло черезъ весь классъ. Одни смѣялись, другіе оставались равнодушными, какъ будто бы это было для нихъ привычнымъ дѣломъ, препровождали полученное далѣе и снова принимались за собственныя затѣи.

Абрагамъ въ это время занятъ былъ исправленіемъ своихъ солнечныхъ часовъ, и когда его сосѣдъ перебросилъ ему синій комокъ, то это его разсердило. Ему уже достаточно знакомы были крысы, которыхъ Маріусъ дѣлалъ изъ своего синяго платка, и онъ бросилъ крысу на средину класса, не оборачиваясь. Поэтому случилось, что она попала въ Испанію; морской разбойникъ и купецъ-мореходъ загнаны были на сушу, и оба судна, застигнутыя въ упорномъ бою у Гибралтара, слетѣли на скамью. Это встревожило адъюнкта; онъ вскричалъ: — Это что тамъ такое?

— Крыса! послышалось въ классѣ; а когда вслѣдъ за тѣмъ Маріусъ поднялъ всѣмъ хорошо извѣстную крысу, весь классъ разразился хохотомъ: Маріусъ считался большимъ искусникомъ въ этомъ дѣлѣ, и особенно хорошо удавались ему уши.

Но адъюнктъ разсердился: — Опять ты съ твоими дурацкими крысами, Маріусъ! Право, мнѣ кажется, тебѣ прійдется выйти изъ школы изъ-за такихъ ребячествъ.

Маріусъ получилъ обратно свой платокъ и малодушно принялся развязывать узлы; но ему надо было то и дѣло удерживаться, чтобъ не расхохотаться: очень ужъ забавно было, какъ Абрагамъ швырнулъ крысу.

Адъюнктъ посмотрѣлъ на часы; урокъ уже кончался. Онъ отложилъ въ сторону свои милыя перья, сдулъ начисто соръ съ кафедры, сложилъ ножикъ и взялъ книгу въ руки.

— Ну, Таллейвъ, ты вѣдь ничего не знаешь; вообще, ты никогда ничего не знаешь. Теперь ты, Рейнертъ, можешь ли назвать мнѣ бельгійскіе города послѣ Брюсселя? Намюръ уже названъ; ну, больше городовъ! И ты не знаешь? Нѣтъ, ну, разумѣется, нѣтъ. А ты Соренсенъ! Больше городовъ въ Бельгіи послѣ Брюсселя, ну-ка!.. Такъ!

Педель отворилъ дверь и доложилъ, что часы уже пробили.

— Да, да, такъ-то идетъ дѣло. Сидимъ мы здѣсь изъ часу въ часъ и тратимъ свое время на этихъ лѣнивыхъ животныхъ. которыя ничему не хотятъ учиться. Безъ хорошей палки съ вами ничего не подѣлаешь, и не миновать бы вамъ ее, если бы это отъ меня зависѣло.

Потомъ адъюнктъ поспѣшно написалъ въ журналѣ «посредственно» и среди гвалта, поднявшагося теперь въ классѣ, вскричалъ: — На слѣдующій разъ — до рѣкъ во Франціи!

— До рѣкъ во Франціи! повторилъ классъ. Примусъ (первый ученикъ) сдѣлалъ ногтемъ отмѣтку въ своей книгѣ; Абрагамъ состроилъ большія ослиныя уши; двое братьевъ, которымъ приходилось довольствоваться одной книгой, бѣгали по классу, желая точно узнать, сколько задано.

— До рѣкъ во Франціи, сказалъ Рейнертъ и, нарочно сдѣлавъ въ своей книгѣ большую чернильную кляксу вмѣсто замѣтки, захлопнулъ книгу, чтобъ она хорошенько склеилась. Маріусъ посмотрѣлъ на него съ боязливымъ удивленіемъ.

Съ двѣнадцати часовъ классъ дѣлился на двѣ части. Реалисты, къ которымъ, само собой разумѣется, принадлежала вся послѣдняя скамья, оставались тамъ же на урокъ англійскаго языка, а классики складывали свои книги и переходили въ другое отдѣленіе школы. Сидѣвшіе тамъ младшіе классы въ двѣнадцати часовъ кончали ученье и, потому, классики занимали одно изъ ихъ помѣщеній на свой послѣдній урокъ.

Съ Абрагамомъ во главѣ, они проложили себѣ путь чрезъ толпу маленькихъ, стремившихся въ корридоры и на лѣстницу.

— Fi donc! — вскричалъ Абрагамъ, когда классики достигли наконецъ своей комнаты во второмъ этажѣ, — здѣсь надо порядкомъ провѣтрить.

Всѣ окна были открыты настежь, и нѣкоторые изъ маленькихъ, которые запоздали и возились со своими вещами, были безжалостно вытолканы въ корридоръ. Послѣ этого маневра маленькіе подняли за дверьми дикій ревъ, но классиковъ это не мало не безпокоило. Они затворили дверь и поставили къ ней сторожемъ Мортена, по прозванію пузана, въ виду того, что неугомонные маленькіе, разсчитывая на свою многочисленность и на лѣстницу, куда всегда могли убѣжать, бросались одинъ за другимъ къ двери и дергали за ручку.

Примусъ, который всегда держалъ смѣлыя рѣчи, предложилъ сдѣлать вылазку соединенными силами классиковъ; но классъ былъ не въ воинственномъ настроеніи. Абрагамъ сидѣлъ на кафедрѣ и пытался сломать замокъ, съ намѣреніемъ посмотрѣть журналъ маленькихъ. Вдругъ раздался извнѣ громкій побѣдный крикъ. Мортенъ-пузанъ пріотворилъ дверь и вдругъ съ ужасомъ закричалъ своимъ товарищамъ: — На помощь! Они взяли въ плѣнъ короля крысъ.

Абрагамъ бросился стремглавъ съ кафедры, другіе за нимъ, Примусъ позади всѣхъ; маленькій Маріусъ попалъ въ руки враговъ.

Горе было съ нимъ классикамъ. Ростомъ онъ былъ не больше средняго изъ маленькихъ, за одного изъ которыхъ и можно было его принять; поэтому онъ находился всегда подъ охраной. Но сегодня о немъ позабыли какъ-то, когда онъ остался въ классѣ, разыскивая свои неразлучныя книжки съ словами и примѣчаніями. И вотъ, когда онъ подошелъ къ своей классной комнатѣ и хотѣлъ войти къ товарищамъ, на него набросилось десятка три маленькихъ черныхъ рукъ и ногъ и отбило его отъ двери. Враги толкали маленькаго Маріуса изъ стороны въ сторону, и среди толпы ихъ виднѣлись только его большіе, черные, полные отчаянія, глаза, да тоненькія руки, которыми онъ, отбиваясь, махалъ въ воздухѣ. Нападающіе надѣляли его ударами, щипали, дергали за волосы и за уши, кидали ему въ голову его же собственными книгами, такъ что его драгоцѣнныя «слова» и «примѣчанія» летали по воздуху, какъ оторванные листья.

Все это разомъ прекратилось, когда классики произвели вылазку; маленькіе были отброшена и исчезли за дверь и внизъ по лѣсницѣ, а освобожденнаго Маріуса ввели въ комнату. Но едва закрыта была дверь, какъ корридоръ снова закишѣлъ торжествующими маленькими.

— Месть! вскричалъ Абрагамъ.

— Да, месть, месть! подхватилъ Примусъ, отодвигаясь подальше назадъ.

— Тебѣ надо быть разгнѣваннымъ Ахилломъ!

— Да! отвѣчалъ Маріусъ съ сверкающими глазами.

Когда Маріусъ былъ разгнѣваннымъ Ахилломъ, онъ садился на плечи Абрагама и немилосердно рубилъ оттуда длинной линейкой по головамъ своихъ смертельныхъ враговъ.

Классики вооружились. Они похватали съ книжныхъ полокъ линейки; метальщики и стрѣлки запаслись кусками мѣла изъ ящиковъ классныхъ досокъ. Даже Примусъ взялъ коротенькую линеечку, которою онъ размахивалъ съ громкими ободрительными возгласами, становясь за кафедру на другомъ концѣ комнаты.

Абрагамъ поспѣшно составлялъ планъ сраженія. Когда разгнѣванный Ахиллъ дастъ знакъ, надо будетъ поднять бранный крикъ; Мортенъ-пузанъ отворитъ дверь, лучники и метальщики пустятъ дождь стрѣлъ и камней, послѣ чего конница, а за нею тяжело вооруженные гоплиты, бросятся на непріятеля и отрѣжутъ его отъ главной лѣстницы; тогда можно будетъ преспокойно перехватать маленькихъ и казнить по одиночкѣ. Все было готово, и въ общемъ возбужденіи никто не обращалъ вниманія на то, что въ корридорѣ за дверьми все смолкло. Разгнѣванный Ахиллъ вспрыгнулъ на свою лошадь, раздался дружный бранный крикъ классиковъ, Мортенъ распахнулъ дверь, дождь метательныхъ снарядовъ помрачилъ воздухъ; hastati и principes двинулись бѣглымъ маршемъ впередъ, а впереди всѣхъ гналъ своего коня разгнѣванный Ахиллъ, размахивая тяжелымъ копьемъ…

Но тишина — внезапная, какъ прорѣзывающая воздухъ молнія, глубокая, грозная, словно поднялась она изъ аида — неожиданно прекратила стукъ оружія и пригвоздила на мѣстѣ побѣдоносныя войска классиковъ.

Среди широко распахнутыхъ половинокъ дверей стоялъ маленькій толстый человѣкъ, въ застегнутомъ сѣромъ сюртукѣ, въ зеленой складной шляпѣ на головѣ и съ очками на носу. На груди его виднѣлось большое пятно отъ мѣткаго метательнаго снаряда.

Не говоря ни слова, изумленнымъ взглядомъ смотрѣлъ онъ то на того, то на другаго. Примусъ давно уже сидѣлъ на своемъ мѣстѣ, уткнувшись въ свою грамматику. Куски мѣла попадали изъ рукъ застрѣльщиковъ, тяжело вооруженные гоплиты держали за спиной свои линейки, а разгнѣванный Ахиллъ скорчился и, какъ ежъ, соскользнулъ съ плечъ Абрагама.

— Да, я покажу вамъ, — вскричалъ наконецъ ректоръ, оправившись отъ перваго изумленія, — я покажу вамъ какъ поднимать такой шумъ и гамъ, выдѣлывать такія штуки, затѣвать такія дикія шалости! Кто участвовалъ въ этомъ? Надо васъ примѣрно наказать на этотъ разъ! Тебя, Брохъ, конечно, не было тутъ?

— О, нѣтъ, отвѣчалъ Примусъ съ невинною улыбкою.

— Маріусъ! Маріусъ, ты участвовалъ! — съ упрекомъ воскликнулъ ректоръ, потому что Маріусъ былъ его любимецъ. — Какъ это пришла тебѣ въ голову подобная вещь? Верхомъ на Абрагамѣ — что это такое? Зачѣмъ это тебѣ было? Отвѣчай!

— Мнѣ надо было представлять разгнѣваннаго Ахилла, отвѣчалъ маленькій Маріусъ дрожащимъ голосомъ и со страхомъ глядя на ректора.

— Такъ, такъ… гм, тебѣ надо было представлять разгнѣваннаго Ахилла… да, ты ужасно на него похожъ, такимъ именно я и воображалъ его… — Ректоръ долженъ былъ отойти къ окну, чтобы не расхохотаться; но весь классъ тотчасъ понялъ, что гроза прошла. Однако всѣ стояли съ смиреннымъ видомъ и выслушивали выговоръ, который дѣлалъ имъ ректоръ, прежде чѣмъ позвать учителя, на которомъ лежалъ въ этотъ день надзоръ. Ибо ясно было, какъ на ладони, что такіе безпорядки не могли бы имѣть мѣста, если бы онъ, учитель, не пренебрегалъ своими обязанностями.

И какою сердечною радостью для адъюнкта Борринга было — сообщить г. ректору, что надзоръ лежалъ на адъюнктѣ Аальбомѣ, но что этотъ послѣдній, сколько ему извѣстно, спустился въ библіотеку — читать газеты.

II.

Маленькій Маріусъ былъ задушевнымъ другомъ Абрагама, и Абрагамъ былъ его идеаломъ. Они обыкновенно вмѣстѣ готовились въ комнатѣ послѣдняго, и не будь у Маріуса этой поддержки, ему трудно было бы конечно удержаться въ школѣ, ибо онъ очень плохо шелъ по всѣмъ предметамъ, кромѣ латинскаго языка. Латынь была его предметомъ, и тутъ онъ чувствовалъ себя, какъ дома. Не было ни одной формы, даже побочной, не было ни одной неправильности, правила или исключенія, — кои неизвѣстны были бы Маріусу; стоило только къ нему обратиться, и онъ на все могъ дать точныя разъясненія и указанія.

Съ перваго же дня, когда ректоръ задалъ ученикамъ просклонять слово mensa, маленькій Маріусъ отличился. Ректоръ самъ побывалъ у его матери и высказался, что если мальчикъ будетъ стараться, то ему можно будетъ кой чѣмъ помочь; онъ пообѣщалъ освободить его отъ платы за ученье и имѣть его и на будущее время въ виду.

Это было большой радостью для матери и немалымъ облегченіемъ ея положенія, и она внушала сыну, какое благодѣяніе оказываетъ ректоръ, давая ему возможность учиться, и что тутъ многое будетъ зависѣть отъ того, какіе успѣхи окажетъ Маріусъ въ латинскомъ языкѣ. Вотъ почему маленькій Маріусъ на лету схватывалъ каждое слово ректора, и оно гвоздемъ вбивалось въ его голову.

Но хотя голова у Маріуса была объемиста и даже слишкомъ велика для его тѣла, однако въ ней все меньше и меньше оставалось мѣста для всего прочаго, что также надо было въ ней помѣстить: латынь ректора занимала слишкомъ много мѣста, поглощала всю его сообразительность, требовала всей его памяти и разростаясь, какъ сказочный чертополохъ, заглушала всякіе зародыши любознательности и интереса къ чему либо другому, прежде чѣмъ эти зародыши успѣвали показаться — и Маріусъ сдѣлался, какъ съ торжествомъ говорилъ ректоръ, чистокровнымъ латинистомъ.

Ректоръ ходилъ взадъ и впередъ по классу и, сіяя отъ восхищенія, потиралъ руки, когда Маріусъ храбро справлялся съ окончаніями и длиннѣйшими формами, на которыхъ другіе смертные сломали бы себѣ языкъ, справлялся безъ запинки, не дѣлая ни одной ошибки, устремляя все время пристальный взглядъ на ректора и затягивая пальцами въ крѣпкіе узлы свой носовой платокъ: moneber, moneberis, monebitur, monebimur, monebimini, monebuntur.

— Вѣрно, мой малютка, совершенно вѣрно! говорилъ ректоръ и никакъ не могъ понять, какимъ образомъ у Маріуса могло плохо идти дѣло по другимъ предметамъ. Всѣ учителя жаловались на него, и ректору приходилось иногда выказывать строгость къ своему любимцу, дѣлать ему замѣчанія и выговоры; нѣсколько разъ онъ намекалъ даже на безплатное мѣсто Маріуса въ школѣ и давалъ понять, что, пожалуй, ему предстоитъ опасность и потерять это мѣсто. Но все это забывалось, когда Маріусъ мигомъ отбарабанивалъ какое нибудь трудное спряженіе, и ректоръ говорилъ, трепля его по щекѣ:

— Ну, ну, дружокъ, дѣло пойдетъ хорошо и по математикѣ и по другимъ предметамъ, когда мы немножко подростемъ и пріобрѣтемъ побольше мяса на ребра. Въ латыни ты — маленькій профессоръ.

На дѣлѣ ректоръ питалъ честолюбивую надежду выработать изъ Маріуса нѣчто великое, нѣчто ученое, въ родѣ Мадвига^[2], напримѣръ; самъ же онъ довольствовался бы тѣмъ, что о немъ будутъ говорить, что онъ именно, а никто другой, былъ первымъ руководителемъ дѣтскихъ и юношескихъ шаговъ Маріуса къ Парнасу. Маріусъ не обнаруживалъ никакаго протеста и не задумывался надъ тѣмъ, куда все это приведетъ. По общему приговору учителей и товарищей онъ былъ еще сущимъ ребенкомъ, и если бы не латынь, ни за что не попалъ бы онъ въ старшіе классы.

Поэтому Маріусу предстояла опасность сдѣлаться козломъ отпущенія въ классѣ, и тогда-то именно Абрагамъ взялъ его подъ свое покровительство. Абрагамъ былъ здоровый и сильный юноша и очень способный ученикъ; къ тому же онъ пользовался извѣстнымъ уваженіемъ, какъ сынъ профессора Ловдаля. Маріусъ всегда былъ тайнымъ почитателемъ Абрагама, и когда этотъ взялъ его въ друзья, онъ былъ внѣ себя отъ радости. Приходилъ ли онъ домой къ матери, только у него и рѣчи было, что объ Абрагамѣ, а когда они вмѣстѣ съ нимъ сидѣли за приготовленіемъ уроковъ, Маріусъ находился въ непрерывномъ восторгѣ. Абрагамъ же вошелъ въ дружбу съ Маріусомъ потому, что фрау Ловдаль сказала какъ-то, что мать Маріуса очень несчастна и покинута всѣми на свѣтѣ. Эти слова крѣпко засѣли у него въ душѣ, и при первомъ случаѣ, когда онъ увидѣлъ, что Маріуса дразнили товарищи и преслѣдовали другіе классы, онъ бросился защищать его, и черезъ нѣсколько дней они были уже неразлучными друзьями.

Абрагамъ ничего не имѣлъ противъ молчаливаго обожанія, которымъ окружалъ его Маріусъ; къ тому же случилось, что онъ уже полгода былъ безнадежно влюбленъ, и для него было большимъ утѣшеніемъ изливать въ вѣрную грудь маленькаго Маріуса свои страстныя желанія, свои жалобы и надежды и свое отчаяніе. Этотъ выслушивалъ его съ безмолвнымъ изумленіемъ. Конечно, онъ очень высоко цѣнилъ своего друга; но что этотъ другъ такъ возвышенъ, такъ влюбленъ, дѣйствительно несчастно влюбленъ — все это было выше понятій Maріуса и погружало его въ еще болѣе безпредѣльное благоговѣніе. Ему казалось, что самъ онъ выросталъ, дѣля роковую тайну, и, встрѣчаясь съ нею на улицѣ — это была одна изъ взрослыхъ дочерей пробста Шпарре — онъ устремлялъ на нее свои большіе каріе глаза на половину съ упрекомъ, на половину съ такимъ выраженіемъ, которое говорило, что онъ посвященъ въ тайну.

Однажды послѣ обѣда Маріусъ пришелъ заниматься. Абрагамъ сидѣлъ подперевъ рукой голову и уставившись глазами въ столъ; онъ, казалось, вовсе не замѣчалъ, что Маріусъ вошелъ въ комнату. Этотъ тихонько подошелъ къ нему и положилъ ему руку на плечо. Абрагамъ вскочилъ въ замѣшательствѣ, не будучи въ состояніи собраться съ мыслями. Но тогда Маріусъ посмотрѣлъ на него такимъ полнымъ участія взглядомъ своихъ большихъ влажныхъ глазъ, что это благодѣтельно подѣйствовало на несчастнаго влюбленнаго.

— Ты видѣлъ ее сегодня?

— Не говори о ней! Не называй ея имени! Слышишь, Маріусъ! Если ты другъ мнѣ, — поклянись, что никогда не произнесешь ея имени… поклянись въ этомъ!

— Клянусь! прошепталъ растроганный Маріусъ.

Это успокоило Абрагама. Онъ снова сѣлъ, закрылъ лице руками и вздыхалъ. Такъ просидѣли они нѣсколько минутъ. Наконецъ Абрагамъ сказалъ глухимъ, страшнымъ голосомъ, не поднимая глазъ:

— Она вѣроломно обманула меня! Все кончено — она обручена!

Маріусъ слегка вскрикнулъ, но разспрашивать не осмѣлился, боясь нарушить свою клятву.

Послѣ нѣкотораго молчанія Абрагамъ снова уныло и беззвучно произнесъ:

— Съ телеграфистомъ Эриксеномъ.

— Съ нимъ! — вскричалъ Маріусъ, — съ этимъ человѣкомъ, который дважды принимался держать экзаменъ на студента и оба раза торжественно провалился?

— Правда-ли это Маріусъ!

— Также вѣрно, какъ то, что ты теперь меня здѣсь видишь! Мнѣ разсказывала это сама матушка; она знаетъ его.

Абрагамъ презрительно улыбнулся: — Я не хочу его убивать, Маріусъ!

— Первою моею мыслью была кровь: онъ или я. Но теперь я хочу отомстить иначе. — Онъ взъерошилъ себѣ волосы, снялъ съ полки книги и бросилъ ихъ на столъ: — Мы начнемъ съ математики, и ни слова болѣе ни о чемъ другомъ!

Они начали тогда заниматься математикой такимъ образомъ, что Абрагамъ, понимавшій доказательства, просматривалъ ихъ и потомъ объяснялъ Маріусу, при чемъ каждый разъ спрашивалъ его: «Понимаешь?» на что тотъ отвѣчалъ… «Да, понимаю!»

Но эта была ложь; онъ никогда не понималъ математики, а въ этотъ день — менѣе всего.

Когда они покончили со всѣмъ, что надо было приготовить есъ слѣдующему дню, Абрагамъ, закрывъ послѣднюю книгу, сказалъ:

— Вотъ какъ я хочу отомстить!

Маріусь съ недоумѣніемъ смотрѣлъ то на него, то на книгу.

— Натурально занятіями! И когда я въ послѣдствіи вернусь изъ университета съ первой степенью, а можетъ быть, и съ отличіемъ, и когда я встрѣчу ее съ ея несчастнымъ телеграфистомъ — я посмотрю на нее такъ, какъ, ты знаешь, я умѣю смотрѣть — и это будетъ моя месть!.. Мамаша идетъ!.. шепнулъ онъ, услышавъ, какъ отворилась дверь изъ комнаты его родителей, отдѣлявшейся отъ его комнаты узкимъ корридоромъ.

Фрау Ловдаль вошла съ тарелкою, полною яблоковъ и орѣховъ.

— А ты намѣренъ былъ это сдѣлать?

— Здравствуй, Маріусъ, какъ поживаетъ твоя матушка?

— Благодарю васъ, очень хорошо, отвѣчалъ тотъ и всталъ, нѣсколько смутившись.

— Ну, берите-ка, мои милые. Я думаю, вамъ не мѣшаетъ освѣжиться послѣ всякой сухой премудрости, которую вамъ, бѣдненькимъ, приходится глотать по зернышку.

Она говорила на бергенскимъ нарѣчіи, скоро и звучно, и улыбалась, пытаясь пригладить волосы Абрагама, которые напоминали еще о злополучномъ любовникѣ. Фрау Ловдаль была очень красива и моложава на видъ, и ее всегда забавляло представлять кому либо изъ постороннихъ высокаго пятнадцатилѣтняго юношу, какъ-своего сына. Когда Карстенъ Ловдаль вернулся изъ Парижа съ блестящими аттестатами отъ тамошнихъ окулистовъ и съ европейскими манерами, она вышла за него замужъ, когда ей не было еще двадцати лѣтъ; онъ былъ года на четыре, на пять старше ея.

Фрау Ловдаль присѣла къ мальчикамъ и начала ѣсть яблоко.

— Ну, разсказывайте, какой дряни назадавали вамъ на завтра?

Абрагамъ перечислилъ: — Греческій, латинскій, математика!

— У! — сказала фрау Ловдаль; — греческій… это навѣрно что нибудь ужасное!

— Это Иліада Гомера, пѣсни о греческихъ герояхъ подъ Троей! сказалъ горячо Маріусъ: онъ не привыкъ, чтобы говорили такимъ образомъ о классическихъ предметахъ.

— А ты думаешь, что мамаша знаетъ, что такое Иліада? сказалъ Абрагамъ, и Маріусъ покраснѣлъ, какъ маковъ цвѣтъ.

Фрау Ловдаль смотрѣла на своего сына и, казалось, не замѣчала смущенія бѣднаго Маріуса.

— А какая въ этомъ польза, — продолжала она, — что вы все читаете и читаете о грекахъ? Я не знаю, каковы были они, когда стояли подъ Троей; но отъ моряковъ, посѣщавшихъ домъ моего отца, я много разъ слыхала, что они нигдѣ не видывали такаго плутовскаго сброда, какъ греки. Развѣ не было у насъ своихъ древнихъ героевъ, такихъ же хорошихъ, даже лучшихъ! Гдѣ Снорре^[3]?

— Онъ позади тебя, на полкѣ.

— Прочелъ ты его наконецъ?

Абрагамъ поднялъ руки, какъ бы отъ кого-то отбиваясь.

— Постой же, я тебѣ задамъ, несчастный ты грекъ! вскричала фрау Ловдаль и бросилась на Абрагама, чтобы растрепать ему волосы, но тотъ защищался и руками, и ногами, а Маріусъ до того смѣялся, что чуть не скатился подъ столъ. Битва кончилась тѣмъ, что густые бѣлорусые волосы фрау Ловдаль упали ей на глаза и уши, брошка была сломана, и манжеты измяты. Абрагамъ торжествовалъ открыто, Маріусъ втихомолку.

— Теперь, — сказала, оправившись, фрау Ловдаль, — вамъ надо хорошенько омыться въ норвежской сагѣ.

— Ахъ, нѣтъ, мамаша! Пощадите насъ!

— Нѣтъ, не пощажу; въ наказаніе за то, что ты такъ пренебрегаешь старымъ Снорре, ты долженъ послушать и узнать, что онъ такое.

И она начала читать имъ вслухъ, а читала она превосходно, потому, что стиль сагъ былъ ей очень хорошо знакомъ, и она увлекалась имъ. У отца своего, богатаго Абрагама Кнорра, въ Бергенѣ, она видѣла въ своей юности все, что оставалось норвежскаго, и притомъ кореннаго норвежскаго, при возникавшей шведской реакціи. Туда приходили грубые моряки и первобытныя натуры всякаго рода — очень пестрая смѣсь, но съ чистонорвежскимъ отпечаткомъ. Бывали тамъ и первые «націоналисты» въ области языка, (желавшіе сдѣлать изъ народнаго діалекта нормальный языкъ въ противоположностъ оффиціальному датскому, не словоохотливые, но полные одушевленія, гордые молодцы съ туго накрахмаленными воротничками, въ фризовыхъ курткахъ съ роговыми пуговицами, настоящими роговыми норвежскими пуговицами. Они не тратили много словъ, но за то, что ни слово — то вѣское изреченіе оракула, почерпнутое изъ самой глубины народной мудрости, потому что въ ихъ мужественныхъ сердцахъ пылала любовь къ родному краю, свободѣ и народу — пылала со всѣмъ безпокойнымъ сомнѣніемъ полусознательной любви. Они были упрямы и неукротимы, потому что не были увѣрены, что находятся какъ разъ на истинномъ пути; но они были стойки и вѣрны своимъ стремленіямъ, потому что внутренній голосъ говорилъ имъ, что все зависитъ отъ того, будутъ они тверды, или нѣтъ. Среди подобныхъ людей росла Венке Кнорръ; она была для нихъ валькиріей, болѣе чѣмъ валькиріей. Ея родъ съ давнихъ поръ жилъ въ Бергенѣ и передавалъ изъ поколѣнія въ поколѣніе любовь къ родинѣ и чувство народности, чувство крѣпкое и готовое къ борьбѣ, какимъ оно бываетъ тамъ, гдѣ чужеземная кровь побѣждена. Венке Кнорръ была полна національнаго одушевленія, она готова была на всякую жертву ради свободы и народа; она носила матеріи собственнаго тканья и знала языкъ «націоналистовъ»; она заботилась единственно о томъ, чтобы не требовалось ничего больше.

И вотъ она въ одинъ прекрасный день была помолвлена съ новымъ профессоромъ Карстеномъ Ловдалемъ, который во первыхъ принадлежалъ къ старинной датской бюрократической семьѣ, а во вторыхъ, о немъ ничего неизвѣстно было, кромѣ того, что онъ пользовался большимъ предпочтеніемъ въ университетѣ и слылъ пріятнымъ собесѣдникомъ въ столицѣ.

Какое горе и разочарованіе вызвалъ этотъ бракъ! Это было пораженіемъ для народнаго дѣла. Самые пылкіе называли это бѣдствіемъ для всей страны. Каждый неженатый «націоналистъ» и приверженецъ свободы охотно взялъ бы Венке за себя, или ужъ скорѣе уступилъ бы валькирію любому изъ своихъ товарищей, чѣмъ отдать ее такому глупцу и шарлатану, какъ Карстенъ Ловдаль. Это настроеніе высказалось и въ шести изъ двадцати одной пѣсни въ честь Венке Ловдаль, которыя пропѣты были за свадебнымъ столомъ.

Отчего же избрала она Ловдаля? Дѣло было такъ. Одинъ годъ пришлось ей провести въ аристократическомъ кварталѣ Христіаніи, гдѣ при дворѣ, во время зимняго сезона, все жило на шведскій манеръ и господствовали шведскіе обычаи. И вотъ, когда среди такаго образа жизни вернулся на родину Карстенъ Ловдаль, болѣе красивый, изящный и занимательный, чѣмъ всѣ другіе, притомъ норвежецъ, въ которомъ природныя норвежскія свойства получили еще болѣе свѣжій отпечатокъ отъ долгаго пребыванія за-границей — Венке Кнорръ показалось, что онъ представляетъ прекраснѣйшее соединеніе того, что было мило ей на родинѣ, и европейской утонченности, во вкусъ которой вошла она въ столицѣ. Такимъ образомъ они были помолвлены, а потомъ и обвѣнчаны.

Но немного прошло времени, какъ она убѣдилась въ своей ошибкѣ. Прежніе друзья уже не имѣли къ ней того твердаго, какъ подводный камень, довѣрія, хотя она осталась, тою же въ душѣ, такою же истой дочерью Норвегіи, столь же непоколебимою въ чувствѣ свободы. Еще хуже стало, когда они переѣхали въ маленькій старомодный городокъ, гдѣ она очутилась одна-одинешенька среди друзей своего мужа. Но особенно тяжелое чувство обыкновенно овладѣвало ею, когда она, какъ и въ этотъ вечеръ, читала вещи, которыя переносили ее въ кругъ идей ея юности; у ней явилось предчувствіе, что такой разладъ въ ея жизни не доведетъ ни до чего хорошаго.

Абрагамъ строилъ сначала гримасы, искоса поглядывая на Маріуса, но вскорѣ погрузился въ мысли о собственной жестокой участи. Маріусъ слушалъ напротивъ внимательно. Интересъ его возбуждался этими разсказами о тяжеловѣсныхъ ударахъ направо и налѣво, объ этой вѣчной борьбѣ съ мечемъ въ рукѣ; все это напоминало ему его собственную жизнь среди враговъ изъ младшихъ классовъ.

— Папаша идетъ! прервалъ мать Абрагамъ.

Фрау Ловдаль замолчала при входѣ мужа, но прежде чѣмъ закрыть книгу, она все-таки дочитала главу. У профессора были засучены рукава и отворочены манжеты, и онъ вытиралъ руки полотенцемъ.

— Здравствуйте, юноши! Что ты имъ читаешь, Венке?

— Снорре! отвѣчалъ Абрагамъ, многозначительно улыбаясь отцу.

— Ого, это можно было предположить! Для образованныхъ молодыхъ людей это какъ разъ подходящая вещь!

— Геройскіе подвиги нашихъ храбрыхъ предковъ? возразила запальчиво фрау Ловдаль.

— Геройскіе — ба! Душегубцы, разбойники и поджигатели — вотъ кто были эти храбрые предки. Нѣтъ, по моему лучше послушать о быстроногомъ Ахиллѣ о шлемоблещущемъ Гекторѣ. Не такъ ли, юноши?

— Да! воскликнулъ Абрагамъ, а съ нимъ согласился и Маріусъ.

— Ахъ, я не хочу объ этомъ спорить! сказала фрау Ловдаль и положила книгу на мѣсто.

Профессоръ продолжалъ ходить взадъ и впередъ по маленькому корридору между своей комнатой и комнатой Абрагама. Онъ болталъ и шутилъ, какъ обыкновенно дѣлалъ это во время переодѣванія.

Уходя, фрау Венке сказала: — Ты скоро прійдешь въ мою комнату, Абрагамъ?.. Доброй ночи, любезный Маріусъ, кланяйся своей матери.

Когда ушелъ Маріусъ, профессоръ сказалъ: — Милый мальчикъ этотъ маленькій Готвальдъ. Удивительно однако, что вы въ послѣднее время такъ крѣпко подружились.

— Это мой лучшій другъ, сказалъ не совсѣмъ твердо Абрагамъ.

— Лучшій другъ! — повторилъ со смѣхомъ отецъ; — охъ, ужъ знаю я эти дружбы на жизнь и смерть, которыя заключаются такъ легко въ дѣтскіе годы. Хорошо еще, что онѣ большею частью ни къ чему не ведутъ. Хорошо — говорю я, потому что если бы подобная дѣтская дружба дѣйствительно связывала на жизнь и смерть, то это было бы крайне неудобно для тѣхъ изъ насъ, которымъ суждено гораздо дальше пойти въ жизни.

Абрагамъ, казалось, не совсѣмъ понималъ отца, а тотъ продолжалъ:

— Школьные товарищи конечно похожи другъ на друга, т. е. находятся почти въ одинаковыхъ условіяхъ. Но оставивъ школу, они расходятся къ жизни, и жизнь скоро дѣлаетъ ихъ въ высшей степени непохожими одинъ на другаго. Ну, подумай самъ, до какой степени становится невозможнымъ продолжать такую дѣтскую дружбу, если напримѣръ одинъ поднимается все выше и выше по лѣстницѣ гражданской жизни, а другой спускается, или остается все на той же ступени, на которой былъ. Поэтому-то, видишь ли, такъ мудро и устроено, что сама жизнь заботится о томъ, чтобы такаго рода дружбы продолжались только до тѣхъ поръ, пока онѣ безвредны.

— Но Маріусу вѣдь надо заниматься! вставилъ Абрагамъ.

— Конечно, конечно! Дѣло не въ этомъ. Я не о Маріусѣ исключительно думалъ. Онъ тутъ не виноватъ — т. е. въ его положеніи есть кой-что, чего ты не понимаешь и о чемъ тебѣ нечего заботиться; онъ безъ сомнѣнія милый и честный мальчикъ, съ которымъ ты можешь вести знакомство; это ничего. Я хотѣлъ только предостеречь тебя отъ этой сентиментальной дружбы на жизнь и смерть. Я не могу, знаешь, терпѣть сентиментальности, которая намъ, мужчинамъ, совсѣмъ не къ лицу.

Абрагамъ всегда чувствовалъ себя польщеннымъ, когда отецъ обращался съ нимъ, какъ со своимъ младшимъ товарищемъ, и очень гордился, что его причисляли къ «намъ, мужчинамъ». Намекъ, что у Маріуса не все ладно, возбудилъ его любопытство, но по лицу отца онъ видѣлъ, что разспрашивать объ этомъ не слѣдовало.

Профессоръ Ловдаль окончилъ переодѣванье; онъ взялъ чистый носовой платокъ и, напѣвая, отправился въ клубъ провести тамъ часокъ до ужина. Онъ велъ очень правильную жизнь, имѣлъ здоровый видъ, очень опрятно одѣвался, и всѣ его взгляды отличались опредѣленностью и находились въ строгомъ порядкѣ въ его разумной головѣ. Хотя на самомъ дѣлѣ онъ лишь нѣсколькими годами былъ старше своей жены, но разница казалась гораздо значительнѣе. Ибо онъ еще съ юношескихъ лѣтъ напустилъ на себя солидность, любилъ все старое и установившееся, все, что имѣло крѣпкіе корни; она же мечтала о новомъ, полномъ надеждъ и ожиданій, о томъ, что быстро росло и развивалось. Поэтому, они все болѣе и болѣе становились непохожими другъ на друга, какъ по внѣшности, такъ и внутренно. Когда его спрашивали, зачѣмъ онъ оставилъ столицу и отказался отъ почетной профессуры, которой былъ удостоенъ въ такіе молодые годы, — чтобы похоронить себя здѣсь, въ этомъ малообразованномъ городѣ, то профессоръ Ловдаль разсказывалъ неизмѣнно одну и ту же исторію первыхъ лѣтъ супружеской жизни: — жена моя, какъ вамъ извѣстно, норвежка изъ Бергена, бергенка тѣломъ и душой. Она по природѣ — энтузіастка, для которой составляетъ необходимость жить среди личностей живаго и подвижнаго характера, и поэтому вамъ будетъ вполнѣ понятно, что въ Христіаніи ей было не мѣсто. А я съ своей стороны, если можно такъ выразиться, европеецъ и могу жить, наслаждаться жизнью, почти вездѣ, гдѣ угодно — только не въ Бергенѣ, нѣтъ, увѣряю васъ, не въ Бергенѣ! Ну, хорошо… Она во что бы то ни стало рвалась изъ Христіаніи, а я ни за что не хотѣлъ въ Бергенъ — мы сдѣлали взаимную уступку, и вотъ, наше обоюдное соглашеніе привело насъ сюда".

Эта исторія очень походила на правду, и если у него были другія причины для переѣзда, то во всякомъ случаѣ онѣ извѣстны были одному. Злые языки утверждали, что никогда Карстенъ Ловдаль не разстался бы съ университетомъ, если бы былъ вполнѣ доволенъ своимъ положеніемъ. Настоящая же причина заключалась конечно въ томъ, что знанія его были не безъ значительныхъ пробѣловъ, такъ что иногда онъ подвергался опасности быть поставленнымъ въ весьма неловкое положеніе своими болѣе молодыми коллегами. Хотя онъ могъ найти себѣ поддержку въ очень вліятельныхъ личностяхъ и по своимъ убѣжденіямъ и взглядамъ на жизнь находился въ полномъ согласіи съ принципами, которыми руководился университетъ, но онъ былъ однако на столько уменъ, чтобы во время примѣтить знаменіе времени. Онъ сошелъ со сцены, когда его авторитетъ еще не былъ подорванъ, и удалился съ утвердившеюся за нимъ репутаціей перваго окулиста въ странѣ.

Въ здѣшнемъ городѣ онъ занимался практикой домашняго врача на столько, на сколько находилъ для себя нужнымъ, а по своей ученой спеціальности работалъ лишь при случаѣ и поддерживалъ свою ученую репутацію небольшими, осмотрительно написанными статейками въ иностранныхъ и отечественныхъ журналахъ. Богатое состояніе жены обезпечивало ему беззаботную и роскошную жизнь, что было его потребностью. Человѣкъ, имя котораго имѣло значеніе въ наукѣ, который писалъ, и притомъ по французски, и который былъ не только не бѣденъ, но даже на столько богатъ, что могъ помѣриться въ роскоши и свѣтской жизни съ самымъ богатымъ купечествомъ — такой человѣкъ долженъ былъ занять выдающееся положеніе въ маленькомъ городѣ. Такъ и было на самомъ дѣлѣ: его вліяніе было почти безгранично; притомъ его уважали и любили всѣ — и женщины, и мужчины, и надъ однимъ только немножко подтрунивали въ немъ — надъ его страстью овладѣвать разговоромъ и долго и цвѣтисто разглагольствовать въ поучительномъ тонѣ.

Во время своего ужина Маріусъ Готвальдъ не переставалъ разсказывать матери объ Абрагамѣ. Та никакъ не могла понять, какъ это фрау Ловдаль могла затѣять драку съ своимъ сыномъ.

— Ахъ, матушка, развѣ ты не понимаешь, что это было въ шутку? — вскричалъ обиженно Маріусъ. — Неужели тебѣ не ясно, что это была шутка?

— Да, да, натурально, возражала фрау Готвальдъ, чтобы успокоить сына, но все таки никакъ не могла освоиться съ мыслью, чтобы ей когда нибудь пришло въ голову подраться подобнымъ образомъ съ Маріусомъ, будь это хоть сто разъ въ шутку.

Фрау Готвальдъ — какъ учтиво называли ее въ городѣ, хотя всѣмъ было извѣстно, что она никогда не была замужемъ — нѣсколько лѣтъ тому назадъ пріѣхала сюда съ маленькимъ сыномъ и небольшимъ запасомъ денегъ. Профессоръ Ловдаль, которому рекомендовалъ ее одинъ изъ его коллегъ, помогъ ей открыть модный нагазинъ, а фрау Ловдаль горячо поддерживала это предпріятіе. Позади лавки у фрау Готвальдъ была маленькая жилая комнатка, а рядомъ съ ней — общая спальня съ сыномъ. Кромѣ того, въ маленькомъ домикѣ была кухня и передняя. Въ верхнемъ этажѣ было двое жильцовъ.

Покончивъ съ ужиномъ, Маріусъ сказалъ: — Ну, матушка, намъ надо еще заняться уроками.

— Развѣ тебѣ надо еще сегодня работать, бѣдненькій? Ты занимался все время послѣ обѣда — такъ ужъ довольно на сегодня. Скоро девять часовъ.

— Ахъ, что ты, матушка! Надо же мнѣ приготовиться.

— Что же ты дѣлалъ цѣлый вечеръ у Абрагама?

— Мы все прошли, и у меня осталась теперь только латынь.

— А развѣ вы не проходите ее вмѣстѣ?

— Конечно проходимъ, но Абрагамъ вовсе не заботится о томъ, чтобы точно и аккуратно анализировать каждое слово; да ему въ этомъ и надобности нѣтъ, потому что онъ умѣетъ это дѣлать. Но я долженъ знать все въ точности, иначе Аальбомъ разсердится и скажетъ ректору.

— Ахъ, Маріусъ, не занимайся болѣе — это тебѣ не по силамъ! говорила мать и хотѣла притянуть его къ себѣ, но онъ сказалъ, что ему некогда, вырвался отъ нея и схватился за книгу.

— Ну, начнемъ, вотъ тутъ, матушка: tum vero Phaeton. Спрашивай меня послѣ каждаго слова.

Бѣдная фрау Готвальдъ дошла путемъ упражненія до того, что могла задавать вопросы; но такъ какъ она ни слова не понимала изъ того, что отвѣчалъ ей сынъ, то это было для нея довольно утомительнымъ заключеніемъ трудоваго дня, и даже удивленіе къ учености сына не всегда давало ей силу предолѣвать свою дремоту.

Какъ бы то ни было, она механически произносила каждое слово, вслѣдъ за чѣмъ Маріусъ быстро говорилъ все, что надо было сказать объ этомъ словѣ; потомъ они переходили къ слѣдующему.

— Candescere, прочла фрау Готвальдъ соннымъ голосомъ.

— Candesce, candi, candes, can… — Маріусъ сильно покраснѣлъ, и пальцы его, мирно занятые до сихъ поръ носовымъ платкомъ, забѣгали по книгамъ, и онъ съ отчаяннымъ видомъ искалъ грамматику знаменитаго Мадвига.

У фрау Готвальдъ тотчасъ прошла всякая дремота — она знала эти припадки сына. Онъ становился въ этихъ случаяхъ ни на что не способнымъ и, казалось, терялъ на нѣкоторое время разсудокъ. Противъ этого можно было помочь единственно тѣмъ, что надо было уложить его, какъ можно скорѣе, въ постель.

Она крѣпко схватила его за руки, говоря: — Нѣтъ, мой милый, теперь ты право не можешь болѣе заниматься, ляжемъ спать, ужъ завтра узнаешь, что надо.

— Нѣтъ, нѣтъ, милая матушка, оставь меня, мнѣ надо это отыскать… я знаю, гдѣ найти, ахъ, пусти меня! упрашивалъ Маріусъ съ широко раскрытыми, испуганными глазами. Но она не уступала и наполовину лаской, наполовину силой ввела его въ спальню.

Но и тамъ, раздѣвая его, она слышала, какъ онъ бормоталъ что-то по латыни; и долго еще послѣ того, какъ онъ заснулъ, рука его, которую мать держала въ своей, вздрагивала, а голова была горяча и суха. Долго сидѣла она такимъ образомъ, и къ ней явились обычныя тяжелыя думы о быломъ позорѣ, раскаяніи и униженіи, и какъ старинные друзья, садились онѣ вокругъ маленькаго ложа и не сводили съ нея глазъ.

Но сегодня она не обращала на нихъ вниманія; глаза ея не отрывались отъ маленькаго бѣднаго личика, съ болѣзненными вздрагиваніями около рта, съ синеватой тѣнью подъ глазами…

Она рѣшилась какъ-то обратиться касательно латыни къ ректору; но что могла сдѣлать одинакая женщина въ ея положеніи! Къ тому же вѣдь ректоръ-то именно и помогалъ ея сыну, и если былъ къ нему благосклоненъ — опять таки за ту же латынь. Профессоръ же Ловдаль по принципу былъ противникомъ новѣйшихъ толковъ и разсужденій о томъ, что дѣти подвергаются въ школахъ непосильному напряженію. Если бы они еще такъ много занимались латынью и при этомъ получали бы столько палокъ, какъ это было въ его время! Но нѣтъ, теперь просто нѣжничаютъ и обращаютъ вниманіе на то, что, пожалуй, кто нибудь будетъ не доволенъ! Пусть только Маріусъ ѣстъ болѣе питательную пищу и рѣзвится на свѣжемъ воздухѣ! Да и вовсе нѣтъ ему необходимости такъ изнуряться надъ занятіями.

Все это было справедливо и хорошо, и всѣ были къ нимъ такъ благосклонны! Но все-таки… какъ странно онъ лежалъ передъ ней и теръ себѣ виски!

III.

На полугодичномъ экзаменѣ Абрагамъ подвинулся на нѣсколько мѣстъ впередъ; а Маріусъ, не смотря на всю свою латынь, не могъ избѣжать своей судьбы и попалъ въ сосѣди къ Мортену-пузану, на послѣднее мѣсто въ классѣ. Учитель математики высказалъ даже такое мнѣніе, что если Маріусъ не сдѣлаетъ значительныхъ успѣховъ во второе полугодіе, то не будетъ переведенъ въ четвертый латинскій классъ.

Абрагама никоимъ образомъ нельзя было назвать прилежнымъ ученикомъ, но онъ задался мыслью повыдвинуть съ собой и Маріуса, и такъ какъ ученье давалось ему легко, то для него достаточно было лишь разъ пройти урокъ съ Маріусомъ; а этому напротивъ приходилось подготовляться предварительно по возвращеніи изъ школы, и иногда, кромѣ того, еще разъ повторять, вернувшись отъ Абрагама.

Классицизмъ процвѣталъ теперь у нихъ такъ, что въ недѣлю было девять латинскихъ уроковъ и пять греческихъ. Они бросили уже Федра и Цезаря и наслаждались чтеніемъ разсужденія Цицерона «О старости». А когда ихъ молодые языки пріобрѣли достаточную гибкость въ спряженіи глаголовъ на rai, они начали путешествовать съ Ксенофонтомъ и въ божественную Элладу.

Чертополохъ все шире и шире разрастался въ молодыхъ головахъ. Постепенно стиралось различіе между тѣмъ, что интересно было учить, и что тяжело. Все становилась для нихъ почти одинаково безразличнымъ, и вещи имѣли въ ихъ глазахъ лишь ту цѣну, какую придавала имъ школа. Если во время классныхъ занятій попадалось что-нибудь, имѣвшее непосредственное отношеніе къ жизни и міру, то этому не придавалось никакаго значенія, и на первомъ мѣстѣ стояли длинныя вереницы мертвыхъ словъ о мертвыхъ предметахъ, правила и положенія, которыя на вѣчныя времена вдалбливались въ юношескія головы, чуждые звуки о чуждой жизни, древняя пыль, усердно посыпавшаяся на каждое влажное мѣстечко, полной жизненныхъ соковъ юности, къ которому эта пыль могла пристать и крѣпко держаться.

Бѣдовое время — возрастъ Абрагама и Маріуса, отъ четырнадцати до пятнадцати лѣтъ, время, когда является желаніе все видѣть, когда просыпается страсть къ разспросамъ — страсть ненасытная, какъ дѣтскій аппетитъ, зудящая хуже крапивной лихорадки, когда ощущается сила и стремленіе все понять, пламенное желаніе завоевать міръ и то, что за нимъ, и что еще дальше… А тутъ пыль! древняя, тончайшая пыль, которою присыпаютъ каждую влажную пору, которую сыплютъ на каждый чуть появившійся ростокъ любознательности, на каждый молодой побѣгъ, если это только не побѣгъ чертополоха… Но это время проходитъ; уже съ пятнадцатымъ, шестнадцатымъ годомъ пыль отлично присохла, любознательность замерла, юноша понялъ, что не то важно, чтобъ онъ спрашивалъ, а то, чтобъ его спрашивали, и, кромѣ того, онъ осваивается съ чертополохомъ, начинаетъ смутно чувствовать, что чертополохъ этотъ существуетъ для него, даетъ счастье быть привилегированнымъ твореніемъ на свѣтѣ…

Ненастнымъ зимнимъ утромъ, въ слякоть и при южномъ вѣтрѣ, Маріусъ, закутавшись въ свое непромокаемое пальто, шелъ, раньше восьми часовъ, въ школу… и нисколько непріятно было — съ промокшими чуть не до колѣнъ ногами бороться съ свистящимъ на перекресткахъ вѣтромъ.

Не смотря на это, онъ думалъ лишъ о томъ, какъ бы сохранить свою драгоцѣнную ношу книгъ. Онъ прикрывалъ ихъ своимъ пальто.

Въ классѣ было темно и неприглядно. Мортенъ, лежа на полу, набивалъ дровами печь, прочіе стояли кругомъ, желая погрѣться — всѣ измокли и озябли. Но это было субботнее утро, и, какъ бы оно ни было ненастно, но въ немъ было нѣчто ободрительное, чего не могъ заглушить ни дождь, ни холодъ.

Маріусъ вытеръ сначала свои книги, а потомъ обтерся и самъ, на сколько это можно было сдѣлать при помощи его синяго носоваго платка, изъ котораго онъ дѣлалъ крысъ. Абрагамъ Ловдаль передразнивалъ ректора, какъ тотъ читалъ вслухъ избранные параграфы изъ школьныхъ «правилъ», которыя висѣли на стѣнѣ, наклеенныя на папку съ свѣтлозелеными краями.

— Параграфъ четвертый, — читалъ Абрагамъ и представлялъ, будто набиваетъ себѣ носъ табакомъ: — «ученики должны являться въ школу всегда опрятными и въ приличномъ видѣ. Пальто, фуражки и т. д. должны вѣшать на назначенныя для того мѣста, соблюдая порядокъ и осмотрительность, и снова брать ихъ»… «Ихъ!» — вскричалъ Абрагамъ, — что это ихъ? «Мѣста», сказалъ Мортенъ. Другой утверждалъ, что слово «ихъ» относится къ порядку и осторожности, и по этому случаю произошелъ грамматическій споръ. Маріусъ въ немъ не участвовалъ; онъ сидѣлъ на скамейкѣ и бормоталъ спряженія, держа подъ самымъ носомъ греческую грамматику: на его послѣднемъ мѣстѣ въ углу было почти темно.

Росписаніе уроковъ на субботу было слѣдующее:

Отъ 8—9 — Греческій яз.

" 9—10 — Исторія.

" 10—11 — Норвежскій яз.

" 11—12 — Ариѳметика.

"12—1 — Латинскій яз.

« 1—2 — Латинскій яз.

Въ субботу занятія въ школѣ продолжались до двухъ часовъ, въ прочіе дни до часу. Наконецъ вошелъ въ классъ, сильно стуча ногами, старшій учитель, старикъ Бесзезенъ, въ калошахъ и пальто, съ зонтикомъ и въ перчаткахъ. Его приходъ не произвелъ на классъ ни малѣйшаго впечатлѣнія. Абрагамъ лишь сказалъ совершенно спокойно: „вонъ идетъ старый дикобразъ“, а Мортенъ продолжалъ возиться съ печкой. Лишь тогда, когда старый учитель снялъ съ себя все и занялъ мѣсто на кафедрѣ, сѣли и ученики, и ученье началось.

— Не желаешь ли начать Абрагамъ Ловдаль? сказалъ дикобразъ, посмотрѣвъ въ свою записную книжку, въ которую ставилъ баллы.

— У меня вчера такъ болѣла голова, что я не могъ приготовиться изъ греческаго, сказалъ Абрагамъ нѣсколько смущеннымъ, но откровеннымъ и чистосердечнымъ тономъ. — Маріусъ широко раскрылъ глаза отъ удивленія. Старикъ улыбнулся и покачалъ слегка головою; потомъ отыскалъ другаго, котораго можно было вызвать.

Старый Бесзезенъ много лѣтъ добросовѣстно сыпалъ пыль и уже давно праздновалъ свой двадцатипятилѣтній юбилей. Его научная область была не обширна, но за то онъ зналъ свое дѣло, какъ никто. Въ греческомъ языкѣ ему съ величайшею точностью извѣстно было все, что требовалось для экзамена на студента, и онъ могъ напередъ сказать, какіе вопросы будутъ предложены экзаменаторами при каждомъ отдѣльномъ отрывкѣ изъ того или другаго писателя.

И все это онъ медленно, но въ извѣстной мѣрѣ основательно, сообщалъ лучшимъ изъ своихъ учениковъ; къ прочимъ онъ относился безразлично, такъ какъ они не поступали въ университетъ непосредственно по окончаніи школы.

Онъ сидѣлъ на своемъ мѣстѣ совсѣмъ скривившись, такъ что какъ будто уходилъ въ свой сюртукъ: подбородокъ погружался цѣликомъ въ книгу, и коротко-остриженные волосы его, красножелтаго цвѣта, торчали во всѣ стороны, когда онъ изрѣдка поднималъ надъ кафедрой свои глаза. Онъ былъ учитель миролюбивый. Клалъ ли ученикъ рядомъ съ собой переводъ и читалъ по немъ, подсказывали ли ему усерднѣйшимъ образомъ товарищи — онъ какъ будто не видѣлъ и не слышалъ. Долговременный опытъ привелъ его къ убѣжденію, что вмѣшиваться въ это — безполезный трудъ, и что даже дѣло идетъ лучше, если слабые ученики пользуются немножко посторонней помощью. Но при всемъ томъ онъ былъ очень внимателенъ: ни одна ошибка, ни одна невѣрность, хотя самая ничтожная, не проходила у него мимо ушей; если кто-нибудь смѣшивалъ аористъ съ имперфектомъ, онъ вскакивалъ, какъ уколотый, но объ остальномъ, что дѣлалось въ классѣ, онъ не заботился, если ученики вели себя сколько нибудь сносно.

Такимъ образомъ подвигалъ онъ „походъ десяти тысячъ“ каждый день на маленькую главу, и молодые люди, слѣдуя за нимъ, какъ за предводителемъ, проходили постепенно, все съ тою же регулярностью, такими же малыми дневными переходами, Ксенофонта, Гомера, Софокла, Геродота и Плутарха. Все шло однимъ и тѣмъ же образомъ, безъ измѣненій и отступленій. Какъ въ прозѣ такъ и въ поэзіи, главную роль играло въ высшей степени важное различіе между имперфектомъ и аористомъ; если случалось, что ученикъ, переводя, разсмѣется надъ какимъ нибудь забавнымъ анекдотомъ Геродота, тогда дикобразъ поднималъ удивленно глаза: этого онъ не понималъ.

И такъ, сѣрый утренній урокъ шелъ своимъ обычнымъ мирнымъ порядкомъ. Не желавшіе попасть на очередь отговаривались сегодняшнею или вчерашнею головною болью, и иногда дикобразу приходилось искать другихъ, рѣшавшихся отвѣчать, положивъ съ одной стороны переводъ, съ другой — слова и примѣчанія.

Въ девять часовъ дикобразъ собиралъ всѣ свои вещи и перекочевывалъ въ слѣдующій классъ.

Мирно прошелъ и урокъ исторіи съ девяти до десяти часовъ. Исторіи училъ адъюнктъ Боррингъ со своими перьями, и при немъ пускались въ ходъ всевозможныя уловки. Для Маріуса, чтобъ отвѣтить изъ исторіи, было необходимо, чтобъ ему сказали первыя слова. Но не всегда они подходили къ вопросамъ адъюнкта. Сегодня напримѣръ Боррингъ спросилъ Маріуса: „когда счастье измѣнило?“ и вслѣдъ за чѣмъ принялся за свои перья; немного спустя, онъ снова сказалъ: „ну, когда счастье измѣнило?“ дунулъ на перо и продолжалъ его чинить. Маріусъ зналъ все, что сказано было въ книгѣ о Карлѣ двѣнадцатомъ, какъ по пальцамъ, но онъ не зналъ, что счастье измѣнило въ 1708 году. Абрагамъ подсказалъ ему это, обернувшись. Тогда Маріусъ пошелъ: „Но въ 1708 году счастье измѣнило“… и такимъ образомъ отбарабанилъ весь отдѣлъ.

Мортенъ накалилъ наконецъ печь до красна, и въ классѣ стало такъ жарко, что въ перемѣну пришлось отворить окна. „Кто это тутъ натопилъ?“ спросилъ ректоръ, какъ только вошелъ въ класъ съ тетрадями сочиненій подъ мышкой. Отвѣта не было; но когда онъ повторилъ вопросъ болѣе строгимъ тономъ, примусъ отвѣчалъ: „Я думаю, что Мортенъ Крузе“.

— Такъ это ты, Мортенъ, позволяешь себѣ такія штуки? Поди сюда и отыщи мнѣ въ правилахъ параграфъ, гдѣ говорится, что ученики должны топить классную комнату.

Толстый Мортенъ лѣниво подошелъ къ „правиламъ“ и глядѣлъ на нихъ, выпуча глаза.

— Ну, мой милый, скоро ли найдешь ты параграфъ, или хочешь, чтобъ я тебѣ помогъ? — сказалъ ректоръ и, взявъ его за ухо одной рукой, другою указалъ ему на „правила“;» — видишь ли пятый параграфъ? Читай его громко и внятно.

— Параграфъ пятый, — читалъ Мортенъ басомъ: «Въ классныхъ комнатахъ ученики должны тотчасъ же идти по своимъ мѣстамъ и никогда не производить шума и безпорядка. Никогда не позволяется также сходить со своего мѣста безъ даннаго на то позволенія.»

— Ну, Мортенъ, видишь ли теперь, какъ долженъ вести себя ученикъ въ классѣ, а? Сказано ли тамъ, что ты долженъ навалить полную печь дровъ, а? Сказано это, а? — При каждомъ вопросѣ ректоръ сильнѣе тянулъ его за ухо вверхъ, пока Мортенъ не всталъ на носки. Весь классъ смѣялся, и Мортенъ тихонько юркнулъ на свое мѣсто.

Тѣмъ временемъ Примусъ роздалъ сочиненія, заглянувъ, какой кому поставленъ баллъ. Маріусъ получилъ «посредственно», какъ всегда; но на этотъ разъ онъ ожидалъ лучшей аттестаціи: онъ былъ доволенъ своей работой, потому что тамъ было одно такое длинное предложеніе, что занимало — написанное, правда, довольно крупно — почти четверть страницы, а для него было всегда ужасно трудно писать достаточно длинныя сочиненія.

Тема была такая: «Сравненіе Норвегіи съ Даніей относительно естественныхъ свойствъ обѣихъ странъ и характера и промышлености ихъ народонаселенія.»

Ректоръ началъ съ худшихъ учениковъ: — Ты дурно пишешь сочиненія, Маріусъ! И на этотъ разъ ты Богъ знаетъ что нагородилъ! Послушай только самъ: «Сравнивая Норвегію съ Даніей, мы находимъ большое различіе между этими странами. Норвегія — страна гористая, а Данія напротивъ представляетъ равнину. Такъ какъ Норвегія горная страна, то въ ней есть горные промыслы, которыхъ нѣтъ въ Даніи, такъ какъ тамъ нѣтъ горъ. Кромѣ того, горная страна имѣетъ всегда долины»… Ахъ, конечно милый Маріусъ, это такъ вѣрно, такъ вѣрно; но неужели ты думаешь, что этого мы не знали? Это такъ незрѣло, ахъ, какъ незрѣло! — повторялъ озабоченно ректоръ, расхаживая нѣкоторое время по классу. Маріусъ не могъ не понять, что его начальникъ думалъ въ это время о переходѣ своего любимца въ слѣдующій классъ.

— Какая однако здѣсь ужасная жара, фу! сказалъ ректоръ и, проходя мимо Мортена, наградилъ его колотушкой.

Потомъ онъ обратился опять къ сочиненію: «Горы Норвегіи служатъ ей хорошей защитой, и если бы началась война, то не легко было бы перейти черезъ Кьеленъ съ пушками, особенно зимою.» Удивительно однако, какой ты воинственный, другъ Маріусъ! Развѣ шведы намъ не братья и не добрые друзья? Мнѣ больше нравится, какъ написалъ кто-то другой: «гораздо было бы желательнѣе, чтобъ не было тутъ никакихъ Кьеленъ и чтобы оба родственные народа могли смѣшаться одинъ съ другимъ»… Кто это написалъ?

— Я, скромно отвѣчалъ Примусъ.

— Совершенно вѣрно, это ты, Брохъ; твое замѣчаніе очень хорошо. Маріусъ смотрѣлъ на все напротивъ съ воинственной точки зрѣнія. Послушай только далѣе: «Сравнивая одинъ съ другимъ эти народы, мы видимъ, что датчане гораздо изнѣженнѣе норвежцевъ»… Что это значитъ? — сердито сказалъ ректоръ и почесалъ въ головѣ: ему все становилось все жарче и жарче; жара въ классѣ дошла уже до тридцати градусовъ; — нѣсколько человѣкъ изъ васъ говорятъ объ изнѣженности датчанъ; къ чему это? Любить отечество, конечно, весьма похвально; но патріотизмъ становится большой ошибкой, если онъ переходитъ въ національное высокомѣріе, такъ что одинъ народъ начинаетъ смотрѣть на другіе народы свысока и хвалитъ лишь самого себя. Особенно смѣшно это со стороны такаго маленькаго народа, какъ нашъ, который на самомъ-то дѣлѣ не многимъ можетъ похвалиться.

Превосходное сочиненіе Броха не было прочтено; ибо въ классѣ въ это время стало до такой степени жарко, что ректоръ, рѣшительно не зная, что дѣлать, велѣлъ открыть окна и двери, а такъ какъ вслѣдствіе этого образовался ужасный сквозной вѣтеръ, то онъ приказалъ всѣмъ ученикамъ спуститься на школьный дворъ; одинъ Мортенъ Крузе оставленъ былъ въ наказаніе въ классѣ. Дождь пересталъ, но дулъ холодный вѣтеръ, и на дворѣ было мокро, такъ что ученики не особенно рады были этой долгой перемѣнѣ. Маленькій Маріусъ со страхомъ думалъ объ урокѣ арифметики, потому что по всѣмъ соображеніямъ ему предстояло сегодня быть спрошеннымъ. Абрагамъ объяснилъ ему все, что было нужно, и Maріусъ сказалъ, что понялъ, но въ дѣйствительности онъ понималъ кое-что очень смутно; напротивъ онъ сильно опасался, что какъ только очутится онъ передъ черной доской, то не съумѣетъ ясно объяснить, сколько будетъ ½ х ½.

Старшій учитель Абель вошелъ, приплясывая, въ классъ, и окна были закрыты. Онъ несъ на рукѣ свой новый непромокаемый плащъ и мурлыкалъ какую-то пѣсенку — вѣрный знакъ, что онъ былъ въ веселомъ расположеніи духа. Но Маріуса это нисколько не утѣшило; потому что когда Абель былъ въ духѣ, онъ имѣлъ скверную привычку издѣваться надъ учениками.

Онъ былъ холостякъ и слылъ щеголемъ между учителями. Онъ гордился тѣмъ, что удивлялъ неважно одѣтыхъ своихъ коллегъ, у которыхъ бѣлье не всегда отличалось безукоризненной чистотой — новизной и оригинальностью костюмовъ: то галстухомъ съ красными крапинками, то свѣтлыми брюками, то бѣлымъ резиновымъ плащемъ, какъ было на этотъ разъ. Всѣ учителя ощупали его и обнюхали; всѣ освѣдомились о цѣнѣ, всѣ получили одинъ и тотъ же отвѣтъ.

Какъ учитель, онъ держался такаго принципа: «Людей можно раздѣлить на два класса — такихъ, которые способны къ изученію математики, и такихъ, которые вовсе къ этому неспособны. И я берусь опредѣлить въ теченіе мѣсяца, способенъ ученикъ къ математикѣ, или нѣтъ». Вслѣдствіе такой теоріи онъ сильно выдвигалъ впередъ математически устроенныя головы, а другія оставлялъ съ спокойною совѣстью на прежнихъ мѣстахъ.

Абель, прежде чѣмъ сѣсть на кафедру, смахнулъ съ нея пыль своимъ шелковымъ платкомъ. Маріусъ дрожалъ въ своемъ углу, пока учитель смотрѣлъ въ свою записную книжку.

Маріусъ едва вѣрилъ своимъ ушамъ, когда услышалъ, что вызвали Броха; можно было подумать, что Абель хочетъ начать съ лучшихъ и переходить постепенно къ худшимъ, такъ что Маріусъ и сегодня могъ не попасть въ очередь.

Недавно начаты были уравненія первой степени съ одною неизвѣстною, и Маріусъ внимательно слѣдилъ за примѣрами, гдѣ отыскивался этотъ х. Онъ слышалъ, какъ говорили, что наконецъ х найденъ, и видѣлъ, какъ выписывали на доскѣ его величину; но хотя онъ записалъ всѣ примѣры въ свою тетрадь, все-таки х остался для него все тою же чуждою для него, неизвѣстною величиною. Онъ не спускалъ съ этого х своихъ глазъ; онъ добросовѣстно записывалъ, какъ гнались за нимъ, точно за лисицей, изъ строки въ строку, преслѣдовали умноженіями, сокращеніями, дробями и прочими способами, пока утомленный звѣрекъ не выгонялся наконецъ одинъ-одинешенекъ на лѣвую сторону — и тогда оказывалось, что этотъ страшный х былъ ничто иное, какъ миролюбивое число, напр. 28. Въ заключеніе насилу понялъ Маріусъ лишь то, что x въ различныхъ примѣрахъ имѣетъ различное значеніе. Но что же вообще за смыслъ въ этомъ x? Къ чему всѣ эти обиняки? Зачѣмъ гонять внизъ по доскѣ, зачѣмъ травить эту "неизвѣстную, « если она ничто иное, какъ напримѣръ 28 — можетъ быть, только 16? Маріусъ въ самомъ дѣлѣ не могъ этого понять.

Однако онъ взялъ свой задачникъ и тщательно написалъ задачу, которую долженъ былъ рѣшить Брохъ: „Пифагора спросили, сколько у него учениковъ.“ Мудрецъ отвѣчалъ: „половина моихъ учениковъ изучаетъ философію, треть — математику, а остальные, которые упражняются въ молчаніи, составляютъ, съ тремя новыми моими учениками, четвертую часть тѣхъ, что были у меня прежде“. Сколько учениковъ было у Пифагора до трехъ послѣднихъ учениковъ?»

Да какже это узнаешь! думалъ про себя весело Маріусъ, потому что безопасно сидѣлъ на своемъ мѣстѣ. И пока Брохъ разъѣзжалъ по доскѣ съ ½х и ⅓х, Маріусъ углубился въ соображенія касательн этого запутаннаго вопроса. Особенно кружилось у него въ головѣ, когда читалъ онъ слово «прежде;» отвѣтить на это представлялось ему положительно. невозможнымъ. Потомъ его мысли обращались съ состраданіемъ къ бѣдной «трети», которая изучала математику, и онъ думалъ, что само собой, онъ безусловно предпочелъ бы быть въ числѣ «остальныхъ», которые упражнялись въ молчаніи. Онъ былъ пробужденъ отъ этихъ грезъ, услышавъ, что произнесли его имя. Замѣтилъ ли учитель, что онъ сидѣлъ въ задумчивости, или увидѣлъ по записной книжкѣ, что Маріусъ давно не былъ спрошенъ — но онъ остановилъ Броха среди вычисленій, которыя были для него уже слишкомъ легки, и Маріусъ, подойдя полубезсознательно къ доскѣ, увидѣлъ, что тамъ стояло нѣсколько рядовъ чиселъ и х--омъ, въ которыхъ онъ ровно ничего не понималъ; лишь смутно при взглядѣ на ⅓ мелькнула у него мысль, что эта ⅓ указываетъ на ту злополучную треть, которая училась математикѣ.

— Nunc parvulus Madvigius, quid ubi videtur de mal rimonio? — сказалъ Абель, помахивая лорнеткой. — Для тебя, понятно, пустяки, рѣшить такой незначительный вопросъ. Ты знаешь вѣдь Пифагора, не правда-ли, Мадвигъ? Пифагора, qui dixit же meminisse gallum fuisse? Будьте такъ добры, господинъ профессоръ, продолжайте, не стѣсняйтесь. Ты видишь, что задача почти уже готова. Вѣдь Брохъ, прежде чѣмъ сѣсть, сказалъ, что надо дѣлать. Или господинъ профессоръ занятъ былъ другимъ, вмѣсто того, чтобы слушать? Милый Готвальдъ, тебѣ не мѣшаетъ подумать о томъ, чтобъ перейти къ лѣту въ слѣдующій классъ и не надѣлать горя своей матери.

Маріусъ стоялъ лицемъ къ большой черной доскѣ, утвержденной на подножкѣ въ классной комнатѣ, и чувствовалъ, какъ хохотъ и насмѣшки всего класса такъ и впивались ему въ спину. Но когда упомянута была его мать, у него выступили горячія слезы, мѣловые штрихи слились, и онъ потерялъ всякую надежду.

Весь классъ, т. е. тѣ, которые были способны къ математикѣ, находилъ сцену очень забавною; учитель былъ неподражаемо остроуменъ, когда приходилось ему спрашивать «безгласныхъ», какъ называлъ онъ неспособныхъ къ ученью. Но Абрагамъ сердился, не только на то, что такъ дурно обходились съ его другомъ, но и на то, что Маріусъ былъ такая глупая голова; иной разъ и самъ онъ не могъ удержаться отъ смѣха.

— Намъ приходится поискать помощника профессору, — сказалъ Абель, накидывая лорнетку. — Ты, Мортенъ съ прозвищемъ, поди сюда и поддержи своего собрата по духу.

Мортенъ лѣниво поднялся; онъ отличался молчаливымъ упорствомъ, которое обнаруживалось однако лишь ворчаньемъ и сердитымъ видомъ. Онъ зналъ не больше Маріуса, и оба они, и маленькій и большой, казались одинаково глупыми, стоя съ выпученными глазами передъ доской. Вдругъ слабое мерцаніе озарило мозгъ Мортена; онъ, желая что-то написать, полѣзъ въ ящикъ, забывъ, что у него въ рукѣ былъ уже длинный кусокъ мѣла.

— Вотъ это такъ, Мортенъ! — сказалъ учитель, замѣтившій это движеніе — мѣлъ несомнѣнно служитъ къ тому, чтобы его на что-нибудь употреблять. Возьми подъ мышку ящикъ съ мѣломъ, губку въ карманъ и линейку между ногъ — тогда ты будешь отлично вооруженъ. Ахъ, Мортенъ, Мортенъ, ты глупъ и становишься еще глупѣе съ каждымъ днемъ!

Мерцаніе погасло въ головѣ Мортена; онъ только буркнулъ про себя проклятіе, такъ что Маріусъ могъ слышать его. Классъ потѣшался, а Примусъ помиралъ со смѣху и подобострастно взглядывалъ на кафедру.

— Теперь намъ надо пустить въ дѣло послѣднюю дружину! сказалъ учитель и вызвалъ трехъ-четырехъ «безгласныхъ», неспособныхъ къ математикѣ. Соединенными усиліями вопросъ объ ученикахъ Пифагора былъ наконецъ рѣшенъ, и Маріусу, который совсѣмъ былъ отодвинутъ въ сторону, пришлось снова стать къ доскѣ и еще разъ прочесть задачу и объяснить, что х на этотъ разъ былъ равенъ 72.

— Ну, хорошо, — сказалъ Абель, пуская въ ходъ остроты, — теперь мы будемъ дѣйствовать массами, какъ Наполеонъ; здѣсь собрано ядро арміи, дѣйствительно великолѣпное войско. Точно въ деревенскомъ театрѣ, гдѣ трое приказныхъ представляютъ цвѣтъ французской аристократіи. «Здравствуйте, двадцать гусей»…

— Мы не гуси! проворчалъ Мортенъ.

— "Здравствуйте, двадцать гусей, « сказала лиса. — „Насъ не двадцать, но если бы было насъ еще столько же, сколько насъ теперь, да еще пол-столька, да ½ гуся, да еще гусакъ, то насъ было бы двадцать гусей.“ Сколько было тутъ гусей, о Мортенъ?»

Но ни Мортенъ, ни другіе «безгласные» не выказывали намѣренія приняться за гусей; и такъ какъ Абелю вспомнилось, что комедія продолжалась уже достаточно долго, то онъ сказалъ: — Ступайте домой, ложитесь спать и пойте хоромъ старую пѣсню: «теперь, гражданинъ, отдохни — ты это давно заслужилъ!» Всѣ вы, по-братски и безъ лицепріятія, получите свое «слабо» и если желаете выслушать мое мнѣніе о вашей будущности, то да будетъ вамъ извѣстно, что по моему вы ни на что не будете годиться въ жизни, кромѣ высиживанья яицъ; лишь ты, Мортенъ съ прозвищіемъ, можетъ быть, удостоишься быть помощникомъ пономаря. Абрагамъ Ловдаль, поди сюда!«

Вернувшись на свое мѣсто, Маріусъ видѣлъ, какъ Абрагамъ быстро рѣшилъ вопросъ о гусяхъ уравненіемъ: 2х + ½х + 2½ = 20; но онъ былъ слишкомъ разстроенъ, чтобъ удивляться этому, слишкомъ пораженъ дурнымъ балломъ, который дѣлалъ еще болѣе сомнительнымъ его переходъ въ слѣдующій классъ, и мыслью о томъ горѣ, которое готовится его матери, если онъ не перейдетъ.

Было двѣнадцать часовъ, и старушка, продававшая латинистамъ крендели и сладкія булки, была уже на лѣстницѣ. Четвертый латинскій классъ, одѣтый въ сюртуки, прогуливался взадъ и впередъ по назначенному ему пространству, въ то время, какъ ученики третьяго класса, еще въ курткахъ, стояли группами и уничтожали свой завтракъ; самые же младшіе, которые были такъ счастливы, что уже освободились въ двѣнадцать часовъ отъ ученья, съ субботнею поспѣшностью стремились вонъ изъ школы. Небо прояснилось, вѣтеръ повернулъ на западъ, можно было ожидать, что къ вечеру онъ перейдетъ въ сѣверный, а тогда будетъ морозъ, и на другой день окрѣпнетъ ледъ.

Маріусъ стоялъ одинъ въ сторонѣ отъ всѣхъ и ѣлъ свою булку, не обращая вниманія на то, что маленькіе подбѣгали къ нему съ крикомъ: „крысій король“! и другими ругательствами; у него было какъ-то пусто въ головѣ, а предстояло еще два урока. Хотя это была латынь и онъ боялся ее менѣе, но послѣдній урокъ математики совсѣмъ его обезкуражилъ. Мортенъ и другіе безгласные — тѣ совсѣмъ иначе: они ни во что не ставили насмѣшекъ Абеля. Но у Маріуса чувство стыда было тонко развито; иногда случалось ему слушать, какъ его враги оскорбляли вмѣстѣ съ нимъ и его мать, и притомъ въ такихъ выраженіяхъ, отъ которыхъ закипала у него кровь, хотя онъ ихъ и не понималъ.

— Какой оселъ здѣсь такъ натопилъ? — вскричалъ адъюнктъ Аальбомъ, какъ только вошелъ въ классъ; было вовсе ужъ не такъ жарко, но онъ слышалъ объ этомъ отъ ректора. — Это ты конечно, Крузе, толстый верблюдъ? Гдѣ намъ сегодня начинать? Ахъ, да, стихъ 122… quas deas… Начинай, Готвальдъ! Читай же громче! Да что жъ ты? Это громко? Quas deas per terras! Открой же глотку! Лѣнь тебѣ, что ли, разжать свои зубы! Ты роешься, какъ кротъ, негодное чучело! — Такъ обыкновенно начиналъ свой урокъ Аальбомъ, особенно въ послѣдніе часы, потому что, шумя и бранясь съ восьми часовъ утра, онъ дѣлался раздражительнымъ и сердитымъ.

Классъ трепеталъ передъ этой грозой, хотя она случалась довольно часто; Маріусъ, дрожа, продолжалъ чтеніе, а Аальбомъ, не переставая, бранилъ его за то, что онъ не достаточно громко кричалъ.

Большимъ несчастіемъ было для Маріуса, что въ оба предъидущіе года уроки латинскаго языка давалъ ректоръ; потому что адъюнктъ Аальбомъ не хотѣлъ примириться съ тѣмъ, что ректоръ такъ сильно выдвинулъ маленькаго Готвальда; а съ другой стороны онъ заботился, чтобъ ректоръ не могъ упрекнуть его за то, что его любимецъ отсталъ съ тѣхъ поръ, какъ латинскіе уроки перешли къ нему, Аальбому. Поэтому онъ былъ необыкновенно требователенъ относительно Маріуса и никогда не удостоивалъ его ни единаго похвальнаго слова.

Адъюнктъ ходилъ взадъ и впередъ по комнатѣ и какъ хищный звѣрь подстерегалъ какую нибудь ошибку, чтобъ придраться; онъ былъ необыкновенно высокъ и тонокъ и притомъ близорукъ, почему его милые ученики называли его не иначе, какъ слѣпой змѣей.

Маріусъ напрягался изо всѣхъ силъ и отдѣлался благополучно; но окончивъ отвѣтъ, онъ почувствовалъ такое утомленіе и слабость, что чуть не заснулъ.

Урокъ прошелъ при неумолкавшей брани и крикахъ адъюнкта, и вотъ насталъ наконецъ послѣдній урокъ, назначенный на упражненіе въ слогѣ. Аальбомъ задалъ имъ статью изъ латинскаго задачника, сѣлъ на кафедру и сидѣлъ, качая ногой и уставившись глазами въ пространство.

Силы учениковъ были уже истощены, и они мало способны были къ работѣ. Большая часть ихъ писали наобумъ; не лучше работалъ и Маріусъ, такъ что результатъ вышелъ не изъ блестящихъ. Но какъ бы то ни было, уроки наконецъ кончились, и даже блѣдные классики шли ускореннымъ шагомъ изъ школы, потому что была суббота. Какъ, должно быть, вкусенъ былъ субботній обѣдъ, подававшійся сегодня въ каждомъ семействѣ — селедки, сладкій супъ и пирожное! Погода въ самомъ дѣлѣ прояснилась и насталъ ясный, морозный лунный вечеръ; четвертый латинскій классъ разгуливалъ съ дѣвочками-подростками, въ то время, какъ младшіе ученики ходили толпами, пѣли и толкали мимоходомъ старшихъ. Но Абрагамъ и Маріусъ прохаживались рука за руку и ни на что не обращали вниманія. Иногда лишь Абрагамъ останавливался и грозилъ кулакомъ по направленію мирнаго жилища пробста Шпорре, гдѣ — какъ ему извѣстно было — телеграфистъ сидѣлъ у прежней его зазнобы.

На вечеръ Маріусъ приглашенъ былъ къ Абрагаму, такъ какъ родители послѣдняго уѣхали со двора. Такимъ образомъ цѣлый домъ былъ въ распоряженіи мальчиковъ, и за ужиномъ подали имъ горячія сосиски и пиво. А завтра никакихъ уроковъ, учить ничего не надо и можно спать, какъ свободнымъ людямъ, до десяти часовъ!

И вотъ лежитъ который нибудь изъ нихъ въ воскресное утро, и въ полудремотѣ мучитъ его мысль, что надо скоро вставать и бѣжать въ школу… вставать въ холодной темной спальнѣ… тащить съ собою массу книгъ, а ничего-то не выучено… Просыпается онъ наконецъ — вѣдь сегодня воскресенье!.. Скорѣй снова подъ одѣяло…

Можно ли когда нибудь забыть, какъ это было хорошо?

IV.

Давно уже существовало предположеніе основать въ окрестностяхъ города фабрику, которая должна была сдѣлаться отраслью одного большаго англійскаго предпріятія по производству искуственныхъ удобрительныхъ матеріаловъ. Въ настоящій моментъ дѣло шло о привлеченіи къ предпріятію городскаго капитала, и такъ какъ въ городѣ никто не имѣлъ вѣрнаго понятія о производствѣ такаго рода, то сюда пріѣхалъ изъ Англіи хорошо знакомый съ этимъ дѣломъ человѣкъ, которому поручено было завести переговоры съ жителями города, убѣждать ихъ въ вѣрной выгодѣ предпріятія и купить подходящее мѣсто, которое было уже намѣчено ранѣе. По этому случаю у родителей Абрагама собралось большое общество.

Иностранецъ, котораго звали Михаэлемъ Мордтманомъ, имѣлъ рекомендаціи, какъ и большая часть пріѣзжавшихъ въ городъ иностранцевъ, къ профессору Ловдалю. Профессоръ зналъ его немножко еще въ университетѣ. Въ то время Мордтманъ начиналъ изучать медицину, а потомъ почти случайно попалъ въ Англію, гдѣ, благодаря связямъ своего отца, познакомился съ однимъ семействомъ, владѣвшимъ значительными химическими фабриками. Совершенно неожиданно ему предложили здѣсь хорошее мѣсто; онъ согласился и нѣсколько лѣтъ пробылъ въ Англіи. Позднѣе онъ узналъ, что эта перемѣна въ его жизни произошла не такъ случайно, какъ онъ думалъ.

Его отецъ велъ въ Бергенѣ большія операціи подъ фирмой „Исаакъ Мордтманъ и К^о“ и дѣлалъ значительные обороты. Но было ли у него солидное состояніе, никто не зналъ. Онъ былъ живой, предпріимчивый комерческій человѣкъ, вовсе не расположенный къ тому, чтобъ его единственный сынъ сдѣлался навсегда врачемъ. Но Исаакъ Мордтманъ умѣлъ терпѣть и выжидать удобный моментъ. Онъ не противорѣчилъ сыну и давалъ ему волю, пока не осуществилась задуманная имъ поѣздка Михаэля въ Англію; имъ же подготовлено было и предложеніе мѣста при англійской фабрикѣ. Такимъ образомъ онъ добился того, что сынъ его сдѣлался практическимъ химикомъ и отличнымъ дѣловымъ человѣкомъ, а не жалкимъ лекаремъ въ какомъ нибудь округѣ въ горахъ.

Михаэль предназначался быть основателемъ фабрики, а затѣмъ ея управителемъ. Но Исаакъ Мордтманъ и К^о не располагали для этого большимъ капиталомъ, англійская же фирма, которая должна была, по предположенію, стать во главѣ предпріятія, держалась осторожно; поэтому очень важно было собрать большую часть капитала въ самомъ городѣ, гдѣ, какъ сказано, найденъ былъ и почти купленъ отличный участокъ земли.

Устроить все это и было задачей Михаэля Мордтмана, и онъ тотчасъ же показалъ себя достаточно зрѣлымъ для ея выполненія. Англійская чопорность придавала ему что-то солидное, надежное, и у многихъ являлась охота вложить свои деньги въ предпріятіе, хотя они ровно ничего въ немъ не понимали.

Профессоръ Ловдаль былъ очень осмотрителенъ въ употребленіи своихъ денегъ. Онъ покупалъ обыкновенно иностранныя акціи и государственныя бумаги въ Копенгагенѣ и Гамбургѣ; но въ отечественныя предпріятія вкладывалъ сколь возможно малую часть состоянія своей жены. У купцовъ было столько взаимныхъ обязательствъ вслѣдствіе ссудъ и займовъ, подписей и поручительствъ, что у профессора пропадало всякое желаніе вступить въ сферу торговой дѣятельности. Поэтому онъ безъ всякаго сожалѣнія отказался отъ виднаго положенія между крупными комерсантами, которое онъ легко могъ бы занять, благодаря большому состоянію своей жены. Безъ всякихъ хлопотъ получалъ онъ свои проценты и отрѣзывалъ купоны. Въ городѣ знали приблизительно, до какой большой суммы доходило наслѣдство послѣ стараго Абрагама Кнорра; извѣстно было и то, что профессоръ взялъ свои деньги изъ Бергена; но никто не могъ сказать, что онъ намѣренъ съ ними дѣлать. Михаэль Мордтманъ тоже не зналъ, какъ быть ему съ профессоромъ. Предпріятіе имѣло извѣстный научный оттѣнокъ, въ немъ играли значительную роль химія и медицина. Во всякомъ случаѣ во всемъ городѣ, кромѣ профессора Ловдаля, не было никого, кто понималъ рѣчи Мордтмана обо всѣхъ этихъ анализахъ, фосфорной кислотѣ и проч. Пока онъ держался въ сторонѣ, дѣло не могло идти успѣшно. Тѣмъ не менѣе Мордтманъ часто бывалъ у него въ домѣ, и едва прошло двѣ недѣли со времени его пріѣзда, какъ профессоръ собралъ въ честь его большое общество.

Фрау Ловдаль чувствовала себя сильно обманувшеюся въ Мордтманѣ. Онъ былъ на нѣсколько лѣтъ моложе ея; но она ясно припоминала, что тамъ, на родинѣ, въ Бергенѣ онъ былъ очень живой молодой человѣкъ и восторженный „націоналистъ“, выступавшій ораторомъ за женщинъ, народъ и все народное.

Теперь онъ вернулся чопорнымъ англичаниномъ и занимался лишь разговорами съ скучными людьми о содѣ и костяной мукѣ. Венке обмѣнялась съ нимъ едва десяткомъ словъ, и у нея составилось мнѣніе, что онъ по своимъ лѣтамъ необыкновенно скучный человѣкъ, которому только и быть, что хозяиномъ купеческой конторы. Лишь сегодня она обратила вниманіе на то, что Мордтману былъ къ лицу англійскій костюмъ — среди всѣхъ этихъ будничныхъ людей, которыхъ она знала уже наизусть. Обѣдъ шелъ очень натянуто, церемонно; тутъ были одни только мужчины, и притомъ частію такіе, которые не бывали до сихъ поръ въ домѣ, но знакомство которыхъ могло быть полезно молодому Мордтману. Профессоръ былъ оживленъ и любезенъ, какъ всегда. Онъ провозгласилъ тостъ за здоровье почетнаго гостя, пожелалъ ему всякаго успѣха въ его предпріятіи и поздравилъ городъ съ такимъ большимъ и несомнѣнно выгоднымъ промышленнымъ дѣломъ. Всѣмъ поэтому казалось страннымъ, что профессоръ не подписался еще ни на одну акцію на это „несомнѣнно выгодное предпріятіе“, которое онъ такъ расхваливалъ и за процвѣтаніе котораго пилъ.

Тоже чувствовалъ и Михаэль Мордтманъ. Въ своей благодарственной рѣчи онъ попробовалъ приналечь въ шутливомъ тонѣ на медлительность и крайнюю осторожность норвежцевъ; въ концѣ же рѣчи онъ выразилъ мысль, что разъ они за это примутся, то дѣло пойдетъ духомъ — на что онъ въ данномъ случаѣ и желаетъ надѣяться.

Эта рѣчь была бы очень кстати въ Бергенѣ, и фрау Ловдаль даже раза два разсмѣялась; но она ни въ комъ не нашла ни отклика, ни сочувствія. Эти бывшіе шкипера или давнишніе сельдепромышленники, притомъ еще частію гаугіанцы, положительно не понимали подобнаго рода юмора и поглядывали одинъ на другаго.

Вставая изъ за стола, Михаэль Мордтманъ былъ въ раздраженномъ настроеніи; онъ чувствовалъ, что потерялъ почву. Посѣщая этихъ людей и бесѣдуя съ ними съ глазу на глазъ въ темной конторѣ, не превосходившей своими размѣрами платянаго шкафа, онъ и самъ настраивался на серьезный ладъ и говорилъ серьезно. Но теперь, когда онъ сидѣлъ за праздничнымъ столомъ и пилъ вино, его живая бергенская кровь разгорячилась, и онъ импровизировалъ юмористическую рѣчь. Лишь потомъ сообразилъ онъ, что лучше было бы ему держать рѣчь въ сухомъ, фосфорно-кисломъ тонѣ.

Домъ, въ которомъ жилъ профессоръ Ловдаль, былъ очень обширный и старомодный. Съ задней стороны примыкалъ къ нему садъ, хотя домъ стоялъ среди города. Профессоръ купилъ этотъ домъ у города, который пользовался имъ прежде, какъ мѣстомъ празднествъ въ случаяхъ проѣзда какаго нибудь короля или принца. Въ немъ были большія и высокія комнаты, къ которымъ хорошо подходила нѣсколько устарѣлая меблировка, привезенная профессоршей изъ дому.

Въ этотъ день пришлось воспользоваться всѣмъ домомъ, не исключая и кабинета профессора, такъ какъ гостей было болѣе пятидесяти человѣкъ. Здѣсь собрались курильщики, и табачный дымъ шелъ оттуда и въ другія комнаты, кромѣ салона профессорши, куда онъ не проникалъ, благодаря толстой портьерѣ. Здѣсь сидѣла сама хозяйка и разливала кофе. Въ комнатахъ стояло нѣсколько карточныхъ столовъ; другіе гости собрались въ группы за стаканомъ грога, который приготовленъ былъ тотчасъ вслѣдъ за кофе, и толковали о цѣнѣ фрахта и соли или перешептывались о новой фабрикѣ. Михаэль Мордтманъ ходилъ между ними въ дурномъ расположеніи духа. По всѣмъ признакамъ ему ясно было, что онъ сдѣлаіъ глупость, и разъ это вбилось ему въ голову, досада его становилась все сильнѣй и сильнѣй. Онъ принималъ дѣло очень близко къ сердцу. Лишь нѣсколько дней тому назадъ онъ писалъ отцу, что питаетъ самыя лучшія надежды. Неужели же ему прійдется тегерь вынести униженіе — сознаться, что онъ велъ себя безтактно за обѣдомъ и оттолкнулъ отъ себя людей?

Во время пребыванія своего въ Англіи, онъ мало по малу сдѣлался купцомъ тѣломъ и душой. Онъ смѣялся, вспоминая, что былъ когда то ярымъ „націоналистомъ“, и что идеаломъ его было жить для народа и съ народомъ! Англійская комфортабельность, постоянныя ванны, безукоризненное бѣлье — все это измѣнило его вкусы и отдалило его отъ народа. И все, что было жизни и одушевленія въ его крови, перешло, какъ и у отца его, въ живую страсть къ спекуляціи, широкой дѣятельности, въ стремленіе подняться выше и обладать многимъ. А съ другой стороны то обстоятельство, что онъ уже теперь чувствовалъ такое глубокое презрѣніе къ тому, чѣмъ такъ сильно бредилъ до своихъ двадцати пяти лѣтъ, уничтожило въ немъ вѣру въ сильныя страсти вообще, сдѣлало его холоднымъ и осторожнымъ и въ отношеніи женщинъ, что было ему очень кстати. Съ отцемъ своимъ онъ былъ теперь на самой дружеской ногѣ; они вмѣстѣ занимались и проектомъ фабрики: сынъ долженъ быть директоромъ, отецъ распорядителемъ, и кромѣ того, коммиссіонеромъ англійской фирмы; въ виду былъ такой хорошій заработокъ, а въ случаѣ дѣло не выгоритъ — пропадутъ вѣдь почти исключительно чужія деньги… А если этихъ чужихъ денегъ не удастся достать?

Михаэль Мордтманъ бросилъ свою сигару, выпилъ стаканъ грогу и пошелъ въ комнату профессорши. Около нея составился кружокъ изъ нѣсколькихъ гостей, которые не курили, или такихъ, которыхъ удержалъ здѣсь завязавшійся разговоръ. Тутъ были большею частію чиновники или друзья дома, чувствовавшіе себя не особенно хорошо въ такомъ смѣшанномъ обществѣ.

— Я очень благодарна вамъ за рѣчь, господинъ Мордтманъ! воскликнула ласково профессорша.

Онъ холодно поклонился и посмотрѣлъ на нее съ недовѣріемъ. Онъ сѣлъ въ уголъ обширнаго салона, за этажерку, и принялся перелистывать альбомъ, въ то время, какъ другіе продолжали разговоръ.

— Съ этимъ я не могу согласиться, господинъ ректоръ, — говорила хозяйка. — Вы говорите, я должна успокоиться на этомъ и надѣяться…

— Прошу извиненія, сударыня, я не то хотѣлъ сказать. Я говорилъ, что если образованіе и духовное развитіе дитяти предоставлено людямъ, у которыхъ знаніе и опытность соединяются съ честными желаніями, то родители могутъ надѣяться и быть увѣренными, что дитя находится, слава Богу, въ хорошихъ рукахъ.

— Но кто мнѣ поручится за эту честность намѣреній и прочее?

— За это ручается государство, министерство просвѣщенія, благоразумное правительство. Вѣрьте мнѣ, сударыня, что учебная часть у насъ можетъ помѣриться съ любою въ Европѣ, а въ религіозномъ и нравственномъ отношеніи она стоитъ несомнѣнно выше большинства ихъ.

— Но если я собственными своими глазами вижу, что дѣло идетъ неправильно, совсѣмъ, совсѣмъ неправильно — что же мнѣ прикажете дѣлать?

Всѣ добродушно разсмѣялись надъ горячностью фрау Ловдаль; размѣялась и она сама, хотя говорила вполнѣ серьезно.

— Вы… гм… вы очень строги, сударыня, — сказалъ съ улыбкой ректоръ, набивая свой объемистый носъ табакомъ; — насъ здѣсь какъ разъ нѣсколько педагоговъ, и мы должны слѣдовательно чувствовать себя очень виноватыми.

— Ахъ простите, господа, я объ этомъ и не подумала… вы мнѣ повѣрите конечно, — сказала профессорша, смотря то на того, то на другаго съ чистосердечною улыбкою; — это все моя бергенская кровь, какъ говоритъ мой мужъ. Является у меня какая нибудь мысль, и я не могу не высказать ее всю, всю до конца, и вотъ давно уже догадываюсь, что наша учебная часть полна соблазна.

Кромѣ ректора, въ комнатѣ находились изъ педагоговъ еще старшій учитель Абель, которому очень нравилось, чтобъ говорили, что онъ ухаживаетъ за профессоршей, и смотритель мѣщанской школы, кандидатъ Клаузенъ; лишь позднѣе присоединился адъюнктъ Аальбомъ.

— Не будете ли вы такъ добры, сударыня, сказать намъ, что же у насъ такъ дурно? возразилъ ректоръ.

— Все — все, съ одного конца и до другаго.

— Относится ли это также и къ мѣщанскимъ школамъ? спросилъ кандидатъ Клаузенъ.

— Я не знаю ихъ, но убѣждена, что если ужъ такъ дурны школы для дѣтей людей состоятельныхъ, то школы, гдѣ учатся дѣти бѣдняковъ, должны бытъ еще хуже.

Это было рѣзко сказано, рѣзче, чѣмъ профессорша имѣла обыкновеніе выражаться до тѣхъ поръ, и собесѣдники переглянулись. Но добродушная и нѣсколько лукавая улыбка ректора побѣдила и дала направленіе всеобщему настроенію. Взвѣсивъ все хорошенько — вѣдь тутъ имѣли дѣло только съ дамой! — Нѣтъ ли тутъ какаго либо обстоятельства, которое васъ особенно волнуетъ, сударыня? замѣтилъ старый ректоръ съ улыбкой.

— Какаго же?

— Что вы не можете сами взяться за дѣло вашими прекрасными, энергичными маленькими ручками, встряхнуть учителей, да за одно посмотрѣть въ оба и за ректоромъ!

— Да, да, очень хорошо, такъ! — воскликнула профессорша. — Я отлично вижу, что вамъ смѣшно, но мнѣ совсѣмъ не до смѣху. Да, больше всего возмущаетъ меня то, что я ничего — ничего не могу сдѣлать для своего сына, когда однако ясно вижу, что онъ совсѣмъ гибнетъ и что силы его утрачиваются.

— Полноте, полноте, сударыня, — сказалъ ректоръ, — не будемъ думать, что дѣло такъ ужъ плохо. Но правы ли вы, говоря, что ничѣмъ не можете помочь сыну, если полагаете, что школа такъ или иначе находится въ заблужденіи? Каждое замѣчаніе…

— Ахъ, любезный господинъ ректоръ, какъ вы можете мнѣ въ этомъ противорѣчить! Вы сами слишкомъ хорошо знаете, что дитя въ общественней школѣ все равно, что за тройной стѣной, и горе отцу или — что гораздо хуже — матери, которая сунетъ руку въ это осиное гнѣздо.

— На это я позволю себѣ замѣтить, сударыня, — сказалъ кандидатъ Клаузенъ, — что чуть не каждый день прибѣгаетъ ко мнѣ на домъ до полдюжины бабъ за объясненіями по поводу чего нибудь, случившагося съ ихъ милыми шалунами.

— Извините, милостивый государь, эти бабы — какъ вамъ нравится ихъ называть — не безъ страданій родили своихъ дѣтей, чего конечно не можетъ сказать о себѣ ни одинъ школьный смотритель, и уже по этому одному онѣ имѣютъ право, на сколько умѣютъ, защищать своихъ шалуновъ — которые въ ихъ глазахъ также хороши, какъ наши дѣти въ нашихъ — если они волей-неволей попадаются въ руки совершенно чужихъ людей.

— Вотъ бы дѣйствительно славная вышла процессія матерей, если бы захотѣть выслушивать весь ихъ вздоръ! Это уложило бы въ гробъ десять смотрителей.

— Для меня это рѣшительно безразлично, — сухо возразила профессорша; — матери имѣютъ право и обязаны слѣдить, сколь возможно, за своими дѣтьми, и дай только Богъ, чтобы онѣ это дѣлали, а тамъ — пусть хоть всѣ смотрители перемрутъ отъ этого, какъ мухи… Извините, господинъ кандидатъ!

— Но… но… но, любезная фрау Ловдаль, — вскричалъ ректоръ и протянулъ къ ней руки, какъ бы умоляя, — не думаете же вы, что отцы и матери каждый разъ должны выстраиваться въ ряды…

— О нѣтъ, конечно, нѣтъ, господинъ ректоръ, — перебила его, смѣясь, профессорша, и дружески взяла его за руку; — я думаю только, что желательно было бы, чтобы тотъ интересъ, который мы, родители, питаемъ къ своимъ дѣтямъ, былъ на столько силенъ и живъ, чтобы выражаться въ такой или иной формѣ. Тогда мы, которые отдѣлываемся отъ всѣхъ нашихъ обязанностей однѣми деньгами, могли бы получить какое либо, вліяніе, нѣкоторый контроль надъ тѣмъ, что происходитъ за толстыми стѣнами школы.

Повѣренный Карсъ, предававшійся необходимому покою послѣ обильнаго обѣда, въ которомъ онъ принималъ довольно дѣятельное участіе, забавлялся этимъ оживленнымъ обмѣномъ мыслей между такими неюридическими лицами. Наконецъ, когда постепенно въ комнатѣ образовалось большое собраніе, онъ подумалъ, что теперь вовремя будетъ внести въ разговоръ нѣкоторую систему и дать ему логическое направленіе.

— Одно замѣчаніе въ вашей послѣдней репликѣ, сударыня, наводитъ меня на одинъ вопросъ, — началъ онъ съ комически серьезнымъ выраженіемъ на своемъ лоснящемся красномъ лицѣ: вѣдь дѣло имѣли съ дамой! — Ваше мнѣніе было, многоуважаемая госпожа профессорша, чтобы интересъ родителей къ своимъ дѣтямъ могъ выразиться фактическимъ вліяніемъ на дѣятельность школы?

— Да, именно!

— Охрана — или что нибудь въ этомъ родѣ — родительскихъ интересовъ…

— Да, я хотѣла бы чего нибудь такаго….

— Но… но извините, сударыня, — сказалъ Карсъ, какъ будто бы совсѣмъ недоумѣвая, — вѣдь она уже у насъ существуетъ.

— Такъ значитъ, я не знаю объ этомъ, отвѣчала, краснѣя, профессорша; съ ней случалось, что въ подобнаго рода разговорахъ она наталкивалась на что нибудь такое, чего вовсе не ожидала.

— Это меня удивляетъ, сударыня, такъ какъ вы повидимому уже знакомы съ этимъ дѣломъ, или, во всякомъ случаѣ, горячо интересуетесь этими вопросами. Мы какъ разъ имѣемъ такое учрежденіе, которое даетъ родителямъ возможность имѣть своихъ представителей въ государственныхъ школахъ; именно, мы имѣемъ эфоратъ, школьный эфоратъ.

— Эфоратъ? спросила неувѣренно профессорша.

Но прежде, чѣмъ Карсъ или кто другой могъ довершить побѣду, рѣзкій, отчетливый голосъ спросилъ: — Извините, господа, видалъ ли кто-нибудь изъ васъ хоть разъ живаго эфора?

Всѣ взоры обратились на Михаэля Мордтмана, который стоялъ у этажерки въ увѣренной красивой позѣ; когда же его взглядъ встрѣтился съ взглядомъ профессорши, она расхохоталась своимъ веселымъ смѣхомъ. — Благодарю васъ, господинъ Мордтманъ, тысячу разъ благодарю за помощь! Да, теперь и я спрошу, что такое эфоръ, кто у насъ школьный эфоръ?

— Но, сударыня! — вскричалъ ректоръ, совершенно озадаченный, — неужели вы въ самомъ дѣлѣ не знаете, что профессоръ Ловдаль — одинъ изъ эфоровъ нашей школы?

— Карстенъ! мой мужъ! Нѣтъ, это слишкомъ чудесно! Пожалуйста, господинъ Абель, позовите сюда моего мужа, я хочу посмотрѣть на него, какъ на эфора.

Старшій учитель порхнулъ, какъ перышко, за портьеру и вернулся въ сопровожденіи профессора, который держалъ въ рукахъ карты. — Что это за шутки, Венке? спросилъ онъ сдержанно.

— Хороши шутки! Говорятъ, что ты эфоръ, Карстенъ!

— Конечно, да….

— Такъ ты — выразитель интересовъ родителей относительно дѣтей въ школѣ?

— Ну, да, развѣ ты не видала меня сидящимъ во время экзаменаціонныхъ торжествъ рядомъ съ бургомистромъ, на стулѣ съ высокою спинкою? — сказалъ необдуманно профессоръ. — Но теперь позволь мнѣ уйти, у меня полныя руки козырей.

Прочіе собесѣдники подумали про себя, что если бы профессоръ принималъ участіе въ разговорѣ, онъ отвѣтилъ бы конечно иначе. Но фрау Ловдаль вдругъ сдѣлалась серьезна и сказала: — Видите, вотъ какъ идетъ у насъ дѣло! Если бы я не осмѣяла во время этого важнаго слова, чего оно и стоитъ, можетъ быть я, какъ и многіе другіе, вообразила бы, что и въ этомъ отношеніи все хорошо и мудро устроено свыше, что мы, маленькіе люди и женщины, должны помалчивать и предоставить все ходу обстоятельствъ. Но теперь ужъ никто — еще разъ благодарю васъ за помощь, господинъ Мордтманъ! — никто не поддѣнетъ меня этими громкими словами. Если мой мужъ эфоръ, то я знаю, что исторія съ эфоратомъ есть ничто иное, какъ одно изъ звеньевъ цѣпи административнаго лицемѣрія и обмана, которымъ насъ душатъ и дурачатъ.

— Позвольте, позвольте, пожалуйста, милостивая государыня! — снова началъ ректоръ: — вѣдь должна же быть администрація, не можемъ же мы всѣ управлять.

— Я вовсе этого и не требую; но во всякомъ дѣлѣ рѣшающій голосъ долженъ принадлежать тѣмъ, кто несетъ фактическую отвѣтственность, а въ дѣлѣ воспитаніи дѣтей отвѣтственны тѣ, чьи дѣти. Но вмѣсто того, чтобы допустить дѣйствительно цѣлесообразное участіе въ дѣйствіяхъ школы, намъ предоставляютъ этотъ обманчивый эфоратъ, который состоитъ въ сидѣньи на стулѣ съ высокой спинкой, рядомъ съ бургомистромъ. И какъ это похоже, ахъ, какъ похоже, на всѣ наши учрежденія, на все наше общественное устройство! Отвѣтственность до тѣхъ поръ будетъ слагаться съ однихъ мудреныхъ словъ и громкихъ титуловъ на другіе, пока не отыщутъ ее съ фонаремъ. Безотвѣтственность же строитъ себѣ безопасную пирамиду, оканчивающуюся верхушкой, которая уже въ такой высокой степени безотвѣтственна, что свята!

— Не такъ горячо, многоуважаемая госпожа профессорша, не такъ горячо! воскликнулъ Карсъ.

И все еще собесѣдники профессорши смѣялись — вѣдь дѣло имѣли только съ дамой!

Но не мѣсто было бы, по ихъ мнѣнію, такимъ рѣчамъ въ домѣ такаго высокопоставленнаго лица. Но профессоршѣ это и въ голову не приходило; она привыкла свободно говорить въ своей комнатѣ, а мужъ ея ограничивался въ подобныхъ случаяхъ лишь тѣмъ, что старался, какъ умѣлъ, смягчать и сглаживать ея рѣчи.

Михаэль Мордтманъ, послушавъ нѣкоторое время профессоршу, ощутилъ непреодолимое желаніе вмѣшаться въ разговоръ. Разстроенный и упавшій духомъ, потому что купецъ потерпѣлъ въ немъ пораженіе, онъ чувствовалъ сильную потребность дать въ себѣ волю прежнему человѣку свободы и на нѣкоторое время сбросить съ себя англійскую принужденность; вѣдь предпріятіе его, все равно, было потеряно. Онъ подошелъ поближе и заговорилъ въ прекрасныхъ закругленныхъ выраженіяхъ и съ полнѣйшимъ спокойствіемъ, которое въ высшей степени раздражало другихъ и болѣе всего — адъюнкта Аальбома:

— Мнѣ тоже давно уже представлялось чѣмъ-то неестественнымъ и даже возмутительнымъ, что именно школа и все, что къ ней относится, похожа на замкнутую арену, гдѣ смѣетъ ристать только изысканнѣйшая ученость и знаніе, въ то время какъ отцамъ и матерямъ, которымъ въ этой игрѣ принадлежатъ самыя дорогія ставки, предоставляется лишь мѣсто скромныхъ зрителей, съ котораго они ничего не могутъ видѣть, кромѣ филологической пыли, клубящейся во время боя.

— Браво, браво! — вскричала въ восхищеніи профессорша и протянула ему обѣ руки, — кто бы могъ отъ васъ этого ожидать, господинъ Мордтманъ! Я думала, откровенно говоря…. ну, оставимъ ужъ лучше, что я думала; я рада, что ошиблась. Подите сюда ко мнѣ, мы должны соединить наши силы — вы видите, какъ плотно обступилъ насъ непріятель.

Въ это время въ салонъ вошли еще многіе изъ гостей и не только образовали группу вокругъ хозяйки, но и наполнили всю комнату; и многіе изъ мелкихъ торговцевъ, которымъ рѣдко приходилось бывать въ большомъ обществѣ, прокрались сюда же и размѣстились по стѣнамъ. Оживленный разговоръ привлекалъ ихъ гораздо больше, чѣмъ карточная игра, которая многимъ изъ нихъ казалась даже вещью предосудительной.

— Но если вы такъ недовольны нынѣшнимъ порядкомъ вещей, — снова началъ Карсъ, обращаясь исключительно къ профессоршѣ и не обращая никакаго вниманія на Мордтмана, но въ болѣе серьезномъ тонѣ, чѣмъ прежде: теперь положеніе дѣла совсѣмъ измѣнилось, такъ какъ высказалъ такія радикальныя убѣжденія мужчина, и притомъ получившій академическое образованіе, — если вы такъ недовольны, сударыня, напримѣръ эфоратомъ, то не укажете ли намъ, какимъ образомъ вы думаете осуществить участіе родителей въ дѣлахъ школы?

— О, съ удовольствіемъ! — возразила быстро профессорша; — прежде всего всѣ отцы и матери дѣтей, учащихся въ одной и той же школѣ, должны собраться, чтобы…

— Извините, сударыня, что я васъ перебиваю, — сказалъ безпокойно Мордтманъ, такъ какъ вы были такъ добры, что предложили заключить союзъ, то я, въ качествѣ вашего союзника, самымъ положительнымъ образомъ долженъ отсовѣтовать вамъ указывать практическія мѣры къ осуществленію нашей реформы!

— А почему бы не могла этого сдѣлать госпожа профессорша? — если позволите спросить, вставилъ Карсъ, въ первый разъ обращаясь прямо къ Мордтману.

— Потому что тотъ, кто желаетъ коренной реформы, долженъ остерегаться выступать съ практическими предложеніями. Ибо среди многочисленной массы противниковъ всякой реформы вообще, всегда находятся такіе, которые умѣютъ представить эти предложенія въ каррикатурномъ видѣ и поднять ихъ на смѣхъ, и этимъ думаютъ, доказать несвоевременность всей реформы.

— Вы говорите: думаютъ доказать, — воскликнулъ Карсъ тономъ превосходства; — но я тоже позволяю себѣ думать, что несвоевременность какой либо реформы достаточно доказана, если ея практическая неосуществимость находится in сопfesso.

— Понятно, понятно! Теорія можетъ быть весьма прекрасна! Но придерживайтесь практики, молодой человѣкъ, практики! не выдержалъ наконецъ адъюнктъ, прозванный „слѣпой змѣей“; онъ, какъ всегда, приходилъ въ ужасное раздраженіе, когда слышалъ что либо такое, что имѣло намекъ на оппозицію.

Михаэль Мордтманъ посмотрѣлъ на разгорѣвшееся лицо адъюнкта Аальбома съ своимъ англійскимъ спокойствіемъ и затѣмъ снова обратился къ повѣренному: — При реформахъ, о которыхъ идетъ рѣчь, практическое осуществленіе — дѣло второстепенное и сравнительно несущественное; и тотъ, кто съ него начинаетъ, начинаетъ съ задняго конца и безполезно тратитъ свой трудъ. Если вы, напротивъ того, мысль, лежащую въ основѣ реформы, съумѣете сдѣлать всеобщимъ убѣжденіемъ своихъ современниковъ, если вамъ удастся возбудить въ родителяхъ сильный интересъ къ школѣ, то этотъ интересъ найдетъ свое практическое выраженіе естественно и безъ всякаго напряженія. Пока этотъ интересъ не возбужденъ, спорить о практическихъ трудностяхъ совершенно безполезно; когда же онъ возбужденъ, нѣтъ никакихъ практическихъ затрудненій, о коихъ можно было бы спорить.

— Ага, какъ сказывается въ этомъ юность! юность нашего времени! — вскричалъ слѣпая змѣя; — все, что существуетъ, разрушить, но ничего не создать вновь! Нѣтъ, объ этомъ они не думаютъ, потому что не могутъ этого сдѣлать; это предоставляютъ намъ или будущему; а разрушать — это довольно легко!

— Конечно, — возразилъ Михаэль Мордтманъ, — разрушать слѣпо что нибудь напримѣръ калѣчить юношество — безспорно, очень легко. Но разрушать такъ, чтобы что либо пало — на мой взглядъ по меньшей мѣрѣ также трудно, какъ создавать. Сокрушить все то, что противустоитъ реформѣ профессорши — съ одной стороны лѣность и индифферентизмъ, съ другой высокомѣріе и неуступчивость — это составитъ несомнѣнно очень трудную и тяжелую часть работы, и я думаю, что оба мы давно перейдемъ въ вѣчный покой, прежде, чѣмъ это будетъ сдѣлано. Но все таки я вѣрю и надѣюсь, что эта черновая работа будетъ выполнена.

— Да, надо разрушать! — съ жаромъ вскричала профессорша. — Настанетъ время, когда всѣ увидятъ, какъ безсовѣстно приносить поколѣніе за поколѣніемъ въ жертву старымъ предразсудкамъ и отжившимъ догматамъ и положеніямъ.

— Гм! — возразилъ Карсъ, — мы слышали здѣсь много бойкихъ и прекрасныхъ словъ; и будетъ конечно напраснымъ трудомъ ставить простые практическіе вопросы, особенно когда все практическое здѣсь какъ разъ, кажется, не кстати…

— Ахъ, пожалуйста не язвите такъ, господинъ прокураторъ — прервала его профессорша; — если вы выступите съ вашими практическими вопросами, то на моей сторонѣ господинъ Мордтманъ, и я не побоюсь ничего.

— Ну, такъ коротко и ясно: зачѣмъ вы посылаете своего сына въ школу? Чему долженъ учиться, по вашему мнѣнію, вашъ сынъ?

— Съ удовольствіемъ отвѣчу вамъ на вопросъ и буду отвѣчать обдуманно, такъ что мой союзникъ можетъ быть совершенно спокоенъ; я часто объ этомъ размышляла. Если мы — отцы и матери — которые знаемъ сами, какъ много, какъ много надо знать, чтобы хотя до извѣстной степени понимать свое время, свое положеніе въ жизни и прежде всего — свою задачу, какъ воспитателей дѣтей — если мы посылаемъ нашихъ дѣтей въ школу, то дѣлаемъ это естественно въ тѣхъ видахъ, что они заблаговременно начнутъ пріобрѣтать тѣ познанія, которыхъ, какъ мы знаемъ по собственному, дорого купленному опыту, требуетъ жизнь.

— И вы не вѣрите, что школа хлопочетъ о томъ же?

— Нѣтъ, я невыразимо далека отъ того, чтобы вѣритъ этому! Возьмемъ въ примѣръ моего Абрагама… Да гдѣ же запропалъ нашъ юноша сегодняшній вечеръ?

Профессоръ, вошедшій въ этотъ моментъ въ комнату, сказалъ, что онъ отпустилъ Абрагама спать: — Онъ просилъ тебя прійти къ нему проститься.

— Я сейчасъ пойду къ нему; бѣдненькій мальчикъ, я совсѣмъ его забыла! Но что я хотѣла сказать? Возьмите моего Абрагама; вотъ уже цѣлыхъ десять лѣтъ ходитъ онъ въ эту пресловутую ученую школу; сначала дѣло шло хорошо, но въ послѣднее время онъ на мой взглядъ все глупѣетъ и становится все болѣе и болѣе равнодушнымъ ко всему. Какъ только раскроетъ онъ ротъ, сейчасъ же обнаруживается въ немъ незнакомство съ самыми обыкновенными вещами. И хуже всего то, что онъ повидимому почти совсѣмъ и не желаетъ знать ничего разумнаго о мірѣ, каковъ онъ есть…

— Навѣрно, сударыня, — вставилъ Мордтманъ. — Вашъ сынъ живетъ въ мірѣ науки, онъ совершаетъ путешествія на высокій умственный Парнасъ; я знаю это, вѣдь самъ я бродилъ около Парнаса.

— Что вы хотите этимъ сказать? спросилъ адъюнктъ Аальбомъ.

— Ахъ, это я могу вамъ объяснить; я знаю, куда это клонится, — сказалъ Карсъ. — Господинъ Мордтманъ принадлежитъ вѣроятно къ числу новѣйшихъ противниковъ классическаго образованія; держу пари, онъ ненавидитъ латынь!

— Да, дѣйствительно ненавижу.

Многіе изъ присутствующихъ разомъ хотѣли на это возразить, но профессоръ Ловдаль овладѣлъ разговоромъ: — Вы не будете однако спорить, что занятіе этимъ великолѣпнымъ языкомъ въ высшей степени развиваетъ въ юномъ мозгу способность строгаго и логическаго мышленія?

— Я замѣтилъ, господинъ профессоръ, лишь одно дѣйствіе, которое латынь производитъ на всѣхъ безъ различія: именно, что она заставляетъ всѣхъ насъ съ самодовольствомъ относиться къ массѣ.

— Нѣкоторыхъ изъ насъ — можетъ быть, — замѣтилъ прокураторъ, посмотрѣвъ нѣсколько злобно.

Профессорша же смѣялась, вполнѣ довольная. — Да, вы правы, — сказала она; — будучи еще маленькой дѣвочкой, я досадовала на своихъ длинныхъ двоюродныхъ братьевъ, когда они толковали о латинскихъ правилахъ, въ которыхъ положительно не было никакаго смысла. И теперь мнѣ досадно смотрѣть на болѣе взрослыхъ людей, когда они такъ и таютъ, произнося какую нибудь латинскую фразу.

— Но вѣдь это невинное удовольствіе, сударыня! — воскликнулъ старый ректоръ, державшійся нѣкоторое время въ сторонѣ отъ разговора, который былъ слишкомъ близокъ къ его сердцу; — можно же намъ предоставить возможность пользоваться нашимъ общимъ достояніемъ: это вѣдь своего рода масонство между нами.

— Да, точно, — возразилъ Мордтманъ, который, казалось, расположенъ былъ спорить до конца. — Характерная черта образованія древняго времени заключалась въ томъ, что ученость потому была привлекательна, что ограничивалась тѣснымъ кругомъ: ибо наслажденіе изучать что либо состояло не въ томъ, чтобы знать, но въ томъ, чтобы знать то, чего не знаютъ другіе. Но въ наши дни къ счастью не много такихъ, которые посылаютъ своихъ дѣтей въ школу для того, чтобы ихъ учили такимъ образомъ.

Послѣ этого наступило молчаніе; профессорша встала, чтобъ пойти къ своему сыну; кромѣ того, надо было садиться ужинать, такъ какъ было уже поздно.

Между учеными людьми господствовало немалое возбужденіе, въ то время какъ многіе старики — купцы подремывали тайкомъ.

— Если вы теперь удалитесь, сударыня, — сказалъ прокураторъ, сильно интересовавшійся разговоромъ, — то нашъ интересный разговоръ прекратится. Жаль, что вы не распоположены высказаться касательно практической стороны — о томъ, что надо изучать; не можете ли назвать мнѣ предметы?

— О, конечно, — быстро сказала фрау Ловдаль: — надо изучать естественныя науки, медицину, юриспруденцію, астрономію…

— Ты упомянула, кажется, медицину, Венке?

— Ну, да, конечно: познаніе собственнаго своего тѣла, болѣзней и лекарствъ.

— Но прошу тебя, Венке, какъ ты можешь воображать…

— Не самъ ли ты, мой другъ, говоришь по тысячѣ разъ въ годъ, что еслибы человѣкъ въ юности обращалъ вниманіе на свои глаза, то не ходилъ бы потомъ несчастнымъ полуслѣпцомъ. Но какже можете вы наблюдать за своими глазами, если вы не учите ничего другаго, кромѣ: если твой правый глазъ соблазняетъ тебя, вырви его вонъ; или какъ можете вы вообще обращать вниманіе на свое тѣло, если васъ учатъ, что оно — негодный и недостойный сосудъ для безсмертной души!

— Но юриспруденція?… Неужели юношамъ надо уже въ школѣ изучать крючкотворство? — вскричалъ адъюнктъ, раздраженіе котораго въ продолженіе разговора возрастало все болѣе и болѣе, такъ какъ ему не на чемъ было сорвать свой гнѣвъ.

— Да, понятно, они должны имѣть свѣдѣнія о законодательствѣ своей страны и о томъ, какъ и кѣмъ выполняется правосудіе. Спросите моего Абрагама, который все таки бойкій юноша, знаетъ ли онъ, что такое уѣздный судья — онъ не имѣетъ объ этомъ ни малѣйшаго понятія!

— А спросите его о curules, aediles, tribuni plebis и т. п., — онъ раскажетъ вамъ все, какъ по пальцамъ, сказалъ Мордтманъ.

— Да, конечно, у него, бѣднаго, полна голова этимъ древнимъ вздоромъ; но о собственномъ отечествѣ, его государственномъ устройствѣ, о его борьбѣ за свободу…

— Политика, политика! Юноши должны учить и политику? вскричало много голосовъ, и всѣхъ охватилъ новый лихорадочный интересъ.

— Естественно, надо имъ изучать и политику, сказалъ невозмутимо Михаэль Мордтманъ.

Произошло движеніе общаго негодованія, и даже профессорша казалась нѣсколько озабоченною; но громче всѣхъ раздавался высочайшій дискантъ адъюнкта:

— О, милосердное небо! Неужели доживемъ мы до того, что мальчишки будутъ говорить о политикѣ, какъ взрослые?

— А вамъ больше нравится, господинъ адъюнктъ, чтобы взрослые — что нерѣдко бываетъ — говорили о политикѣ, какъ маленькіе мальчишки?

Профессорша улыбнулась молодому человѣку и затѣмъ поспѣшила къ сыну. Но воинственное настроеніе разогнало общество по другимъ комнатамъ, гдѣ они, разговаривая отдѣльными группами, очень надоѣдали миролюбивымъ карточнымъ игрокамъ; то тутъ, то тамъ, по угламъ и сзади играющихъ, стояли они по-двое и, держа другъ друга за пуговицу, съ пылающими лицами и высоко-взъерошенными волосами, пѣтушились одинъ на другаго. Разумѣется тутъ не было ни одного, который былъ бы вполнѣ согласенъ съ дикими, по ихъ мнѣнію, идеями профессорши и иностранца; но многимъ казалось, что въ этихъ идеяхъ была доля правды. Получившіе классическое образованіе спорили, какъ бѣшеные, раздражась совершенно непривычнымъ явленіемъ — что одинъ изъ ихъ собственной среды открыто высказалъ свое отпаденіе предъ этими селедочниками и торгашами.

Во время всего ужина шли жаркіе споры, и даже послѣ того, какъ гости вышли изъ дому, слышно было, какъ на улицѣ, среди ночной тишины, раздавалось: „реформа… латынь… эфоры… политика… а!“

Прощаясь съ Михаэлемъ Мордтманомъ, профессорша снова протянула ему обѣ руки, благодаря его горячо за добрую помощь. Онъ отвѣтилъ нѣсколькими учтивыми словами и взглянулъ ей прямо въ глаза. И она, давно не видавшая такихъ взглядовъ, оставила его и обернулась къ кому-то другому.

Когда же всѣ гости разошлись, и ея мужъ усѣлся сейчасъ же за газеты, она сказала: — Какъ поразилъ меня молодой Мордтманъ! Я никакъ не ожидала, чтобы у него могли быть такія мысли. Намъ надо право приглашать его почаще; вотъ наконецъ человѣкъ, съ которымъ можно говорить.

— Ахъ, полно, мнѣ кажется, что ты могла бы также хорошо говорить и съ другими, отвѣчалъ раздраженно мужъ; — на него очень непріятно подѣйствовало, что въ его домѣ велись такія непозволительныя рѣчи.

— Ну, ну, господинъ эфоръ! сказала профессорша, вынимая шпильки изъ своихъ густыхъ волосъ; но при словѣ „эфоръ“ она снова расхохоталась и со смѣхомъ пошла въ спальню. Профессоръ Ловдаль вскочилъ, но такъ какъ она была уже за дверьми, онъ только что-то проворчалъ, усаживаясь на прежнее мѣсто.

V.

Совы гнѣздились въ каменной листвѣ остроконечныхъ оконъ собора и въ четыреугольныхъ стѣнныхъ отверстіяхъ вверху на башняхъ. Безмолвно перелетали онѣ въ теченіе шести столѣтій отъ оконъ церкви къ окнамъ монастыря, отъ одной трубы къ другой, черезъ двери и отверстія и по длиннымъ узкимъ корридорамъ, гдѣ встрѣчали ученыхъ мужей въ войлочныхъ туфляхъ, съ книгами и пергаментами въ рукахъ.

Въ бурю и темныя ночи сидѣли онѣ на камняхъ передъ маленькимъ сводчатымъ окномъ, откуда выходила полоса свѣта, и ихъ дикій крикъ пугалъ сидѣвшаго внизу блѣднаго человѣка, такъ что онъ осѣнялъ себя крестнымъ знаменіемъ и поднималъ глаза отъ темнаго мѣста Тацита къ распятію на бѣлой стѣнѣ.

Но распятіе было сорвано и уложено въ мѣшокъ; по длиннымъ корридорамъ и обтершимся винтовымъ лѣстницамъ побѣжали перепуганные монахи; ворвались одѣтые въ звѣриныя шкуры люди съ окровавленными сѣкирами, они стали обыскивать ящики и сундуки, собирать серебряные кубки и священные сосуды, вытаскивать монаховъ и пыткой добиваться отъ нихъ, гдѣ спрятаны монастырскія сокровища; они гнались за епископомъ черезъ его покои, по потаенному ходу — вплоть до главнаго алтаря, повергали его ударами на землю, такъ что кровь текла по каменнымъ плитамъ; маленькая рыбачья деревня, вразбросъ тѣснившаяся къ монастырскимъ стѣнамъ, съ узенькими уличками и деревянными домами, мигомъ исчезла въ пламени, и огонь опустошилъ церкви и капеллы.

Но мало по малу снова выросли маленькіе домики, тяжелыя пени и щедрые дары потекли рѣкой къ епископскому амвону; десятины съ моря и суши и рѣдкія серебряныя монеты пошли туда, и закишѣли иноземные монахи и пѣвчіе, и дородные, рослые англичане и черноволосые попы съ юга съ хитрыми лицами. Власть и ученость воскресили стѣны и башни, и фиміамъ наполнилъ великолѣпный храмъ, гдѣ попы пѣли предъ рыбаками и крестьянами, которые лежали ницъ и бормотали вещи, которыхъ не понимали. Приходили иностранные корабли къ понтонному мосту и привозили шитыя золотомъ ризы, церковную утварь, колокола и священные сосуды и крѣпкія вина для прохладныхъ монастырскихъ погребовъ… Но черезъ нѣсколько времени на большомъ кострѣ, разведенномъ среди церкви, были сожжены всѣ документы соборнаго капитула, бумаги и пергаменты съ большими восковыми печатями и золотообрѣзныя книги въ бѣлыхъ опойковыхъ переплетахъ. Все, что имѣло видъ золота и серебра, было собрано, вырублено, сорвано, выцарапано до послѣдней пылинки, хоть немножко блестѣвшей, и вмѣсто всего этого осталась известь, извнѣ и внутри, вездѣ известь — сухая, холодная, блѣдная, какъ трупъ.

Для совъ наступило полное раздолье, когда монастырь и капеллы мало по малу превратились въ развалины; и что дѣлалось исподоволь временемъ, разомъ довершалось людьми. Вскорѣ стѣны и старинные сады были снесены, чтобы очистить мѣсто для новой улицы, а еще черезъ годъ сломана изящная „capella domestica“ епископа: жена пробста приказала построить изъ нея свиной хлѣвъ; напослѣдокъ стоялъ тамъ одинъ, уже близкій къ разрушенію соборъ, въ своемъ известковомъ нарядѣ, съ жидкими маленькими деревянными домишками кругомъ, и отъ прежняго великолѣпія не оставалось болѣе ни камня, ни пергамента.

Лишь одно осталось на развалинахъ, кромѣ совъ. Миновало могущество, миновала ученость, известь погребла все, что было прекраснаго; но латынь осталась на своемъ мѣстѣ — латинская школа, палка и грамматика. Маленькіе пѣвчіе сдѣлались пономарями, наконецъ обыкновенными школьниками; изъ одной комнаты перешли они въ двѣ комнаты, надстроенныя надъ монастырской стѣной, и наконецъ перебрались въ новый четыреугольный школьный ящикъ съ голыми стѣнами и окнами изъ матоваго стекла; а палка и грамматика не отставали, тоже переходили вмѣстѣ съ ними. И когда совы, которыя также неизмѣнно перекочевывали съ ними, размѣстились на большихъ буковыхъ деревьяхъ передъ кабинетомъ ректора — онъ тоже ежился отъ ихъ дикаго крика и отрывалъ глаза отъ Тацита на томъ же интересномъ, но темномъ мѣстѣ. Ибо за много вѣковъ, въ теченіе которыхъ существовала ученость на этомъ прекрасномъ, богато-развитомъ языкѣ, ничего — удивительная вещь! — ничего уже не было написано латинскими авторами такаго, что стоило бы прочесть. И теперь, какъ шестьсотъ лѣтъ тому назадъ, ученыя головы морщили лбы надъ этими интересными, но темными мѣстами Тацита. И поколѣніе за поколѣніемъ неизмѣнно переходило къ „mensa rotunda“, и время и прилежаніе юношей приносилось въ жертву палкѣ и грамматикѣ, чтобы въ вознагражденіе за это способнѣйшіе изъ этихъ юношей могли добиться великой чести — морщить свои лбы надъ Тацитомъ.

Буковыя деревья были далеко не такъ стары, какъ тѣ развалины, среди которыхъ они выросли. Но они все-таки уже болѣе ста лѣтъ возвышали здѣсь свои верхушки и широко раскидывали ихъ надъ обширнымъ школьнымъ дворомъ. И между ихъ вѣтвями раздавался веселый шумъ молодыхъ поколѣній, которыя приходили и уходили; совершалась постоянная смѣна дней между тишиной во время учебныхъ часовъ и буйнымъ шумомъ во время перемѣнъ, когда сотни маленькихъ ногъ топтали землю, и воздухъ оглашался крикомъ, какъ отъ стаи дикихъ птицъ.

Но когда день приходилъ къ концу, и учителя уносили съ собой домой всю свою тиранію и всю свою скуку, измученное юношество, а вмѣстѣ съ нимъ и школьный дворъ, начинали жить другою, собственною своею жизнью. Все, что было тамъ зданій, построекъ, деревьевъ, лѣстницъ и воротъ, получало жизнь и имя. И послѣ мертвой дневной игры въ мертвыя имена и бездушныя формы, живая юность играла въ фантастическую жизнь, полную звучныхъ именъ, находившихъ отзвукъ въ маленькихъ засушеныхъ головахъ. Совершались кругосвѣтныя плаванія, разбойничьи корабли стрѣляли изъ-за деревьевъ и угловъ; лежа подъ лѣстницей, разбойники подстерегали свою добычу. Когда же дневной свѣтъ начиналъ уменьшаться, и сумерки сглаживали воспоминаніе о дневной джигитовкѣ, просыпались неизрасходованныя силы: рыцарское чувство, ненарушимая дружба и геройское мужество вспыхивали въ жаркихъ маленькихъ битвахъ и отчаянныхъ затѣяхъ, которыя не забывались потомъ никогда.

Но въ тихіе осенніе вечера, когда буковая листва лежала толстымъ слоемъ подъ деревьями, пока не разносилъ ея бурный вѣтеръ или не собиралъ педель въ свою курильню, являлись индійцы и дикіе стрѣлки, прокрадываясь въ тѣни; или дѣйствовалъ претендентъ, несчастный Стюартъ: сквозь бурю и непогоду смотрѣлъ онъ впередъ — на свѣтъ въ хижинъ Бетти Фланагну. И когда отворялась дверь въ курильню педеля, такъ что красноватый свѣтъ пронизывалъ полосами тьму между деревьями — круглыя головы тѣсно сидѣли вокругъ огня въ тяжелыхъ сапогахъ съ отворотами и желѣзными шпорами, у очага висѣли и сушились ихъ шинели, а у стѣнъ стояли длинные мечи съ крестообразными рукоятками. Старая Бетти снимала круглую деревянную крышку съ обгорѣлыми до черна краями, и изъ огромнаго котла поднимался густой паръ отъ варившейся тамъ баранины съ капустой, картофелемъ и кореньями — любимаго блюда горцевъ.

Позади курильни и другихъ школьныхъ построекъ были скрытые ходы и лазейки между старыми монастырскими погребами, куда проникали смѣльчаки и откуда они возвращались покрытые пылью и известью. И разсказы передавались изъ одного класса въ другой и клали подъ ненавистную школу фундаментъ изъ ужасныхъ монастырскихъ исторій, таинственныхъ сношеній съ умершими монахами, бродящими въ видѣ привидѣній, и низкихъ полукруглыхъ оконъ съ полосами мертвенно-блѣднаго луннаго свѣта. Игры прекращались, когда становилось совершенно темно и начинали кричать совы. Тогда школьники собирались въ одну тѣсную кучку и пугали другъ друга бѣлыми призраками, мелькавшими въ тѣни; изъ собора съ высокими башнями и изъ мрачныхъ монашескихъ келій появлялись такіе ужасы и страхи, что они бѣжали домой, чтобы приняться за занятія къ слѣдующему дню.

Прекрасны и велики были деревья на школьномъ дворѣ. Но въ одинъ годъ то изъ нихъ, что дальше всѣхъ стояло къ сѣверу, начало хирѣть, а въ слѣдующемъ году совсѣмъ погибло, и то тутъ, то тамъ заболѣвало дерево, и осеннія бури отрывали могучія вѣтви, сгнившія внутри. Всѣ, понимавшіе садоводство, ломали голову, и много предлагалось разныхъ соображеній и мѣръ. Одни думали, что земля слишкомъ утоптана у корней, и убѣждали, что ее надо немного разрыхлить; другіе предлагали оскоблить стволы, а третьи думали, что у деревьевъ мало свѣта между вѣтвями и что поэтому надо обрубить верхушки. Никто, казалось, не хотѣлъ понять, что почва сдѣлалась негодною и самыя деревья стары и хилы, такъ что ужъ никакое искуство не могло предохранить ихъ отъ одряхлѣнія и смерти.

Но подобно тому, какъ увядали деревья, казалось, ложилось что-то подавляющее и на школу и на юношество, осѣняемыя этими деревьями. Хлыстъ уже не такъ весело танцовалъ съ грамматикой; онъ былъ отложенъ въ сторону, и послѣ этой разлуки грамматика, казалось, истощалась и сохла, какъ вдова, потерявшая свою драгоцѣнную половину. Латынь, не смотря на всѣ усилія, употреблявшіяся педагогами, шла уже не такъ успѣшно. Всѣмъ было ясно, что знаніе этого великолѣпнаго языка годъ отъ году падало. И хотя юношество не трудилось надъ ней и вполовину сравнительно съ тѣмъ, какъ тридцать лѣтъ тому назадъ, оно казалось все таки блѣднымъ и изнуреннымъ непосильнымъ трудомъ. Чистое горе было съ этими блѣднощекими юношами, которые теперь еле-еле справлялись съ самыми простыми вещами на университетскихъ экзаменахъ; совсѣмъ не то, что прежніе молодцы, которые съ такимъ блескомъ выдерживали самыя трудныя испытанія! Какъ привидѣнія, бродили учителя — вялые, раздражительные; каждый изъ нихъ развилъ свои странности до каррикатуры, потому что вся жизнь ихъ состояла въ томъ, чтобы сидѣть на кафедрѣ и посыпать пылью юношество, котораго они не понимали. Многіе однако замѣчали увяданіе ученой школы. Со всѣхъ концовъ страны шли укоры и жалобы, и всѣ педагоги пришли въ движеніе, уткнули носы въ бумаги и пускали маленькія облачка тончайшей филологической пыли. Одни изъ нихъ думали, что все будетъ хорошо, если ученики, каждый отдѣльно, получатъ пульты и окрашенные въ зеленый цвѣтъ пеналы, другіе требовали новой и болѣе совершенной системы вентиляціи. Нѣкоторые надѣялись на новое процвѣтаніе учености и здоровья дорогаго юношества въ томъ случаѣ, если центръ тяжести перенесенъ будетъ съ латинскаго языка на греческій; никто не хотѣлъ понять, что устарѣла самая система и ученость, что никакое искуство не можетъ сдѣлать такъ, чтобъ отжившее и мертвое не заражало новаго и живаго.

Тяжело вздыхалъ иногда вечеромъ ректоръ, глядя на освѣщенный луннымъ свѣтомъ школьный дворъ и городъ, который видимо росъ и развивался. Школа далеко не процвѣтала; съ каждымъ годомъ находилъ ректоръ все менѣе надежныхъ воспитанниковъ для латинскаго отдѣленія, въ то время, какъ вдоволь было способныхъ молодцевъ, которые рано бросали латынь и уходили или въ море или заграницу, изучать тамъ торговлю. Онъ отходилъ отъ окна и шелъ въ большой, старый садъ по другую сторону дома. Здѣсь у него было маленькое спокойное мѣстечко подъ самой старой грушей, гдѣ сидѣлъ онъ по вечерамъ и задумчиво понюхивалъ табакъ. Но и здѣсь — гдѣ онъ былъ отдѣленъ отъ всего міра высокою церковною оградой — и здѣсь не нашелъ онъ покоя отъ тревожныхъ мыслей. Какъ мало обѣщало ему все это новое, дѣятельное время, и какъ мучило его это пренебреженіе классическими занятіями, которое начало обнаруживаться то здѣсь, то тамъ — мучило, какъ возвращеніе къ варварству! Но онъ не хотѣлъ еще терять мужества: древніе классики не уступили еще своего превосходства людямъ какаго либо позднѣйшаго періода и все еще высились надъ ними, какъ этотъ прекрасный храмъ со своими благородными, серьезными очертаніями — надъ тѣснымъ, необразованнымъ городомъ рыбаковъ. И когда онъ подымался со скамейки, ему чудилось, будто какое-то дуновеніе пронеслось изъ церкви надъ этими развалинами, надъ школой и надъ нимъ самимъ. Подкрѣпленный, какъ послѣ молитвы, шелъ онъ, полный силы и вѣры, въ свой кабинетъ — морщить лобъ надъ Тацитомъ.

И совы не мѣшали ему: школа и городъ для нихъ были слишкомъ велики и шумны; онѣ куда-то исчезли и не возвращались.

VI.

Михаилу Мордтману готовился сюрпризъ вскорѣ послѣ собранія у профессора Ловдаля.

На слѣдующее утро онъ увѣдомилъ предварительно отца о томъ, что виды на удачное выполненіе проекта не особенно блестящи. Сдѣлавъ это, онъ утѣшалъ себя мыслью о томъ, какъ онъ переполошилъ старыхъ совъ и какъ великолѣпна была фрау Венке. И красавица была она, и поразительно полна юности. Предвидя, что пребываніе его въ городѣ будетъ непродолжительно, онъ рѣшилъ часто посѣщать ее. Если ему приходилось отказаться отъ фабрики, то онъ хотѣлъ по крайней мѣрѣ воспользоваться удовольствіями, какія могло дать ему это скучное мѣсто.

Когда онъ отправился потомъ въ клубъ, гдѣ обыкновенно обѣдалъ, на улицѣ подошелъ къ нему толстый Іоргенъ Крузе, пожалъ ему руку и сказалъ:

— Вы отлично вчера поступали, господинъ Мордтманъ. Вы задали ученымъ господамъ порядочную головомойку, и то, что фрау Ловдаль говорила о мальчикахъ въ латинской школѣ, казалось, такъ вотъ и выходило изъ души. Возьмите напримѣръ моего Мортена. Это былъ поистинѣ такой проворный мальчикъ, когда былъ маленькимъ, собиралъ мѣдные шиллинги и помогалъ мнѣ въ лавочкѣ. А теперь ему, прости Господи, почти шестнадцать лѣтъ — теперь, когда онъ напитался всей этой латинской премудростью, и Боже милостивый, онъ такъ поглупѣлъ, что я не соглашусь и на полчаса довѣрить ему свою лавку! Да и онъ не захотѣлъ бы теперь стать за прилавкомъ. Я не очень-то вѣрю въ латынь, и не будь это ради моей жены, я и дня не оставилъ бы его въ школѣ.

Михаэль Мордтманъ не зналъ хорошенько, что ему на это отвѣчать; лишь тогда, когда встрѣтилъ онъ далѣе на улицѣ адъюнкта Аальбома, который шелъ, мурлыча что-то про себя и дѣлая видъ, что не замѣчаетъ его, онъ понялъ это гораздо лучше. Но не одинъ толстый Іоргенъ Крузе — многіе изъ состоятельныхъ мелкихъ купцовъ открыли ему, болѣе или менѣе безъ всякихъ иносказаній, что его выходка на собраніи у профессора имъ очень понравилась. Мало по малу ему стало ясно, что для всѣхъ этихъ людей, которымъ довольно часто приходилось слышать, что они ничего не понимаютъ, кромѣ загребанія своихъ грошей — было настоящимъ праздникомъ видѣть, какъ человѣкъ изъ собственнаго кружка классиковъ возсталъ противъ спѣсивыхъ важныхъ господъ.

„Never mind“ — подумалъ Михаэль Мордтманъ; — если они не желаютъ ничего другаго, то по моему они могутъ этого добиться».

Для него все дѣло было въ капиталѣ, и разсчитывать въ этомъ отношеніи на чиновниковъ и школьныхъ учителей представлялось мало возможнымъ. Лишь бы удалось ему выполнить свой планъ и избѣгнуть унизительнаго отступленія, — онъ конечно не пожалѣлъ бы труда. Поэтому онъ съ удвоеннымъ рвеніемъ пошелъ опять по купцамъ и говорилъ о фосфорной кислотѣ, въ мрачныхъ конторахъ, и его охотно принимали и слушали; но когда онъ доходилъ до рѣшительнаго пункта, до подписки на акціи, то неизбѣжно натыкался на препятствіе, и камнемъ преткновенія былъ — профессоръ Ловдаль. Пока онъ держался въ сторонѣ, дѣло ограничивалось лишь словами, потому что это былъ единственный человѣкъ, который понималъ дѣло. Онъ былъ ученъ и богатъ — и не хотѣлъ принять участія въ предпріятіи; значитъ навѣрно было «что-нибудь да не такъ» въ этомъ дѣлѣ, какимъ бы блестящимъ оно ни представлялось. «Если профессоръ Ловдаль подпишется лишь на одну акцію, и я подпишусь, а вмѣстѣ со мной и многіе другіе», говорилъ Іоргенъ Крузе.

Такой находчивый человѣкъ, какимъ былъ Михаэль Мордтманъ, не надолго задумался надъ этимъ препятствіемъ. Онъ надѣлъ свой длинный англійскій сюртукъ и сдѣлалъ визитъ профессоршѣ. «Наконецъ-то!» воскликнула она, когда онъ вошелъ.

— Извините, сударыня, конечно я долженъ былъ давно уже засвидѣтельствовать вамъ свое почтеніе…

— Нѣтъ, нѣтъ, многоуважаемый господинъ Мордтманъ, я прошу васъ оставить этотъ тонъ. Вы однажды навсегда лишились права быть въ отношеніи меня англичаниномъ. Будьте такъ добры, снизойдите до прежняго «націоналиста» и честнаго радикала. Вы можете другихъ разгнѣванныхъ боговъ умиротворять вашей отвратительной содой, а для меня вы — свой человѣкъ, мой соотечественникъ, и вся ваша чопорность, увѣряю васъ, для меня не существуетъ.

— Я являюсь, сударыня…

Далѣе онъ не продолжалъ, потому что оба, при мысли о свовмъ послѣднемъ свиданіи и отъ неудавшейся попытки соблюсти приличія, разразились такимъ смѣхомъ, что наконецъ потрясли другъ другу руки; и вмигъ явилась между ними такая довѣрчивость, какъ будто бы она была результатомъ давнишней близости и знакомства.

— Вы были безцѣнны въ прошлый вторникъ — сказала профессорша и взяла свое шитье; онъ сѣлъ на низкій стулъ у самаго швейнаго стола. — Вы не можете себѣ вообразить, какое значеніе для меня имѣло — встрѣтить наконецъ человѣка моихъ взглядовъ, притомъ такаго, который имѣетъ мужество ихъ высказывать. Здѣсь есть конечно кой-кто — напримѣръ старшій учитель Абель — съ новыми и свободными идеями, но такія идеи держатся совершенно въ тайнѣ, какъ будто бы это было опасное взрывчатое вещество…

— Да это такъ и есть на самомъ дѣлѣ! Развѣ вы не видѣли сами, какъ весело прыгали наши бомбы въ лице ученыхъ господъ?

— Да, ваша правда! Я въ жизнь не забуду лица адъюнкта Аальбома, я почти испугалась, что онъ задохнется. Но — a propos — думали ли вы о послѣдствіяхъ вашихъ смѣлыхъ словъ въ тотъ вечеръ? Вамъ надо знать, что у насъ въ городѣ не прощаютъ такихъ вещей. Я — дѣло особое, я — дома, и всѣ знаютъ, что я неисправима; кромѣ всего этого — вѣдь я только «дама!» Но вы…

— Ахъ, я тоже не придаю особеннаго значенія мнѣнію этого добраго города.

— Но, любезный Мордтманъ, для васъ въ высшей степени важно произвести хорошее впечатлѣніе.

— О, да, насколько вообще надо желать оставить хорошее впечатлѣніе.

— Ахъ нѣтъ, нѣтъ, я думаю о содѣ и о другихъ ужасныхъ веществахъ, которыя вы хотите дѣлать.

— А, такъ? Вы думаете о предполагаемой фабрикѣ? Изъ этого во первыхъ конечно ничего не выйдетъ.

— Да? Это было бы очень непріятно для васъ. Мой мужъ на дняхъ сказалъ, что онъ считаетъ настроеніе купцовъ благопріятнымъ.

— Благопріятнымъ? Я къ несчастію пришелъ къ другому результату; во всякомъ случаѣ я думаю скоро уѣхать.

— Ѣхать? Отсюда?

— Да, назадъ въ Англію.

— Вы отказываетесь отъ фабрики?

— Да; по меньшей мѣрѣ пока я не могу ничего добиться.

— Но это плохая услуга для меня, — сказала профессорша; — наконецъ, я нашла умнаго человѣка, съ которымъ можно говорить и вотъ онъ теперь уѣзжаетъ! Этого положительно не должно, быть! Разскажите мнѣ по крайней мѣрѣ, въ чемъ заключаются препятствія? Почему вы должны отказаться? Боятся они за свои деньги что ли, эти маленькіе сельдяные царьки?

— Маленькіе еще лучше другихъ.

— Отказываются большіе дома — Витта или Гармана и Ворзе?

— Поднимайте выше!

— Выше? Этого я не понимаю.

— Сказать ли вамъ по дружбѣ, сударыня, кто причина крушенія моей фабрики?

— Да, разумѣется, только скорѣе,

— Вашъ мужъ.

— Карстенъ, эфоръ? Но, любезный Мордтманъ, вѣдь онъ такъ сильно интересуется вами?

— Да, правда! Господинъ профессоръ былъ крайне любезенъ ко мнѣ, но…

— Но?

— Но онъ не хочетъ подписаться на акціи.

— Во-отъ что! Это однако удивительно. Я только и слышу, что мой мужъ очень свѣдущъ въ денежныхъ дѣлахъ. Послушайте, скажите мнѣ откровенно — такъ между нами — вѣрите ли вы сами въ ваше предпріятіе?

— Желаете посмотрѣть проектъ, сударыня? сказалъ Мордтманъ и взялся за карманъ.

— Ахъ, нѣтъ же! Но отвѣчайте мнѣ: вѣрите-ли вы сами…

— Мы имѣемъ здѣсь, — прервалъ онъ ее самымъ серьезнымъ дѣловымъ тономъ, — какъ вы видите, рядъ анализовъ…

— Да оставьте вы меня въ покоѣ съ вашими анализами, засмѣялась профессорша.

— И примѣрный разсчетъ съ вычисленіемъ… — продолжалъ Мордтманъ, и теперь уже невозможно было добиться отъ него понятнаго слова.

Профессорша тѣшилась еще нѣкоторое время его дѣловымъ тономъ и его описаніями визитовъ къ горожанамъ; наконецъ онъ всталъ и распростился съ ней.

Когда онъ ушелъ, профессорша стала обдумывать дѣло: было бы очень досадно, если бъ онъ теперь дѣйствительно уѣхалъ. Она рѣшила спросить мужа, почему онъ не хочетъ подписаться на пару акцій, если отъ него зависитъ все дѣло. Профессоръ отвѣчалъ — разговоръ начался за обѣдомъ — что онъ держится правила не вкладывать денегъ въ городскія предпріятія.

— Но вѣдь это было бы очень выгодно?

— О, да! Очень возможно, что это будетъ хорошее дѣло.

— Скажи же, Карстенъ — вѣдь ты понимаешь что нибудь въ этомъ дѣлѣ — питаешь ли ты довѣріе къ этой фабрикѣ?

— Откровенно говоря — нѣтъ, и такъ какъ я самъ мало или вовсе не смыслю въ практической химіи, а другіе, которые должны дать деньги, знаютъ еще менѣе, то едва ли изъ этого можетъ выйти хорошее дѣло.

— Но вѣдь руководить будетъ Мортдманъ, а онъ понимаетъ дѣло, не правда ли?

— Можетъ, быть такъ, а можетъ быть, и нѣтъ. Фирма его отца не пользуется большимъ уваженіемъ, а англійскій домъ, о которомъ постоянно идетъ рѣчь, еще нисколько не подписался…

— Но принимаешь ли ты въ соображеніе всѣ выгоды положенія? Мордтманъ самъ управлялъ подобнымъ заведеніемъ въ Англіи, и…

— Ты говорила недавно съ молодымъ Мордтманомъ?

— Да, онъ былъ у насъ съ визитомъ сегодня утромъ. И онъ мнѣ разсказывалъ, что ему не добиться подписки ни на одну акцію, если ты не положишь этому начала.

— Ахъ, теперь я начинаю понимать, и господинъ Мордтманъ такъ тонко разсчиталъ…

— Постыдись, Карстенъ, ты всегда думаешь, что всѣ разсчитываютъ, какъ ты самъ. Онъ разсказалъ мнѣ все очень естественно и просто, и ни мнѣ, ни ему и въ голову не приходило, чтобы я вмѣшалась въ это дѣло.

— А!.. Михаэль Мордтманъ въ такомъ случаѣ…

— Я вижу, Что ты хочешь сказать: онъ бергенецъ, замѣтила нѣсколько укоризненно профессорша.

— Ну да, почти, — возразилъ профессоръ; — впрочемъ если ты желаешь принять участіе въ предпріятіи, то я противъ этого ничего не имѣю; я подпишусь на столько акцій, сколько ты хочешь, вѣдь деньги твои.

— Ты знаешь, Карстенъ, что я не могу слышать подобныхъ вещей; я не желаю имѣть дѣла съ денежными операціями; я вовсе не хочу, чтобъ ты подписался на акціи ради меня.

Профессорша обыкновенно начинала легко горячиться въ разговорѣ, но тогда ея мужъ былъ тѣмъ сдержаннѣе.

— О, конечно, у тебя будутъ акціи, Венке, — сказалъ онъ; — я вижу, что ты этого хочешь; тогда мы удержимъ и твоего милаго Мордтмана.

Абрагамъ посматривалъ тайкомъ то на отца, то на мать. Онъ ничего не понималъ въ разговорѣ; но онъ видѣлъ, какъ часто замѣчалъ и прежде, что мать горячилась, а отецъ былъ кротокъ и ласковъ.

Послѣ обѣда ему надо было по обыкновенію заниматься съ Маріусомъ, но онъ былъ мало къ этому расположенъ. Дѣло было въ первыхъ числахъ мая, и они повторяли по всѣмъ предметамъ къ страшному годичному экзамену, который долженъ былъ рѣшить судьбу маленькаго Маріуса. Поэтому послѣдній усердно сидѣлъ за книгами, въ то время какъ Абрагамъ обнаруживалъ къ этому очень мало склонности. Солнце освѣщало молодую зелень крыжовника въ саду, а тамъ вверху, на небѣ, не было ни облака.

Абрагамъ явно потѣшался надъ греческимъ и математикой, къ великому ужасу маленькаго Маріуса, и наконецъ принесъ, распѣвая, объясненія на библію Понтоппидана, которыя они въ седьмой или восьмой разъ проходили въ школѣ. Маріусъ то смѣялся, то упрашивалъ своего друга; но съ Абрагамомъ ничего нельзя было подѣлать, онъ побросалъ всѣ книги на постель и воскликнулъ: «Теперь мы покатаемся и поудимъ»! Маріусъ не могъ устоять, они выѣхали въ гавань и удили въ тихій, прекрасный весенній вечеръ.

Послѣдствіемъ этого было то, что Маріусу на слѣдующій день пришлось очень худо. Уже одно сознаніе, что онъ не такъ хорошо и аккуратно готовился, какъ обыкновеннно, смущало и лишало его увѣренности при самыхъ простыхъ вещахъ. Къ тому же случилось на его бѣду, что на латинскій урокъ Аальбома пришелъ ректоръ, какъ это онъ обыкновенно дѣлалъ, когда имѣлъ свободное время. Для Аальбома такимъ образомъ было очень важно показать ректору теперь, въ концѣ учебнаго года, какъ далеко подвинулись подъ его руководствомъ милые ученики; поэтому онъ вызвалъ сначала перваго ученика, потомъ Маріуса.

Абрагамъ сидѣлъ какъ на иголкахъ; онъ зналъ насквозь Маріуса и зналъ, какъ легко большая голова товарища невозвратно становилась въ тупикъ при малѣйшихъ пустякахъ, когда онъ былъ смущенъ. Онъ спотыкался уже въ предыдущій урокъ на греческомъ; но дикобразъ съ большимъ снисхожденіемъ терпѣлъ, какъ Абрагамъ подсказывалъ своему другу черезъ столъ каждое слово.

Въ перемѣну Маріусъ сказалъ Абрагаму: — Тебѣ не слѣдовало выманивать меня вчера на рыбную ловлю, Абрагамъ! Я совсѣмъ не могу отвѣчать и навѣрно провалюсь по всѣмъ предметамъ. Я получу самые дурные баллы, и къ лѣту меня не переведутъ.

Абрагамъ началъ понимать, какое значеніе имѣло это для Маріуса; прежде онъ собственно никогда объ этомъ не думалъ. Но когда Маріусъ прочелъ съ большими ошибками оду Горація, ему ясно представилось, какимъ безпомощнымъ будетъ его лучшій другъ, когда будетъ сидѣть въ классѣ между новыми товарищами, такъ какъ самъ онъ, понятно, перейдетъ въ четвертый латинскій классъ.

— Нѣтъ, нѣтъ Готвальдъ, ты самъ не знаешь, что говоришь, замѣчалъ адъюнктъ Аальбомъ съ кошачьей лаской, когда Маріусъ дѣлалъ ошибку за ошибкой; ибо при ректорѣ онъ не могъ напуститься на него съ бранью; — подумай только, мой милый: fallo, fefelli, говоришь ты — прекрасно; а теперь супинъ, другъ мой, супинъ!

— Fe… fe… fe… бормоталъ совсѣмъ безпомощно Маріусъ; теперь у него все спуталось въ головѣ.

— Но ради всего на свѣтѣ прошу тебя, что ты все со своимъ удвоеніемъ въ супинѣ? — вспылилъ Аальбомъ, но взглядъ ректора снова усмирилъ его; — подумай, Готвальдъ, ты такъ хорошо знаешь эти глаголы; вѣдь стоитъ лишь немножко подумать; ихъ и всего-то три — четыре; ты вѣдь знаешь: pello, pepuli, pulsum; ну, такъ: fallo, fefelli… ну?

— Fulsum, отвѣчалъ Маріусъ и обвилъ палецъ синимъ носойымъ платкомъ.

— Вздоръ, Готвальдъ! Ты издѣваешься надо мной?… Правда, господинъ ректоръ, вы совершенно правы, надо быть спокойнымъ!.. Ну, спокойно, мой милый, и дѣло будетъ ладно; и такъ начнемъ сначала, съ такихъ вещей, которыя ты знаешь, какъ свои пять пальцевъ; только спокойнѣе, мой другъ! — (Голосъ его дрожалъ отъ волненія). Итакъ: это, amavi, а… ну, супинъ? ama…?

— Ama, повторилъ Маріусъ и уронилъ платокъ.

— Нѣтъ это ужъ слишкомъ! — вскричалъ Аальбомъ и совершенно забылъ о присутствіи ректора. — Упрямишься ты, негодяй — а? Какъ по латыни «круглый столъ»?… Круглый столъ? Да будешь ли ты отвѣчать?

Но отъ Маріуса не слышно было ни слова, и адъюнктъ бросился къ нему, какъ будто желая его ударить, не смотря на присутствіе ректора. Хотѣлъ онъ это сдѣлать, или нѣтъ, во всякомъ случаѣ этого не случилось; ибо Маріусъ упалъ между столомъ и скамейкой, прежде чѣмъ достигъ до него адъюнктъ. «Онъ упалъ?» спросилъ ректоръ и подошелъ къ Аальбому, который перегибался черезъ столъ и глядѣлъ внизъ на Маріуса. Но вдругъ въ классѣ раздался голосъ, дрожащій отъ волненія и прерываемый рыданіями. Всѣ обернулись и увидѣли, что Абраганъ Ловдаль всталъ и стоялъ съ страшно-блѣднымъ, измѣнившимся лицомъ.

— Это подло, это подло, — повторялъ онъ и поднялъ крѣпко сжатый кулакъ на адъюнкта; — вы… вы… дьяволъ! разразился онъ наконецъ и крѣпко ухватился за край стола.

— Абрагамъ! Абрагамъ Ловдаль! Ты совсѣмъ съ ума сошелъ? вскричалъ ректоръ. Никогда не испытывалъ онъ такаго ужаса въ теченіе своей продолжительной педагогической практики. Даже Аальбомъ стоялъ, какъ окаменѣлый, и совсѣмъ почти забылъ о Маріусѣ, который безъ движенія лежалъ на полу. Но Мортенъ рѣшительно отодвинулъ скамейку отъ стола и поднялъ Маріуса; тотъ былъ блѣденъ, и глаза закрыты.

— Принесите воды, — сказалъ Мортенъ своимъ дерзкимъ тономъ, поддерживая Маріуса.

— Да… воды! произнесъ и адъюнктъ; — Готвальдъ боленъ. Это просто скандалъ — посылать мальчика въ школу, когда онъ боленъ.

Во все это время ректоръ стоялъ прямо предъ Абрагамомъ и не спускалъ съ него глазъ. Наконецъ онъ тихо и строго сказалъ: — Ступай домой, Ловдаль! Я объяснюсь съ твоими родителями.

Въ классѣ была мертвая тишина, когда Абрагамъ укладывалъ свои книги и уходилъ. Гнѣвъ, овладѣвшій имъ, когда адъюнктъ мучилъ Маріуса, быстро прошелъ, и когда онъ вышелъ одинъ на школьный дворъ — это было въ половинѣ урока — ему пришла мысль о томъ, что онъ надѣлалъ, и что скажетъ ему за это отецъ. Абрагамъ не посмѣлъ идти прямо домой. Онъ отдалъ свои книги знакомому букинисту и сдѣлалъ большой кругъ по восточной части города, гдѣ ему грозила меньшая опасность встрѣтиться съ отцемъ.

Между тѣмъ Маріусъ пришелъ въ себя, когда ему брызнули въ лице холодной водой; онъ пролежалъ съ полчаса на диванѣ въ комнатѣ ректора, гдѣ ему давали укрѣпляющія капли, пока онъ не оправился настолько, что педель могъ проводить его домой. Фрау Готвальдъ жила недалеко отъ школы.

Маріусъ выходилъ изъ школы блѣдный и въ полубезчувственномъ состояніи, опираясь на педеля, который несъ его книги. Ученики младшихъ классовъ столпились около него и забѣгали впередъ, чтобъ взглянуть ему въ лице; нѣкоторые начали было смѣяться надъ королемъ крысъ, но одинъ изъ нихъ сказалъ: «Оставьте его въ покоѣ, онъ боленъ». И такимъ образомъ онъ въ первый разъ прошелъ нетронутымъ среди своихъ враговъ.

Ректоръ совсѣмъ иначе позаботился бы о своемъ «маленькомъ профессорѣ», если бы его вниманіе не было до такой степени занято выходкой Абрагама. Что ученикъ заболѣлъ во время урока — могло конечно очень легко случиться, и Маріусъ навѣрно чувствовалъ себя нехорошо весь день, что сейчасъ же и видно было, когда дошла до него очередь отвѣчать изъ латыни; онъ дѣлалъ ошибки даже въ скандовкѣ стиховъ, чего съ нимъ прежде никогда не бывало. И ректоръ долженъ былъ почти согласиться съ адъюнктомъ Аальбомомъ, который не переставалъ твердить, что скандалъ — посылать больныхъ дѣтей въ школу. Но Абрагамъ Ловдаль велъ себя крайне дерзко, онъ выказалъ открытое неповиновеніе! Изъ этого можно было безошибочно заключить, что въ этомъ мальчикѣ, подъ благовоспитанностью и открытымъ характеромъ таились преопасные задатки. Будь онъ сынъ грубыхъ и необразованныхъ родителей — а такихъ дѣтей къ сожалѣнію такъ много въ школѣ! — это было бы еще понятно; но чтобы сынъ профессора Ловдаля, такаго гуманнаго и высокообразованнаго человѣка, могъ обнаружить вдругъ подобную страшную дерзость, чтобъ отъ него можно было ожидать такой возмутительной выходки!…

— У его матери весьма оппозиціонный характеръ, замѣтилъ осторожно адъюнктъ Аальбомъ: онъ зналъ, какъ благосклонно относился къ ней ректоръ. Но тотъ смотрѣлъ куда-то въ сторону и ничего не отвѣчалъ; ему вспомнился послѣдній разговоръ на обѣденномъ собраніи у профессора. Поэтому, онъ не пошелъ самъ къ Ловдалямъ, какъ намѣренъ былъ сдѣлать сначала, но написалъ профессору очень серьезное письмо, гдѣ извѣщалъ о случившемся и высказывалъ — и какъ педагогъ, и какъ старинный другъ дома — то убѣжденіе, что лишь сильными мѣрами и величайшею строгостью можно подавить тѣ дурные задатки, которые обнаружились, къ сожалѣнію, въ характерѣ ихъ милаго Абрагама.

Профессоръ получилъ это письмо между 12 — 1, т. е. въ часъ, назначенный для пріема больныхъ, и оно произвело на него такое впечатлѣніе, что онъ тотчасъ же отказалъ тѣмъ паціентамъ, которые могли подождать до слѣдующаго дня, и по возможности скорѣе отдѣлался отъ остальныхъ. Ему никогда и въ умъ не приходило, чтобы сынъ его могъ сдѣлать подобную вещь. Самъ онъ во всю свою жизнь былъ приличенъ и безупреченъ. Низкопоклонникомъ онъ не былъ никогда, этого никто не могъ о немъ сказать; напротивъ, онъ всегда держалъ себя съ достоинствомъ. Но онъ никогда не позволялъ себѣ ничего противъ высшихъ, никогда не питалъ въ своей душѣ ничего похожаго на открытое неповиновеніе. Сначала казалось ему положительно необъяснимымъ, какимъ образомъ могъ дойти до этого Абрагамъ, и притомъ въ такомъ дѣлѣ, которое вовсе его не касалось. Если учитель и обошелся съ Готвальдомъ нѣсколько круто, то могло ли это быть достаточнымъ основаніемъ, чтобъ выйти изъ себя и подвергнуться такимъ непріятностямъ изъ-за другаго? Нѣтъ, тутъ сказались эта дурацкая дружба, эти сумасбродныя идеи о мужествѣ и неизмѣнномъ долгѣ, источникъ которыхъ профессору былъ хорошо извѣстенъ. Давно уже предвидѣлъ онъ, что между нимъ и женой не обойдется безъ рѣшительнаго столкновенія изъ-за сына. До сихъ поръ онъ всегда уступалъ и откладывалъ, потому что терпѣть не могъ въ домѣ ссоръ и несогласій. Но теперь ему по всѣмъ признакамъ казалось, что развязка была близка. О разговорѣ, происходившемъ въ прошлое собраніе въ комнатѣ его жены, было такъ много толковъ и пересудовъ, что они составили весьма значительный отдѣлъ во внутренней исторіи города, и профессору приходилось тратить много усилій, убѣждая своихъ друзей и ихъ женъ, что въ его домѣ не могло произойти ничего, до такой степени близкаго къ скандалу. Кромѣ всего этого, между нимъ и женой существовало глухое неудовольствіе со вчерашняго дня, послѣ разговора объ акціяхъ фабрики.

Профессоръ отправился вчера въ торговую компанію, гдѣ давно лежали пустые подписные листы, и подписался на десять акцій въ 500 спецій. Вслѣдъ за тѣмъ ему подумалось, что это значительная таки сумма, но онъ поступалъ согласно образу дѣйствій, какаго всегда держался въ отношеніи жены. Теперь, послѣ происшествія съ Абрагамомъ, онъ чувствовалъ, что сила на его сторонѣ, и какъ ни озабочивало его, даже прямо опечаливало поведеніе сына, но онъ не безъ удовольствія думалъ, какое сильное оружіе имѣетъ онъ теперь противъ жены. Въ теченіе нѣсколькихъ лѣтъ ихъ тихой супружеской жизни въ ихъ отношеніяхъ замѣтна была холодность. Она легко раздражалась и начинала горячиться, онъ всегда былъ спокоенъ и готовъ скрывать ея странныя выходки. Она начала наконецъ питать къ нему чувство нѣкотораго презрѣнія, и онъ, для котораго это не было тайною, горячо желалъ одержать надъ ней верхъ и подчинить ее своему вліянію.

— Вотъ послѣдствія твоей методы, — началъ онъ, войдя въ комнату съ письмомъ въ рукѣ;. — я всегда говорилъ, что ты своими сумасбродными идеями погубишь юношу; такъ и случилось. Вотъ письмо отъ ректора: Абрагамъ произвелъ бунтъ въ школѣ.

— Но скажи же пожалуйста, Карстенъ, что онъ надѣлалъ?

— Онъ возсталъ противъ своихъ учителей, грозилъ кулакомъ и назвалъ адъюнкта Аальбома дьяволомъ.

— Слава Богу, что не случалось ничего худшаго, сказала успокоенная профессорша.

— Ничего худшаго? Да, это совсѣмъ на тебя похоже! Скоро ты ничему не будешь сочувствовать, кромѣ возмущенія и возстанія противъ всего и всѣхъ. Но теперь я тебѣ выскажу кое-что, моя многоуважаемая супруга; мое терпѣніе наконецъ истощилось. Мальчикъ принадлежитъ тоже и мнѣ, и я вовсе не хочу сдѣлать изъ него отъявленнаго негодяя, который; остался бы, къ стыду и горю своей семьи, отверженцемъ общества. Я уже достаточно насмотрѣлся, какъ ты набиваешь ему голову своими превратными идеями, которыя вотъ и принесли свои плоды. Но теперь ужъ позволь мнѣ, какъ отцу, взятся за дѣло, чтобы спасти, что еще можно спасти. Онъ дома?

— Я его не видала.

Профессорша не знала, какъ встрѣтить ей эту необычную вспышку мужа; у ней не было также яснаго представленія о томъ, что собственно сдѣлалъ Абрагамъ, а спрашивать она не хотѣла, пока мужъ обращался съ ней такимъ образомъ. Но когда Абрагамъ, усталый и голодный, пришелъ наконецъ домой, и блѣдный и уничтоженный прокрался въ комнату, она сказала ему: «Что это о тебѣ разсказываютъ, Абрагамъ? Что ты натворилъ?» Абрагамъ пристально посмотрѣлъ на мать;онъ возлагалъ на нее единственную свою надежду. Но прежде, чѣмъ онъ успѣлъ отвѣтить ей что либо, профессоръ отворилъ дверь и позвалъ его къ себѣ. Фрау Венке слышала, какъ мужъ долго говорилъ что-то въ строгомъ тонѣ; она не въ силахъ была это выносить, а войти ей не хотѣлось, и она ушла поэтому въ столовую.

— Какъ ты могъ надѣлать мнѣ столько горя, Абрагамъ? — говорилъ профессоръ серьезнымъ, почти печальнымъ голосомъ; — я питалъ крѣпкую надежду сдѣлать изъ тебя честнаго и полезнаго гражданина, сына, который былъ бы нашей радостью и дѣлалъ бы намъ честь; и вмѣсто всего этого, ты уже въ такіе молодые годы обнаруживаешь наклонности, которыя вѣрнѣе всего доведутъ тебя до погибели. Лѣность, юношеское легкомысліе и заблужденія — все это можетъ быть уничтожено съ годами и при разумномъ обращеніи; но духъ неповиновенія постоянно возростаетъ, лишь разъ пуститъ свои корни. Сначала человѣкъ возстаетъ противъ учителей, потомъ начинаетъ смотрѣть свысока на родителей и наконецъ не захочетъ смиряться и предъ Богомъ! Но знаешь ли ты, что за люди тѣ, которые поступаютъ такимъ образомъ? Это преступники, отребье общества, это тѣ, что не признаютъ закона и наполняютъ наши тюрьмы. Случившееся съ тобой сегодня такъ потрясло меня, что я и сказать не могу; я не хочу тебя за это ни упрекать, ни наказывать; я не знаю даже, слѣдуетъ ли мнѣ держать такаго сына у себя дома. — Съ этими словами профессоръ вышелъ изъ комнаты.

Рѣчь его была заранѣе обдумана и не преминула произвести свое дѣйствіе. Бродя по городу, Абрагамъ представлялъ себѣ всевозможные ужасы и выдумывалъ для себя самые жестокіе выговоры и наказанія, какія только могутъ быть; но это превзошло все. Печальный, огорченный тонъ, жестокія слова и наконецъ ужасная перспектива быть отосланнымъ изъ дому, отъ матери — все это такъ потрясло его, что онъ разразился рыданіями, бросился на диванъ и долго плакалъ. Какимъ непонятнымъ представлялось ему теперь то, что онъ сдѣлалъ въ школѣ! Что теперь съ нимъ будетъ?

Спустя нѣкоторое время, профессоръ отворилъ дверь и позвалъ его къ столу. Фрау Венке не знала еще всей совокупности обстоятельствъ, но судя по тому, что ей было сообщено, она не могла допустить, чтобы Абрагамъ велъ себя въ высшей степени непристойно. Но ее удивляло то, что это маленькое происшествіе — которое въ сущности не заключало въ себѣ ничего особенно ужаснаго — могло такъ сильно ее разстроить. Она чувствовала себя такою подавленною, такою несчастною, и ее такъ и тянуло броситься къ Абрагаму и выплакать свое горе. Но во время обѣда не произнесено было ни слова. Абрагамъ, совершенно уничтоженный, наклонялся низко надъ своею тарелкою, и въ эту минуту вовсе не походилъ на того блѣднаго героя, что стоялъ съ поднятымъ кулакомъ противъ адъюнкта Аальбома и назвалъ его дьяволомъ.

VII.

Когда стало извѣстно, что профессоръ Ловдаль подписался на десять акцій, городъ пришелъ въ сильнѣйшее движеніе, и дѣло новой фабрики пошло такъ, какъ предсказывалъ Іоргенъ Крузе. Въ домѣ торговой компаніи происходила положительно давка около подписныхъ листовъ, и въ теченіе двухъ-трехъ дней казалось, что дѣловая жизнь города, обыкновенно такая вялая и неподвижная, совершенно преобразилась подъ дуновеніемъ спекуляціонной лихорадки. Не прошло и двухъ недѣль, какъ Михаэль Мордтманъ могъ телеграфировать отцу, что подписная сумма достигла 96,000 спецій.

Молодой Мордтманъ былъ въ восторгѣ. Онъ радовался не только тому, что ему предстояло стать во главѣ обширнаго производства, но и гордился тѣмъ, что сыгралъ такую ловкую штуку. Косые взгляды классиковъ безпокоили его очень мало; цѣлью его было побѣдить промышленниковъ, реалистовъ, и эта цѣль была достигнута. Онъ получилъ признательное письмо отъ отца и ближайшія указанія касательно выбора правленія въ числѣ директоровъ непремѣнно долженъ быть профессоръ Ловдаль.

Въ ближайшее воскресенье Мордтманъ, будучи у Ловдалей, гдѣ онъ аккуратно обѣдалъ по воскреснымъ днямъ, завелъ разговоръ объ этомъ предметѣ. Послѣ происшествія съ Абрагамомъ здѣсь господствовало тяжелое настроеніе; отецъ обращался съ сыномъ постоянно холодно, что ставило послѣдняго въ очень мучительное и тяжелое положеніе.

Профессоръ сначала отказался отъ чести вступитъ въ составъ правленія; онъ говорилъ, что, благодаря своей практикѣ, не располагаетъ достаточнымъ временемъ, да и не обладаетъ качествами, необходимыми для подобнаго рода занятій, онъ по принципу всегда держится въ сторонѣ отъ дѣловой жизни. Мордтманъ возражалъ на это, что дѣло тутъ собственно въ имени, а о трудѣ не можетъ быть и рѣчи; вести дѣло будетъ директоръ банка Христинсенъ; вся суть въ томъ, чтобы имя профессора Ловдаля фигурировало въ правленіи новой фабрики.

— Не поможете ли хоть вы, сударыня, убѣдить вашего супруга?

— Нѣтъ, мой мужъ дѣйствуетъ совершенно самостоятельно въ подобныхъ дѣлахъ, сказала профессорша, не поднимая глазъ.

— Если ты желаешь, моя милая, то я охотно поступлю въ директора, ласково сказалъ профессоръ.

— Я желаю? Кто это тебѣ сказалъ? Какъ это могло прійти тебѣ въ голову? сказала раздраженно профессорша.

— Ну, полно, полно; вѣдь ты же горячо интересуешься фабрикой господина Мордтмана, и я радъ сдѣлать удовольствіе нашему молодому другу. И такъ, я готовъ сдѣлаться директоромъ, господинъ Мордтманъ!

— Душевно благодарю васъ! — отвѣчалъ Мордтманъ, въ радости не замѣчая выраженія лица профессорши; онъ поднялъ стаканъ и воскликнулъ: — Теперь все въ порядкѣ, фабрика не заставитъ себя долго ждать.

Фрау Венке было не по себѣ. Сближеніе, такъ быстро происшедшее между нею и Мордтманомъ, ставило ее уже въ очень затруднительное положеніе; она ясно видѣла, что мужъ зорко слѣдитъ за каждымъ словомъ и взглядомъ, которыми они обмѣниваются; знала, что профессоръ убѣжденъ, что она дѣйствуетъ сообща съ молодымъ человѣкомъ въ дѣлѣ осуществленія проэкта фабрики; на самомъ же дѣлѣ это вовсе было не такъ — и она сердилась. Между тѣмъ профессорша сознавала, что попытайся она выгородить себя, недовѣрчивость мужа къ ея честности возрастетъ еще болѣе, и кончится тѣмъ, что дѣло еще сильнѣе запутается. То обстоятельство, что сама она, противъ своего обыкновенія, отклоняла мысль отъ объясненій, мучило ее и дѣлало неувѣренною въ отношеніяхъ къ мужу и постороннимъ. Ко всему этому новое горе: въ эти дни она впервые почувствовала, что сынъ ея — чего она часто опасалась и прежде — того и гляди, начнетъ ее чуждаться, или что между ними замѣшается нѣчто могущее, подорветъ ту безграничную близость и довѣрчивость, которая существовала между ними до сихъ поръ. Когда она узнала наконецъ отъ самаго Абрагама все, что произошло между Маріусомъ и Аальбомомъ — Абрагамъ разсказалъ ей это съ опущенными глазами и все еще негодуя на себя за свой поступокъ — она обняла его и воскликнула: — Такъ за это они такъ жестоко на тебя напали? Неужели ты долженъ былъ спокойно смотрѣть, какъ мучили твоего лучшаго друга? Это было смѣло и отважно съ твоей стороны, Абрагамъ!

Онъ робко посмотрѣлъ на нее, и она въ первый разъ замѣтила къ огорченію своему, что онъ уже не питаетъ къ ней полнаго довѣрія. Въ тоже мгновеніе ей подумалось: не странно ли, что ей приходится дѣйствовать вопреки мужу — внушать сыну то, чего мужъ не допускалъ, хвалить сына за поступокъ, который отца такъ сильно разстроилъ и напуталъ! Фрау Венке часто думала, что наступитъ наконецъ часъ, когда для сына сдѣлается очевиднымъ, какая глубокая пропасть лежитъ между отцемъ и матерью въ самыхъ важныхъ, существеннымъ вещахъ. Она много размышляла о важнѣйшихъ религіозныхъ вопросахъ и въ этомъ отношеніи была подготовлена. Она намѣрена была прямо и откровенно объявить Абрагаму, какъ только онъ достаточно подростетъ, что она никоимъ образомъ не вѣритъ во все то, во что вѣрятъ другіе. Нѣсколько разъ она начинала уже съ нимъ разговоръ объ этомъ предметѣ. Конечно, не легко ей это было; но она всегда надѣялась, что если будетъ дѣйствовать честно и правдиво, то внушитъ тѣмъ самимъ сыну убѣжденіе, что онъ во всемъ можетъ на нее положиться, не смотря на то, что вѣрованія ея и отличны отъ вѣрованій другихъ. Она еще не считала себя въ правѣ обратить его вниманіе на все лицемѣріе и притворство, которыя она видѣла и среди которыхъ жила. Профессоръ бралъ Абрагама съ собой въ церковь и разговаривалъ съ нимъ иногда о религіозныхъ предметахъ; но фрау Венке достовѣрно знала, что истиннаго христіанства въ немъ не было и слѣда. Но она не могла объяснить это сыну, а потому область религіи и представляла для нея большія затрудненія. Конечно Абрагамъ въ религіозномъ отношеніи былъ развитъ лишь настолько, что зналъ, что на религію, какъ на предметъ преподаванія, слѣдуетъ обращать большое вниманіе, и что отправляясь въ церковь, надо придать особенный тонъ голосу и особое выраженіе лицу. Если онъ спрашивалъ ее иногда: «мамаша, отчего ты никогда не ходишь въ церковь?» то она была убѣждена, что тутъ дѣйствуетъ постороннее вліяніе; она не знала, кто именно, но видѣла, что кто-то другой обращалъ его вниманіе на поведеніе ея въ этомъ отношеніи. И не смотря на все это, она все таки питала надежду, что дѣло какъ нибудь обойдется и уладится. Иногда даже казалось ей, что для Абрагама, когда настанетъ для него неизбѣжное время сомнѣній, будетъ большимъ счастіемъ узнать, что собственная мать его принадлежитъ къ числу невѣрующихъ; это побудитъ его, думала она, сдѣлать строгій выборъ и удержитъ его отъ малодушнаго присоединенія къ безчисленной толпѣ лицемѣровъ.

Но случай въ школѣ! Случай ничтожный сравнительномъ болѣе важными вещами, но въ тоже время имѣвшій и такое важное значеніе, потому что, благодаря ему, рѣзко обнаружилась пропасть между ею и мужемъ… Какъ ей при этомъ держаться? По ея искреннему убѣжденію, это была со стороны Абрагама смѣлая выходка, которую можно было ему простить; но она не могла похвалить его за нее, какъ разъ вопреки школѣ и мужу. Если бы не придано было дѣлу такаго важнаго значенія съ самаго начала, то легче было бы и ей: она могла бы ограничиться легкимъ выговоромъ и наставленіемъ быть на будущее время болѣе осторожнымъ и вести себя съ большею обдуманностью. Но теперь дѣло приняло видъ первостепеннаго вопроса, котораго она не въ состояніи была рѣшить.

Между тѣмъ Абрагамъ стоялъ передъ ней и понималъ, что ею овладѣло сильное раздумье; и когда она наконецъ, очнулась отъ размышленій, не принявъ еще никакаго опредѣленнаго рѣшенія, и увидѣла, съ какой робостью и неувѣренностью стоялъ передъ ней сынъ, — она не могла придумать ничего лучше, какъ обнять сына: — Ахъ, бѣдный ты мой мальчикъ, что-то съ тобой будетъ?

Это лишь еще болѣе смутило Абрагама, и онъ постоянно былъ въ напряженномъ состояніи. Въ школѣ обходились съ нимъ, какъ съ опаснымъ преступникомъ, котораго стараются исправить кроткимъ обращеніемъ; даже Аальбомъ былъ до того ласковъ съ нимъ, что это наводило на него страхъ. Товарищи сначала хвалили его и пророчили ему страшныя наказанія; но когда дѣло кончилось такъ тихо, и учителя были также ласковы къ нему, какъ и прежде, то у нихъ явилось убѣжденіе, что вовсе не трудно быть храбрымъ и смѣлымъ, имѣя отцемъ профессора Ловдаля. Абрагамъ самъ радъ былъ бы наказанію: эта глупая торжественность, эта странная ласковость привели его наконецъ къ мысли, что онъ ничто иное, какъ отверженный и что его намѣреваются отослать въ какое нибудь заведеніе.

Лучшій другъ его, маленькій Маріусъ, слегъ въ постель: у него было воспаленіе мозга. Добрый ректоръ посѣщалъ его чуть не каждый день и сердечно озабоченъ былъ участью своего «маленькаго профессора». Но какъ только взглядъ его падалъ во время урока на Абрагама Ловдаля, недавнее происшествіе живо вставало предъ его глазами, и безграничная дерзость Абрагама такъ тѣсно связывалась у него съ несчастною болѣзнью маленькаго Маріуса, что дѣло представлялось ему въ концѣ концовъ такъ, что во всемъ виноватъ Абрагамъ Ловдаль.

Профессоръ наблюдалъ тайно за своимъ сыномъ и убѣждался, что методъ, избранный имъ по соглашенію съ школою, достигалъ своей цѣли. Часто онъ сердечно жалѣлъ сына, видя, какъ тотъ, блѣдный и испуганный, старался проскользнуть мимо него въ другую комнату; но онъ долго не давалъ воли своему чувству, пока не нашелъ, что ужъ пора и прекратить испытаніе. И вотъ какъ-то разъ онъ сказалъ Абрагаму: — Теперь мы — твои родители и школа — обсудили дѣло и пришли къ тому заключенію, что оставимъ тебя, въ видѣ опыта, дома и, можетъ быть, сдѣлаемъ еще изъ тебя хорошаго и полезнаго человѣка.

Абрагамъ бросился отцу на грудь и зарыдалъ. Если бы еще продолжалось съ нимъ такое обращеніе, какъ до сихъ поръ, то кончилось бы тѣмъ, что онъ почти лишился бы разсудка; онъ былъ уже убѣжденъ, что его отошлютъ къ чужимъ людямъ, и провелъ много безсонныхъ часовъ, представляя себѣ разные, ожидающіе его ужасы. И вотъ теперь, когда онъ услышалъ, что ему разрѣшаютъ остаться и никуда не ушлютъ — милость и кротость отца представились ему непомѣрными, безграничными. Профессоръ далъ время укрѣпиться впечатлѣнію и затѣмъ прибавилъ: «Съ божіею помощью, будемъ теперь надѣяться, что ты не причинишь намъ въ другой разъ такаго горя». Абрагамъ клялся, что никогда этого не случится; онъ чувствовалъ себя сокрушеннымъ и уничтоженнымъ и въ тоже время невыразимо благодарилъ за прощеніе; никогда, никогда не окажетъ онъ ни малѣйшаго неповиновенія!..

А тамъ, въ комнатахъ фрау Готвальдъ, было тихо и печально; дверной колокольчикъ былъ обвернутъ, и фрау Готвальдъ наняла себѣ помощницу для магазина, потому что маленькому Маріусу становилось все хуже и хуже. Докторъ Бетценъ сказалъ профессору Ловдалю, что надо желать, чтобы мальчикъ умеръ: разсудокъ къ нему не вернется никогда.

Фрау Готвальдъ не знала объ этомъ и день и ночь повторяла втихомолку: «Онъ не долженъ умереть, нѣтъ, онъ не долженъ умереть». Невозможно, немыслимо, чтобы она лишилась послѣдняго, единственнаго, что у ней еще было; она вѣдь и безъ того страдала такъ много…

Маленькій Маріусъ лежалъ съ пылающей головой и полузакрытыми глазами и вязалъ узлы на простынѣ, воображая, что дѣлаетъ крысу изъ своего носоваго платка. Почти не переставая, бормоталъ онъ склоненія и спряженія, правила и исключенія; его бѣдный мозгъ былъ совсѣмъ окутанъ густымъ туманомъ Мадвиговой премудрости, и онъ тревожно искалъ чего-то ощупью въ окружающемъ его полумракѣ комнаты.

Были свѣтлые, прекрасные весенніе дни — дни, такъ располагающіе къ надеждѣ; фрау Готвальдъ то и дѣло подходила къ сыну; ей все хотѣлось увидѣть, что Маріусу лучше. Но однажды вечеромъ для нея ясно стало, что все скоро кончится. Маріусъ метался и бормоталъ все быстрѣе и быстрѣе.

— Милый Маріусъ! — говорила она — милый, милый Маріусъ, ты не долженъ умереть, ты не долженъ покинуть свою мать! Ты не долженъ этого дѣлать, потому что не знаешь, какъ дорогъ ты своей матери… Скажи, что не уйдешь отъ меня, скажи!

— Monebor, moneberis, raonebitur, monebimur, monebimini, monebuntur, отвѣчалъ Маріусъ.

— Да, ты способный мальчикъ, ты способнѣе всѣхъ въ классѣ по латинскому языку. Это сказалъ снова сегодня ректоръ, когда былъ здѣсь. Но ты его не узналъ; а меня ты узнаешь? да? узнаешь? Милый Маріусъ, вѣдь ты узнаешь свою мать, скажи, вѣдь узнаешь меня?

— Ad, adversus, ante, apud, circa, circiter, говорилъ Маріусъ.

— О нѣтъ, нѣтъ, милое дитя, не латынь, прошу тебя… Я знаю, какой ты способный, а я вѣдь такая глупая… Но скажи ты мнѣ только, что узнаешь меня, что тебѣ у меня хорошо, что ты не хочешь меня покинуть, что я твоя милая матушка; только это и скажи, только это; скажи лишь: «милая матушка», хотя только «матушка».

— Fallo, fefelli, falsum, сказалъ Маріусъ.

— О Боже мой, Боже мой, этотъ ужасный языкъ! Что мы съ тобой сдѣлали, бѣдный мальчикъ! Онъ умретъ, не произнося имени своей матери, своей несчастной, ослѣпленной матери, которая убила его этимъ проклятымъ ученьемъ!

Она бросилась изъ комнаты, думая, что идетъ докторъ; но это возвращался домой одинъ изъ верхнихъ жильцовъ.

Она вернулась въ спальню; но въ дверяхъ всплеснула руками и съ радостью воскликнула: — О, слава Богу! Теперь тебѣ дѣйствительно лучше, милый Маріусъ — у тебя такая довольная улыбка.

— Mensa rotunda! произнесъ маленькій Маріусъ — и умеръ.

VIII.

Михэиль Мордтманъ положилъ себѣ за правило заходить къ фрау Венке, возращаясь около полудня съ фабрики. Множество людей ежедневно занято было обширными строительными работами. Вдоль берега надо было устроить крѣпкую каменную набережную; надо было вывести дымовыя трубы и стѣны для безчисленныхъ строеній. Образовалось акціонерное общество съ основнымъ капиталомъ въ 100.000 спецій, и наконецъ городъ выказалъ такую отвагу, что рѣшено было обойтись безъ участія въ предпріятіи англійскаго торговаго дома, такъ какъ онъ держался ужъ черезчуръ уклончиво и важно. Капиталъ собранъ былъ въ городѣ, и фабрика «Фортуна», какъ окрестили ее въ рѣкѣ шампанскаго, сдѣлалась гордостью и любимымъ дѣтищемъ города.

Мордтманъ былъ веселъ и полонъ надеждъ. Никогда не бывалъ онъ такъ доволенъ собою и всѣмъ. Изъ подчиненнаго положенія въ чужой странѣ онъ очутился въ главѣ новаго предпріятія, которымъ ему предстояло руководить съ самаго начала. Такъ какъ ни правленіе, ни акціонеры не имѣли ни малѣйшаго понятія о дѣлѣ, то онъ сдѣлался вскорѣ настоящимъ оракуломъ, и у него не было недостатка въ умѣньи производить надлежащій эффектъ. Гдѣ не доставало знаній, онъ не стѣснялся сыпать громкими словами, которыя всѣхъ озадачивали — и все обходилось какъ нельзя лучше.

Нанято было большое число постоянныхъ рабочихъ; по субботамъ онъ лично раздавалъ имъ заработанныя деньги; женщины ходили къ нему за полученіемъ задатковъ, и въ короткое время всѣ узнали его и полюбили — какъ малые, такъ и большіе. Лишь въ чиновномъ кругу и въ нѣкоторыхъ самыхъ консервативныхъ домахъ питали къ нему глубокое отвращеніе; здѣсь жалѣли и профессора Ловдаля, жалѣли, что жена его вводитъ въ его домъ такаго рода людей, какъ Мордтманъ. Но этотъ послѣдній не придавалъ этому никакаго значенія. Онъ былъ бодръ и веселъ, выходя раннимъ утромъ въ прекрасные лѣтніе мѣсяцы на фабрику, лежавшую недалеко за городской чертой. Здѣшніе рабочіе не походили на англійскихъ, которые не думали ни о чемъ, кромѣ своей работы. Они здоровались съ нимъ, почтительно снимая шапки, и находили время немножко поговорить съ нимъ, если онъ самъ былъ не прочь начать съ ними бесѣду.

Мордтманъ не могъ не чувствовать гордости, видя, какъ все росло и устраивалось по его плану. Это множество дивныхъ зданій, виднѣвшихся предъ городомъ, въ качествѣ удивительныхъ произведеній его ума; все это великолѣпное заведеніе, находившееся въ его неограниченномъ распоряженіи, и при всемъ этомъ неисчерпаемыя денежныя средства: — такое положеніе много обѣщало дѣятельному и полному силъ молодому человѣку. Но было еще обстоятельство, становившееся для него мало по малу милѣе и дороже всего остальнаго — это визиты къ фрау Ловдаль.

У него мало было знакомыхъ дамъ въ городѣ; его занятія съ самаго начала заставляли его сталкиваться съ одними мужчинами, а теперь, когда ему приходилось усердно работать по цѣлымъ днямъ, у него не было надобности искать другаго общества, кромѣ клубныхъ знакомыхъ и Ловдалей. Но за то тѣмъ чаще бывалъ онъ въ домѣ профессора. Ему сказано было здѣсь однажды навсегда, что рады видѣть его во всякое время, и Мордтманъ имѣлъ полное основаніе думать, что профессоръ былъ въ этомъ случаѣ вполнѣ искрененъ, такъ какъ всегда былъ весьма любезенъ и предупредителенъ.

Но Мордтманъ нисколько и не скрывалъ, что визиты къ профессоршѣ имѣли для него особое значеніе, что видѣла очень хорошо и она сама. Каждый день между двѣнадцатью и часомъ, она поджидала его на стаканъ вина, который онъ выпивалъ, при чемъ они проводили полчасика въ веселой бесѣдѣ. Когда же былъ дождь и дурная погода, онъ подходилъ лишь къ окну и указывалъ ей на свое промокшее платье, и дѣло кончалось обыкновенно тѣмъ, что онъ давалъ слово прійти вечеромъ. Профессорша забрала себѣ въ голову, что будетъ обходиться съ нимъ немножко по матерински, а это было для нея не трудно при ея положеніи, хотя разница въ ихъ лѣтахъ была не настолько значительна. Мордтману это не понравилось, но онъ не находилъ въ себѣ довольно мужества требовать въ этомъ отношеніи какой либо перемѣны, и она держалась съ нимъ постояннно шутливаго тона, который давалъ возможность придавать иному слову или взгляду значеніе, менѣе важное, чѣмъ то, какое оно на самомъ дѣлѣ имѣло. Она принимала его слишкомъ охотно и слишкомъ была рада его обществу, чтобы желать понять, какъ сильно онъ за ней ухаживалъ. Въ теченіе многихъ лѣтъ вздыхалъ по ней старшій учитель Абель, но онъ никогда не докучалъ ей рѣшительно ничѣмъ. Мордтманъ былъ конечно совсѣмъ не то, что Абель; но она чувствовала себя все таки безопасною, а то, что говорили объ этомъ другіе, для нея было безразлично. Относительно мужа она тоже нисколько не безпокоилась, онъ никогда не обнаруживалъ и слѣдовъ ревности. Во все время ихъ супружеской жизни Карстенъ Ловдаль съ величайшею любезностью относился къ молодымъ людямъ, которые время отъ времени сближались съ фрау Венке, привлекаемые ея красотою и живостью. Нѣсколько разъ профессоръ даже самъ сознавалъ, что его снисходительность заходитъ уже слишкомъ далеко; но и въ подобныхъ случаяхъ ей каждый разъ приходилось въ концѣ концовъ соглашаться, что благодаря его благоразумному и обдуманному образу дѣйствій, улаживалось само собой многое, что могло казаться довольно опаснымъ.

Самоё фрау Венке эти вещи никогда серьезно не затрогивали, потому именно, что все обходилось безъ шуму и не сопровождалось никакими стѣсненіями; но тѣмъ не менѣе вскорѣ послѣ замужства она увидѣла, какъ мало они сходятся съ мужемъ во многихъ отношеніяхъ. Онъ былъ такъ осмотрителенъ, такъ невыносимо приличенъ, что казался ей часто трусливымъ и ненадежнымъ. Но такъ какъ въ его характерѣ было что то изящное и рыцарское, всегда поддерживавшее его въ ея глазахъ, то хотя она не особенно его уважала и не особенно дорожила имъ, но все таки никогда не ощущала такой пустоты, чтобы совсѣмъ отъ него отвернуться. И ко всему этому — она была теперь стара! У ней былъ сынъ на возрастѣ, она была уже опытна и разсудительна; зачѣмъ же ей было тревожиться сомнѣніями? Не смѣшно ли бы даже было съ ея стороны воображать, что она для кого нибудь опасна? И такъ она предоставляла людямъ говорить, что хотятъ — что и они дѣлали — и безъ размышленій отдавалась пріятному сознанію имѣть своимъ постояннымъ другомъ красиваго, образованнаго, свободнаго отъ предразсудковъ человѣка, который съ почтительнымъ удивленіемъ выслушивалъ, какъ она развивала свои идеи, которыя мужъ ея называлъ не иначе, какъ сумасбродными. Но все это, незамѣтно для нея самой, отвлекло ея вниманіе отъ Абрагама, и она тѣмъ менѣе это замѣчала, что съ мальчикомъ какъ разъ въ это время произошла большая перемѣна. Теперь онъ не обращался къ матери съ разспросами, не просилъ побороться съ нимъ или сыграть въ шашки; кромѣ того она ощущала въ себѣ относительно его какую-то неувѣренность, такъ что держалась съ нимъ даже нѣсколько принужденно и уклончиво.

При погребеніи маленькаго Маріуса фрау Готвальдъ выразила желаніе, чтобы Абрагамъ шелъ за гробомъ рядомъ съ проповѣдникомъ; вѣдь онъ былъ лучшій другъ ея сына, а родственниковъ у ней не было. Но ректоръ не хотѣлъ на это согласиться: Абрагамъ долженъ былъ идти вмѣстѣ со своими товарищами и быть довольнымъ тѣмъ, что это ему позволили. Это повело къ тому, что у всей школы, и вслѣдствіе того и у большей части города, явилось убѣжденіе, что этотъ Абрагамъ Ловдаль, должно быть, порядочный негодяй.

Профессору стоило порядочныхъ усилій не прощать сына слишкомъ рано; онъ былъ очень доволенъ такимъ успѣшнымъ примѣненіемъ своего метода, но въ глубинѣ души чувствовалъ жалость къ бѣдному юношѣ, который ходилъ, какъ отверженный, въ то время, какъ всѣ за нимъ зорко наблюдали. Наконецъ у него не хватило силъ болѣе сдерживаться, и онъ началъ отъ времени до времени надѣлять сына то улыбкой, то ласковымъ словомъ. Эти первыя ласки были для Абрагама благодатнымъ дождемъ. «Никто не можетъ сравниться съ моимъ отцемъ», говорилъ онъ себѣ, и менѣе, чѣмъ когда либо, понималъ, какъ онъ могъ причинить столько горя такому отцу. Теперь онъ старался при малѣйшей возможности заслужить отъ него ласковое словечко; онъ выказывалъ предупредительность и готовность услужить ему за столомъ, ставилъ вечеромъ на надлежащее мѣсто туфли профессора, и такъ какъ приближался годичный экзаменъ, то онъ готовился къ нему наиусерднѣйшимъ образомъ.

Прежде профессорша имѣла обыкновеніе присутствовать на экзаменаціонныхъ празднествахъ, и съ тѣхъ поръ, какъ ея сынъ, еще маленькимъ мальчикомъ, поступилъ въ школу, она всегда радовалась, когда произносилось его имя, какъ онъ шелъ потомъ къ кафедрѣ, получалъ свое экзаменаціонное свидѣтельство и слегка кланялся, при чемъ невольно кланялась и она сама. Но на этотъ разъ, увидѣвъ, что мужъ повязываетъ бѣлый галстухъ, чтобы исполнить обязанности эфора — до сихъ поръ она всегда думала, что мужъ, какъ и она сама, идетъ на экзаменъ единственно изъ участія къ маленькому Абрагаму — ей показалось позорнымъ, что родители показываются только разъ въ годъ, при заключительномъ торжествѣ, а до тѣхъ поръ въ теченіе цѣлаго года и не думаютъ заботиться о своихъ дѣтяхъ. Видѣть выраженіе участія родителей въ дѣлахъ школы лишь въ томъ, что мужъ ея сидитъ на стулѣ съ высокой спинкой, рядомѣсъ бургомистромъ — казалось ей злымъ обманомъ, съ которымъ она не хотѣла имѣть ничего общаго. Не хотѣла она также смѣшивать своихъ слезъ съ безсмысленными слезами множества матерей, плачущихъ отъ прекрасной рѣчи ректора, когда онъ такъ трогательно говоритъ съ кафедры о школѣ, семьѣ и отечествѣ. Поэтому она предоставила профессору одному идти съ Абрагамомъ, не объясняя, почему она такъ поступаетъ; но профессоръ понималъ, въ чемъ дѣло, и не спрашивалъ. Профессоршѣ предстояло порядкомъ поскучать до обѣда; она охотно пошла бы на школьное торжество, но ужъ разъ навсегда рѣшила, что не пойдетъ туда. Кончилось тѣмъ, что она взяла шляпу и зонтикъ и отправилась прогуляться. Былъ отличный, солнечный іюльскій день. Она пошла по направленію къ новой фабрикѣ. Михаэль Мордтманъ много разъ просилъ ее зайти туда, обѣщая показать ей всѣ свои великолѣпныя сооруженія. При этомъ ей ничего не приходило въ голову — вѣдь это была совершенно невинная вещь; никого не было дома, и кромѣ того — что же тутъ особеннаго, что она зайдетъ на фабрику? И все-таки, когда она стояла на возвышеніи и потомъ спускалась между холмовъ къ бухтѣ, гдѣ строились новыя зданія — она не могла подавить легкое біеніе своего сердца.

Она замѣтила его еще издалека. Онъ стоялъ на самомъ краю набережной, на громадномъ обтесанномъ кускѣ гранита; въ одной рукѣ у него былъ свертокъ чертежей, а другою онъ указывалъ на что-то, крича работникамъ, чтобы они выгружали желѣзныя плиты изъ судна посредствомъ новаго крана. Сѣрый лѣтній костюмъ плотно облегалъ его стройную фигуру, на головѣ у него была великолѣпная англійская шляпа, которая къ нему очень шла; вмѣсто длинныхъ сапоговъ, по причинѣ теплой сухой погоды, на немъ были парусинные башмаки съ желтыми ремнями. Нельзя было представить «работы» въ болѣе элегантной формѣ, и когда онъ, такой интеллигентный и изящный, стоялъ со своимъ сверткомъ чертежей на громадномъ цоколѣ, то совершенно имѣлъ видъ нынѣшняго инженера.

Увидѣвъ ее во второй разъ, онъ спрыгнулъ съ камня: онъ вскочилъ на него тогда, когда увидѣлъ ее въ первый разъ на вершинѣ холма. Теперь онъ поспѣшилъ къ ней на встрѣчу и весело привѣтствовалъ ее въ своемъ царствѣ, по которому тотчасъ же и предложилъ ей пройтись.

— Но я видѣла, что вы были очень заняты, — сказала она; — развѣ можете вы такимъ образомъ вдругъ уйти отъ работы? Изъ-за меня не смѣйте…

— Ахъ, это вовсе ничего не значитъ! Теперь я поправилъ дѣло, и они все сдѣлаютъ и безъ меня.

Да, конечно, это такъ! — подумали рабочіе, которые сначала никакъ не могли понять, зачѣмъ это шефъ — какъ онъ велѣлъ имъ себя называть — вдругъ вспрыгнулъ на камень, сталъ кричать и распоряжаться; но увидѣвъ даму, они отлично поняли, въ чемъ дѣло.

Они ходили между зданіями, и онъ объяснялъ ей все. Ей доставляло удовольствіе видѣть всѣ эти удивительныя сооруженія, а его въ высшей степени восхищали ея вопросы, показывавшіе полнѣйшее незнакомство съ дѣломъ. Они отъ души смѣялись и въ веселомъ и непринужденномъ настроеніи пришли наконецъ къ зданію конторы, куда онъ просилъ ее войти попробовать его портвейнъ.

Тѣмъ временемъ фабричный колоколъ прозвонилъ полдень, и рабочіе пошли толпами или въ городъ, или въ рабочія помѣщенія, гдѣ была и столовая. Изъ персонала конторы тоже никого не видно было, когда оба они подошли къ зданію; корридоръ, который велъ въ дальнюю контору самого шефа, былъ загроможденъ стальными и мѣдными машинами, которыя помѣстили здѣсь, чтобъ убрать ихъ предварительно съ дороги и поставить въ безопасное мѣсто. Мордтманъ извинился, что тутъ такъ тѣсно. Контора Мордтмана была единственнымъ зданіемъ, которое казалось совсѣмъ оконченнымъ; она была построена очень красиво и удобно въ англійскомъ вкусѣ.

Когда фрау Венке опустилась на обтянутый зеленымъ сафьяномъ диванъ, у ней явилось чувство нѣкотораго опасенія; кругомъ было такъ тихо и безлюдно, не слышно было ни голосовъ, ни шума желѣзныхъ плитъ или ударовъ молотовъ, ничего, кромѣ отдѣльныхъ шаговъ какаго нибудь рабочаго, поспѣшавшаго къ обѣду.

— Мнѣ надо однако скоро отправляться, сказала она и развязала ленту у шляпы; было очень жарко.

— Ахъ, у насъ достаточно еще времени; вѣдь вашъ мужъ не ожидаетъ васъ ранѣе обѣда?

— Нѣтъ, и къ тому же онъ сегодня эфоръ, отвѣчала она шутливо, но тотчасъ же раскаялась въ этомъ, потому что увидѣла, что Мордтманъ принялъ это за намекъ на то, надъ чѣмъ они обыкновенно подсмѣивались, а между тѣмъ она вовсе этого не желала.

— Вообще, постороннія занятія отвлекаютъ вашего мужа болѣе, чѣмъ бы слѣдовало.

— Болѣе, чѣмъ бы слѣдовало?

— Ну да, я хочу сказать — если у него такая жена, какъ вы! Такой счастливый мужъ долженъ бы, кажется…

— Пожалуйста Мордтманъ! Будьте приличны прошу васъ!

— Но вѣдь сами же вы просили меня не быть черезчуръ приличнымъ, сударыня!

— Но теперь я этого хочу, касательно этого пункта — понимаете?

— Не понимаю, но повинуюсь. Вообще, не существуетъ ничего, что по одному вашему слову…

— Не тратьте вашихъ словъ, а пейте-ка лучше свое вино.

— Вино — дурное средство отъ любви, фрау Венке.

— Ахъ, полноте! отвѣчала она, стараясь не смотрѣть на него и завязывая снова свою шляпку.

— Вы уходите? Вы сердитесь на меня?

— Нѣтъ, еще не сержусь, но боюсь, что скоро прійдется разсердиться.

— Но за что же? Вѣдь не можете же вы запретить мнѣ любить васъ.

— Господинъ Мордтманъ, не хорошо съ вашей стороны, что вы не умѣли цѣнить нашей дружбы… Пустите меня.

— Я ничего не сказалъ, чего бы вы уже не знали, — почтительно и печально сказалъ онъ, отворяя передъ ней дверь; — могу ли я проводить васъ въ городъ?

— Нѣтъ! возразила профессорша и пошла впереди его; но стараясь казаться разсерженной и поскорѣе уйти, она наткнулась на какую-то машину, стоявшую въ проходѣ; послышался какой-то шорохъ. И вдругъ онъ схватилъ ее за талію и увлекъ назадъ въ комнату; въ тоже мгновеніе что-то тяжелое упало на порогъ.

— Извините! — сказалъ онъ спокойно и прислонилъ къ стѣнѣ упавшую машину; — это просто несносно, что здѣсь стоятъ эти вещи; будьте пожалуйста поосторожнѣе и держитесь поближе къ другой стѣнѣ.

— Боже милостивый! — воскликнула профессорша, все еще сильно перепуганная и съ удивленіемъ смотрѣвшая на полнѣйшее хладнокровіе Мордтмана. — Вѣдь машина чуть-чуть не попала въ меня… Однако, это опасный домъ!

— И въ высшей степени несчастный визитъ, прибавилъ Мордтманъ съ поклономъ, когда профессорша вышла изъ дверей корридора.

Она остановилась на каменной лѣстницѣ и натягивала свои перчатки. — Ну, какъ же? — спросила она, не смотря на него; — вы пойдете вмѣстѣ со мной въ городъ, или нѣтъ?

— Вы сами же сказали…

— Да, но когда вы спасли мнѣ жизнь… — отвѣчала она, смѣясь; — и кромѣ того, вы конечно не скажете ни слова о томъ.

Онъ обѣщалъ все и побѣжалъ за своей шляпой. Къ удивленію профессорши, онъ сдержалъ свое слово; онъ говорилъ оживленно и нисколько не пытался выразить что нибудь особенное своей интонаціей; даже взглядомъ, когда они прощались, онъ не выразилъ ничего, что могло бы возбудить ея неудовольствіе.

Профессорша была очень довольна собой; теперь она разъ навсегда указала ему путь. Довольна она была и Мордтманомъ. Онъ понялъ, что долженъ оставаться въ извѣстныхъ границахъ, и слѣдовательно, она спокойно могла держаться съ нимъ съ прежнею пріятною свободой, не боясь постоянно, что онъ зайдетъ слишкомъ далеко. Она пришла домой въ отличнѣйшемъ настроеніи; давно она не чувствовала себя такъ легко и радостно, давно не ощущала въ себѣ столько бодрости и молодыхъ силъ, и въ тоже время совѣсть ея была спокойна — она направила его на истинный путь; теперь все было въ порядкѣ, все такъ хорошо устроилось! Она сѣла за фортепьяно, чтобъ убить время, пока вернется профессоръ съ Абрагамомъ; но скоро снова встала и поправила передъ зеркаломъ свои волосы. Она напѣвала про себя какую-то пѣсенку.

Тѣмъ временемъ Абрагамъ сидѣлъ въ тѣсной толпѣ своихъ товарищей, а профессоръ — рядомъ съ бургомистромъ. Большая актовая зала школы была биткомъ набита дѣтьми и взрослыми, въ ней было невыносимо жарко и душно. Неутомимый ректоръ стоялъ на кафедрѣ и раздавалъ экзаменаціонныя свидѣтельства. вызывая учениковъ въ томъ порядкѣ, въ какомъ очутились они согласно результатамъ испытаній. Сказавъ прежде всего нѣсколько словъ абитуріентамъ, имѣющимъ поступить въ университетъ, онъ началъ съ высшаго отдѣленія четвертаго латинскаго класса и перешелъ затѣмъ ко второму отдѣленію. — Гансъ Эгеде Брохъ! — громко произнесъ ректоръ. Брохъ былъ первый во всей школѣ, а вторымъ оказался Абрагамъ Кнорръ Ловдаль. Абрагамъ подпрыгнулъ на своемъ мѣстѣ; ему и не снилось подняться такъ высоко, хотя экзамены и сошли хорошо. Онъ не вдругъ могъ выбраться со своей скамьи. Профессоръ смотрѣлъ на него, чтобъ кивнуть ему, но онъ не поднималъ глазъ. Ректоръ подалъ ему свидѣтельство, говоря: — Ты былъ прилеженъ, Абрагамъ, и поэтому отлично отвѣчалъ на экзаменахъ: желали бы мы — твои учителя — быть довольными тобою и въ другомъ отношеніи въ слѣдующемъ учебномъ году.

Радости Абрагама какъ не бывало. Онъ ощупью дошелъ до своего мѣста, и ему показалось, что въ залѣ повѣяло холодомъ и мертвой тишиной отъ ледяныхъ взоровъ, падавшихъ на его обремененную грѣхами голову. Профессоръ довольно рѣзко кашлянулъ; это ужъ слишкомъ, подумалъ онъ; ему казалось несправедливымъ, что публично клеймили его сына.

Раздача свидѣтельствъ продолжалась, отцы и матери напряженно прислушивались, пока не раздавалось ожидаемое имя. Лица ихъ моментально оживлялись, когда ихъ милые сыновья подходили къ кафедрѣ; но мало по малу всѣми овладѣло равнодушіе; всѣмъ было не по себѣ въ этой духотѣ, всѣ желали лишь, чтобы все скорѣе кончилось, чтобы ректоръ сказалъ свою заключительную рѣчь.

Но для дѣтей раздача свидѣтельствъ была совсѣмъ не то. Честолюбіе и тщеславіе, разочарованіе и отчаяніе до ожестеченія, съ одной стороны; недоброжелательство и ненависть, высокомѣріе и злорадство до мстительности — съ другой — все это проходило по густымъ рядамъ маленькихъ головъ; это было совершенно нѣчто въ родѣ подготовки къ искуству пробиваться впередъ съ оружіемъ въ рукахъ, обгонять другъ друга на жизненномъ пути, будь то хотя изъ за одного только нумера; надо было забыть равенство и товарищество и привыкнуть думать лишь о взаимной борьбѣ за почести и славу; учиться недоброжелательствовать всему, что выше, и презирать все, что ниже ихъ. И въ то время, какъ въ продолженіе года не мало говорилось и дѣлалось для труднаго пріобрѣтенія познаній общими, братскими усиліями — теперь, при концѣ года, не было и рѣчи о знаніяхъ въ томъ смыслѣ, что они ведутъ къ равенству и братству, а напротивъ того, самыя эти знанія служили къ тому, чтобы всѣхъ ихъ распредѣлить по ранжиру и перенумеровать — въ восходящемъ и нисходящемъ порядкѣ.

Наконецъ розданы и прочтены были всѣ 319 свидѣтельствъ. Ректоръ обтеръ свой лысый лобъ и даже вознаградилъ себя полулотомъ табаку въ каждую ноздрю. Потомъ онъ приступилъ къ своей длинной рѣчи и обратился прежде всего съ нѣсколькими напутственными словами къ абитуріентамъ, четыремъ длиннымъ, блѣднымъ юношамъ, въ четырехъ длинныхъ сюртукахъ, которые, казалось, скроены были изъ накрахмаленной черной матеріи. Если судить о деревѣ по его плодамъ, то странно конечно было видѣть, что этотъ большой ученый аппаратъ со множествомъ переполненныхъ классовъ могъ подарить университету не болѣе этихъ четырехъ образцовъ. Но вѣдь продолжительно и трудно путешествіе на Парнасъ; многіе отстаютъ по дорогѣ; тѣ же, что достигаютъ цѣли, представляютъ квинтъ-эссенцію силъ и выносливости.

Ректоръ высказалъ желаніе, чтобы эти четыре образца сдѣлали честь школѣ; но прежде всего онъ желалъ бы, чтобы они сохранили дѣтское чувство и дѣтскую вѣру, вынесенныя ими изъ школы. Затѣмъ онъ развилъ понятіе о школѣ, избравъ исходнымъ пунктомъ первоначальный смыслъ изреченія: "Школою стало называться убѣжище, гдѣ юношество, не тревожимое жизненными заботами…

«Куда какое прекрасное убѣжище!» пробормоталъ Мортенъ Крузе, толкнувъ локтемъ Абрагама. Но этотъ не пошевелился и не измѣнилъ выраженія своего лица; онъ боялся, чтобы кто не подумалъ, что онъ сидитъ такъ неспокойно. Абрагамъ думалъ лишь о томъ, что онъ сдѣлался вторымъ; онъ никогда еще не помѣщался такъ высоко; а ректоръ говорилъ между тѣмъ, что школа служитъ подготовкой къ жизни, что она по преимуществу воспитываетъ нравственность. — Это выраженіе, — продолжалъ онъ, — которое у нашихъ древнихъ учителей, грековъ и римлянъ, обозначало все, что есть въ образованіи высшаго и благороднѣйшаго, есть только слабое обозначеніе конечной цѣли образованія, которую мы должны имѣть въ виду. Ибо надъ нами сіяетъ солнце откровенія; на встрѣчу нимъ сквозь туманъ земной жизни мерцаетъ не только высшее существованіе жизни загробной, но и открывается глазамъ нашимъ широкая, свѣтлая и великолѣпная перспектива небеснаго отечества! Изъ нашего юношества надо образовать не только гражданъ, не только людей, но прежде всего христіанъ. Науку надо просвѣтить свѣтомъ религіи; всѣ истины должны имѣть въ ней, религіи, свое начало, свое значеніе и свою конечную цѣль.

Дѣти еле держались отъ одолѣвавшей ихъ дремоты, жары и длинной рѣчи, которая была не веселѣе любой скучной проповѣди. Солнце просвѣчивало сквозь тонкія синія гардины, такъ что блѣдный полусвѣтъ падалъ на темную группу учителей, собравшуюся по правую сторону кафедры. Дикобразъ спалъ стоя — въ школѣ ходила молва, что онъ умѣетъ это дѣлать; старшій учитель Абель лорнировалъ дамъ; адъюнктъ Боррингъ совсѣмъ забился въ уголъ и пользовался случаемъ очинить перышко, а слѣпая змѣя задумчиво слушалъ ректорскую рѣчь. Но всѣ имѣли такой видъ, что ужъ сыты всѣмъ этимъ по горло и желаютъ только одного, чтобы торжество наконецъ кончилось.

— А вы, мои дорогіе сотрудники! — сказалъ разстроганнымъ голосомъ ректоръ, — вы, которые посвятили себя трудному, но прекрасному призванію направлять юношество къ познанію и нравственности — да ниспошлетъ вамъ Всевышній и впредь силу выполнять свои великія и высокія обязанности съ такимъ же усердіемъ, съ такою же серьезностью и тою же любовью. Примите отъ меня и отъ школы благодарность за вашу дѣятельность въ истекшемъ году, и дай Богъ намъ снова встрѣтиться здѣсь бодрыми и здоровыми, чтобъ снова приняться за наше великое дѣло. — Затѣмъ ректоръ обратился къ дѣтямъ и отъ всего сердца просилъ ихъ упражняться въ добродѣтеляхъ и служить добру, какъ приличествуетъ дѣтямъ просвѣщенія. Ни одна мать не могла удержаться отъ слезъ при этихъ словахъ, а добрый ректоръ говорилъ далѣе о дѣтяхъ, ихъ воспитаніи и вѣрованіяхъ, и затѣмъ, послѣ заключительной молитвы и пѣнія, при которыхъ всѣ встали, празднество закончилось.

Давка при выходѣ была ужасная; ибо никакою силой на свѣтѣ невозможно было сдержать долѣе мальчиковъ. Хотя ученикамъ предписывалось ждать выхода изъ залъ постороннихъ присутствующихъ и затѣмъ уже выходить самимъ въ строгомъ порядкѣ и по классамъ, но несмотря на это, они одинъ за другимъ вскакивали со своихъ мѣстъ, протискивались между дамами и исчезали. Измученныя жарой и заплаканныя, приближались къ выходу изъ залы матери; изъ отцевъ явились лишь очень немногіе. Какъ восхитительно было видѣть это собранное здѣсь юношество, и какъ прекрасно и назидательно говорилъ ректоръ! Конечно онъ могъ позабыть сказать въ заключеніе своей рѣчи, что среди родителей господствовало величайшее безучастіе къ дѣятельности школъ; это во всякомъ случаѣ относилось бы не къ тѣмъ, которые были на лице, и гораздо скорѣе къ тѣмъ, которые не явились на празднество — напримѣръ къ фрау Ловдаль. Это было тѣмъ хуже съ ея стороны, что мужъ ея былъ эфоръ! Она никогда навѣрно не ходитъ туда, гдѣ можно слышать слово божіе.

Дѣти и взрослые выходили изъ школьнаго зданія. Благовоспитанные мальчики чинно шли рядомъ съ родителями, держа въ рукахъ свернутыя свидѣтельства; другіе же бѣжали за школу, рвали свои свидѣтельства и топтали ихъ ногами; иные неслись оттуда съ крикомъ и индійскими прыжками, а четыре черныхъ сюртука шли за группой учителей на легонькіе вспрыски въ ректорскихъ покояхъ.

Абрагамъ шелъ съ отцомъ домой. Профессоръ Ловдаль былъ взволнованъ. Идя бокъ о бокъ съ сыномъ, онъ сказалъ ему:

— Ты былъ хорошимъ юношей, Абрагамъ, и изъ этого я заключаю, что ты стремишься загладить свой дурной поступокъ; не будемъ болѣе и говорить о немъ. Я замолвлю словечко и ректору, чтобы болѣе ужъ объ этомъ не упоминалось.

Абрагамъ вбѣжалъ въ комнату и воскликнулъ: «Мамаша, мамаша, я сдѣлался вторымъ!» Профессорша встрѣтила его, сіяя радостью, обнимала, цѣловала и танцовала съ нимъ, и когда профессоръ произнесъ свое обыкновенное: «тише, дѣти!» она засмѣялась и, взявъ сына подъ руку, пошла съ нимъ къ столу. Профессоръ велѣлъ принести вина, и отпраздновано было скромное семейное торжество. Абрагамъ чувствовалъ себя легко, какъ птица, и когда профессоръ съ нимъ чокнулся, онъ подумалъ, что отецъ его величайшій и великолѣпнѣйшій человѣкъ на свѣтѣ.

И къ матери онъ чувствовалъ сегодня такое влеченіе, какаго не чувствовалъ уже давнымъ давно. Собственно говоря, онъ очень любилъ ихъ обоихъ, одинаково того и другаго, и онъ плавалъ въ морѣ блаженства, а все испытанное въ прошломъ, становилось лишь мрачнымъ воспоминаніемъ, которое онъ старался забыть и уничтожить.

— Развѣ не говорилъ я, — сказалъ профессоръ, когда жена разсказала ему, гдѣ она была, — что ты горячо сочувствуешь фабрикѣ? — Но она только разсмѣялась и не возражала: вѣдь сегодня она чувствовала себя такъ легко и была такъ счастлива!

IX.

Конфирмацію Абрагама все откладывали да откладывали, или лучше сказать, никогда о ней и не говорили. Профессоръ слишкомъ хорошо зналъ, что жена будетъ противиться этому всѣми силами, такъ какъ она уже съ самыхъ малыхъ лѣтъ сына постоянно твердила, что конфирмовать его не надо. Мужъ въ этихъ случаяхъ всегда молчалъ, думая про себя: поживемъ — увидимъ; не въ его характерѣ было подвергать себя непріятности до тѣхъ поръ, пока она не становилась неизбѣжною. Поэтому онъ оставлялъ это дѣло въ покоѣ; пока Абрагаму не исполнилось пятнадцати лѣтъ, что въ тѣхъ мѣстахъ считалось уже позднимъ возрастомъ для конфирмаціи. Теперь надо было Абрагаму готовиться у священника; потому что профессоръ рѣшалъ вопросъ о конфирмаціи сына настолько же положительно, насколько жена рѣшала его отрицательно.

Однажды утромъ, во время одѣванья — Абрагамъ только что ушелъ въ школу — профессоръ сказалъ спокойнымъ тономъ, какъ будто дѣло шло о самой обыкновенной вещи: — Въ слѣдующемъ мѣсяцѣ, я думаю, Абрагаму слѣдуетъ записаться у пробста Шпарре для приготовленія.

— Для приготовленія? У Шпарре? Что это значитъ? — Профессорша быстро повернулась на стулѣ; она сидѣла передъ зеркаломъ и приводила въ порядокъ свои волосы.

— Для приготовленія къ конфирмаціи, моя милая! Ты и не подумала, что ему уже скоро будетъ шестнадцать лѣтъ?

— Лучше сказать, ты совсѣмъ забылъ, что мы уже давно условились не конфирмовать Абрагама.

— Условились? Нѣтъ, Венке, этого никогда не было.

— Да развѣ не говорила я сто разъ, что его не надо конфирмовать?

— Положимъ, такъ; но условія не было.

— Но вѣдь ты былъ согласенъ со мною; ты ни разу не высказался противъ.

— Я не тратилъ на это словъ до поры до времени. А съ другой стороны, ты конечно согласишься, что ты должна была знать самымъ положительнымъ образомъ, что я, на сколько ты меня знаешь, хотѣлъ конфирмовать мальчика, какъ того требуетъ обычай.

— Ахъ, Карстенъ, ссылаться на обычай въ такомъ серьезномъ дѣлѣ!

— Попробуемъ, милая Венке, хладнокровно обсудить этотъ вопросъ, ибо горячность не ведетъ ни къ чему хорошему. Подумай же, въ правѣ ли ты ставить своего сына въ исключительное положеніе, которое во многихъ отношеніяхъ будетъ ему помѣхой въ жизни и причинитъ ему не мало страданій.

— Я желаю, напротивъ, оказать сыну величайше благодѣяніе, сдѣлавъ его исключеніемъ между всѣми этими лицемѣрами и лжецами.

— Громкія слова, милая Венке! Ты полагаешь, мнѣ кажется, что твой сынъ ничто иное, какъ часть тебя самой, и ничѣмъ инымъ и сдѣлаться не можетъ.

— Что ты хочешь этимъ сказать?

— Неужели ты никогда не считала возможнымъ, что Абрагамъ можетъ сдѣлаться христіаниномъ? Ну, я знаю, что ты хочешь сказать: ты не высокаго мнѣнія обо мнѣ, какъ о христіанинѣ… Но развѣ ты не можешь предположить, что Абрагамъ будетъ искреннимъ христіаниномъ?

— Да, — отвѣчала задумчиво профессорша, смотря прямо передъ собой, — я часто объ этомъ размышляла, и не думай, чтобы я желала этому противодѣйствовать, или чтобъ считала это несчастіемъ для него или для насъ. Искренность-то я и ставлю выше всего. Двоедушіе, ложь и лицемѣріе — вотъ что я желала бы устранить изъ жизни моего сына.

— Если ты желаешь полной искренности, то должна допускать и полную свободу.

— Я такъ и дѣлаю, и по моему, пусть онъ самъ рѣшитъ..

— Ну, ужъ извини! Ты вовсе не предоставляешь ему полной свободы, если не даешь ему стать на ту ступень, чрезъ которую проходятъ всѣ юноши, или заставляешь его перепрыгивать ее.

— Но эта ступень, какъ ты ее называешь, — дверь ко лжи; въ этомъ я твердо убѣждена.

— Въ этомъ я нисколько не сомнѣваюсь, Венке, и противъ конфирмаціи конечно можно кой-что возразить; но здѣсь идетъ дѣло не о твоихъ вѣрованіяхъ, и не о моихъ, а о вѣрованіяхъ Абрагама. Не потому, что я самъ… гм!… (глаза ихъ встрѣтились въ зеркалѣ) — ну да, у меня нѣтъ расположенія къ религіозности, какъ у тебя, и слѣдовательно, я не на этомъ основаніи хочу воспитать сына въ христіанствѣ. Но ни я, ни ты, ни одинъ изъ насъ, по моему мнѣнію, не имѣетъ права лишать его того, что можетъ облегчить для него выборъ, или навязывать ему что либо, дѣлающее этотъ выборъ невозможнымъ. Мы можемъ не иначе поступить справедливо въ отношеніи къ сыну, какъ сказавъ ему: «Хочешь ли ты испытать это на себѣ самомъ? Или ты уже выбралъ?»

— Теперь ты ставишь дѣло вверхъ ногами, Карстенъ.

— Вовсе нѣтъ! Абрагамъ достаточно великъ, чтобъ понимать, въ чемъ дѣло; потому-то я и ждалъ такъ долго; пусть онъ самъ рѣшитъ, хочетъ конфирмоваться или нѣтъ. Мнѣ кажется, ты, такъ сильно стоящая за свободу и справедливость должна бы одобрить это.

— Ну, хорошо! такъ пусть же онъ самъ рѣшаетъ! — воскликнула профессорша; но тотчасъ же прибавила: — но нѣтъ, какая польза предоставлять выборъ такому мальчику! Понятно, онъ предпочтетъ идти за другими, чтобы оставили его въ покоѣ; нѣтъ, нѣтъ, Карстенъ, мы будемъ въ высшей степени несправедливы, если завѣдомо направимъ сына на ложь и обманъ.

— Скажи однако, Венке, до какихъ же поръ ты будешь рѣшать и выбирать за сына? Не хочешь ли ты со временемъ выбрать ему и жену?

— Что за вздоръ, Карстенъ! Развѣ я не настаивала всегда, что онъ долженъ пользоваться свободой?

— Странная свобода! Если Абрагамъ дѣйствительно желаетъ конфирмоваться…

— То желаетъ только потому, что не можетъ еще разсуждать болѣе здраво!

— А если онъ черезъ нѣсколько лѣтъ точно также не здраво разсудитъ, что захочетъ взять себѣ жену, которая, по твоему твердому убѣжденію — вѣдь у тебя всегда такъ: если убѣжденіе, то ужъ непремѣнно крѣпкое — сдѣлаетъ твоего сына безконечно несчастнымъ — тогда какъ?

— Съ тобой право невозможно говорить, Карстенъ; ты все умѣешь смѣшивать!

— Не будемъ горячиться; это ни къ чему не ведетъ. Мы только что говорили такъ разумно и спокойно. Мнѣ не думается, чтобъ именно я смѣшивалъ. Развѣ нельзя допустить, что ты сама къ сильной любви къ Абрагаму примѣшиваешь немножко тираніи — извини, пожалуста — нераздѣльной со всякой любовью? Не прійдется ли тебѣ, въ твоемъ усердіи выбирать для него самое лучшее, дойти до того, что ты захочешь выбирать за него всегда и во всемъ, между тѣмъ какъ ты постоянно твердила и твердишь, что самое лучшее для человѣка быть свободнымъ въ своемъ выборѣ?

— Я охотно успокоюсь, Карстенъ, и не буду тебѣ такъ докучать; но я должна тебѣ сознаться, что говорить съ тобой очень трудно, потому что ты заставляешь меня вертѣться, какъ бѣлку въ колесѣ, и все перевертываешь вверхъ ногами. Никогда я не думала, что соглашусь отпустить сына на конфирмацію; но теперь мнѣ почти представляется, что, пожалуй, ты говоришь совершенно основательно.

— На этотъ разъ я во всякомъ случаѣ болѣе слѣдую твоимъ основнымъ принципамъ, чѣмъ ты сама, сказалъ профессоръ, окончившій одѣваться, и хотѣлъ идти.

— Но вотъ что я тебѣ скажу! — воскликнула вдругъ профессорша, когда онъ отворилъ уже дверь. — Въ то утро, когда Абрагаму надо будетъ идти въ церковь, чтобы произнести злосчастный обѣтъ, я, какъ мать, хочу имѣть право спросить его, знаетъ ли онъ, что дѣлаетъ; и если онъ не будетъ тогда вполнѣ правдивъ и искрененъ, то ни ты, ни всѣ проповѣдники въ мірѣ, не заставятъ моего сына сдѣлаться публичнымъ лжецомъ.

— Пусть будетъ такъ, если это тебѣ нравится, возразилъ профессоръ и вышелъ.

Онъ радъ былъ, что достигъ гораздо большаго, чѣмъ когда либо надѣялся; остальное предоставилъ времени. Профессорша же была полна безпокойства и очень разстроена; она не могла отдѣлаться отъ тяжелаго чувства, что мужъ выманилъ у ней это согласіе на конфирмацію. Она говорила объ этомъ съ Мордтманомъ, который во всемъ отдавалъ ей справедливость и употреблялъ лишь еще болѣе сильныя выраженія; но въ сущности все это было для него довольно безразлично. Послѣ этого она обратилась къ Абрагаму и начала съ нимъ серьезный разговоръ какъ-то вечеромъ, когда профессоръ былъ въ клубѣ. Она изложила ему ясно и просто, насколько могла, все, что думала о конфирмаціи, и потомъ спросила его, готовъ ли онъ. къ ней и пришелъ ли къ какому либо рѣшенію. Абрагамъ сидѣлъ съ опущенными глазами, не отвѣчая и не перебивая матери. Ему всегда было тяжело, когда кто нибудь говорилъ съ нимъ о религіозныхъ вопросахъ. Въ школѣ религія изучалась одинаково съ другими предметами, и лишь ректоръ прибѣгалъ къ трогательнымъ христіанскимъ увѣщаніямъ, или въ своихъ рѣчахъ, или когда случалось что нибудь дурное; да профессоръ говорилъ отъ времени до времени: «да сохранитъ тебя отъ этого Богъ», или что нибудь въ этомъ родѣ. Абрагамъ хорошо зналъ, какое слѣдовало принимать выраженіе и какъ держать себя, когда заходила рѣчь о подобныхъ предметахъ, и могъ отвѣчать въ надлежащемъ тонѣ. Но во все время такихъ разговоровъ, его не покидало непріятное чувство. Теперь же съ глазу на глазъ съ матерью, приходилось ему еще гораздо хуже; ибо отъ нея нельзя было отдѣлаться общеупотребительными выраженіями и фразами, и она и знать не хотѣла о надлежащемъ тонѣ — а какъ же было ему отвѣчать съ полною серьезностью на ея вопросы?

Естественно, онъ желалъ конфирмоваться; давно ужъ огорчало его то, что только одинъ онъ и оставался не конфирмованнымъ изо всѣхъ своихъ товарищей одного съ нимъ возраста. Ему казалось это само собой понятнымъ, между тѣмъ, какъ мать придавала дѣлу такой характеръ, какъ будто конфирмація была поворотнымъ пунктомъ въ жизни. И вотъ, когда она серьезнымъ и убѣдительнымъ тономъ предложила ему прямо и откровенно сказать, вѣруетъ ли онъ такъ, или иначе, или вовсе не вѣруетъ, Абрагамъ тотчасъ же подумалъ, какъ странно и несообразно однако, что именно она говоритъ объ этомъ. Какъ ректоръ, котораго всѣ считали особенно богобоязненнымъ человѣкомъ, такъ и собственный его отецъ, который на взглядъ Абрагама быль религіозенъ какъ разъ настолько, сколько требовалось, и кромѣ того, всѣ благочестивые горожане относились къ конфирмаціи съ величайшимъ уваженіемъ; да, они приняли бы за кощунство всякое слово противъ этого священнодѣйствія. Но чтобы собственная его мать, которая сама часто говорила, что на счетъ вѣры у ней плохо, и которой отъ другихъ Абрагамъ слыхалъ и гораздо худшіе намеки — чтобы мать, которая не вѣрила въ подобныя вещи, а слѣдовательно, и не могла имѣть о нихъ настоящаго понятія — чтобы она-то и говорила въ серьезномъ и торжественномъ тонѣ, какъ въ самомъ дѣлѣ вѣрующая, о конфирмаціи — это было въ высшей степени удивительно для него, и при этой мысли онъ не могъ вполнѣ освободиться отъ чувства нѣкотораго нетерпѣнія. Какъ могла она, не вѣруя сама, предъявлять болѣе высокія требованія, чѣмъ лучшіе изъ вѣрующихъ?

Да и ею самою овладѣло подъ конецъ нетерпѣніе при видѣ безмолвности и неподвижности мальчика.

— Отвѣчай же, Абрагамъ, на что ты рѣшаешься? Хочешь ты конфирмоваться, или нѣтъ?

— Я не знаю, отвѣчалъ Абрагамъ.

— Но ты долженъ это знать, ты ужъ достаточно великъ, чтобы понимать, что ты долженъ рѣшить это самъ. Поразмысли объ этомъ нѣсколько дней, но я скажу тебѣ то же, что сказала сегодня утромъ твоему отцу: въ день конфирмаціи, прежде чѣмъ ты пойдешь въ церковь, ты сдѣлаешь мнѣ признаніе; и если ты не будешь тогда въ состояніи съ полною правдивостью сказать мнѣ, твоей матери: «я желаю и могу произнести обѣтъ», то не будешь допущенъ къ таинству — это также вѣрно, какъ то, что меня зовутъ Венке.

Спустя нѣкоторое время вернулся домой профессоръ. Былъ поданъ ужинъ, и разговоръ вертѣлся на другихъ предметахъ. Абрагамъ же нѣсколько дней сряду былъ полонъ тяжелыхъ чувствъ касательно предложеннаго ему выбора. Его рѣшеніе было — конфирмоваться; когда въ школѣ спрашивали его, будетъ ли онъ слѣдующей зимой ходить къ проповѣднику, онъ отвѣчалъ утвердительно. Черезъ нѣсколько недѣль надо было уже сдѣлать заявленіе у проповѣдника; ни мать, ни отецъ не спрашивали его, и такимъ образомъ прошло еще нѣсколько времени.

Въ школѣ все шло своимъ обычнымъ ходомъ; только въ новомъ классѣ было больше латыни и греческаго. Мало по малу Абрагамъ ближе сходился съ Брохомъ, котораго прежде не могъ терпѣть; но теперь они сидѣли рядомъ, какъ высшіе въ классѣ, и Абрагамъ сдѣлался прилежнымъ. Маленькій Маріусъ не оставилъ по себѣ никакихъ слѣдовъ; онъ исчезъ, его нумеръ былъ занятъ, и даже имя его никогда не произносилось, потому что вскорѣ было всѣми забыто. Ежедневныя занятія въ одной и той же школѣ, одними и тѣми же учебными предметами, въ тѣ же самые часы, при тѣхъ же учителяхъ — все это вело къ тому, что мысли ихъ не занимались тѣмъ, чего не было въ наличности, и Маріусъ Готвальдъ, если они вообще когда либо думали о немъ, вспоминался имъ, какъ маленькій мальчикъ, котораго они знали много лѣтъ тому назадъ, когда и сами они были еще маленькими и сидѣли въ низшихъ классахъ школы.

Единственный, хранившій о немъ воспоминаніе, былъ Абрагамъ, не смотря на то, что воспоминаніе это было для него тягостно, и онъ возвращался къ нему какъ можно рѣже. Фрау Готвальдъ, которой теперь ничего не оставалось на свѣтѣ, какъ предаваться воспоминаніямъ о своемъ миломъ маленькомъ Маріусѣ, крѣпко ухватилась за его лучшаго друга. Лишь только завидитъ она, бывало, Абрагама, какъ стучитъ въ окно, или выбѣгаетъ на улицу, чтобъ зазвать его къ себѣ. Абрагамъ охотно отказался бы отъ этого: ему не нравилось, чтобы кто нибудь видѣлъ, что онъ туда входитъ, да и разговоры съ фрау Готвальдъ не доставляли ему особеннаго удовольствія. Лишь только успѣвала она усадить его на диванъ, какъ сейчасъ заводила рѣчь о маленькомъ Маріусѣ: вѣдь до сихъ поръ она цѣлый божій день ни словечка не вымолвила о немъ, о немъ, о которомъ думала день и ночь.

Во всю свою боязливую и робкую жизнь не имѣла она подругъ. Лишь по вечерамъ въ маленькую комнатку приходили старые гости — тяжелыя думы о позорѣ, раскаяніи и униженіи; онѣ разсаживались кругомъ по стѣнамъ и подолгу сидѣли, не сводя съ нея неподвижныхъ взоровъ. Теперь къ нимъ прибавился еще гость — хуже всѣхъ остальныхъ. Это былъ грызущій упрекъ, что она изъ тщеславія желала, чтобы сынъ ея учился болѣе, чѣмъ могла выдержать его бѣдная голова; но объ этомъ она не осмѣливалась говорить. Сначала она разсказывала каждый разъ однѣ и тѣ же исторіи, спрашивала — не правда ли, что Маріусъ былъ всѣхъ способнѣе по латинскому языку, и не уставала бесѣдовать о томъ, какъ онъ любилъ своего друга, какъ онъ высоко цѣнилъ его и обожалъ. «Да, вѣдь это доходило до того, — говорила блѣдная фрау Готвальдъ, съ слабымъ и безжизненнымъ смѣхомъ, — что я, дура, совсѣмъ начинала его ревновать къ этому Абрагаму Ловдалю. Взгляни сюда, въ концѣ одной изъ своихъ книжекъ со словами, онъ крупными буквами написалъ: „А. Л. величайшій герой въ цѣлой школѣ“. Вѣдь это ты… вѣдь это вы…» Фрау Готвальдъ приходила въ затрудненіе, не знала хорошенько, говорить ли Абрагаму, по прежнему, «ты», такъ какъ онъ держался такъ чопорно и смотрѣлъ совсѣмъ взрослымъ. Не могла она добиться отъ лучшаго друга своего сына и того, чтобы онъ сидѣлъ у ней подольше и заходилъ почаще, пока не догадалась какъ-то предложить ему вина и пирожнаго, и это имѣло самые утѣшительные результаты. Теперь онъ сталъ заходить иногда и по собственному побужденію, по крайней мѣрѣ въ сумерки, и терпѣливо выслушивалъ старыя исторіи; и онъ разсказывалъ ей кой-что изъ общей школьной жизни, и это приводило бѣдную фрау Готвальдъ въ неописанный восторгъ. Абрагамъ пробирался тайкомъ въ домикъ фрау Готвальдъ и старался возвращаться оттуда такъ, чтобы никто этого не видѣлъ; потому что онъ отлично зналъ, что отецъ вовсе не одобритъ этого знакомства съ матерью его покойнаго друга. Но какъ было устоять въ шестнадцать лѣтъ противъ тортовъ и хереса!

Тѣмъ временемъ Михаэль Мордтманъ все усерднѣе и усерднѣе занимался фабрикой, которая была уже частію готова; съ наступленіемъ ненастныхъ осеннихъ дней, ходить туда каждый день вовсе уже не доставляло ему удовольствія, и поэтому онъ велѣлъ выстроить контору для фабрики «Фортуна» въ самомъ городѣ. Онъ былъ не особенно доволенъ своими отношеніями къ профессоршѣ; дѣло уже очень медленно подвигалось впередъ, а можетъ быть, и совсѣмъ не двигалось. Его сильно влекло къ ней; близкое знакомство съ такою красивой и интересной дамой, имѣвшей такаго свободномыслящаго мужа, было слишкомъ заманчиво. Онъ считалъ несомнѣннымъ, что она во всякомъ случаѣ недалека отъ того, чтобы дѣйствительно въ него влюбиться; это ему удавалось подмѣчать безчисленное количество разъ въ самыхъ незначительныхъ вещахъ. Въ характерѣ профессорши произошла въ послѣднее время какая-то перемѣна; она находилась въ странно возбужденномъ и измѣнчивомъ настроеніи духа; то она была неразговорчива, и взглядъ ея блуждалъ въ пространствѣ, то вдругъ оживлялась и разговаривала съ такимъ жаромъ и увлеченіемъ, что это становилось утомительнымъ. Мордтманъ былъ убѣжденъ, что онъ причина этого волненія и безпокойства, а фрау Венке какъ разъ въ это время была такъ прекрасна и обворожительна, что даже осмотрительный и осторожный до тѣхъ поръ человѣкъ не могъ владѣть собою. Съ наступленіемъ долгихъ осеннихъ вечеровъ полуденные визиты замѣнились дру; жескими бесѣдами въ сумерки, при яркомъ свѣтѣ камина. При этомъ Венке ходила обыкновенно вокругъ стола, а онъ сидѣлъ на диванѣ, противъ огня. Профессора почти никогда не было въ это время дома; случалось однако, что онъ возвращался домой и заставалъ ихъ такимъ образомъ вмѣстѣ, но это вовсе не приводило ихъ въ замѣшательство и не производило никакой неловкости.

Но кровь Мордтмана начинала волноваться, когда такъ спокойно ходила мимо него Венке. Сегодня ей было такъ печально и тяжело, и они вели разговоръ о смерти и иныхъ невеселыхъ предметахъ; онъ сказалъ очень немного, она отвѣтила нѣсколькими словами, и оба пришли къ тому выводу, что жизнь вовсе не такая вещь, которою стоило бы очень дорожить. Но такое настроеніе было несвойственно Мордтману, и онъ только поддѣлывался подъ ея тонъ. Онъ полонъ былъ напротивъ нетерпѣливаго ожиданія; онъ не думалъ о послѣдствіяхъ и не предавался сомнѣніямъ и колебаніямъ; съ каждымъ разомъ, какъ она мимо него проходила, ему труднѣе было удержаться, чтобъ не встать и прижать ее къ своей груди.

Послѣ долгаго молчанія она остановилась прямо передъ нимъ, посмотрѣла ему въ лице и сказала: — Отчего вы говорите теперь все то, чего вовсе не думаете?

— Да и самъ я не тотъ, котораго вы предъ собой видите и съ которымъ говорите; я не знаю, что говорю, я не знаю, гдѣ я и что дѣлаю; знаю только то, что не могу этого долѣе выносить… — И говоря это, онъ обнялъ ее одной рукой и притянулъ къ себѣ, такъ что она сѣла къ нему на колѣни, какъ разъ освѣщенная блескомъ камина. Онъ наклонился къ ней и слегка поцѣловалъ ее въ щеку. — Мы не можемъ долѣе скрывать это другъ отъ друга; это дѣйствительно такъ!

— Да, это такъ, — томно отвѣчала она и положила ему руку на плечо, но тотчасъ же тихонько освободилась отъ него и встала. — Нѣтъ, нѣтъ!.. сказала она, какъ будто еще не вполнѣ сознавая себя.

Но онъ вскочилъ и хотѣлъ ее обнять, произнося страстныя, безсвязныя слова.

— Нѣтъ, нѣтъ! — быстро проговорила она, какъ бы внезапно пробуждаясь: — не прикасайтесь ко мнѣ! Вы съ ума сошли? Неужели вы думаете, что я могу дѣлить себя?

— Но ты теперь моя только моя…

— Нѣтъ, никогда! Подумайте же…

— Подумай сама, какъ часто мы говорили, и какъ ты постоянно защищала права любви…

— Не теперь…. не такъ… — Не смущайте меня, оставьте меня!.. Подумайте же, что мы разрушаемъ… Нѣтъ, оставьте все, какъ было, а если это невозможно, такъ уѣзжайте! Прошу васъ. Мордтманъ — оставьте меня въ покоѣ!

— Но я…. я! Обо мнѣ ты не думаешь, что же со мной будетъ?

Она взяла его за плечо, повернула его къ свѣту и внимательно смотрѣла ему въ лице. Они оба дышали тяжело и порывисто, лице Мордтмана было блѣдно и искажено, и онъ бормоталъ безсвязныя слова и сжималъ ея руки.

— Что я надѣлала! — сказала Венке, потому что страсть его въ это мгновеніе была такъ правдива и сильна, что она вполнѣ ей повѣрила и была поражена ею; — я дурно поступила и съ вами и съ самой собою!..

— О, нѣтъ, нѣтъ! Ты сдѣлала выборъ, ты моя, если не обманываешь…

— Я не обманываю васъ, милый другъ!

— Такъ сдѣлайте же рѣшительный шагъ, будьте моею!

— Выслушайте меня, выслушайте разумное слово; мы оба въ настоящую минуту не способны соображать; я должна теперь, какъ старшая, рѣшить, что…

— Ахъ, что тутъ!.. перебилъ онъ ее нетерпѣливо; но она закрыла ему ротъ рукой.

— Ступайте, ступайте, милый Мордтманъ! Приходите черезъ нѣсколько дней — дня черезъ два; намъ обоимъ надо подумать и поразсудить. Ну, хорошо ли будетъ, если мы подъ вліяніемъ страстной вспышки причинимъ неизгладимое горе себѣ самимъ и другимъ! Послѣдуйте моему совѣту; вы знаете, что я права.

Онъ не хотѣлъ ничего слышать; но она просьбами и ласковыми словами принудила его дойти къ двери. Здѣсь онъ еще разъ обнялъ ее и поцѣловалъ. Затѣмъ онъ бросился въ дверь и, почти совсѣмъ не помня себя, пробѣжалъ переднюю.

Она кинулась на диванъ и закрыла лице руками; поцѣлуй Мордтмана жегъ ее, она его любила; она ощущала страданіе, охватывавшее ее какою-то блаженною тревогой и боязнью, и мысль ея останавливалась лишь на немъ одномъ. Она никакъ не могла заставить себя думать о мужѣ и о сынѣ; но неопредѣленное безпокойство, съ которымъ она уже нѣкоторое время боролась, примѣшивалось къ ея невыразимому смущенію..

Ея мужъ вернулся домой и изъ передней прямо прошелъ въ свой кабинетъ. Тамъ былъ маленькій шкафъ въ стѣнѣ, ключъ отъ котораго онъ всегда носилъ при себѣ и въ которомъ у него хранились кой-какія рѣдкія лекарства — на аптеку онъ не особенно полагался. Профессоръ досталъ стклянку съ успокоительными каплями, влилъ значительную дозу ихъ въ воду и выпилъ. Потомъ онъ посмотрѣлъ на себя въ зеркало; лице его было блѣдно.

Постоявъ такимъ образомъ нѣкоторое время, онъ потушилъ свѣчу и пошелъ черезъ гостиную въ спальню, чтобы вымыться, что онъ всегда дѣлалъ, возвратившись вечеромъ съ визитовъ къ паціентамъ. — Здравствуй, Венке, ты скоро зажжешь лампу? спросилъ онъ, проходя мимо нея.

— Да, сказала она, не трогаясь съ дивана.

Абрагамъ сидѣлъ надъ книгами. Онъ былъ съ Брохомъ у Мортена Крузе, гдѣ они много курили; у него горѣла голова и по тѣлу бѣгали мурашки — онъ чувствовалъ себя совсѣмъ не хорошо.

— Ну, Абрагамъ, — спросилъ отецъ, прохаживаясь, по своему обыкновенію, изъ комнаты въ комнату. — Рѣшился ли ты на что нибудь касательно конфирмаціи? Надо рѣшать поскорѣе, если ты желаешь корфирмоваться; или ты не желаешь?

— Нѣтъ, я желаю.

— Ну, хорошо; ты знаешь, что это предоставляется на твою добрую волю; если желаешь комфирмоваться, то никто тебѣ въ этомъ не помѣшаетъ. Ты сказалъ объ этомъ матери?

— Нѣтъ, не лучше ли, чтобъ ты сказалъ ей объ этомъ?

— Нѣтъ, къ чему это, мой милый? Иди сейчасъ къ ней и скажи; она въ гостиной.

Абрагамъ вошелъ очень робко и нерѣшительно. — Послушай мама, — оказалъ онъ, посидѣвъ нѣкоторое время у печки, — я думаю идти къ священнику:

— Да, я такъ и думала! отвѣчала профессорша почти сурово; мысли ея въ эту минуту были безконечно далеко.

Абрагамъ былъ ошеломленъ. Чтобы она могла такъ отнестись къ дѣлу, послѣ того, какъ такъ любовно и сердечно сказала ему, что онъ самъ можетъ свободно выбирать! Онъ прокрался изъ комнаты такой же унылый, какъ и вошелъ въ нее, и начиналъ уже страшиться того утра, когда мать выйдетъ къ нему и подвергнетъ его строгому допросу.

Выходя отъ Венке, Мордтманъ прямо наткнулся на профессора, возвращавшагося домой. Ловдаль стукнулъ палкой о мостовую, и Мордтману показалось, что онъ хотѣлъ что-то сказать, но вдругъ остановился. Показалось ему также, что когда профессоръ бѣгло взглянулъ на него и поклонился, у него было какое то странное выраженіе лица. Но мысли Мордтмана были слишкомъ заняты тѣмъ, что произошло между нимъ и Венке. Онъ прибѣжалъ домой и заперся въ своей комнатѣ, чтобы безъ помѣхи предаться мыслямъ о своемъ счастіи. Онъ бросился въ кресло, снова вскочилъ и началъ быстро ходить взадъ и впередъ по комнатѣ; потомъ онъ взялъ портретъ Венке, который она ему дала, разговаривалъ съ нимъ и съ самимъ собою, вполнѣ счастливый и гордый тѣмъ, что достигъ своей цѣли.

Но когда волненіе его поулеглось, онъ не могъ отдѣлаться отъ мысли о профессорѣ. У него было такое странное лице… Мордтмана начинало это безпокоить. Ему пришло на умъ, какъ неразумно они вели себя. Еще минута — и профессоръ засталъ бы ихъ въ такомъ возбужденномъ состояніи, котораго они никакъ бы не могли скрыть. Если бы она была потверже, дѣло можно было бы устроить совсѣмъ иначе — и это дало новое направленіе его мыслямъ. Онъ закурилъ сигару и погрузился въ размышленія.

X.

Пробстъ Шпарре приготовлялъ конфирмантовъ въ старомъ домѣ, служившемъ мѣстомъ собранія гаугіанцевъ, и хотя мальчиковъ было много, они все-таки почти совсѣмъ терялись въ обширной низкой залѣ съ окнами на три стороны. Мѣста конфирмантовъ расположены были такимъ образомъ, что мальчики обособлялись въ отдѣльныя группы. На серединѣ длинной скамьи противъ самой кафедры сидѣли мальчики изъ народной школы, а по концамъ скамьи занимали мѣста дѣти бѣдныхъ классовъ, населяющихъ западную и другія отдѣльныя части города; по правую же руку священника, какъ разъ у кафедры, на болѣе короткихъ скамьяхъ, примыкавшихъ съ одной стороны къ стѣнѣ, помѣщались хорошо одѣтые мальчики изъ другихъ школъ; ученики латинской школы занимали первую скамейку, и Абрагаму пришлось сидѣть совсѣмъ впереди, у самаго свящянника.

У пробста Шпарре всегда бывало много конфирмантовъ, такъ какъ ходила молва, что у него легче выдержать экзаменъ, чѣмъ у другихъ городскихъ проповѣдниковъ.

Мальчики изъ народной школы были иногда очень тупы и глуповаты, и пробстъ Шпарре часто чувствовалъ себя въ весьма затруднительномъ положеніи, когда ученики гимназіи чуть не задыхались отъ смѣха надъ ихъ отвѣтами. Поэтому онъ съ перваго же дня началъ холодно и сдержанно относиться къ Абрагаму.

Абрагамъ смотрѣлъ слишкомъ взрослымъ для конфирманта, и пробстъ не много слыхалъ объ немъ хорошаго, а свободомысліе. его матери было всѣмъ извѣстно. Но мало по малу у него составился лучшій взглядъ на молодаго Ловдаля, который былъ почтителенъ и приличенъ и никогда не дѣлалъ гримасъ, даже при самыхъ глупыхъ отвѣтахъ съ задней скамьи. Кромѣ того онъ оказывалъ постоянную внимательность къ пробсту, помогалъ ему надѣвать верхнюю одежду, подавалъ книгу, открытую какъ разъ на томъ мѣстѣ, которое нужно было пробсту, и бросался поднимать упавшій на полъ карандашъ его. Напослѣдокъ пробсту стало даже нѣкоторымъ образомъ пріятно имѣть такъ близко около себя благовоспитаннаго молодаго человѣка. Такимъ образомъ между нимъ и Абрагамомъ образовалось нѣчто въ родѣ дружественнаго франмасонства, такъ что они обмѣнивались взглядами каждый разъ, какъ во время экзаменовки происходило что либо особенное. Пробстъ бормоталъ иногда какую-нибудь латинскую цитату, и Абрагамъ отвѣчалъ ему обязательною улыбкою — все равно, понималъ онъ ее или нѣтъ.

Такимъ образомъ приготовленіе къ конфирмаціи сдѣлалось для Абрагама извѣстнаго рода удовольствіемъ. Уже само по себѣ очень пріятно было освободиться отъ нѣсколькихъ утреннихъ уроковъ, а затѣмъ, когда онъ сидѣлъ у кафедры пробста, у него являлось чувство превосходства, онъ чувствовалъ себя здѣсь первымъ. Еще въ школѣ онъ наизусть зналъ «объясненія» Понтоппидана, такъ что у него не могло быть и рѣчи о той страшной работѣ предъ экзаменомъ и о той мучительной тревогѣ и боязни во время самаго испытанія, благодаря которымъ даже самые отчаянные мальчуганы изъ народной школы смирно сидѣли, съ вытянувшимися лицами и оторопѣлыми глазами. То, что составляло для нихъ важнѣйшее событіе жизни, игольное ушко, чрезъ которое имъ надо было пробиться съ напряженіемъ всѣхъ своихъ силъ, для Абрагама не представляло ни малѣйшихъ затрудненій, не требовало съ его стороны никакихъ усилій. Онъ боялся лишь одного — того утра, когда войдетъ къ нему мать и потребуетъ отъ него чистосердечной исповѣди. И онъ такъ часто представлялъ себѣ мысленно эту сцену, что ему иной разъ такъ вотъ и казалось, что мать входитъ въ комнату… что же будетъ онъ ей отвѣчать? Приготовленіе къ конфирмаціи никоимъ образомъ не вызывало въ немъ серьезнаго настроенія, не говоря уже о томъ, что глубокое впечатлѣніе совсѣмъ отсутствовало; а между тѣмъ ему хорошо извѣстно было, что надо будетъ отвѣчать матери не иначе, какъ съ полнѣйшей прямотой и откровенностью: она тотчасъ замѣтила бы малѣйшую попытку неискренности и притворства.

Такимъ образомъ прошла осень, и до пасхи было еще далеко.

Абрагамъ мало по малу привыкъ смотрѣть на Броха, какъ на хорошаго товарища, и оба они водились большею частію съ учениками высшаго отдѣленія класса, которые въ слѣдующемъ году должны были поступить въ университетъ; они курили, играли въ карты, а по вечерамъ прогуливались съ барышнями. Въ характерѣ Абрагама было нѣчто, внушавшее къ нему уваженіе и дававшее ему извѣстное положеніе даже среди старшихъ возрастомъ товарищей. Врожденная склонность къ противорѣчію и неуступчивости, подавленная силой, нашла другой исходъ — въ насмѣшкѣ, въ умѣньи поднять все на смѣхъ. Онъ не боялся направлять свое остроуміе и на серьезныя вещи и, ведя себя почтительно и тихо въ школѣ и дома, былъ однимъ изъ самыхъ злыхъ насмѣшниковъ, не имѣлъ соперниковъ въ передразниваніи, когда сидѣлъ въ одной комнатѣ съ товарищами, среди густыхъ облаковъ табачнаго дыма. Брохъ покатывался при этомъ со смѣху, и постоянное одобреніе, которымъ встрѣчались его выходки, подстрекало его еще болѣе, такъ что онъ заходилъ все дальше и дальше и не щадилъ уже рѣшительно ничего и никого, какъ будто бы онъ этимъ дикимъ и безумнымъ поведеніемъ тамъ, гдѣ могъ дать себѣ свободу, хотѣлъ вознаградить себя за наложенное на него ярмо принужденности.

Въ школѣ у него все шло теперь очень хорошо, онъ былъ какъ разъ настолько прилеженъ, сколько это требовалось, и кромѣ того у него былъ собственный способъ располагать въ свою пользу учителей, такъ что даже Аальбомъ подъ вліяніемъ его льстивой любезности позабылъ «дьявола», и только одинъ ректоръ былъ все еще нѣсколько настроенъ противъ него.

Профессоръ Ловдаль въ это время все болѣе и болѣе сближался съ сыномъ; по воскресеньямъ онъ дѣлалъ съ нимъ дальнія прогулки и разговаривалъ почти какъ со взрослымъ. Дѣйствуя такимъ образомъ, профессоръ имѣлъ въ виду какъ можно болѣе расположить къ себѣ сына; да и для себя искалъ онъ ободренія и развлеченія въ веселомъ настроеніи юноши, потому что его самого давило тяжелое бремя. Вскорѣ установилась между ними такое довѣріе, что Абрагамъ сталъ разсказывать отцу такія вещи, о которыхъ прежде навѣрное счелъ бы нужнымъ умолчатъ. Такъ однажды, слово за словомъ и, наполовину противъ своего желанія, онъ договорился до одного происшествія, случившагося въ школѣ. Въ классѣ была разбита оконница, и всѣ знали, что это было дѣло рукъ Мортена Крузе; но когда допытывался объ этомъ ректоръ, никто не хотѣлъ назвать виновнаго. Броха случайно не было въ этотъ день въ школѣ, и Ловдаль такимъ образомъ былъ первымъ. Страшно сердился ректоръ, когда замѣчалъ упорство или хотя только предполагалъ его, и какъ старый педагогъ, онъ тотчасъ догадался, что классъ сговорился не выдавать виновника. Онъ обрушился на Абрагама съ слѣдующими словами: — Берегись, Ловдаль, не забудь, что ты выказалъ уже разъ упрямство; тогда ты отдѣлался благополучно, но берегись втораго раза. Знаешь ты или нѣтъ, кто это сдѣлалъ?

— И ты конечно сказалъ? тревожно спросилъ профессоръ.

— Да, сказалъ, отвѣчалъ Абрагамъ и посмотрѣлъ въ сторону.

— Ты сказалъ, что это сдѣлалъ Мортенъ Крузе?

— Конечно!

— Понятно, ты долженъ былъ сказать; было бы безуміемъ съ твоей стороны снова навлечь на себя неудовольствіе въ школѣ, и именно теперь, когда ты ходишь къ проповѣднику. Я знаю, есть люди, которые сумазбродно утверждаютъ, что не надо выдавать товарищей и т. п., но тебѣ не слѣдуетъ объ этомъ нисколько безпокоиться. Послушаніе начальствующимъ — безусловно важнѣйшая обязанность и высочайшая добродѣтель молодаго человѣка и честнаго гражданина; дѣйствуя заодно съ виновными, ты и самъ становишься виновнымъ; напротивъ того, не прикрывая ничего дурнаго и достойнаго наказанія, ты дѣлаешь пользу себѣ и въ тоже время поступаешь въ интересахъ справедливости.

Когда они прошли еще немного далѣе, профессоръ сказалъ, какъ бы между прочимъ: — Ты лучше сдѣлаешь, если не разскажешь объ этомъ матери; вѣдь тутъ нѣтъ никакой бѣды.

Абрагамъ не подымалъ глазъ на отца, и они нѣкоторое время избѣгали смотрѣть другъ на друга. Выходило такъ, что у нихъ явились секреты отъ матери, и Абрагамъ, успокоенный одобреніемъ со стороны отца, не думалъ болѣе о томъ, что мать взглянула бы на дѣло совсѣмъ другими глазами.

А съ фрау Венке происходили въ это время странныя вещи. Въ ней обнаружилась полнѣйшая перемѣна, потому что явилось у ней и еще кой-что другое — кромѣ Мордтмана. Ея тревожныя сомнѣнія превратились въ увѣренность, и эта увѣренность причиняла ей страданіе, котораго она стыдилась и которое пыталась побороть. Венке не могла долѣе скрывать, что ей предстоитъ снова сдѣлаться матерью.

XI.

Прошло нѣсколько дней, какъ профессорша не видѣла у себя Мордтмана. Однажды въ полдень онъ проходилъ мимо, возвращаясь съ фабрики; но она отодвинулась отъ окна и спряталась. Отношенія къ Мордтану отодвинулись для нея нѣсколько на задній планъ; она думала лишь о томъ, что ей предстояло — что она еще разъ будетъ матерью.

Когда явился на свѣтъ Абрагамъ, она долго желала подарить его и сестрицей. Но съ теченіемъ времени она потеряла эту надежду, и теперь ея взгляды на дѣтей и ихъ воспитаніе такъ измѣнились, что она считала себя счастливою, что приходится заботиться только объ одномъ дитяти. Да и мужъ не очень-то былъ бы радъ, узнавъ объ этомъ — это она напередъ знала. Но гораздо хуже, даже невыносимо становилось ей, когда вспоминался ей Мордтманъ. Она каждый разъ краснѣла отъ стыда при мысли о послѣднемъ свиданіи съ нимъ. Онъ поцѣловалъ ее и сказалъ, что она принадлежитъ ему одному… а она… что она сдѣлала? и что ей было дѣлать? Однако все это не могло такъ продолжаться; что… или кого ей избрать? Что должно было случиться, то и случилось… а что же теперь?

Разъ въ сумерки она сѣла на диванъ, приказавъ предварительно своей дѣвушкѣ не впускать никого, не исключая и господина Мордтмана. Она чувствовала себя близкою къ отчаянію, и вдругъ напалъ на нее страхъ за свой разсудокъ. Она хотѣла дать себѣ отчетъ и обсудить свое положеніе. Но печаленъ былъ этотъ отчетъ, и фрау Венке пришла отъ него въ ужасъ. Она увидѣла, что положеніе ея во всѣхъ отношеніяхъ ложно и неопредѣленно — она, которая такъ смѣло и не задумываясь проходила свой жизненный путь, никогда не прибѣгая ко лжи и не вынося, на сколько это было въ ея власти, лжи въ другихъ; она, которая вѣрила и утверждала, что для того, кто былъ и будетъ искренно правдивъ и честенъ, жизнь не представляетъ опасностей, надъ которыми бы онъ въ концѣ концовъ не восторжествовалъ, не смотря на то, что эта жизнь еще до такой степени переполнена ложью и малодушіемъ.

Теперь какъ разъ такова была ея собственная жизнь. Въ какомъ изъ главнѣйшихъ своихъ жизненныхъ отношеній была она вполнѣ правдива и безупречна? Она стала обсуждать ихъ по порядку и начала съ отношеній своихъ къ Абрагаму. Въ какомъ положеніи очутился ея сынъ? Она была прежде такъ близка къ нему, что могла видѣть каждое малѣйшее движеніе его души, подмѣчать и понимать малѣйшія мысли и сомнѣнія, зараждавшіяся въ его юной головѣ. Что же онъ теперь? Что она теперь о немъ знала? Не много было толку въ томъ, что она говорила: его у меня отняли; нѣтъ, она должна была бы этому воспрепятствовать; ей надо бы было бодрствовать надъ нимъ, держать его въ чистой и ясной атмосферѣ, а не разслаблять его, не распускать, не обезсиливать ежедневной борьбой. Въ этомъ она давала себѣ слово тысячу разъ, когда еще водила его за руку, когда онъ былъ малъ; а теперь, когда онъ сталъ уже такимъ большимъ, когда именно для него и необходимо, чтобы она исполняла относительно него свои обѣщанія — можетъ ли она теперь явиться къ нему и сказать: вотъ я, вотъ я — твоя вѣрная мать? Можетъ ли онъ довѣрять ей, какъ въ былое время? — Нѣтъ, — сказала вслухъ Венке, — и какъ печально раздалось это слово въ пустой комнатѣ! — нѣтъ, не можетъ.

Какъ при происшествіи въ школѣ, такъ потомъ и въ вопросѣ о конфирмаціи, она не выдержала, отступила, отказалась отъ своихъ священнѣйшихъ убѣжденій и навсегда утратила довѣріе сына. Никогда онъ не видалъ, чтобы она колебалась и дѣйствовала нерѣшительно, кромѣ именно вотъ этихъ двухъ случаевъ — случаевъ, имѣющихъ для него такое важное значеніе. И передъ чѣмъ она не устояла? Чего не могла пересилить? Какъ жалко казалось ей это теперь въ сравненіи съ ея великой задачей — съ ея долгомъ быть поддержкой для сына! Нѣтъ! Нѣчто другое обезсилило ее — это былъ Мордтманъ; ради него, занятая имъ, она бросила своего сына… Бросила? нѣтъ — измѣнила ему!

Теперь она перешла къ отношеніямъ къ Мордтману; какими нечистыми показались они ей, какими мелкими и ничтожными представились они въ эту минуту! Она обратилась къ своей любви къ нему и начала испытывать ея силу, спрашивая самоё себя — готова, ли она пожертвовать ради этой любви своимъ домомъ, положеніемъ, своимъ мужемъ, сыномъ, своимъ добрымъ именемъ… И когда она взвѣсила все это, то съ безпокойствомъ и страхомъ оглянулась на свою любовь… ей пришлось сознаться, что… что она слишкомъ стара.

Она слишкомъ стара — думала она — для той беззавѣтной любви, что заманчива, какъ рай, и обязательна, какъ долгъ. Она была слишкомъ опытна въ жизни, чтобы ослѣплять себя самообольщеніемъ, и слишкомъ правдива и вѣрна долгу, чтобы пренебрегать справедливыми требованіями другихъ. Она любила Мордтмана — она это чувствовала. Бывали мгновенія, когда ее совсѣмъ опьяняла мысль стать съ нимъ рука объ руку, жить съ человѣкомъ, который такъ подходилъ къ ней, былъ такъ свободенъ отъ предразсудковъ, смѣлъ и благороденъ во всѣхъ отношеніяхъ. И когда она думала затѣмъ о жизни, предстоявшей ей съ ея дѣйствительнымъ мужемъ, то прежде всего ужасала ее ложь, и она ощущала такое отвращеніе, что единственное спасеніе, единственное средство для себя видѣла въ томъ, чтобы разомъ порвать со всѣмъ своимъ невыносимымъ страданіемъ и — будь, что будетъ — начать новую жизнь съ Мордтманомъ. Но уйти къ Мордтману въ теперешнемъ своемъ положеніи она не могла. И она забыла на мгновеніе всѣ свои страданія при горькой мысли объ этомъ дитяти, которое никогда не увидитъ горячей материнской любви, котораго никто не встрѣтитъ ласковымъ словомъ… И такъ, она не была ни матерью, для которой составляло бы что нибудь дитя, ни женой мужу, ни вѣрной и надежной любовницей… ничѣмъ ни для кого… такъ не лучше ли совсѣмъ удалиться со сцены?..

Смерть не страшила ее; не разъ она останавливалась на мысли добровольно покинуть жизнь и была увѣрена, что разъ о на приметъ это рѣшеніе, то у ней хватитъ мужества его исполнить. Она улыбнулась при мысли о самодовольствѣ, съ которымъ обыкновенно обвиняютъ въ малодушіи тѣхъ, кто предпочитаетъ самолично покончить съ жизнью; потому что такъ близка была ей эта мысль, что она знала, что для этого нужно мужество, именно — мужество рѣшиться.

Утомленная своими мыслями, которыя вихремъ кружились въ ея головѣ, она погрузилась въ унылое раздумье: не лучше ли какъ для нея самой, такъ и для другихъ, признать себя потерпѣвшею пораженіе въ своей любви и сойти со сцены побѣжденною, чѣмъ продолжать жить для лжи и обмана, понизивъ притязанія на то, за что она всегда боролась и чего не могла достигнуть — на полнѣйшую правдивость въ словахъ и поступкахъ.

Но она была не одна. Ея глазамъ представилась маленькая нѣжная дѣтская головка: имѣетъ ли она право, отказываясь существовать сама, прекратить другое существованіе, потушить свѣтъ, прежде чѣмъ онъ успѣетъ вспыхнуть? Ее терзали новыя сомнѣнія, новыя муки, новые вопросы; отчего же не было ей помощи ни откуда — ни отъ кого?

Наконецъ, въ восемь часовъ вернулся ея мужъ; она не ждала его, но знала, что около этого времени онъ долженъ былъ прійти. Онъ прошелъ на этотъ разъ черезъ пріемную и поставилъ тамъ свою палку; не поговорить ли ей съ нимъ? Все же вѣдь онъ ея мужъ, и ему принадлежитъ наполовину та жизнь, которую она намѣревалась уничтожить…

Онъ отворилъ дверь и вошелъ..

— Есть здѣсь кто нибудь? спросилъ онъ.

— Я здѣсь, отвѣчала она съ дивана.

— Ты одна?

Въ его голосѣ слышалось что-то такое, что заставило ее быстро подняться съ мѣста. Она ничего не отвѣтила на его вопросъ, но поспѣшила зажечь лампу; руки у ней дрожали, такъ что стекло ударилось о шаръ.

— Что съ тобой, Венке?

— Скорѣе — съ тобой что? сердито возразила она, потому что мужъ ходилъ кругомъ со злою, непріятною улыбкою.

— Ахъ, да, и у меня не все ладно!.. Объ этомъ я и хотѣлъ поговорить. Но, Боже мой, на что ты похожа, Венке?

Ей вдругъ пришло въ голову сдѣлать видъ, что она не поняла, что онъ говорилъ о ея заплаканномъ и печальномъ лицѣ, и она ухватилась за представившійся удобный случай сказать мужу то, о чемъ она только что думала: — На что я похожа? Да какою же мнѣ быть? Я думала, что ты знаешь объ этомъ?

— Знаешь объ этомъ?… Знаешь?… О чемъ?…

— Такъ ты не понялъ…

Онъ опомнился, провелъ рукою по лбу и посмотрѣлъ на нее проницательнымъ взглядомъ доктора, повернулся, отошелъ и снова подошелъ къ ней, бормоча что-то невнятное.

— Что говоришь ты, Карстенъ?

— Я? Я говорю только вотъ, вотъ! сказалъ онъ, весь блѣдный.

— Я боюсь, что ни одинъ изъ насъ не будетъ любить бѣдное маленькое существо.

— Какое маленькое существо?

— Нашего ребенка, Карстенъ! Нашего злополучнаго ребенка!

— Нашего? сказалъ профессоръ съ прежнею саркастическою улыбкою и повернулся къ ней на мгновеніе.

Венке въ недоумѣніи смотрѣла на его исказившееся лице. Онъ снова направился къ двери и хотѣлъ уйти.

— Карстенъ! — вдругъ вспыхнула она. — Что сказалъ ты?

Онъ обернулся въ дверяхъ; онъ не похожъ былъ самъ на себя, онъ весь измѣнился: посѣдѣвшіе волосы стояли дыбомъ, зубы выставились изо рта, и онъ вращалъ бѣлками, какъ нѣкій звѣрь, внезапно разбивающій свою клѣтку; хриплымъ, задыхающимся голосомъ онъ сказалъ ей прямо въ лице: «Я не вѣрю тебѣ».

Она съ крикомъ бросилась за нимъ и подняла руки; но онъ былъ уже въ передней, и она не стала его догонять: все равно, она не могла, бросить его наземь, а она намѣрена была именно, это сдѣлать.

Съ минуту стояла она, дрожа; потомъ оправилась, вышла изъ комнаты, позвала дѣвушку и сказала ей, что профессоръ не вернется домой къ ужину; сама она тоже уходитъ и беретъ съ собой ключъ отъ дома. Пусть никто не остается ее ждать. Абрагама не было дома — онъ пошелъ къ Броху; она была не прочь повидаться съ нимъ, но — тѣмъ и лучше, что его нѣтъ; это, пожалуй, помѣшало бы ей. Она надѣла шубу и шапочку и вышла на улицу.

Венке шла прямо къ Мордтману; разстоянія въ городѣ были не велики, и пока она шла, она думала только о томъ, что разсталась теперь съ мужемъ, совсѣмъ разсталась; теперь она идетъ къ Мордтману и все ему разскажетъ; это поставитъ ее наконецъ въ ясное и опредѣленное положеніе, внесетъ правдивость во всѣ ея отношенія, какъ и было когда-то; что она будетъ счастлива — на это она мало надѣялась.

Она ни разу не бывала у Мордтмана на его городской квартирѣ, но узнала его окна, которыя выходили на улицу. Въ комнатѣ видѣнъ былъ свѣтъ. Домъ ничѣмъ не отличался отъ большей части городскихъ домовъ. Ворота были отворены, передняя тоже не заперта; она прямо подошла къ его двери, постучала и вошла.

Михаэль Мордтманъ стоялъ посреди комнаты, въ пальто и въ шляпѣ, съ сигарой во рту, и хотѣлъ уже потушить лампу, чтобъ отправиться въ клубъ. Въ комнатѣ былъ слабый запахъ горячаго обѣда, смѣшанный съ тонкимъ ароматомъ только что закуренной хорошей сигары.

— Здравствуйте, Мордтманъ, — сказала она ему съ печальной улыбкой; — вотъ и я пришла къ вамъ. Подождите минутку, дайте мнѣ собраться съ духомъ.

Онъ хотѣлъ что-то сказать, но не могъ выговорить ни слова, положилъ сигару и снялъ пальто. Послѣдніе дни охладили его кровь; угрожающее лице профессора навело его на мысль, что дѣло принимаетъ слишкомъ серьезную окраску. Да и сама Венке была слишкомъ серьезна и недостаточно податлива на тѣ отношенія, на которыя онъ разсчитывалъ. Теперь она приходитъ къ нему въ комнату, садится на диванъ и говоритъ: «Вотъ и я!». Какже тутъ быть? Какаго тона держаться? Какъ себя вести?

Прекрасна была она — восхитительна, когда, блѣдная и нѣсколько напуганная, сидѣла передъ нимъ на диванѣ. Но что было въ этомъ толку, при ея странномъ видѣ и торжественности?

Онъ поставилъ передъ ней стаканъ вина. — Милая фрау Венке, что у васъ случилось? Не произошло ли чего дурнаго?

— Нѣтъ, — отвѣчала она и снова улыбнулась ему. — Вы, можетъ быть, будете даже того мнѣнія, что случилось хорошее, потому что оно разомъ повело къ исполненію вашихъ желаній.

— Разскажите, разскажите! быстро воскликнулъ онъ тономъ, который долженъ былъ выражать восхищеніе, восторгъ.

Но она не замѣтила этого — она слишкомъ занята была тѣмъ, что ей надо было теперь разсказать, тѣмъ моментомъ, когда она разрывала связь съ однимъ мужчиной, чтобы заключить новую съ другимъ. Она начала поэтому въ спокойномъ тонѣ, какъ бы прося его вооружиться терпѣніемъ и выслушать длинную серьезную исторію: — Такъ вотъ, милый Мордтманъ, я разошлась со своимъ мужемъ и пришла теперь къ вамъ; но есть еще кой-что…

— Разошлись — говорите вы… я не понимаю… (Онъ разомъ увидѣлъ предъ собой весь маленькій городъ говорящимъ о происшествіи, что профессорша Ловдаль убѣжала отъ мужа и отправилась ночью въ его холостую квартиру).

Легкая дрожь пробѣжала по тѣлу профессорши; она бросила на Мордтмана быстрый взглядъ и сказала, слегка откинувшись: — Это значитъ, что у меня произошла сцена съ мужемъ, и я поэтому пришла просить васъ дать мнѣ хорошій совѣтъ.

— Ахъ, вотъ что, дорогая фрау Венке!.. Я все сдѣлаю для васъ. А то я сначала очень- перепугался. Но все таки довольно неосторожно съ вашей стороны приходить сюда въ такое время. — Онъ присѣлъ къ ней на диванъ.

Но лице Венке какъ будто окаменѣло, и вокругъ рта образовались складки, которыхъ прежде никогда не бывало. Всегда говоривши правду, она сдѣлалась очень чуткою ко всему притворному и фальшивому; въ этотъ мигъ она увидѣла его насквозь, поняла вполнѣ и безповоротно. Если это не сдѣлалось ранѣе, то въ этомъ виновата была ея возвышенная любовь, дѣлавшая ее слишкомъ довѣрчивой и слѣпою; да кромѣ того, и онъ дѣйствительно выказалъ много непритворной страсти, особенно во время ихъ послѣдняго свиданія. Но теперь, когда она, при первомъ зародившемся въ ея душѣ сомнѣніи, поставила ему маленькую ловушку, — онъ тотчасъ же выдалъ себя и обнаружилъ. Когда онъ услышалъ, что нѣтъ ничего особенно дурнаго — только сильная сцена съ мужемъ — въ голосѣ его выразилось такое облегченіе, что ей разомъ ясно стало, что желая вырваться изъ малодушія и лицемѣрія, она бросается въ коварнѣйшее изъ коварствъ.

Она встала и пристально смотрѣла ему въ глаза. Всталъ и онъ и, бормоча что-то непонятное, защищался, сколько могъ, отъ этого взгляда, который такъ и впивался въ него, какъ онъ ни старался его отклонить. Онъ выдержалъ этотъ взглядъ секунды двѣ; но потомъ отвелъ глаза въ сторону, а когда снова взглянулъ на нее, она была блѣдна, какъ полотно, и онъ поднялъ руки, какъ бы боясь, что что-то упадетъ и раздавитъ его.

Но уже все кончено было съ нимъ у Венке. Она схватилась за стаканъ съ виномъ, стоявшій передъ ней на столѣ, и хотѣла его выпить; на нее напалъ страхъ, что она упадетъ въ обморокъ въ этотъ мучительный моментъ — здѣсь, у него. Но она затѣмъ оставила стаканъ нетронутымъ; она напрягла всѣ свои силы, удержалась на ногахъ — и вышла.

Она зашла такъ далеко по безмолвнымъ и безлюднымъ улицамъ, что ужъ не видно было ни одного газоваго фонаря; замѣтила она это лишь тогда, когда оступилась и совсѣмъ не видѣла передъ собой дороги.

Вдоль края дороги лежали большіе камни, и глубоко внизу слышались глухіе удары волнъ, которыя поглощали и терзали другъ друга въ бѣшеной пляскѣ, вздымаясь и низвергаясь между прибрежными скалами. Въ заливѣ мерцали передъ ней маленькія полосы свѣта отъ городскихъ огней. Но она отвернулась отъ нихъ, сѣла на камень и гладѣла въ ночную тьму.

«Бѣдняжка Абрагамъ… бѣдняжка Абрагамъ!» повторяла она въ полголоса. Съ нимъ прощалась она съ послѣднимъ; онъ былъ единственнымъ звеномъ, связывавшимъ ее съ жизнью. Съ Мордтманомъ было все кончено, совершенно кончено. Ей стыдно было, она чувствовала себя униженною и запятнанною, что позволила такъ обойти себя этому человѣку. И онъ не только втопталъ въ прахъ ея любовь, но чрезъ него стали ей отвратительны всѣ ея идеи, ея любимѣйшія и задушевнѣйшія мысли; теперь ей не на что и не на кого положиться — ни даже на себя самое.

И если она уходила теперь отъ своего мужа, то ей нечего было упрекать себя въ этомъ. Послѣдній ударъ, который она вынесла отъ мужа, навсегда и невозвратно уничтожилъ все, что было въ немъ хорошаго и что поддерживало его въ ея глазахъ въ ихъ совмѣстной жизни; у него вырвалась наружу грубость — именно та звѣрская сторона въ характерѣ мужчины, которую она такъ ненавидѣла и которую онъ до тѣхъ поръ искусно умѣлъ отъ нея скрывать. Нѣтъ, къ нему она не вернется!

Не озабочивало ее и маленькое существо, которое она хотѣла уничтожить вмѣстѣ съ собою: она совершенно ясно видѣла, что съ ея стороны было благодѣяніемъ — послѣднимъ благодѣяніемъ, которое она могла оказать — потушить и искру жизни, прежде чѣмъ она успѣетъ вспыхнуть, избавить это маленькое твореньице отъ сомнительнаго дара жизни.

И въ глубокомъ одиночествѣ своемъ и на самомъ краю жизни, отъ которой ей приходилось отказаться, она ощутила маленькій проблескъ материнской радости — какъ будто бы держала на рукахъ свое плачущее маленькое дитя и уносила его съ собой, чтобы погрузиться съ нимъ въ вѣчный блаженный сонъ.

А Абрагамъ — дитя, которое у нея было — развѣ ужъ онъ такъ всецѣло потерянъ для нея, что нѣтъ больше никакой возможности вернуть его? Она переходила отъ соображенія къ соображенію, и каждый разъ, какъ ей казалось, что она нападала на вѣрную мысль — вдругъ вставало какое нибудь неожиданное препятствіе и разрушало всѣ ея планы. Нѣтъ! она не могла принести ему никакой пользы своего жизнію — ни теперь, ни точно также и въ будущемъ… Нѣтъ, это невозможно! Напротивъ, она могла представить себѣ, что воспоминаніе о ней, можетъ быть, послужитъ для него въ дальнѣйшей жизни опорой, поможетъ ему снова подняться, если онъ когда либо — и это было ея надеждою — дойдетъ до мысли о томъ, что она, его мать, стремилась сохранить его здравомыслящимъ и правдивымъ, и что не она, а другіе отравили его юность и сдѣлали его малодушнымъ и ненадежнымъ.

Силы Венке почти истощились; лишь одно непоколебимо ясно стояло передъ ней: ея рѣшеніе. Мучительный разсчетъ съ жизнью утомилъ ея разсудокъ и почти притупилъ ее; она сама это замѣтила и пошла къ ближайшему фонарю, чтобъ посмотрѣть на часы.

Было половина двѣнадцатаго.

Венке все обдумывала, какъ ей сдѣлать то, что она хочетъ сдѣлать, и при этомъ не забывала и о тѣхъ, кто будетъ жить послѣ нея.

Она закуталась въ шубу и взглянула внизъ на заливъ и на городскіе огни, и мысленно окинула взоромъ свою молодость, свои радости, свое счастье. Все, что извѣдалось ею въ жизни при солнечномъ свѣтѣ, все это заставила она пройти передъ собой въ полуясномъ очеркѣ и снова вернулась къ тьмѣ — утомленная, но твердая и непоколебимая въ своемъ рѣшеніи.

Она быстро прошла обратно черезъ городъ и пришла домой.

XII.

Въ клубѣ всѣ были чрезвычайно удивлены, что профессоръ остался здѣсь послѣ десяти часовъ и пилъ пуншъ. Прежде все шло у него съ правильностью часовой стрѣлки: каждую пятницу онъ игралъ въ клубѣ въ карты, а въ прочіе дни уходилъ домой равно въ девять часовъ. Поэтому всѣмъ показалось довольно страннымъ, что сегодня — во вторникъ — профессоръ остался здѣсь ужинать, а потомъ игралъ на бильярдѣ съ нѣсколькими молодыми людьми. Даже самъ онъ смѣялся надъ этимъ и былъ очень веселъ. Когда же около одинадцати часовъ онъ пришелъ домой, то былъ очень непріятно удивленъ, что супруги его не было дома.

Онъ разсчиталъ, что она уже будетъ въ это время спать, или же дѣлать видъ, что спитъ, если онъ вернется такъ поздно; ибо ни за что на свѣтѣ не хотѣлъ онъ возвращаться въ этотъ вечеръ къ дальнѣйшимъ объясненіямъ, когда еще было такъ свѣжо и сильно воспоминаніе о недавней тяжелой сценѣ. Немного было подругъ у профессорши, но все-таки было три-четыре семейства, съ которыми они были на столько близко знакомы, что профессорша могла отправиться туда вечеромъ безъ приглашенія и войти безъ доклада. Но и съ такаго визита она должна была вернуться домой раньше одинадцати часовъ.

Сначала ему и въ умъ не приходило, чтобы могло быть что нибудь особенное въ томъ, что Венке не было дома. Онъ посмотрѣлъ, не оставила ли она другаго ключа отъ дома, и когда его не оказалось, онъ вынулъ изъ замка свой ключъ, чтобы она могла войти, когда вернется. Гдѣ бы она ни была, онъ зналъ, что тамъ позаботятся проводить ее домой, да кромѣ того, для такой извѣстной дамы, какъ супруга профессора Ловдаля, не было рѣшительно ни малѣйшей опасности пройти по улицѣ даже въ очень позднюю пору. Онъ быстро раздѣлся и легъ въ постель, чтобъ имѣть возможность показать видъ, что спитъ, когда жена вернется домой. Для него важнѣе всего было то, чтобы объясненіе, которое неизбѣжно должно было произойти, отложено было до завтра. Продолжать его вечеромъ было, по его мнѣнію, положительно нельзя; это повело бы только къ дальнѣйшимъ вспышкамъ и ссорѣ.

Утромъ же все представлялось не въ такихъ размѣрахъ и не столь значительнымъ, и съ самыми жгучими спорными вопросами можно было справиться при утренней прохладѣ такъ легко, какъ будто бы это были совершенные пустяки.

Профессоръ вполнѣ сознавался предъ самимъ собою, что онъ поступилъ дурно и сильнѣйшимъ образомъ оскорбилъ свою супругу. Какъ приличный человѣкъ, онъ стыдился, что обнаружилъ такое расположеніе духа, которое всегда тщательно скрывалъ — что ставилъ себѣ въ заслугу. Передъ женой ему было собственно не такъ совѣстно, потому что онъ самъ зналъ, что не думалъ говорить серьезно тѣ злыя и оскорбительныя слова, которыя сказалъ, и потому что онъ вполнѣ былъ убѣжденъ, что и она сама, послѣ нѣкотораго размышленія, скоро увидитъ, что они вырвались у него въ минуту перваго негодованія.

Открытіе, о которомъ сообщила ему жена, подѣйствовало на него въ высшей степени непріятно. Въ теченіе многихъ лѣтъ онъ свыкся съ мыслью, что у него одинъ сынъ — и только. Какъ изъ собственной своей практики среди бѣдныхъ классовъ, такъ и изъ своихъ занятій статистикою онъ зналъ очень многое о печальныхъ послѣдствіяхъ отъ множества дѣтей, и самъ частой рѣзко говорилъ и писалъ объ этомъ предметѣ. Не будетъ ли онъ теперь немножко смѣшонъ тѣмъ, что по прошествіи шестнадцати лѣтъ, уже въ преклонныхъ лѣтахъ, начинаетъ осуществлять на практикѣ какъ разъ противоположное тому, что постоянно самъ же проповѣдывалъ въ теоріи? Какихъ остроумныхъ намековъ не прійдется наслушаться ему, сколько вынесетъ онъ улыбокъ и плохо замаскированной злости! А затѣмъ всѣ эти безпорядки въ домѣ, неудобства и непріятности, съ которыми еще можно помириться, когда человѣкъ молодъ и дѣло занимаетъ его своей новизною, но которыя становятся въ большую тягость и перевертываютъ весь домъ, когда человѣкъ привыкъ къ покою и порядку!.. Всѣ эти мысли нахлынули на него разомъ и привели его въ озлобленное, возбужденное настроеніе, въ которое профессоръ въ послѣднее время вообще началъ впадать; и настроеніе это сказывалось въ немъ иногда такъ сильно, что онъ, такой умный и развитой человѣкъ, вполнѣ умѣвшій владѣть собою, совершенно выходилъ изъ себя, и у него вырывались время отъ времени слова, выдававшія въ извѣстной мѣрѣ его тайну, хотя онъ въ глубинѣ души весьма далекъ былъ отъ того, чтобъ придавать имъ такое значеніе, какое они имѣли, и Венке должна была это понять. Завтра же все обошлось бы вѣроятно гораздо лучше. Въ томъ, что произошло, уже ничего нельзя было измѣнить, и профессоръ Ловдаль былъ именно такой человѣкъ, чтобъ выходить совершенно прилично изъ всякаго неизбѣжнаго положенія. Онъ охотно извинился бы передъ супругой, готовъ былъ дать ей какое угодно удовлетвореніе за оскорбленіе чести; но лишь бы только произошло это спокойно, въ полушутливомъ тонѣ, и не теперь, а завтра.

Онъ потушилъ свѣчу, и ему всего пріятнѣе было бы теперь въ самомъ дѣлѣ заснуть, — но это ему никакъ не удавалось. Напротивъ, скоро прошло у него всякое желаніе спать, и онъ пришелъ въ напряженное состояніе; онъ прислушивался къ малѣйшему звуку, и ему представлялось, что тихая ночь, подъ покровомъ которой спалъ весь городъ и на улицѣ не слышно было рѣшительно ни чьихъ шаговъ, полна была какихъ-то звуковъ и шума. И его безпокойство возрастало во мракѣ ночи; оно быстрѣе и быстрѣе приближалось къ нему въ видѣ какихъ-то фантастическихъ образовъ, налегало на него тяжелѣе и тяжелѣе съ каждыми пятью минутами, которыя казались ему цѣлыми часами…

Онъ зажегъ спичку и посмотрѣлъ на часы.

Гдѣ же она однако? Было больше половины двѣнадцатаго! Нѣтъ, навѣрно что нибудь случилось. Послѣднія ея слова, ея восклицаніе, когда онъ спѣшилъ уйти отъ нея, боясь продолжать разговоръ — все это живо представилось ему, а онъ зналъ, какъ она вспыльчива и неудержима. Какъ хорошо онъ зналъ эти сумасшедшія натуры, и чего отъ нихъ нельзя было ожидать! Гдѣ она въ эту минуту? У него потемнѣло въ глазахъ… Блуждаетъ ли она въ ночномъ мракѣ, или уже трупъ ея плаваетъ по волнамъ около утесистаго берега?

Онъ сѣлъ въ постели и зажегъ огонь. Онъ самъ себя успокоивалъ вслухъ, какъ въ лихорадочномъ бреду, но все было напрасно.

Наконецъ онъ услышалъ, что она отпираетъ дверь. Онъ быстро потушилъ свѣчу, легъ и дышалъ глубоко и правильно, какъ будто бы давно уже спалъ. Онъ чувствовалъ безконечное облегченіе и внутренно смѣялся надъ своимъ страхомъ.

Венке вошла въ комнату и зажгла свѣчку. Она сняла одежду, внимательно наблюдая за мужемъ; онъ спалъ крѣпко и спокойно. Тихо и осторожно она положила руку на его ключи, забрала ихъ такъ тихо, что ни одинъ изъ нихъ не издалъ ни малѣйшаго звука, взяла свѣчку и вышла изъ комнаты.

Онъ замѣтилъ, что она вышла, но дальше объ этомъ ничего не подумалъ. Теперь она пришла домой, опасенія его исчезли, завтра можно объясниться и, можетъ быть, все уладить. И какъ онъ, успокоенный и усталый отъ волненія, дѣлалъ видъ, что спитъ — такъ и дѣйствительно уснулъ и крѣпко и спокойно проспалъ нѣсколько часовъ.

Но проснувшись ночью и найдя постель своей супруги пустою и холодною, онъ снова вскочилъ въ безпокойствѣ, зажегъ свѣчку и осмотрѣлся. Все было тихо, было болѣе трехъ часовъ, отъ жены онъ не увидѣлъ ничего, кромѣ платья, которое она сняла и положила на обычное мѣсто.

Профессоръ почувствовалъ, что сердце у него такъ бьется, какъ будто хочетъ разорваться: онъ увидѣлъ теперь, что что-то не ладно. Онъ собралъ свои силы и вооружился спокойствіемъ, которое было присуще его натурѣ и развито и укрѣплено жизнью и профессіей. Одѣвшись на скорую руку, онъ взялъ свѣчку и пошелъ искать жену. Онъ увидѣлъ черезъ комнаты полоску свѣта, выходившую изъ его кабинета, дверь котораго была притворена. Онъ остановился на мгновеніе, потомъ сдѣлалъ шага два къ двери; онъ зналъ теперь, что представится его глазамъ въ кабинетѣ.

Но все-таки ему пришлось сдѣлать усиліе, чтобъ удержаться на ногахъ, и подсвѣчникъ чуть не выпалъ у него изъ рукъ…

Венке лежала, какъ трупъ, прямо вытянувшись на большомъ креслѣ мужа. Свѣчка на столѣ почти догорѣла, и изъ ея руки, которую она въ послѣднюю минуту протянула къ столу, выпалъ одинъ изъ его маленькихъ пузырьковъ, которые онъ слишкомъ хорошо зналъ.

Онъ оставилъ свѣчку и хотѣлъ броситься къ ней. Но у него блеснула вдругъ какая-то мысль, вернувшая ему силы и хладнокровіе; надо было рѣшить, что дѣлать, что еще можно устранить; былъ моментъ, когда надо было остаться мужчиной.

И онъ снова подавилъ все выработаннымъ привычкою самообладаніемъ; онъ поднесъ зеркало къ ея рту, хотя зналъ, что смерть должна была наступить моментально, какъ только осушена была стклянка. Онъ поднялъ ее, поставилъ на прежнее мѣсто и искалъ на полу пробку. Потомъ заперъ шкафъ и спряталъ связку ключей въ карманъ. Отвернувшись, онъ нагнулся къ Венке, поднялъ ее и отнесъ черезъ комнаты на ея постель. Принесши свѣчки въ спальню, онъ еще разъ осмотрѣлся и пошелъ наверхъ разбудить служанокъ. Одна изъ нихъ должна была сейчасъ же бѣжать къ городскому врачу, сказать, что профессорша больна, что дѣло идетъ о жизни и смерти. Абрагама будить не надо.

Оставшись одинъ, профессоръ быстро пошелъ въ свой кабинетъ и принесъ еще одну изъ своихъ стклянокъ.

Когда явился Бентценъ, профессоръ встрѣтилъ его въ передней:

— Уже все кончено, милый другъ, здѣсь уже нечего больше дѣлать… разрывъ сердца… совершенно внезапный…

— Бѣдный другъ! — сказалъ Бентценъ и пожалъ ему руку; — такъ я опоздалъ прійти къ тебѣ на помощь?

— Ахъ, нѣтъ! Я самъ опоздалъ. Подумай: я спалъ; она легла послѣ меня, и все случилось такъ тихо и внезапно, въ то время, какъ она раздѣвалась, что когда я проснулся, то она лежала уже безъ сознанія и въ предсмертной борьбѣ.

Профессоръ говорилъ напряженно, какъ убійца, который хочетъ произвести впечатлѣніе искренности и правоты.

— Ты давалъ ей мускусъ? спросилъ докторъ Бентценъ, нѣсколько удивленный и нагнувшись къ ней.

— Да, что же было мнѣ дѣлать! — возразилъ профессоръ и развелъ руками; — въ отчаяніи, одинъ какъ есть… передъ самымъ твоимъ приходомъ… я схватилъ, что нашлось подъ руками. Но она уже была навѣрно совсѣмъ мертвая, когда я влилъ ей въ ротъ мускусу. Я всегда боялся за сердце Венке… но чтобы это случилось такъ…

Бентценъ положилъ ему руку на плечо: — Будь мужественъ, Ловдаль! Оба мы видали такъ много въ этомъ родѣ, что должны выказать силу, когда оно случается съ нами самими. Я вижу, что ты собрался съ духомъ, а кромѣ того, ты знаешь, слава Богу, въ чемъ ты найдешь лучшее и самое дѣйствительное утѣшеніе.

Докторъ Бентценъ находилъ всегда въ подобныхъ случаяхъ нѣсколько религіозныхъ фразъ, хотя обыкновенно у него на языкѣ были проклятія и циническія рѣчи.

Когда же онъ ушелъ, и дверь была заперта, самое опасное устранено и положеніе спасено — профессоръ совсѣмъ пришелъ въ сокрушеніе и предался своему горю; онъ заперся съ умершей, упалъ передъ постелью и тяжело застоналъ…

Такъ-то кончилось его супружество! Оно было для него долгою борьбою, въ которой онъ постоянно терялъ; тоже и на этотъ разъ. Онъ боролся за то, чтобы расположить къ себѣ жену другими средствами, кромѣ любви. Она должна была научиться всецѣло уважать его — до того, чтобы признать вѣрными и справедливыми его взгляды на жизнь и подчинить имъ. Высокомѣріе Карстена Ловдаля было основою его характера. Всѣ обстоятельства сложились такъ, что укрѣпили въ немъ сознаніе своего превосходства; одна лишь жена не захотѣла ему подчиниться. И чѣмъ болѣе они изучали одинъ другаго въ совмѣстной жизни, тѣмъ болѣе приходилъ онъ къ сознанію, что надежда на то, что она повергнется передъ нимъ въ благоговѣніи, становилась все слабѣе и слабѣе; но это лишь еще болѣе подстрекало его къ борьбѣ. Вѣдь должно же когда нибудь сказаться, что она ничего не можетъ достигнуть безъ его помощи, должно же когда нибудь выясниться, что ея сумасбродныя идеи были ничто иное, какъ громкія слова.

Но она все таки внушала ему невольно уваженіе. Эта беззавѣтная искренность, этотъ твердый, увѣренный взглядъ, который онъ чувствовалъ на себѣ даже тогда, когда она была далеко отъ него въ какомъ нибудь собраніи, какъ только онъ ловко и мило дѣлалъ прыжокъ въ сторону отъ истины — всегда подавляли его и противъ воли очаровывали, потому что никогда онъ не могъ ихъ поколебать. Лишь въ одномъ пунктѣ одержалъ онъ побѣду — въ борьбѣ за Абрагама. Но одновременно съ этимъ прибавилось нѣчто новое, гораздо худшее, чѣмъ все остальное — то, что принесло съ собой погибель и уничтоженіе.

У него была тайна, которую онъ во всю свою жизнь скрывалъ съ величайшимъ стараніемъ и напряженіемъ: это то, что онъ былъ ревнивъ, ревновалъ ее втихомолку, съ тайнымъ озлобленіемъ. Подобно тому, какъ его самомнѣніе никогда не обнаруживалось ни въ чемъ, что имѣло бы хотя самое отдаленнное сходство съ хвастовствомъ, также точно и его ревность никогда не проявлялась въ горячности и вспыльчивости. Онъ всегда держалъ въ умѣ изреченіе, которое вычиталъ какъ-то въ юности: «ревнивецъ всегда смѣшонъ, но смѣшнѣе всего онъ бываетъ тогда, когда подбѣгаетъ съ кинжаломъ въ рукѣ».

Сдѣлаться смѣшнымъ для профессора Ловдаля было верхомъ человѣческаго злополучія, и потому онъ разъ навсегда далъ себѣ клятву никогда не прибѣгать къ кинжалу. Да это было и не въ его характерѣ; и до какой бы степени онъ ни чувствовалъ себя оскорбленнымъ, и какъ ни чувствителенъ былъ онъ къ малѣйшей обидѣ или пренебреженію — никогда не обнаруживалось въ немъ и тѣни раздраженія и гнѣва, которую бы могъ кто нибудь замѣтить.

Поэтому онъ тотчасъ же послѣ своей женитьбы началъ держаться той системы, что дѣлалъ видъ, какъ будто ничего не видитъ и не понимаетъ; и въ тоже время онъ былъ въ высшей степени любезенъ и предупредителенъ въ отношеніи къ молодымъ людямъ, которые отъ времени до времени сближались съ его супругою, и всегда до того расхваливалъ ихъ и превозносилъ, что это уже надоѣдало ей самой. Въ тоже время самъ онъ держался нѣсколько на заднемъ планѣ, выставляя на показъ всѣ тѣ рыцарскія черты своего характера, которыя у него были; смотря по обстоятельствамъ, онъ то отступалъ, то выдвигался впередъ, вѣрный и преданный, такъ что молодая женщина, полною любовью которой онъ все же не пользовался, всегда возвращалась къ нему, не задумываясь, если видѣла, что дѣло принимаетъ не совсѣмъ безопасное направленіе. Въ сущности она ему весьма довѣряла. Однако какъ-то разъ, когда произошелъ подобный кризисъ, профессоръ сознался, что въ другой разъ не обойдется такъ легко. Это же было одною изъ причинъ, вслѣдствіе которыхъ онъ рѣшилъ оставить столицу. Здѣсь, въ маленькомъ городѣ, дѣло шло лучше. Хотя старшій учитель Абель ухаживалъ за профессоршей своимъ секретнымъ образомъ, и профессора это нѣсколько раздражало, но все таки это была въ сущности самая невинная вещь, И на самомъ дѣлѣ казалось, что вотъ онъ успокоится наконецъ отъ не дающаго ему покоя червя — но тутъ-то и явился Мордтманъ!

Съ того злополучнаго обѣда, который данъ былъ профессоромъ по случаю пріѣзда Мордтмана, такъ какъ дать его профессоръ считалъ своею обязанностью и такъ какъ Венке выказывала до тѣхъ поръ самое недвусмысленное равнодушіе къ Мордтману; съ того самаго взгляда, которымъ профессорша отблагодарила молодаго иностранца за помощь, оказанную имъ ей въ большомъ разговорѣ касательно школы — съ того самаго момента профессоръ зналъ, что будетъ дальше, хотя никоимъ образомъ не ожидалъ, чтобы дѣло могло имѣть такой печальный конецъ. Онъ предвидѣлъ лишь новое испытаніе и прибѣгнулъ къ своему прежнему способу дѣйствій; онъ подписался на акціи фабрики «Фортуна», вступилъ въ число ея директоровъ, приглашалъ къ себѣ Мордтмана съ самой обязательной улыбкой. Но скоро онъ самъ замѣтилъ, что на этотъ разъ дѣло принимаетъ далеко не такой оборотъ, какъ бывало прежде. День ото дня ему становилось труднѣе сохранять свое самообладаніе; ничто не ускользало отъ его глазъ, онъ все зналъ и все понималъ; онъ видѣлъ, какъ завязанъ былъ первый узелокъ въ отношеніяхъ между женой и Мордтманомъ и какъ эти отношенія все болѣе и болѣе усиливались; онъ видѣлъ все это гораздо ранѣе и гораздо яснѣе, чѣмъ сама Венке. И кровь его начала волноваться, и невозможно уже было притворяться ничего не видящимъ и не слышащимъ, когда дѣло угрожало разрушеніемъ всей его семьи; старая метода не вела къ прежнимъ результатамъ. Ему самому приходилось приняться или за того, или за другаго. Тогда вечеромъ онъ ударилъ палкой по мостовой, когда у своего дома встрѣтилъ Мордтмана, на лицѣ котораго такъ ясно написана была вся страстная сцена, происшедшая между нимъ и фрау Венке, что профессоръ въ одинъ моментъ могъ прочесть ее; онъ стукнулъ палкой, но тотчасъ же почувствовалъ, что ужъ это послѣдній разъ, что у него хватило силъ сдержаться. Дня два пробылъ онъ въ этомъ настроеніи; но сегодня пришелъ онъ домой, чтобы прямо высказать своей супругѣ, какъ шло дѣло, начиная съ перваго дня и до сихъ поръ, или точнѣе до сегодняшняго вечера. Онъ ужъ не думалъ объ униженіи, онъ хотѣлъ пожалѣть себя — онъ имѣлъ на это право; онъ хотѣлъ призвать ее къ исполненію своихъ обязанностей, отъ которыхъ она не могла отказаться, какъ честная женщина. Но вотъ къ несчастію она встрѣтила его такою непріятною, такою неожиданною новостью — и его покинула обдуманность, которой онъ держался съ такимъ великимъ напряженіемъ; онъ былъ совсѣмъ внѣ себя, когда бросилъ ей въ лице послѣднее оскорбленіе. Онъ хотѣлъ ей сказать, что пришелъ объявить ей, что онъ ей болѣе не довѣряетъ, что онъ началъ сомнѣваться въ ней; онъ хотѣлъ предостеречь ее, просить, сдѣлать суровое внушеніе — смотря по обороту, какой приметъ разговоръ. Но онъ весьма далекъ былъ — какъ это однако случилось — отъ желанія ее оскорбить. Что сердце ея уже не лежало къ нему — онъ зналъ это; это-то и заставляло его мучиться и страдать; но онъ зналъ также, что если дѣло зашло уже очень далеко и выборъ уже сдѣланъ, то она немедленно станетъ предъ нимъ и все ему скажетъ. Чтобы она могла измѣнить ему какимъ либо другимъ образомъ — этого онъ никогда не могъ ожидать отъ нея серьезно. И менѣе всего предполагалъ онъ это въ то мгновеніе, когда увидѣлъ ее погруженную въ тяжелое раздумье.

Она лежала передъ нимъ такая чистая, такая сильная исполненіемъ принятаго рѣшенія. И онъ долженъ былъ сказать себѣ, что она еще разъ одержала побѣду — и побѣду рѣшительную. Потому что вѣдь онъ все-таки еще не падалъ окончательно въ ея глазахъ, благодаря тому, что при тѣхъ качествахъ, которыя она называла неправдою и малодушіемъ, онъ хранилъ въ себѣ что-то рыцарское, нравившееся ей и за что она платила ему уваженіемъ. Но теперь, какъ разъ въ послѣднее свиданіе съ ней, онъ показалъ ей себя съ самой дурной стороны, предсталъ передъ ней въ самомъ отвратительномъ и ненавистномъ видѣ — и такой-то образъ его она и унесла съ собой въ могилу…

Съ невыразимо горькимъ чувствомъ поднялся онъ на ноги.

Его любовь къ ней была прежде всего пламеннымъ желаніемъ добиться отъ нея почтительнаго обожанія; теперь онъ самъ готовъ былъ преклониться передъ нею. Теперь онъ былъ безповоротно уничтоженъ; она выказала ему полнѣйшее презрѣніе, повернулась къ нему спиной — и ушла.

Все его страданіе и разочарованіе, весь остатокъ любви, который не былъ поглощенъ честолюбіемъ, превратились въ это мгновеніе въ ненависть къ Мордтману; съ этихъ поръ онъ хотѣлъ жить только для того, чтобы повергнуть его на колѣни передъ собой — отмстить за свое пораженіе. Кромѣ этого, ему не надо было ничего.

Но онъ не подумалъ при этомъ нисколько объ Абрагамѣ — все же вѣдь Абрагамъ былъ ея сынъ; и при этой мысли исчезла нѣкоторая доля его горести. Сына хотѣлъ онъ заставить поклоняться себѣ; онъ долженъ былъ съ благодарностью и взаимностью принять ту любовь, которую онъ предлагалъ ему въ той степени, въ какой Карстенъ Ловдаль хотѣлъ быть любимымъ. Онъ хотѣлъ раздѣлить трауръ съ Абрагамомъ — такъ какъ онъ не хотѣлъ препятствовать ему носить по ней трауръ; но затѣмъ онъ намѣренъ былъ воспитать его и развить по своему образцу, выдвинуть его впередъ, возвысить настолько, насколько онъ будетъ его любитъ; тогда сынъ дастъ ему то, въ чемъ постоянно отказывала ему мать.

Профессоръ взялъ лампу, чтобъ разбудить Абрагама и сколь возможно мягче сообщить ему о томъ, что онъ лишился своей матери. Служанки не ложились снова спать — все равно, онѣ не могли бы заснуть; онѣ съ нетерпѣніемъ ждали разсвѣта, чтобы пойти къ сосѣдямъ и распространить новость; а пока — затопили печи и пили кофе.

Абрагамъ услышалъ сквозь сонъ, что въ комнатѣ его затопили, и подумалъ, что ужъ скоро, должно быть, надо будетъ отправляться въ школу. Когда же онъ былъ разбуженъ отцемъ, то вскочилъ и подумалъ, что проспалъ: — Развѣ ужъ восемь часовъ?

— Нѣтъ, мой милый, теперь не больше еще шести часовъ. Будь твердъ, Абрагамъ, и проси Бога, чтобы Онъ далъ тебѣ силу, потому что мы оба сегодня ночью понесли очень большую потерю. Твоя мать неожиданно заболѣла…

— Мамаша умерла? вскричалъ въ отчаяніи Абрагамъ и бросился на шею отцу.

— Успокойся, сынъ мой; ты видишь — я спокоенъ; какъ ты ни молодъ, но ты долженъ перенести это, какъ мужчина. Да, Богъ послалъ обоимъ намъ тяжелое испытаніе; твоя мать въ эту ночь неожиданно заболѣла — съ ней случился апоплексическій ударъ, который нельзя было отвратить никакою человѣческою силою. А теперь… теперь ей хорошо, но мы оба остались одинокими.

Абрагамъ все еще не могъ, какъ слѣдуетъ, прійти въ себя; онъ торопливо схватился за свое платье съ полубезсознательнымъ желаніемъ встать и бѣжать къ матери.

— Нѣтъ, сынъ мой, лежи спокойно; еще очень рано, и у тебя еще довольно будетъ времени жалѣть и горевать, мой бѣдный мальчикъ.

— Но папаша, папаша, такъ неужели же это правда? воскликнулъ Абрагамъ, разражаясь рыданіями, и бросился въ подушку.

Долго отецъ сидѣлъ на его постели и гладилъ его рукою по головѣ, а когда плачъ его мало по малу началъ стихать, онъ поднялся: — Полежи, пока настанетъ день, Абрагамъ, или сколько тебѣ заблагоразсудится. Тебѣ не слѣдуетъ ходить въ школу въ этотъ день; я скоро къ тебѣ возвращусь.

Абрагамъ никакъ не могъ настоящимъ образомъ усвоить себѣ, что мать умерла, невозвратно умерла. «Умерла», повторялъ онъ вполголоса про себя, «умерла». Онъ сидѣлъ на кровати и смотрѣлъ на яркокрасный огонь въ печи, пока снова не хлынули у него слезы, и онъ снова легъ и рыдалъ, рыдалъ… Хорошо еще, что не надо было идти въ школу — и Абрагамъ до тѣхъ поръ плакалъ, пока снова не заснулъ, и спалъ долго. Всякій разъ, какъ онъ близокъ былъ къ тому, чтобъ пробудиться, у него являлось ощущеніе, что ему предстоитъ что-то страшно тяжелое; но онъ подавлялъ это ощущеніе, вспоминая, что не надо идти въ школу. Онъ всталъ лишь тогда, когда пробило одинадцать часовъ. Пока онъ спалъ, ему принесли и поставили завтракъ; но онъ не могъ ни къ чему прикоснуться и былъ какъ ошеломленный.

Наконецъ онъ вышелъ изъ своей комнаты и хотѣлъ пройти чрезъ узкій корридоръ въ комнату родителей; но дверь оказалась запертою, и поэтому ему пришлось обойти туда другимъ путемъ — черезъ кухню. Онъ былъ очень удивленъ, когда увидѣлъ здѣсь повариху, которую приглашали обыкновенно въ тѣхъ случаяхъ, когда предполагался обѣдъ или ужинъ для гостей; на плитѣ кипѣла большая кострюля съ супомъ.

Абрагамъ пошелъ черезъ гостиную, чтобы пройти оттуда въ спальню, гдѣ онъ нашелъ фрау Бентценъ и нѣсколькихъ знакомыхъ дамъ. Всѣ онѣ были одѣты въ черное, а на столѣ и на стульяхъ разложено было множество бѣлой матеріи; вездѣ попахивало немножко мускусомъ. Онъ все еще не могъ, какъ слѣдуетъ, опомниться, пока не очутился у кровати матери. Она лежала — онъ видѣлъ это собственными глазами.

— Мамаша, сказалъ онъ потихоньку; — мамаша, громче повторилъ онъ.

Онъ почувствовалъ, что его начинаетъ душить; разомъ понялъ онъ, что это неумолимая смерть, и не могъ плакать. Тихонько вошелъ въ комнату отецъ и сказалъ ему: — Теперь мы должны крѣпко держаться другъ друга; она кончила борьбу, посмотри, какъ мирно лежитъ она. — Потомъ онъ кротко и ласково вывелъ его изъ комнаты.

Въ домѣ господствовало мирное и дружелюбное настроеніе, и вездѣ видна тихая, безмолвная дѣятельность. Надо было какъ можно скорѣе повѣсить бѣлыя гардины, а большой домъ имѣлъ очень много оконъ на двѣ улицы. Только въ кабинетъ профессора никто не допускался, и Абрагамъ пошелъ искать тамъ убѣжища.

Отецъ писалъ телеграммы, останавливался время отъ времени и тяжело вздыхалъ. Абрагамъ смотрѣлъ на дворъ, гдѣ шелъ частый и безполезный осенній дождь.

Профессоръ былъ прерванъ въ своемъ занятіи блѣднымъ молчаливымъ человѣкомъ — разнощикомъ похоронныхъ приглашеній, котораго Абрагамъ зналъ, и пока они занялись разговоромъ другъ съ другомъ, онъ незамѣтно проскользнулъ снова въ спальню.. Здѣсь онъ сѣлъ и неподвижно глядѣлъ на мать; онъ почти не плакалъ, но какъ парализованный пристально всматривался въ любимыя черты, которымъ не въ силахъ былъ сообщить ни малѣйшаго движенія. Да не ошибаются ли другіе? Вдругъ она повернется къ нему и скажетъ: — Абрагамъ, я не умерла.

Вошелъ отецъ и, найдя его опять здѣсь, сказалъ ему нѣсколько словъ и снова вывелъ его изъ комнаты. Мимоходомъ онъ шепнулъ что-то красивой маленькой полиціймейстершѣ, и вскорѣ затѣмъ она позвала Абрагама, какъ будто совершенно случайно, но Абрагамъ понялъ, что это значило:

«Ахъ, поди пожалуйста сюда, Абрагамъ, и подержи лѣстницу и потомъ подавай мнѣ булавки.» Она стояла на лѣстницѣ и прикрѣпляла гардины. Абрагамъ началъ помогать ей, и дамы наперерывъ старались чѣмъ нибудь занять его и разсыпались въ похвалахъ его проворству и ловкости. Такимъ образомъ прошло время до обѣда.

Теперь понятно стало Абрагаму и то, зачѣмъ приглашена была повариха, потому что въ залѣ накрытъ былъ длинный столъ, и всѣ сердобольныя дамы остались у нихъ обѣдать. Абрагамъ занялъ свое обычное мѣсто; но осмотрѣвшись кругомъ и увидѣвъ, что рядомъ съ нимъ, противъ суповой миски, сидѣла фрау Бентценъ и разливала супъ, онъ вдругъ разразился громкимъ плачемъ и вышелъ изъ-за стола. И тогда лишь вырвалось наружу его горе, и слезы хлынули рѣкой. Это была великая скорбь молодаго сердца, неутѣшная дѣтская скорбь, о которой взрослые думаютъ, что она проходитъ очень быстро, потому что въ сердцѣ скоро возникаютъ новыя ощущенія.

Но никогда не проходитъ эта горькая скорбь; она залегаетъ въ самую глубину души, и все, что ложится потомъ на сердце, всходитъ и растетъ на этой священной скорби. Жизнь и время могутъ ослабить ее и измѣнить, но она оставляетъ все таки общій знакъ, общее наболѣвшее мѣсто въ сердцѣ тѣхъ, которые, въ моментъ ощущенія этой скорби, были уже достаточно зрѣлыми для того, чтобъ понять и покориться тому, что имъ приходится начинать съ самой тяжелой утраты — единственной утраты, которую нельзя вознаградить ничѣмъ и никогда.

XIII.

Абрагамъ на первыхъ порахъ глубоко горевалъ о матери и съ горечью чувствовалъ ея отсутствіе. Зима прошла у него тихо, и иной разъ онъ подолгу сидѣлъ въ пустой гостиной, въ углу у камина. Отецъ же всячески занимался сыномъ, разговаривалъ съ нимъ, ходилъ съ нимъ гулять и заставлялъ его приглашать къ себѣ Броха и другихъ товарищей, когда и сколько ему заблагоразсудится. Вообще всѣ принимали въ немъ сердечное участіе; весь городъ выказывалъ чрезвычайное состраданіе къ бѣдному, лишившемуся матери мальчику, хотя весьма многіе въ глубинѣ своей души и въ интимныхъ бесѣдахъ высказывали мнѣніе, что оно, можетъ быть, и лучше совсѣмъ не имѣть матери, чѣмъ имѣть такую, какою была Венке. Ея скоропостижная смерть послужила потрясающимъ примѣромъ для прихожанъ, и многіе изъ нихъ, которые давно не бывали въ церкви, теперь начали ходить туда, чтобы послушать проповѣди священниковъ о нераскаянныхъ, которыхъ смерть застигаетъ среди ихъ закоснѣлости и грѣховной жизни.

Профессоръ Ловдаль сидѣлъ на своемъ мѣстѣ въ церкви и внималъ богослуженію съ печальнымъ выраженіемъ на своемъ красивомъ лицѣ и сложивъ руки. Абрагамъ сидѣлъ рядомъ съ нимъ и опускалъ голову подъ множествомъ устремленныхъ на него взглядовъ. Онъ не зналъ, какъ ему думать о своей матери. Но часто являлась ему въ голову мысль, что она не прійдетъ уже теперь къ нему въ то утро, когда надо будетъ ему отправляться на конфирмацію, и не подвергнетъ уже его допросу. Онъ еще очень ясно и живо могъ представить себѣ, какъ она вошла бы къ нему въ комнату и устремила бы на нёго свой проницательный взглядъ; что сталъ бы онъ отвѣчать? Теперь ужъ нечего было объ этомъ заботиться; ему становилось совѣстно, что эта мысль производила въ душѣ его облегченіе, но онъ не въ силахъ былъ этого измѣнить.

Профессоръ, который и до сихъ поръ пользовался всеобщей любовью и расположеніемъ, теперь сдѣлался положительно предметомъ обожанія. Изъ устъ въ уста передавались подробные и обстоятельные разсказы о той ужасной ночи, когда онъ пробудился, а супруга его лежала уже мертвою, и всѣ восторгались тѣмъ мужествомъ, съ которымъ онъ переносилъ свое горе и такъ трогательно искалъ для себя утѣшенія въ религіи. А что касается того, что дѣлала Венке въ послѣдній вечеръ и гдѣ она была, все это подверглось точнѣйшему изслѣдованію. Полиціймейстерша вскорѣ нашла возможнымъ сообщить, что профессорша была ни у кого другаго, какъ у Мордтмана, по крайней мѣрѣ на короткое время; но десять минутъ могли легко превратиться въ двадцать, если немножко ихъ растянуть. А кромѣ того, и въ короткое время можно было переговорить объ очень многомъ. Что же касается Мордтмана, то онъ въ тотъ же вечеръ уѣхалъ въ Бергенъ.

Вопросъ — главный вопросъ — заключался въ томъ, гдѣ могла быть Венке съ начала девятаго до начала двѣнадцатаго. Это было всего труднѣе рѣшить; пароходъ въ Бергенъ отходилъ лишь въ двѣнадцать часовъ ночи. Но какъ фрау Витъ, такъ и фрау Бентценъ всюду разсказывали, что онѣ узнали, и узнали совершенно навѣрное — ибо обѣ онѣ объ этомъ справлялись — что профессорша провела вечеръ у этой, такъ называемой фрау Готвальдъ, которую она иногда навѣщала: вѣдь профессорша всегда водилась съ людьми, не пользующимися особенно хорошей репутаціей! Это отняло всякое вѣроятіе у комбинацій фрау полиціймейстерши и положило конецъ развѣдкамъ и справкамъ. Фрау Готвальдъ прибавляла еще, что профессорша чувствовала себя очень нехорошо весь вечеръ. Въ дѣйствительности же фрау Готвальдъ поздно вечеромъ была на церковномъ дворѣ, на могилѣ своего Маріуса и, возвращаясь обратно въ городъ, видѣла профессоршу у послѣдняго фонаря… никогда не забудетъ она выраженія ея лица. Когда же на слѣдующее утро разнеслись слухи о смерти профессорши, фрау Готвальдъ начала понимать, или хотя только догадываться обо всемъ послѣдовательномъ ходѣ событій, и распустила изъ своей лавочки маленькую ложь о посѣщеніи профессорши. Вѣдь Венке была единственною ея знакомою, дружелюбіе и ласковость которой она считала искренними и не унизительными для себя — и притомъ же она была мать Абрагама!

Если не слышно было никакихъ толковъ о дѣйствительномъ ходѣ обстоятельствъ, то причина этого заключалась въ томъ, что никто не напалъ на настоящую мысль; это было бы слишкомъ невѣроятною и неслыханною вещью. И такъ какъ профессоръ и докторъ Бентценъ, служанки и фрау Готвальдъ дѣлали свои сообщенія съ полнѣйшей увѣренностью, то не было никакаго повода сомнѣваться. Но для всѣхъ благочестивыхъ душъ, съ бойкими и неробкими языками, было бы истиннымъ торжествомъ имѣть возможность взвести на голову невѣрующей — ибо она водилась съ вольнодумцами и никогда не ходила въ церковь — самыя что ни на есть тяжелыя обвиненія. Но и такъ, слава Богу, можно было много кой чего сказать о ней, и профессорша удостоилась длинной надгробной надписи, въ которой ничего не было забыто.

Воздухъ такъ былъ пропитанъ всѣми этими толками и пересудами, что многіе изъ нихъ не могли не дойти и до Абрагама. Вскорѣ онъ сталъ бояться упоминать имя матери, и его печаль вслѣдствіе этого становилась слабѣе, тѣмъ болѣе, что онъ ходилъ теперь къ духовнику и изучалъ законъ Божій по два раза въ недѣлю и кромѣ того въ воскресенье. Теперь съ нимъ произошла полнѣйшая перемѣна, и даже ректоръ долженъ былъ согласиться, что Абрагамъ Ловдаль такой ученикъ, которымъ школа можетъ гордиться во всѣхъ отношеніяхъ. Онъ забылъ весь свой гнѣвъ противъ юноши; а учителя давно уже не помнили происшествія съ Маріусомъ. Прилежно и покорно проходилъ онъ школу бокъ и бокъ съ Гансомъ Эгеде Брохомъ, и многіе были того мнѣнія, что по своимъ способностямъ онъ не уступаетъ этому послѣднему. Только между самыми близкими друзьями Абрагамъ велъ себя по прежнему — даже хуже, чѣмъ прежде; и немного недѣль прошло со смерти матери, какъ онъ снова сдѣлался центромъ и душой ихъ кружка. Всѣ были имъ довольны, особенно же пробстъ Шпарре. Если онъ вначалѣ и имѣлъ кой-что противъ молодаго человѣка, то теперь оказывалъ ему явное предпочтеніе предъ всѣми другими. Это былъ какъ разъ мальчикъ по его характеру — тихій, скромный, благовоспитанный, свѣдущій въ христіанскомъ ученіи, какъ немногіе, и при всемъ томъ — обладающій рѣдкимъ даромъ понятливости и соображенія. «Онъ непремѣнно долженъ изучать богословіе, у него необыкновенно свѣтлая голова», часто говорилъ пробстъ профессору.

— Предоставимъ это на волю Всевышняго, отвѣчалъ въ этихъ случаяхъ профессоръ. Онъ искренно былъ убѣжденъ, что богословіе ни къ чему его сыну.

А пробстъ такъ былъ очарованъ Абрагамомъ, что давалъ ему книги для чтенія и даже пригласилъ его къ себѣ въ домъ. Съ весьма страннымъ чувствомъ вступилъ Абрагамъ въ стѣны, которыя менѣе двухъ лѣтъ тому назадъ заключали въ себѣ предметъ его самыхъ пламенныхъ желаній и на окна которыхъ онъ бросалъ когда-то такіе влюбленные взгляды. У Шпарре была еще цѣлая куча незамужнихъ дочерей; прежняя пассія Абрагама была вторая по возрасту; она повѣнчалась съ годъ тому назадъ со своимъ телеграфистомъ и успѣла очень измѣниться въ лицѣ и во всей фигурѣ, когда снова увидѣлъ ее Абрагамъ. Его волшебный замокъ разсыпался въ прахъ. Смѣшно показалось ему теперь рыцарское время подъ руку съ маленькимъ Маріусомъ, и стыдно было вспомнить объ этомъ періодѣ своей жизни; а наслѣдующій вечеръ Брохъ опять покатывался со смѣху, когда Абрагамъ какъ нельзя лучше пародировалъ предъ своими товарищами свой визитъ къ Шпарре и представлялъ имъ свою прежнюю возлюбленную.

Тѣмъ временемъ приближались пасха и день конфирмаціи; онъ боялся ея, какъ непріятной вещи, которую волей-неволей надо продѣлать, но изъ которой можно будетъ потомъ извлечь пользу. Профессоръ относился къ конфирмаціи сына весьма серьезно. При одиночествѣ въ домѣ и среди множества мучившихъ его думъ и воспоминаній, онъ чувствовалъ потребность какъ можно скорѣй начать считать своего сына взрослымъ человѣкомъ. Въ верхнемъ этажѣ была устроена и меблирована для Абрагама комната съ альковами, и отецъ непремѣнно хотѣлъ, чтобы онъ явился при конфирмаціи во фракѣ.

Но это было уже не въ обычаѣ; конфирманты бывали теперь такъ молоды и малы, что ихъ костюмъ состоялъ изъ куртокъ или короткихъ сюртуковъ. Абрагаму въ высшей степени не хотѣлось быть въ этомъ случаѣ исключеніемъ, потому что это очень бы его стѣсняло. Но профессоръ выставлялъ ему на видъ, что онъ старше другихъ конфирмантовъ и кромѣ того смотрѣлъ гораздо болѣе возмужалымъ и взрослымъ сравнительно съ другими. Абрагамъ долженъ былъ съ этимъ согласиться, а противъ фрака онъ собственно ничего не имѣлъ возразить тѣмъ болѣе, долженъ былъ также надѣть золотые часы съ цѣпочкой. Профессоръ подумывалъ даже о томъ, чтобы дать сыну позволеніе курить дома табакъ.

Но утромъ въ самый день конфирмаціи Абрагамъ незадолго до пробужденія увидѣлъ во снѣ, что дверь въ его комнату отворилась и вошла его мать, именно такъ, какъ онъ это часто себѣ представлялъ.

Онъ всталъ въ уныломъ и безпокойномъ расположеніи духа. Въ церкви раздался первый ударъ колокола; надо идти туда, стоять тамъ въ самомъ переднемъ ряду, такъ что весь приходъ будетъ его видѣть; надо будетъ произнести обѣтъ. А глаза матери, эти глаза, которые видѣли его насквозь, слѣдили за нимъ, куда бы онъ ни пошелъ; онъ чувствовалъ ихъ на себѣ — она пришла выслушать его чистосердечную исповѣдь.

Могъ ли онъ произнести обѣтъ?

Передъ нимъ разложенъ былъ новенькій фракъ съ шелковою подкладкой на фалдахъ, которымъ онъ вчера еще такъ любовался; теперь онъ былъ ему противенъ, и енъ отложилъ его въ сторону. Ему пришла мысль — какое собственно великое значеніе соединялось съ этимъ днемъ. Какъ же онъ поставилъ себя относительно его? Приготовился ли онъ къ нему, какъ слѣдуетъ? Не написано ли на его лбу, что онъ — недостойный? Мать прямо назвала бы его лжецомъ и лицемѣромъ.

А пробстъ вчера утромъ, когда они принесли ему деньги, всѣхъ ихъ убѣдительнѣйше просилъ серьезно испытать самихъ себя и приготовиться предстать предъ лицемъ божіимъ…. Абрагамъ схватилъ евангеліе и принялся читать то тамъ, то тутъ; на него напалъ такой страхъ, что зубы его такъ и стучали. Но вотъ онъ услышалъ, что отецъ выходитъ изъ своей комнаты. Абрагамъ вскочилъ и натянулъ фракъ.

Профессоръ вошелъ уже совсѣмъ одѣтый; на немъ былъ широкій бѣлый галстухъ, а на груди во всемъ великолѣпіи сіяли три ордена — у него было ихъ больше, чѣмъ у всѣхъ въ городѣ.

— Здравствуй, сынъ мой! Да благословитъ тебя Богъ въ этотъ день!

Затѣмъ онъ вручилъ сыну большой футляръ, который Абрагамъ не осмѣливался открыть: — Открой футляръ, въ немъ твои конфирмаціонные часы; надѣнь ихъ.

Абрагамъ открылъ футляръ; тамъ были золотые часы съ цѣпочкой и медальономъ; онъ открылъ и медальонъ, но сдѣлалъ при этомъ небольшое движеніе. Это были тѣ проницательные и неумолимые глаза, которые преслѣдовали его сегодня утромъ еще во снѣ. «Это отъ твоей покойной матери», сказалъ профессоръ, растроганный, и прижалъ его къ своей груди.

Абрагамъ пролепеталъ что-то въ видѣ благодарности и прицѣпилъ часы. Теперь фракъ принялъ еще болѣе красивый видъ. Абрагамъ былъ высокъ ростомъ и строенъ, но лице еще не совсѣмъ сформировалось, носъ былъ немножко великъ, а кожа не совсѣмъ чиста. Но профессоръ смотрѣлъ на него съ гордостью и, увидѣвъ лежавшее на столѣ евангеліе, потрепалъ сына по плену. — Вотъ это хорошо, Абрагамъ; я вижу, что ты серьезно относишься къ дѣлу.

Пасха приходилась въ этотъ годъ въ первой половинѣ апрѣля, и этотъ день былъ первый нѣсколько теплый день, и на небѣ сіяло солнце. Весь городъ былъ на ногахъ, и церковь была полна народу. Многіе стояли даже на дворѣ; всѣ желали посмотрѣть на конфирмантовъ. Нѣсколько смѣлыхъ прикащиковъ щеголяли уже въ свѣтлосѣрыхъ лѣтнихъ костюмахъ и непомѣрно длинныхъ панталонахъ, плотно охватывавшихъ сапоги; но весна еще только что наступила, и въ тѣни было сильно холодно.

Къ церковной площади стекались изо всѣхъ улицъ конфирманты; они шли отдѣльно впереди, за ними родители и сестры и братья. У дѣвочекъ волосы были примочены водою и гладко причесаны, жиденькія желтыя косички были прикрѣплены булавками на затылкѣ; одѣтыя въ сѣрые и черные большіе платки, спускавшіеся однимъ концомъ до самаго подола, дѣвочки съ ихъ узкими плечами и худощавыми вялыми лицами казались вытащенными изъ воды. Дочери богатыхъ и знатныхъ родителей были въ парижскихъ шаляхъ и ѣхали въ каретахъ.

Но ужъ если малорослы и тощи были дѣвочки, то мальчики имѣли еще болѣе невзрачный видъ въ своихъ курткахъ и сюртукахъ, висѣвшихъ складками спереди и сзади, и въ большихъ фуражкахъ, которыя лежали у нихъ на ушахъ и ежеминутно грозили соскользнуть. Съ молитвенниками въ рукахъ и не спуская глазъ со своихъ новыхъ сапогъ, они шли такъ смиренно и богобоязненно въ церковь, какъ будто бы имъ рѣшительно ничего не стоило отказаться отъ дьявола и всѣхъ дѣлъ его. Но по истинѣ счастливымъ обстоятельствомъ было, что вся одежда ихъ разсчитана была на то, что они выростутъ, ибо уже со слѣдующаго дня они становились молодыми людьми. И не побывавъ вмѣстѣ съ ними въ церкви и не послушавъ объясненія пробста касательно той глубокой и коренной перемѣны, которая съ ними произошла — едва ли можно было бы узнать этихъ смиренныхъ юношей въ толпѣ полупьяныхъ малыхъ, которые расхаживали на другой день по городскимъ улицамъ, гордясь и торжествуя, что удалось пройти сквозь игольное ушко.

Въ толпѣ повсюду послышался шопотъ, когда явился со своимъ сыномъ профессоръ Ловдаль. Абрагамъ рѣзко выдѣлялся среди малорослыхъ смиренниковъ въ курткахъ. Ростомъ онъ былъ лишь чуть-чуть пониже своего отца, который положительно затмѣвалъ весь приходъ своею прекрасною, нѣсколько посѣдѣлою головой и тремя большими орденами.

Священнодѣйствіе началось. Абрагамъ стоялъ вверху близь хоръ; онъ смотрѣлъ туда и сюда, но встрѣчалъ столько взглядовъ, что тотчасъ же опускалъ голову, какъ и другіе. Переднія въ ряду дѣвочекъ были страшно блѣдны и чуть не падали въ обморокъ отъ страха, что не съумѣютъ отвѣтить на вопросы пробста. Въ обоихъ рядахъ господствовало сильное напряженіе; но то тотъ, то другой изъ богобоязненныхъ юношей думалъ: «Да что же намъ трусить, вѣдь мы такъ хорошо приготовились!» Абрагамъ нисколько не боялся самаго экзамена, но тѣмъ не менѣе чувствовалъ сильнѣйшую робость.

У него не выходили изъ ума глаза, которые онъ видѣлъ во снѣ; онъ. дрожалъ и не находилъ никакаго утѣшенія при взглядѣ на длинные ряды стоявшихъ внизу. А что если въ это время вдругъ, чрезъ всю эту толпу, пронесется голосъ — напримѣръ похожій на голосъ его матери — и позоветъ его, стоящаго наверху! Онъ мысленно перебиралъ своихъ товарищей и другихъ изъ присутствующихъ — вѣдь не хуже онъ всѣхъ прочихъ; но все таки внутренно былъ въ очень мучительномъ состояніи и ничего не понималъ изъ пѣсень, которыя пѣлъ вмѣстѣ съ другими.

И вотъ пробстъ Шпарре медленно спустился съ хоръ и подошелъ къ конфирмантамъ, чтобы начать катехизацію. Лице его было серьезно и задумчиво, когда онъ на ходу еще разъ заглянулъ въ свою напрестольную книгу.

Когда онъ остановился противъ Абрагама, лице его прояснилось, но Абрагамъ дрожалъ всѣми членами. Но при первомъ же вопросѣ онъ выпрямился во весь ростъ. Ежедневная привычка быть спрашиваемымъ отняла у совершаемаго обряда торжественность, которая сначала почти совсѣмъ подавляла юношу. Онъ отвѣчалъ ясно и твердо, прямо смотря на пробста.

— Развѣ не будутъ многіе осуждены? спрашивалъ пробстъ въ теченіе катехизацціи.

— Да конечно, отвѣчалъ Абрагамъ упавшимъ голосомъ, и глаза его скользнули внизъ по длинной рясѣ пробста.

— Въ чемъ же заключается причина этого осужденія?

— Въ ихъ нераскаянности и невѣріи.

— Совершенно вѣрно, сынъ мой, въ ихъ нераскаянности и невѣріи, сказалъ довольнымъ тономъ пробстъ; онъ хотѣлъ оставить теперь учебникъ и сдѣлать небольшую теологическую экскурсію, чтобы блеснуть лучшимъ своимъ конфирмантомъ.

— Всегда ли проявляется невѣріе человѣка въ злыхъ и безбожныхъ поступкахъ?

— Нѣтъ, не всегда, возразилъ Абрагамъ, не поднимая на него глазъ.

— Не всегда, это вѣрно, сказалъ пробстъ и обвелъ взглядомъ прихожанъ, думая насладиться всеобщимъ удивленіемъ, которое долженъ былъ, возбудить его любимецъ.

Но пробстъ былъ изумленъ, въ церкви была мертвая тишина, всѣ направляли свои взгляды на Абрагама, но не удивленіе виднѣлось въ этихъ взглядахъ, а скорѣе злобное, язвительное любопытство. И пробсту сразу стало ясно, что весь приходъ думаетъ, что онъ спрашиваетъ Абрагама не вообще, а прямо о его матери.

Въ первый моментъ своего страха пробстъ взглянулъ на профессора, а потомъ на Абрагама и увидѣлъ, что и они думаютъ тоже самое. Профессоръ не сводилъ глазъ съ пробста, а Абрагамъ совсѣмъ потупился. Онъ уткнулся лицемъ въ носовой платокъ и, казалось, съ трудомъ удерживался, чтобъ не упасть. Пробстъ до того былъ смущенъ и сконфуженъ сдѣланною имъ ошибкой, что совершенно растерялся и не зналъ, что дѣлать. Ни отъ чего онъ не былъ такъ далекъ, какъ отъ наималѣйшаго желанія поставить своего любимца — притомъ же еще сына профессора Ловдаля — въ такое затруднительное положеніе. Онъ не могъ придумать въ своемъ замѣшательствѣ ничего другаго, какъ положить руку на плечо Абрагама и начать ему хвалебную рѣчь: — Для меня было удовольствіемъ, или вѣрнѣе, сердечною радостью, — сказалъ онъ съ теплымъ чувствомъ, — приготовлять тебя, мой милый Абрагамъ Ловдаль, къ сегодняшнему священнодѣйствію. Рѣдко встрѣчалъ я юношу, одареннаго такъ щедро духовными дарами и самыми лучшими свойствами души и сердца. Видя тебя вступающимъ теперь, какъ взрослаго члена, въ общество, я твердо убѣжденъ, что ты сдѣлаешься радостью и утѣшеніемъ для насъ, старшихъ, и хорошимъ, достойнымъ подражанія примѣромъ для молодыхъ.

Это было нѣчто совсѣмъ неслыханное, и всѣ были въ конецъ изумлены. Но въ то же время это смягчило всѣ взгляды, направленные на Абрагама. На всѣхъ произвели хорошее впечатлѣніе слова пробста, въ которыхъ сказывалась полная надежда на возможность спасти этого сына погибшей матери. Абрагамъ самъ не зналъ, что ему думать о себѣ. Какъ онъ могъ удостоиться такихъ похвалъ преимущественно предъ всѣми другими? Это было совсѣмъ невѣроятно, невозможно!

Пробстъ также отеръ свой лобъ и продолжалъ катехизацію. Она тянулась безконечно долго, пока онъ не переспросилъ оба ряда конфирмантовъ. Даже безпокойное и тревожное настроеніе Абрагама уступило подъ конецъ мѣсто утомленію; онъ мало по малу становился болѣе увѣреннымъ, неумолимыхъ глазъ онъ болѣе уже не видѣлъ; напротивъ, предъ нимъ были все самыя благосклонныя и доброжелательныя лица. «Такъ, вручи же твое сердце Богу и дай мнѣ руку», сказалъ ему съ кроткою серьезностью пробстъ, и Абрагамъ протянулъ ему руку; онъ почувствовалъ дружеское и довѣрчивое пожатіе мягкой и гладкой руки пробста.

Наконецъ священнодѣйствіе кончилось; оно продолжалось съ девяти часовъ до трехъ.

Повариха у профессора Ловдаля приходила совсѣмъ въ отчаяніе и усердно клялась, что она въ послѣдній разъ согласилась готовить въ домѣ, гдѣ давался обѣдъ по случаю конфирмаціи. Три раза она начинала совсѣмъ не въ пору заправлять кушанья, сбитая фальшивыми и опрометчивыми извѣстіями съ выставленныхъ сторожевыхъ постовъ.

Было уже около половины четвертаго, когда стали садиться наконецъ за столъ въ залѣ. Абрагамъ занялъ первое мѣсто, по правую руку его сѣлъ отецъ, по лѣвую — пробстъ Шпарре, кромѣ нихъ присутствовали только старшіе по возрасту мужчины, исключая Ганса Эгеде Броха, какъ лучшаго друга Абрагама. Въ числѣ приглашенныхъ были ректоръ и большая часть учителей школы, уѣздный судья, бургомистръ, другія должностныя лица, городскіе врачи — всего около двадцати человѣкъ избранныхъ друзей и коллегъ профессора.

Абрагамъ чувствовалъ себя сначала очень неловко въ качествѣ центра этого почетнаго собранія; но вино мало по малу оказывало свое дѣйствіе, и общее настроеніе становилось болѣе пріятнымъ и веселымъ. Это было первое большое собраніе, которое устроилъ профессоръ послѣ смерти своей жены, и всѣ были рады случаю снова сойтись въ гостепріимномъ домѣ. Профессоръ Ловдаль самъ любилъ общество и скоро очень развеселился. Усиленію хорошаго настроенія весьма много содѣйствовало то обстоятельство, что общество на этотъ разъ собралось самое подходящее; тутъ и рѣчи не могло быть о какомъ либо диссонансѣ, можно было даже говорить о политикѣ, а затѣмъ послѣ того, какъ пробстъ и ректоръ произнесли по рѣчи по случаю торжественнаго дня, провозглашены были единодушные тосты за здоровье короля, королевы, наслѣдной принцессы, королевской фамиліи, всего царствующаго дома, за объединеніе и за братьевъ шведовъ.

Гости становились все веселѣе и веселѣе, всѣ чокались съ Абрагамомъ, и конфирмантъ переглядывался съ Брохомъ по поводу веселости старичковъ. «Слѣпая змѣя» и «дикобразъ» ухмылялись другъ другу, сидя за графиномъ старой мадеры, который они поставили посрединѣ между собою; а позади стола, въ уголкѣ, за стаканомъ кюрассо сидѣлъ старшій учитель Абель съ своимъ молодымъ другомъ Абрагамомъ и говорилъ съ нимъ о его несравненной матери такъ горячо, что наконецъ расплакался отъ наплыва чувствъ.

Общество разошлось довольно рано; такъ какъ поводъ къ собранію былъ слишкомъ торжествененъ, то въ карты играть не пожелали.

Когда отецъ и сынъ остались одни, профессоръ Ловдаль сказалъ: — Ну, доброй ночи, мой милый Абрагамъ, иначе ты очень устанешь. Итакъ, ты вступилъ теперь на поприще жизни, какъ взрослый человѣкъ, и я по справедливости могу сказать, что я тобой доволенъ. Какъ пойдетъ твоя послѣдующая жизнь, это уже конечно, какъ сказалъ пробстъ, въ руцѣ божіей; но въ немалой степени зависитъ это и отъ тебя самого. Природа одарила тебя во всѣхъ отношеніяхъ. По рожденію ты занимаешь благопріятное мѣсто въ обществѣ; со временемъ ты сдѣлаешься обладателемъ состоянія, совершенно достаточнаго для поддержанія нашихъ связей, и я, твой отецъ, пользуюсь вліяніемъ, которое будетъ полезно для тебя, какую бы карьеру ты ни избралъ. Ты слѣдовательно принадлежишь къ числу тѣхъ, которые могутъ и должны далеко, очень далеко пойти въ нашей общественной жизни. Но есть пунктъ, котораго я хочу теперь — надѣюсь, это въ послѣдній разъ между нами — котораго я хочу теперь коснуться и который меня нѣсколько озабочиваетъ. Это та склонность, которая нѣсколько лѣтъ тому назадъ обнаружилась въ тебѣ — ты знаешь при какомъ случаѣ. Теперь все это, слава Богу, кончилось лучше, чѣмъ можно было ожидать. Ты сознался тогда самъ въ своемъ заблужденіи и потомъ, сколько я могъ замѣтить, ты загладилъ его. Но я хочу въ этотъ важный для тебя день предостеречь тебя отъ того, что, можетъ быть, еще скрыто лежитъ въ твоей крови. Во всякомъ, даже самомъ благоустроенномъ человѣческомъ обществѣ, существуетъ недовольный элементъ, подонки общества, незначительная шайка, состоящая наполовину изъ мечтателей, наполовину изъ преступниковъ — людей, у которыхъ нѣтъ ни совѣсти, ни отечества, ни Бога. Гдѣ бы ты ни былъ на свѣтѣ, тебѣ прійдется встрѣчаться съ такаго рода людьми. Они выдаютъ себя обыкновенно — поэтому-то я и предостерегаю тебя отъ нихъ — за защитниковъ угнетенныхъ и говорятъ прекрасныя слова о меньшей братіи противъ остальныхъ классовъ общества и т. п. Тебѣ именно, Абрагамъ, надо опасаться такихъ людей. Это самые зловредные элементы гражданскаго общества, которые ведутъ народъ къ погибели и стремятся къ тому, чтобы поколебать и разрушить существующій порядокъ. И я, твой отецъ, я даю тебѣ слово, я ручаюсь, что во всемъ, что говорятъ и дѣлаютъ эти люди, скрываются сознательная ложь и злоба, высокомѣріе и жажда власти, и если ты послѣдуешь за ними, то подвергнешь себя вѣрной погибели. Выбирай теперь между твоимъ отцомъ и твоей… и другими.

Профессоръ такъ увлекся, что даже проговорился. Но сынъ протянулъ ему обѣ руки и сказалъ: — Я выбираю тебя, отецъ!

Онъ произнесъ это съ полной серьезностью и убѣжденіемъ. Настроеніе, въ которомъ онъ былъ въ это утро, у него совершенно разсѣялось. Публичная похвала въ церкви, общество и эти люди, которые, будучи уже въ лѣтахъ, обращались съ нимъ, какъ съ равнымъ себѣ, и наконецъ слова отца — все это сообщило ему бодрость и полную увѣренность въ себѣ; онъ видѣлъ себя въ числѣ лучшихъ и первыхъ, а жизнь свою — въ почестяхъ и блескѣ.

Когда онъ вышелъ, Карстенъ Ловдаль съ довольнымъ видомъ осмотрѣлся въ комнатѣ. Онъ прочелъ въ глазахъ Абрагама ту любовь, то обожаніе, которыхъ онъ такъ долго искалъ, и былъ этому радъ. Наконецъ-то онъ достигъ столь многаго: сынъ будетъ приносить ему то, въ чемъ отказывала ему мать, и это смягчало нѣсколько ту горечь, которую испытывалъ онъ при воспоминаніи о ней.

Абрагамъ взбѣжалъ по лѣстницѣ наверхъ; цѣпочка пріятно позвякивала, когда онъ прикасался къ ней. Ему хотѣлось поскорѣй увидѣть, какой видъ приметъ его хорошенькая комната при вечернемъ освѣщеніи, и завести свои часы.

Но когда онъ зажегъ огонь, ему бросился въ глаза большой букетъ изъ превосходныхъ и рѣдкихъ цвѣтовъ, который стоялъ на его столѣ. Абрагамъ съ довольнымъ видомъ схватилъ карточку, лежавшую на цвѣтахъ; но выронилъ ее тотчасъ же изъ рукъ, какъ будто она обожгла его. На лицѣ его выступилъ густой румянецъ, и онъ отвернулся, какъ сильно сконфуженный и пристыженный.

На карточкѣ нетвердою женскою рукою фрау Готвальдъ написано было: Отъ Маріуса!

"Изящная литература", № 12, 1883

---

1. Такъ называются младшіе учителя въ норвежскихъ школахъ.
2. Мадвигъ — знаменитый датскій латинистъ.
3. «Heimkringla» Снорре, исторія норвежскихъ королей (1467).