Сибирские этюды (Амфитеатров)/Постылая/ДО

Сибирскіе этюды — Постылая
авторъ Александръ Валентиновичъ Амфитеатровъ

Источникъ: Амфитеатровъ А. В. Сибирскіе этюды. — СПб.: Товарищество «Общественная польза», 1904. — С. 308.

Одно изъ самыхъ печальныхъ для будущности Сибири противопоказаній заключается, по-моему, въ томъ, что эту страну не любятъ живущіе въ ней. Я знаю, что слова мои покажутся множеству сибиряковъ несправедливымъ и напраснымъ преувеличеніемъ. Знаю, что въ числѣ русскихъ читателей многіе тоже широко откроютъ глаза:

— Какъ, молъ, такъ? А пресловутый сибирскій патріотизмъ? Помилуйте! Что вы?! Ихъ тамъ даже въ сепаратическихъ вожделѣніяхъ обвиняли разные «наслѣдники Каткова», — и неоднократно: вотъ какъ они любятъ свою родную Сибирь!

Я не отрицаю существованія очень пылкихъ и очень краснорѣчивыхъ сибирскихъ патріотовъ, хотя и тутъ долженъ оговориться: они гораздо болѣе часты въ Москвѣ, Петербургѣ и Нижнемъ-Новгородѣ, чѣмъ въ нѣдрахъ самой Сибири. Восклицаетъ и славословитъ человѣкъ свою «Сибирь для сибиряковъ», а самого не вытянешь изъ Питера, а то и изъ Парижа: это самый обыкновенный и типическій видъ сибирскаго буржуазнаго патріотизма. Не буржуазнаго патріотизма я не встрѣчалъ, — развѣ въ книгахъ столь рѣдкихъ, даже исключительныхъ идеалистовъ, какъ симпатичный и высокоталантливый покойный Ядринцевъ. Да и не можетъ его быть, потому что коренной сибирякъ — въ огромномъ большинствѣ встрѣчъ — либо еще скваттеръ, которому, за энергіей хищнической добычи, не до такихъ отвлеченностей, какъ понятіе отечества и «родныя липы» (дерево же это кстати въ Сибири и не растетъ), либо уже сложившійся буржуа. Да и слишкомъ мало ихъ, коренныхъ сибиряковъ, сравнительно съ пространствомъ, по которому Господь Богъ ихъ разсѣялъ. Я охотно вѣрю, что краснорѣчивыя объясненія ихъ въ любви къ своей суровой родинѣ, — опять-таки въ большинствѣ, — очень искренни, но либо они безсильны, либо безвольны, и слова ихъ мало и рѣдко переходятъ въ дѣла. Къ тому же, съ постройкою великаго желѣзнодорожнаго пути Сибирь окончательно перестаетъ быть «Сибирью для сибиряковъ», и «навозный» элементъ уже начинаетъ господствовать въ краю, растворяя собою, а иногда и поглощая коренное туземное общество. Томскъ, напримѣръ, при помощи желѣзной дороги и высшихъ учебныхъ заведеній, въ какой-нибудь десятокъ лѣтъ совершенно утратилъ свою сибирскую физіономію; его общественная жизнь — вся въ рукахъ пришлаго изъ Россіи элемента, это городъ «навозныхъ».

Навозный элементъ въ Сибири — до сихъ поръ, сплошь Ермаки. Ермаки антипатичные, Ермаки симпатичные, Ермаки-рвачи, Ермаки-идеалисты, Ермаки «съ общественнымъ планомъ», Ермаки съ помыслами токмо на пользу собственной утробы, — самые пестрые и разнообразные Ермаки, но все Ермаки. Я ни разу не видалъ въ Сибири человѣка, о которомъ можно было бы сказать: вотъ онъ пришелъ изъ Россіи, чтобы послужить Сибири, — онъ для Сибири работаетъ. «Навозный» думаетъ о другомъ: какъ бы заставить Сибирь, чтобы она на него служила и какъ можно богаче и щедрѣе заплатила ему за честь и удовольствіе его драгоцѣннаго въ ней пребыванія. Конечно, идетъ на государственную, общественную и промышленную службу въ Сибирь много и безкорыстныхъ людей, но тогда служба ихъ совершается именно въ Сибири; а не для Сибири: эти идеалисты обычно снѣдаемы бываютъ иною заднею мыслью и тайною мечтою, — какъ бы, при помощи Сибири, поулучшить и развить то или другое для до-Уральской Россіи. Есть въ Сибири радѣльцы Россіи, радѣльцы переселенцевъ, радѣльцы инородцевъ, радѣльцы ввоза и вывоза, радѣльцы собственнаго брюха и капитала, радѣльцы просвѣщенія, желѣзныхъ дорогъ и водныхъ путей сообщенія, радѣльцы металловъ, радѣльцы рудъ, хлѣбовъ, минеральныхъ озеръ и источниковъ, радѣльцы азбеста, рыбы, китайцевъ, но радѣльцевъ Сибири для Сибири нѣтъ… по крайней мѣрѣ, не видывалъ.

Сибирскій патріотизмъ громокъ на словахъ. Кто не слыхалъ отъ сибиряковъ хлесткаго и совершенно справедливаго въ нѣкоторыхъ отношеніяхъ хвастовства:

— Развѣ у васъ, въ Россіи, люди живутъ? Маются, перебиваясь съ хлѣба на квасъ, другъ у друга по мозолямъ ходятъ. Вотъ у насъ, въ Сибири, жизнь!

— Сибирь-то у васъ въ Россіи, а у насъ — страна обѣтованная.

И начинается изложеніе великолѣпныхъ составныхъ частей «жизни», перечень соблазновъ обѣтованной земли:

— Золото, пшеница, хлѣбъ, мѣха, пароходство, горное дѣло, строительство, азбестъ, рыба и такъ далѣе, и такъ далѣе…

— Въ два-три года можно стать богатымъ человѣкомъ!.. при удачѣ, конечно!..

— Да!.. въ два-три года! Вотъ это жизнь!

На похвальбы эти «навозные» возражаютъ обыкновенно — и тоже совершенно справедливо:

— Еще бы иначе! На то и Сибирь… Въ Сибирь ѣхать — легко ли дѣло? Ужъ если тебя въ Сибирь занесло, то, по крайней мѣрѣ, не зѣвай, возьми съ нея…

— А то и ѣхать не стоитъ… Помилуйте!.. Что такое?.. Отъ цивилизаціи въ урманъ забираться… Нѣтъ, за это надо взять деньги и деньги!..

Въ пьесѣ «Золото» Вл. Ив. Немировича-Данченко героиня, терзаемая разными претендентами на ея благотворительность, восклицаетъ въ негодованіи:

— Мнѣ кажется, что я не живая, а изъ золота, и каждый, подходя ко мнѣ, думаетъ только о томъ, какъ бы отломить отъ меня кусочекъ для себя.

Если бы «богатая Сибирь, наклоншаяся надъ столами», заговорила, то вся ея автобіографія высказалась бы именно въ этихъ словахъ. Она — золото, подлежащее самому разностороннему расхищенію, и только золото. Любить безкорыстно, какъ любятъ отечество, ее никто не любитъ, кромѣ развѣ тѣхъ вымирающихъ инородцевъ, — съ ихъ странными мистическими глазами пропащихъ и ненужныхъ новому міру людей, — что голодаютъ и вымерзаютъ, либо поѣдаются оспою, сифилисомъ и проказою по сибирскимъ тайгамъ и степи. Потому что русско-сибиряцкій патріотизмъ, повторяю, все-таки, прежде всего есть любовь добычника къ успѣшному мѣсту добычи, а не страсть «сына отечества» къ родинѣ. Это — болѣе другихъ долго и прочно обсидѣвшіеся въ Сибири, Ермаки, но все же Ермаки. О «навозныхъ» нечего и говорить. Между ними, — изъ простыхъ ли, изъ образованныхъ ли, — одинаково трудно найти человѣка, который, добровольно селясь въ Сибири, разсчитывалъ бы провести въ ней всю свою жизнь. Крестьянское переселенчество принципіально предполагаетъ превращеніе россійскаго крестьянина въ сибиряка навѣки. Однако, не говоря уже о тѣхъ пятнадцати процентахъ, что направляютъ стопы свои обратно въ Россію немедленно по прибытіи въ Сибирь къ «новымъ мѣстамъ», я смѣю съ увѣренностью предполагать, что и въ остальныхъ восьмидесяти пяти процентахъ очень значительная доля, чтобы не сказать: большая половина, лелѣетъ въ душѣ идеалъ дезертирства изъ переселенческой доли къ могилкамъ отцовъ своихъ. Одни говорятъ о томъ откровенно, другіе — по гордости разочарованныхъ неудачниковъ, либо по боязни начальства, которое, какъ полагаютъ переселенцы, косо смотритъ на поворотниковъ и мечтающихъ о поворотѣ, — молчатъ и хранятъ про себя обычную сибирскую мечту:

— Наживу денегъ и уѣду на родину доживать вѣкъ въ исправномъ россійскомъ крестьянствѣ… Хоть кости сложить возлѣ родителей!..

— Неблагодарные скоты!.. — надрывался предо мною въ жалобахъ на это тайное недружелюбіе переселенца къ «новымъ мѣстамъ» одинъ свирѣпый представитель судебнаго вѣдомства. — Они на несчастную Сибирь прямо, какъ на дойную корову какую-то, смотрятъ: возьму, сколько дастъ, молока, и сбѣгу во-свояси. Даже и признаковъ нѣтъ сознанія своихъ обязанностей къ странѣ, которая ихъ обогащаетъ, — рвачи въ онучахъ!.. За хлѣбомъ, — то-есть за спиртомъ и деньгами, — идутъ подлецы!..

Молодой переселенческій чиновникъ, идеалистъ и усердный, самоотверженный дѣятель, какихъ давай Богъ Сибири побольше (къ слову сказать, подборъ переселенческихъ чиновниковъ въ Сибири, — по крайней мѣрѣ въ краю, гдѣ я жилъ, — замѣчательно удаченъ: не обинуясь, можно утверждать, что они — наиболѣе живые, гуманные и симпатичные люди среди современной сибирской служилой интеллигенціи), — молодой переселенческій чиновникъ устало слушалъ эти іереміады и наконецъ рѣзко спросилъ:

— Позвольте узнать, Филиппъ Филипповичъ, — вы давно на службѣ въ Сибири?

— Второй годъ.

— И долго здѣсь намѣрены остаться?

— Да, вѣдь вы знаете: у насъ по трехлѣтіямъ. Раньше трехъ лѣтъ я не имѣю права на переводъ. Иначе, — пожалуйте подъемныя денежки обратно. А вѣдь изъ-за подъемныхъ-то я и согласился сюда ѣхать… Ну, и жалованье больше, что, при сравнительной дешевизнѣ жизни, тоже разсчетъ… Разъѣздныя огромныя… Производство хорошее, скорое… Мои товарищи кандидатами на судебныя должности при столичныхъ палатахъ маются, а я уже товарищъ прокурора!.. Словомъ, стоитъ похандрить одно или два трехлѣтія: прямая выгода. Зато потомъ ужъ — дудки-съ! адье, монъ плезиръ!..^[1] калачомъ не заманишь!.. Развѣ что предложутъ: не угодно ли вамъ, Филиппъ Филипповичъ, прямо черезъ всѣ чины и назначенія въ предсѣдатели иркутской судебной палаты?

Переселенческій чиновникъ засмѣялся, указалъ на юриста пальцемъ и сказалъ мнѣ:

— А мужиковъ ругаетъ неблагодарными!

— Такъ неужели вы хотите равнять ихъ чувства съ лишеніями интеллигентнаго человѣка, угораздившаго запропастить себя въ этой глуши? Не все ли имъ равно, въ какой мурьѣ не копошиться? Царевококшайскъ или тамъ Золотоноша какая-нибудь ничѣмъ не разнятся отъ Енисейска или Минусинска. Экономическія условія здѣсь лучше, — стало быть, о чемъ заботиться? Зачѣмъ устроилось переселенчество? Чтобы мужикъ, голодавшій въ Россіи, былъ сытъ въ Сибири. И такъ оно и есть: онъ здѣсь сытъ. И, если онъ, нажравшись, бѣжитъ обратно туда, гдѣ голодалъ, — то извините меня, это я могу понимать и разсматривать только, какъ капризъ, бѣснованіе съ жира. Потому что и въ здѣшней деревнѣ для него сугробъ и въ царевококшайской сугробъ, и за тѣмъ ли сугробомъ, за этимъ ли, все равно, и здѣсь, и тамъ дальнѣйшей жизни ему нѣтъ. Такъ что, какого чорта онъ бѣжитъ искать въ царевококшайскомъ сугробѣ, и чѣмъ тотъ разнится отъ этого, — сей финикъ вы мнѣ врядъ ли удовлетворительно разъясните…

Переселенческій чиновникъ возразилъ:

— Разъяснять не стану, потому что не знаю, сумѣю ли. Но разница, должно быть, есть, потому что — вотъ, смотрите, какая странность: хоть ты что, а не забываютъ они своихъ царевококшайскихъ сугробовъ. Живутъ у нихъ въ памяти оставленныя родныя мѣста. И, какъ ни выгодны экономическія условія, нами имъ предлагаемыя, — съ легко возвратною ссудою, съ крупнымъ надѣломъ, съ широкою готовностью правительства къ помощи на всякое усовершенствованіе и развитіе хозяйствъ, — но — вы знаете ли, что говорятъ девять изъ десяти, когда договоришься съ ними до откровенностей и перестанутъ они видѣть въ тебѣ, чиновникѣ, одинъ мундиръ и свѣтлую пуговицу безъ человѣка? Какъ въ одинъ голосъ поютъ: дайте лишнюю душевую десятину въ Россіи, и почти вся переселенческая масса побѣжитъ за Уралъ обратно.

— Да, вѣдь взять-то этой десятины не откуда, и не будетъ ея: дѣло давно извѣстное.

— А, это особый вопросъ. Мы въ него входить не будемъ, да не о немъ и говоримъ. Рѣчь идетъ не о поправкахъ или замѣнахъ переселенія, а только о характерѣ народнаго подчиненія ему. У насъ въ Россіи еще очень недавно, всего лѣтъ пятнадцать тому назадъ, переселенцевъ разсматривали, какъ почти неблагонадежный элементъ, отбросъ сельскаго населенія, зловредныхъ и легкомысленныхъ шатуновъ шатанія ради. Реакціонная печать распѣвала на эту тему пречувствительныя ламентаціи. Это была огромная ложь. Теперь ударились въ другую крайность. Какъ скоро переселенчество сдѣлалось не только благонадежнымъ, но сформировалось даже въ своего рода охранительный государственный институтъ, и любить переселенченство одобряется, въ Россіи пошли пѣть пѣсни о преуспѣяніяхъ и благодушествѣ русскаго мужика на «новыхъ мѣстахъ», при молочныхъ рѣкахъ, на кисельныхъ берегахъ… И, хотя тонъ другой, мажорный вмѣсто минорнаго, а пѣсня-то выходитъ старая: опять на сценѣ фантастическій русскій мужикъ, возлюбившій шатаніе, паче родного дома. Что тогда пѣлось въ порицаніе, теперь поется въ восхваленіе, — только и разницы. И опять огромная ложь. Если переселенецъ любитъ переселеніе, то развѣ лишь такъ же, какъ карась любитъ, чтобы его жарили въ сметанѣ. Стихійная необходимость влечетъ его въ Сибирь, но входитъ онъ въ нее уже съ предвзятою ненавистью къ ней. Его чувство, — что онъ, разъ живетъ въ Сибири, неполный человѣкъ… Да, вѣдь, правду-то сказать, и сибиряки коренные тоже именно такъ смотрятъ на нихъ, на переселенцевъ: это, молъ, вотъ ссыльно-переселенецъ, это крестьянинъ изъ ссыльныхъ, а это новоселъ, хоть и ни въ чемъ неповиненъ, а, все-таки, не нашъ… не вышла, стало быть, жизнь въ Россіи-то, не хватило натуры до полнаго человѣка, коли къ намъ пришлось бѣжать на легкіе хлѣба… Умаленные въ правахъ! лишенные родины!.. И ненавидитъ новоселъ Сибирь, и, ненавидя, думаетъ: — Ну, вотъ онъ, я, проклятая! Другіе отъ неволи изъ тебя бѣгутъ, а я доброю волею валюсь къ тебѣ въ пасть… Такъ, но крайности, пои ты и корми меня сытно, а то — чортъ съ тобою!.. кому ты, сухая, въ радость-то?.. Иные россійскіе писатели пишутъ очень трогательно, что у мужика-де любовь къ землѣ-кормилицѣ — господствующее начало жизни, и гдѣ мужикъ имѣетъ возможность успѣшно обдѣлывать свою ниву, тамъ-де онъ и найдетъ свое счастье, свою родину, приживется тамъ, какъ у Христа за пазушкою, и Господа Бога восхвалитъ. Люди, такъ разсуждающіе, кажется, сами не замѣчаютъ, какую нечаянную клевету они взводятъ на русскую народную душу. Вѣдь по этой теоріи выходитъ, что логика русскаго мужика совершенно точно и дословно вытекаетъ изъ пословицы ubi bene, ibi patria^[2]. И опять это чепуха, теоретическая, кабинетная выдумка. Я, пропустивъ черезъ свои руки тысячи переселенцевъ, не видалъ между ними позабывшихъ родину, потерявшихъ нравственную связь съ старыми мѣстами, не мечтающихъ когда-нибудь хоть глазкомъ взглянуть на «свое» село. Въ переселенческихъ деревушкахъ всѣ зимніе вечера проходятъ въ томъ, что вспоминаютъ люди Курскъ, Воронежъ, Витебскъ, Полтаву. А какъ слабо поддаются переселенческія массы сибирской ассимиляціи! Еще великоруссы туда-сюда. Но подлѣ Минусинска стояли хохлацкіе поселы еще вольной колонизаціи, занятые девяносто лѣтъ тому назадъ. И что же? Въѣзжаете вы въ поселъ, и сразу вы не въ Сибири уже, но въ Малороссіи: рѣчь, костюмъ, мазанки, садочки хатокъ, ставочекъ… весь украинскій складъ, весь бытъ временъ Основьяненки и Гоголя живетъ у этихъ девяностолѣтнихъ «новоселовъ», нетронутый, словно застылъ. И сосѣди, сибиряки-заимщики, зовутъ ихъ, словно они вчера только пришли, «хохлами» и «новоселами». Спросите любого мужика въ этихъ поселкахъ, изъ какихъ онъ. Отвѣтитъ: мы полтавскіе. А его и дѣдъ уже не былъ полтавцемъ, но родился въ сибирской степи. Однако, и дѣдъ этотъ всю свою сибирскую жизнь горѣлъ мечтою, что онъ не здѣшній, — не сибирской, лучшей человѣческой породы, — и никогда не долженъ забывать объ этомъ, и внукъ ею горитъ. Мы, молъ, здѣсь не по природному назначенію, но по горькой участи; вотъ отбудемъ вольную каторгу переселенчества, накопимъ грошівъ, да и помандруемъ назадъ въ свою Полтавщину, потому, что тамъ наше законное мѣсто, тамъ, по праву, инстинкту и симпатіямъ нашей породы къ своей старой родинѣ, намъ надлежитъ жить. Для нихъ Полтава — радостный миѳъ будущаго, символъ, какъ теперь выражаются, Новый Іерусалимъ. Вы поймите: паломничества къ роднымъ мѣстамъ умирающіе отцы дѣтямъ завѣщаютъ!.. Вотъ оно — какова крѣпка связь переселенца съ старымъ пепелищемъ. Повторяю вамъ: если бы земельный надѣлъ русскаго мужика выросъ только на одну десятину, то, вмѣсто пятнадцати процентовъ поворотниковъ, мы увидали бы ихъ пятьдесятъ, шестьдесятъ, семьдесятъ, и только самые жалкіе забытые нищіе переселенія остались бы въ Сибири, прикованные любовью къ нашему жирному чернозему-пыхуну, на который мы такъ энергично и такъ чрезмѣрно уповаемъ. Да взять въ разсужденіе хотя бы и нынѣшніе пятнадцать процентовъ поворотниковъ. Развѣ они не глубоко значительное и краснорѣчивое знаменіе того, съ какимъ психологическимъ надломомъ подвергается участи переселенія сибирскій новоселъ? Если хотите, нашъ строгій Филиппъ Филипповичъ, по-своему, правъ: поворотные пятнадцать процентовъ — дѣйствительно, «неблагодарные». То-есть: эти мужики имѣютъ дерзость разсуждать о выгодахъ своего переселенія совершенно по той же логикѣ, по которой вы, Филиппъ Филипповичъ, желаете получать за службу въ Сибири, а не въ Россіи, полуторное жалованье, быстрое производство не въ очередь и сверхъестественные прогоны. Вы говорите: жизнь въ Сибири — для меня ссылка; отправляя меня служить въ Сибирь, начальство неповинно перемѣщаетъ меня изъ условій цивилизаціи въ дебри и пустыни; такъ пусть же оно, по крайней мѣрѣ, вознаградитъ меня за потери въ комфортѣ, за нравственное удрученіе, денежнымъ и карьернымъ эквивалентомъ, — то-есть, говоря простымъ стариннымъ выраженіемъ, «заплатитъ за безчестье». Мужикъ-переселенецъ, отправляющійся въ добровольную ссылку, тоже не по своей винѣ, а только потому, что для его земледѣльческаго труда не стало мѣста въ Европейской Россіи, тоже желаетъ, чтобы ему хорошо «заплатили за безчестье», и нѣтъ ничего удивительнаго, если онъ разборчивъ и придирчивъ къ предлагаемой ему земельной платѣ, очень часто находитъ ее недостаточною и, отказавшись отъ нея, записывается въ поворотники. Дескать — кабы еще впрямь кисельные берега и молочныя рѣки, то куда ни шло: для кисельныхъ береговъ и молочныхъ рѣкъ стоитъ бросить Цну, Мокшу и Ворсклу, какъ ни жаль разставаться; но въ этакомъ бѣсовомъ краю я не то, что пятнадцати десятинъ, ста не возьму: лучше дома въ кусочки пойду, либо пастухомъ наймусь, либо на фабрикѣ стану работать. Конечно, въ поворотничествѣ многихъ переселенцевъ повинны и наши распорядительскія неустройства. Въ доброе, къ счастью, уже старое и отжитое, время случалось, что переселенцы попадали въ самыя безобразныя условія передвиженія и размѣщенія… Знаю примѣры, когда они, Богъ знаетъ, какъ по-долгу не получали земли или приходилось имъ садиться на земли, гораздо хуже тѣхъ, съ которыхъ они бѣжали… Другихъ, по неправильной размежевкѣ, или по недоказанности правъ казенной собственности, нѣсколько разъ перегоняли изъ одного спорнаго владѣнія въ другое, точно стаю Агасѳеровъ какихъ-то… Все это бывало. Но съ гордостью могу сказать, что теперь этого уже нѣтъ и давно нѣтъ. Однако, процентъ поворотниковъ не падаетъ, держится. И мы въ томъ, право, ни мало не повинны. Дѣйствуетъ факторъ психологическій: любовь къ родному мѣсту въ этихъ пятнадцати процентахъ оказывается сильнѣе выгодъ, которыя мы въ силахъ имъ предложить. Они думали, что переселеніе обѣщало имъ больше и лучшее, чѣмъ въ силахъ дать. И, разочаровавшись, идутъ назадъ. Тѣ, которые ужъ очень энергично рѣшили перемѣнить участь для новыхъ мѣстъ, а нашими новыми мѣстами не довольны, часто уходятъ дальше, вольною скваттерскою эмиграціей, — на Усу; въ Сойотіи растутъ такимъ способомъ цѣлыя русскія волости; иныя изъ нихъ даже не считаютъ себя подчиненными русской власти и живутъ на правахъ данничества между вольнымъ сойотскимъ народомъ… А тѣ, которые очень тоскуютъ по роднымъ мѣстамъ, пользуются предлогомъ и тянутъ во-свояси… Или застрѣваютъ гдѣ-нибудь по дорогѣ, даже и въ Сибири, пристраиваясь уже не по крестьянскому, но по рабочему, промышленному или торговому дѣлу, съ единственною цѣлью вернуться въ покинутыя родныя мѣста не Христовымъ именемъ и не вовсе съ пустыми руками… Прощай, молъ, мачеха-Сибирь! не поминай насъ лихомъ, а мы тебя добромъ не помянемъ…

---

Трудно сомнѣваться, что старинному укладу южно-сибирскаго хозяйства, разсчитанному на неограниченное количество земли безъ «огородки», по вольной или баснословно дешевой заимкѣ приходитъ конецъ. Однако, сколько бы ни плакался чалдонъ на скорую истощимость почвы и на враждебные «холода» (ледяныя теченія воздуха), отнимающіе цѣну у значительной части почвы неистощенной, — близкій конецъ сибирскаго патріархальнаго земледѣлія нельзя разсматривать, какъ конецъ сибирскаго земледѣлія вообще. Придутъ опытъ, наука, привычка къ лучшимъ культурамъ, къ болѣе производительнымъ организаціямъ труда, и качественная энергія обработки замѣнитъ ту количественную добычливость съ широко разбросанныхъ запашекъ, которая сейчасъ еще такъ характерна для южно-сибирскихъ земельныхъ хозяйствъ. Но, при всемъ томъ, въ одномъ отношеніи безусловно правы и чалдоны: въ Сибири человѣкъ только на первыхъ порахъ, съ россійской непривычки, ошеломляется громко звучащими, крупными цифрами десятинъ въ надѣлахъ. Даютъ земли, — кажется, — Господи! на три вѣка хватитъ, еще внукамъ-правнукамъ останется на ней поднимать цѣлины. А, какъ сталъ крестьянствовать и обжился заправски, — анъ, глядь, земли-то этой знаменитой Сибири только-только, что въ самый разъ, и уже предчувствуется, что въ недолгомъ срокѣ, при ближайшихъ поколѣніяхъ, ея будетъ недостаточно. Чалдоны правы, когда не любятъ переселенцевъ, — не за тѣ мелочныя и малыя, либо даже вовсе мнимыя, зла, что будто бы вноситъ къ нимъ нынѣшняя переселенческая колонизація, и которыя они наивно выставляютъ въ объясненіе своей общей антипатіи. Они правы по инстинкту, по предчувствію будущаго. Они знаютъ, что Сибирь — далеко не столь благопріятный колонизаціонный пріемникъ, какъ увѣряло въ томъ недавнее общественное увлеченіе, и для милліоновъ въ ней нѣтъ мѣста. Восторги къ переселенчеству угасаютъ, изъ панацеи народныхъ нуждъ оно скромно сползаетъ къ роли временнаго палліатива. Клапанъ, открытый земельной тѣснотѣ въ Россіи, работаетъ неустанно, потому что земельная тѣснота въ Россіи не ослабѣваетъ. Но и помѣщеніе, куда клапанъ выводитъ свои пары, тоже не по нимъ, и очень не далекъ часъ, когда оно окажется неспособнымъ къ воспріятію, и надо будетъ искать для паровъ или дальнѣйшаго вывода, или, какъ указалъ въ своемъ министерскомъ отчетѣ послѣ поѣздки на Дальній Востокъ С. Ю. Витте, развивать въ Сибири новые типы добычливой культуры — промышленные. Сибирь мѣховъ уже умерла. Сибирь золота и горныхъ промысловъ — на смертномъ одрѣ. Живетъ и дѣйствуетъ Сибирь земледѣльческая, но о смертномъ часѣ памятуетъ неотступно, а внуковъ, да, пожалуй, и дѣтей своихъ уже предвидитъ не хлѣборобами, но промышленниками. Статистика переселенческая, считающая поворотниковъ въ пятнадцати процентахъ (и то не мало!), не включаетъ въ ихъ число поворотниковъ мѣстныхъ, нравственныхъ. То-есть переселенцевъ, шедшихъ въ Сибирь, чтобы крестьянствовать, но, — когда познакомились они съ мѣстными условіями земледѣлія, — отвернувшихся отъ пашни и деревни для городского, торговаго или ремесленнаго заработка. Я все время, покуда жилъ въ Сибири, имѣлъ прислугу, довольно часто мѣняя ее, изъ такихъ поворотниковъ, — мужиковъ, размужиченныхъ переселеніемъ.

— Ты почему же бросилъ землю?

— А что мнѣ въ ней? Нѣтъ расчета съ нею возиться. Хозяйствуй, пожалуй, на пятнадцати десятинахъ, когда рядомъ чалдонье по шестидесяти запахиваетъ. Это — кто ужъ такъ очень любитъ ее, землю, и кромѣ земли заняться ничѣмъ не можетъ, тому, конечное дѣло, есть резонъ съ нею колотиться. А я человѣкъ майстровый. Я свои деньги отъ людей всегда возьму, потому что здѣсь народъ худой, балованный, пи къ чему не приспособленъ. Ни онъ въ ремесло, ни онъ господамъ служить…

— Да развѣ ты сюда затѣмъ прибрелъ, чтобы околачиваться около господъ? Небось, крестьянствовать хотѣлъ, — шелъ за своимъ хозяйствомъ?

— Такъ-то оно такъ, да кабы раньше знатье, какое тутъ крестьянство! Намъ съ чалдоньемъ не битвою биться: не выстоимъ! Чалдонъ по хлѣбу противъ насъ всегда засилье возьметъ. Потому цѣны ставить, — это его дѣло. Съ нашими запашками, съ нашими силенками за чалдономъ не поскочишь. Какую цѣну хлѣбу объявитъ Маниловъ, Башенныхъ, Куфіановъ, — по той и отдашь. Потому что нашего брата они хлѣбомъ всегда задавить могутъ, — чалдонье это. У чертей по двадцати, по тридцати тысячъ пудовъ хлѣба лежитъ въ запасахъ, и нѣтъ такой цѣны, по которой бы имъ не было выгодно продать его, потому что онъ имъ достался все равно, какъ даровой: въ старые урожайные годы снятъ, своими руками, безъ рабочихъ… Лежитъ себѣ на столбахъ, да насъ пристращиваетъ, чтобы не зазнавались…

— А ваши пускай тоже берегутъ урожаи, придерживаютъ…

— Засилья нѣтъ беречь. Чалдонъ засилье свое пятнадцать лѣтъ до меня копилъ, а я прихожу — человѣкъ чужой, голый… откуда у меня засилью быть? Тутъ, — надо разсуждать, — какой для хлѣба край? Если урожай, то полны закрома хлѣбомъ насыпетъ. Если неурожай, то въ закрома ни синь пороха не положишь. Мы въ девяносто девятомъ зарылись въ хлѣбѣ, а послѣ два года хлѣбъ стоялъ по цѣлковому пудъ. Животы-то подвело: хоть помирать было. А чалдону — ничего, еще барышъ, потому что начальство для насъ же у него хлѣбъ скупало… по цѣлковому-то пудъ!.. Въ этомъ краю, имѣя деньги, можно съ хлѣбомъ очень какъ хорошо устроиться. Вонъ — я сколькихъ чалдоновъ знаю, которые на два хозяйства живутъ. Одно — на степи, а другое — у горъ, подъ тайгою. Ежели лѣто съ засухами, тайга родитъ. Ежели лѣто мокрое, степь родитъ. А мы такъ не можемъ: мы къ мѣсту присаженные, да и засилья нѣтъ. А, что вы на счетъ того, чтобы выжидать, — такъ, помилуйте, баринъ: неужто я затѣмъ въ Сибирь забрался, чтобы на хлѣбъ глазами смотрѣть? Въ рукахъ добро держать, — да пользы не взять?

— Торопиться некуда. Хлѣбъ тѣ же деньги. Мѣста онъ у тебя не пролежитъ.

— Деньги — хлѣбъ? Кабы деньги-то! Нѣтъ, братецъ любезный, деньги онъ — въ Красноярскомъ уже или въ Челябѣ. А, покуда хлѣбъ у тебя въ скирдахъ, такъ онъ, хлѣбъ, — хлѣбъ и есть. Только хлѣбъ! Можетъ, деньги, а, можетъ, и навозъ. Вотъ кабы знать, что опять неурожай будетъ. Тогда — отчего не придержать? Вся выгода…

— Больно скоро богатѣть хотите вы всѣ, навозные.

— А зачѣмъ же сюда и ѣхали?

Для поворотниковъ учреждены какія-то суммы, за счетъ которыхъ имъ предоставляются даровые и льготные проѣзды обратно въ Россію. Когда суммы имѣются, льгота дѣйствуетъ; когда ассигновка использована, льгота прерывается до новыхъ суммъ. Не знаю, почему, — вѣроятно, именно вслѣдствіе этихъ періодическихъ перерывовъ, между переселенцами сложилось убѣжденіе, что на льготный возвратъ имѣютъ право только тѣ переселенцы, которые еще не прожили на новыхъ мѣстахъ полныхъ трехъ лѣтъ. И множество изъ нихъ усердно блюдетъ себя именно къ этому сроку.

— Отломаю три года и — аккуратъ въ послѣдній мѣсяцъ, стану проситься назадъ, чтобы везли даромъ.

— Ну-ка, баринъ добрый, посчитайте по мѣсяцамъ, много ли мнѣ еще остается до трехъ лѣтъ.

Россія тянетъ переселенцевъ, какъ магнитъ желѣзо: однихъ — больше, другихъ — меньше, но сколько-нибудь тянетъ всѣхъ. На унылой станціи, гдѣ мнѣ пришлось покинуть вагонъ по пріѣздѣ въ Восточную Сибирь, моею первою встрѣчею была переселенка: въ водогрѣйкѣ раздавала пассажирамъ кипятокъ изъ куба молодая русская женщина.

— Откуда будете?

— Самарская. Уже третій годъ здѣсь съ мужемъ.

— А супругъ вашъ — что же? Хозяйствуетъ?

— Нѣтъ, тоже при станціи состоитъ — служитъ вахтеромъ.

— Изъ солдатъ, стало быть?

— Унтеръ-офицеръ. Послѣ запаса мы ушли въ Сибирь… счастья искать! — иронически засмѣялась она.

— А не нашли?

Женщина презрительно завертѣла головою и закрутила губами.

— Какое тутъ счастье, баринъ? Сибирь!

— И въ Сибири люди живутъ.

— Какъ живутъ… Нѣтъ ужъ: сказано дѣдами, что Сибирь, — такъ она Сибирь и есть. Вотъ, доживемъ зиму, да и во-свояси. Ну ихъ къ ляду, и съ деньгами!

— Выгоду-то свою, значитъ, все-таки, получили?

— Это ужъ само собою разумѣется, что обязательно должны были выгоду имѣть. Еще бы, — въ такомъ каторжномъ краю живши, да и денегъ не сколотить? За что тогда принимать муку?

— Сколько вы здѣсь получаете?

— Мужъ двадцать рублей въ мѣсяцъ, да я — за то, что при кубѣ состою, — отъ станціи семь. Кромѣ того, я отъ публики наберу въ мѣсяцъ рублишекъ пять-шесть… все по семиточкамъ. Мужъ тоже разныя свои пользы имѣетъ… Всего рублей сорокъ, а то и всѣ сорокъ пять положить надо. Квартира казенная…

— Ого! Сорокъ рублей при даровой квартирѣ, — это въ Россіи иная чиновничья семья позавидуетъ.

Баба съ ожесточеніемъ отмахнулась отъ моихъ словъ, какъ отъ ереси.

— Богъ съ ними, съ сорока рублями! Что радости? Въ сундукъ-то ихъ складывать? На родинѣ, — знаю, — вдвоемъ дай Богъ пятнадцать получить, да хоть при своемъ мѣстѣ жить будемъ, а не въ этой дырѣ. Тутъ, баринъ, на Троицынъ день метель ходитъ: вотъ оно, какое радостное житье! Да! Сидимъ съ мужемъ за самоварчикомъ, родину вспоминаемъ, какъ теперь у насъ на селѣ березки ставятъ, а за окно — Господи Боже мой! и не взгляни, не видать бѣлаго свѣта, — пурга расходилась… Сибиряки надъ нами смѣются: — Какого вамъ чорта надо? чего блажите? — говорятъ. Устроились на мѣстѣ и благодарите Создателя. Гдѣ вамъ еще столько денегъ дадутъ? Сами того не стоите, сколько обираете… Оно и такъ, да, вѣдь, что же все деньги да деньги? Не въ рамку ихъ вставлять. Бываютъ такіе жадные, что имъ только и радости, чтобы набить деньгами шкатулку, но ежели у человѣка характеръ легкій, ему деньги тогда хороши, когда онъ съ ними можетъ пріятно жить между своими людьми, а такъ, — что они въ лежку лежатъ, — радости въ нихъ немного!.. Тутъ зимою — однѣ метели да погоды душу выдуютъ: всѣ уши, сударь, просвистало; мнѣ теперь, и въ тихую-то погоду, иной разъ мерещится: никакъ тайга гудетъ? Въ лѣтнее время скотинку держала бы, скотинкою бы забавлялась. Сами изволите знать: любимъ мы это, бабы, чтобы скотинка во дворѣ стояла… Такъ нѣтъ возможности: гнусъ ее одолѣваетъ, бѣжитъ она, какъ оголтѣлая, отъ гнуса въ тайгу, дичаетъ тамъ, — какая мнѣ въ ней радость? Совсѣмъ тутъ на этотъ счетъ хозяйство другое, не домашняя она здѣшняя скотинка… только на мясо! А ужъ отъ гнуса подлаго, — всѣмъ намъ смерть: все лѣто ходи въ сѣткѣ на мордѣ, на человѣка не похожа, а словно демонъ лѣсной, прости Господи. Сосѣди — чалдонье, россійскихъ не любятъ, только между своими якшаются, волками смотрятъ. По линіи варначье шляется. Прошлымъ лѣтомъ два раза въ сторожку къ намъ ломились и коня зарѣзали… Такъ, подлецы, на рельсахъ тушу и бросили, только кожу сняли… По ночамъ — и сна нѣтъ: только лежимъ, глаза въ потемки таращимъ, да по очереди вздрагиваемъ… Душа не на мѣстѣ: деньги-то, знаю, въ шкатулкѣ, да шкатулка-то гдѣ? Тутъ она, подъ кроватью, али уже выбралъ ее, покуда мы дремали, какой лихой человѣкъ? Мыши разбѣгаются, котъ съ печи спрыгнетъ, а чудится ужъ и невѣсть что… то и дѣло мы съ мужемъ другъ дружку будимъ, да свѣтъ зажигаемъ: не крадется ли кто съ топоромъ?.. Нѣтъ, довольно: это не житье, — маята одна! Будетъ! Оттерпѣли мы свою линію, взяли свой малый капиталецъ, — съ тѣмъ и на родину! Годовъ-то Господь Богъ каждому человѣку по счету отпускаетъ. Этакъ, за богачествомъ здѣшнимъ гоняясь, и не увидишь, какъ всѣ ихъ проживешь, — анъ, и къ смертному часу близко. На что и деньги, ежели съ ними, — одно дѣло, — какъ въ острогѣ сидѣть?

Впослѣдствіи я велъ десятки подобныхъ разговоровъ съ самыми разнообразными «навозными». Этотъ запомнился мнѣ рѣзче другихъ потому, что былъ первый и произвелъ особенно тяжелое впечатлѣніе на меня, какъ предисловіе къ жизни, въ которую я вступалъ.

Остающіеся на новыхъ мѣстахъ переселенцы немедленно проникаются тою страшною земельною жадностью, которую такъ хорошо изобразилъ въ одной изъ своихъ сказокъ Левъ Николаевичъ Толстой. Мужикъ на «пыхунѣ», весь — воплощенный захватъ. Переселенческимъ чиновникамъ въ Восточной Сибири очень много работы, потому что недоразумѣній, неурядицъ и кляузъ переселенцевъ съ переселенцами, переселенцевъ съ чалдонами, еще чаще чалдоновъ съ переселенцами и всѣхъ ихъ, по совокупности, съ инородцами, висящими между кочевымъ и осѣдлымъ бытомъ, и съ казною, которая въ Сибири, кажется, сама не знаетъ, что у нея тамъ есть, чего нѣтъ, — несутся на города и начальническія резиденціи цѣлые смерчи… такіе же бурные и напористые, какъ тѣ мощные вѣтры, что навѣваютъ въ здѣшнія долины плодоносный красный лёссъ. И эффектная это картина, когда летитъ лёссъ! Бываетъ это, обыкновенно, въ очень сильныя бури. Когда я въ первый разъ видѣлъ это грандіозное явленіе, я думалъ, что небо рдѣетъ заревомъ огромнѣйшаго пожара, — тѣмъ болѣе, что, дѣйствительно, въ то же самое время вспыхнула и, подъ страшнымъ вѣтромъ, сгорѣла въ нѣсколько минутъ, верстахъ въ двѣнадцати отъ города, цѣлая татарская управа. Но вотъ зарево распространяется по всему горизонту. Вы видите, какъ оно ползетъ вверхъ по небосклону неровными, тяжелыми краями, пока не повиснетъ надъ вами, какъ кирпичная крыша. Душно скверно, тяжело. Всѣ предметы принимаютъ цвѣтъ грязнаго кирпича, свѣтъ дня — грозно-мертвенный, что-то покойницкое есть въ этой унылой тусклости… такъ, должно быть, глядятъ небо и солнце, когда бушуетъ «дикая охота», и валькиріи мчатъ съ полей битвы на коняхъ-вихряхъ свирѣпыхъ мертвецовъ. Въ полномъ блескѣ я наблюдалъ полетъ лёсса только однажды — въ апрѣлѣ 1902 года.

Собственно говоря, перелетъ лёсса, по внѣшней картинѣ, — именно тотъ самый тифонъ или самумъ, котораго въ Египтѣ чтили, какъ злого демона, и о которомъ мы, въ малыхъ лѣтахъ своихъ, зачитывались въ «Дѣтскомъ Мірѣ» грандіозныхъ описаній и засматривались картинокъ. Но самумъ убиваетъ почву, а перелетъ лёсса ее воскрешаетъ. Тамъ, гдѣ осядетъ эта страшная красная туча, надо ждать урожаевъ сторицею.

Къ чему съ одинаковою непріязнью и, я думаю, что не преувеличу, сказавъ даже: съ ненавистью отнеслись равно и чалдоны, и переселенцы, — это къ вѣстямъ о предстоящемъ сибирскомъ дворянскомъ землевладѣніи. Въ антипатіи этой играютъ равную роль двѣ силы. Первая — опять-таки боязнь за землю, — столь дикая, если глядѣть на сибирскія шири со стороны, но столь естественная для меня теперь, когда я убѣдился, что и мужикъ-чалдонъ, и мужикъ-переселенецъ лучше понимаютъ свои мѣстныя благопріобрѣтенія и видятъ въ глубинѣ ихъ начало своего конца съ гораздо болѣе острою прозорливостью, чѣмъ петербургскіе кабинеты, вооруженные столбцами точнѣйшихъ и подробнѣйшихъ, но и завидно эластическихъ цифръ. Вторая сила — старая россійская подозрительность къ барину-собственнику, съ которымъ мужикъ не успѣлъ еще обжиться и помириться послѣ крѣпостного права.

Сибирякъ барина не зналъ никогда. Очень старые сибиряки даже слова этого не употребляютъ въ обиходномъ разговорѣ. Въ ихъ жаргонѣ «баринъ» значитъ спеціально «засѣдатель».

— Подъ кого коней ловишь?

— Однако, подъ «барина».

— Дурова голова, почто кобылъ арканишь? Нешто баринъ на кобылахъ поѣдетъ? Барину подавай мереньевъ.

Къ слову сказать, странный обычай, что чиновники ѣздятъ по Сибири, почета для, исключительно на лошадяхъ мужескаго пола, соблюдается очень свято. Есть чиновные мудрецы, которые кобылу въ упряжкѣ считаютъ прямо чуть не личнымъ себѣ оскорбленіемъ. Въ М. мнѣ показывали крестьянскаго начальника, столь щепетильнаго на этотъ случай, что, выѣзжая въ уѣздъ на обывательскихъ, онъ обязательно подвергаетъ предварительному медицинскому осмотру коней, коимъ предстоитъ высокая честь везти его благородіе. Хорошо еще, что свидѣтельствуетъ самъ, а не чрезъ акушерку!^[3]

Сибирякъ барина не зналъ никогда, но онъ знаетъ легенду о крѣпостномъ баринѣ и относится къ его имени съ суевѣрнымъ предубѣжденіемъ.

— Мало намъ васъ, вошей! — со злостью дразнилъ при мнѣ чалдонъ переселенца. — Еще господъ своихъ за собою ведете…

А переселенцы тревожатся:

— Что жъ это будетъ? Изъ Россіи отъ господъ ушли, а они и сюда за нами. Куда же намъ теперича?

— Да, вѣдь, просторно: мѣста всѣмъ хватитъ.

— Просторно? У нашихъ дѣдовъ въ Россіи тоже просторно было. А мы — отъ простора-то дѣдовскаго — вотъ они гдѣ…

— Ужъ какой просторъ крестьянину, если господская усадьба подъ бокомъ! Сожмутъ…

— Въ Россіи тѣсно, и тутъ то же будетъ… Вотъ помяни мое слово…

Говорю съ мѣстною властью предержащею.

— Какъ вы смотрите на чаемое дворянское землевладѣніе?

— Буду просить о переводѣ въ другую часть Сибири, а, — не дадутъ перевода, — въ отставку подамъ.

— Вотъ тебѣ и разъ!

— Помилуйте, тутъ и отъ мужицкой-то усобицы голова кругомъ идетъ, а, — какъ понаѣдутъ благородные…

Почтенный администраторъ даже свистнулъ.

— Отъ однихъ нарушенныхъ паскотинъ съ ума сойдемъ… А потравы? А поджоги?.. Вы думаете, такъ имъ честью-миромъ и дадутъ на землю сѣсть?

— А вы блюдите. На то и поставлены.

Онъ посмотрѣлъ мнѣ въ глаза звѣремъ:

— Насмѣхаться изволите?

— Да, нѣтъ… что же… зачѣмъ?

— Затѣмъ, — завопилъ онъ въ негодованіи, — что у меня уѣздъ величиною въ четыре Бельгіи, и есть мѣстности, гдѣ отъ одной заимки до слѣдующей — по пятидесяти, по сту верстъ тайги!..

Примѣчанія

1. фр.
2. лат. ubi bene, ibi patria — гдѣ (мнѣ) хорошо, тамъ (для меня) и родина
3. См. выше разсказъ «Щедринская сторонка»