стащилъ ее въ садъ. Тамъ былъ глубокій, высохшій колодезь[1], скорѣе яма; въ нее-то онъ и опустилъ свою Психею, забросалъ ее землею, а свѣжую могилу прикрылъ хворостомъ и крапивою.
„Прочь! Прочь!“ Коротка была надгробная рѣчь.
Звѣзда видѣла все это съ румянаго небосклона, и лучи ея задрожали въ двухъ крупныхъ слезахъ, скатившихся по блѣднымъ щекамъ молодого человѣка, заболѣвшаго лихорадкою—заболѣвшаго смертельно,—говорили о немъ, когда онъ лежалъ въ постели.
Монахъ, братъ Игнатій, явился для него другомъ и врачомъ. Онъ явился къ одру больного со словами религіознаго утѣшенія, заговорилъ о мирѣ, о счастьѣ, даруемыхъ церковью, о грѣховности человѣческой, о милосердіи Бога и спасеніи черезъ Него.
Слова его были солнечными лучами, падавшими на мокрую, вспаханную почву, и изъ нея стали подыматься испаренія, превращавшіяся въ облака—въ мысленные образы, бывшіе въ то же время и дѣйствительными. Съ этихъ-то воздушныхъ, скользящихъ въ пространствѣ острововъ молодой человѣкъ и сталъ смотрѣть внизъ на жизнь человѣческую; вся она была обманъ, разочарованіе, по крайней мѣрѣ для него! Самое искусство было волшебницею, вовлекающею насъ въ грѣхъ суетнаго земнаго тщеславія! Мы лжемъ и самимъ себѣ, и друзьямъ, и Богу. Змѣя, скрывающаяся въ насъ, твердитъ намъ: „Вкуси и станешь подобнымъ Богу!“
Теперь только—казалось ему—онъ понялъ самого себя, уразумѣлъ путь истины и мира. Въ церкви былъ свѣтъ Божій и ясный миръ, въ монашеской кельѣ—покой; тамъ только древо человѣческой жизни могло возрасти для вѣчности!
Братъ Игнатій укрѣпилъ въ немъ эти мысли, и онъ рѣшился: дитя свѣта стало слугою церкви, молодой ваятель отрекся отъ міра, ушелъ въ монастырь.
Какъ сердечно, любовно привѣтствовала его братія! Какъ торжественно было посвященіе! Самъ Господь, казалось ему, присутствовалъ въ церкви, въ озарявшихъ ее солнечныхъ лучахъ, въ сіяніи, окружавшемъ лики святыхъ и кресты. И, стоя вечеромъ, на закатѣ солнца, у открытаго окна въ своей маленькой кельѣ, онъ окинулъ взоромъ старый Римъ, разрушенные храмы, величественный, но мертвый Колизей, узрѣлъ все это въ весеннемъ уборѣ цвѣтущихъ акацій, свѣжей зелени плюща, пышныхъ
стащил её в сад. Там был глубокий, высохший колодезь[1], скорее яма; в неё-то он и опустил свою Психею, забросал её землею, а свежую могилу прикрыл хворостом и крапивою.
«Прочь! Прочь!» Коротка была надгробная речь.
Звезда видела всё это с румяного небосклона, и лучи её задрожали в двух крупных слезах, скатившихся по бледным щекам молодого человека, заболевшего лихорадкою — заболевшего смертельно, — говорили о нём, когда он лежал в постели.
Монах, брат Игнатий, явился для него другом и врачом. Он явился к одру больного со словами религиозного утешения, заговорил о мире, о счастье, даруемых церковью, о греховности человеческой, о милосердии Бога и спасении через Него.
Слова его были солнечными лучами, падавшими на мокрую, вспаханную почву, и из неё стали подыматься испарения, превращавшиеся в облака — в мысленные образы, бывшие в то же время и действительными. С этих-то воздушных, скользящих в пространстве островов молодой человек и стал смотреть вниз на жизнь человеческую; вся она была обман, разочарование, по крайней мере для него! Самое искусство было волшебницею, вовлекающею нас в грех суетного земного тщеславия! Мы лжём и самим себе, и друзьям, и Богу. Змея, скрывающаяся в нас, твердит нам: «Вкуси и станешь подобным Богу!»
Теперь только — казалось ему — он понял самого себя, уразумел путь истины и мира. В церкви был свет Божий и ясный мир, в монашеской келье — покой; там только древо человеческой жизни могло возрасти для вечности!
Брат Игнатий укрепил в нём эти мысли, и он решился: дитя света стало слугою церкви, молодой ваятель отрёкся от мира, ушёл в монастырь.
Как сердечно, любовно приветствовала его братия! Как торжественно было посвящение! Сам Господь, казалось ему, присутствовал в церкви, в озарявших её солнечных лучах, в сиянии, окружавшем лики святых и кресты. И, стоя вечером, на закате солнца, у открытого окна в своей маленькой келье, он окинул взором старый Рим, разрушенные храмы, величественный, но мёртвый Колизей, узрел всё это в весеннем уборе цветущих акаций, свежей зелени плюща, пышных
