онъ покоится теперь? Въ огромной общей могилѣ? Можетъ быть, въ глубокомъ болотѣ? Никто не знаетъ его могилы! Никто не прочтетъ надъ нею молитвы!—И изъ устъ ея вырвалось беззвучное „Отче Нашъ“… Потомъ голова ея склонилась на подушку, и усталая мать задремала.
Дни проходили; жизнь текла, думы росли!
День клонился къ вечеру; надъ полемъ сраженія перекинулась радуга, упираясь однимъ концомъ въ лѣсъ, другимъ въ глубокое болото. Народъ вѣритъ, что тамъ, куда упирается конецъ радуги, зарытъ кладъ, золото. Тутъ и дѣйствительно лежало золото, „золотой мальчикъ“. Никто не думалъ о маленькомъ барабанщикѣ, кромѣ его матери, вотъ почему ей и приснилось это.
Дни проходили; жизнь текла, думы росли!
Но съ его головы не упало ни единаго волоска, ни единаго золотого волоска!
„Трамъ-тамъ-тамъ, и онъ къ вамъ!“ могъ бы сказать барабанъ, могла бы пропѣть мать, еслибы она ожидала сына, или увидала во снѣ, что онъ возвращается.
Съ пѣснями, съ криками „ура“, увѣнчанные свѣжею зеленью возвращались солдаты домой. Война кончилась, миръ былъ заключенъ. Полковая собака бѣжала впереди, описывая большіе круги, словно ей хотѣлось удлиннить себѣ дорогу втрое.
Дни и недѣли проходили, и вотъ, Петръ вступилъ въ комнатку родителей. Онъ загорѣлъ, какъ дикарь, но глаза и лицо его такъ и сіяли. Мать обнимала, цѣловала его въ губы, въ глаза, въ рыжіе волосы. Мальчикъ ея опять былъ съ нею! Онъ, правда, вернулся безъ серебрянаго креста на груди, какъ снилось отцу, но зато цѣлымъ и невредимымъ, чего и не снилось матери. То-то было радости! И смѣялись и плакали вмѣстѣ. Петръ даже обнялъ старый барабанъ.
— Ты все еще тутъ, старина!—сказалъ онъ, а отецъ выбилъ на барабанѣ громкую, веселую дробь.
— Подумаешь, право, въ домѣ пожаръ!—сказалъ пожарный барабанъ.—Макушка вся въ огнѣ, сердце въ огнѣ, „золотой мальчикъ“ вернулся! Трамъ-тамъ-тамъ!
А потомъ? Потомъ что? Спроси-ка городского музыканта!
— Петръ переросъ барабанъ! Петръ переростетъ и меня!—говорилъ онъ, даромъ что былъ сыномъ придворнаго буфет-
он покоится теперь? В огромной общей могиле? Может быть, в глубоком болоте? Никто не знает его могилы! Никто не прочтёт над нею молитвы! — И из уст её вырвалось беззвучное «Отче Наш»… Потом голова её склонилась на подушку, и усталая мать задремала.
Дни проходили; жизнь текла, думы росли!
День клонился к вечеру; над полем сражения перекинулась радуга, упираясь одним концом в лес, другим в глубокое болото. Народ верит, что там, куда упирается конец радуги, зарыт клад, золото. Тут и действительно лежало золото, «золотой мальчик». Никто не думал о маленьком барабанщике, кроме его матери, вот почему ей и приснилось это.
Дни проходили; жизнь текла, думы росли!
Но с его головы не упало ни единого волоска, ни единого золотого волоска!
«Трам-там-там, и он к вам!» мог бы сказать барабан, могла бы пропеть мать, если бы она ожидала сына, или увидала во сне, что он возвращается.
С песнями, с криками «ура», увенчанные свежею зеленью возвращались солдаты домой. Война кончилась, мир был заключён. Полковая собака бежала впереди, описывая большие круги, словно ей хотелось удлинить себе дорогу втрое.
Дни и недели проходили, и вот, Пётр вступил в комнатку родителей. Он загорел, как дикарь, но глаза и лицо его так и сияли. Мать обнимала, целовала его в губы, в глаза, в рыжие волосы. Мальчик её опять был с нею! Он, правда, вернулся без серебряного креста на груди, как снилось отцу, но зато целым и невредимым, чего и не снилось матери. То-то было радости! И смеялись и плакали вместе. Пётр даже обнял старый барабан.
— Ты всё ещё тут, старина! — сказал он, а отец выбил на барабане громкую, весёлую дробь.
— Подумаешь, право, в доме пожар! — сказал пожарный барабан. — Макушка вся в огне, сердце в огне, «золотой мальчик» вернулся! Трам-там-там!
А потом? Потом что? Спроси-ка городского музыканта!
— Пётр перерос барабан! Пётр перерастёт и меня! — говорил он, даром что был сыном придворного буфет-
