чащенію. Портной, Маренъ и Расмусъ были въ церкви; родители подошли къ причастію, мальчикъ остался сидѣть на своемъ мѣстѣ,—онъ еще не былъ конфирмованъ.
Въ послѣднее время въ домѣ портного ощущался сильный недостатокъ въ одеждѣ; старыя платья всѣ износились, ихъ ужъ вывертывали, перешивали и чинили не разъ. Въ этотъ же день всѣ трое: и мужъ, и жена, и сынъ были въ новыхъ платьяхъ, но изъ черной траурной матеріи, словно собирались на похороны,—на платья имъ пошла траурная обивка кареты. Мужу вышелъ изъ нея сюртукъ и брюки, женѣ платье и Расмусу полный костюмъ, да еще на ростъ, чтобы платье пригодилось и къ конфирмаціи. На все это, какъ сказано, пошла и внутренняя и наружная обивка траурной кареты. Никому собственно не было нужды добираться до первоначальнаго употребленія матеріи, но люди все-таки живо добрались, и знахарка, „умная баба“ Стина, да еще нѣсколько такихъ же умницъ, которыя, однако, не промышляли своимъ умомъ, объявили, что эти платья накличутъ на головы семьи несчастье: „Нельзя одѣваться въ обивку траурной кареты,—самъ отправишься на кладбище!“
Іоганна заплакала, услыхавъ такія рѣчи, и такъ какъ случилось, что съ того самаго дня портному стало хуже, то скоро должно было выясниться, на чью именно голову падетъ несчастье.
Наконецъ, оно и выяснилось.
Въ первое же воскресенье послѣ Троицы портной Эльсе умеръ. Теперь Маренъ осталась одна,—какъ знаешь, такъ и справляйся! Она и справлялась: надѣялась на Бога и сама не плошала!
Черезъ годъ Расмусъ конфирмовался. Пришла пора отдать его въ городъ въ ученье къ настоящему портному, хоть и не къ такому, который держалъ двѣнадцать подмастерьевъ. Этотъ держалъ только одного, мальчика же Расмуса можно было считать развѣ за полъ-подмастерья. Расмусъ былъ веселъ, радъ тому, что отправляется въ городъ, но Іоганна плакала; она любила его больше, чѣмъ сама подозрѣвала. Мать Расмуса осталась въ домѣ одна и продолжала заниматься своимъ ремесломъ.
Въ это-то время и была открыта новая проѣзжая дорога, старая же, что шла мимо ивы и дома портного, стала проселочною; прудъ заросъ, превратился въ подернутую зеленою плѣсенью лужу; верстовой столбъ свалился,—ему незачѣмъ было больше стоять—но дерево стояло попрежнему, все такое же крѣпкое и красивое, и вѣтеръ попрежнему шумѣлъ въ его вѣтвяхъ.
чащению. Портной, Марен и Расмус были в церкви; родители подошли к причастию, мальчик остался сидеть на своём месте, — он ещё не был конфирмован.
В последнее время в доме портного ощущался сильный недостаток в одежде; старые платья все износились, их уж вывертывали, перешивали и чинили не раз. В этот же день все трое: и муж, и жена, и сын были в новых платьях, но из чёрной траурной материи, словно собирались на похороны, — на платья им пошла траурная обивка кареты. Мужу вышел из неё сюртук и брюки, жене платье и Расмусу полный костюм, да ещё на рост, чтобы платье пригодилось и к конфирмации. На всё это, как сказано, пошла и внутренняя и наружная обивка траурной кареты. Никому собственно не было нужды добираться до первоначального употребления материи, но люди всё-таки живо добрались, и знахарка, «умная баба» Стина, да ещё несколько таких же умниц, которые, однако, не промышляли своим умом, объявили, что эти платья накличут на головы семьи несчастье: «Нельзя одеваться в обивку траурной кареты, — сам отправишься на кладбище!»
Йоханна заплакала, услыхав такие речи, и так как случилось, что с того самого дня портному стало хуже, то скоро должно было выясниться, на чью именно голову падёт несчастье.
Наконец, оно и выяснилось.
В первое же воскресенье после Троицы портной Эльсе умер. Теперь Марен осталась одна, — как знаешь, так и справляйся! Она и справлялась: надеялась на Бога и сама не плошала!
Через год Расмус конфирмовался. Пришла пора отдать его в город в ученье к настоящему портному, хоть и не к такому, который держал двенадцать подмастерьев. Этот держал только одного, мальчика же Расмуса можно было считать разве за пол-подмастерья. Расмус был весел, рад тому, что отправляется в город, но Йоханна плакала; она любила его больше, чем сама подозревала. Мать Расмуса осталась в доме одна и продолжала заниматься своим ремеслом.
В это-то время и была открыта новая проезжая дорога, старая же, что шла мимо ивы и дома портного, стала просёлочною; пруд зарос, превратился в подёрнутую зелёною плесенью лужу; верстовой столб свалился, — ему незачем было больше стоять — но дерево стояло по-прежнему, всё такое же крепкое и красивое, и ветер по-прежнему шумел в его ветвях.
