ему своими кудрявыми головами, важно и таинственно перешептывались о чемъ-то; трава нѣжно шелестила вокругъ, а легкія волны ласково плескались у его ногъ, ударяясь о прибрежные камни.
Съ восторгомъ прислушивался царевичъ ко всѣмъ этимъ звукамъ, и ему казалось, что всѣ таинственные голоса ночи отдаются въ его обновленной душѣ, сливаются въ ней въ одно чудное, неизъяснимо трогательное созвучіе.
„Я не хочу больше оставаться здѣсь“, говорилъ онъ себѣ, „я уйду къ людямъ вмѣстѣ съ этимъ спасеннымъ мной человѣкомъ, когда онъ поправится совсѣмъ. Я передамъ имъ свои знанія, свою великую любовь къ природѣ и ко всему живущему. Моя красота не будетъ болѣе приносить людямъ несчастья; не ее будутъ теперь они видѣть, а просвѣчивающую сквозь нее душу мою, которая будетъ согрѣвать своей любовью всѣхъ приходящихъ ко мнѣ… Любой народъ станетъ моимъ народомъ, и въ каждомъ старикѣ я буду чтить отца… О, теперь только я постигъ, въ чемъ заключается назначеніе человѣка, въ чемъ его счастье! И я пойду къ людямъ и разскажу имъ это“…
Увы! этой мечтѣ царевича не суждено было осуществиться. Едва онъ и его оправившійся отъ болѣзни товарищъ покинули башню, какъ были настигнуты воротившимся изъ отлучки горнымъ духомъ. Однимъ ударомъ своей тяжеловѣсной палицы онъ размозжилъ голову спутнику царевича, а послѣдняго подвергъ строгому допросу.
— Какъ ты смѣлъ ослушаться меня! Я запретилъ тебѣ жалѣть людей, и ты обѣщалъ мнѣ ихъ ненавидѣть. Между тѣмъ ты пожалѣлъ и вылѣчилъ этого человѣка, да еще вдобавокъ уходишь съ нимъ. Развѣ для того я училъ тебя испытывать цѣлебныя свойства травъ, чтобы ты лѣчилъ ими злѣйшихъ враговъ моихъ—людей? Да знаешь ли ты, что я самъ бросилъ въ оврагъ этого негодяя за то, что онъ подбирался къ моему кладу; нарочно и не прикончилъ его, чтобы онъ подольше мучился. А ты вылѣчилъ его мнѣ на зло. Понастоящему, я долженъ былъ бы строго наказать тебя, но такъ какъ это еще первая твоя вина передо мной, то я готовъ простить ее тебѣ, если ты проклянешь людей и дашь мнѣ слово, что никогда не выйдешь изъ этой башни.
ему своими кудрявыми головами, важно и таинственно перешептывались о чём-то; трава нежно шелестила вокруг, а легкие волны ласково плескались у его ног, ударяясь о прибрежные камни.
С восторгом прислушивался царевич ко всем этим звукам, и ему казалось, что все таинственные голоса ночи отдаются в его обновленной душе, сливаются в ней в одно чудное, неизъяснимо трогательное созвучие.
«Я не хочу больше оставаться здесь», говорил он себе, «я уйду к людям вместе с этим спасенным мной человеком, когда он поправится совсем. Я передам им свои знания, свою великую любовь к природе и ко всему живущему. Моя красота не будет более приносить людям несчастья; не ее будут теперь они видеть, а просвечивающую сквозь нее душу мою, которая будет согревать своей любовью всех приходящих ко мне… Любой народ станет моим народом, и в каждом старике я буду чтить отца… О, теперь только я постиг, в чём заключается назначение человека, в чём его счастье! И я пойду к людям и расскажу им это»…
Увы! этой мечте царевича не суждено было осуществиться. Едва он и его оправившийся от болезни товарищ покинули башню, как были настигнуты воротившимся из отлучки горным духом. Одним ударом своей тяжеловесной палицы он размозжил голову спутнику царевича, а последнего подверг строгому допросу.
— Как ты смел ослушаться меня! Я запретил тебе жалеть людей, и ты обещал мне их ненавидеть. Между тем ты пожалел и вылечил этого человека, да еще вдобавок уходишь с ним. Разве для того я учил тебя испытывать целебные свойства трав, чтобы ты лечил ими злейших врагов моих — людей? Да знаешь ли ты, что я сам бросил в овраг этого негодяя за то, что он подбирался к моему кладу; нарочно и не прикончил его, чтобы он подольше мучился. А ты вылечил его мне назло. По настоящему, я должен был бы строго наказать тебя, но так как это еще первая твоя вина передо мной, то я готов простить ее тебе, если ты проклянешь людей и дашь мне слово, что никогда не выйдешь из этой башни.
