и которая не имѣетъ никакой цѣнности, — отвѣтилъ я его словами.
Онъ расхохотался, и я впервые услышалъ истинное веселье въ его смѣхѣ.
— Ахъ, я никакъ не могу заставить васъ понять, что за штука жизнь! Конечно, она имѣетъ цѣнность, но только для самой себя. И я вамъ могу сказать, что моя жизнь очень цѣнна какъ разъ теперь… для меня самого. Цѣнность ея неизмѣрима, что вамъ покажется чрезмѣрной оцѣнкой, но ничего не подѣлаешь, ибо сама жизнь во мнѣ ставитъ сейчасъ себѣ такую оцѣнку.
Онъ остановился, повидимому, подыскивая слова, чтобы выразить свою мысль яснѣе, и затѣмъ продолжалъ:
— Знаете ли, я сейчасъ чувствую странный подъемъ; я чувствую, будто эхо всѣхъ временъ отдается во мнѣ, или будто вся власть въ мірѣ принадлежитъ мнѣ. Я знаю истину и ясно различаю добро отъ зла, правду отъ неправды. Я вижу ясно и далеко. Я готовъ, пожалуй, повѣрить въ Бога. Но, — и его голосъ измѣнился и свѣтъ потухъ на его лицѣ, — почему я сейчасъ нахожусь въ такомъ состояніи? Что значитъ эта радость жизни? Это возбужденіе? Это вдохновеніе, сказалъ бы я? Отчего это все? Я знаю отчего. Оттого, что мое пищевареніе въ порядкѣ, что мой желудокъ здоровъ, что аппетитъ возбужденъ и все идетъ хорошо. Это взятка жизни, это шампанское крови, это броженіе фермента, которое вызываетъ въ нѣкоторыхъ людяхъ высокія, святыя мысли, а другихъ заставляетъ видѣть Бога, или создавать его, когда они
