«а ну какъ растопчутъ?» И вотъ слышу храпитъ что-то около самаго моего праваго уха и траву рветъ, и все ближе, ближе, ближе… Я такъ и замеръ… Только что я выговариваю: «Господи! отпусти мои согрѣшенія!» какъ меня кто-то рванетъ за чубъ. Я рявкнулъ на всю степь…
Что-жъ вы думаете, добродію? Это какая-то проклятая телка такого страху мнѣ задала и чуть чубъ не откусила. Изъ погорѣлыхъ хуторовъ весь скотъ загнали въ степь и скотъ этотъ тутъ одичалъ. Телки затѣяли игру, побѣгали себѣ, да и стали пастись, и одна вотъ чуть не попаслась моимъ чубомъ… Перетрухнулъ я тогда! Вотъ ужь правду-то говорятъ, что у страха очи по яблоку! Да какъ его не испугаться, коли страшно? И не хочешь, да испугаешься. И самые храбрые храбры только до поры до времени. Вотъ былъ у меня землякъ,—онъ ужь теперь умеръ, царство ему небесное, мѣсто покойное, пускай его душенька тамъ прохлаждается между райскими цвѣтами да сладкими медами!—и землякъ этотъ ничего на свѣтѣ не боялся. Только разъ…
Тутъ бояринъ, слушавшій всю предъидущую рѣчь разсѣянно, перебилъ стараго бандуриста.
— Дѣвочка твоя изморилась, промолвилъ онъ,
— Изморилась, добродію, отвѣтилъ бандуристъ.
— На тебѣ грошикъ, купи себѣ пряникъ, сказалъ бояринъ дѣвочкѣ.
Онъ протянулъ ей нѣсколько монетъ.
— Что-жъ не берешь? Ты живая, или каменная, а?
Дѣвочка сидѣла все время такъ тихо и неподвижно, что ее въ самомъ дѣлѣ можно было принять за каменную, если бы не ея ясные глаза, да не живой, ярко вспыхнувшій на загорѣлыхъ щекахъ румянецъ.
— Благодари, Маруся, благодари пана, сказалъ бандуристъ.—Она у меня застѣнчивая, добродію, глупая, вы ее простите… Благодари Маруся пана, благодари!
Маруся встала и поклонилась.
Но благосклонный вельможа, наградившій ее щедрымъ подаяніемъ, уже не видалъ этого благодарственнаго поклона.
«а ну как растопчут?» И вот слышу храпит что-то около самого моего правого уха и траву рвет, и всё ближе, ближе, ближе… Я так и замер… Только что я выговариваю: «Господи! отпусти мои согрешения!» как меня кто-то рванет за чуб. Я рявкнул на всю степь…
Что ж вы думаете, добродию? Это какая-то проклятая телка такого страху мне задала и чуть чуб не откусила. Из погорелых хуторов весь скот загнали в степь и скот этот тут одичал. Телки затеяли игру, побегали себе, да и стали пастись, и одна вот чуть не попаслась моим чубом… Перетрухнул я тогда! Вот уж правду-то говорят, что у страха очи по яблоку! Да как его не испугаться, коли страшно? И не хочешь, да испугаешься. И самые храбрые храбры только до поры до времени. Вот был у меня земляк, — он уж теперь умер, царство ему небесное, место покойное, пускай его душенька там прохлаждается между райскими цветами да сладкими медами! — и земляк этот ничего на свете не боялся. Только раз…
Тут боярин, слушавший всю предыдущую речь рассеянно, перебил старого бандуриста.
— Девочка твоя изморилась, промолвил он,
— Изморилась, добродию, ответил бандурист.
— На тебе грошик, купи себе пряник, сказал боярин девочке.
Он протянул ей несколько монет.
— Что ж не берешь? Ты живая, или каменная, а?
Девочка сидела всё время так тихо и неподвижно, что ее в самом деле можно было принять за каменную, если бы не её ясные глаза, да не живой, ярко вспыхнувший на загорелых щеках румянец.
— Благодари, Маруся, благодари пана, сказал бандурист. — Она у меня застенчивая, добродию, глупая, вы ее простите… Благодари Маруся пана, благодари!
Маруся встала и поклонилась.
Но благосклонный вельможа, наградивший ее щедрым подаянием, уже не видал этого благодарственного поклона.
