глухого, мощнаго голоса пожилого всадника, ея допрощика, тихо про себя подхватившаго запѣтую пѣсню. Пѣнье скоро перешло у него въ какой-то страстный, горькій шопотъ, между тѣмъ какъ запѣвало, видимо увлекаясь, разливался все громче и такими волнами грусти и безпечности, сожалѣнія и удальства, что мучительно задиралъ за живое. То тотъ, то другой голосъ подхватывалъ пѣсню,—наконецъ всѣ голоса дружно подхватили и слились въ одинъ гулъ, перекатами разносившійся по степи.
Когда пѣсня стихла, вдругъ замѣтили, что разсвѣло, точно разсвѣтъ выступалъ изъ-за внезапно распахнутой двери, а не разгорался мало-по-малу. Не вдалекѣ отъ дороги видно было тихое, небольшое озеро, накинутое точно дымчатою пеленою, утреннимъ туманомъ,—отъ озера вправо вилась мягкая черная дорога къ хутору, надъ которымъ стояла тонкая прямая струйка дыма.
Это виднѣлся хуторъ пана Кныша.
Жутко было въ полутьмѣ теплой ночи, въ полутьмѣ утренняго разсвѣта, но при засіявшемъ блескѣ благодатнаго утра еще стало жутче. Веселое великолѣпіе природы какъ-то чудно дѣйствовало на душу, то растравляя ее, то смиряя, то исполняя какимъ-то двухстороннимъ чувствомъ—страха и надежды, которые схватывались и боролись, не одолѣвая другъ-друга, какъ борятся между собою равно сильные и не сливающіеся огонь и вода.
Маруся искала глазами пожилаго всадника, который отъѣхалъ отъ нея и замѣшался въ толпу другихъ, и ея глаза скоро отыскали его и встрѣтились съ его глазами. Въ его взглядѣ не было уже ни пытливости, ни пронзительной наблюдательности,—какая-то нерѣшительность, какое-то недоумѣніе и опасеніе разлились по всѣмъ чертамъ его рѣзкаго, хищнаго лица и странно его смягчали.
— Господи ты Боже мой! экая мелкота! сказалъ одинъ изъ отряда, увидавъ Марусю при свѣтѣ утра. И ѣдетъ себѣ какъ ни въ чемъ не бывало: ни пороху, ни пули не боится!
— Да этакую малость ни одна пуля, надо полагать, не возьметъ, возразилъ другой. Все одно что маковое зерно!
— У нихъ и дѣвчонки не боязливы,—это уже такой народъ, вмѣшался третій. Я, скажу вамъ, видалъ, что во время самой
глухого, мощного голоса пожилого всадника, её допрощика, тихо про себя подхватившего запетую песню. Пенье скоро перешло у него в какой-то страстный, горький шёпот, между тем как запевало, видимо увлекаясь, разливался всё громче и такими волнами грусти и беспечности, сожаления и удальства, что мучительно задирал за живое. То тот, то другой голос подхватывал песню, — наконец все голоса дружно подхватили и слились в один гул, перекатами разносившийся по степи.
Когда песня стихла, вдруг заметили, что рассвело, точно рассвет выступал из-за внезапно распахнутой двери, а не разгорался мало-помалу. Невдалеке от дороги видно было тихое, небольшое озеро, накинутое точно дымчатою пеленою, утренним туманом, — от озера вправо вилась мягкая черная дорога к хутору, над которым стояла тонкая прямая струйка дыма.
Это виднелся хутор пана Кныша.
Жутко было в полутьме теплой ночи, в полутьме утреннего рассвета, но при засиявшем блеске благодатного утра еще стало жутче. Веселое великолепие природы как-то чудно действовало на душу, то растравляя ее, то смиряя, то исполняя каким-то двухсторонним чувством — страха и надежды, которые схватывались и боролись, не одолевая друг-друга, как борятся между собою равно сильные и не сливающиеся огонь и вода.
Маруся искала глазами пожилого всадника, который отъехал от неё и замешался в толпу других, и её глаза скоро отыскали его и встретились с его глазами. В его взгляде не было уже ни пытливости, ни пронзительной наблюдательности, — какая-то нерешительность, какое-то недоумение и опасение разлились по всем чертам его резкого, хищного лица и странно его смягчали.
— Господи ты Боже мой! экая мелкота! сказал один из отряда, увидав Марусю при свете утра. И едет себе как ни в чём не бывало: ни пороху, ни пули не боится!
— Да этакую малость ни одна пуля, надо полагать, не возьмет, возразил другой. Всё одно что маковое зерно!
— У них и девчонки не боязливы, — это уже такой народ, вмешался третий. Я, скажу вам, видал, что во время самой
