этотъ съ этими… ну, какъ ихъ?.. съ усиками, что ли, прахъ его знаетъ, и очень чисто, говоритъ, онъ завсегда одѣвается, и меня жалѣетъ, но только же, опять я, говоритъ, со всѣмъ съ этимъ все-таки не могу быть счастлива, потому что мнѣ и этого дитя жаль. А теперь мы, говоритъ, съ нимъ сюда пріѣхали и стоимъ здѣсь на квартирѣ у одного у его товарища, но я живу подъ большимъ опасеніемъ, чтобы мой мужъ не узналъ, и мы скоро уѣдемъ и я опять о дитѣ страдать буду.
— Ну, что же, молъ, дѣлать: если ты, презрѣвъ законъ и релегію, свой обрядъ измѣнила, то должна, и пострадать.
А она начнетъ плакать и отъ одного дня разъ отъ разу больше и жалостнѣе стала плакать, и мнѣ жалобами докучаетъ, и вдругъ ни съ того, ни съ сего стала все мнѣ деньги сулить. И, наконецъ, пришла послѣдній разъ прощаться и говоритъ:
— Послушай, Иванъ (она уже имя мое знала), послушай, — говоритъ: — что я тебѣ скажу: нынче, говоритъ, онъ самъ сюда къ намъ придетъ.
Я спрашиваю:
— Кто этой такой?
Она отвѣчаетъ:
— Ремонтеръ.
Я говорю:
— Ну, такъ что же мнѣ за причина?
А она повѣствуетъ, что будто онъ сею ночью страсть какъ много денегъ въ карты выигралъ и сказалъ, что хочетъ ей въ удовольствіе мнѣ тысячу рублей дать за то, чтобы я, то-есть, ей ея дочку отдалъ.
— Ну, уже вотъ этого, — говорю: — никогда не будетъ.
— Отчего же, Иванъ? отчего же? — пристаетъ. — Неужто тебѣ меня и ее не жаль, что мы въ разлукѣ?
— Ну, молъ, жаль, или не жаль, а только и себя не продавалъ ни за большія деньги, ни за малыя и не продамъ, а потому всѣ ремонтеровы тысячи пусть при немъ остаются, а твоя дочка при мнѣ.
Она плакать, а я говорю:
— Ты лучше не плачь, потому что мнѣ все равно.
Она говоритъ:
— Ты безсердечный, ты каменный.
А я отвѣчаю:
этот с этими… ну, как их?.. с усиками, что ли, прах его знает, и очень чисто, говорит, он завсегда одевается, и меня жалеет, но только же, опять я, говорит, со всем с этим все-таки не могу быть счастлива, потому что мне и этого дитя жаль. А теперь мы, говорит, с ним сюда приехали и стоим здесь на квартире у одного у его товарища, но я живу под большим опасением, чтобы мой муж не узнал, и мы скоро уедем и я опять о дите страдать буду.
— Ну, что же, мол, делать: если ты, презрев закон и религию, свой обряд изменила, то должна, и пострадать.
А она начнет плакать и от одного дня раз от разу больше и жалостнее стала плакать, и мне жалобами докучает, и вдруг ни с того, ни с сего стала все мне деньги сулить. И, наконец, пришла последний раз прощаться и говорит:
— Послушай, Иван (она уже имя мое знала), послушай, — говорит: — что я тебе скажу: нынче, говорит, он сам сюда к нам придет.
Я спрашиваю:
— Кто этой такой?
Она отвечает:
— Ремонтер.
Я говорю:
— Ну, так что же мне за причина?
А она повествует, что будто он сею ночью страсть как много денег в карты выиграл и сказал, что хочет ей в удовольствие мне тысячу рублей дать за то, чтобы я, то есть, ей ее дочку отдал.
— Ну, уже вот этого, — говорю: — никогда не будет.
— Отчего же, Иван? отчего же? — пристает. — Неужто тебе меня и ее не жаль, что мы в разлуке?
— Ну, мол, жаль, или не жаль, а только и себя не продавал ни за большие деньги, ни за малые и не продам, а потому все ремонтеровы тысячи пусть при нем остаются, а твоя дочка при мне.
Она плакать, а я говорю:
— Ты лучше не плачь, потому что мне все равно.
Она говорит:
— Ты бессердечный, ты каменный.
А я отвечаю:
