ворить по внутреннему убѣжденію, что ему гораздо пріятнѣе было бы жить съ такими гражданами, которые отличаются добродѣтелію, хотя формы добродѣтельной жизни ихъ, требуемыя Сократомъ, были и несогласны съ нѣкоторыми частными выраженіями тогдашней аѳинской политики. Онъ чувствовалъ, что хорошее, по его мнѣнію, было бы хорошо для всѣхъ; потому что его философія желала обществу всякаго добра, какое только могло быть въ гармоніи съ вѣчною истиною и нравственными цѣлями человѣчества.
Подобную софистическую уловку и неосновательность критика находитъ въ оправданіи Сократа и противъ втораго пункта обвиненія. Говорятъ, что Мелитъ и Анитъ осуждаютъ сына Софронискова не въ безбожіи, а въ непризнаніи отечественныхъ боговъ и въ принятіи новыхъ геніевъ (ἔτερα δαιμόνια καινά). Между тѣмъ Сократъ доказываетъ только то, что, допуская геніевъ, онъ уже не безбожникъ, ибо геніи суть божества и дѣти боговъ; о согласіи же своей вѣры съ вѣрою народною не говоритъ ничего. При томъ, обвинители слово δαιμόνιν разумѣютъ въ значеніи имени существительнаго, которое у Грековъ было уменьшительнымъ и прилагалось къ различнымъ предметамъ языческаго богопочтенія: напротивъ, обвиняемый принимаетъ его за прилагательное, въ смыслѣ τοῦ δαιμονίου πράγματος, или σημείου. Но изъ этихъ основаній опять нисколько не видно, что оправданіе Сократа носитъ характеръ софистическій. Аѳиняне, сколько-нибудь знакомые съ знаменитымъ своимъ нравоучителемъ и его философіею, вѣроятно слыхали отъ него о чемъ-то геніальномъ, которое въ затруднительныхъ случаяхъ будтобы внушало ему, что надобно дѣлать и чего нѣтъ. Вотъ и Эвтифронъ, узнавъ, что Сократа обвиняютъ во введеніи новыхъ и отрицаніи древнихъ боговъ, тотчасъ напалъ на причину обвиненія и сказалъ: «понимаю, — ты объявляешь, что съ тобою — всегда твой геній» (Plat. Euthyphr. p. 3. B.). Какимъ же образомъ Греки могли разумѣть Сократово τὸ δαιμόνιον? Вѣруя въ бытіе геніевъ и почитая ихъ такими су-
ворить по внутреннему убеждению, что ему гораздо приятнее было бы жить с такими гражданами, которые отличаются добродетелию, хотя формы добродетельной жизни их, требуемые Сократом, были и несогласны с некоторыми частными выражениями тогдашней афинской политики. Он чувствовал, что хорошее, по его мнению, было бы хорошо для всех; потому что его философия желала обществу всякого добра, какое только могло быть в гармонии с вечною истиною и нравственными целями человечества.
Подобную софистическую уловку и неосновательность критика находит в оправдании Сократа и против второго пункта обвинения. Говорят, что Мелит и Анит осуждают сына Софронискова не в безбожии, а в непризнании отечественных богов и в принятии новых гениев (ἔτερα δαιμόνια καινά). Между тем Сократ доказывает только то, что, допуская гениев, он уже не безбожник, ибо гении суть божества и дети богов; о согласии же своей веры с верою народною не говорит ничего. При том, обвинители слово δαιμόνιν разумеют в значении имени существительного, которое у Греков было уменьшительным и прилагалось к различным предметам языческого богопочтения: напротив, обвиняемый принимает его за прилагательное, в смысле τοῦ δαιμονίου πράγματος, или σημείου. Но из этих оснований опять нисколько не видно, что оправдание Сократа носит характер софистический. Афиняне, сколько-нибудь знакомые со знаменитым своим нравоучителем и его философиею, вероятно слыхали от него о чём-то гениальном, которое в затруднительных случаях будтобы внушало ему, что надобно делать и чего нет. Вот и Эвтифрон, узнав, что Сократа обвиняют во введении новых и отрицании древних богов, тотчас напал на причину обвинения и сказал: «понимаю, — ты объявляешь, что с тобою — всегда твой гений» (Plat. Euthyphr. p. 3. B.). Каким же образом Греки могли разуметь Сократово τὸ δαιμόνιον? Веруя в бытие гениев и почитая их такими су-
