[473]
Ты, вѣдь, знаешь сказаніе о Гольгерѣ-Данске? Мы не собираемся пересказывать его, а просто спрашиваемъ, помнишь-ли ты, что „Гольгеръ-Данске покорилъ великую Индію до восточнаго края свѣта, до самаго „солнечнаго дерева“, какъ разсказываетъ Христіанъ Педерсенъ.[1] Ты, вѣдь, знаешь, кто былъ Христіанъ Педерсенъ? А и не знаешь—не бѣда! Гольгеръ-Данске вручилъ власть надъ страною священнику Іонѣ. Знаешь ты что-нибудь о священникѣ Іонѣ? А и не знаешь—тоже не бѣда! Онъ не играетъ въ нашемъ разсказѣ никакой роли. Мы разскажемъ тебѣ о „солнечномъ деревѣ“, растущемъ „въ Индіи, на восточномъ краю свѣта“, какъ толковали во время о̀но люди,—они не учились географіи, какъ мы съ тобою, но и это, вѣдь, не бѣда!
Солнечное дерево было чудо что за дерево, какого и мы не видывали, и ты никогда не увидишь. Густолиственная вершина его бросала тѣнь на нѣсколько миль кругомъ; дерево было въ сущности настоящимъ лѣсомъ, каждая отдѣльная маленькая вѣтвь—цѣлымъ деревомъ; тутъ были и пальмы, и буки, и платаны, и пихты; словомъ, всевозможныя породы деревьевъ, какія только существуютъ на бѣломъ свѣтѣ, росли въ видѣ побѣговъ на большихъ вѣтвяхъ. Большія же вѣтви, извилистыя и суковатыя, являлись настоящими долинами и холмами, устланными мягкимъ, какъ бархатъ, зеленымъ ковромъ, усыпаннымъ цвѣтами. Каждая вѣтвь напоминала висящій въ воздухѣ цвѣтущій лугъ или чудеснѣйшій садъ. Солнышко вѣчно ласкало дерево своими благодатными лучами,—недаромъ же оно звалось „солнечнымъ деревомъ“. Къ нему слетались птицы со всѣхъ концовъ свѣта: изъ дальнихъ дѣвственныхъ лѣсовъ Америки, изъ розовыхъ садовъ Дамаска, даже изъ лѣсныхъ пустынь Африки, гдѣ львы и слоны мнятъ себя полновластными хозяевами. Прилетали сюда и полярныя птицы, и—само собою—и аисты съ ласточками. Но не однѣ птицы обитали на деревѣ; олень, бѣлка, антилопы и другія быстроногія, прекрасныя животныя тоже чувствовали себя здѣсь какъ дома. И немудрено: густая, кудрявая вершина дерева была, вѣдь, огромнымъ, благоухающимъ
[474]садомъ. Посреди же этого сада, тамъ, гдѣ раскинулись зеленые склоны самыхъ большихъ вѣтвей, возвышался хрустальный за̀мокъ; изъ оконъ его открывался видъ на всѣ четыре страны свѣта.
Каждая башня за̀мка напоминала лилію, по стебельку которой можно было подняться на самый верхъ—въ стебелькѣ была, вѣдь, внутренняя лѣстница, понимаешь?—и ступить на края отогнутыхъ лепестковъ, изображавшихъ балконы; въ самой же чашечкѣ находилась чудеснѣйшая, блестящая зала, но вмѣсто потолка здѣсь служило голубое небо, озаренное солнцемъ, или усѣянное звѣздами. Хорошо было, хоть и на другой ладъ, и въ нижнихъ залахъ за̀мка: на стѣнахъ отражался весь міръ, все, что происходило на землѣ,—и газетъ не надо было; кстати ихъ въ за̀мкѣ и не получалось. Все можно было увидѣть и узнать изъ этихъ живыхъ картинъ, лишь бы хватило времени, да охоты, но невозможное—невозможно даже для перваго мудреца въ свѣтѣ, а въ за̀мкѣ какъ-разъ и жилъ такой мудрецъ. Имя его трудно и произнести; тебѣ ни за что не выговорить, да и не велика бѣда. Онъ зналъ все, что только можетъ знать или узнать человѣкъ на землѣ, былъ посвященъ во всѣ открытія, прошлаго, настоящаго и будущаго; но дальше этого его знанія не простирались,—всему есть границы! Самъ мудрый царь Соломонъ былъ лишь въ половину такъ уменъ, какъ онъ, а царь Соломонъ былъ, вѣдь, очень уменъ: онъ повелѣвалъ силами природы и могучими духами; сама смерть обязана была каждое утро присылать ему списокъ людей, которыхъ собиралась похитить днемъ. И все-таки царь Соломонъ долженъ былъ умереть,—вотъ эта-то мысль и не давала покоя мудрецу, могущественному владѣтелю за̀мка на солнечномъ деревѣ. И онъ, какъ ни возвышался своею мудростью надъ всѣми людьми, долженъ былъ когда-нибудь умереть, и дѣти его—тоже. Всѣ они должны были увянуть, опасть и превратиться въ прахъ, какъ древесныя листья; онъ зналъ это, онъ видѣлъ, какъ осыпались и превращались въ прахъ поколѣнія людскія. На мѣстѣ опавшихъ листьевъ выростали на деревѣ новыя, тѣ же, что опали, никогда не возрождались вновь, а превращались въ прахъ, переходили въ другія растительныя части; но что же происходило послѣ смерти съ людьми? Что такое самая смерть? Тѣло превращается въ прахъ, а душа? Чѣмъ является душа въ тѣлѣ и чѣмъ она становится потомъ? Что ее ждетъ? „Жизнь вѣчная“—утѣшаетъ насъ религія, но какъ же свершается
[475]переходъ въ эту жизнь? Гдѣ живетъ душа и какъ? „На небѣ“—говорятъ благочестивые люди:—„И мы пойдемъ туда же!“
— Туда!—повторялъ мудрецъ, глядя вверхъ на голубое небо, на солнце и на звѣзды! Туда!
Но, бросивъ съ круглаго шара земли испытующій взоръ въ пространство, онъ нашелъ, что и верхъ и низъ тутъ безразличны,—все зависитъ отъ того, съ какой точки земного шара смотрѣть въ пространство! А, поднявшись на высочайшія горы, онъ увидалъ, что самое воздушное пространство, которое кажется намъ съ земной плоскости такимъ голубымъ, прозрачнымъ, это „ясное небо“, какъ мы его называемъ, есть въ сущности сплошной густой мракъ, тяжело облегающій землю; увидалъ, что солнце—огромный раскаленный шаръ, безъ лучей, а наша земля—шарикъ, окутанный оранжевымъ туманомъ. Да, тѣлесный взоръ человѣка вездѣ встрѣчаетъ границы, и за нихъ не въ силахъ проникнуть даже духовный взоръ его. Какъ же ничтожны наши знанія, если и мудрѣйшій изъ людей зналъ о томъ, что для насъ важнѣе всего, такъ мало!
Въ потайной комнатѣ за̀мка хранилось величайшее земное сокровище—„книга Истины“. И мудрецъ читалъ изъ нея страницу за страницей. Эту книгу можетъ читать каждый человѣкъ, но лишь отрывками: въ иныхъ мѣстахъ буквы такъ прыгаютъ передъ глазами, что нельзя разобрать не единаго слова, а въ иныхъ онѣ до того блѣдны, что глазъ видитъ лишь чистую неисписанную страницу. Чѣмъ мудрѣе человѣкъ, тѣмъ больше онъ можетъ прочесть изъ этой книги, и нашъ мудрецъ прочелъ ее почти всю.
Онъ умѣлъ собирать свѣтъ звѣздъ, свѣтъ солнца, вызывать скрытый свѣтъ сокровенныхъ силъ природы и свѣтъ ума, и, благодаря такому яркому освѣщенію, становились видимыми даже самыя блѣдныя буквы. Но въ концѣ книги, въ главѣ „Жизнь послѣ смерти“, и онъ не могъ прочесть ничего, кромѣ самаго заглавія. Это сильно огорчало мудреца. Неужели ему такъ и не удастся найти здѣсь на землѣ такого сильнаго источника свѣта, который освѣтилъ бы содержаніе этихъ послѣднихъ страницъ „книги Истины“?
Мудрецъ, какъ и царь Соломонъ, понималъ языкъ животныхъ, умѣлъ вслушиваться въ рѣчи звѣрей и пѣніе птицъ, но толку отъ этого было мало. Онъ умѣлъ извлекать изъ растеній и металловъ цѣлебныя силы, которыя могли изгонять болѣзни,
[476]даже отгонять смерть, но побѣдить ее совсѣмъ не могли. Во всей природѣ, во всемъ, что было ему доступно, искалъ онъ свѣта, который бы могъ озарить для него будущую жизнь, но не находилъ, и послѣднія страницы „книги Истины“ оставались для него бѣлыми страницами. Христіанское ученіе, правда, предлагало ему утѣшеніе, обѣщая вѣчную жизнь за гробомъ, но про эту-то жизнь ему и хотѣлось прочесть въ своей книгѣ, а тамъ его глаза видѣли лишь бѣлую страницу.
У мудреца было пятеро дѣтей: четверо сыновей, которымъ онъ далъ такое воспитаніе и обученіе, какое только можетъ дать своимъ дѣтямъ мудрѣйшій изъ отцевъ, и дочь, красавица, кроткая, умная, но слѣпая. Она, впрочемъ, казалось и не ощущала этого недостатка; отецъ и братья замѣняли ей глаза, а необыкновенная душевная чуткость—непосредственныя зрительныя ощущенія.
Сыновья никогда не уходили далеко отъ дома, никогда не переступали черты, за которую уже не падала тѣнь отъ вѣтвей солнечнаго дерева; сестра ихъ и подавно. Хорошо жилось дѣтямъ въ родительскомъ домѣ, подъ сѣнью чудеснаго, благоухающаго солнечнаго дерева. Какъ и всѣ дѣти, они очень любили слушать разсказы, и отецъ разсказывалъ имъ много, чего другіе дѣти и не поняли бы, но эти были такъ умны, какъ у насъ бываютъ развѣ только умудренные долгою жизнью старцы. Отецъ объяснялъ имъ живыя картины, отражавшіяся на стѣнахъ замка, объяснялъ ходъ земныхъ событій и дѣянія людей, и сыновья часто выражали желаніе побывать въ свѣтѣ, чтобы самимъ окунуться въ водоворотъ жизни, но отецъ говорилъ имъ, что въ свѣтѣ живется трудно и горько, что дѣйствительность не совсѣмъ-то такова, какою они ее себѣ представляютъ отсюда, изъ своего чудеснаго дѣтскаго мірка. Онъ говорилъ дѣтямъ о добрѣ, истинѣ и красотѣ, говорилъ, что изъ нихъ-то, подъ тяжкимъ давленіемъ свѣта, образуется драгоцѣнный камень, свѣтлѣе брилліанта самой чистѣйшей воды; блескъ его угоденъ Богу и затмѣваетъ собою рѣшительно все; этотъ-то камень собственно и есть то, что называютъ „камнемъ мудрецовъ“. Затѣмъ онъ сказалъ имъ, что, какъ можно дойти до увѣренности въ существованіи Творца, изучая сотворенное, такъ можно дойти до увѣренности въ существованіи упомянутаго камня, изучая людей. Большаго о камнѣ онъ разсказать имъ не могъ,—большаго онъ и самъ не зналъ. Другимъ дѣтямъ
[477]трудно было бы понять все это, но дѣти мудреца поняли, а впослѣдствіи поймутъ, можетъ быть, и другія.
Выслушавъ отца, они начали разспрашивать его объ истинѣ, добрѣ и красотѣ подробнѣе, и онъ разсказалъ имъ все, что зналъ самъ. Между прочимъ, онъ сказалъ имъ, что Богъ, создавъ человѣка изъ земли, подарилъ его пятью огненными сердечными поцѣлуями, и съ каждымъ поцѣлуемъ человѣкъ получалъ одно изъ своихъ „пяти чувствъ“, какъ мы ихъ называемъ. Ими-то мы и познаемъ красоту, истину и добро, ими истина, добро и красота оцѣниваются, защищаются и поощряются; каждое изъ этихъ пяти чувствъ подраздѣляется на внѣшнее и внутреннее, духовное; одно изъ нихъ корень, другое верхушка, одно тѣло, другое душа.
Дѣти много думали о словахъ отца; камень мудрецовъ не выходилъ у нихъ изъ головы ни днемъ, ни ночью. Наконецъ, старшему приснился чудный сонъ, но—вотъ диво!—то же самое приснилось и второму, и третьему, и четвертому! Каждому брату снилось, что онъ отправляется странствовать по бѣлу-свѣту и находитъ камень мудрецовъ, который горитъ у него во лбу яркимъ пламенемъ въ то время, какъ онъ мчится по бархатнымъ лугамъ и отцовскому саду на своемъ быстромъ, какъ вѣтеръ, конѣ обратно въ отчій домъ. И драгоцѣнный камень отбросилъ на страницы книги Истины такой небесный свѣтъ, что стали видны и письмена въ главѣ „Жизнь послѣ смерти“. Сестрѣ же не снилось ничего такого; ей и въ голову не приходило пуститься странствовать по свѣту,—весь свѣтъ заключался для нея въ отцовскомъ домѣ.
— Я отправлюсь въ путь!—сказалъ старшій.—Пора мнѣ узнать, что творится на бѣломъ свѣтѣ и самому окунуться въ море житейское. Я стремлюсь только къ добру и истинѣ, а, благодаря имъ, я обрѣту и красоту! Многое измѣнится въ мірѣ, когда я возьмусь за дѣло!
Да, замыслы-то у него были отважные и великіе, какъ и у всѣхъ насъ, пока мы сидимъ у себя въ углу, за печкой, не испытавъ еще ни дождя, ни непогоды, не изранивъ себѣ ногъ терніями, растущими на пути жизни!
У каждаго брата всѣ пять чувствъ—и внѣшнія, и внутреннія—были развиты превосходно, но одно все-таки играло преобладающую роль. У старшаго брата такимъ чувствомъ являлось зрѣніе. Оно-то и должно было сослужить ему главную
[478]службу. Онъ, по его словамъ, проникалъ взоромъ во всѣ времена, во всѣ дѣянія людскія, даже въ нѣдра земли, гдѣ скрываются сокровища, и въ сердца людей, словно люди были изъ прозрачнаго стекла! Иначе говоря, онъ видѣлъ побольше, чѣмъ можемъ видѣть мы, глядя на вспыхивающее румянцемъ или блѣднѣющее лицо и всматриваясь въ смѣющіеся или плачущіе глаза. Олень и антилопа проводили старшаго брата до западной границы, а тамъ онъ увидалъ дикихъ лебедей, летѣвшихъ къ сѣверо-западу, и послѣдовалъ за ними. Скоро онъ очутился далеко-далеко отъ родины, отъ „восточнаго края свѣта“.
Вотъ глаза-то у него разбѣжались! Было таки на что посмотрѣть тутъ! А видѣть что-нибудь въ дѣйствительности совсѣмъ иное, нежели на картинкахъ, хоть бы и на хорошихъ,—тѣ, что были у него дома, въ отцовскомъ замкѣ, были, вѣдь, необыкновенно хороши. Въ первую минуту онъ чуть не ослѣпъ отъ удивленія, при видѣ всего того хлама, что выдавался людьми за прекрасное; но видно глаза ему еще могли пригодиться,—конечно, не для того же они были ему даны!—и онъ не ослѣпъ.
Придя въ себя, онъ рѣшилъ основательно и добросовѣстно приступить къ изученію истины, добра и красоты; но что же собственно было истиною, добромъ и красотой? Онъ увидалъ, что люди зачастую вѣнчаютъ цвѣтами вмѣсто красоты уродство, истиннаго добра не замѣчаютъ, награждаютъ посредственность рукоплесканіями, а не свистками, смотрятъ на имя, а не на достоинство, на платье, а не на самого человѣка, на должность, а не на призваніе. Да и чего отъ нихъ требовать?
— Да, надо мнѣ хорошенько взяться за дѣло!—подумалъ онъ и взялся.
Но пока онъ доискивался истины, явился дьяволъ, отецъ лжи и самъ ложь. Онъ бы съ удовольствіемъ выцарапалъ провидцу оба глаза, но это былъ бы ужъ слишкомъ рѣзкій пріемъ, дьяволъ обыкновенно приступаетъ къ дѣлу болѣе тонко. Онъ оставилъ провидца отыскивать истину, да разглядывать добро, но пока тотъ разглядывалъ, вдунулъ ему сучокъ сперва въ одинъ глазъ, а затѣмъ и въ другой, ну, а это не послужитъ въ пользу никакому зрѣнію, даже самому острому! Потомъ дьяволъ принялся раздувать сучки въ бревна, и тогда—прощай зрѣніе! Провидецъ очутился на торжищѣ жизни слѣпымъ, и не хотѣлъ довѣриться никому. Теперь онъ сталъ
[479]иного мнѣнія о свѣтѣ, отчаялся во всемъ и во всѣхъ, даже въ самомъ себѣ, а разъ человѣкъ дошелъ до такого отчаянія—онъ пропалъ.
— Пропалъ!—запѣли дикіе лебеди, улетая на востокъ.
— Пропалъ!—защебетали ласточки, тоже направлявшіяся къ востоку, къ солнечному дереву.
Не добрыя вѣсти дошли до дому.
— Провидцу, какъ видно, не повезло!—сказалъ второй братъ.—Авось мнѣ, съ моимъ чуткимъ слухомъ, посчастливится больше!
У него изъ всѣхъ чувствъ особенно изощренъ былъ слухъ; онъ слышалъ, какъ растетъ трава,—вотъ до чего дошелъ!
Сердечно распрощавшись съ семьей, отправился примѣнить къ дѣлу свои богатыя дарованія, осуществить свои добрыя намѣренія и второй братъ. Ласточки провожали его далеко-далеко, а лебеди указывали путь. Наконецъ, онъ очутился среди людской толпы.
Вотъ ужъ правда говорится, что „хорошенькаго—понемножку“. Слухъ у него, былъ, вѣдь, до того богатъ, что онъ слышалъ, какъ растетъ трава, различалъ біеніе человѣческаго сердца въ минуты радости отъ біенія его въ минуты горя, слышалъ вообще каждое біеніе всѣхъ сердецъ, такъ что свѣтъ представился ему огромною мастерскою часовщика, гдѣ тикаютъ и бьютъ часы всѣхъ сортовъ, и маленькіе, и большіе. Силъ не было вынести эту стукотню! А онъ все-таки слушалъ въ оба уха, пока могъ, но, наконецъ, совсѣмъ обезумѣлъ отъ людского шума и гама. Еще бы! Чего стоили одни уличные шестидесятилѣтніе мальчишки—годы тутъ, вѣдь, не причемъ—горланившіе во всю мочь! Ну, да это-то еще было только смѣшно, но потомъ, на смѣну простому крику и гаму, являлась сплетня и, шипя, ползла по всѣмъ домамъ, улицамъ, переулкамъ и дальше по большой дорогѣ. Наконецъ, громогласно раздавалась ложь и верховодила всѣмъ, а шутовскіе бубенчики звенѣли, какъ будто были церковными колоколами. Нѣтъ, это было ужъ слишкомъ! Онъ заткнулъ себѣ уши пальцами, но все продолжалъ слышать фальшивое пѣніе и злыя рѣчи. Языки людскіе не знали удержу, мололи всякій вздоръ, болтали безъ умолку о выѣденномъ яйцѣ, такъ что добрыя отношенія между людьми трещали по всѣмъ швамъ. Шумъ и гамъ, трескотня и стукотня, и внутри, и снаружи—ужасъ! Ничьихъ силъ не
[480]хватило бы вынести все это! Просто съ ума можно было сойти. И второй братъ запускалъ пальцы въ уши все глубже и глубже пока, наконецъ, не прорвалъ барабанной перепонки. Теперь ужъ онъ сталъ глухъ ко всему, даже къ добру, истинѣ и красотѣ. Онъ присмирѣлъ, сталъ подозрительнымъ, не довѣрялъ никому, подъ конецъ—даже себѣ самому, а это большое несчастіе. Не ему было отыскать и принести домой драгоцѣнный камень! Онъ и махнулъ на свою задачу рукой, махнулъ рукой на всѣхъ и все, даже на самого себя, а ужъ хуже этого нѣтъ ничего. Птицы, летѣвшія на востокъ, принесли о томъ вѣсть на родину его, въ за́мокъ солнечнаго дерева, но письма отъ него никакого не пришло, да и почта-то въ тѣ времена еще не ходила.
— Теперь я попытаю счастья!—сказалъ третій братъ!—У меня есть нюхъ!
Не особенно-то изящно онъ выражался, но таковъ ужъ онъ былъ, такимъ надо его и брать. Онъ отличался веселымъ нравомъ и былъ поэтомъ, настоящимъ поэтомъ. Онъ могъ спѣть все, чего не могъ высказать. О многомъ онъ догадывался куда раньше, чѣмъ другіе.
— Ужъ такой у меня нюхъ!—говорилъ онъ, и правда, обоняніе было у него развито въ высшей степени; это чувство играло, по его мнѣнію, весьма важную роль въ царствѣ прекраснаго.—Одному пріятенъ ароматъ яблони, другому ароматъ конюшни!—говорилъ онъ.—Каждая область ароматовъ въ царствѣ прекраснаго имѣетъ свою публику. Одни люди чувствуютъ себя, какъ дома, въ кабачкѣ, дыша воздухомъ, пропитаннымъ копотью и чадомъ сальныхъ свѣчъ, запахомъ сивухи и табачнымъ дымомъ, другіе предпочитаютъ одурящій ароматъ жасмина, или умащаютъ себя крѣпкимъ гвоздичнымъ масломъ,—а это хоть кого прошибетъ! Третьи, наконецъ, ищутъ свѣжаго морского вѣтерка, свѣжаго воздуха, взбираются на вершины горъ и смотрятъ оттуда внизъ на мелочную людскую сутолоку!
Да, вотъ какъ разсуждалъ онъ. Казалось, онъ имѣлъ уже случай пожить въ свѣтѣ между людьми и узнать ихъ, а на самомъ-то дѣлѣ эти познанія были результатомъ его внутренней мудрости,—онъ былъ поэтомъ. Господь одарилъ его поэтическимъ чутьемъ при самомъ рожденіи.
И вотъ, онъ простился съ родными и, выйдя за черту отцовскихъ владѣній, сѣлъ на быстроногаго страуса, который мчится куда быстрѣе коня, а потомъ, увидавъ стаю дикихъ
[481]лебедей, пересѣлъ на спину къ самому сильному,—онъ любилъ перемѣну. Перелетѣвъ море, онъ очутился въ чужой странѣ, гдѣ разстилались огромные лѣса, сверкали глубокія озера, возвышались высокія горы и роскошные города. И куда онъ ни являлся—всюду словно восходило солнышко, каждый кустикъ, каждый цвѣточекъ начиналъ благоухать сильнѣе, почуявъ приближеніе друга, защитника, который оцѣнитъ и пойметъ ароматъ ихъ. Даже зачахшій, всѣми забытый, розовый кустъ расправилъ вѣтви, развернулъ листики, и на немъ распустилась чудеснѣйшая роза. Всякому она бросалась въ глаза, даже черная, скользкая лѣсная улитка, и та замѣтила ея красоту.
— Я хочу отмѣтить этотъ цвѣтокъ!—сказала улитка.—Ну, вотъ, теперь я плюнула на него,—большаго я ужъ не могу сдѣлать.
— Вотъ что бываетъ на этомъ свѣтѣ съ прекраснымъ!—сказалъ поэтъ, сложилъ о томъ пѣсню и пропѣлъ ее, какъ умѣлъ, но никто даже и не прислушался.
Тогда онъ далъ барабанщику два скиллинга и павлинье перо, и велѣлъ ему переложить пѣсню для барабана, да пробарабанить ее по всему городу, по всѣмъ улицамъ и переулкамъ. Тогда люди услышали пѣсню и объявили, что поняли ее,—въ ней, дескать, замѣчательно глубокій смыслъ! Теперь поэтъ могъ продолжать слагать и пѣть свои пѣсни. Онъ пѣлъ объ истинѣ, добрѣ и красотѣ, и его слушали и въ кабачкахъ, гдѣ чадили сальныя свѣчи, и на свѣжемъ воздухѣ въ полѣ, въ лѣсу и въ открытомъ морѣ. Казалось, что этому брату повезло больше, чѣмъ первымъ двумъ, но дьяволъ этого не потерпѣлъ, живо явился и началъ воскурять передъ нимъ фиміамъ самый крѣпкій и благовонный, какой только можетъ изготовлять изъ всѣхъ существующихъ на свѣтѣ самъ дьяволъ. А ужъ онъ мастеръ добывать такой удушливый фиміамъ, отъ котораго закружится голова у любого ангела, не то что у бѣднаго поэта. Дьяволъ знаетъ, чѣмъ пронять человѣка! Поэта онъ пронялъ фиміамомъ,—бѣднякъ совсѣмъ утонулъ въ волнахъ его, забылъ свою миссію и родину, все, даже себя самого,—все поглотилъ дымъ фиміама!
Всѣ птички, услышавъ о томъ, затосковали и умолкли на цѣлыхъ три дня, а черная лѣсная улитка почернѣла пуще прежняго—не отъ горя, а отъ зависти.
— Вѣдь, это мнѣ,—сказала она:—слѣдовало бы воскурять фиміамъ,—я, вѣдь, дала ему идею первой знаменитой пѣсни,
[482]которую переложили на барабанъ! Я плюнула на розу и могу даже представить свидѣтелей!
А домой, на родину, не дошло даже и вѣсточки о судьбѣ поэта: птички горевали и не раскрывали рта цѣлыхъ три дня, и скорбь ихъ оказалась такой сильной, что къ концу трехдневнаго срока ея онѣ даже забыли, о чемъ горевали! Вотъ какъ!
— Ну, теперь пора и мнѣ отправиться въ путь!—сказалъ четвертый братъ.
Онъ тоже былъ веселаго нрава, какъ и предыдущій, притомъ же онъ не былъ поэтомъ, значитъ, ничто и не мѣшало ему сохранять свой веселый нравъ. Оба эти брата были душой и весельемъ всей семьи; теперь изъ нея уходило и послѣднее веселье! Зрѣніе и слухъ вообще считаются у людей главными чувствами; на ихъ развитіе обращается особенное вниманіе, три же остальныя чувства считаются менѣе существенными. Не такъ думалъ младшій братъ; у него особенно развитъ былъ вкусъ—въ самомъ широкомъ смыслѣ этого слова. А вкусъ и въ самомъ дѣлѣ играетъ большую роль: онъ, вѣдь, руководитъ выборомъ всего, что поглощается и ртомъ, и умомъ. И младшій братъ не только перепробовалъ все, что вообще подается на сковородахъ, въ горшкахъ, въ бутылкахъ и другихъ сосудахъ,—это была грубая физическая сторона дѣла, говорилъ онъ—но и на каждаго человѣка смотрѣлъ, какъ на горшокъ, въ которомъ что-нибудь варится, на каждую страну, какъ на огромную кухню, и это являлось уже тонкою, духовною стороной его миссіи. На эту-то сторону онъ теперь и собирался приналечь.
— Можетъ быть, мнѣ и посчастливится больше братьевъ!—сказалъ онъ.—Итакъ, я отправлюсь въ путь, но какой же способъ передвиженія избрать мнѣ? Что, воздушные шары изобрѣтены?—спросилъ онъ отца,—тотъ, вѣдь, зналъ о всѣхъ изобрѣтеніяхъ и открытіяхъ прошедшаго, настоящаго и будущаго.
Оказалось, что воздушные шары еще не были изобрѣтены такъ же, какъ пароходы и паровозы.
— Ну, такъ я отправлюсь на воздушномъ шарѣ!—рѣшилъ онъ.—Отецъ-то, вѣдь, знаетъ, какъ они снаряжаются и управляются, и научитъ меня! Людямъ эти шары еще неизвѣстны и, увидя мой, они примутъ его за воздушное явленіе! Я же,
[483]воспользовавшись имъ, сожгу его,—отецъ долженъ снабдить меня нѣсколькими штучками грядущаго изобрѣтенія, такъ называемыми „химическими спичками“.
Все это онъ получилъ и полетѣлъ. Птицы провожали его дальше, нежели старшихъ братьевъ: имъ любопытно было поглядѣть, что выйдетъ изъ его полета. Къ этимъ птицамъ приставали по пути все новыя и новыя,—птицы очень любопытны, а шаръ показался имъ новою диковинною птицей. И у младшаго брата составилась такая птичья свита, что хоть убавляй! Птичья стая неслась черною тучей, точно египетская саранча; даже свѣта дневного изъ-за нея не было видно. Наконецъ, шаръ залетѣлъ далеко-далеко.
— У меня хорошій другъ и помощникъ—Восточный вѣтеръ!—сказалъ младшій братъ.
— To-есть два—Восточный и Западный!—сказали оба вѣтра.—Мы поперемѣнно направляли твой шаръ, а то какъ бы ты попалъ на сѣверо-западъ!
Но онъ и не слыхалъ, что они ему говорили, да и не все-ли равно! Птицы больше не сопровождали его: когда ихъ собралось ужъ очень много, двѣ-три изъ нихъ соскучились летѣть.
— Нѣтъ, эту вещь слишкомъ раздули!—объявили онѣ.—И онъ, пожалуй, еще Богъ вѣсть что вообразитъ о себѣ! Да и незачѣмъ летѣть за нимъ! Все это пустое! Просто неловко даже!
И онѣ отстали; за ними и всѣ другія. Всѣ нашли, что это—пустое.
А шаръ спустился въ одномъ изъ самыхъ большихъ городовъ, и воздухоплаватель очутился на высочайшей точкѣ—на башенномъ шпицѣ. Шаръ опять поднялся на воздухъ, хоть этого и не слѣдовало; куда онъ улетѣлъ—сказать трудно, да и не все-ли равно, разъ онъ не былъ еще изобрѣтенъ?
Итакъ, младшій братъ возсѣдалъ на башенномъ шпицѣ, но птицы уже не слетались къ нему: и онъ имъ надоѣлъ, и онѣ ему. Всѣ дымовыя трубы въ городѣ дымили и благоухали.
— Это все алтари, воздвигнутые тебѣ!—сказалъ вѣтеръ,—онъ хотѣлъ сказать гостю что нибудь пріятное.
А тотъ сидѣлъ себѣ преважно и посматривалъ внизъ на улицы и прохожихъ. Одинъ шелъ и чванился своимъ
[484]кошелькомъ; другой—ключами на заднихъ фалдахъ, хоть ему и нечего было отпирать ими; третій—своимъ кафтаномъ, а его ужъ ѣла моль; четвертый—своимъ тѣломъ, а его ужъ точилъ червякъ!..
— Суета суетъ! Да, пора мнѣ сойти внизъ, помѣшать въ котлѣ жизни, да отвѣдать, каково на вкусъ его содержимое!—сказалъ онъ.—Но я еще посижу тутъ немножко: вѣтеръ такъ чудесно щекочетъ мнѣ спину; очень пріятно! Я посижу здѣсь пока вѣтеръ дуетъ съ той стороны. Надо же мнѣ отдохнуть немножко. Хорошо подольше понѣжиться утромъ въ постели, когда предстоитъ трудный день, говорятъ лѣнивцы, а лѣность—мать пороковъ, но, вѣдь, наша семья не заражена никакими пороками, говорю я, и то же скажетъ о своей семьѣ любой прохожій! Я посижу тутъ только пока вѣтеръ дуетъ съ той стороны,—онъ мнѣ по вкусу!
И онъ остался сидѣть, но сидѣлъ-то онъ на флюгерѣ шпица, и тотъ все вертѣлся съ нимъ, а онъ думалъ, что дуетъ все тотъ же вѣтеръ; онъ продолжалъ сидѣть и могъ сидѣть такъ безъ конца!
А въ Индійской странѣ, въ за̀мкѣ на солнечномъ деревѣ, стало такъ пусто и тихо, когда братья разошлись одинъ за другимъ.
— Имъ не повезло!—говорилъ отецъ.—Никогда не принесутъ они домой сверкающаго драгоцѣннаго камня, никогда я не обрѣту его! Они ушли, погибли!..
И онъ склонялся надъ книгой Истины, впиваясь взглядомъ въ страницу, на которой хотѣлъ прочесть о жизни послѣ смерти, но попрежнему ничего не видѣлъ на ней.
Слѣпая дочь была его утѣшеніемъ и отрадой; она такъ искренно была къ нему привязана, такъ любила его и, ради его счастья, она горячо желала, чтобы драгоцѣнный камень былъ найденъ и принесенъ домой. Но о братьяхъ она очень горевала; гдѣ они и что съ ними? Какъ ей хотѣлось увидать ихъ хоть во снѣ, но, удивительно, даже во снѣ она не могла съ ними свидѣться! Но вотъ, однажды ночью ей приснилось, что она слышитъ ихъ голоса; они зовутъ ее, они кричатъ ей изъ пучины житейскаго моря, и она пускается въ путь, уходитъ далеко-далеко и въ то же время все-таки какъ будто не выходитъ изъ отцовскаго дома. Братьевъ она такъ и не встрѣчаетъ, но въ рукѣ чувствуетъ какое-то пламя, которое,
[485]однако, не жжетъ ея… Въ рукѣ у нея сверкающій драгоцѣнный камень, и она приноситъ его отцу! Въ первую минуту по пробужденіи ей показалось, что она все еще держитъ камень въ рукѣ, но оказалось, что рука ея крѣпко сжимала прялку. Въ долгія безсонныя ночи она безпрерывно пряла, и на веретенѣ была намотана нить тоньше той, что прядетъ паукъ; человѣческимъ глазомъ нельзя было и разглядѣть ея. Но дѣвушка смачивала нить своими слезами, и нить становилась крѣпче якорнаго каната.
Слѣпая встала; она рѣшилась, сонъ долженъ былъ сбыться. Была ночь, отецъ ея спалъ, она поцѣловала его руку, прикрѣпила конецъ нити къ отцовскому дому,—иначе какъ бы она, бѣдная слѣпая, нашла дорогу домой? За эту нить она должна была крѣпко держаться,—ей она довѣрялась, а не самой себѣ, не другимъ людямъ. Потомъ она сорвала съ солнечнаго дерева четыре листочка; она хотѣла, въ случаѣ, если сама не встрѣтитъ братьевъ, пустить эти листья по вѣтру, чтобы тотъ отнесъ по одному каждому брату, вмѣсто письма, поклона отъ нея.
Что-то будетъ съ бѣдняжкой-слѣпой, какъ станетъ она пробираться по бѣлу-свѣту? Но она, вѣдь, держалась за невидимую путеводную нить и, кромѣ того, надъ всѣми пятью чувствами преобладала у нея внутренняя, душевная чуткость, благодаря чему она какъ бы видѣла кончиками пальцевъ, слышала сердцемъ.
И вотъ, она отправилась бродить по бѣлу-свѣту. Море житейское шумѣло и гудѣло вокругъ нея, но гдѣ только ни проходила она—всюду на небѣ сіяло солнышко, ласкавшее ее своими теплыми лучами, всюду изъ черныхъ облаковъ исходила сіяющая радуга, всюду дѣвушка слышала пѣніе птичекъ, вдыхала ароматъ апельсинныхъ и яблочныхъ садовъ; ароматъ былъ такъ силенъ, что ей казалось даже, будто она вкушаетъ самые плоды. До слуха ея доносились нѣжные ласкающіе звуки, дивное пѣніе, но доносились также завыванье и дикіе крики; мысли и чувства людскія вступали между собою въ борьбу, и въ глубинѣ ея сердца сталкивались отзвуки двухъ мелодій: задушевной сердечной мелодіи и мелодіи разсудка. Одинъ людской хоръ пѣлъ:
Земная жизнь—борьба и слезы,
Сплошная тьма, просвѣта нѣтъ!
|
[486]
Другой:
Нѣтъ, люди рвутъ и счастья розы,
Ихъ взоръ ласкаетъ солнца свѣтъ!
Опять доносилась горькая жалоба:
Міръ живъ лишь зломъ, враждой, гоненьемъ,
Братъ губитъ брата, сынъ—отца!
Въ отвѣтъ звучало:
Любовью, благостью, прощеньемъ
Людей исполнены сердца!
Потомъ слышалось:
Міръ тонетъ въ мракѣ лжи, притворства,
Вся жизнь—лишь суета суетъ!
Но вотъ раздавалось:
Но съ тьмой и ложью въ ратоборство
Вступаютъ Истина и Свѣтъ!
Тутъ хоръ дико грянулъ:
Махни рукой на все и смѣйся,
Людей и міръ весь презирай!
Но въ сердцѣ слѣпой дѣвушки звучало:
На Бога и себя надѣйся,
Ему судьбу свою ввѣряй!
|
И стоило дѣвушкѣ появиться въ кругу мужчинъ и женщинъ, старыхъ и молодыхъ, души всѣхъ загорались свѣтомъ истины, добра и красоты; повсюду, гдѣ она ни появлялась—въ мастерской-ли художника, въ богатомъ-ли, празднично убранномъ, покоѣ, на фабрикѣ-ли среди жужжащихъ машинъ—всюду словно восходило солнышко, звучали невидимыя струны, ниспадала на изнывающія отъ жажды листья живительная роса.
Но дьяволъ не могъ съ этимъ примириться, а онъ, вѣдь, умнѣе цѣлыхъ десятковъ тысячъ умныхъ людей, вмѣстѣ взятыхъ, и додумался таки чѣмъ помочь горю. Онъ отправился въ болото, взялъ пузырей гнилой воды, велѣлъ прозвучать надъ ними семикратному эхо лжи, чтобы они окрѣпли, потомъ истолокъ въ
[487]порошокъ всевозможныя оплаченныя похвальныя оды и лживыя надгробныя рѣчи, какія только могъ достать, сварилъ порошокъ вмѣстѣ съ пузырями въ слезахъ, пролитыхъ завистью, посыпалъ полученную смѣсь румянцемъ, соскобленнымъ съ увядшей щеки старой дѣвы, и создалъ изъ всего этого дѣвушку по образу и подобію богатой благодатью слѣпой. Люди стали звать созданіе дьявола „Кроткимъ ангеломъ душевной чуткости“, и все пошло теперь какъ по маслу,—дьяволъ одолѣлъ: свѣтъ не зналъ, которая изъ двухъ была настоящею, да и гдѣ ему было знать это!
„На Бога и себя надѣйся,
Ему судьбу свою ввѣряй!“
|
раздавалось, между тѣмъ, въ сердцѣ слѣпой, но просвѣтлѣнной твердою вѣрой, дѣвушки. Четыре зеленыхъ листка солнечнаго дерева она отдала вѣтру, чтобы тотъ отнесъ ихъ, вмѣсто письма, поклона, ея братьямъ, и твердо вѣрила, что вѣтеръ доставитъ листья по назначенію. Такъ же твердо вѣрила она и въ то, что драгоцѣнный камень, затмѣвающій блескомъ все земное великолѣпіе, будетъ ею найденъ. Съ чела человѣчества долженъ онъ сіять дивнымъ блескомъ, озаряя и домъ ея отца.
— Домъ моего отца!—повторила она.—Да, на землѣ обрѣтается этотъ камень, и я принесу домой не одну увѣренность въ его существованіи; я уже ощущаю его пламя; оно пышетъ все сильнѣе и сильнѣе въ моей зажатой рукѣ! Я подхватывала, вѣдь, каждое крошечное зерно истины, носившейся по вѣтру, и крѣпко берегла его; я давала ему пропитаться ароматомъ всего прекраснаго, чего не мало на землѣ—даже для слѣпой. Я ловила каждое біеніе человѣческаго сердца во имя добра и вкладывала ихъ въ зернышки истины. Я несу домой однѣ песчинки, но всѣ онѣ въ совокупности и составятъ драгоцѣнный камень, который я искала; у меня ихъ полная горсть!
И она протянула руку отцу,—она была уже дома; съ быстротою мысли очутилась она тамъ: она, вѣдь, не выпускала изъ рукъ невидимой путеводной нити, связывавшей ее съ отцовскимъ домомъ.
Злые духи налетѣли на солнечное дерево съ грохотомъ урагана, съ шумомъ и свистомъ ворвались въ открытыя ворота и въ потайную комнату.
— Вихрь развѣетъ песчинки!—вскричалъ отецъ, хватая ея разжатую руку.
— Нѣтъ!—съ твердою увѣренностью возразила она.—Ихъ
[488]
нельзя развѣять. Я чувствую, какъ отъ нихъ струится лучъ свѣта, согрѣвающій мою душу!
И отецъ увидѣлъ, что сверкающія песчинки бросали яркій лучъ на бѣлую страницу книги Истины, на ту страницу, гдѣ онъ искалъ доказательствъ жизни вѣчной. Онъ взглянулъ на страницу—на ней ослѣпительнымъ блескомъ сіяли четыре буквы, составлявшія одно единственное слово:
Вѣра.
Въ ту же минуту рядомъ съ отцомъ очутились и четверо его сыновей. Зеленый листокъ, брошенный вѣтромъ на грудь каждому, пробудилъ въ нихъ тоску по родинѣ, и они вернулись вмѣстѣ съ перелетными птицами, оленями, антилопами и другими лѣсными обитателями. Животныя тоже хотѣли принять участіе въ радости, и почему же нѣтъ, разъ они способны были радоваться?
И вотъ, какъ солнечный лучъ, пробравшійся въ пыльную комнату черезъ узенькую щелочку въ двери, образуетъ косой столбъ сіяющей пыли, такъ и тутъ, но куда легче, воздушнѣй и ярче—сама радуга померкла бы передъ этимъ зрѣлищемъ—подымался отъ сіяющаго слова „Вѣра“ свѣтозарный столбъ песчинокъ истины. Каждая песчинка соединяла въ себѣ свѣтъ истины, блескъ красоты и сіяніе добра, отчего столбъ и свѣтился ярче огненнаго столба—путеводителя Моисея и народа израильскаго въ пустынѣ; онъ былъ мостомъ Надежды, перекидывавшимся отъ Вѣры къ всеобъемлющей, безконечной Любви.
