Город Якутск стоит на берегу Лены, в расстоянии около 2.000 верст от её устья и имеет около 8.000 жителей, состоящих из инородцев и русских. Среди последних до 1.000 душ насчитывается ссыльного элемента. В области состоит около 270.000 жителей: 230.000 якутов, 8000 тунгусов, 4.000 ламутов, юкагиров, чукчей и чуванцев и 28.000 русских.
В 1725 году в области насчитывалось всего 50.000 жителей; таким образом население области за 185 лет увеличилось на 220.000 душ.
В окрестностях Якутска, не далее 300 верст на север жители занимаются хлебопашеством и скотоводством, а в самом городе торговлей, мастерством и рыболовством. В городе есть: женская гимназия, духовная семинария, реальное, городское и епархиальное училища. Кафедральный собор. Гостиниц нет, так что приезжающим приходится останавливаться на частных квартирах.
В Якутске экспедиция, пользуясь свободным временем, определила в ограде собора время по соответствующим высотам солнца для получения поправки хронометра и определила поправки других инструментов.
В квартире, где мы поместились вместе с экспедициями Толмачева и Волосовича, царил неописуемый хаотический беспорядок: три небольшие комнаты были сплошь завалены ящиками, чемоданами, сундуками, разными одеждами, вонючими шкурами и прочим. Тут же производилась упаковка, заколачивание и зашивание всего имущества для долгой предстоящей дороги. Случалось, что пришедшему к нам гостю приходилось пробираться с большой осторожностью среди нашего груза, чтобы не выпачкать свои чистенькие брюки или, хуже того, не разорвать их о гвозди и торчащие разного рода железки. Но как бы там ни было, а мы жили хотя и в такой обстановке, но дружно и счастливо. В течение дня делали свое нужное дело для экспедиции, а вечерком успевали даже побывать в общественном собрании, где ставились любительские спектакли, а также у новых знакомых в гостях, которые, кстати сказать, были особенно гостеприимны и сердечны к нам. Местные власти оказывали нам всякое содействие по снаряжению экспедиции, благодаря чему К. А. Волосович уже 5 апреля имел возможность тронуться в путь к месту работ, а 6 апреля двинулся за ним и И. П. Толмачев с более тяжелым караваном. Я же, прождав некоторое время, пока Толмачев продвинется с своей экспедицией дальше от Якутска и тем освободит мне станционных оленей, вечером 7 апреля в свою очередь выехал на восьми нартах в путь-дорогу на Верхоянск с казаком-проводником Николаем Дьячковым 1, крепким и расторопным парнем.
Стоял небольшой морозец, ночь была ясная и тихая. Лошади запряженные поодиночке в дровни легко бежали по хорошей зимней дороге, пролегавшей большею частью по озерам и речкам, раскинувшимся на широкой белоснежной Якутской равнине.
9 апреля мы благополучно прибыли на станцию Сегенкельскую (около 300 верст от Якутска). От этой станции следовали дальше уже на оленях, так как отсюда начинается Якутская тайга при полном отсутствии лошадиных кормовищ, отчего и езда на лошадях является здесь невозможной.
14 апреля на ст. Билирской нас захватила распутица. Дорога окончательно испортилась, представляя собою черную землю, по которой оленям не под силу было тащить груженые нарты, отчего они часто падали и пропадали. Здесь же догнали мы задние обозы экспедиции Толмачева с капитаном Кожевниковым, который за неимением оленей не мог двигаться дальше. Мы, в свою очередь, этим обстоятельством были поставлены в безвыходное положение. Я принужден был бросить здесь с кладью боцманмата Жукова и казака, оставив им подробную инструкцию, как поступать в дальнейшем путешествии, а сам отправился вперед с ямщиками на двух нартах с необходимейшими инструментами и небольшим запасом.
Сильная весенняя распутица, отсутствие на станциях оленей (в улусах тоже их не было) и частью незнание якутского языка сильно стеснили мое движение, но тем не менее я ехал или, вернее сказать, тащился вперед. Ввиду того, что по станциям оленей не было, я ехал на одних и тех же оленях без смены по три — четыре перегона. Олени до того уставали, что сначала тащились за нартами, а потом падали и совсем пропадали. Некоторых таких оленей, вовремя замеченных, удавалось спасти от смерти снегом, который мы заталкивали им в рот.
Пропавших оленей бросали по дороге, уплачивая хозяину за каждого от 10 до 15 рублей, а чтобы как-нибудь двигаться вперед на измученных от такой езды оленях, приходилось останавливаться на кормежку и отдых через каждые 10—15 верст. При подъеме на гору мы поступали следующим образом: на дорогу наносили из тайги снег, впрягались в помощь оленям сами в разгруженные частью нарты и таким образом взбирались на гору, а затем оставленные внизу вещи выносили на себе. Свежих оленей добывали у встречных якутов, не считаясь иногда ни с их согласием, ни с их удобствами. Лишь бы ехать и ехать к намеченной цели. В конце концов выходило для всех хорошо: мы имели возможность двигаться вперед, а якуты эти получали с нас большие деньги и рисковали только тем, что две — три нарты бросали на некоторое время в пути.
Такое тяжелое положение при путешествии приходится в конце концов объяснить следующими причинами: 1) ранней весной и, следовательно, распутицей, в которую мы попали благодаря позднему выезду из Петербурга, 2) путешествием двух экспедиций впереди нас, которые занимали до двадцати нарт, и 3) неудачным действием якутской администрации, выпустившей перед нашим выездом из Якутска партию политических ссыльных и священника на Верхоянск.
Таким образом, становится понятным, почему по станциям и даже по улусам не было оленей, все они были разобраны и утомлены до изнеможения. Вообще же про оленя можно сказать, что это слишком благодарное, выносливое животное. Здоровый, сильный олень бежит по хорошей дороге со скоростью от 15 до 25 верст в час и может свободно выдержать без кормежки суточную дорогу. Ямщики же — якуты народ ленивый, трусливый и в дороге неподвижный. Якут мимо поварни не может проехать, чтобы не завернуть в нее попить чаю: «Ямчик куший чай», — хотя бы он перед этим незадолго и пил его.
На этом тракте, так называемом Верхоянском, приходилось переваливать через высокий, живописный Верхоянский хребет, покрытый глубоким снегом, и через другие менее высокие горы. Переправляться через реки Нера, Моюрях и другие. Эти реки, к нашему счастью, еще не успели разлиться и только образовали наледи (наледную воду), которые мы здесь преодолевали успешно. Дорога проходила большею частью по долинам рек и горным ущельям, изобилующим крупным камнем, очень вредным для нарт.
20 апреля прибыли благополучно в г. Верхоянск, проехав таким образом от Якутска в тринадцать дней около 900 верст. Здесь застали мы И. П. Толмачева, который заготовлял оленей для своего заднего каравана; он был от неудач в большом отчаянии. О Волосовиче я узнал, что он, так как раньше выехал из Якутска, сравнительно благополучно проскочил распутицу и из Верхоянска направился к Усть-Янску, откуда предполагал начать свои работы.
В Верхоянске нами немедленно же было определено время и широта места во дворе дома казака Климовского, где мы остановились на квартире.
Верхоянск — небольшой окружной городишко Якутской области, имеет около 400 душ жителей, церковь, народную школу и метеорологическую станцию. Жители состоят из якутов, верхоянских казаков, мещан и политических ссыльных, которые занимаются скотоводством, охотой и отчасти рыболовством.
Стоит город в истоке реки Яны среди высоких снежных гор, охватывающих его кольцом со всех сторон. Отличается суровостью климата (полюс холода). За последние десять лет наибольшие морозы здесь доходили до −65,9 °C. (1909 г., 2 декабря).
К вечеру 21 апреля приехал в Верхоянск с кладью мой Жуков, обогнав капитана Кожевникова. Своим скорым появлением в Верхоянск он, признаться, меня очень удивил, но потом, когда выяснилось, что они с казаком додумались приспособить к вьюкам быков, коней и все прочее, что только попадалось под руку, то мне оставалось только радоваться их энергичным действиям и находчивости. Ну, как бы там ни было, а все же в сумме печаль и печаль: дальше вместе ехать было опять невозможно по той же причине — недостатка животных. Поэтому я и И. П. Толмачев решили ехать налегке вдвоем, с тем чтобы для Кожевникова и Жукова заготовлять впереди лошадей и вообще животных и дать таким образом возможность и им двигаться вслед за нами. Решено — сделано. Я оставил Жукову новую инструкцию для путешествия и деньги и в этот же день 21 апреля выехали дальше на Средне-Колымск частью на нартах, а частью вьюком на лошадях.
Погода стояла теплая, снег быстро таял, температура наружного воздуха была +5,0 °C. Дорога все больше и больше портилась, несмотря на то что мы поднимались выше в северу. На станции Тастах пришлось бросить свои возки и следовать дальше только на вьюках. На этом тракте — Колымском — пришлось переваливать через два высоких хребта: Тас-хая-тах и Алазейский и через несколько низких перевалов, а также переправляться через реки Тастах, Догдо, Селегняк, Индигирку и Алазею. Некоторые из этих рек имели глубокие наледи, а Алазея успела уже наполовину вскрыться.
При переправе через незамерзшие наледи приходилось испытывать большие бедствия: некованые лошади скользили по льду и падали с кладью в воду, груз подмачивался и портился, это обстоятельство причиняло нам много хлопот и огорчений, не говоря уже о том, что возня с упавшей лошадью вообще не являлась для нас, и без того обессиленных, приятным занятием. При переходе тайгой приходилось пробираться вперед без всякой дороги, так как дорога летняя еще не была очищена, а зимняя уже пришла в негодность. Ехали как попало, наугад, иногда попадали в глубокую грязь, перемешанную со снегом, где лошади загрузали по брюхо и останавливались, не имея сил вытащить ног. В таких случаях происходила обыкновенно авария всего каравана, так как все лошади, будучи связаны между собой хвостами (повод задней лошади привязывался за хвост передней и т. д.) не могли быть остановлены сразу и, следовательно, некоторое время тащили своего застрявшего товарища. Тут в результате бывало или повод обрывался у какой-нибудь лошади, или часть хвоста, а то расстраивался и весь караван; в последнем случае обыкновенно лошади «дурели» (пугались) и разбивали вьюки. Ямщики же, как я уже говорил и раньше, страшные трусы, боятся раздуревших лошадей и бегут от них прочь с неистовым криком «а-а-а»…
Хронометры я поместил на отдельной от каравана смирной лошади и с отдельным ямщиком. Уложены они были в особый ящик на пружинах, обитый войлоком и кожей и в таком виде прикреплялись на мягких подмостках на спине лошади. Эта лошадь тщательно нами охранялась и поэтому с хронометрами за весь путь ни одного раза аварии не было.
Когда лошади уставали, тогда они не только не дурели, но и вовсе отказывались идти вперед.
Случалось нам ехать верхом без отдыха и без сна по трое суток подряд и более, тогда ямщики и казак-проводник наш обессиливали и под разными предлогами не хотели нас везти дальше. Что касается меня и Толмачева, то мы оказались гораздо выносливее ямщиков, потому ли, что мы вообще об усталости не думали, а заботились только о том, чтобы как можно скорее проскочить реки до их вскрытия или потому, что мы действительно были крепче их, во всяком случае мы еще кое-как держались на лошадях и ехать могли. Убивало нас еще одно обстоятельство: порою тепло вдруг сменялось морозом, наледи стягивало тонким льдом и подмораживало дорогу, это обстоятельство заставляло нас бросать некованых лошадей (о ковке здесь понятия не имеют), не могущих идти по скользкой дороге, и искать оленей. Такая операция обыкновенно продолжалась долго, до тех пор, пока проводники не походят с присущей им ленью по улусам столько времени, сколько им нужно, для того чтобы выспаться и наговориться вдоволь с своими друзьями. В этом случае ни тройные прогоны, которые мы им платили, ни открытые предписания высшего начальства, ни наши грозные требования не помогали делу, единственно что нас тут выручало так это берданки И. П. Толмачева, которые он вез с собой для чукчей. За берданку якут с удовольствием делал все и был любезен до приторности. Купцы здесь распространяют берданки по 30—40 рублей за штуку, тогда как Толмачев уступал ее с сотней патронов за 10 рублей и даже дешевле.
На этом тракте станция от станции расположены далеко, от 50 до 100 верст и более. Благодаря распутице олени на станциях уже были сняты как зимняя почта, а лошади, составляющие летнюю почту, еще не были поставлены, да их, кажется, подрядчики и не торопились ставить, потому что «до начальства далеко, а до бога высоко».
Вот почему нам и пришлось самим рыскать за оленями и лошадьми по улусам и наслегам. Между станциями есть так называемые «чай-поварни», в которых путники отогреваются от холода и пьют чай. Такая поварня состоит из небольшого строения чумообразной формы, сложенного из вертикально стоящих бревен и обмазанного глиной с землей (новейшие поварни строятся теперь из толстых бревен, лежащих горизонтально). Внутри поварни есть камелек или очаг, где путники готовят себе чай. Поварни эти обыкновенно бывают без окон и часто без дверей, так что температура в них всегда равняется температуре наружного воздуха, а если добавить при этом, что во время растопки очага поварня наполняется едким дымом, то станет тогда понятно насколько приятен бывает в ней отдых для путника.
От ветров же и пурги в поварне укрытие вполне возможно.
Большая запущенность поварен объясняется тем, что у них нет постоянных хозяев, никто там не живет и никто за ними не смотрит, а путники бывают всякие: некоторые относятся с большим уважением к этому случайному приюту и обращаются с ними осторожно, а некоторые не щадят его совершенно: рубят на дрова двери, койки и даже стены, несмотря на то что лес под боком, а случается, что, бросив огонь в камельке, и совсем сжигают поварню.
Одним словом, поступают так, как будто бы этот дорогой приют больше ни им и никому другому никогда не понадобится.
На станциях отдых несколько бывает лучше, чем в поварнях, так как это помещения жилые и теплые, хотя и тут, нужно сказать, к сожалению, встречается большая неприятность. Якуты живут очень нечистоплотно, рядом с собой в одной и той же юрте держат и скот, и собак. Последние составляют у них постоянных обитателей юрты, отчего в ней образуется такая духота, такой тяжелый воздух, что с удовольствием предпочтешь спать на дворе на сорокоградусном морозе, лишь бы только дышать чистым воздухом. Я обыкновенно спал в таких случаях в своем крытом возке, завернувшись в доху и теплое баранье одеяло.
Попадаются станции иногда и чистенькие, где более опрятно и зажиточно живут сами хозяева. На таких станциях мы даже раздевались и спали, как у себя дома, а также охотно ели угощение хозяев, состоящее из хояка (замороженное коровье масло), молока и конины, которая очень распространена среди якутов как лучшее мясное блюдо. Мы, в свою очередь, угощали любезных хозяев чаркой спирта или куском сахара и сухарем. Такое угощение для них являлось высшим наслаждением, так как и то и другое и третье они здесь очень редко видят, а еще реже едят, а любовь и к спирту и сахару очень велика.
Великолепная природа этого тракта, несмотря на всю тяжесть нашего путешествия, все же не могла не произвести на нас впечатления: высокий холмообразный хребет Тас-хая-тах, покрытый вечными снегами, с каменными людьми на вершине (кекуры), величественно извивается перед вами в причудливых формах и красотах. С его высоты вы видите под собой гладкий бесконечный дол, покрытый белой пеленой снега, лишь кое-где искажающийся или отдельно высунувшейся на поверхность конической горкой или прорезывающейся глубокой долиной, как бы не к месту здесь брошенными, но, безусловно, дополняющими красивое разнообразие природы.
Грандиозная долина реки Догдо, прорезывающая хребет Тас-хая-тах, приковывает своей величественностью глаз путника; сравнительно небольшая река, разлившись во все стороны, образует великолепный, гладкий, верст двадцать в длину и версты четыре в ширину тарын (замерзшие наледи). При виде этого зеркального ледяного поля невольно возвращаешься к детству и живо представляешь себя с коньками на ногах, несущимся с захватывающимся дыханием по бесконечному простору…
Переправа через такие наледи на оленях представляет собою чрезвычайно трудную операцию. Перед тем как вступить на наледь, ямщики разгоняют быстро оленей и почти что по инерции ползут по ней всем караваном на другую сторону, картина тут получается очень тяжелая: олени падают, спешат подняться и снова падают, разбивают себе ноги и все-таки тащатся за караваном, так как нарты все между собой связаны. Олень, который упал и не успел подняться тянется по льду караваном до другого берега, такой олень иногда обдирает себе бок до костей и тогда он представляет жалкого мученика, а бывает иногда и того хуже: при переправе через наледи еще недостаточно промерзшие, более грузные олени проваливаются и, не успев вытащить ног, ломают их.
Вообще при переправах через наледи вся тяжесть обоза ложится на передних оленей, которые, не останавливаясь, вытаскивают весь караван на другую сторону реки в каком бы он виде ни был, поэтому наперед олени выбираются сильные и не усталые. Если же караван остановить на наледях, то тогда снова его двинуть с места уж нельзя будет, так как оленям не под силу бывает взять нарты на скользкой поверхности льда. Горе каравану, если лед провалится и вода выступит на поверхность. В этом случае весь обоз рискует очутиться аршина на 1,5—2 под водою (высота наледей).
12 мая прибыли на Алазею, успев переправиться через Индигирку, которая нас очень пугала, по зимнему еще пути. Температура наружного воздуха была +19,0 °C, река уже наполовину вскрылась от льда, поэтому мы своих лошадей бросили на этой стороне реки, а сами со всей кладью, частью на лодке, а частью по льду, переправились на другую сторону к станции Маловской. Отсюда дальше двигались на вьюках сравнительно благополучно и легко, так как были уже пройдены все горы и реки, которые могли бы затруднить путь.
14 мая мы благополучно въехали в г. Средне-Колымск, сделав таким образом за двадцать один день около 1400 верст.
Город Средне-Колымск имеет около 500 жителей (200 дворов), состоящих из колымских казаков, инородцев и приписавшихся мещан, все они занимаются рыболовством и охотой. В городе есть церковь и народная школа. Стоит город на левом берегу реки Колымы около 600 верст от ее устья. Река в Средне-Колымске вскрылась в ночь с 14-го на 15 мая и окончательно очистилась от льда 18 мая.
Пользуясь свободным временем, пока готовились карбасы, мы здесь в ограде церкви определили время и широту места, то же самое сделал и И. П. Толмачев, с которым я поделился своими хронометрами. Кроме того, произвели мензульную съемку средне-колымского рейда в масштабе 100 саж. в дюйме и сделали для выяснения рельефа дна галс шлюпочного промера. Было также определено течение реки, которое оказалось четыре версты в час. Ширина реки оказалась одна верста и глубина 6,5 сажен на малую воду. Во время ледохода удалось измерить толщину проносимых льдин, которая оказалась 1,5 аршина.
Власти края: исправник В. В. Душкин, земский заседатель В. И. Мельников и казачий атаман В. Н. Березкин, а также все население отнеслись к нам с большим вниманием и любовью. С ними нам скоро удалось установить самые сердечные отношения, которые впоследствии не могли не принести нам большой пользы.
Пока налаживалось наше дальнейшее путешествие, мы с И. П. успели побывать в гостях у добродушного исправника, у престарелого гражданина города М. М. Бережнова и на именинах у уважаемой всеми матушки, где встретились с домашним радушием и щедрым хлебосольством. Нужно заметить, что по колымскому обычаю на праздник уважаемого лица в городе идут без приглашения все: и старый, и малый, богач и бедняк, знатный и незнатный, и все они находят там одинаковый теплый прием и сытный кусок хлеба за одним общим столом.
Вообще колымчане — добрые, хорошие люди, отличаются безукоризненной честностью и преданностью. Такие их хорошие стороны можно, мне кажется, объяснить тем, что эти люди, будучи почти совершенно изолированы от внешнего мира, не сталкиваются с людскими пороками, которые могли бы быть им привиты. Единичные же случаи, заносимые сюда приезжими, не могут иметь успеха там, где живет во всей своей силе старинный обычай, основанный на принципах взаимной любви и преданности.
Работая целое лето на рыбных промыслах и на промыслах за зверем и птицей, колымчане зиму проводят у себя дома и «сосут лапу», и только немногие из них выходят зимой на легкую звериную охоту и на подледного чира и нельму. Такой образ жизни, приходится к сожалению сказать, делает колымского казака несколько ленивым и пассивным во всех проявлениях его жизни. Колымские казаки никогда, кажется, ничего не изобретали или, проще сказать, не выдумывали в области своей насущной промышленности, да едва ли и выдумают что-либо без помощи извне. Как сотни лет назад ловили они рыбу, так ловят ее и теперь, — тем же примитивным способом: неводом и мордой. Вообще говоря, колымчанин промышленник не культурный, а между тем промысел здесь как рыбный, так и зверовый богатый, где открывается большой простор для промышленника блеснуть умением и находчивостью.
Чтобы судить о том, насколько здесь стоит низко промышленная культура, довольно сказать, что промышленник осетровую икру выбрасывает собакам как негодный продукт. Здесь осетров добывается очень мало. Он стоит на средине реки в глубоких котловинах, где поймать его промышленник не умеет. Неводами и мордами ловят здесь муксуна, нельму, чира и сельдятку, последняя идет главным образом для корма собак. В верховье реки ловят также и омуля. Запасы рыбы делаются на зиму в свежем виде, которая сохраняется в погребах и ямах. Из зверей добывают медведя белого и черного, песца, лисицу, горностая, белку, зайца, сохатого и дикого оленя. Последних бьют главным образом на воде, когда они переплывают реку с одной стороны на другую.
Плавают олени через реку иногда табунами голов в 100—200; в этом случае промышленники, заранее подкараулив табун, где-либо за мысом, бросаются на карбасах на средину реки и беспрепятственно забирают оленей столько, сколько позволяет им их сила. Олень на воде очень слаб и сдается немедленно от ножевого укола, не оказывая промышленнику почти никакого сопротивления, единственное его средство борьбы это скорость, с которой он уплывает от промышленника. На воде также бьют и сохатых, но этот зверь небезопасен для промышленника, он своими огромными рогами нередко опрокидывает карбас и выбрасывает охотника за борт.
Много добывается здесь птицы, в особенности когда последняя линяет. Иногда партии охотников убивают ее десятками тысяч; так в 1908 году на Сенкельском озере партия промышленников добыла за один поход 24 000 птиц, преимущественно уток и гусей. Вообще же из птиц здесь водятся: лебедь, гусь, утка разных пород, чайка (изредка ранней весной встречается розовая чайка), кулик и др. Способ такого массового улова птицы заключается в следующем: на больших озерах, где обыкновенно птица собирается линять, промышленники целыми деревнями устраивают на нее облаву. На небольшом участке берега делается деревянный помост шириною около 15—20 сажен. Помост одной стороной прилегает к воде, а другой уходит в глубину берега, постепенно возвышаясь, где в 5—10 саж. от воды обрывается в отвесную стену с высотою около сажени. Эту стену в свою очередь охватывает плотный забор. Промышленники на целом ряде стружков (лодка для одного человека) и частью по берегу пешком, с трех сторон окружают плавающих птиц и гонят их медленно на помост. Птица принуждена, таким образом, идти сначала на помост, а затем под напором массы сваливается в загон, где и попадает уже в руки промышленников.
Птица, так же как и рыба и олень, сохраняется в запас на зиму. Запасы эти большую часть портятся и не являются уже тогда для промышленника здоровым и приятным питанием. К сожалению, край не имеет соли, поэтому здесь и не делают никаких засолок продуктов.
Такими запасами колымчанин обеспечивает себя на всю зиму, но обыкновенно их к весне уже не хватает и тогда почти ежегодно бывает здесь голод. Большинство колымчан хлебом почти не питаются. Хлеба здесь нет, небольшое количество его в казне идет на казенно-служащих и на пайки казакам. Случается иногда мука у купцов, но она продается по 10—12 рублей за пуд, — по цене совсем недоступной для бедного населения. Сахар стоит здесь около рубля фунт. Чай кирпичный сравнительно недорог. Таким образом, главным питанием колымчан является рыба и чай.
Промысел на белого медведя и песца производится главным образом ранней весной в устье реки, куда промышленники отправляются из Нижие-Колымска и других селений, недалеко удаленных от океана, партиями на собаках на более или менее продолжительное время. Песца добывают пастями на наживу, а медведя бьют в снежных берлогах на берегу, куда он выходит жить на зимнее время. Медвежья берлога легко находится собаками. Над берлогой медведя всегда имеется желтоватое пятно с небольшим отверстием, образовавшимся под влиянием теплого воздуха в берлоге. Вход же в берлогу находится обыкновенно где-нибудь в стороне в порядочном расстоянии от нее.
Найдя берлогу, промышленники заделывают в нее вход и бьют медведя сверху через расширенное отверстие.
Охота на черного медведя ведется несколько иначе. Охотники выслеживают медведя обыкновенно в лесу на полянах, примыкающих к берегу реки, где медведи иногда встречаются по два, по три и более штук вместе. Охотник, выследивший медведя, скрадывает его на ружейный выстрел и стреляет без промаха. Раненый медведь всегда бросается на охотника и иногда с такой быстротой, что нет никакой возможности сделать в него второй выстрел, поэтому всякий охотник на медведя имеет при себе для рукопашного боя пальму (широкий большой нож с длинной рукояткой), которая в последнем случае и пускается в ход.
Несмотря все же на хорошее вооружение, охотник не всегда выходит победителем; черный медведь решительный и отважный зверь, когда идет на охотника, он не останавливается ни перед чем и доводит свое нападение всегда до конца. Так казак Доуров с пятью якутами выследил однажды трех медведей, пасшихся вместе. Казак уговорился с якутами произвести нападение с тем, что он будет стрелять, а якуты, в случае надобности, возьмут медведей на пальмы.
Будучи хорошим охотником, казак сделал выстрел из берданки, конечно, без промаха. После этого картина получилась такая: сильно раненый медведь кинулся на охотника, а остальные два убежали в лес. Второго выстрела казак сделать не успел, а якуты в момент покинули поле сражения и удрали на свои лодки, которые стояли неподалеку в реке. Надо себе представить тот ужас, который обуял казака, когда он увидел, что остался один и без пальмы и без якутов. Медведь тут же его накрыл и начал, как говорят колымчане, заедать. Сначала задрал кожу на голове, начиная с затылка, чтобы закрыть лицо (медведь ненавидит человеческое лицо), а затем стал хватать за руки и за ноги, чтобы оборвать мышцы и тем обессилить врага. На душераздирающие крики один из якутов наконец вернулся с пальмой и всадил ее в медведя. Последний, бросив казака, тотчас же свалил якута и тоже задрал. Якут молил о помощи. Казак попробовал было помочь, но, будучи сильно сам ранен, не дополз до медведя. На счастье, прибежала якутская собака, которая немедленно кинулась на медведя, схватив его за задние лопатки (самое чувствительное место у медведя); для медведя это нападение было так неожиданно, что он быстро, не так от боли, как от испуга, вскочил на задние лапы, а затем, опрокинувшись на спину, погиб.
Таким образом собака спасла двух человек. Якуты большие трусы вообще, в охоте же на медведя их трусость увеличивается еще тем, что медведя они считают, по своему крайнему суеверию, чуть ли не богом, например: говорить где-нибудь в юрте дурно о медведе по их понятию нельзя, потому что медведь-де может услышать и отомстить. Вообще якуты на медведя охотятся редко, а если и делают это, то только в том случае, когда, например, голод или иное какое-либо обстоятельство поставит их в безвыходное положение. Убив медведя, они его едят не иначе как с приговариванием: «Не я тебя ем, а ворон тебя ест», — и при этом каркают по вороньи.
25 мая стоял теплый, ясный день. Перед Средне-Колымском серебрилась широкая гладкая поверхность многоводной реки Колымы. Город был празднично настроен от старого до малого. На колокольне церкви звонили бесконечно в колокола. У набережной стояли два карбаса, заваленные сплошь разным дорожным хламом, это были наши карбасы, готовые к отплытию. На одном из них снарядился И. П. Толмачев, а на другом мы; как у него, так и у нас команда состояла из колымских казаков, которых нам любезно предоставил их атаман В. Н. Березкин. В 12 часов дня на набережной собралось почти все немногочисленное население города проводить нас в «студеное» море.
Семьи казаков плакали и благословляли своих кормильцев в тяжелую путь-дорогу. Тут же были: местный исправник, священник, городской голова, казачий атаман и другие. Все собравшиеся, как один человек, сердечно напутствовали нас и просили «непременно найти борозду» (фарватер). При такой обстановке мы подняли на мачтах национальные флаги и отвалили от берега. Казаки дружно заработали веслами, с берега загремело несмолкаемое ура, а затем выстрелы из ружей и револьверов, мы отвечали тем же. Пока шла стрельба «корабли» наши всё удалялись и удалялись вниз во течению под бесконечное «ура» славных добрых колымчан, оставленных нами уже далеко-далеко за кормой.
Для Жукова я также приготовил один юкагирский карбас в Средне-Колымске и оставил через исправника инструкцию: «По приезде немедленно двигаться к океану к мысу Медвежьему». О нем я не имел никаких сведений и поэтому ужасно беспокоился, как и что с ним и с имуществом, от которого зависел успех работ. Толмачев также не переставал беспокоиться о своем помощнике М. Я. Кожевникове, который был им брошен по дороге с тяжелым караваном.
Река Колыма течет очень извилисто и образует много островов наносного происхождения, поросших тальником. Правый берег реки (каменный) возвышен, много выделяет приметных мысов (камней), среди которых особенно замечательны по своей грандиозности: Хаиджабой, Мандзиль и Половиновский. Левый берег (земляной), низменный, лишь местами выделяет возвышенные земляные яры, подмываемые течением реки. Во многих местах он срезается водой, отчего образуются в других местах новые наносные острова. Оба берега покрыты густым строевым лесом, среди которого преобладает лиственница, реже встречается осина, ольха и кедровник. У Нижне-Колымска лес постепенно пропадает и уже у заимки Край Лесов (около 70 верст от устья реки) он окончательно переходит в бедный низкорослый кустарник, а ниже этого места пропадает и кустарник и по берегам реки начинается пустынная неприветливая тундра, которая и тянется до самого океана. Среди травы попадается полынь, цветет шиповник, смородина, голубица, брусника и местами морошка.
2 июня прибыли благополучно в крепость Нижне-Колымск (в древности острог). Колыма здесь очистилась окончательно от льда 26 мая и теперь представляла собою, вместе с двумя устьями Большого и Малого Анюев, обширный разлившийся во все стороны рейд. В Нижне-Колымске встретил нас местный земский заседатель В. И. Мельников, который впоследствии был очень полезен экспедиции своими опытными советами и вообще содействием.
Экспедиция поместилась на квартире местного зажиточного промышленника Кошелева, симпатичного и доброго старика. На другой день при хорошей и ясной погоде мы определили в ограде церкви широту, время и магнитное склонение, то же самое было сделано и И. П. Толмачевым, но для него потребовалось, ввиду того что он наблюдал теодолитом, врыть столб на кладбище неподалеку от церкви. Кроме того, нам пришлось здесь восстановить метеорологическую станцию, которая за отсутствием наблюдателя была очень запущена. После этого мы, рассчитывая на приезд Жукова, занялись исследованием Нижне-Колымского рейда: произвели мензульную съемку и промер в масштабе 100 сажен в дюйме, а также определили течение реки; ширина реки здесь оказалась около 2 верст, а глубина доходит до 10 сажен и скорость течения 2 версты в час.
Нижне-Колымск представляет собою селение в 37 домов (часть юрт, а часть домов амбаровидной постройки) с населением около 150 душ, которое так же, как и в Средне-Колымске, состоит из колымских казаков инородцев, и мещан; все они занимаются рыболовством, скотоводством и охотой. Выговор нижне-колымчан резко отличается от средне-колымчан: они не выговаривают буквы «л», например, вместо сладко говорят «сьядко» и т. д. Вместо буквы «ш» у них слышится «с».
Общество крепости составляют, кроме заседателя, еще священник, псаломщик, заведующий казачьей командой, два-три купца и несколько заметных промышленников. В зимние долгие морозные ночи все это маленькое общество собирается у кого-либо в «ледяном» домике (в доме вместо стекол вставлены льдины, а самый дом обложен снегом, который поливается водой, такой его вид напоминает собою действительно сказочный ледяной домик) и играют без устали в карты, это единственное их развлечение и утешение.
Нижне-Колымск основан якутским казаком Михаилом Стодухиным в 1644 году. Стоит он на левом берегу реки Колымы в 150 верстах от ее устья. Низменный берег здесь постепенно срезается льдом, так что, надо думать, что через каких-нибудь 20—30 лет он будет срезан до самой крепости.
По окончании всех гидрографических работ и наблюдений нами были пополнены запасы провизии, подправлены карбасы, добавлено еще несколько казаков и, ввиду того что на приезд Жукова надежды оставалось мало, мы 6 июня поплыли дальше к берегам океана, а И. П. Толмачев одновременно с нами отправился в селение Пантелееху для закупки лошадей для своего Чукотского похода.
В Колымском округе насчитывается населения как постоянного, так и бродячего в среднем около 10 000 душ, из этого числа на долю якутов приходится 3 000 душ, ламутов 500, юкагиров и чуванцев 200, тунгусов 300, чукчей 2 000 и русских 4 000. Русские, якуты и юкагиры большею частью сидят по реке Колыме, занимаясь рыболовством и скотоводством, юкагиры же, кроме того, строят карбасы. Ламуты и тунгусы кочуют в лесах и горах, занимаются оленеводством и ведут охоту на разного рода зверя. Чукчи бродят с оленями по обе стороны Колымы в так называемых западной и восточной тундрах. Многие из инородцев забыли свой родной язык и говорят только по-русски. Есть случаи и среди русских, которые говорят только по-якутски. Юкагиры и чуванцы считаются самым захудалым народом, это племя совершенно вымирает, например, чуванцев осталось всего каких-нибудь 5—10 человек. Прогрессируют якуты и русские, а чукчи, тунгусы и ламуты держатся как будто бы в одном положении. В сумме же население края растет. Процентное отношение женщин к мужчинам приходится приблизительно наполовину. Женщина здесь находится в некотором рабстве у мужчин, она не пользуется их уважением и любовью, ей вообще отводится всюду последнее место.
Нам приходилось видеть, как мужчины самую грязную работу в хозяйстве взваливают на женщин. Это практикуется у всех инородцев и даже у русских. У русских женщина стоит на заднем плане, кроме общеустановившегося издавна обычая, еще и потому, что всякий из мальчиков казачьего происхождения от рождения своего включается на казенный паек (от одного до двух пудов муки в месяц), тогда как девочка этим правом не пользуется и является, таким образом, в семье прямой нахлебницей. Мальчик считается казаком и является вполне законным наследником этого пайка и в том случае, если он рожден вне брака и даже если отец его не казак, — была бы лишь мать казачка. Отсюда теперь понятно, почему здесь всякий мальчик дорог, а девочка ставится ни во что. Безбрачное сожительство здесь очень развито и уважается всеми одинаково как и брачное. Поэтому жизнь девушки здесь начинается очень рано. Например, казачья девушка в 14—15 лет уже подыскивает себе мужчину для сожительства, рассчитывая главным образом на то, чтобы получить сына-кормильца своей матери. Такая девушка с двумя-тремя детьми-мальчиками является здесь очень выгодной невестой и поэтому ее всегда сватают нарасхват лучшие женихи.
Среди населения очень распространен сифилис, называемый здесь «волотушкой», эта болезнь передается семьями из рода в род по наследству и не считается здесь, видимо, позорной болезнью. Есть и проказа, но все прокаженные выделены в особую колонию (в 7 верстах от Средне-Колымска).
Около 15 марта ежегодно жители края, как русские, так и инородцы, собираются на Анюйскую ярмарку, впрочем теперь местом ярмарки избрано вместо р. Анюя селение Пантелееха. Это селение находится значительно ближе к чукчам и поэтому является безусловно более выгодным в смысле притока на ярмарку последних (около 35—40 верст к NO от Нижне-Колымска). На ярмарку приезжают кроме промышленников и жителей, ведущих хозяйственный образ жизни, еще и купцы, как местные, так и приезжающие сюда из Якутска для закупки мехов.
Торговля ведется на ярмарке главным образом меновая и отчасти лишь на деньги, причем в обмен на меха промышленников идут прежде всего предметы первой необходимости, а именно: чай, сахар, табак, мука, ружья, ножи, чайная и другая посуда, преимущественно медная и т. д.
Спирт, ввоз которого сюда, между прочим, воспрещен, имеет здесь огромное значение: за бутылку спирта подвыпивший инородец готов отдать весь свой промысел и даже хозяйство. На деньги же бутылка спирта оценивается здесь иногда 25—30 рублей. И вот, несмотря на все строгости местных властей, спирт сюда все же привозится и делает свое дело. Привозят его, как говорят, тайно почтальоны с почтой и купцы, приезжающие за мехами.
Таким образом, спирт, с одной стороны, среди промышленников сеет большое зло, но с другой, среди отдельных жителей городов и сел какая-нибудь бутылка-другая спирта делает такой праздник, доставляет такую радость им, дает такое забвение в тяжелой, суровой их жизни, что они готовы признать себя счастливейшими в мире людьми; тут для них и отдых и утешение.
Интересно отметить некоторые особенности инородцев, и в частности чукчей, проявляемые ими во время обмена мехов на товар. Чукча, выезжая на ярмарку, вперед намечает, что ему нужно взять за известную, скажем, шкурку меха. Если, положим, он наметил взять за нее чайник, то ни за что на свете не променяет ее на ружье, или какой-либо другой предмет, а тем паче не продаст за деньги. Например, рассказывал якутский губернатор И. И. Крафт: «Понадобилось мне на ярмарке купить у чукчи шкурку нерпы; по оценке на деньги шкурка стоила 2—3 рубля, я давал ему пять, но потом, видя, что чукча не соглашается, предложил десять рублей. Чукча упорно стоял на своем, прося за шкурку чайник. Через переводчика ему объяснили, что он за 10 рублей может тут же купить целых два или три чайника, но он все-таки не соглашался. Тогда я купил у купцов за 2 р. 50 коп. чайник и вручил его чукче, который сейчас же охотно отдал мне шкурку».
Среди колымского населения очень развито суеверие. Причиной этого, мне кажется, с одной стороны, служит плохая постановка здесь миссионерского дела и отсутствие школ, а с другой, господство еще среди инородцев в широкой степени шаманства, сила которого как-то невольно распространяется и на русское население, тесно связанное жизнью с инородцами.
Не всякий шаман шаманит по убеждению. Опираясь на силу шаманизма, многие из них самым шарлатанским образом дурачат глупый народ и обирают его дочиста. Например, рассказывают такой случай: у одного зажиточного якута (таена) заболела жена, тело ее было покрыто ранками. Пригласили, как водится, шамана исцелить ее. Шаман, конечно, не задумался приехать и начал шаманить.
Тут же, частью по счастливой случайности, а частью из любопытства посмотреть шамана, были два новых лица, приехавшие из Якутска за мехами. Шаман, одевшись в свои шаманские одежды и взявши в руки бубен, начал, что называется, беситься: прыгал, вертелся, стонал, издавал какие-то дикие вопли, бил в бубен и танцевал, бросался на пол и хватал ртом раскаленные угли и выбрасывал их обратно, обжигая губы. Несколько раз подбегал к больной, всасывался в ее раны и снова удалялся от нее, причем заранее назначенные держать его два якута во время беснования справиться с ним не могли. В конце концов шаман бросается к больной, впивается ртом в ее рану и после долгой, страдальческой борьбы извлекает оттуда червяка — причину недуга больной. Червяка этого он выплюнул на бумагу и показал всем присутствующим, как лучшее доказательство своей победы над дьяволом. На этом бы, вероятно, все и кончилось, если бы не новые люди. Таен дал бы шаману большую дань, присутствующие инородцы еще с большей бы силой уверовали в шаманизм, а до больной не было бы никому никакого дела, она бы по-прежнему продолжала чахнуть. Но вот новые люди бросаются к червяку и внимательно его рассматривают и как надо было ожидать, дьявольский червяк оказался обыкновенным тоненьким ремешком, который во все время шаманства находился у шамана во рту.
На этом и кончилось шаманство ловкого якута.
Другой раз случилось мне во время путешествия сделать привал со своими казаками у «заколдованного» дерева. Казаки тут же рассказали мне историю этого дерева. По их словам под этим деревом жил когда-то шаман и вешал постоянно на него свои доспехи, а перед смертью делал у этого дерева свои заклинания. Так что теперь народ этого дерева боится как огня. Его не только нельзя рубить, но и подходить к нему близко опасно, и тот кто станет его рубить, будет немедленно убит громом и молнией. Я, выслушав таинственный рассказ казаков, взял топор и, чтобы рассеять в них глубокое заблуждение, пошел к дереву. Казаки взмолились и просили меня самым искренним образом не рубить дерева, так как-де мы все погибнем. Но когда они увидели, что я стою на своем, бросились в соседнюю избу, заперли крепко-накрепко двери и попадали на пол, закрыв лицо руками. Я начал рубить дерево. Вместо грома и молнии полетели, конечно, щепки. Казаки мало-помалу начали показываться из избы, а один из них, Николай Дьячков, видя, что никакой опасности нет, даже подбежал ко мне, выпросил топор и докончил дерево. Когда дерево валилось, казаки как-то в страхе отступили назад и перекрестились, а мне заметили: «Помните, барин, вас шаман когда-нибудь за это накажет».
От Нижне-Колымска река Колыма значительно расширяется и уже у заимки Сухарной ширина ее доходит до четырех верст (наибольшая).
Течет река менее извилисто и течение ее уменьшается к устью до 1—1,5 версты в час, причем оно увеличивается при ярких солнечных днях, когда происходит усиленное таяние горных снегов и во время дождей; в это время повышается также и уровень воды в реке иногда до такой степени, что затопляет рыбные тони и тогда колымчанин лишен возможности промышлять себе пропитание. Погода во время этого последнего нашего плавания стояла хорошая, лишь только все время дул противный ветер, который мешал быстро двигаться вперед. Я сначала хотел было произвести попутно по руслу реки промер, но впоследствии отказался от этой мысли по следующим причинам: 1) карбас наш был сильно перегружен и поэтому плыть посредине реки было небезопасно, 2) плавание протоками много сокращало путь и скорее приближало нас к месту главных работ и 3) незнание самого русла (борозды) и вообще местности ставило меня в весьма затруднительное положение, так что работу при таких условиях я считал мало полезной.
Казаки же, к моему удивлению, оказались тоже не знающими хорошо местность и с этой стороны мне были мало полезны.
Почти на половине расстояния между Нижне-Колымском и устьем реки Колыма разделяется большим островом Морхояновским, лежащим вдоль реки, на две Колымы: на Колыму Западную или Походскую и на Колыму Восточную или Сухарную.
Часто Западную Колыму называют еще Колымой Земляной, а Восточную Колымой Каменной. Подойдя сюда, мы были много озабочены соображением, по какой Колыме решиться плыть, чтобы попасть в цель, то есть угадать, какая Колыма глубже и где был более глубокий фарватер. Решение этого вопроса в положительную сторону являлось для нас делом крайней необходимости тотчас же, так как, попав в мелкую Колыму и не найдя там фарватера, мы потеряли бы дорогое время, не достигнув цели экспедиции, перебраться же на другую Колыму и начать новую работу в одно лето, которое было в нашем распоряжении, не представлялось никакой возможности. Для этого нужно было возвращаться обратно сюда и снова спускаться вниз по другой Колыме, так как поперечного сообщения между обеими Колымами в устье нет.
Расспросив подробно всех промышленников и казаков, а также приняв в расчет замечание прежних путешественников, мы пришли к заключению, что более глубокий фарватер находится по Колыме Сухарной, куда ввиду этого и направились. Предположение наше впоследствии, как будем видеть ниже, вполне подтвердилось.
Из крупных заимок, лежащих на протяжении от Нижне-Колымска до устья, можно отметить: Коретово, Гладково, Край Лесов, Крутая Дресва и Сухарная.
8 июня мы благополучно прибыли на заимку Сухарную. Заимка Сухарная состоит из десяти старых изб, построенных из плавника, избы эти, как и все вообще дома в Колыме, вернее будет назвать амбарчиками, так как они не имеют ни труб, ни крыш, последнюю заменяет потолок, заваленный сверху толстым слоем земли. Эта заимка является самой крайней заимкой на Колыме (нижней), стоит на правом берегу реки в расстоянии около 25 верст от океана. Жители здесь живут не все время года, они приезжают сюда, главным образом, осенью промышлять сельдятку и муксуна, иногда живут и летом, но это случается тогда, когда найдется кто-нибудь из промышленников рискнуть забраться сюда попытать счастья. Я говорю рискнуть потому, что здесь летом обыкновенно бывает рыбы мало, так как она идет вдали от берегов, а при ширине реки в 4 версты ее там промышленник взять положительно не имеет возможности, с другой же стороны, выгода здесь для промышленника заключается в том, что он встречается с ходом рыбы раньше других и может собрать, так сказать, первые сливки.
Возле заимки в нескольких шагах к востоку стоит уныло ряд крестовь, свидетельствующих о безвременной кончине или отважных путешественников — жертв науки, или честных труженников — отцов семейств, промышленников. Здесь же нелодалеку отдельно на горке стоит крест экспедиции Бутурлина с надписью, свидетельствующей о том, что члены экспедиции в 1905 году хорошо охотились на птиц.
Вытащили карбас на берег и расположились ночевать у единственного жителя заимки, отставного казака 93 лет, Федора Котельникова, доброго, радушного старика.
Погода тихая, полночное солнце высоко катится по небосклону. Птицы тьма. В одной из изб устроили себе баню, ибо уже не мылись более месяца и столько же времени не меняли белья.
Лесов нет, берега покрыты бесконечной еще полуснежной тундрой, местами видны нарядные цветочки. По берегам оставшийся речной лед. Завтра наконец-таки будем у маяка Лаптева, тут по словам жителей и есть самый бар. Начнем свою заветную работу.
Утром выехали к маяку Лаптева, но вскоре встретили такой сильный W шторм со снегом, что принуждены были укрыться за островом Сухарным на другой стороне реки, причем по дороге потеряли стружек, который был на буксире с некоторыми малоценными вещами. На этом переходе казаки наши получили первое, так сказать, морское крещение. Шли под парусами, карбас сильно кренился и по временам принимал в себя воду, все мы были мокры и залеплены снегом. Некоторые казаки пришли в отчаяние и забились под банки, а некоторые оставались безмолвными и с большим вниманием следили за управлением карбаса. На острове набили много гусей и жили сутки, а 11 июня при тихой погоде, пробираясь по протокам между целой группой островов, прибыли на маяк Лаптева.
Маяк Лаптева (рис. на стр. 266) построен из выкидного леса лейтенантом Дмитрием Лаптевым в 1739 году, стоит он на мысе того же имени в расстоянии около 15 верст от океана. Высота его 25 фут, высота креста на нем 8 фут, высота мыса 45 фут, итого высота креста над уровнем моря 78 фут. Имеет форму четырехгранной усеченной пирамиды с квадратным основанием 12 фут. Маяк раньше, вероятно, показывал подход к бару со стороны океана. Сарычев во время плавания здесь с Билингсом в 1787 году замечает: «Лаптев и его команда жили у маяка и вытаскивали на берег свой бот, значит раньше здесь был фарватер».
В настоящее время, как показали работы, речной бар отодвинулся на 15—20 верст в море и маяк, оставаясь совершенно в стороне, потерял теперь всякое значение для плавания. Берег у маяка окружен отмелями и доступен лишь для шлюпок с осадкой не более 2—3 фут. С запада маяк покрыт зеленым налетом, а с востока сухой. Это показывает на то, что здесь западные ветры вечно несут сырость, а восточные дуют при ясной сухой погоде.
У подножия мыса Лаптева заброшенно стоят несколько полуразвалившихся амбарчиков, их называют здесь казармами. В этих казармах, полагают, жил Лаптев с своей командой, а впоследствии в 1750 году в них же помещались якутские воеводы Шестаков и Павловский со своими командами, действовавшие против непокорных чукчей. Когда эти воеводы были отсюда выбиты чукчами, то они поднялись до Нижне-Колымска и там окончательно укрепилась вплоть до полной победы над чукчами. Отсюда и селение Нижне-Колымское получило свое название крепости.
«12 июня идет мокрый снег. Строим юрту. Выбирали место для футштока, ничего подходящего не нашли. Заяц сегодня опять к нам приходил в гости, возле нас живут его дети. Завтра думаем направиться дальше, к мысу Столбовому. Ночью ходили на охоту, убили три гуся. Плохо». (Выписка из дневника).
13 июня в 12 часов дня погода улучшилась. Поплыли до мыса Столбового. Мыс Столбовой представляет собой отвесный обрыв с высотою 84 фута, от него в 50 саженях расстояния отделяется скала или, как здесь ее называют, столб с высотою 42 фута. Между мысом и скалой тянется каменная гряда с глубиною не более 3 фут, небезопасная даже для шлюпок. Скала с моря имеет вид судна, идущего под парусами. На ней мы поставили крест с датой 1909 года. На скале живут в изобилии чайки, — эти постоянные обитатели далекого севера.
Обогнув мыс Столбовой, мы вошли в бухту Амбарчик и раскинули свой лагерь на её берегу у развалин старинного амбарчика, по-видимому принадлежащего Великой северной экспедиции. По имени этого же амбарчика и бухта, надо думать, получила свое оригинальное название.
Было 13 июня 4 часа дня.
«Ветер дует четыре балла с дождем. По берегам много снега, а льда нет нигде до самого Медвежьего мыса, а дальше за мысом, кажется, есть.
По дороге в карбасе выдавило водой сук. Вода так сильно хлынула в карбас, что не успевали отливать, заделать же дыру не могли, так как она была завалена грузом. Едва успели выброситься на берег. Казаки все перепугались на смерть. Плавнику по берегу видимо-невидимо, строй, что хочешь. Поблизости живет чукча Чейвинто с табуном оленей и всем своим штатом». (Выписка из дневника).
Вечером, несмотря на проливной дождь, мы отправились за 12 верст на гору Каменку (679 фут высоты над уровнем моря) осмотреть лед в океане и построить попутно для съемки знак. Прежде чем добраться до горы, нам пришлось сначала переправиться через сравнительно быструю речку Медвежью. Для переправы мы воспользовались чукотской лодкой, к бокам которой для большей устойчивости пришлось подвязать бревна, иначе лодка, при малейшем шевелении, опрокидывалась.
С высоты горы мы рассмотрели в бинокль океан и произвели глазомерную опись прилегающих к берегу льдов. К W от меридиана горы Каменки весь лед уже находился в движении и группировался в 7—8 верстах от берега, а к О лед стоял еще неподвижно, на зимнем положении. Воды за льдами в океане нигде не было видно. Все устье реки Колымы было совершенно чисто от льда, если не считать отдельных льдин, стоявших изредка на мели. Дальнейшее наблюдение над льдами в течение всего лета показали, что к востоку от г. Каменки до мыса Большого Баранова лед был взломан лишь 29 июня, сильным NO ветром, так что с этого времени весь прилегающий к устью Колымы лед находился в движении, подчиняясь исключительно дующим ветрам. При северных ветрах лед прижимается в берегу, доходит до глубин менее 5 сажен, упирается торосами в грунт и останавливается, не доходя до берега, таким образом, на 4—5 верст.
В этой, чистой от льдов, прибрежной водной полосе могут в это время свободно плавать не глубокосидящие суда. При южных ветрах лед так далеко уходит в океан, что его не бывает видно даже с высоких гор в бинокль.
На другой день команда приступила к ремонту для своего жилья старинного амбарчика, я занялся определением времени по соответствующим высотам солнца, а также определением магнитного склонения.
Хронометры наши (4 карманных) оказались, к большой моей радости, в полной исправности, это, я думаю, надо приписать тому, что они у нас последнее время, т. е. от Средне-Колымска, везлись водой и ни одного раза не выносились из карбаса, оставаясь, таким образом, все время в спокойном состоянии, благодаря этому они и сохранили свои сравнительно постоянные хода.
Вскоре пришли к нам в гости чукчи со всеми чадами и домочадцами. Мы их приняли ласково, дали по чарке вина, угостили конфетами и чаем с черными сухарями. Чукчи не забыли упомянуть о своем здоровье и кстати заметили, что они уже не пили вина 10 лет. Думаю, что сказали они неправду. Хозяину табора или маленькому корольку, как их здесь называют, я предложил вместо спирта чарку хорошего красного вина, а остальным спирт. Он взял в рот вино и тут же, стараясь скрыть это от меня, выплюнул его вон, завидуя в то же время товарищам, которые пили спирт. Пришлось и ему налить чарку спирта, которую он сразу осушил до дна. Далее пили чай, причём некоторые из них пили стаканов по 10 и более, казаки прямо-таки не успевали подогревать чайники. После этого некоторые чукчи расположились у нас спать, а хозяин велел пригнать табун оленей — свою гордость и показал нам, как знак высшего внимания к редким гостям тундры. Это было первое знакомство и начало, так сказать, дружбы с нашими соседями, с которыми нам хотелось поддерживать самое доброе отношение.
Спустя несколько дней я с двумя казаками и переводчиком отправился к чукчам отдать визит и получить кое-какие сведения относительно льдов.
Чукчи нас встретили очень приветливо и пригласили в главную юрту. В юрте было тесно и душно, посредине теплился костер (очаг), от которого по всей юрте разносился едкий дым. Собаки были тут же. В нескольких углах были спальные отделения, завешанные шкурами, на полу лежали тоже шкуры. Кругом видна грязь и чувствовалась какая-то зловонная сырость. Хозяева не менее грязны, чем сама юрта. Впечатление сразу получается весьма тяжелое, тем более, что наряду с этим вы видите довольно чистеньких оленей и собак (гораздо чище своих хозяев). Мы разместились на шкурах и разговорились (я говорил через своего переводчика — казака). От них мы узнали много интересных сведений относительно льдов, погоды, промыслов, жизни чукчей и вообще об обстановке — зимней и летней этого далекого края. На вопрос видали ли они когда-нибудь у Колымы американские шхуны, нам ответили, что у Колымы никогда не видели, а у губы Чаунской видели.
Вскоре появилась хозяйка, старуха лет под 60 и стала на наших глазах вынимать из запазухи оленьи сырые мозги, которые успели уже от её тела достаточно принять на себя грязи. Затем нам предложили их есть. Сырые оленьи мозги сами по себе великолепное блюдо и я в другой обстановке наверное не отказался бы от них, но здесь все пропало — и аппетит и настроение и любовь к ним как к редкому, хорошему блюду, — положительно все, даже начало тошнить. Под разными предлогами я от угощения отказался, а казаки с удовольствием ели и мозги, и сырое мясо. Посидев еще немного, мы поблагодарили радушных хозяев за угощение и ушли домой.
По словам чукчей, их на чукотской земле, считая от Колымы до Берингова пролива, кочует около 10 тысяч душ (точных сведений добыть не удалось), причём к западу от Чаунской губы чукчи живут оленные, т. е. такие, которые занимаются оленеводством и передвигаются на оленях, к востоку же от неё — собачьи или морские, т. е. такие, которые культивируют собак и занимаются морским промыслом. Эти чукчи передвигаются на собаках.
По странному своему обычаю, оленные чукчи, при переборке на новое место, производят всегда следующую церемонию: убивают одного или двух оленей, затем горячей кровью их хозяйка мажет, начиная со старшего (хозяина), лицо и грудь всем членам семьи и рабочим; после этой операции, картина получается такая: все ходят в крови, как ни в чём не бывало и занимаются своим делом. Эта кровь на них с течением времени засыхает и обращается потом в излюбленную ими грязь на теле. Чукчи народ ленивый и неподвижный, женщины находятся в полном рабстве у мужчин, напр. пережевывают им твердую пищу, делают самую грязную работу и т. д.
Чукчи никогда не умирают естественной смертью, такую смерть они считают позорной. Если чукча заболел или стал так стар, что может умереть, его до этого не допускают и придушивают. Хоронят чукчу на поверхности земли, завернув его в шкуры. На него взваливают все его имущество, как-то: нарты, шкуры, меха, одежды и проч., таким образом получается чукотская могила состоящая из разного хлама. Труп покойника на мерзлой тундре не разлагается, да ему, впрочем, некогда и разложиться, так как песцы сейчас же являются к его услугам. Могила же сохраняется долго.
Чукчи боятся очень колымских казаков и в особенности их красных фуражек. Вероятно, памятен им еще и теперь 1750 год.
У нас в лагере все время развевались два флага: национальный и Андреевский. Чукчам мы объяснили значение этих флагов и кому они принадлежат. После этого было отрадно видеть с каким уважением они относились к флагам. Проходя мимо лагеря иногда за несколько сот сажен, они снимали шапки и не одевали их пока не миновали окончательно лагерь.
26 июня прибыл с кладью Жуков, мы ему были рады, как родному, тем более, что у него были все наши запасы и инструменты, без которых мы не могли начать наших работ. Ехал он сравнительно благополучно, я говорю сравнительно потому, что многие запасы и белье были подмочены и уже успели испортиться.
Жуков прямо-таки оказался героем: его поймала распутица и он, несмотря на это, все-таки скоро приехал и сохранил в целости экспедиционное имущество. От души хочется сказать ему и теперь еще свое спасибо. Он был также полезен и И. П. Толмачеву. До его приезда мы ничего не могли делать, пришлось ограничиться рекогносцировкой местности и постройкой знаков.
На другой день прибыла экспедиция И. П. Толмачева в составе его самого, капитана М. Я. Кожевникова, астронома Э. Ф. Вебера и нескольких казаков и проводников. Они расположились лагерем у реки Медвежьей у подножия горы Каменки, где делали запасы и снаряжались дальше к Чукотскому носу. Я побывал у них в лагере и сличил наши и их хронометры, а 28 июня мы расстались с дорогими спутниками, пожелав друг другу полного успеха. Здесь же был и В. И. Мельников — колымский заседатель, провожавший экспедицию Толмачева до места работ.
С приездом Жукова работа у нас закипела: в бухте Амбарчик установили футштоки для наблюдения высоты воды и начали правильные метеорологические и гидрологические наблюдения. Для этой цели я обучил казака Попова, который все скоро понял и с этой стороны явился для меня вполне полезным помощником. Затем приступили к отысканию бара.
Этот вопрос, однако, долго не задержал нас, так как бар нам удалось скоро обнаружить и выяснить приблизительно направление фарватера.
Базис длиною в 1369,5 саж. измерили в центре работ, на мысу Столбовом. Построили много знаков (здесь их называют маяками), на всех мысах и на горках и произвели мензульную съемку от мыса Малого Баранова до Заимки Шалауровой в масштабе 500 саж. в дюйме. Знаки строили из плавника, — хороший очень лес (главным образом лиственница), да только очень тяжелый, вероятно от того, что долго плавал в воде. Приходилось с большими усилиями поднимать толстые бревна на горы. Казаки сердились и страшно бранились. Когда была закончена съемка, приступили к промеру.
Промер производили на легком карбасе юкагирской постройки. Обшивка карбаса состояла из досок толщиною менее ½ дюйма. Случалось так, что если по неосторожности станешь прямо на обшивку, то она проламывалась и вода немедленно попадала в карбас. К счастью их было у нас два. Гвозди в карбасе совершенно отсутствуют, вместо них карбас скреплен тальником, пазы законопачены мохом с землей и залиты серой. При волнении сера отваливается, мох вылетает и для воды открывается свободный путь в карбас.
Однажды утром при хорошей погоде отправились мы верст за 8—9 в море искать подход к бару. Сначала все было как будто бы хорошо, и работа делалась ладно, и казаки были веселы, и карбас как-то победоносно справлялся с небольшими волнами; но вот подул SO (здесь этот ветер называют шалонником), покатились от берега барашковые волны, на ясном небе Бог весть откуда появились темные тучи. Прекратили промер и стали спешить к берегу, но оказалось поздно. Карбас не выгребал и нас мало-помалу относило назад. Я подбадривал казаков — усердных гребцов. Все дружно навалились, но увы, неуклюжий карбас не шел вперед. Из пазов то и дело вылетал мох и в карбас лилась вода. Пустили в ход все платки у кого какие были и даже рубашки для заделывания трещин. Иногда вода попадала через борт, но это нас не так пугало, воду отливать успевали, главным образом боялись того, чтобы не развалился карбас, так как тальник местами уже начал лопаться.
Человек оказался бессильным бороться с природой. Решили, чтобы не быть оторванными окончательно от берега, укрыться за ледяной горкой, стоявшей неподалеку на мели.
Простояв несколько часов за льдиной и не видя никаких признаков перемены погоды в нашу пользу, мы со свежими силами погребли к мысу Малому Баранову. Ветер дул в правую скулу. Работа была нам почти не под силу и опасность надвигалась на нас с каждой новой волной. Нам грозила гибель, но кто-то из нас был, видимо, безгрешным, все обошлось благополучно. На другой день прибились к берегу западнее мыса и домой добрались уже по берегу бичевой. С этого времени мы все полюбили этот карбас и назвали его «штормовым», впрочем, ему больше не пришлось иметь дела со штормом, так как впредь мы гораздо осторожнее стали относиться в ветру и предпочитали всегда заблаговременно удирать, чем бороться с ним.
Когда был окончен промер на баре и поставлен створ на мысе Медвежьем, показывающий направление фарватера, мы перебрались на маяк Лаптева для работ во второй части устья или у второго бара. Здесь пришлось заняться постройкой новых знаков и ввести их в сеть триангуляции. Приходилось иногда надолго отлучаться из лагеря и работать на «шабаш» целыми сутками, чтобы не тратить даром ценного времени на переезды в лагерь и обратно. С этой стороны хронометры связывали меня, что называется по рукам и ногам. Имея завод на 24 часа, они не давали мне никакой возможности отлучиться из лагеря более, чем на сутки.
Как-то раз я с командой на карбасе уехал верст за 12 строить знак, рассчитывая к 9 часам (к заводу хронометров) вернуться в лагерь, но работа так затянулась долго, что я, желая во что бы то ни стало докончить постройку знака, оставил казаков с карбасом работать, а сам пешком пустился по берегу в лагерь. Времени оставалось у меня до завода хронометров около 2 часов.
Бегу это я и радуюсь за свою изобретательность, что и знак будет построен и хронометры будут во время заведены, но вот на пути речка. Я пускаюсь в брод, — глубоко. Я пробежал вверх версты 2—3, а конца все не видно и глубина не уменьшается. Я кинулся назад, к устью, чтобы по бару перейти, и тут глубина, а течением чуть не оторвало меня от берега. Что делать! Скатил в речку 2 бревна, связал их толстым шнурком от часов (другого ничего не было), вскинул ружье на плечо, верхние одежды и сапоги взял в левую руку, а в правую взял длинный шест, сел на бревна верхом и поплыл на другой берег. Вскоре шест не достал дна. Бревна понесло по течению. Шнурок лопнул и я со всем своим скарбом очутился в воде. Уцепившись одной рукой за бревна и придерживая ею же одежды, второй рукой я выгребал к берегу. Таким образом мне удалось причалить к желаемому берегу у самого устья, зацепившись за песчаную косу.
Отсюда я бежал, как угорелый, домой и волею судьбы спас свое дорогое «время».
По окончании и этой части работ, мы 16 августа собрали лагерь и поплыли в Нижне-Колымск, производя попутно маршрутную съемку обоих берегов реки. Делали также, насколько было возможно и промер. Несколько ранний отъезд наш обратно вызван с одной стороны тем, что заданная нам работа здесь уже была фактически кончена и нам, если и был смысл сидеть еще в устье, то только разве для метеорологических наблюдений, а с другой стороны, мы не знали сколько потребуется времени для описи самой реки до Нижне-Колымска и какая вообще выпадет погода на долю этой работы, так как по словам казаков река становится иногда уже в начале сентября. Нам же предстояло, кроме того, еще подняться вверх по реке от крепости до Средне-Колымска около 500 верст.
В результате исследовали первый бар, так называемый морской, средина которого находится в 2½ верстах к северу от оконечности Медвежьего мыса, с наименьшею глубиной на самую малую воду 13½ фут, с грунтом жидкий ил с песком. Длина бара 1¾ версты.
Второй бар или речной (против заимки Сухарной) обследован также промером, здесь глубина на малую воду не встречается менее 19—20 фут, грунт ил с песком и песок. Обследован также фарватер между обоими барами и от речного бара до рейда Шалаурова.
Произведены съемка и промер устья и самой реки от рейда Шалаурова до кр. Нижне-Колымск[1]. Карты всех работ составлены в масштабе 500 сажен в дюйме.
Определено в шести местах магнитное склонение. Наблюдения делались помощью выверительной стрелки.
Определено девять астрономических пунктов; наблюдения делались секстаном при четырех хронометрах.
Определены высоты гор и мысов с помощью анероида или непосредственно линем.
Произведены беспрерывные метеорологические и гидрологические наблюдения в течение 2½ месяцев навигационного времени.
Склонение компаса в устье реки Колымы было определено капитаном Билингсом в 1787 году равное 17°20′ восточное. Тоже лейтенантом бароном Врангелем — в 1821 году, равное 12°30′ восточное. Отсюда годовое уменьшение склонения приблизительно получается 8′. Из наблюдений Врангеля и наших годовое уменьшение склонения также равняется около 8′. Таким образом в настоящее время, при плавании у устья реки Колымы, можно довольствоваться для определения истинного курса судна в достаточной степени склонением компаса наших наблюдений 1909 г. и годовым уменьшением его 8′.
Несмотря на многочисленность в Колыме бухт, разных проток и висок, зимовать здесь судну положительно негде. Бухты все мелкие, почти осушные, а мало-мальски глубокие завалены бывают весною движущимся льдом. По протокам тоже идет лед, который свободно может срезать судно. Виски по большей части имеют мелкие устья и поэтому в них завести судно не всегда возможно. На Нижне-Колымском рейде едва ли возможно судну зимовать. Ледоход здесь бывает сильный и продолжительный. Впрочем в Нижне-Колымске можно судно на зимовку устроить следующим образом: осенью, когда еще река не стала, нужно завести судно в устье Малого или Большого Анюев, смотря по тому, где глубина окажется более подходящей. Весной же, когда пройдет Колыма, поспешить сейчас же вывести судно на чистую её воду и тем избавиться от льдов Анюев, которые обыкновенно вскрываются позднее Колымы. Также точно следует зимовать и на Средне-Колымском рейде, где для этой цели можно использовать речку Анкудинку. Из висок удалось нам обследовать только одну — Лабую, находящуюся на правом берегу Колымы около 12 верст ниже города Средне-Колымска.
Это виска глубокая, тихая и вполне удобная для зимовки судов. Ледохода в ней не бывает. Лед тает на месте. Один её недостаток это то, что она слишком далеко находится от моря. Весьма возможно, что фарватер самой Колымы в этих местах окажется где-нибудь недостаточно глубоким (нам удалось исследовать фарватер только до Нижне-Колымска).
Во время летнего пребывания судов в Колыме, якорной стоянкой для них может вполне служить Шалауровский рейд, находящийся в расстоянии около 25 верст от устья реки, по южную сторону косы Шалауровой с глубиною 14—15 фут и хорошим грунтом. Берег здесь песчаный, приглубый и вообще очень удобен для приставания шлюпок и выгрузки груза. На косе Шалауровой стоят старинные казармы 1762 года, построенные купцом Шалауровым. Это первая и единственная надо считать якорная стоянка, в районе устья Колымы. Далее вверх по реке можно спокойно становиться на якорь прямо на средине реки, а также на хороших рейдах у заимки Край лесов и в Нижне-Колымске.
На обратном пути, во время описи реки, у нас окончательно израсходовался хлеб и сахар. Достать было негде; у кочующих промышленников не имелось ни того, ни другого, все они питались только одной рыбой и чаем без сахара. Пришлось нам сесть в некотором роде на голодовку. Еда наша состояла исключительно из юкалы (вяленая рыба). Казаки, как привыкшие к такого рода питанию, чувствовали себя великолепно, но я по правде сказать очень скучал без хлеба и без сахара, а под конец почувствовал даже какую-то слабость и бессилие. Утром, бывало, садишься есть, тебе дают сначала юкалу просто, а потом юкалу с чаем. Обед и ужин — та же история. В конце концов и юкалы не хватило. Счастье наше, что мы скоро добрались до одного амбарчика, где хранилась собачья юкагала (рыбьи кости), принадлежащая дяде одного из наших казаков. Амбарчик был разломан медведями и юкала на половину растаскана. За остальной половиной медведям, конечно, лишнее было ходить в амбарчик, так как мы — непрошенные гости вполне их в этом случае заменили. Этой юкалой питались мы кое-как, подкрепляя свои силы иногда ягодой (голубицей), на которую набрасывались, как голодные звери.
10 августа была получена первая почта на заимке Крутая Дресва, куда привез ее специально посланный из Ниже-Колымска добрыми местными властями казак с инородцами. Нужно ли говорить о том, что тут было все забыто: и холод, и голод, и усталость, и слабость; все мы воспрянули духом и радовались как дети. Эта почта была для нас, не имевших около полугода никаких вестей из родного края, настоящим светлым праздником, тем более, что она принесла нам действительно поздравительные письма с праздником Пасхи. В этот день мы устроили себе праздник. Остановились здесь ночевать и ели свежую пищу, которую в небольшом количестве достали у почтальонов. В этот же день я отправил казака обратно, снабдив его в свою очередь необходимым донесением начальству о ходе работ экспедиции.
На другой день двинулись дальше к Нижне-Колымску. Карбасы против течения тащили бичевой собаки — это незаменимые работники, так мало требующие для себя от своего хозяина и так много дающие ему. Я шел с частью казаков все время пешком, измеряя расстояние берега реки шагами.
На пути попадалась великолепная охота; помимо всякого рода птицы, еще медведь, сахатый, олень и заяц. Вскоре мы убили сахатого и таким образом получили и себе, и собакам чудный корм.
18 августа довели маршрут реки до Нижне-Колымска и на этом работу покончили. На другой день экспедиция отслужила в церкви благодарственный молебен по случаю благополучного окончания работ и счастливого плавания по океану на утлых карбасах. На молебен собралось все небольшое население крепости. После молебна был сделан фотографический снимок группы во главе со священником отцом Николаем и заседателем В. М. Мельниковым.
В Нижне-Колымске мы замкнули хронометрический рейс, произведя для этой цели необходимые наблюдения и после этого сдали на хранение местным властям наши инструменты, в которых надобность для нас уже миновала, да кроме того и везти их обратно не на чём было. Сами ехали кое-как: продавали по дороге ненужное имущество и на эти деньги жили.
10 сентября прибыли в Средне-Колымск.
Здесь мы произвели также наблюдения для определения времени и неоднократно измеряли скорость течения реки, причём она получилась 1,8 версты в час. Измерено также понижение уровня воды от вешнего, которое выразилось в 13 фут.
13 сентября в 2 ч. ночи наблюдали полярное сияние, освещавшее небо в северной и восточной частях. Преобладающие цвета: фиолетовый и зелено-розовый. Зарево большими снопами падает прямо от зенита к горизонту на N, перемещаясь затем на О и OSO.
На улице было так светло, что можно было читать книгу. Штиль. Морозу 2 градуса.
В ночь с 29 на 30 сентября стала Колыма. 15 октября уже лежал достаточно глубокий снег и прибывшая в Колымск почта сообщила, что дорога по Колымскому тракту уже установилась, поэтому мы на четырех нартах в этот же день выехали на Верхоянск.
Весь город провожал нас с добрыми пожеланиями. Все просили, как один человек, передать кому следует их просьбу: прислать на будущий год в Колыму пароход с провизией и рыболовными снастями и вообще избавить край от постоянной голодовки.
Дорога стояла хорошая. Олени были свежие. Ехали быстро и хорошо, так что 27 октября мы благополучно прибыли в гор. Верхоянск. Здесь стоял мороз — 45° Ц. Весь город был в дыму, это усиленно топились юрты. Сделали астрономические наблюдения во дворе дома казака Климовского. Во время наблюдений ртуть в искусственном горизонте кристаллизовалась и этим затемняла отражение светила. По неосторожности я обжег инструментом правую бровь и пальцы рук. Отсчеты делать было ужасно трудно, так как малейшее неосторожное дыхание замерзало на лимбе, вследствие чего нельзя было читать делений. На улице было настолько тихо, что при наблюдениях нам светила открыто обыкновенная стеариновая свечка.
Получив в Верхоянске новых оленей и заручившись содействием исправника, 30 октября выбыли дальше в Якутск, куда и прибыли 7 ноября. Здесь застали членов Ленско-Колымской экспедиции: Е. Ф. Скворцова и Н. А. Юдина, которые ждали денег из Петербурга. В Якутске, так же как и в Верхоянске, с большим трудом наблюдали время при 40 градусном морозе. Наблюдения делали во дворе дома г‑жи Киструцкой. Здесь мы продали все лишнее имущество и, получив сведения, что тракт по Лене открылся, 15 ноября выехали из Якутска и в Петербург прибыли благополучно 15 декабря.
- ↑ В устье произведена мензульная съемка, а по реке маршрутная.