славой, люди покрытые почетомъ, литераторы, офицеры, чиновники въ Петербургѣ, въ Москвѣ, вездѣ — участвуютъ въ заговорѣ. Онъ боится знать, что Адлербергъ, его другъ, Суворовъ, внукъ князя Италійскаго, замѣшаны — и освобождаетъ ихъ отъ суда; императоръ Александръ чуть не участвуетъ самъ въ заговорѣ; Сперанскій и Карамзинъ писали по его приказу хартіи.
Николаю предстояли двѣ дороги, сдѣлаться главой движенія, овладѣть имъ и идти впередъ, или задавить его и идти противъ теченія, пока есть силы. Онъ выбралъ послѣднее и до настоящей войны выдержалъ свою роль. Но движеніе, которое его увлекло въ войну, лучшее доказательство, что онъ не остановилъ, не осилилъ его, и человѣкъ, начавшій тѣмъ, что обезоружилъ все—мысль и руку—кончилъ призваніемъ къ оружію всей Россіи, даже крѣпостной.
Что-же похожаго на четырнадцатое декабря въ восемьнадцатомъ Февралѣ? Нельзя новому императору отвѣчать картечью на геройскую защиту Севастополя; нельзя запретить всякое слово, когда къ нему приходятъ одни сказать, что они даютъ свою кровь, другіе, что они даютъ свои деньги на защиту Россіи. А Россія не хотѣла войны, она раззорена ею, война очевидно не нужна для неё. Но тутъ уже рѣчь не о быломъ, не о желаніи, а о спасеніи цѣлости государства; народъ идетъ поправлять своей кровью царскую вину—а ему новый царь будетъ отвѣчать Сибирью, новымъ гнетомъ?—Полноте!
Въ 1825 году вся Европа стояла за Николая, въ 1855 вся Европа противъ Александра. Легко пренебрегать стономъ народнымъ, когда нѣтъ внѣшняго врага, но трудно посылать людей на смерть, съ оскорбленіемъ и браннымъ словомъ на прощанье. Они добудились до того, что война становится народной. Народъ снова имѣетъ нѣчто общее съ царемъ — оттого-то царь и будетъ зависить отъ него.
Четырнадцатое Декабря родилось тоже въ минуту одуше-
