— Починили, ваше сіятельство!
«Ну, прощайте, любезный, надѣюсь съ вами еще видѣться въ Парижѣ… Не забудьте, Rue de Rivoli, bis 17. Hедѣли черезъ двѣ я надѣюсь перебраться изъ Россіи… Откровенно говорить, я совершенно отвыкъ отъ здѣшнихъ нравовъ… Ну, пошелъ!» закричалъ онъ, высунувшись въ окно. «А ты, Степанъ, хорошенько ямщика въ спину, слышишь ли? въ спину его, каналью, чтобъ гналъ онъ клячь, пока не издохнутъ.»
Грозный кулакъ Степана поднялся надъ ямщикомъ и карета помчалась стрѣлой, закидавъ грязью и тарантасъ и нашихъ путниковъ.
— Батюшка, спрашивалъ Василій Ивановичъ, пока Иванъ Васильевичъ снова карабкался на свое сѣдалище. — Скажи-ка, изъ милости, кто это такой?…
«Знакомый мой парижскій.»
— Французъ?
«Ньтъ, Русскій. Только въ Россіи жить онъ не можетъ — не по его нраву. Отвыкъ совсѣмъ.»
— Изволите видѣть! Куда же онъ ѣдетъ?
«Въ деревню, собирать недоимки.»
— А гдѣ его деревня?
«Въ Саратовѣ.»
— Помилуй, братецъ, да тамъ третій годъ ничего не родится.
