Кингстонъ. — Поучительныя замѣчанія о древней англійской исторіи. — Поучительныя замѣчанія о дубовой рѣзбѣ и жизни вообще. — Несчастное положеніе Стивингса-младшаго. — Размышленія о древности. — Я забываю о рулѣ. — Интересныя послѣдствія. — Гамптонъ-Кортъ. — Гаррисъ въ роли проводника.
Было чудесное утро, конецъ весны или начало лѣта, назовите какъ угодно, когда нѣжная зелень травы и листьевъ начинаетъ принимать яркій, густой оттѣнокъ, и природа наноминаеть прекрасную юную дѣвушку, всю трепещущую отъ страннаго, лихорадочнаго возбужденія передъ пробужденіемъ женственнооти.
Старинныя улицы Кингстона, спускавшіяся къ берегу, были очень живописны при яркомъ солнечномъ свѣтѣ; сверкающая рѣка съ медленно тянущимися барками, заросшій кустами бечевникъ, нарядныя виллы по ту сторону рѣки, Гаррисъ, трудящійся у веселъ, древній замокъ Тюдоровъ, неясно рисовавшійся на горизонтѣ, — все это озаренное солнцемъ, сливалось въ такую яркую и въ тоже время спокойную, полную жизни и тѣмъ не менѣе мирную картину, что я забылся, погрузившись въ сладкую полудремоту.
Я думалъ о Кингстонѣ или „Кинингестонѣ“, какъ называли его въ старыя времена, когда саксонскіе „Kinges“ (короли) вѣнчались тутъ на царство. Великій Цезарь перешелъ здѣсь рѣку и римскіе легіоны стояли лагеремъ на ея высокихъ берегахъ. Цезарь, подобно Елизаветѣ въ позднѣйшіе годы, заглядывалъ, кажется, всюду; только онъ былъ щепетильнѣе королевы Бессъ: онъ не останавливался на постоялыхъ дворахъ.
Королева-дѣвственница была просто помѣшана на постоялыхъ дворахъ. Врядъ ли найдется харчевня на разстояніи десяти миль отъ Лондона, гдѣ бы она не побывала хоть мимоходомъ, — или останавливалась, или ночевала. Спрашивается, если Гаррисъ, въ силу кокого-нибудь удивительнаго превращенія, сдѣлается великимъ и добродѣтельнымъ человѣкомъ, и будетъ назначенъ первымъ министромъ, и умретъ, признаютъ ли умѣстнымъ надписать на трактирахъ, которые онъ посѣщалъ: „Гаррисъ пропустилъ здѣсь рюмочку горькой“; „Гаррисъ выпилъ здѣсь двѣ кружки шотландскаго пива лѣтомъ 1888 года“; „Гаррисъ былъ выведенъ отсюда въ декабрѣ 1886 года“?
Нѣтъ, пришлось бы сдѣлать слишкомъ много такихъ надписей! Напротивъ, прославятся трактиры, которыхъ онъ не посѣщалъ: „Единственный кабакъ въ южномъ Лондонѣ, гдѣ Гаррисъ никогда ничего не пилъ“. Такая надпись привлечетъ массу публики.
Воображаю, какъ ненавидѣлъ „Кинингестонъ“ бѣдный слабоумный король Эдвинъ! Праздникъ коронаціи оказался ему не по силамъ. Можетъ быть, ему не понравилась кабанья голова, начиненная обсахаренными орѣхами, и онъ не могъ больше наливаться виномъ и медомъ; только онъ ускользнулъ отъ шумнаго сборища, чтобы провести часокъ со своей возлюбленной Эльдживой.
Можетъ быть, они сидѣли рядышкомъ у окна и любовались игрой луннаго свѣта на водѣ, прислушиваясь къ доносившимся изъ отдаленныхъ залъ шуму и крикамъ разбушевавшейся компаніи.
Но вотъ грубый Одо и св. Дунстанъ вламываются въ комнату, и, осыпая бранью кроткую королеву, уводятъ бѣднягу-Эдвина къ пьяному сборищу.
Прошло много лѣтъ; саксонскіе короли и саксонскіе пьяницы погибли при звукахъ военной музыки, и Кингстонъ утратилъ на время свое величіе, которое, впрочемъ, вернулось къ нему съ лихвою, когда Гамптонъ-Кротъ сдѣлался резиденціей Тюдоровъ и Стюартовъ и на рѣкѣ появились королевскія лодки, изъ которыхъ выходили расфранченные кавалеры, восклицая:
— What Ferry, Ho! Gadzooks gramercy.
Многіе старинные дома въ окрестностяхъ напоминаютъ о томъ времени, когда Кингстонъ былъ королевской резиденціей, и придворная знать селилась въ немъ поближе къ королю, а дорога къ королевскому замку оживлялась звономъ оружія, топотомъ коней, шелестомъ бархата и шелка да красивыми лицами. Большіе просторные дома съ круглыми, рѣшетчатыми окнами, высокими каминами и остроконечными крышами полны воспоминаніями о рукавахъ съ буффами, о расшитыхъ жемчугомъ нагрудникахъ и вычурныхъ клятвахъ. Они были выстроены въ эпоху, „когда люди умѣли строить“. Красныя черепицы только затвердѣли отъ времени, а дубовыя лѣстницы до сихъ поръ не скрипятъ и не трещатъ, когда вы по нимъ ходите.
Кстати, я вспомнилъ о великолѣпной дубовой лѣстницѣ въ одномъ изъ кингстонскихъ домовъ. Теперь въ немъ устроена лавка, но когда-то онъ очевидно, былъ жилищемъ какого-то важнаго лица. Одинъ изъ моихъ друзей, живущій въ Кингстонѣ, зашелъ туда купить шляпу и, по разсѣянности, заплатилъ за нее втридорога.
Хозяинъ (онъ знаетъ моего друга) въ первую минуту былъ нѣсколько пораженъ, но живо опомнился и, чувствуя, что такой образъ дѣйствія заслуживаетъ поощренія, спросилъ у нашего героя, не желаетъ ли онъ посмотрѣть прекрасные образчики стариннаго рѣзного дуба. Тотъ согласился, и хозяинъ провелъ его черезъ лавку на лѣстницу внутри дома. Перила ея оказались дѣйствительно артистической работы, а стѣна вдоль всей лѣстницы была обшита дубовыми панелями съ рѣзьбою, которая сдѣлала бы честь любому дворцу.
Отсюда они прошли въ гостиную, большую, свѣтлую комнату, оклеенную довольно безвкусными, но веселенькими голубыми обоями. Ничего замѣчательнаго, впрочемъ, въ ней не оказалось, такъ что мой другъ даже удивился, зачѣмъ его сюда привели. Тогда хозяинъ подошелъ къ стѣнѣ и постучалъ по обоямъ. Они издали деревянный звукъ.
— Дубъ, — объяснилъ онъ. — Рѣзной дубъ до самаго потолка, такой же, какъ на лѣстницѣ.
— Великій Цезарь! — воскликнулъ мой другъ. — Неужели вы заклеили обоями рѣзной дубъ?
— Да, — отвѣчалъ тотъ, — и дорогонько же обошлось это. Понятно, пришлось сначала выгладить стѣну. Зато комната приняла веселый видъ. Раньше она выглядѣла ужасно мрачно.
Не скажу, чтобы я порицалъ этого человѣка (безъ сомнѣнія, это очень утѣшительно для него). Съ своей точки зрѣнія — точки зрѣнія обыкновеннаго домохозяина, желающаго прожить повеселѣе и отнюдь не одержимаго маніей къ древностямъ — онъ правъ. Рѣзная дубовая работа красива на видъ; пріятно имѣть въ своемъ домѣ ея образчикъ; но помѣщеніе съ рѣзными дубовыми панелями на стѣнахъ, безъ сомнѣнія, будетъ дѣйствовать нѣсколько угнетающимъ образомъ на человѣка, чьи вкусы не направлены въ эту сторону. Это все равно, что жить въ церкви.
Нѣтъ, въ данномъ случаѣ вотъ что нехорошо: человѣкъ, который вовсе не цѣнитъ рѣзного дуба, владѣетъ цѣлой гостиной съ дубовыми панелями, тогда какъ люди, которымъ рѣзной дубъ нравится, не могутъ достать его за бѣшеныя деньги. Это, — кажется, общее правило на нашемъ свѣтѣ. Каждый имѣетъ то, чего вовсе не желаетъ имѣть, а другіе владѣютъ тѣмъ, чего желаетъ онъ.
У женатыхъ людей есть жены, но, кажется, они вовсе не желаютъ женъ, а холостые и молодые люди жалуются, что не найдешь невѣсты. Бѣдные люди, у которыхъ едва хватаетъ средствъ, чтобы прокормить самихъ себя, обременены семьям въ десять душъ. Богатая пожилая чета, которой некому завѣщать свои деньги, умираетъ бездѣтной.
Или возьмите дѣвушекъ и ихъ обожателей. Дѣвушки, у которыхъ есть обожатели, вовсе не нуждаются въ нихъ; онѣ говорятъ, что обойдутся безъ нихъ, что тѣ надоѣли имъ, и что пусть они лучше начнутъ ухаживать за миссъ Смитъ и миссъ Броунъ, которыя гораздо старше и у которыхъ нѣтъ никакихъ обожателей; а имъ ненужно: онѣ никогда не выйдутъ замужъ.
Но лучше не думать о такихъ вещахъ: грустно какъ-то становится.
Былъ у насъ въ школѣ мальчикъ, котораго прозвали Сандфордъ и Мертонъ. Настоящее его имя было Стиввингсъ. Такого чудака я съ тѣхъ поръ и не видывалъ. Онъ не на шутку любилъ учиться. Онъ поднималъ цѣлыя баталіи, если ему не позволяли сидѣть ночью въ постели и зубрить греческій языкъ, а отъ французскихъ неправильныхъ глаголовъ его просто не оторвешь бывало. Онъ былъ одержимъ дикой, неестественной маніей сдѣлаться утѣшеніемъ родителей, гордостью школы, получать преміи, вырости умникомъ, — его увлекали всѣ эти жалкія идеи. Я въ свою жизнь не видалъ такого страннаго существа, да еще представьте себѣ, безобиднаго, какъ новорожденный младенецъ.
И что же, этотъ мальчикъ болѣлъ раза по два въ недѣлю, такъ что почти не могъ ходить въ школу. Врядъ ли когда-нибудь существовалъ мальчикъ, до такой степени расположенный къ болѣзнямъ, какъ Сандфордъ и Мертонъ. Стоило появиться какой-нибудь болѣзни, хотя бы за десять миль, онъ немедленно схватывалъ ее, и притомъ въ сильнѣйшей степени. Онъ ухитрялся схватить бронхитъ въ каникулярное время и лихорадку на Рождество. Послѣ шестинедѣльной жары и засухи онъ заболѣвалъ ревматизмомъ, а выйдя изъ дому въ ноябрьское ненастье, возвращался пораженный солнечнымъ ударомъ.
Однажды его пришлось подвергнуть дѣйствію веселящаго газа, выдернуть бѣднягѣ всѣ зубы и вставить фальшивые, до того мучила его нестерпимая зубная боль. А на смѣну ей явилась невралгія и стрѣльба въ ушахъ. Простуженъ онъ былъ всегда, исключая девяти недѣль, когда у него была скарлатина; кромѣ того, онъ постоянно отмораживалъ себѣ что-нибудь. Холерная эпидемія 1871 года почему-то обошла насъ: былъ только одинъ случай заболѣванія въ цѣломъ приходѣ — заболѣлъ именно юный Стиввингсъ.
Ему приходилось лежать въ постели и ѣсть куриный супъ и компотъ; и вотъ онъ лежалъ и плакалъ, потому что ему не позволяли дѣлать латинскія упражненія и отбирали у него нѣмецкую грамматику.
А мы, остальные, мы, которые отдали бы всѣ наши учебные годы за одинъ день болѣзни, не могли схватить ничего поважнѣе судорогъ въ шеѣ. Мы дурачились и шалили, и это освѣжало насъ; мы объѣдались, чтобы заболѣть, и только толстѣли и разжигали аппетитъ. Что бы мы ни дѣлали, намъ не удавалось заболѣть, пока не наступили праздники. Тутъ, съ перваго же дня, на насъ обрушивались простуда, коклюшъ и всевозможные недуги, продолжавшіеся до начала ученія, когда всѣ они разомъ исчезали, несмотря ни на что.
Такова жизнь человѣческая; мы, подобны травѣ въ полѣ, которую скосятъ и сожгутъ въ печи.
Возвращаюсь къ дубовой рѣзьбѣ. Наши прапрадѣды, очевидно, обладали замѣчательнымъ чутьемъ къ изящному и прекрасному. Въ самомъ дѣлѣ, всѣ наши артистическія сокровища представляли самую обыденную дрянь четыреста, пятьсотъ лѣтъ тому назадъ. Я часто спрашиваю себя, есть ли дѣйствительно какая-нибудь красота въ старинныхъ чашкахъ, пивныхъ кружкахъ, щипцахъ для свѣчей, которыми мы такъ восхищаемся, или имъ придаетъ такую прелесть въ нашихъ глазахъ отблескъ давно минувшей эпохи. Предметы, служившіе тогда обыденной домашней утварью, мы вѣшаемъ на стѣны и прячемъ въ стеклянные шкапы; розовыхъ пастушковъ и желтыхъ пастушекъ, которыхъ женщины XVIII вѣка считали дрянными дешевыми бездѣлушками и совали раскапризничавшимся дѣтямъ, мы показываемъ нашимъ друзьямъ, и тѣ дѣлаютъ видъ, что восторгаются ими.
Будетъ ли и впредь то же самое? Неужели сегодняшнимъ сокровищемъ всегда останется вчерашній хламъ? Быть можетъ, и наши тарелки, съ нарисованными на нихъ деревьями, попадутъ на каминъ важной особы 2000 года, какъ образчикъ старинной артистической работы. И наши чашки съ золотымъ ободкомъ и золотымъ цвѣточкомъ (неизвѣстнаго вида) на донышкѣ попадутъ на шифоньерки, и сама хозяйка дома будетъ вытирать съ нихъ пыль.
А китайская собачка, украшающая спальню въ моей квартирѣ? Это бѣлая собачка, съ голубыми глазами и носикомъ пріятнаго краснаго цвѣта съ черными крапинками; голова у нея задрана кверху и выражаетъ дружелюбіе, граничащее съ глупостью. Мнѣ она не нравится. Какъ произведеніе искусства, она раздражаетъ меня. Легкомысленные друзья мои подшучиваютъ надъ ней, и сама хозяйка отнюдь не восторгается ею и объясняетъ ея присутствіе только тѣмъ, что она подарена ей теткой.
Но болѣе чѣмъ вѣроятно, что лѣтъ черезъ двѣсти эта же собачка будетъ найдена гдѣ-нибудь въ кучѣ стараго хлама съ отбитыми ногами и безъ хвоста, сойдетъ за старинную китайскую и будетъ украшать чей-нибудь кабинетъ. Посѣтители будутъ восхищаться ею. Станутъ изумляться удивительно нѣжному цвѣту ея носа и разсуждать о томъ, какъ прекрасенъ былъ у нея хвостъ.
Намъ, въ нашемъ вѣкѣ, не нравится эта собачка. Это, для насъ слишкомъ обыкновенный предметъ. Все равно что звѣзды или закатъ солнца: мы не восторгаемся ихъ красотой, такъ какъ они постоянно передъ нашими глазами.
Такъ точно и китайская собачка. Въ 2288 году она возбудитъ энтузіазмъ. Искусство приготовленія такихъ собачекъ будетъ забыто. Наши потомки станутъ удивляться нашему мастерству. О насъ будутъ говорить почтительно: «Великіе старинные мастера, бывшіе гордостью XIX вѣка и создавшіе такихъ собачекъ».
Узоръ, который старшая дочь вышиваетъ въ школѣ, получитъ названіе «ткань эпохи Викторіи», и ткани этой просто цѣны не будетъ. Бѣлыя пивныя кружки, съ голубыми полосками изъ деревенской харчевни, потрескавшіяся и облупившіяся, будутъ продаваться на вѣсъ золота, и богатые люди станутъ пить изъ нихъ кларетъ. Путешественники изъ Японіи станутъ скупать всевозможный хламъ, уцѣлѣвшій отъ разрушенія, и отвозить его въ Іеддо въ качествѣ старинныхъ англійскихъ рѣдкостей.
Въ эту минуту Гаррисъ выпустилъ весла и опрокинулся на спину, задравъ ноги кверху. Монморанси взвизгнулъ и перекувырнулся; большая корзина подскочила такъ, что всѣ вещи вылетѣли.
Я изумился, не потерялъ, однако, присутствія духа, и сказалъ довольно веселымъ тономъ:
— Галло! Что случилось?
— Что случилось? То, что вы…
Нѣтъ, поразмысливъ, я не рѣшился повторить слова Гарриса. Я былъ достоинъ порицанія, — соглашаюсь, но можно ли простить грубость языка и неприличіе выраженій, да еще такому человѣку, какъ Гаррисъ, получившій, сколько мнѣ извѣстно, тщательное воспитаніе? Я думалъ о другихъ вещахъ, — мудрено ли, что я забылъ о рулѣ и мы врѣзались въ бечевникъ. Въ первую минуту трудно было сказать, гдѣ кончаемся мы, и гдѣ начинается мель, но потомъ мы кое-какъ разобрались и отдѣлились отъ нея.
Какъ бы то ни было, Гаррисъ заявилъ, что съ него довольно, и теперь моя очередь работать. Итакъ, я взялся за весла, и мы направились мимо Гамптонъ-Корта. Какая прекрасная старинная стѣна тянется тутъ вдоль рѣки! Я всегда съ удовольствіемъ проѣзжаю мимо нея. Это такая пріятная, веселая, милая стѣна! Какой живописный видъ придаютъ ей пестрые лишаи, сѣдой мохъ, нѣжный молодой виноградъ, который, забравшись наверхъ, осторожно перевѣшивается внизъ посмотрѣть, что дѣлается на рѣкѣ, и задумчивый старый плющъ, вьющійся неподалеку! Сотни оттѣнковъ, красокъ, пятенъ смѣняются на каждые десять ярдовъ этой стѣны. Если бы только я умѣлъ рисовать и раскрашивать, я сдѣлалъ бы прекраснѣйшій рисунокъ этой старинной стѣны, — право! Вообще я часто думаю, какъ хорошо было бы жить въ Гамптонъ-Кортѣ. У него такой спокойный, мирный видъ; тутъ должно быть очень пріятно бродить рано утромъ, когда люди еще спятъ.
Не знаю, впрочемъ, что бы я сказалъ, если бы въ самомъ дѣлѣ пришлось жить въ Гамптонъ-Кортѣ. Тутъ, должно быть, ужасно грустно и тоскливо по вечерамъ, когда таинственныя тѣни скользятъ по стѣннымъ панелямъ, а эхо отдаленныхъ шаговъ отдается въ каменныхъ коридорахъ, то приближаясь, то замирая вдали, и все погружается въ гробовое молчаніе, такъ что вы слышите біеніе собственнаго сердца.
Мы, люди, — дѣти солнца. Мы любимъ свѣтъ и жизнь. Вотъ почему мы стремимся въ города, а деревня пустѣетъ съ каждымъ годомъ. При солнечномъ свѣтѣ, днемъ, когда природа оживляется и хлопочетъ вокругъ насъ, намъ нравятся холмы и лѣса; ночью же, когда мать-земля засыпаетъ, тогда міръ кажется такимъ одинокимъ, что мы трепещемъ, какъ дѣти въ пустомъ домѣ. Тогда мы сидимъ и вздыхаемъ, мы стремимся къ освѣщеннымъ газомъ улицамъ, гдѣ слышны голоса людскіе и шумъ человѣческой жизни. Мы чувствуемъ себя безпомощными и маленькими въ ночной тишинѣ, когда вѣтеръ шелеститъ верхушками темныхъ деревьевъ. Духи рѣютъ вокругъ насъ, и ихъ безмолвные взгляды угнетаютъ насъ. Но въ большомъ городѣ, при яркомъ свѣтѣ тысячъ газовыхъ рожковъ, среди криковъ и шума мы чувствуемъ себя въ своей тарелкѣ…
Гаррисъ спросилъ, бывалъ ли я когда-нибудь въ Гамптонъ-Кортскомъ лабиринтѣ. Ему случилось однажды побывать тамъ въ качествѣ проводника. Онъ изучилъ его на планѣ; и устройство лабиринта оказалось простымъ до глупости, такъ что врядъ ли стоило платить два пенса за входъ. Гаррисъ водилъ туда одного изъ своихъ родственниковъ.
— Пойдемте, если хотите, — сказалъ онъ, — только тутъ нѣтъ ничего интереснаго. Нелѣпо называть это лабиринтомъ. Первый поворотъ направо — и вы у выхода. Мы обойдемъ его въ десять минуть, а тамъ отправимся куда-нибудь позавтракать.
Въ лабиринтѣ они встрѣтили нѣсколько человѣкъ, которые гуляли тамъ уже около часа и рады были бы выбраться. Гаррисъ сказалъ, что они могутъ, если угодно, слѣдовать за нимъ; онъ только что вошелъ и сдѣлаетъ всего одинъ кругъ. Они отвѣтили, что очень рады, и послѣдовали за нимъ.
По дорогѣ къ нимъ приставали все новыя и новыя лица, пока не собралась вся публика, находившаяся въ лабиринтѣ. Люди, потерявшіе уже всякую надежду выбраться отсюда и увидѣть когда-нибудь семью и друзей, ободрялись при видѣ Гарриса и примыкали къ процессіи, благословляя его. По словамъ Гарриса, ихъ набралось двадцать человѣкъ, въ томъ числѣ одна женщина съ ребенкомъ, которая провела въ лабиринтѣ цѣлое утро и теперь уцѣпилась за его руку, чтобы случайно не потерять его.
Гаррисъ повернулъ направо, но путь оказался очень длиннымъ, и родственникъ заявилъ, что лабиринтъ, повидимому, очень великъ.
— О, одинъ изъ самыхъ обширныхъ въ Европѣ! — подтвердилъ Гаррисъ.
— Должно быть, — отвѣчалъ родственникъ, — мы прошли уже добрыхъ двѣ мили. Гаррисъ начиналъ чувствовать смущеніе, но все еще бодрился, пока они не наткнулись на кусокъ пряника, валявшійся на землѣ. Родственникъ Гарриса божился, что видѣлъ этотъ самый кусокъ семь минутъ тому назадъ. — „О, не можетъ быть“, возразилъ Гаррисъ, но женщина съ ребенкомъ заявила, что — „напротивъ, очень можетъ быть“, такъ какъ она сама отняла этотъ пряникъ у ребенка и бросила его за минуту до встрѣчи съ Гаррисомъ. Она прибавила, что желала бы вовсе не встрѣчаться съ Гаррисомъ, и высказала предположеніе, что онъ обманщикъ. Это привело его въ негодованіе, и онъ досталъ карту и изложилъ свою теорію.
— Карта была бы очень кстати, — замѣтилъ одинъ изъ его спутниковъ, — если бы мы знали, гдѣ находимся.
Гаррисъ не зналъ и замѣтилъ, что, по его мнѣнію, самое лучшее вернуться къ выходу и начать сызнова. Послѣдняя половина его предложенія не возбудила особеннаго энтузіазма, но первая — относительно возвращенія къ выходу — была принята единодушно, и вотъ всѣ потащились за нимъ въ обратный путь. Минутъ черезъ десять вся компанія очутилась въ центрѣ лабиринта.
Гаррисъ хотѣлъ было сказать, что онъ сюда и направлялся, но настроеніе толпы показалось ему опаснымъ, и онъ рѣшилъ сдѣлать видъ, что попалъ сюда случайно.
Во всякомъ случаѣ куда-нибудь надо было итти. Теперь они знали, гдѣ находятся и потому снова взялись за карту. Казалось, что выбраться ничего не стоитъ, и они въ третій разъ тронулись въ путь.
Три минуты спустя они снова очутились въ центрѣ лабиринта.
Послѣ этого они такъ и не могли развязаться съ нимъ. Куда бы они ни направлялись, всякій разъ они возвращались къ центру. Это повторялось такъ регулярно, что нѣкоторые рѣшили оставаться на мѣстѣ и ждать, пока товарищи не сдѣлаютъ обходъ и не вернутся къ нимъ. Гаррисъ вытащилъ было карту, но одинъ видъ ея привелъ толпу въ бѣшенство, и ему посовѣтовали употребить ее для завивки волосъ. По словамъ Гарриса, онъ чувствовалъ въ эту минуту, что его популярность до нѣкоторой степени утрачена.
Въ концѣ концовъ, они окончательно сбились съ толку и стали звать сторожа; тотъ явился, взобрался на наружную лѣстницу и крикнулъ имъ, куда итти. Но всѣ уже такъ одурѣли, что не могли ничего понять; тогда онъ крикнулъ имъ, чтобы они стояли на мѣстѣ и дожидались его. Они сбились въ кучу и стали ждать; а онъ спустился съ лѣстницы и пошелъ къ нимъ.
Это былъ молодой и неопытный сторожъ; забравшись въ лабиринтъ, онъ не могъ отыскать ихъ и, тщетно пытаясь пробраться къ нимъ, въ концѣ концовъ самъ заблудился. По временамъ они видѣли его мелькающимъ то тамъ, то здѣсь, по ту сторону забора, и онъ самъ видѣлъ ихъ и устремлялся къ нимъ, но спустя минуту появлялся на томъ же самомъ мѣстѣ и спрашивалъ, куда они дѣвались.
Пришлось дождаться, когда одинъ изъ старыхъ сторожей, кончивъ обѣдать, явился къ нимъ на выручку.
Въ заключеніе Гаррисъ прибавилъ, что, по его мнѣнію, это очень интересный лабиринтъ и мы согласились уговорить Джорджа сходить туда на обратномъ пути.