«Дым отечества» (Брусянин)/ДО
| ← Уличный папа | «Дымъ отечества»[1] | Послѣднее изобрѣтеніе → |
| Источникъ: Брусянинъ В. В. Домъ на костяхъ. — М.: «Московское книгоиздательство», 1916. — С. 175. |
I[править]
Ихъ было пятеро и всѣ они въ продолженіе нѣсколькихъ лѣтъ безсмѣнно занимались въ обширной угловой комнатѣ большого трехъэтажнаго дома, гдѣ помѣщалась казенная палата.
Два окна угловой комнаты выходили въ казенный садъ, гдѣ росли высокія и толстыя березы и липы, а остальныя окна, счетомъ три, обращены были на улицу, съ пыльной мостовой, выложенной булыжникомъ, съ низенькими столбиками вдоль тротуаровъ и съ невысокимъ заборомъ больничнаго сада напротивъ. Изъ-за забора виднѣлись зеленыя верхушки молодыхъ, недавно разсаженныхъ березокъ.
Весною и лѣтомъ деревья казеннаго сада стояли зелеными, и когда раскрывались окна, обширная комната насыщалась запахомъ липоваго цвѣта; осенью, когда шелъ дождь или дулъ вѣтеръ, поблекшіе и пожелтѣвшіе листочки березъ и липъ трепетали, отяжелѣвшіе отъ влаги, вѣтви склонялись къ землѣ, и съ какой-то непонятной печалью заглядывали въ окна присутственнаго мѣста. А когда нагрянутъ суровые морозы зимы, липы и березы сокрушенно покачиваютъ верхушками и оголенными вѣтками осторожно постукиваютъ въ стекла оконъ.
Въ продолженіе каждаго года садъ нѣсколько разъ мѣнялъ свою физіономію, а въ обширной угловой комнатѣ жизнь тянулась однообразно, скучно, вяло…
Въ комнатѣ, гдѣ занимались всѣ они пятеро съ девяти до трехъ днемъ и съ семи до десяти часовъ — вечеромъ, стояли большіе столы, прикрытые клеенкой, возлѣ столовъ — вѣнскіе стулья; около стѣнъ размѣщались большіе шкапы съ масляными пятнами у замочныхъ скважинъ, а у двери, при входѣ, стояла печь-голландка съ громаднымъ вентиляторомъ почти у самаго потолка.
Стѣны и потолокъ комнаты были оштукатурены и, хотя ихъ и подновляли каждое лѣто, все же они выглядѣли изжелта-сѣрыми. Посреди потолка былъ вылѣпленъ изъ алебастра узорный кругъ со ржавымъ крюкомъ, но ни люстръ, ни простыхъ лампъ, никогда не вѣшали на этотъ крюкъ.
Полъ также ежегодно подкрашивали, но мѣсяца черезъ два-три послѣ ремонта подъ каждымъ изъ столовъ, въ томъ мѣстѣ, гдѣ цѣлыми днями ерзали ноги пишущихъ людей, появлялись бѣлесоватыя пятна царапинъ. Къ Рождеству пятна разрастались и еще болѣе бѣлѣли, а лѣтомъ маляры ихъ снова закрашивали.
Всѣ неодушевленные предметы угловой комнаты — стулья, столы, шкапы и этажерки — были до рѣжущаго глазъ однообразія похожи другъ на друга. Чернильницы, стоявшія передъ каждымъ изъ чиновниковъ, красненькія вставочки, прессъ-папье и карандаши имѣли также поразительное сходство другъ съ другомъ… И даже на одушевленныхъ предметахъ, на людяхъ, сидящихъ за столами, лежалъ какой-то особый однообразный отпечатокъ…
Были похожи одна на другую и большія книги, бланки и листы бумаги, которые исписывались, да, кажется, и смыслъ всѣхъ бумагъ былъ одинъ и тотъ же, что можно было судить по тому, что о содержаніи ихъ никогда и никто изъ сидящихъ въ угловой комнатѣ не спорилъ, и только столоначальникъ иногда дѣлалъ замѣчаніе подчиненнымъ, если замѣчалъ отступленіе отъ принятаго шаблона.
Бумаги въ чинномъ спокойствіи переписывались, группировались на столѣ столоначальника, который потомъ уносилъ ихъ въ сосѣднюю комнату и возвращался обратно съ кипою новыхъ бумагъ, которыя потомъ распредѣлялись между подчиненными и исполнялись.
Такъ совершалось изо-дня въ день изъ года въ годъ… Измѣнялся только внѣшній обликъ людей, сидѣвшихъ въ угловой комнатѣ: всѣ они старѣли, отдаляясь отъ счастливаго разнообразіемъ дѣтства и приближаясь къ роковому и неизбѣжному для всѣхъ концу. Послѣднее обстоятельство было самымъ трагическимъ въ ихъ жизни: если бы смерть спросила ихъ, для чего они жили, они ничего не сумѣли бы отвѣтить.
Были у нѣкоторыхъ изъ нихъ семейныя непріятности, и всѣ они дружно обсуждали ихъ, посильно поддерживая въ пострадавшемъ падающій духъ. О семейныхъ радостяхъ всѣ они также дружно разсуждали, улыбались и жали другъ другу руки.
Непріятности по службѣ завоевали какое-то право гражданства на угловую комнату: не проходило дня, чтобы начальство кого-нибудь не распекало. Неудовольствіе начальства зарождалось обыкновенно въ комнатѣ его превосходительства и, переходя отъ высшаго начальства къ низшему, достигало до угловой комнаты въ устрашающей степени.
Обыкновенно, столоначальникъ Николай Павловичъ Брызгинъ приносилъ это «угрожающее» въ угловую комнату. Возвращаясь отъ начальника отдѣленія краснымъ отъ «распека», онъ проходилъ къ своему столу и начиналъ всегда одной и той же стереотипной фразой:
— Сколько разъ, господа, говорилъ я вамъ — дѣлайте, какъ приказываетъ начальство, а вы… хоть бы что!
При такомъ вступленіи Брызгина его помощникъ Кудрявцевъ, лысый господинъ, женатый на сердитой вдовѣ, опускалъ къ столу голову и блѣднѣлъ. Писецъ Флюгинъ, старичокъ, нюхающій табакъ, такъ же склонялся къ столу и начиналъ усиленнѣе скрипѣть перомъ, представляя себѣ весь ужасъ положенія, если ему откажутъ, а у него пять человѣкъ дѣтей…
Два другихъ писца, молодые люди, еще не обремененные семействами, относились къ замѣчаніямъ столоначальника неодинаково: низенькій и черноволосый Блузинъ, большой поклонникъ одеколона и цвѣтныхъ галстуковъ, блѣднѣлъ и съ испуганнымъ выраженіемъ въ глазахъ смотрѣлъ на пуговицу вицъ-мундира начальника или на стекла его очковъ, а длинный и поджарый Ватрушкинъ опускалъ голову и начиналъ кусать губы, чтобы не выразить открыто своего удовольствія, такъ какъ страшно радовался, когда начальство пробирало Брызгина.
— Вотъ вы, Ватрушкинъ, не можете сдѣлать копіи безъ ошибки! — дѣлалъ ему замѣчаніе столоначальникъ и дѣлалъ это почти каждый день, такъ какъ Ватрушкинъ, обладавшій красивымъ и быстрымъ почеркомъ, считался незамѣнимымъ «копіистомъ».
По установленной самимъ его превосходительствомъ дисциплинѣ Ватрушкинъ поднимался со стула и выслушивалъ выговоръ стоя.
Столоначальникъ не любилъ его за бойкій языкъ, и при каждомъ подходящемъ случаѣ старался напомнить ему о дурномъ исполненіи обязанностей. Иногда Брызгинъ принимался «пропекать» всѣхъ своихъ подчиненныхъ по порядку старшинства — и тогда Ватрушкину, какъ самому младшему, почему-то доставалось всѣхъ больше.
II[править]
Однажды въ іюлѣ Брызгинъ неожиданно былъ вызванъ въ кабинетъ къ самому его превосходительству. Вошелъ онъ въ кабинетъ начальника весь дрожа и не зная, чѣмъ можетъ кончиться этотъ вызовъ.
— Вотъ что, господинъ Брызгинъ, — началъ его превосходительство. — Я давно думалъ объ увеличеніи штата писцовъ. У меня есть знакомая… т.-е. — у моей знакомой дамы изъ хорошаго семейства есть племянникъ, молодой человѣкъ… Такъ вотъ-съ, онъ опредѣляется писцомъ подъ ваше наблюденіе… Я знаю, вы старослужащій, знакомы съ заведенными мною порядками и, я увѣренъ, сумѣете подготовить изъ него хорошаго чиновника… Распорядитесь тамъ, чтобы у васъ ему дали мѣсто!..
Его превосходительство сдѣлалъ рукою соотвѣтствующее движеніе, и Брызгинъ, раскланявшись, удалился.
Когда онъ сообщилъ своимъ подчиненнымъ о событіи, измѣняющемъ численный составъ служащихъ въ угловой комнатѣ, чиновники вначалѣ отнеслись къ этому равнодушно, и только старичокъ Флюгинъ оробѣлъ, боясь всякихъ новыхъ вторженій и съ паническимъ ужасомъ видя въ каждомъ новомъ служащемъ своего замѣстителя.
— А кто онъ? — почему-то съ дрожью въ голосѣ спросилъ Кудрявцевъ.
— Какой-то племянникъ знакомой дамы его превосходительства, г. управляющаго палатой.
— О-о!.. — воскликнули въ одинъ голосъ присутствующіе и всѣ разомъ сообразили, что этотъ «онъ» не что-нибудь, а родственникъ знакомой дамы самого его превосходительства…
— Почему же это его къ намъ? Вѣдь кажется, мы успѣваемъ въ работѣ? — съ нескрываемой тревогой продолжалъ Кудрявцевъ.
— Богъ знаетъ, почему! — отвѣтилъ Брызгинъ, втайнѣ довольный, что управляющій палатой опредѣлилъ новичка именно къ нему, довѣряя его опыту.
Въ день извѣстія о новомъ служащемъ писцы угловой комнаты особенно часто отлучались въ «курилку» — и скоро всѣ въ палатѣ знали, что «въ столъ» Брызгина опредѣлился новый писецъ, племянникъ знакомой дамы начальника.
— И что это, право, будетъ? — вздыхая, спрашивалъ Флюгинъ.
— Что будетъ, что будетъ? — передразнилъ его бойкій Ватрушкинъ. — Работы будетъ меньше на каждаго изъ насъ, вотъ и только!
— Оно такъ-то такъ… а только…
— Ну, что «только»?.. Увидимъ, — успокаивалъ Флюгина и Блузинъ.
Дня черезъ два, часовъ въ 10 утра, курьеръ палаты привелъ въ угловую комнату молодого человѣка лѣтъ 18-ти.
Это былъ безусый брюнетъ, съ коротко подстриженными волосами и розовыми одутловатыми щеками.
Острые темные глаза его почти всегда насмѣшливо улыбались, улыбка не сходила и съ угловъ губъ.
Держался онъ развязно, щеголяя новой визиткой и цвѣтнымъ жилетомъ.
— Николай Николаевичъ Черномордикъ! — отрекомендовался онъ, подходя къ столу Брызгина. — Генералъ Перлецкій просилъ меня представиться вамъ.
Тонъ голоса, какимъ произнесъ Черномордикъ свое вступленіе, нѣсколько обезкуражилъ Брызгина, а особенно сильное впечатлѣніе произвело это «генералъ Перлецкій», — никто изъ писцовъ такъ о начальникѣ не выражался.
— Очень пріятно, пожалуйте, — называя себя, добавилъ Брызгинъ. — Вотъ извольте занять мѣсто здѣсь, рядомъ съ господиномъ Ватрушкинымъ… А вотъ Петръ Иванычъ Кудрявцевъ разскажетъ вамъ, что надо дѣлать.
Черномордикъ представился Кудрявцеву и немного смущенно посмотрѣлъ въ сторону писцовъ, не зная, что дѣлать: представляться имъ, или же обойти эту необходимость? Наконецъ, онъ пожалъ руки и имъ.
— Вотъ вамъ чернильница и перо! — грубоватымъ баскомъ проговорилъ Ватрушкинъ, тыкая пальцемъ въ чернильницу.
Кудрявцевъ подошелъ къ новому писцу съ какой-то бумагой и попросилъ его снять съ нея копію.
Не говоря ни слова, Черномордикъ принялся писать, и канцелярская машина попрежнему заработала.
Брызгинъ сидѣлъ недовольный.
Ему страшно не понравился новый подчиненный своей какой-то особенной развязностью, отъ чего чиновники давно уже отвыкли, а, главное, Черномордикъ былъ такой чистенькій, какими только и бываютъ племянники знакомыхъ дамъ начальства.
Раздражалъ Брызгина и кончикъ бѣлоснѣжнаго платка, торчащій изъ бокового кармана визитки новаго писца. Онъ думалъ о томъ, какъ держать себя въ отношеніяхъ къ Черномордику, чтобъ не нарушать установленной канцелярской дисциплины, и, вмѣстѣ съ тѣмъ, угодить его превосходительству. Тотъ фактъ, что Черномордикъ племянникъ знакомой дамы начальника, заставлялъ его задуматься. Онъ рѣшилъ напустить на себя дѣловитость и серьезность и, порывшись въ бумагахъ, досталъ какую-то копію, сдѣланную Ватрушкинымъ, подозвалъ къ себѣ недоумѣвающаго писца и принялся пробирать его за какое-то опущеніе въ почеркѣ.
— Пожалуйста, исполняйте только тѣ приказанія, какія исходятъ отъ вашего непосредственнаго начальства, а не ссылайтесь на то, что дѣлается у другихъ столоначальниковъ, — закончилъ Брызгинъ свой выговоръ и, довольный собою, вышелъ въ комнату начальника отдѣленія.
Усаживаясь за столъ, Ватрушкинъ пробурчалъ что-то себѣ подъ носъ и принялся писать.
— Какое строгое у васъ начальство-то! — съ усмѣшкой тихо замѣтилъ Черномордикъ.
— Оно теперь и ваше начальство, — зло отвѣтилъ Ватрушкинъ.
Черномордикъ мелькомъ посмотрѣлъ ему въ лицо и улыбнулся.
Вернувшись отъ начальника отдѣленія, Брызгинъ принялся распекать Кудрявцева, упрекая его за какія-то до сихъ поръ не законченныя вѣдомости.
Повернувшись кругомъ, чтобы пойти къ своему столу, Брызгинъ пришелъ въ ужасъ: Черномордикъ сидѣлъ съ дымящейся папиросой въ рукахъ.
Твердо помня, что его превосходительство подъ угрозой увольненія запрещаетъ кому бы то ни было курить въ присутственныхъ комнатахъ, Брызгинъ безбоязненно заявилъ:
— А вотъ курить-то, молодой человѣкъ, у насъ здѣсь запрещается самимъ его превосходительствомъ… Для этого есть особая курительная комната.
— Ахъ, да?.. Pardon[2]!.. я не зналъ… Я выйду туда, — проговорилъ Черномордикъ и быстро вышелъ въ коридоръ.
— Вотъ тебѣ… и «pardon»[2], — сквозь зубы процѣдилъ Брызгинъ, когда дверь за Черномордикомъ захлопнулась.
Въ угловой комнатѣ наступила тишина.
Въ первый день службы у Черномордика были еще столкновенія съ Брызгинымъ.
Переписывая бумагу, Черномордикъ отложилъ въ сторону перо и не вставая съ мѣста, спросилъ Кудрявцева:
— Скажите, пожалуйста, Петръ Иванычъ, какъ мнѣ быть: здѣсь написано понѣже черезъ «ѣ», а слѣдуетъ писать черезъ «е». Какъ же мнѣ быть? Оставить ошибку въ копіи или исправить?..
Петръ Иванычъ отвѣтилъ не сразу: ему не понравилось то обстоятельство, что Черномордикъ, обращаясь къ нему, не всталъ.
— Я думаю — исправить, — наконецъ, сказалъ онъ.
Брызгинъ поднялся изъ-за стола съ торжествующимъ лицомъ.
— Во-первыхъ, молодой человѣкъ, — сказалъ онъ, — его превосходительство издавна установили, чтобы младшіе чиновники вставали со своихъ мѣстъ, когда обращаются къ старшимъ…
Черномордикъ немного смутился и покраснѣлъ, но потомъ быстро оправился и небрежно проговорилъ:
— Извольте-съ!.. — и всталъ.
— А, во-вторыхъ, — продолжаетъ Брызгинъ, — исправить ошибку слѣдуетъ, хотя по правиламъ мы должны воспроизводить точную копію.
— Но вѣдь это не вѣрно! — возразилъ Черномордикъ. — Кромѣ того, слово-то какое странное, никто теперь такъ не говоритъ и не пишетъ…
— Ну, а ужъ объ этомъ мы разсуждать не можемъ! — сухимъ и дѣловымъ тономъ возразилъ Брызгинъ.
— Бумага изъ …ской консисторіи, а тамъ еще выражаются по-славянски! — счелъ своимъ долгомъ вставить Кудрявцевъ.
Ему не понравился тонъ замѣчанія Брызгина; по его соображенію, это могло обидѣть Черномордика, и онъ не зналъ, какого курса обращенія надо держаться по отношенію племянника знакомой дамы его превосходительства.
— Согласно распоряженію начальства и по смыслу духа мы должны воспроизводить точную копію бумаги, не входя въ обсужденіе ни ея содержанія, ни правильности ея начертанія, — счелъ нужнымъ внушить подчиненнымъ столоначальникъ.
— Я понимаю, что значитъ копія, и не нуждаюсь въ разъясненіи этого слова, — вспыливъ, грубо проговорилъ Черномордикъ.
Брызгинъ нахмурилъ брови и промолчалъ.
Въ угловой комнатѣ снова наступила жуткая тишина.
III[править]
Въ продолженіе нѣсколькихъ дней Брызгинымъ были собраны точныя свѣдѣнія о Черномордикѣ.
Весною его уволили изъ гимназіи за «неблаговидное и даже за неблагонадежное поведеніе».
Объ успѣхахъ бывшаго гимназиста учитель исторіи, съ которымъ бесѣдовалъ Брызгинъ, выразился такъ:
— Способный онъ, бестія, до ужаса! да только странный какой-то. Сегодня, положимъ, вздумается ему отвѣтить на пятерку — смотришь — пятерку схватилъ, а въ другой разъ отвѣчаетъ невпопадъ и только подсмѣивается…
— Значитъ, вообще, человѣкъ неуживчивый? — спросилъ Брызгинъ.
— Невозможный юноша! А все же мы съ сожалѣніемъ его уволили — способный онъ очень и хорошо развитъ… Но, ничего не сдѣлаешь, по предписанію свыше… Доносъ тамъ послѣдовалъ какой-то!
— Вѣрно, развитъ-то онъ не въ мѣру?
— То-то вотъ и оно, что не въ мѣру.
Справился Брызгинъ и относительно того, въ какихъ родственныхъ отношеніяхъ находится его превосходительство къ той дамѣ, которая приходится Черномордику тетушкой.
Какъ оказалось, супруга его превосходительства также урожденная Черномордикъ. Кромѣ того, его превосходительство частенько бываетъ въ домѣ тетушки Николая Николаевича и они въ компаніи съ другими цѣлыя ночи просиживаютъ за винтомъ. Это неожиданное обстоятельство заставило Брызгина пожалѣть о томъ, что въ первый день появленія Черномордика онъ не особенно вѣжливо обращался съ нимъ.
Опасаясь, какъ бы чего-нибудь не вышло, Брызгинъ въ продолженіе нѣсколькихъ дней былъ особенно ласковъ съ новымъ писцомъ и старательно посвящалъ его въ тайны канцелярской работы.
Такое отношеніе начальника благотворно повліяло и на подчиненнаго, и Черномордикъ работалъ ровно, исполнительно и ничего особеннаго себѣ не позволялъ. Къ работѣ онъ приспособился быстро, что нравилось столоначальнику и, говоря съ кѣмъ-либо о новомъ подчиненномъ, Брызгинъ повторялъ слова учителя гимназіи и говорилъ:
— Черномордикъ… это «способная бестія!»
Изъ товарищей по работѣ Черномордикъ ближе всѣхъ сошелся съ Ватрушкинымъ, высказывалъ пріязненныя отношенія къ Флюгину и Блузину, а къ Брызгину и Кудрявцеву относился такъ же, какъ и къ своимъ гимназическимъ учителямъ.
Въ средѣ товарищей онъ вышучивалъ ихъ и даже поругивалъ, при встрѣчѣ же въ Кудрявцевымъ и Брызгинымъ — старался быть съ ними холодно вѣжливымъ и даже почтительнымъ.
Съ появленіемъ Черномордика въ угловой комнатѣ въ среду обиженныхъ и запуганныхъ людей проникла новая струя жизни. Всегда угрюмые и молчаливые чиновники повеселѣли и какъ-будто сразу научились говорить.
Черномордикъ сумѣлъ завладѣть ихъ вниманіемъ и подчинить ихъ своей неуравновѣшенной, но жизнерадостной натурѣ.
Иногда онъ веселилъ ихъ разсказами веселыхъ, а иногда и не особенно скромныхъ анекдотовъ, хотя ему и самому была противна эта «житейская пошлость».
— Ну, ничего, хоть и не прилично! — оправдывался онъ. — Посмѣйтесь, господа, посмѣйтесь, а то вы совсѣмъ задохнетесь въ канцелярской пыли.
Лысый Флюгинъ, отличавшійся благочестіемъ и «правильнымъ» поведеніемъ, сбрасывалъ съ себя печать боязни и скуки и хохоталъ, какъ мальчикъ.
Ему не нравились только слова Черномордика о канцелярской пыли.
— Что вы, Николай Николаичъ, никакой на насъ пыли не насѣло…
Черномордикъ добродушно усмѣхался, а про себя думалъ: «Боже мой, какіе жалкіе люди!»
Съ появленіемъ Черномордика въ угловой комнатѣ, въ душную атмосферу чиновничьей жизни проникло и печатное слово.
Журналы и газеты выписывались кое-кѣмъ изъ чиновниковъ, но никто изъ нихъ не рѣшался читать газеты въ зданіи палаты, такъ какъ во всѣхъ присутственныхъ мѣстахъ города было извѣстно, что губернаторъ — открытый врагъ печатнаго слова и не терпитъ въ чиновникахъ увлеченія гласностью.
— Главными должны быть только законы, циркуляры и предписанія, — говорилъ онъ, — а всѣ, вообще, свѣдѣнія о жизни слѣдуетъ почерпать изъ «Правительственнаго Вѣстника». Что начальство найдетъ возможнымъ опубликовать, то чиновнику и слѣдуетъ знать, а объ остальномъ предписываю умалчивать…
Эти слова мѣстнаго сатрапа были руководящими, и никто изъ чиновниковъ не осмѣливался имѣть иного сужденія.
— Нашъ губернаторъ боится гласности, потому что онъ — сынъ тьмы, — горячо протестовалъ Черномордикъ, когда узналъ мнѣніе губернатора о гласности.
— Да не кричите вы, Николай Николаичъ, такъ громко! Кто-нибудь еще подслушаетъ, — останавливалъ его Флюгинъ.
— Доносчику первый кнутъ! — еще громче кричалъ Черномордикъ.
Не обращая вниманія «на косые взгляды» Брызгина, молодой писецъ продолжалъ носить въ палату газеты и въ свободное время пробѣгалъ ихъ.
Вскорѣ съ этимъ «незаконнымъ» обстоятельствомъ примирились всѣ чиновники угловой комнаты и даже въ тайнѣ благодарили Черномордика, такъ какъ ежедневно получали даровыя свѣдѣнія о томъ, что творится на бѣломъ свѣтѣ.
Прислушивался къ сообщенію новостей и Брызгинъ, никогда не читавшій газетъ, и просилъ Черномордика только объ одномъ, — чтобы онъ не выносилъ сора изъ избы и не разсказывалъ въ другихъ отдѣленіяхъ, что «въ столѣ» Брызгина читаются газеты.
— А еще вотъ что, Николай Николаевичъ, не читали бы вы этой газеты-то, — говорилъ столоначальникъ, тыча пальцемъ въ большой листокъ одной изъ петербургскихъ газетъ. — Вѣдь, она, говорятъ, запрещенная…
— Позвольте, какъ же запрещенная, если ее мнѣ присылаютъ по почтѣ! — недоумѣвалъ Черномордикъ.
— То-есть собственно, не запрещенная, а его превосходительство не любитъ этой газеты, — поправлялся Брызгинъ.
— Я это знаю… Генералъ читаетъ только черносотенныя газеты! — отвѣчалъ Черномордикъ.
Брызгинъ морщился, отмахивался рукою, но когда Черномордикъ сообщалъ какія-нибудь газетныя новости, онъ старательно вслушивался, о чемъ читалось.
IV[править]
Наступила хмурая осень съ дождливыми днями и темными ночами.
Въ угловой комнатѣ уже давно были вставлены вторыя рамы съ позеленѣвшими стеклами, и свѣтъ осеннихъ дней скупо проникалъ за эти стекла.
Деревья сада окончательно оголились и теперь выглядѣли хмурыми и жалкими съ остатками поблекшей листвы.
Особенно печально выглядѣлъ садъ въ ненастные дни, когда съ утра до вечера моросилъ неперемежавшійся дождь.
Осенняя пора видоизмѣняла и всю, вообще, жизнь города. Непролазная грязь улицъ и площадей побуждала обывателя сидѣть дома, и только самая острая необходимость заставляла людей появляться на улицахъ.
Всѣ въ городѣ знали, что за этими осенними днями наступятъ холода, рѣка скуется толстымъ льдомъ, пароходы перестанутъ оглашать свистками берега рѣки, и цѣлый городъ съ двадцатью тысячами населенія будетъ отрѣзанъ отъ остального міра до весны.
Почта изъ ближайшей столицы будетъ приходить только на четвертыя сутки, перестанутъ пріѣзжать въ городъ странствующія труппы артистовъ, не заглянетъ до весны даже и цирковая труппа, и жизнь замретъ на четыре или пять мѣсяцевъ.
Съ осени же начинались и вечернія занятія въ палатѣ. Чиновники за два мѣсяца усиленной работы окончательно переутомлялись, желтѣли или блѣднѣли и становились желчными.
Но начальство не замѣчало этихъ измѣненій въ физіономіяхъ подчиненныхъ, да оно въ сущности и знать не хотѣло, что какимъ-то тамъ чиновникамъ скверно живется.
Съ наступленіемъ осени чиновники угловой комнаты принуждены были испытывать и еще одно, выпавшее только на ихъ долю, неудовольствіе.
Въ силу какихъ-то техническихъ ошибокъ громадная печь, выходившая въ эту комнату, страшно дымила. У самаго потолка въ печи былъ вставленъ большой вентиляторъ, и какъ бы плотно ни закрывали желѣзныя дверцы, все же дымъ проходилъ и насыщалъ рѣжущей глаза синевою обширную комнату.
Сослуживцы посмѣивались надъ чиновниками угловой комнаты и шутя прозвали ихъ «копчушками», но высшее начальство вначалѣ отнеслось къ «дымному обстоятельству» серьезно и отпустило изъ спеціальныхъ средствъ сверхсмѣтное ассигнованіе на ремонтъ печи, но такъ изъ этой попытки ничего и не вышло, а «копчушки» даже увѣряли, что послѣ ремонта дымъ валилъ изъ вентилятора еще гуще.
Послѣ этого было рѣшено навсегда покончить съ вентиляторомъ: діавольское изобрѣтеніе было извлечено изъ печи, а образовавшаяся дыра была задѣлана кирпичами и замазана. Но послѣ первыхъ топокъ печи алебастръ растрескивался, и въ образовавшіяся щели снова просачивался дымъ и отравлялъ атмосферу угловой комнаты.
— Ну, ужъ это пустяки самые… это ничего… Ничего съ этой проклятой печью не подѣлаешь! — говорилъ экзекуторъ палаты.
И съ этого времени рѣшено было, что съ капризной печью ничего не подѣлаешь, а Флюгинъ дрожащимъ голосомъ говорилъ:
— Вѣрно, ужъ Богъ на насъ разгнѣвался, вотъ и послалъ намъ испытаніе…
Скоро къ «дымному обстоятельству» угловой комнаты всѣ привыкли, приспособились къ атмосферѣ угловой комнаты и чиновники.
Какъ-то разъ, придя на вечернія занятія, Черномордикъ во все горло закричалъ:
— Господа, печка дымитъ!.. Это чортъ знаетъ, что такое!..
— Господинъ Черномордикъ, въ присутственномъ мѣстѣ въ присутствіи вотъ висящихъ на стѣнѣ портретовъ такъ выражаться не полагается, — какъ автоматъ, сухо замѣтилъ Брызгинъ.
— Но, вѣдь, печка дымитъ! Здѣсь нельзя заниматься! — продолжалъ Черномордикъ. — Что же начальство смотритъ!..
— Э-эхъ, голубчикъ мой, Николай Николаевичъ, мы уже привыкли къ этому, — стараясь смягчить характеръ объясненія подчиненнаго съ начальникомъ, прошепелявилъ беззубымъ ртомъ Флюгинъ.
— Вы, можетъ быть, и привыкли, не даромъ же васъ всѣ въ палатѣ «копчушками» зовутъ, а я къ этому не привыкъ, привыкать не желаю, рыбообразнымъ тоже быть желанья не имѣю! — заносчивымъ тономъ продолжалъ Черномордикъ, проклиная вечернія занятія. — Вы, вонъ, привыкли за то же жалованье сидѣть по вечерамъ, а я нахожу это несправедливой эксплоатаціей!..
— Со стороны кого же, вы полагаете, это эксплоатація? — какимъ-то особеннымъ тономъ проговорилъ Брызгинъ, и въ глазахъ его сверкнула злорадная улыбка.
За послѣднее время онъ имѣлъ не мало поводовъ быть недовольнымъ Черномордикомъ. Неудовольствіе свое по адресу молодого человѣка высказалъ какъ-то и самъ его превосходительство.
Черномордикъ, въ свою очередь, сверкнулъ бѣлками глазъ и рѣзко проговорилъ:
— Странный вопросъ! А вы не знаете, кто васъ эксплоатируетъ?.. Да начальство! Начальство насъ эксплоатируетъ!..
При этихъ словахъ чиновники ниже опустили головы и усиленно заскрипѣли перьями.
— Какъ вы, господинъ Черномордикъ, изволили выразиться? — поднимаясь со стула, съ раскраснѣвшимся лицомъ переспросилъ Брызгинъ. — Повторите-ка еще разъ, что вы сказали.
Онъ приблизился къ столу, за которымъ сидѣлъ Черномордикъ.
— Я сказалъ, что начальство эксплоатируетъ служащихъ, заставляя ихъ за то же жалованье сидѣть еще и по вечерамъ, — спокойно повторилъ Черномордикъ.
— Нѣтъ-съ, позвольте! Вы выразились иначе, — наступалъ Брызгинъ.
— Да, что вамъ отъ меня надо? Что вы пристаете?
— Во-первыхъ, — не извольте со мною такъ говорить, я — вашъ начальникъ, а, во-вторыхъ, — повторите, что вы сказали. Вы непочтительно отозвались о правительствѣ.
— Ну, да! я сказалъ, что начальство, т.-е. правительство, эксплоатируетъ чиновниковъ.
— Правительство? Правительство эксплоатируетъ?.. Вы такъ и изволите выражаться?..
— Ну, да…
— Ага! Хорошо!.. Такъ это и запишемъ…
Съ таинственнымъ видомъ Брызгинъ занялъ свое мѣсто.
— Ничего непонятнаго въ этихъ словахъ и нѣтъ, и я удивляюсь вашимъ придиркамъ, — не унимался Черномордикъ. — «Дымъ отечества вамъ сладокъ и пріятенъ»[1], а я не могу сидѣть въ дымной комнатѣ.
— Какъ-съ? Что вы сказали?..
— Я сказалъ, что, если вамъ дымъ отечества пріятенъ и сладокъ, то я не могу сидѣть въ дымной комнатѣ.
— Ахъ, вотъ какъ-съ?.. Вы изволите сравнивать отечество, такъ сказать, правительство съ дымомъ?! Вотъ какъ-съ? Такъ это и запишемъ…
— Ну, ужъ отечество-то ужъ ни въ какомъ случаѣ не «такъ сказать, правительство». Правительство, это — часть отечества. Отечество — весь народъ, а правительство — только часть его. Поняли?.. Впрочемъ я не удивляюсь, что вы плохо разбираетесь въ этихъ терминахъ и отождествляете ихъ…
— Конечно, гдѣ же мнѣ знать, — притворно-унизительно проговорилъ Брызгинъ, — я въ седьмомъ классѣ гимназіи не былъ.
— Ужъ не знаю, гдѣ вы были, но только не уясняете себѣ различія въ двухъ несходныхъ терминахъ…
— Ну, хорошо, хорошо-съ! Извольте заниматься…
Въ этотъ вечеръ писцы угловой комнаты разошлись настроенными на особый ладъ. Каждый изъ нихъ въ душѣ радовался смѣлости Черномордика.
— Вотъ это такъ я понимаю — смѣлый человѣкъ этотъ Черномордикъ, — говорилъ Ватрушкинъ.
Блузинъ и Флюгинъ молчали, размышляя о томъ, когда же они будутъ такими, какъ Черномордикъ.
V[править]
Двѣ жизни, какъ два встрѣчныхъ вѣтра, увлекали Черномордика, но онъ зналъ, во власть которой изъ нихъ отдастъ свою судьбу.
Вставая утромъ, онъ вспоминалъ о палатѣ, куда надо было спѣшить, и говорилъ самъ себѣ:
— Ну, «копчушка», полѣзай въ коробъ, коль назвался рыбой!
Раздѣваясь въ вестибюлѣ губернскихъ присутственныхъ мѣстъ, онъ задавался вопросомъ: «Чѣмъ бы мнѣ сегодня досадить этому Брызгину? Развѣ притвориться человѣкомъ глупѣе его и разыграть пошлѣйшую сцену?..»
И онъ чѣмъ-нибудь сердилъ столоначальника.
По вечерамъ начиналась иная жизнь. Возвращаясь домой, Черномордикъ весело выкрикивалъ:
— Скоро я каждый вечеръ буду ставить свѣчу за упокой души милѣйшей тетушки! Въ такую помойную яму она меня всадила…
— Коля, перестань! — просила его мать. — Ну, а вдругъ тетя Настя услышитъ твои шутки? Ей очень это не понравится!..
Въ домашней обстановкѣ Черномордикъ не всегда отдыхалъ душевно. Собственно, ни съ матерью, ни съ братьями-юнкерами онъ не имѣлъ ничего общаго, а подчасъ даже и тяготился ихъ средой.
Въ городѣ, вотъ уже года три существовалъ кружокъ молодежи, къ которому примыкалъ Черномордикъ, еще будучи гимназистомъ, и съ которымъ не порывалъ связи и въ періодъ своего «копченія», какъ выражался онъ въ палатѣ.
Къ кружку молодежи примыкали гимназисты, гимназистки и даже епархіалки. Замѣтными членами кружка являлись бывшіе студенты, волею судебъ вынужденные прозябать за предѣлами университетскаго города.
Появлялись въ кружкѣ еще и люди пріѣзжіе изъ группы «Безымянной Руси».
Къ этимъ людямъ кружокъ молодыхъ людей относился, какъ къ учителямъ жизни, и съ каждымъ ихъ появленіемъ союзъ молодыхъ людей увеличивался численностью, крѣпъ и заводилъ связи на сторонѣ.
Осенью памятнаго для Россіи года, когда проснулось все общество, кружокъ молодежи явился въ городѣ самымъ чувствительнымъ аппаратомъ для воспріятія новой жизни.
Освободительные лозунги изъ центровъ доносились на окраины и здѣсь попадали на благопріятную почву.
Въ періодъ петицій и банкетовъ, въ глухомъ городкѣ такъ же писались петиціи и такъ же, какъ въ другихъ мѣстахъ, устраивались банкеты.
Телеграфныя проволоки принесли вѣсть о телеграфной забастовкѣ и первыми въ городѣ забастовали почтово-телеграфные служащіе, за ними потянулись приказчики и закрыли магазины.
Забастовали земскіе служащіе, началось броженіе среди учителей… Но ихъ опередили забастовавшіе гимназисты и гимназистки.
И Черномордикъ въ числѣ другихъ принималъ самое горячее участіе въ общемъ движеніи.
Свою работу перенесъ онъ и въ палату, но на первыхъ же шагахъ онъ разочаровался.
Изъ всего численнаго состава губернскихъ присутственныхъ мѣстъ навстрѣчу предложенію Черномордика пошли только три чиновника изъ университетскихъ, одинъ ветеринарный врачъ и нѣсколько наборщиковъ изъ губернской типографіи, а изъ угловой комнаты подходящимъ человѣкомъ Черномордикъ считалъ только одного Ватрушкина.
— Николай Николаевичъ, я давно видѣлъ несовершенство жизни, — говорилъ Ватрушкинъ Черномордику, — но только, что же я могъ подѣлать?
— А надо бы вамъ было работать надъ самообразованіемъ. Не дурно бы было и примкнуть къ какой-нибудь организаціи.
— Въ сельскіе учителя я хотѣлъ, да экзаменъ не выдержалъ, — печально говорилъ Ватрушкинъ.
— Давайте заниматься, я васъ и въ учителя подготовлю, — увѣреннымъ тономъ говорилъ Черномордикъ, и Ватрушкинъ не сомнѣвался въ словахъ юнаго писца изъ бывшихъ гимназистовъ.
Когда Черномордикъ разсказалъ Ватрушкину о пользѣ союза чиновниковъ, послѣдній патетически восклицалъ:
— Вотъ, вотъ!.. И я тоже давно думалъ объ эксплоатаціи чиновниковъ начальствомъ, да только боялся говорить объ этомъ… А вы вонъ какъ смѣло говорили… Брызгинъ, этотъ діаволъ порядочный. Доносчикъ онъ, обо всемъ доноситъ начальству.
Собственно, Ватрушкину хотѣлось разсказать Черномордику о томъ, что онъ зналъ, а онъ зналъ, что въ теченіе двухъ послѣднихъ недѣль Брызгинъ нѣсколько разъ побывалъ въ кабинетѣ его превосходительства, и послѣднему уже все извѣстно о Черномордикѣ.
VI[править]
Ватрушкинъ не ошибся: черезъ два дня Черномордикъ былъ вызванъ въ кабинетъ управляющаго палатою.
Генералъ принялъ родственника своей знакомой строго и сухо, стула ему не предложилъ и, нахмурившись, началъ:
— Молодой человѣкъ! Я пригласилъ васъ, чтобы сказать вамъ, что у меня здѣсь палата, присутственное мѣсто, а не что-то другое, гдѣ можно… можно непочтительно выражаться о правительствѣ, читать преступныя газеты и сбивать чиновниковъ на устройство какихъ-то тамъ противозаконныхъ сообществъ и союзовъ…
Генералъ произнесъ все это, какъ по заученному.
— Ваше превосходительство, — началъ было Черномордикъ, и по губамъ его скользнула ироническая улыбка.
— Извольте молчать, когда говоритъ начальникъ! — грозно окрикнулъ Черномордика генералъ. — До моего слуха дошло, что вы непочтительно отзываетесь о правительствѣ! Это въ присутственномъ мѣстѣ не допускается… да и вообще, нигдѣ не допускаются такія рѣчи, — поправился генералъ. — За это господъ соціалистовъ отправляютъ въ мѣста отдаленныя. Потрудитесь разсказать мнѣ все, что произошло.
Черномордикъ подробно разсказалъ исторію столкновенія съ Брызгинымъ.
По мѣрѣ его разсказа лицо генерала изъ темно-багроваго преображалось и дѣлалось свѣтлѣе.
Когда Черномордикъ кончилъ свою исповѣдь, генералъ проговорилъ:
— Относительно словъ «дымъ отечества»[1] я ничего не буду говорить, въ этихъ словахъ ничего нѣтъ предосудительнаго. Это — поэтическая вольность поэта, и, конечно, Брызгинъ можетъ этого и не знать… Что же касается того, что правительство будто бы эксплоатируетъ чиновниковъ, то это уже, какъ хотите, дерзость и большая дерзость! Правительство никого не эксплоатируетъ, а достойныхъ чиновниковъ награждаетъ денежными пособіями и орденами… Да и, вообще, выражаться такъ о правительствѣ преступно! Понимаете — преступно!..
Лицо генерала вновь побагровѣло.
— Кромѣ того, откуда вы взяли, — началъ онъ послѣ паузы, — что отечество и правительство не одно и то же?.. А?..
— Да какъ же, ваше превосходительство! Отечество, это — народъ во всей совокупности, а правительство только часть народа, такъ сказать, центральное его управленіе.
Начальникъ даже поблѣднѣлъ при этихъ словахъ.
— Какъ, правительство часть народа?.. Что вы говорите… м… молокососъ!.. — вскрикнулъ генералъ, но тотчасъ же сообразилъ, что зашелъ далеко, обращаясь такъ со своимъ очень отдаленнымъ родственникомъ.
— Нѣтъ-съ!.. Я вижу, что вы человѣкъ неисправимый, — говорилъ онъ уже болѣе спокойно и прохаживаясь по кабинету. — Если вы при мнѣ такъ выражаетесь, то… извините меня, молодой человѣкъ… я поговорю съ вашей тетушкой и скажу ей, что вамъ у меня не мѣсто!.. Извольте итти-съ!..
Генералъ величественно, но рѣшительно повелъ рукою къ двери, и Черномордикъ вышелъ.
Появившись въ угловой комнатѣ, онъ подошелъ къ столу, за которымъ занимался Брызгинъ и рѣзкимъ голосомъ выкрикнулъ:
— Такъ вы, господинъ Брызгинъ, кромѣ службы, еще и доносами занимаетесь!.. Сыщикъ! Шпіонъ! Подлецъ!..
Бросивъ въ лицо Брызгина какую-то бумагу, Черномордикъ шумно вышелъ въ коридоръ.
Всполошенные и перепуганные необычайнымъ происшествіемъ писцы усиленно заскрипѣли перьями.
На другой день ночью Черномордикъ былъ арестованъ жандармами. Вмѣстѣ съ нимъ пострадали и еще нѣкоторые члены изъ кружка молодежи.
Черномордика обвиняли въ пропагандѣ среди рабочихъ и приказчиковъ. Но какъ главное обвиненіе выставили противъ него агитацію «среди лицъ, состоящихъ на государственной службѣ».
Въ обвинительномъ актѣ по дѣлу Черномордика значилось, что онъ привлекается за организацію среди чиновниковъ «преступнаго союза въ цѣляхъ борьбы съ начальствомъ».
Мѣсяца черезъ четыре Черномордика судили и, хоть и оправдали, но все же выслали на три года въ Вологодскую губернію.
Вскорѣ послѣ скандала съ Черномордикомъ, Брызгинъ, по совѣту самого генерала, сталъ держать чиновниковъ въ ежовыхъ рукавицахъ: ни книгъ, ни газетъ читать не позволялось, да и излишніе разговоры, помимо служебныхъ, не допускались.
Сильнѣе, нежели на другихъ, Черномордикъ произвелъ впечатлѣніе на Ватрушкина, и онъ не рѣдко, возвращаясь изъ палаты попутно съ писцомъ Флюгинымъ, говорилъ:
— Вотъ былъ смѣлый человѣкъ!.. Я понимаю, это — личность!.. Да-съ, личность, чортъ возьми!
— Да-съ, — соглашался и Флюгинъ.
Такъ вся эта исторія съ «крамолой» въ палатѣ и кончилась…
Въ угловой комнатѣ по-прежнему писцы переписывали бумаги. Дымила печь, но теперь уже не составлялись смѣты на ея ремонтъ.
Задыхаясь отъ печного дыма, Ватрушкинъ мысленно вспоминалъ Черномордика и думалъ: «„Дымъ отечества!..“ „Дымъ отечества!..“[1] Какъ онъ ловко всегда выражался»…
Примѣчанія[править]
- ↑ а б в г Ѳ. И. Тютчевъ «И дымъ отечества намъ сладокъ и пріятенъ…». Прим. ред.
- ↑ а б фр. Pardon — Извините. Прим. ред.