Анна Каренина (Толстой)/Часть I/Глава XIX/ДО
| ← Часть I, глава XVIII | Анна Каренина — Часть I, глава XIX | Часть I, глава XX → |
| Источникъ: Левъ Толстой. Анна Каренина. — Москва: Типо-литографія Т-ва И. Н. Кушнеровъ и К°, 1903. — Т. I. — С. 88—94. |
Когда Анна вошла въ комнату, Долли сидѣла въ маленькой гостиной съ бѣлоголовымъ пухлымъ мальчикомъ, уже теперь похожимъ на отца, и слушала его урокъ изъ французскаго чтенія. Мальчикъ читалъ, вертя въ рукѣ и стараясь оторвать чуть державшуюся пуговицу курточки. Мать нѣсколько разъ отнимала руку, но пухлая ручонка опять бралась за пуговицу. Мать оторвала пуговицу и положила ее въ карманъ.
— Успокой руки, Гриша, — сказала она и опять взялась за свое одѣяло, давнишнюю работу, за которую она всегда бралась въ тяжелыя минуты и теперь вязала нервно, закидывая пальцемъ и считая петли. Хотя она и велѣла вчера сказать мужу, что ей дѣла нѣтъ до того, пріѣдетъ или не пріѣдетъ его сестра, она все приготовила къ ея пріѣзду и съ волненіемъ ждала золовку.
Долли была убита своимъ горемъ, вся поглощена имъ. Однако она помнила, что Анна, золовка, была жена одного изъ важнѣйшихъ лицъ въ Петербургѣ и петербургская grande dame. И, благодаря этому обстоятельству, она не исполнила сказанного мужу, то-есть незабыла, что пріѣдетъ золовка. „Да, наконецъ, Анна ни въ чемъ невиновата, — думала Долли. — Я о ней ничего, кромѣ самаго хорошаго, не знаю, и въ отношеніи къ себѣ я видѣла отъ нея только ласку и дружбу“. Правда, сколько она могла запомнить свое впечатлѣніе въ Петербургѣ у Карениныхъ, ей не нравился самый домъ ихъ: что-то было фальшивее во всемъ складѣ ихъ семейнаго быта. „Но за что же я не приму ее? Только бы не вздумала она утѣшать меня! — думала Долли. — Всѣ утѣшенія, и увѣщанія, и прощенія христіанскія — все это я ужъ тысячу разъ передумала, и все это не годится“.
Всѣ эти дни Долли была одна съ дѣтьми. Говорить о своемъ горѣ она не хотѣла, а съ этимъ горемъ на душѣ говорить о постороннемъ она не могла. Она знала, что токъ или иначе она Аннѣ выскажетъ все, и то ее радовала мысль о томъ, какъ она выскажетъ, то злила необходимость говорить о своемъ униженіи съ ней, его сестрой, и слышать отъ нея готовыя фразы увѣщанія и утѣшенія.
Она, какъ часто бываетъ, глядя на часы, ждала ее каждую минуту и пропустила именно ту, когда гостья пріѣхала, такъ что не слыхала звонка.
Услыхавъ шумъ платья и легкихъ шаговъ уже въ дверяхъ, она оглянулась, и на измученномъ лицѣ ея невольно выразилась не радость, а удивленіе. Она встала и обняла золовку.
— Какъ, ужъ пріѣхала? — сказала она, цѣлуя ее.
— Долли, какъ я рада тебя видѣть!
— И я рада, — слабо улыбаясь и стараясь по выраженію лицо Анны узнать, знаетъ ли она, сказала Долли. „Вѣрно знаетъ“, подумала она, замѣтивъ соболѣзнованіе на лицѣ Анны. — Ну, пойдемъ, я тебя проведу въ твою комнату, — продолжала она, стараясь отдалить сколько возможно минуту объясненія.
— Это Гриша? Боже мой, какъ онъ выросъ! — сказала Анна и, поцѣловавъ его, не спуская глазъ съ Долли, остановилась и покраснѣла. — Нѣтъ, позволь никуда не ходить.
Она сняла платокъ, шляпу и, зацѣпивъ ею за прядь своихъ черныхъ, вездѣ вьющихся волосъ, мотая головой, отцѣпляла волосы.
— А ты сіяешь счастіемъ и здоровьемъ! — сказала Долли почти съ завистью.
— Я?.. Да, — сказала Анна. — Боже мой, Таня! Ровесница Сережѣ моему, — прибавила она, обращаясь ко вбѣжавшей дѣвочкѣ. Она взяла ее на руки и поцѣловала. — Прелестная дѣвочка, прелесть! Покажи же мнѣ всѣхъ.
Она называла ихъ и припоминала не только имена, но годы, мѣсяцы, характеры, болѣзни всѣхъ дѣтей, и Долли не могла не оцѣнить этого.
— Ну, такъ пойдемъ къ нимъ, — сказала она. — Вася спитъ теперь, жалко.
Осмотрѣвъ дѣтей, онѣ сѣли, уже однѣ, въ гостиной предъ кофеемъ. Анна взялась за подносъ и потомъ отодвинула его.
— Долли, — сказала она, — онъ говорилъ мнѣ.
Долли холодно посмотрѣла на Анну. Она ждала теперь притворно сочувственныхъ фразъ; но Анна ничего такого не сказала.
— Долли, милая! — сказала она, — я не хочу ни говорить тебѣ за него, ни утѣшать; это нельзя. Но, душенька, мнѣ просто жалко, жалко тебя всею душой!
Изъ-за густыхъ рѣсницъ ея блестящихъ глазъ вдругъ показались слезы. Она пересѣла ближе къ невѣсткѣ и взяла ея руку своею энергическою маленькою рукой. Долли не отстранилась, но лицо ея не измѣняло своего сухого выраженія. Она сказала:
— Утѣшить меня нельзя. Все потеряно послѣ того, что было, все пропало!
И, какъ только она сказала это, выраженіе лица ея вдругъ смягчилось. Анна подняла сухую, худую руку Долли, поцѣловала ее и сказала:
— Но, Долли, что же дѣлать, что же дѣлать? Какъ лучше поступить въ этомъ ужасномъ положеніи? — вотъ о чемъ надо подумать.
— Все кончено, и больше ничего, — сказала Долли. — И хуже всего то, ты пойми, что я не могу его бросить: дѣти, я связана. А съ нимъ жить я не могу, мнѣ мука видѣть его.
— Долли, голубчикъ, онъ говорилъ мнѣ, но я отъ тебя хочу слышать, скажи мнѣ все.
Долли посмотрѣла на нее вопросительно.
Участіе и любовь непритворныя видны были на лицѣ Анны.
— Изволь, — вдругъ сказала она. — Но я скажу сначала. Ты знаешь, какъ я вышла замужъ. Я съ воспитаніемъ maman не только была невинна, но я было глупа. Я ничего не знала. Говорятъ, я знаю, мужья разсказываютъ женамъ свою прежнюю жизнь, но Стива… — она поправилась: — Степанъ Аркадьичъ ничего не сказалъ мнѣ. Ты не повѣришь, но я до сихъ поръ думала, что я одна женщина, которую онъ зналъ. Такъ я жила восемь лѣтъ. Ты пойми, что я не только не подозрѣвала невѣрности, но что я считала это невозможнымъ, и тутъ, представь себѣ, съ такими понятіями узнать вдругъ весь ужасъ, всю гадость… Ты пойми меня. Быть увѣренной вполнѣ въ своемъ счастіи, и вдругъ… — продолжала Долли, удерживая рыданія, — и получить письмо… письмо его къ своей любовницѣ, къ моей гувернанткѣ. Нѣтъ, это слишкомъ ужасно! — Она поспѣшно вынула платокъ и закрыла имъ лицо. — Я понимаю еще увлеченіе, — продолжала она, помолчавъ, — но обдуманно, хитро обманывать меня… съ кѣмъ же?.. Продолжать быть моимъ мужемъ вмѣстѣ съ нею… это ужасно! Ты не можешь понять…
— О, нѣтъ, я понимаю! Понимаю, милая Долли, понимаю, — говорила Анна, пожимая ея руку.
— И ты думаешь, что онъ понимаетъ весь ужасъ моего положенія? — продолжала Долли. — Нисколько! Онъ счастливъ и доволенъ.
— О, нѣтъ! — быстро перебила Анна. — Онъ жалокъ, онъ убитъ раскаяніемъ…
— Способенъ ли онъ къ раскаянію? — перебила Долли, внимательно вглядываясь въ лицо золовки.
— Да, я его знаю. Я не могла безъ жалости смотрѣть на него. Мы его обѣ знаемъ. Онъ добръ, но онъ гордъ, а теперь такъ униженъ. Главное, что меня тронуло… (и тутъ Анна угадала главное, что могло тронуть Долли) его мучаютъ двѣ вещи: то, что ему стыдно дѣтей, и то, что онъ, любя тебя… да, да, любя больше всего на свѣтѣ, — поспѣшно перебила она хотѣвшую возражать Долли, — сдѣлалъ тебѣ больно, убилъ тебя. „Нѣтъ, нѣтъ, она не проститъ“, все говоритъ онъ.
Долли задумчиво смотрѣла мимо золовки, слушая ея слова.
— Да, я понимаю, что положеніе его ужасно: виноватому хуже, чѣмъ невинному, — сказала она, — если онъ чувствуетъ, что отъ вины его все несчастіе. Но какъ же простить, какъ мнѣ опять быть его женою послѣ нея? Мнѣ жить съ нимъ теперь будетъ мученіе, именно потому, что я люблю свою прошедшую любовь къ нему…
И рыданія прервали ея слова.
Но, какъ будто нарочно, каждый разъ, какъ она смягчалась, она начинала опять говорить о томъ, что раздражало ее.
— Она вѣдь молода, вѣдь она красива, — продолжала она. — Ты понимаешь ли, Анна, что у меня моя молодость, красота взяты… кѣмъ? Имъ и его дѣтьми. Я отслужила ему, и на этой службѣ ушло все мое, и ему теперь, разумѣется, свѣжее, пошлое существо пріятнѣе. Они вѣрно говорили между собой обо мнѣ, или, еще хуже, умалчивали… ты понимаешь?
Опять ненавистью зажглись ея глаза.
— И послѣ этого онъ будетъ говорить мнѣ… Что жъ, я буду вѣрить ему? Никогда. Нѣтъ, ужъ кончено все, все, что составляло утѣшеніе, награду труда, мукъ… Ты повѣришь ли? я сейчасъ учила Гришу: прежде это бывало радость, теперь мученіе. Зачѣмъ я стараюсь, тружусь? Зачѣмъ дѣти? Ужасно то, что вдругъ душа моя перевернулась, и вмѣсто любви, нѣжности у меня къ нему одна злоба, да, злоба. Я бы убила его и…
— Душенька, Долли, я понимаю, но не мучь себя. Ты такъ оскорблена, такъ возбуждена, что ты многое видишь не такъ.
Долли затихла, и онѣ минуты двѣ помолчали.
— Что дѣлать, подумай, Анна, помоги. Я все передумала и ничего не вижу.
Анна ничего не могла придумать, но сердце ея прямо отзывалось на каждое слово, на каждое выраженіе лица невѣстки.
— Я одно скажу, — начала Анна: — я его сестра, я знаю его характеръ, эту способность все, все забыть (она сдѣлала жестъ передъ лбомъ), эту способность полнаго увлеченія, но зато и полнаго раскаянія. Онъ не вѣритъ, не понимаетъ теперь, какъ онъ могъ сдѣлать то, что́ сдѣлалъ.
— Нѣтъ, онъ понимаетъ, онъ понималъ! — перебила Долли. — Но я… ты забываешь меня… развѣ мнѣ легче?
— Постой. Когда онъ говорилъ мнѣ, признаюсь тебѣ, я не понимала еще всего ужаса твоего положенія. Я видѣла только его и то, что семья разстроена; мнѣ его жалко было; но, поговоривъ съ тобой, я, какъ женщина, вижу другое; я вижу твои страданія, и мнѣ, не могу тебѣ сказать, какъ жаль тебя! Но, Долли, душенька, я понимаю твои страданія вполнѣ, только одного я не знаю: я не знаю… я не знаю, насколько въ душѣ твоей есть еще любви къ нему. Это ты знаешь, — настолько ли есть, чтобы можно было простить. Если есть, то прости!
— Нѣтъ, — начала Долли; но Анна прервала ее, цѣлуя еще разъ ея руку.
— Я больше тебя знаю свѣтъ, — сказала она. — Я знаю этихъ людей, какъ Стива, какъ они смотрятъ на это. Ты говоришь, что онъ съ ней говорилъ о тебѣ. Этого не было. Эти люди дѣлаютъ невѣрности, но свой домашній очагъ и жена — это для нихъ святыня. Какъ-то у нихъ эти женщины остаются въ презрѣніи и не мѣшаютъ семьѣ. Они какую-то черту проводятъ непроходимую между семьей и этимъ. Я этого не понимаю, но это такъ.
— До, но онъ цѣловалъ ее…
— Долли, постой, душенька. Я видѣла Стиву, когда онъ былъ влюбленъ въ тебя. Я помню это время, когда онъ пріѣзжалъ ко мнѣ и плакалъ, говоря о тебѣ, и какая поэзія и высота была ты для него, и я знаю, что чѣмъ больше онъ съ тобой жилъ, тѣмъ выше ты для него становилась. Вѣдь мы смѣялись бывало надъ нимъ, что онъ къ каждому слову прибавлялъ: „Долли удивительная женщина“. Ты для него божество всегда была и осталась, а это увлеченіе не души его…
— Но если это увлеченіе повторится?
— Оно не можетъ, какъ я понимаю…
— Да, но ты простила бы?
— Не знаю, не могу судить… Нѣтъ, могу, — сказала Анна подумавъ и, уловивъ мыслью положеніе и свѣсивъ его на внутреннихъ вѣсахъ, прибавила: — Нѣтъ, могу, могу, могу. Да, я простила бы. Я не была бы тою же, да, но простила бы и такъ простила бы, какъ будто этого не было, совсѣмъ не было…
— Ну, разумѣется, — быстро прервала Долли, какъ будто она говорила то, что́ не разъ думала, — иначе бы это не было прощеніе. Если простить, то совсѣмъ, совсѣмъ. Ну, пойдемъ, я тебя проведу въ твою комнату, — сказала она, вставая, и по дорогѣ обняла Анну. — Милая моя, какъ я рада, что ты пріѣхала. Мнѣ легче, гораздо легче стало.