Перейти к содержанию

Антар (Мицкевич; Бенедиктов)

Материал из Викитеки — свободной библиотеки
Антар[1] : Кассида
автор Адам Мицкевич, пер. Владимир Григорьевич Бенедиктов
Оригинал: польск. Szanfary : Kasyda z arabskiego. — Источник: Мицкевич А. Сочинения А. Мицкевича. — СПб.: Типография М. О. Вольфа, 1882. — Т. I. — С. 227.

* * *


На́ ноги ставьте верблюдов, о братья![2]
Вьюки ремнём с их горбатой спиной
Стянуты, со́мкнуты. Мстить и карать я
Еду. — Ночь тёплая с ясной луной!

Едем! — Как есть для спасенья от зноя
Тень на земле, так для храброго есть
Средство спастись от позора: то — месть.
Только, щитом себя разума кроя,
Надо уметь от напасти уйти,
В сети соблазнов не впасть на пути.

Истинной дружбы я ведаю цену:
Серого волка в друзья я возьму,
Лютого барса, хромую гиену:
Тайну я вверю из них хоть кому.
Каждый зверишка, храня её свято,
В горе с насмешкой не кинет собрата,
Зверь за обиду на месть восстаёт;
Сила у них против силы идёт;
Все они храбры, но я их храбрее:
Первый сижу у врага я на шее;
Где же добыча пошла на раздел —
Я в стороне; тут, кто в жадности смел,
Тот торжествует, — а я перед златом
Гордо держу себя мужем богатым,
Щедрым. — Не выше ль действительно тот,
Кто превосходство своё сознаёт?

Тех оставляю — и горя мне мало!
Знаю: посредством благих своих дел
Их я к себе привязать не успел;
Сердце ж моё к ним и ввек не лежало.
Есть три товарища: будет с меня!
Храброе сердце да вон — из оружья —
Сабля, что мечет фонтаны огня,
С луком, что выгнут как шея верблюжья; —
Перевязь лука — то роскошь сама:
Золотом шита, кругом — бахрома;
Гладкий, чеканный колчан есть при луке, —
А с тетивы того лука тугой
Прянет стрела — и по воздуху звуки
Жалобных стонов летят за стрелой:
Мать этак стонет пронзительно-звонко,
Если из рук у ней вырвут ребёнка.

Тать пусть ночной, когда люди все спят,
Входит, — и прочь отпугнув жеребят,
Маток доит, молоко выжимая!
Я не таков. Я — не трус, и хвоста я
Женского не был носителем: тот
К женщинам пусть на советы идёт!
Сердце не страуса в персях ношу я; —
Даже и страх неожиданно чуя,
Ровно в груди оно ходит моей:
Бьётся ж пугливый пускай воробей!
Видел ли кто, чтоб как щёголь я мелкой —
Прихвостень женский, по целым часам
Брови подкрашивал с тонкой отделкой[3]
Иль в благовонных водах волосам
Ванны творил? — Я с пути не сбивался,
Ночь хоть была, и песчаной волной
Било в глаза мне, метало дресвой:
Я на верблюдице прямо всё мчался —
Вихрь под ногами, пустыня кипит,
Брызжет огонь из-под быстрых копыт.
Голод ли мучил меня — удосто́ить
Я и вниманья его не хотел
И успевал его тем успокоить, —
Прахом пустыни питаясь, летел,
Мчался, — и был до того непреклонным
С голодом лютым в боренье, что он
Должен себя был признать побеждённым.
В лагере ль быть мне случалось — снабжён
Был я тут множеством яств и напитков:
Где, у кого было столько избытков?..
Но — расстаёмся мы этого дня.
Горечь кипит на душе у меня:
Еду; — позора душа не выносит;
Вас коль не брошу — душа меня бросит.
Мщения жажда мне жилы все рвёт,
Точно как пряха, что пряжу прядёт
И обрывает неровные нитки.
Чуя, что этот позы́в не умолк,
Каждое утро я делал попытки!
Алчущий, с пастью открытою, волк
Так на добычу выходит, ноздрями
Нюхает воздух и мчится степями,
И утомлённый от трудных скачков,
Тщетных засад и усилий бесплодных,
Воет — в сообществе многих волков
Также измученных, также голодных; —
Словно как вырезок новой луны,
Тощи они, — их бока сведены,
Челюсти выдались; зубы о зубы
Так и звенят точно стрелы, где грубый
Ими обман свой прикрыв, чародей
Ловко в руке их вращает своей.[4]
Или жужжат они точно как пчёлы,
Вслед что за маткой летят через долы,
И над крутым пчеловода холмом
Улей как гроздья объемлют кругом.
Скулы волков тех — лишь кости без мяса;
Точно расколотый дерева ствол —
Пасть их. — Тот первый завыл, и пошёл
Вой их всеобщий, и вся залила́ся
Стая, как плачущих жён и детей
Хор по скончаньи фарисовых дней.[5]
Тот замолчал вдруг — и все умолкают.
Мнится, что воем таким облегчают
Волки свой голод: обмен круговой
Жалоб и стонов мирит их с судьбой.
Вот — и притихли: не лучше ль безгласно,
Молча терпеть, чем горланить напрасно?
Вот — подъезжаю к цистерне[6]: летит
Полк казуаров[7], крылами шумит,
Ропщет… Я первый напился, — а птицы
Пусть-ка потянут уж мутной водицы!
Пьют и опивки! Их вождь полковой
Не испугал тут моей дорогой,
Доброй верблюдицы: я появился —
«Прочь вы, крылатые!» — Миг — и напился…
Еду с оглядкою: что они? где?
Вижу, что кинулись к грязной воде,
Зобы вздуваются, клювы нагнулись —
Добрые знаки! Вот — все постянулись
К влаге; шумит водопойный их стан,
Точно на роздых пришёл караван; —
Снова вздымаются, — снова садятся,
К водохранилищу жмутся, теснятся,
Спешно глотают остатки воды,
И торопливо смыкаясь в ряды,
Тянутся, точно в степные равнины
Сходят с оаза в рядах бедуины.

Жёсткая почва — подруга моя;
К ней прижимал с наслаждением я
Мало ли раз свой скелет человечий —
Тощие руки, костлявые плечи,
Члены, которых составы все счесть
Так же легко, как в известность привесть
Кости игральные — те, что на лавку
Мечет игрок, зорко глядя на ставку.

Если грустит по Антаре война —
Это понятно: Антар ей слугою
Верным был долго, и помнит она
Службу Антара. — Моею душою —
Этим игралищем всех неудач —
Ныне играет несчастье как в мяч.
Сотни страданий, решить чтобы дело,
Что кому взять из Антарова тела,
В споре о высохших членах моих
Жеребии мечут[8]: — из бедствий земных
Каждое лезет с особой любовью
Мне на заплечье; отвсюду — гроза;
Я засыпаю — беда к изголовью
Мигом садится и пялит глаза,
Место себе выбирая к удару
Самому злому: — ознобу и жару
Я подвергаюсь от тяжких забот, —
Каждая в день свой и час меня бьёт,
Точно как дрожь чередной лихорадки,
Только здесь более люты припадки.
Точно как птицы средь знойного дня
На воду мечутся; жаждой томимы,
Эти заботы летят на меня
Стаей, и мною стократно гонимы —
Снова летят, несмотря на отгон,
Сверху и снизу и с разных сторон.


Знаете вы, как — измучен и злобен —
Я, босоногий, во время жаров,
В прахе пустынь извиваюсь, подобен
Змею блестящему — сыну песков.
В неге я вырос средь пышного быта,
Славных я предков потомок, но я —
Сын терпеливости строгой; моя
Грудь её жёсткою тканью прикрыта;
В сердце своё на житьё я втянул
Смелость гиены; я ноги обул
Стойкостью в деле; — в степи без намёта,
В зной без покрышки, я, чуждый расчёта,
Весел, богат и открыто гляжу —
Ибо я жизни своей не щажу;
В счастье богатством своим не гордился,
Праздности глупой бежал — и трудился;
Был ли разносчик я сплетен пустых?
Ложью пятнал ли я славу других?

Помните ль страшную ночь вы? — Сплошная
Тьма налегла на весь мир, и такая
Стужа была, что араб свои жёг
Стрелы и лук, чтоб развесть огонёк —
Только б согреться! Готовый к походу
Выступил бодро я в ту непогоду;
Молнии были светилами мне,
Гром был трубою, зовущей к войне,
Ужас и трепет — мне спутники были;
Руки мои в эту ночь отпустили
Многих вдовицами жён, — сиротством
Многих детей я взыскал, — и потом,
В эту же ночь меч кровавый возвыся,
Я возвратился под бурей домой,
К утру ж спокойно лежал в Гумаисе, —
А по пустыне, обрысканной мной,
Мчалась молва обо мне: вопрошали
Те с любопытством, а те отвечали;
Разный тут шёл между жителей толк:
«Ночью-то лаяли псы — или волк,
Или гиены щенок, утекая,
Бурей гонимый, во мраке ночном
К нам забегал, или птица какая
Билась в испуге дрожащим крылом?
Пёс заворчал и утих в ту ж минуту…
Или уж Див произвёл эту смуту? —
Вскользь пролетел и наделал тревог?
Иль… человек?.. Это дело сокрыто.
Нет! Человек бы так много не смог!
Видишь — людей-то ведь сколько побито!»

В зной, когда день пламенел, и вприскок
Змейки вились по земле обожжённой, —
Плащ я дырявый надев и в песок
Кинувшись жгучий, главой обнажённой
Солнца на бой вызывал, — и в разброс
Груда моих запылённых волос,
Без умащенья, сплошными кусками
Слипнувшись с грязными лбом и висками,
Тяжко висела…

Все эти места,
Вечной пустыни простор необъятный,
Дол, что округлостью твёрдо-раскатной
Сходен с горбатою спинкой щита,
Часто босыми я мерил ногами.
Под восходящими к небу скалами
Я на руках и ногах проползал,
Псу уподобясь, и часто взлезал
На лоб скалам тем по каменным склонам,
Гостем нежданным вносясь к антилопам;
Те, белоногие, мягким руном
Пышно-одетые, словно девицы
В платьях влачащихся, ходя кругом,
Смело свои устремляли зеницы
В очи мне; я им являлся самцом
Стада их с смуглым, брадатым лицом —
Мужем их новым, с такими рогами,
Что при поднятьи чела в высоту
Ветви рогов тех кидались к хвосту, —
Или же ими вцепясь меж скалами
Новый самец, что в скалах тех засел,
В небе, казалось, как птица висел.




Примечания

  1. Антар — имя одного из знаменитейших фарисов арабских до Магомета. Он был поэт и воин из племени Азд. Будучи оскорблён некоторыми наездниками из племени Силаман, он решился отмстить и поклялся умертвить лично сто фарисов из этого племени. Он уложил их уже девяносто девять, как попался в руки противников: отрубленная голова его подверглась их поруганиям, но при этом, когда один из врагов толкнул голову Антара ногою, то зашиб себе ногу черепом так сильно, что поплатился жизнью и дополнил единицею число жертв Антарова мщения.
  2. «На ноги ставьте верблюдов!» и проч. Верблюды, подгибая под себя ноги, ложатся, и в таком положении их вьючат; а потом, когда караван должен тронуться с места, человек, сев на животное, тянет кверху поводья и поднимает его: ставит на ноги.
  3. Чёрные брови — необходимое условие красоты у арабов. Щёголи у них занимались тщательною отделкою бровей своих, употребляя для подкрашивания их порошок, называемый коль.
  4. У древних арабов, до Магомета, хранились во храме их, в Мекке, священные стрелы. Пук этих стрел, в руке жреца, приводился в движение так, что стрелы перемещались между собою, тасовались, — и звуки, издаваемые при соударении их, были толкуемы авгурами, чародеями или гадателями к предузнанию будущего.
  5. Когда фарис погибает в битве, то жёны и дочери убитого, всходя на холм, оплакивают его, протяжно воя, пока за убитого не отомстит кто-либо из соплеменных фарисов.
  6. Цистерны или водохранилища устраиваются в разных безводных местах Аравии для скопления в них дождевой воды к утолению жажды путников. Фарисы должны знать места, где находятся такие водохранилища.
  7. Казуары — род страусов. Они летают большими стаями, производя сильный шум своим полётом.
  8. Поэт взял это выражение от обычая арабов метать жребий, определяющий, кому какая часть должна достаться от убитого верблюда, когда это животное убивают для употребления в пищу.