АНТОЛОГІЯ
изъ
ЖАНЪ-ПОЛЯ РИХТЕРА.
[править]1844.
[править]Воспоминанья изъ лучшихъ часовъ жизни для послѣднихъ
Луна днемъ
Зибенкэзъ
Поэтическіе Афоризмы и отрывки
Мысли о женщинахъ
Полиметры
Желанія другу
Описаніе утренней грозы въ Кампанерталѣ
Письмо Густава къ своей возлюбленной
Сонъ несчастнаго подъ новый годъ
ВОСПОМИНАНІЯ ИЗЪ ЛУЧШИХЪ ЧАСОВЪ ЖИЗНИ ДЛЯ ПОСЛѢДНИХЪ.
[править]"Дай мнѣ великую мысль, чтобъ она освѣжила меня, « просилъ Гердеръ своего сына въ изнуряющемъ жару болѣзни! Что же мы обыкновенно представляемъ страдальцамъ, прикованнымъ въ мрачной постели болѣзни, когда передъ ними тускнѣетъ блестящая рога на ихъ жизни? Однѣ страшилища, вмѣсто освящающихъ звѣздъ. Не странно ли и не жестоко ли обыкновеніе, что плачь и умиленіе обступаютъ умирающаго Сольнаго, громко нарекаютъ послѣдній приговоръ, между-тѣмъ какъ ихъ скрываютъ отъ здороваго, крѣпкаго и сильнаго; какъ-будто умирающіе должны утѣшать здоровыхъ! Тамъ, въ душной комнатѣ больнаго, передъ изнуреннымъ и блѣднымъ лицемъ. Нѣтъ душа, которая навела бы свѣтлую улыбку на изсохшія уста, а только законовѣдцы, лекари съ своими приказаніями, да родные, которые плачутъ на-взрыдъ. Нѣтъ тамъ мощнаго духа, возвышающагося надъ собственною скорбью, который упавшую лушу, алкающую освѣжающей радости, оживилъ бы весенними водами воспоминанія, слилъ бы ихъ съ послѣдними восторгами, предзнаменующими въ умирающемъ приближеніе другой жизни. — Постель больна то превращается для него въ незакрытый гробъ; плачущая обманчивая надежда на выздоровленіе и траурныя рѣчи, привязываютъ еще крѣпче къ жизни того, кому суждено съ ней разстаться; а смертныя носилки представляются ему эшафотомъ, — и въ ушахъ, еще живущихъ, когда глаза уже сомкнуты смертію, раздаются рѣзкіе, дисгармоническіе звуки жизни, тогда какъ жизнь должна бы, подобно эху, постепенно изчезать въ нѣжныхъ, сладостнѣйшихъ звукахъ. Между-тѣмъ человѣкъ въ собственномъ сердцѣ носитъ благое чувство, которое заставляетъ его воспоминать о малѣйшей радости, внушенной имъ умирающему, съ большимъ наслажденіемъ и самодовольствіемъ, нежели о многихъ важнѣйшихъ, которыми онъ надѣлилъ здоровыхъ; причина тому заключается, можетъ-быть, еще въ томъ, что онъ только въ послѣднемъ случаѣ надѣется на возможность удвоить или доставить эту радость послѣ; но смертный долженъ бы помнить, что каждая радость, доставленная нами другому или намъ дарованная, можетъ быть послѣднею.
Такъ разставанье наше съ жизнью было бы соединено съ большимъ страданіемъ, нежели вступленіе въ оную, еслибъ заранѣе природа, эта добрая мать, не позаботилась о томъ, чтобъ убаюкать дремлющихъ своихъ дѣтей на своихъ нѣжныхъ рукахъ и тихо перенести ихъ изъ одного міра въ другой. Въ предпослѣдній часъ покрываетъ она горько оплакиваемыхъ ледянымъ щитомъ равнодушія къ остающимся; предъ самой же кончиною — (что подтверждаютъ свидѣтельства проснувшихся мнимо-умершихъ, выраженіе лица и голосъ умирающихъ) мозгъ покрывается чистыми, легкими волнами радости, походящей развѣ только на то земное блаженство, въ которомъ утопаютъ магнетическіе мнимо-умершіе. Но мы не въ состояніи себя представите, какъ высоки эти наслажденія, до какой степени онѣ могутъ увеличиваться, потому-что знаемъ ихъ только по свидѣтельствамъ ожившихъ мнимо-умершихъ, слѣдственно прерванными, неоконченными; можетъ-быть, возрастающіе восторги, болѣе истощающіе жизнь, нежели страданія, переносятъ безсмертную жизнь отъ жизни здѣшней, юдольной, въ неизвѣстное небо. Бетъ всемірная Исторія необъятная, премудрая, — это Исторія умирающихъ; но намъ на землѣ не развернуть ея сокровенныхъ листовъ.
Въ сельцѣ Геймѣ жилъ Готрейжъ Гартманнъ у своего престарѣлаго отца, пастора, котораго онъ составлялъ все счастіе, ибо старецъ пережилъ почти все, что любилъ. Готрейхъ отправлялъ за него должность проповѣдника, не столько за тѣмъ, чтобъ поддержать его еще мало ослабленныя возрастомъ силы, сколько для того, чтобъ дать просторъ своему собственному пылкому духу и вмѣстѣ доставить тѣмъ старцу ту рѣдкую радость, что сынъ научаетъ отца.
Тѣсно было распускающемуся духу, который хотѣлъ цвѣсти поэтически: онъ не походилъ, какъ большая часть юношей-поэтовъ, на тѣ растенія, которыя приносятъ нѣсколько поэтическихъ цвѣтовъ, быстро упадающихъ, а потомъ производятъ подъ землею грубые, ничтожные плоды: онъ былъ деревомъ, которое вѣнчаетъ свои прекрасные пестрые цвѣты сладкими прекрасными плодами; и почки этихъ цвѣтовъ созрѣвали отъ теплоты новыхъ поэтическихъ мѣсяцовъ.
Отецъ его былъ призванъ къ поэзіи подобными же силами, но время не благопріятствовало ихъ развитію; ибо въ половинѣ прошедшато столѣтія, большая часть людей, одаренныхъ парящимъ ввысь духомъ художника, были вынуждаемы оставаться прикованными къ каѳедрѣ, учительскому или судейскому креслу, потому-что старое мѣщанское сословіе почитало выгоднѣйшимъ пасти своихъ дѣтей на обыкновенныхъ равнинахъ и долинахъ, нежели на крутой горѣ Музъ. Если же подавленный поэтическій духъ не можетъ выразить себя въ свободномъ творчествѣ, то съ большимъ жаромъ обращается къ собственному сердцу и убираетъ его своими цвѣтами; невысказанныя чувства тѣмъ живѣе говорятъ въ движеніяхъ, подобно голосу, и дѣла заступаютъ мѣсто картинъ. Такимъ образомъ поэтическая сила легко живетъ столь же долго, сколько и самъ человѣкъ, который есть уже ея созданіе, нѣчто единое съ нею. Такъ переживаетъ легкая, недолго живущая бабочка продолжительную буровую зиму — (какъ прежде пережила ее бывши личинкою) — если лѣтомъ не оплодотворилась.
То-же самое постигло и стараго Гартманна, но участь его была еще прекраснѣе: его молодой, женской поэтической душѣ можно было набрать своимъ жилищемъ каѳедру, словно монашескую келью, а двумъ сестрамъ-близнецамъ, религіи и поэзіи, быть неразлучными и помогать другъ другу. Какъ чисто и прекрасно званіе священника! всѣ блага его окружаютъ: поэзія, религія, исцѣленіе душъ, — между-тѣмъ какъ другія званія совершенно препятствуютъ ихъ близкому соединенію.
Отецъ и сынъ все тѣснѣе и тѣснѣе сближались другъ съ другомъ, и, вмѣсто дѣтской и отцовской любви, между ними возрасла рѣдкая дружба особеннаго рода. Сынъ поддерживалъ старость отца не только возрожденіемъ въ немъ утраченной поэтической молодости, но и прекраснѣйшимъ сходствомъ вѣры. Готрейхъ хотя и отправился въ высшую школу съ обыкновеннымъ небольшимъ вольнодумствомъ, свойственнымъ незрѣлому, рано развившемуся юношѣ, но возвратился съ сохраненною вѣрою предковъ и отца своего, отъ настоящихъ учителей, научавшихъ сохранять чувство древней богословіи отъ пытливыхъ объясненій толкователей, не обнажая корней передъ свѣтомъ, который содѣйствуетъ въ людяхъ, какъ и въ растеніяхъ, одному лишь внѣшнему произрастанію. Такъ престарѣлый отецъ вновь нашелъ въ груди сына свое христіанское сердце, оживленное силою молодости, а вмѣстѣ и оправданіе своей любви и убѣжденій, пріобрѣтенныхъ долгою жизнію. Если прискорбно любить и вмѣсти противоречить, и отворачивать голову отъ того, къ чему наклоняется сердце, то тѣмъ сладостнѣе найти себя и свою вѣру пересаженными въ короткое время. Жизнь тогда превращается въ прекрасную звѣздную ночь, въ которую, кажется, заходящая звѣзда замѣняется другою, восходящею.
Готрейхъ жилъ въ раю, въ которомъ онъ былъ садовникомъ для своего отца, замѣнялъ ему супругу, брата, друга, — однимъ словомъ все, что дано любить человѣку.
Каждое воскресенье приносило ему новую радость: проповѣдь, сказанную въ присутствіи отца. На каѳедрѣ обнаруживалъ онъ все богатство внутренней силы, въ особенности поэтической, какъ-будто заботясь болѣе о томъ, чтобъ тронуть и увлечь отца, нежели о просвѣщеніи прихожанъ, хотя и былъ убѣжденъ въ несомнѣнности той истины, что удовлетвореніе высокихъ требованій разума, есть цѣлебная пища для народа, какъ и для дѣтей, и что одно недостижимое научаетъ достигать. — Глаза въ слезахъ или молящіяся сложенныя руки старца, превращали каждый воскресный день въ великій праздникъ; и въ тихомъ пасторскомъ домикѣ часто отправлялась празднества, торжественность которыхъ никто не понималъ и не замѣчалъ. Кто находитъ, что говорить или слушать проповѣдь не можетъ приводить душу въ живое умиленіе, тотъ вѣроятно не пойметъ тѣхъ чистыхъ радостей, съ которыми оба друга бесѣдовали между собою о сказанныхъ или еще предстоящихъ проповѣдяхъ, критическое разсмотрѣніе которыхъ имѣло въ глазахъ ихъ такую же важность, какую имѣетъ критика великихъ драматическихъ произведеній. Одобреніе и любовь столь мудраго старца, какъ Гартманъ, духовныя способности котораго еще не онѣмѣло на холодной высотѣ жизни, должны были сильно тронуть юношу, отъ природы болѣе слабаго и нѣжнаго и тѣломъ и духомъ, каковъ быль Готрейхъ, и возбудить въ немъ быстрое и высокое пламя.
Къ симъ двумъ счастливцамъ присоединилось еще третье блаженное существо, Юста; вдвойнѣ сирота, вполнѣ располагавшая сама собою, она оставила городъ и, продавши весь коммерческій домъ своего отца, поселилась въ верхней половинѣ прекраснаго крестьянскаго домика, чтобъ вполнѣ жить по-деревенски. Юста все на свѣтѣ исполняла совершенно, по-крайней-мѣрѣ тамъ, гдѣ касалось до великодушія. Переѣхавши въ сельцо Геймъ, она прежде всего увидѣла кроткаго Готрейха и его ясные поэтическіе глаза; услышавши четыре или пять его весеннихъ проповѣдей, она тотчасъ отдала ему сердце, упоенное добродѣтелью, но удержала руку до того времени, когда вмѣстѣ съ великимъ общимъ міромъ возможно будетъ заключить и ихъ союзъ. Она обыкновенно предпочитала трудное легкому. Я желалъ бы кстати изобразить теперь майскую жизнь, разцвѣтавшую подъ руками Юсты въ низенькомъ пасторскомъ домъ, подлъ невысокой колокольни: — какъ спѣшила она каждое утро изъ своего домика въ домъ пастора, чтобъ привести тамъ все въ порядокъ; — какъ проводила она вечера въ пасторскомъ садикъ, не только заключавшемъ въ себѣ 12 грядокъ, но и окруженномъ множествомъ луговъ, пересѣченныхъ ручьями, не говоря уже объ отдаленныхъ холмахъ и звѣздахъ; — созвучіе трехъ ликующихъ сердецъ, которыя въ столь тѣсномъ и чистомъ сосѣдствъ знали и чувствовали одно прекрасное и принимали чувства добра и радости, — за ежедневныя потребности жизни. Каждое мѣсто было священнымъ, вселенная — свѣтлымъ храмомъ, а небо — великимъ церковнымъ сводомъ.
Каждое село, каждый домъ можетъ заключитъ въ себѣ истинный рай, неизвѣстный и неописанный, потому-что радости любятъ покрывать листьями нѣжнѣйшіе цвѣты свои и сохранять ихъ втайнѣ. Готрейхъ, среди такого изобилія блаженства и любви — поэзіи и благости — весны и прошедшаго и будущаго, — не дерзалъ ясно высказывать своего счастія иначе, какъ къ молитвѣ. Только въ молитвѣ, думалъ онъ, можетъ человѣкъ высказывать все, и радость свою и горе. И отецъ былъ вполнѣ счастливъ; старость его походила не на зимній суровый, а на лѣтній вечеръ, безъ мороза и мрака, хотя солнце его жизни уже довольно низко зашло за могильный холмъ, подъ которымъ на вѣки заснула жена его.
Ничто такъ живо не напоминаетъ благородному юношѣ о послѣднихъ часахъ жизни, какъ часы прекраснѣйшіе, часы душевнаго восторга. Готрейхъ, среди столь необыкновеннаго благоуханія и блеска всѣхъ цвѣтовъ радости, въ свѣжее росистое утро жизни, при ея утренней звѣздѣ, уже долженъ былъ помышлять о томъ, что нѣкогда она явится ему звѣздою вечернею. Тогда сказалъ онъ самому себѣ: теперь всё передо мною такъ ясно, такъ постоянно, — красота и блаженство жизни, — блескъ вселенной, — Создатель, — доблесть и величіе сердца, — созвѣздія вѣчныхъ истинъ, — необъятное звѣздное небо идей, которое освѣщаетъ человѣка, влечетъ его и поддерживаетъ! — Когда же старость меня настигнетъ и приблизится часъ смерти, все то, что теперь движется передо мною, такъ живо, роскошно цвѣтетъ и сверкаетъ, не покажется ли мнѣ въ измѣненномъ видѣ, посѣдѣлымъ и недвижимымъ? Когда человѣкъ близокъ къ небу, которымъ онъ такъ долго любовался, — смерть оборачиваетъ предъ ослабѣвшими глазами астрономическую трубу, и небо является имъ пустымъ далекимъ пространствомъ, лишеннымъ свѣта. Но справедливо ли это? Цвѣтущія-ли или увядшія силы яснѣе и правильнѣе постигаютъ міръ? Будетъ-ли въ будущемъ для меня доступнѣе истина, когда я буду чувствовать, думать и надѣяться, владѣя только одною половиною жизни, лишившись остраго взгляда и горячаго чувства; или она доступное для меня теперь, когда сердце мое горячо, голова свѣтла и всё силы такъ свёжи! — Безъ сомнѣнія теперь, я въ томъ убѣждаюсь все болѣе и болѣе. Проживу же я эти свѣтлые дни истины, съ глубокимъ вниманіемъ сберегу намять о нихъ для мрачнаго вечера, я они освѣтятъ послѣдніе часы моей жизни!»
Въ прекраснѣйшіе майскіе дни, когда небо, земля и сердце его сливались въ одномъ тройственномъ аккордѣ, облекъ онъ пламенныя чувства въ пламенное слово, чтобъ на письмѣ сохранить ихъ подъ заглавіемъ: Воспоминанія изъ лучшихъ часовъ для послѣднихъ. Этой повѣстью хотѣлъ онъ подкрѣпить душу на послѣднемъ ложѣ и въ поздній сумракъ оглянуться на раннюю зарю юности.
Такъ жили три человѣка, радуя другъ друга, среди теплаго счастія, пока колесница брани и побѣдъ священной войны не загремѣла по земному шару. Тогда Готрейхъ совершенно преобразился; — онъ походилъ на молодую перелетную птицу, незнакомую еще съ жаркими странами, которая томится въ тепломъ плѣну и рвется летѣть за старыми перелетными птицами. Возстала его дѣятельныя природныя силы, до-сихъ-поръ смиренно покорявшія себя поэтическому ораторскому влеченію: пламя воодушевленія, до-сихъ-поръ развевавшееся, подобно пламени нефтяной почвы, въ пустомъ воздухѣ, нашло себѣ пищу. Не рѣшаясь говорить отцу о разлукѣ, онъ и терзалъ и тѣшилъ себя картинами похода и сраженія. Одной Юстѣ довѣрилъ онъ свое намѣреніе — и она его не одобрила, представляя ему, какъ тяжело будетъ одиночество для отца. Послѣдній же, одушевившись мыслію о войнѣ, подобно сыну и его обрученной, сказалъ имъ: «Пусть Готрейхъ отправляется, онъ давно этого желаетъ, и только любовь и состраданіе ко мнѣ его здѣсь удерживаютъ.» Старецъ надѣялся, что онъ съ Божіею помощію будетъ въ состояніи, въ продолженіи года, самъ отправлять пасторскія обязаности и тѣмъ еще разъ оказать пользу отечеству.
Готрейхъ отправился, полагаясь на осенній цвѣтъ жизненныхъ силъ отца. Онъ былъ обыкновеннымъ воиномъ, а если гдѣ могъ, вмѣстѣ и проповѣдникомъ. Новое поприще дѣйствій всегда обновляетъ силы и ведетъ каждаго къ большимъ успѣхамъ. Судьба отказала юношѣ въ райѣ, которую онъ такъ желалъ принести съ собою по возвращеніи въ мирное пасторское убѣжище, какъ огненное клеймо прекрасныхъ дней его пылкой молодости; но онъ и то считалъ для себя счастіемъ, что могъ принять участіе въ войнѣ и сразиться съ цѣлымъ народомъ для достиженія общихъ цѣлей, подобно древнему республиканцу.
Наконецъ прекраснѣйшій май мѣсяцъ, какой когда-либо пріобрѣла Германія своими побѣдами, былъ встрѣченъ празднествомъ въ честь побѣдъ и мира, и не одинъ народъ торжествовалъ свою славу! Тогда юный Готрейхъ не захотѣлъ проводить эти праздничные дни далеко отъ родимаго дома, желая удвоить свои радости, раздѣливъ ихъ съ радостями своихъ лучшихъ друзей.
Онъ отправился въ путь. Тысячи воиновъ совершили это путешествіе до него и послѣ него, стремясь, чрезъ освобожденныя земли, отъ счастливаго прошедшаго къ счастливому будущему, но не многіе видѣли на пути своемъ, подобно Готрейху, столь чистое, лазурное небо на горахъ своихъ родимыхъ долинъ, небо, на которомъ ярко горѣла, всѣ до единой, прежнія звѣзды. Юста еще прежде сообщила ему нѣкоторыя краткія извѣстія о пасторскомъ домѣ, о своей тоскѣ и радостяхъ отца; о томъ, что старецъ невредимо выполняетъ всѣ свои обязанности, говорилъ даже многія проповѣди за него, и пр., и что она хранитъ для него еще прекраснѣйшія радостныя тайны. Послѣднимъ, можетъ-быть, хотѣла она напомнить ему, чтобъ онъ не забылъ даннаго ею обѣщанія отдать ему свою руку по заключеніи великаго мира.
Въ такихъ размышленіяхъ еще наслаждался онъ уже священнымъ вечеромъ Троицына дня, въ который онъ хотѣлъ предъ захожденіемъ солнца вступить въ Геймъ, чтобъ неожиданно освободитъ старика отъ всѣхъ занятій и подарить его покойными праздничными днями. Въ то время, какъ онъ такимъ образомъ представлялъ себѣ нынѣшнее свиданіе, — а горы отцовскаго села, въ которомъ онъ, черезъ нѣсколько часовъ, прижметъ къ своему сердцу лучшее сердце, все яснѣе рисовались на голубоммъ небѣ, — въ то время воспоминанія изъ лучшихъ часовъ для послѣднихъ, гармонически отозвались въ его душѣ, и онъ не могъ воздержаться, чтобъ дорогою не припасать къ нимъ картины земнаго свиданія друзей.
За нимъ слѣдовала съ востока его родины гроза, обѣщавшая скорѣе дождь, чѣмъ огонь — (а походъ его чрезъ громовыя тучи на землѣ уже помирилъ его и сблизилъ съ прекраснѣйшими небесными бурями ему казалось, что онъ идетъ радостнымъ предвѣстникомъ грозы; разсохнувшаяся земля, наклоненные къ ней цвѣты, пожелтѣвшіе колосья, измученные долгою жаждою, такъ тосковали по водамъ теплыхъ облаковъ! Прихожанинъ изъ Гейма, пахавшій вдали, поклономъ и знаками изъявилъ ему свою радость, что и онъ наконецъ явился, вмѣстѣ съ дождемъ давно ожиданнымъ.
Вотъ уже видитъ онъ изъ земли выходящую низкую колокольню, и вступаетъ въ долину, гдѣ находится домъ пастора, ярко позлащенный вечернимъ солнцемъ. У каждаго окна надѣется онъ увидѣть свою невѣсту, любующуюся захожденіемъ солнца, пока гроза не затмитъ его; подходитъ ближе и думаетъ найти окна отворенными, а въ праздничной комнатѣ березы Троицына дня, — но ничего не находитъ.
Наконецъ входитъ онъ въ пасторскій домъ; кругомъ мертвая тишина; онъ тихо отворяетъ давно знакомую дверь. Въ комнатъ пусто; но надъ собою слышитъ онъ движеніе. Онъ идетъ въ верхнюю комнату, полную вечерняго блеска, и видитъ: Юста молится на колѣнахъ у постели отца; онъ же сидитъ, полуподнявшись на постели, покрытый необыкновенною болѣзненною блѣдностію, повернувшись худымъ костлявымъ лицемъ къ заходящему солнцу. Невѣста вскрикнула, увидѣвъ друга, и упала къ нему на грудь: говорить она не могла. Отецъ же протянулъ къ нему желтую, изсохшую руку и сказалъ изнуреннымъ голосомъ:
"Ты пришелъ еще во время, " не объяснивши, думалъ-ли то онъ о проповѣди или о послѣдней разлукѣ.
Юста разсказала, въ немногихъ словахъ, какъ старецъ, изнуренный занятіями, вдругъ изнемогъ и тѣломъ и духомъ и, ни въ чемъ не принимая участія, такъ сильно желалъ его отъ другихъ, — и какъ онъ, съ обрѣзанными на землѣ крыльями, поднималъ взоры къ небу, словно слабое дитя, умоляя о возвышеніи. Слухъ старика такъ притупился, что ей можно было безъ опасенія разсказывать о немъ-самомъ въ его присутствіи.
Готрейхъ скоро самъ во всемъ удостовѣрялся. Возвратившись съ отблескомъ огня сраженія въ груди, онъ такъ желалъ бы вызвать предъ старымъ, но еще сильнымъ сердцемъ, огни побѣдные, возвѣщавшіе Европѣ прекрасный день, подобно багрянымъ вечернимъ облакамъ; но старикъ ни слова не спросилъ о томъ. Онъ не спускалъ глазъ съ солнца, пока наконецъ черныя тучи грозы не покрыли его совершенно; даже война на небѣ, казалось, мало его занимала, и блескъ жизни тускло просвѣчивалъ сквозь глубокій, возрастающій ледъ смерти. Умирающій не знаетъ настоящаго, а одно только будущее и прошедшее.
Вдругъ все кругомъ покрылось мракомъ; вѣтры затаили дыханіе; утомленная земля ожидала въ молчаніи… пошелъ проливной дождь и ударилъ громъ. Молнія освѣтила старца, и онъ, измѣнившись и удивленный, посмотрѣлъ кругомъ. "Я опять слышу, " сказалъ онъ, — «идетъ дождь. — Говорите же, дѣти, скорѣе, ибо я скоро отойду.»
Удары грома вѣроятно возвратили ему слухъ; не еще вѣроятнѣе, что молнія, легкимъ прикосновеніемъ, преобразила все его существо, подобно магнитному полюсу, и приблизила его тѣло къ разрушенію, а духъ къ вѣчному блаженству. Дѣти заключили его въ своихъ объятіяхъ, но онъ самъ былъ слишкомъ слабъ, чтобъ обнять ихъ.
Въ это время, — когда теплыя цѣлебныя воды облаковъ омыли больную землю и на ней освѣжили все, отъ высокаго дерева до послѣдней травки, когда прояснившееся небо тихо блистало, словно слеза радости, а громы враждовали между собою на отдаленныхъ горныхъ вершинахъ, — больной указалъ на небо и сказалъ: «Смотрите на величіе Божіе. — Ахъ, сынъ мой, укрѣпи теперь на прощаніе духовною пищею мой разслабленный духъ. Но никакихъ увѣщаній: я въ мирѣ съ моимъ Господомъ. Скажи мнѣ что-нибудь утѣшительное о Всемогущемъ и Его дѣлахъ, какъ говорилъ о нихъ въ своихъ весеннихъ проповѣдяхъ.»
Навернулись горькія слезы на глазахъ у бѣднаго сына: онъ подумалъ, что долженъ говорить у смертной постели отца тѣ самыя Воспоминанія изъ лучшихъ часовъ для послѣднихъ, которыя онъ сохранялъ для своей собственной смерти. И когда онъ сказалъ ему о томъ, старецъ отвѣчалъ: «поспѣши, сынъ мой.» И тотъ началъ дрожащимъ голосомъ:
"Вспомни о томъ въ мрачный часъ, что блескъ вселенной нѣкогда наполнялъ твою грудь, и что ты узналъ величіе Бытія. Не вглядывался-ли ты въ половину безконечности, смотря на звѣздное небо, а днемъ въ другую ея половину, смотря на солнце? Отжени мысль отъ себя о ничтожномъ пространствѣ и оторвись отъ могилы-земли; тебя окружаютъ какъ средоточіе, — міры надъ тобою, кругомъ тебя, подъ тобою — всѣ движущіе и движимые, — блескъ съ блескомъ, величіе съ величіемъ въ нераздѣльной связи, — всѣ солнца къ одному общему солнцу предъ тобою стремящіяся, — проникни сквозь солнце всѣхъ солнцевъ въ вѣчность; ты не выйдешь въ пустое и мрачное пространство. Пустота только между міровъ, а не вокругъ міра.
"Вспомни въ мрачный часъ о томъ времени, когда ты въ восторгѣ молился Богу, проникнутый величайшею мыслію смертнаго, мыслію о безконечномъ.
Старецъ сложилъ руки и тихо молился.
" Не узналъ-ли ты и не чувствовалъ-ли того существа, чья безконечность заключается не въ одномъ могуществѣ, мудрости, вѣчности, но и въ любви и въ правосудіи. Можешь ли забыть тѣ дни, когда лазурное небо дня и ночи представлялось тебѣ кроткими голубыми очами, которыми глядѣлъ на тебя Господь милосердный? Не ощущалъ-ли ты любви Безконечнаго, когда она отражалась въ любящихся человѣческихъ сердцахъ, — подобно тому, какъ солнце для нашихъ ночей бросаетъ свой яркій свѣтъ не только на близкую луну, но и на утреннюю и вечерную звѣзды и на отдаленнѣйшія малыя планеты земли?
"Вспомни о томъ въ мрачный часъ, какъ въ веснѣ твоей жизни, гробницы казались тебѣ вершинами горъ отдаленнаго новаго міра, и какъ въ избыткѣ жизни узналъ ты цѣну смерти. Снѣжный холмъ могилы согрѣваетъ для новой жизни замерзшихъ отъ холода старости. Какъ мореходецъ изъ холоднаго, бурнаго, пустыннаго моря вдругъ вступаетъ на берегъ, цвѣтущій въ теплой, изобильной веснѣ, такъ и мы однимъ ударомъ нашей ладьи вдругъ причаливаемъ отъ холодной нашей замы къ вѣчной веснѣ.
"Радуйся въ мрачный часъ, что твоя жизнь обитаетъ въ великой далекой жизни. Надъ глыбою шара земнаго вѣетъ духъ Божій. Міръ движется, и каждый листъ древесный есть обитель душъ. Всякая малая жизнь замерзла и упала бы, еслибъ не поддерживала и не согрѣвала ее кругомъ волнующаяся кипучая жизнь. Море времени сіяетъ, какъ море пространствъ, сквозь безчисленныхъ множествъ свѣтлыхъ существъ; и смерть и рожденіе суть только огненныя долины и горы вѣчно волнующагося океана. Нѣтъ остова на землѣ, а что намъ кажется имъ, есть только другое тѣло. Безъ всеобщаго живаго бытія была бъ одна лишь долгая, безконечная смерть. Мы прилѣпляемся къ Альпамъ природы подобно моху, что питается ихъ высокими облаками; человѣкъ есть бабочка, порхающая надъ Чимборассо, а высоко надъ бабочкою летаетъ грифъ, распростерши широкія крылья; но и великанъ и малютка, всѣ равно свободно ходятъ по единому саду, и однодневная мошка доводитъ безчисленный рой предковъ сквозь бури и враговъ до своихъ прародителей, нѣкогда игравшихъ передъ захожденіемъ солнца надъ рѣкою Рая. — Не забывай никогда о той, теперь тебѣ такъ свѣтло представляющейся мысли, что наше Я невидимо переноситъ самыя жгучія душевныя страданія, самыя горячія душевныя радости, между-тѣмъ какъ тѣло наше разрывается отъ сильнаго раздраженія. Такъ походятъ души наши на блудящіе огни, что не гаснутъ, играя въ бурное и дождливое время.
«Можешь-ли не вспомнить въ мрачный часъ, что жили до тебя великіе люди, и что и ты слѣдуешь за ними въ страны вѣчности? Возвысь душу свою величіемъ духовъ, что стоятъ на ихъ горахъ и допускаютъ грозы жизни лишь вокругъ себя, но никогда надъ собою. Вызови предъ собою династіи мудрецовъ и поэтовъ, одушевлявшихъ и освѣщавшихъ народы за народами.»
«Говори объ Искупителѣ,» сказалъ отецъ.
"Думай объ Іисусѣ Христѣ въ мрачный часъ, который и Онъ испыталъ, объ сладостномъ для ночей человѣческихъ мѣсяцѣ безконечнаго солнца. И жизнь и смерть да будутъ святы для тебя, потому-что Онъ раздѣлилъ съ тобою и ту и другую. Да взираетъ на тебя въ послѣдній мракъ Его кроткій, величественный ликъ, и да покажетъ тебѣ Онъ, свѣтозарный, своего Отца! "
Тихій громъ пробѣжалъ въ ту минуту по сумрачно-свѣтлымъ облакамъ грозы, и вечернее солнце постепенно озолотило все небо прекраснымъ огнемъ.
«Вспомни въ послѣдній часъ, какъ можетъ любить человѣческое сердце; можешь-ли забыть ты ту любовь, которою одно сердце замѣняетъ милліоны сердецъ, которою питается душа, въ продолженіи цѣлой жезни; и оживляется одною душою, подобно столѣтнему дубу, что удерживается своими корнями на томъ же мѣстѣ, и сто весенъ сряду высасываетъ изъ него новыя силы и цвѣты.»
«Упоминаешь ли также обо мнѣ?» спросилъ отецъ. —
"И о матери моей, " отвѣчалъ сынъ. Юста залилась слезами, услышавши, что ея возлюбленный хотѣлъ утѣшить себя воспоминаніемъ о дняхъ ихъ люби и; и отецъ тихо промолвилъ, думая о женѣ своей: «Свиданіе, свиданіе!»
"Вспомни же въ мрачный часъ, " продолжаетъ онъ, «о часахъ безсмертныхъ, когда жизнь была для тебя такъ прекрасна, такъ необъятна, — когда ты весною плакалъ отъ радости, — когда ты молился, вознесенный горъ, и Господь предсталъ предъ тобою, — когда ты нашелъ первое и послѣднее сердце любви, — и на вѣкъ сомкни радостно очи!»
Вдругъ гроза разсѣклась на двѣ высокія черныя горы, и далекое солнце, словно изъ глубины между рядами скалъ, взглянуло на землю сверкающимъ отъ радости родительскимъ окомъ. Тогда сказалъ умирающій старецъ: «какая молнія!»
«Это вечернее солнце, батюшка!» — "Да я увижу ее опять, нынче же увижу, " продолжалъ отецъ, думая о давно почившей супругъ. Здѣсь сынъ отъ сильнаго волненія уже не былъ въ состояніи передать отцу описаніе блаженства земнаго свиданія послѣ разлуки, которымъ онъ нынче заранѣе наслаждался дорогой; онъ не могъ сказать ему, что свиданіе послѣ разлуки вновь возводитъ любовь на высшую степень и что если первое свиданіе встрѣча изчезло въ туманъ будущности, то взглядъ на цвѣты будущаго соединяетъ плоды прошедшаго въ одинъ пучокъ. И какъ бы могъ онъ высказать умирающему всю прелесть земнаго свиданія, когда тотъ уже устремилъ очи на блескъ надземный!
Въ испугѣ спросилъ онъ: «отецъ, каково тебѣ?» — «Я вспоминаю въ мрачный часъ о томъ… о томъ… — и смерть также хороша для отходящаго въ Хрястъ…» прошепталъ про себя старецъ, и взялъ руку Готрейха, не сжимая впрочемъ ея, ибо это было только обыкновеннымъ, безсознательнымъ движеніемъ умирающаго. Онъ все еще думалъ слышать сына и сказалъ съ возрастающемъ восторгомъ и ясностію: «о Боже мой всемилосердный!» Ложныя солнца[1] жизни потухла и уже только одно солнце оставалось въ его душъ, и это солнце было Богъ!
Вдругъ онъ приподнялся, съ силою протянулъ руки и воскликнулъ: «На небѣ, надъ вечернимъ солнцемъ, три прекрасныя радуги; я долженъ идти вмѣстѣ съ солнцемъ и слѣдовать за нимъ.» Тутъ упалъ онъ назадъ, и душа, совершивши земное, отлетѣла на небо. Тогда только закатилось солнце, а блескъ его все еще отражался въ далекой радугѣ на востокѣ.
"Онъ отошелъ отъ насъ къ своему Богу, " сказалъ прерывающимъ голосомъ Готрейхь Юстѣ, «среда великихъ тихихъ радостей; такъ не рыдай же такъ горько, Юста!» Но тутъ слезы, имъ доселѣ удерживаемыя, потоками хлынули изъ глазъ, и онъ прижалъ руки усопшаго къ своимъ горячимъ глазамъ. Становилось темно, и чуть слышный теплый дождь накрапывалъ на сумрачную землю. Любящіе оставили тихій образъ и въ умиленіи оплакивали свое солнце, въ радостномъ блескѣ перешедшее изъ бурныхъ облаковъ жизни къ другому утру.
ЛУНА ДНЕМЪ (*).
[править](*) Не многимъ читательницамъ нужно замѣтить, что новый мѣсяцъ восходитъ"мѣстѣ съ солнцемъ; что онъ затмѣваетъ его въ нашихъ глазахъ, когда становится передъ нимъ; когда же совершенно покрываетъ, то соловьи начинаютъ пѣть, цвѣты наклоняются къ землѣ, — звѣзда Венера восходитъ на небо, и проч. и проч.
Съ потухшимъ лакомъ, земнаго цвѣта, въ глубокой скорби катила по небу луна свою колесницу предъ огненными колесами цвѣтущаго Аполлона, и все оглядывалась на пылающій радостный обликъ брата, чтобъ любить его и утѣшиться; день похитилъ у нее ея дорогаго Эндиміона: онъ покоится въ своей пещерѣ, крѣпко скованный цѣпями безсмертнаго сна; тщетно вздыхаетъ его возлюбленная о минувшемъ, когда бывало она спустится подъ мантіею ночи къ усыпленному другу-красавцу, долго съ трепетомъ глядитъ на него, — полная страсти, все ближе и ближе наклоняется, и наконецъ убѣгаетъ, быстро сорвавши поцѣлуй съ вѣчныхъ розъ его юныхъ устъ. —
«О взгляни туда, братъ мой (говорила она Ѳебу, стараясь скрыть свою нѣжную скорбь), всѣ фіалки мои отказываютъ мнѣ въ своемъ ароматъ, и изливаютъ его, когда я скрываюсь. Тебѣ же столько тысячь цвѣтовъ открываютъ свое сердце'!»
И въ глубокой тоскѣ опустила она взоры на утомленную, горячую землю, полную дымныхъ столбовъ и умирающихъ тѣней; тамъ увидѣла она двухъ любящихъ, ей никогда не встрѣчавшихся подъ ночною ея колесницею. — Аргусъ дня ихъ всегда сопровождалъ; — никогда еще имъ не случалось вмѣстѣ слушать соловья и смотрѣть на улыбающіяся звѣзды, чтобъ потомъ тѣмъ сладостнѣе забыть все, кромѣ самихъ себя; нѣжные звуки любви долетали до нихъ сквозь свѣтскій шумъ; — и нѣжныя сердца, какъ мѣсяцъ стыдливыя, не расточая сокровищъ любви, просили у дня даровать имъ лишь одно минутное свиданіе, безъ пожатія руки, безъ перваго поцѣлуя.
Блѣдная, охраняемая братомъ, луна почувствовала въ собственной груди нѣжныя страданія и желанія чуждой любви. О! любовь прощаетъ любовь и благоговѣетъ предъ нею! "Возлюбленный братъ, сказала она умоляющимъ голосомъ, взгляни въ Делосѣ на твой подсолнечникъ, на лавръ твой, на гіацинтъ, на кипарисъ и на ладонъ, какъ жаждутъ они и, утомленные, наклонились къ землѣ! Взгляни на любимцевъ своихъ и пролей на, горячія вѣтви освѣжающую каплю росы! Дозволь мнѣ, мой возлюбленный, накинуть мантію ночи на твоихъ дышущихъ огнемъ коней! "
"Потуши на время пламя, " отвѣчалъ съ улыбкою Ѳебъ, разгадавши тайное желаніе сердца своей сестры. И какъ дождь вечерній, прохладная минутная ночь ниспала на любящую чету! Какъ удивилось вы, счастливцы: внезапно замолкли щебечущія канарейки, а жаворонки съ громкими пѣснями взвились въ вышину, — ночныя фіалки раскрылись и принесли свою сладостную благовонную вечернюю жертву, — на землѣ, покрытой густымъ мракомъ, полной любовнаго безмолвія, ярко загорѣлись волканы; черные облачные столбы превратились въ столбы огненные и взлета ли къ звѣздамъ, — соловей проснулся среди усыпленныхъ цвѣтовъ, мелодическіе стоны вырвались изъ переполненной груди и онъ разлился въ прекрасныхъ жалобахъ…. — но вы, любящіе, не долго восхищались дивной картиной: сердце обратилось къ сердцу, глаза обратились къ глазамъ. — О, блаженные! съ сомнѣніемъ и трепетомъ, въ пылу страсти, упоенные слезами подобно окружающимъ васъ цвѣтамъ, которыхъ краткая ночь окропила росою, вы робко смотрите другъ на друга, спѣшите насладиться убѣгающимъ прекраснымъ мракомъ, и не рѣшаетесь на первое рукожатіе. — Но невинныя сердца, очарованныя и изумленныя радостнымъ затмѣніемъ, подобно пчеламъ заключеннымъ въ тюльпанѣ, мгновенно свернувшемъ надъ ними листы свои, забыли первый страхъ, — и сладостно припали другъ къ другу, и уста прикоснулись къ устамъ, и душа замерла въ первомъ лобзаніи; ликованіе соловья отозвалось имъ дальнимъ эхомъ, и алмазы заблистали на обожаемомъ сердцѣ, какъ-будто возвращая не только заимствованный отъ солнца блескъ, но и сіяніе радости.
Засверкали очи луны, увлаженные страстнымъ томленіемъ: быстро и смѣло стала искать она на мечтательно-освѣщенной землѣ пещеру Эндиміона, — нашла гору Латмусъ и возлюбленнаго; рѣзвые свѣтлые черняки играли въ гротъ около его розовыхъ ланитъ. Смущенная, не замѣчая своихъ слезъ, оглянулась она вокругъ себя, и видитъ: Венера, улыбаясь, стоитъ подлъ ея брата. Загорѣлъ румянецъ на ея лицъ, и она быетро сорвала покрывало ночи съ пламенныхъ коней; — день снова своимъ далекимъ блескомъ озарилъ всю землю. Любовники проснулись, какъ-будто на утръ, но утренняя заря блистала лишь только на ихъ румяныхъ ланитахъ; полные счастіемъ, глядѣли они на свѣтлую, юную, ликующую землю, на блескъ росы въ ожившихъ свѣжихъ цвѣтахъ. Луна же, истомленная сильнымъ желаніемъ, медленно слѣдовала за быстро бѣгущинъ свѣтозарнымъ юношею, и все болѣе и болѣе отставала отъ него, пока ночь ее но настигла: тогда и она, стыдливая дѣва, снова узнала блаженство. —
ЗИБЕНКЭЗЪ.
[править]Молодой Нѣмецъ, бѣднаго состоянія, женился на хорошенькой и молоденькой дѣвушкѣ; имя ея Ленетта; она — вѣрный типъ нѣмецкихъ мѣщанъ: добрая хозяйка и вѣрная жена, терпѣливая, скромная, чувствительная, но вмѣстѣ существо простое, безотвѣтное; сердце ея невинно, а голова пуста и далѣе шляпокъ да башмаковъ ничего не видитъ. Этой*то жалкой 6езотвѣщнусти) отсутствію образованности, нищетѣ умственной жизни жены, Жанъ-Поль съ удивительнымъ искусствомъ противопоставляетъ геній, восторженность, обширную ученость, которыми онъ такъ щедро надѣляетъ мужа. Онъ въ яркомъ свѣтѣ выставляетъ предъ вами всѣ ежеминутныя страданія., которымъ отдана въ жертву ваша душа, когда нѣтъ внутренней разумной симпатіи, душевнаго созвучія, связывающихъ васъ съ существомъ, вызваннымъ вашимъ сердцемъ на вѣчную радость; эта идея, развитая въ совершенствѣ Жанъ-Полемъ въ его елегіи-сатирѣ, волна занимательности и запечатлѣла глубокою нравственностію, особенно для Германіи, гдѣ въ женѣ ищутъ лишь вѣрной и мирной хозяйки, — Онъ доказываетъ вамъ, какъ отравляетъ супружеское счастіе дисгармонія въ судьбѣ мужчины и женщины, неизбѣжное слѣдствіе различнаго воспитанія; описываетъ съ необыкновенною вѣрностію, достойною теньеровской кисти, въ малѣйшихъ подробностяхъ, обыкновенную женщину рука-въ-руку съ восторженнымъ поэтомъ; думы мыслителя-художника, прерываемыя дѣтскимъ лепетомъ ограниченнаго ума, однообразными толками о хозяйствѣ или грубымъ стукомъ кухонной утвари.
"Онъ замѣчалъ въ душѣ своей жены, " говоритъ Жанъ-Поль: «какую-то печальную пустоту, роковое пятно, какъ-будто рубецъ безобразный на прелестномъ лицѣ; одна и та же мысль блуждаетъ въ его умѣ и давитъ ему сердце; онъ не въ-силахъ ни изгнать ея, ни помириться съ нею. Напрасно старается онъ одушевить эту лѣнивую душу, оторвать ее отъ земли, разогрѣть огнемъ восторга. Онъ прижимаетъ Денетту къ сердцу, осыпаетъ ея прекрасное лицо жаркими поцалуями, — а она считаетъ, который часъ бьетъ на стѣнныхъ часахъ. Онъ разсказываетъ ей трогательную повѣсть, полную занимательности, — она вдругъ прерываетъ его и съ крупными слезами на глазахъ бѣжитъ въ кухню снять пѣну съ горшка. Бѣдняжка! онъ слышитъ, какъ она въ сосѣдней комнатѣ распѣваетъ пронзительнымъ голосомъ старые псалмы, — въ срединѣ стиха вдругъ остановится, чтобъ спросить:
„Въ которомъ часу вы будете обѣдать?“
Вотъ случай, который глубоко врѣзался въ его памяти. Однажды, въ поэтическомъ жару, разсказывалъ онъ что-то Ленеттѣ; она, потупивъ глазки свои въ землю, съ большимъ вниманіемъ слушала его краснорѣчивый разсказъ — и вдругъ говоритъ ему: „У васъ всѣ носки худы; завтра утромъ, пожалуйста, не уходите, пока я вамъ ихъ не починю.“
Авторъ этой повѣсти свидѣтельствуетъ, что подобныя замѣчанія не разъ приводили его въ отчаяніе. И какъ, въ-самомъ-дѣлѣ, не заплакать отъ досады, когда душа ваша паритъ среди величественныхъ облаковъ, въ святилищѣ самой высокой метафизики, и вдругъ вамъ кидаютъ въ голову разодранные чулки!… „Я не требую отъ женщины, чтобъ она слѣдовала за мною на дальнемъ пути моей волшебной колесницы, но чтобъ по-крайней-мѣрѣ разцвѣтшая земля“ небо, усыпанное звѣздами, не были для нея нѣмыми; чтобъ она видѣла во вселенной не одну кухню, не одну дѣтскую, не одну бальную залу; чтобъ ея набожное и нѣжное сердце, ея живая и просвѣтленная чувствительность совершенствовали человѣка, съ которымъ соединяется ея судьба.» Вотъ все, что желаетъ авторъ этой простои и дивной повѣсти.
Фирміанъ, лишенный всякой надежды, погружается въ какое-то ироническое уныніе. Эта иронія особенно смѣло и удачно выражена въ сценѣ на кладбищѣ, поражающей читателя какъ странностію характера, такъ и глубиною мысли и поэтическою роскошью.
"Они вышли и направили путь къ кладбищу. Небо было безъ тучи. Надъ узенькими переулками города простирался голубой эѳиръ страны божественной, освѣщенной миріадами Солнцевъ, коими былъ усыпанъ ночной амѳитеатръ — пути свѣтозарные, мозаика звѣздъ, таинственныя буквы, начертаніе имени Предвѣчнаго на сводъ великаго храма. Да, всѣ празднества должны бы кончиться посѣщеніемъ этого ночнаго поля, увѣнчаннаго этимъ святилищемъ. Насытившись земными наслажденіями, мы должны бы приходить сюда освѣщать душу въ присутствіи Бога, черпать спокойствіе и сладко упиваться прохладою ночи.
"Они блуждали по нолямъ; осенній вѣтерокъ, легкій и свѣжій, какъ дыханіе весны, ихъ оживлялъ и придавалъ имъ новую силу. Вся природа предсказывала умѣренную зиму, одну изъ тѣхъ, что благословляютъ бѣдные, за-то, что она ее заставитъ ихъ дрожать отъ холода, — и проклинаютъ богачи, которыхъ милосердая природа такъ безжалостно лишаетъ наслажденія кататься въ саняхъ и лѣтомъ кушать шербетъ. Фирміанъ и другъ его, вдохновенные величественнымъ зрѣлищемъ ночи, начала говорить о важныхъ предметахъ. Ленетта молчала и думала про себя: охота же имъ толковать; я такъ озябла…
"Посмотрите туда, и сказалъ Фирміанъ: «посмотрите на эту громаду селъ: какими бѣдными и жалкими они намъ представляются! Такъ шаръ нашъ земной предъ очами всевышняго Духа: мячикъ, который дѣти бросаютъ другъ Другу, или шаръ, которымъ она забавляются. Учитель повертываетъ шаръ въ рукѣ своей и имъ, неразумнымъ, объясняетъ его. Для насъ этотъ малый шаръ — цѣлый міръ, и чтобъ перейдти изъ одного селенія въ другое, мы употребляемъ столько же время, сколько употребляетъ его моль, чтобъ обойдти на картѣ весь земной шаръ.» — «Можетъ-быть, прервалъ его другъ: другіе міры еще меньше нашей земли. Нашъ міръ имѣетъ великое значеніе: за него умеръ Христосъ.»
Это замѣчаніе пролило въ грудь Ленетты сладкое утѣшеніе. Фирміанъ отвѣчалъ:
«Христосъ умеръ за жителей земли, а не за землю, а кто только страдалъ за человѣковъ, уже пріобщился къ Искупителю. Онъ беретъ его за руку и говоритъ ему: Иди! и ты страдалъ при Пилатѣ.»
Деветта со страхомъ подумала, что мужъ ея атеистъ или по-крайней-мѣрѣ философъ. — Фирміанъ повелъ ихъ обоихъ извилистыми тропинками на кладбище, и остановился у входа, со слезами на глазахъ, весь преданный своимъ философскимъ думамъ.
"Да, воскликнулъ онъ, давая полную свободу своимъ мыслямъ: ночь создана намъ на благо! Раздѣляя ваше существованіе, она одна препятствуетъ намъ изнемогать подъ бременемъ пыла мыслей. Человѣкъ походитъ на стѣнные часы; онъ разбивается въ дребезги отъ насильственнаго напряженія руки, желающей ускорить его дѣйствіе, когда вся цѣпь уже обвилась около оси. Эта смерть, называемая сномъ, защищаетъ насъ только отъ излишняго блеска одной идеи, отъ лихорадки нашихъ желаній, отъ пылкаго прилива нашихъ мыслей. Она образуетъ между нашими знойными днями тотъ же промежутокъ, какимъ разлучаются планеты. Вѣчность задавила бы насъ; продолжительность убивала бы насъ; намъ дана смерть, чтобъ она утѣшала насъ въ утратѣ жизни и помогала намъ приступить къ жизни покой; намъ дана ночь, чтобъ наслаждаться покоемъ на лонѣ этой жизни, за которой послѣдуетъ другой сонъ…
"Онъ отворилъ маленькую дверь забора, исписанную священными стихами въ воспоминаніе усопшихъ. Они подошли къ большемъ памятникамъ, окружавшимъ церковь подобно оградѣ: здѣсь рядъ надгробныхъ камней стоялъ на стражѣ у труповъ; далѣе простыя плиты обозначали слѣды останковъ бѣдныхъ и вели въ царство мертвыхъ.
"Фирміанъ поднялъ съ земли черепъ и заглянулъ чрезъ отверзтія, нѣкогда служившія ему глазами, во внутренность развалившагося чертога, обители изчезнувшаго духа. Церковь была отперта; онъ вошелъ въ нее, неся черепъ на рукахъ.
"Вотъ въ полночь съ чемъ долженъ приходить сюда человѣкъ. Пусть плачетъ онъ искренно и долго надъ этимъ молчаливымъ останкомъ человѣка, который такъ же, какъ онъ, можетъ-быть, нѣкогда приходилъ молиться сюда, молиться и плакать по другомъ уеопшемъ… Сходство этой обнаженной головы съ головами еще нелишенными своего наряднаго украшенія, повѣдаетъ ему много глубокаго!. — Пусть люди снимутъ черепъ мой по смерти — я согласенъ; пустъ люди устремятъ свои взоры на этотъ страшный memorandum и воскликнутъ невольно:
«Вотъ красота наша на перепутьи между могилою и небомъ.»
Эти слова пугали Ленетту; она съ трепетомъ оглядывалась на могилы, на это жилище духовъ; ей казалось, что сими мыслями оскорбляется святыня.
"Смотрите, смотрите, « внезапно воскликнулъ онъ: „что-то разширяется надъ нами въ небесной вышинъ, встаетъ и смотритъ на насъ!..“
„То было лишь облако, несомое вѣтромъ и колеблющееся въ небѣ въ видъ гроба. Средина его была ярко-бѣлаго цвѣта: вы бы приняли его за трупъ, покоющійся на послѣднемъ ложѣ; въ центръ блистала звѣзда, словно бѣлый цвѣтокъ на груди невѣсты.“
Вотъ еще прогулка въ подземной готической церкви:
„Великій органистъ повелъ меня чрезъ готическій соборъ. На старинныхъ плитахъ пола были наброшены завянувшія розы, сухія листья, пучки поблеклыхъ цвѣтовъ, оставленные крестьянами, приходившими сюда ко всенощной въ воскресный вечеръ. Я воображалъ, что вижу предъ собою эмблемму прекрасной весны, увядающей вмѣстѣ съ своими цвѣтами, — и человѣческихъ радостей, проходящихъ незамѣтно вмѣстѣ съ весною жизни; я думалъ объ этихъ юныхъ поселянахъ, которые еще свѣжѣе чѣмъ розы; я бы съ радостію бережно собралъ эти трупы цвѣтовъ, еслибъ могъ ихъ вновь оживить! Органистъ смотрѣлъ на меня съ недовольнымъ видомъ; взялъ наконецъ въ руки метлу и смелъ далеко въ уголъ все въ одну кучу.“
Мы сошли въ подземелье и, какъ-будто на правахъ смерти, стали попирать ногами всѣхъ князей, кавалеровъ и бароновъ, покоившихся въ стальныхъ нагрудникахъ. Здѣсь я глубоко задумался (и безъ грусти) о старыхъ временахъ католицизма…
Я люблю посѣщать уединенную церковь; воспоминаніе протекшаго времена меня плѣняетъ. Я дѣлаюсь снисходительнымъ и люблю представлять себѣ, сколько сердецъ, трепещущихъ отъ лихорадочнаго зноя, приходили сюда освѣжаться, сколько искреннихъ воздыханій, сколько молитвъ вылилось подъ этими сводами! Я думаю объ этихъ бѣдныхъ созданіяхъ, погребенныхъ здѣсь; можетъ-быть, они не вполнѣ постигали вѣчную истину, не проникали въ ея высокія тайны; они видѣли лишь ея отраженія сквозь густой мракъ. Что же? и это уже много значитъ! Не предпочитаете-ли вы во сто разъ жить въ гуетомъ туманѣ предразсудковъ, чѣмъ въ атмосферѣ разжиженной скептицизмомъ, все изсушающимъ? Здѣсь вы уже болѣе не дышете — вы издыхаете, и душа ваша тщетно бьется въ судорожномъ безпокойствѣ, чтобы вновь найдти жизнь.
Что сдѣлалъ нашъ вѣкъ? онъ указалъ на заблужденія, не вырвавши съ корнемъ ихъ ложно-нравственнаго начала. Такъ катарактъ, лишающій насъ зрѣнія, не уничтожается совершенно, когда ограничиваются дробленіемъ онаго: самое легкое движеніе можетъ снова задвинуть имъ наше зрѣніе.»
Жанъ-Поль, вѣрнѣе чѣмъ Стернъ, изучалъ характеръ и судьбу женщинъ.
"Посмотрите, какъ улыбается женщина, " говоритъ Жанъ-Поль: «не довѣряйте этой улыбкѣ, она васъ обманываетъ. Она всю ночь провела въ слезахъ. И сколько этихъ прелестныхъ созданій втайнѣ страдаетъ, изнываетъ посреди забавъ; она съ веселымъ лицомъ поспѣшно удаляются въ какой-нибудь темный уголокъ или скрываются за свой вѣеръ, чтобы на свободѣ предаться задушающимъ ихъ слезамъ и платить за день наслажденія цѣлою ночью стенаній! Такъ часто въ природѣ свѣтлая и прозрачная атмосфера предвѣщаетъ дождливую погоду.»
Тѣмъ же глубокимъ чувствомъ жалости къ женщинамъ одушевленъ слѣдующій отрывокъ. Авторъ сопутствуетъ молодой невѣстѣ, которая отправляется къ семейству своего мужа.
"Мы тотчасъ же отправились, и я сѣлъ напротивъ ея. Позади насъ возвышались зеленѣющіяся горы дѣтей израильскихъ, а предъ нами обожаемая земля Барейта[2] и двѣ ея равнины. Я да солнце вмѣстѣ любовались на молодую дѣвушку и бросали на нее лучи одинаковой теплоты. Ея мирное лицо внушало мнѣ какое-то грустное чувство — отъ чего?
«Я думалъ въ то время о той брачной лотереѣ, въ которой молодыя дѣвушки выбираютъ себѣ супруга-властителя, на той порѣ жизни, когда сердце ихъ согрѣто чувствомъ, но разумъ непросвѣтленъ. Въ ихъ душъ пустота, и среди этой пустоты горитъ пламя, какъ горѣлъ пламень на жертвенникѣ въ храмѣ Весты, безъ образа божества. Идолъ подавалъ знакъ, чтобъ подошли къ жертвеннику, и жертвоприношеніе совершалось. — Я думалъ, что она подвергнется обыкновенной участи своихъ подругъ, что и она увянетъ, какъ цвѣтокъ, сорванный и измятый грубою людского рукою. Какъ быстро пробѣгутъ эти прекрасные дни кратковременной весны женской жизни! Не походила ли она, какъ почти всѣ невѣсты, на тѣхъ младенцевъ, что Гарофало любитъ помѣщать въ Своихъ картинахъ: они тихо почиваютъ; надъ ихъ головками ангелъ держитъ терновый вѣнецъ. Терновый вѣнецъ есть бракъ: лишь только онѣ просыпаются, ангелъ роняетъ вѣнецъ, и уязвленное чело покрывается кровію. — Всѣ эти мысли меня занимали, но не отъ нихъ навернулись у меня слезы на глаза. Всякій разъ, какъ я устремлялъ свои взоры на это бѣлое и розовое лицо, столь граціозное, спокойное, привѣтливое, доброе, я внутренно покушался воскликнуть: О, не будь такъ весела, несчастная жертва! это нѣжное сердце, хранимое тобою въ груди, жаждетъ чистыхъ и тихихъ наслажденій; ты сама того не знаешь… огонь грубой страсти изпепелитъ его; но граціозныя, безцвѣтныя сновидѣнія, раждающіяся на домашней подушкѣ, не могутъ осчастливить этой милой головки…
Ты не предугадываешь, юная дѣва-невѣста, что этотъ цвѣтокъ твоей благоухающей молодости, превратится въ грубый источникъ, въ которомъ человѣкъ будетъ утолять свою жажду. Онъ скоро не будетъ требовать отъ тебя ни чувствительной души, ни добраго и свѣтлаго ума; онъ въ тебѣ будетъ цѣнить одну лишь работу рукъ, потъ лица и быстроту твоихъ шаговъ», и если ты, въ душевномъ разслабленіи, будешь хранить долгое молчаніе и оставишь его въ покоѣ, онъ благословитъ свою судьбу. Этотъ сводъ безграничный и вѣчный, этотъ краснорѣчивый ковчегъ Эмпирея, величественная вселенная — не. привлекутъ твоихъ взоровъ и превратятся для тебя въ бѣдное жилище, въ убѣжище для хозяйства: ты будешь замѣчать въ немъ лишь однѣ веревки, дрова, куски ветчины, прядильные станки и изрѣдка, въ лучшіе дни, возитъ въ твоей пріемной. Ты будешь смотрѣть на солнце, какъ на огромный шаръ, висящій надъ твоею головою, чтобъ согрѣвать, подобно печкѣ, вселенную; на мѣсяцъ, какъ на одинъ изъ тѣхъ кристальныхъ шаровъ, что ночью употребляютъ башмачники для освѣщенія своей мастерской. Гордый Рейнъ не удивитъ тебя своимъ величіемъ: ты будешь цѣнить его лишь въ мелкихъ мѣстахъ, гдѣ безопасно можно полоскать бѣлье. Боже мой! Рейнъ, превращенный въ щелочныя котелъ! Да и самъ океанъ будетъ представляться тебѣ водоёмомъ копченыхъ сельдей. Изъ безчисленнаго множества нѣмецкихъ книгъ ты изберешь себѣ одну: календарь на текущій годъ; и, благодари положенію, занимаемому тобою въ лѣствицѣ живущихъ, ты едва-ли найдешь въ газетахъ что-либо для тебя занимательнаго, развѣ только извѣстія о пріѣхавшихъ иностранцахъ, съ паспортами въ рукахъ и остановившихся въ сосѣдней гостинницъ. Того требуетъ положеніе женщины въ свѣтъ, какъ говорятъ философы, ея космологинескій nexus.
«Ты родилась для большаго счастія: но какъ тебѣ достигнуть счастія? Твой бѣдный супругъ не въ-состояніи даровать теби лучшей участи и общество не позволило бы ему иначе обращаться съ тобой! Смерть внезапно извѣститъ тебя, когда года доведутъ до равнодушія твое чувствительное сердце; добрыя сѣмена, зароненныя въ немъ заботливой природой, еще не созрѣютъ, и ты уже переселишься въ то блаженное небо, куда тебя зоветъ другое, улыбающееся будущее.
Вы удивляетесь моей печали? Да не то-же ли совершается, каждую недѣлю, передъ моими глазами, съ душами, лишь только онѣ выберутъ земною обителью женское тѣло.
Я писалъ свои замѣтки, писалъ долго и наконецъ взоры мои помутились. Заходившее солнце изъ свѣтлой глубины бросало на меня свои послѣдніе лучи, и глаза мои, полные слезъ, не могли болѣе видѣть. Добрая дѣвушка! ты не знала, что меня заставило плакать и ты заплакала, тронутая моими слезами. Мы спускались съ крутой высоты Биндлоха, а радостный блескъ, одежда дремлющаго солнца» скрывался постепенно отъ нашего взора; вскорѣ пробило семь часовъ, и серебристая дымка, слегка накинутая на широкое небо, исчезла; такъ на публичныхъ торгахъ въ Люнебургѣ и Бременъ молотокъ продавца тушитъ огонь, когда настаетъ роковой часъ.
Міръ покоился. На горѣ показалась луна, словно чаша еще нераспустившеися лиліи. Я пересталъ писать. Мы достигли до подошвы горы; однообразный стукъ колесъ насъ совсѣмъ оглушилъ; я сказалъ невѣстѣ, что выйду изъ кареты и прочту ей что-нибудь, если она хочетъ пройдтись вмѣстѣ со мною пѣшкомъ. Мы вышли изъ кареты недалеко отъ древней колонны, мимо которой никогда я не могъ пройдти не вздохнувши. Эта колонна воздвигнута смерти. Смотря на нее, я думаю о роковой судьбѣ, которая схватываетъ и увлекаетъ насъ за собою, бѣдныхъ человѣческихъ насѣкомыхъ, бьетъ и терзаетъ, какъ рука Гуливера великановъ. Эта колонна представляется мнѣ древнимъ Гермесомъ или статуею Мнемозины, поставленною здѣсь самымъ рокомъ, чтобъ пробудить въ легкомысленномъ человѣческомъ сердцѣ намять о могуществѣ случая. Полина не звала, что существуетъ этотъ памятникъ.
Я привелъ ее къ нему и сталъ ей объяснять значеніе фигуръ, изваянныхъ на пьедесталѣ. На немъ изображена молодая дѣвушка, прекрасной наружности, раздавленная проѣхавшимъ чрезъ Нее колесомъ. Вотъ сохранившееся преданіе у крестьянъ сосѣднихъ селъ:
Однажды молодая невѣста отправилась въ публичномъ дилижансѣ за своимъ женихомъ, была увлечена испугавшимися лошадьми въ биндлохскую пропасть, и, въ глазахъ своего несчастнаго любезнаго, отдала Богу душу. — Душу полную надеждъ, не насладившись ихъ исполненіемъ.
Луна затускнѣла отъ вечерняго тумана, и Полина едва могла различить подробности этого изваянія, посвященнаго памяти давно-случившагося несчастій; но ея нѣжное сердце было глубоко тронуто и мысль о сходствѣ съ ея положеніемъ присоединилась къ печальному воспоминанію. Она подарила слезою участія незнакомую сестру, рокомъ разтерзанную на этомъ мѣстѣ. Кости молодой невѣсты уже превращены были въ прахъ. Однѣ лишь чашечки цвѣтовъ сберегали часть этого праха, превратившагося въ благовонную, плодотворную пыль; эта пыль, насъ окружавшая, эти кости, превратившіяся въ прахъ, утратили свой прежній образъ, прежде нежели душа, ихъ нѣкогда оживлявшая, могла на срединѣ пути къ вѣчности бросить послѣдній взглядъ на тѣло, служившее ей прежде жилищемъ. На этомъ самомъ мѣстѣ, подлѣ этого памятника мученій, прочелъ я Полинѣ эскизъ одного стихотворенія: я посвящаю его всѣмъ ея сестрамъ — -- — -- —
Какая глубокая и нѣжная, чуть-ли не дѣтская по своей наивности, чувствительность скрывается въ этихъ страницахъ! какая полнота жизни! что за странность, что за уродливость, и вмѣстѣ что за величіе въ созданіяхъ этого своенравнаго генія! Во всѣхъ его произведеніяхъ явный недостатокъ единства; какъ художникъ, онъ стоитъ ниже Шекспира и Сервантеса; но во всемъ, что не касается до изобрѣтенія въ искусствѣ (сюда относится и единство, ш цѣлое, и драматизмъ к. н. произведете), онъ является ахъ достойнымъ соперникомъ; онъ также, какъ они, волшебною силою своего генія отъискалъ ту таинственную точку, въ которой такъ чудно сливаются и печаль и радость, трогательное и смѣшное, слеза и улыбка, эти родныя, равно-прекрасныя сестры.
Вотъ еще одинъ отрывокъ изъ «Зибенкэза»; онъ заключаетъ въ себѣ главную идею, развитую во всемъ романѣ; обыкновенность формы еще болѣе придаетъ ему занимательности. Супругу-поэту нѣтъ мочи отъ негеніальнои жены; ея простота ему надоѣла. Онъ издыхаетъ подъ бременемъ этого союза, неосвященнаго согласіемъ и миромъ сочувствія.
"Умственная летаргія имъ овладѣла; онъ сѣлъ въ старинное кресло и закрылъ глаза руками. Онъ увидѣлъ, какъ подымается густой туманъ, скрывающій отъ насъ будущее: его глазамъ предстало это будущее, пространная, безплодная равнина, покрытая прахомъ и безжизненными остатками потухшихъ огней; печальная перспектива, усѣянная пожелтѣвшими листами, сухими вѣтвями и бѣлѣющимися на пескѣ костьми. Онъ ясно увидѣлъ, что бездна между его сердцемъ и сердцемъ Ленетты все глубже будетъ роста и имъ овладѣло отчаяніе. Нѣтъ! прежняя любовь, любовь столь чистая, столь пламенная, ты не извѣстишь болѣе одинокой души! Ленетта никогда не измѣнитъ ни своему упрямому, ледяному равнодушію, ни обыкновенности своей жизни, состоящей изъ однѣхъ привычекъ. Сердце ея навсегда умерло; ни одна живая мысль не забредетъ болѣе въ ея голову; ей не суждено на понимать, ни любить его. Его холодное съ нею обращеніе становится для нея день-ото-дня убійственнѣе; она бросаетъ долгій безнадежный взглядъ на этотъ безконечный рядъ молчаливыхъ дней, полныхъ утаенныхъ въ груди вздоховъ и нѣмыхъ обвиненій.
Ленетта сидѣла и молча продолжала работать. Ея раненное сердце отступало передъ каждымъ его взглядомъ и словомъ, какъ-будто защищаясь отъ холоднаго зимняго вѣтра. Ночь подступала, она не шла за огнемъ, ей было легче въ темнотѣ.
Подъ окошками нашихъ друзей вдругъ послышались мелодическіе звука музыки. То игралъ скитающійся музыкантъ съ своимъ сыномъ; онъ на арфѣ, а сынъ на Флейтѣ.
Сердце супруговъ было сжато и полно; гармонія уязвила его какъ-будто тысячами иглъ. Никогда душа не говоритъ въ насъ такъ громко, какъ въ ту минуту, когда музыка будитъ ее; такъ соловей заводить любимую пѣснь неподалеко отъ звучнаго эха. Сколько минувшихъ надеждъ мгновенно встрепенулось и ожило! Сколько прибѣжало къ нему воспоминаній, когда арпеджіо арфы вызвала передъ его памятью протекшіе годы! Онъ снова увидѣлъ себя юнымъ, полнымъ желаній, съ теплою въ рою на будущее; снова просилъ себѣ сердца, которое любило бы его, и ума, который бы его понималъ. Онъ походилъ на путешественника, который съ вершины безплодной горы бросаетъ послѣдній взглядъ на пространную, тѣнистую, зеленѣющуюся равнину покинутой имъ Аркадіи, куда ему не суждено воротиться. Утраченныя радости! ложные обѣты! Сколько обмана и разочарованій! Гдѣ же то сердце, которое должно было счастіемъ заплатить ему за любовь?…
Я не нашелъ его! Эти слова фальшивою нотою раздались среди гармоніи. Родители, имъ нѣжно любимые, каждый кустарникъ, окружавшій его отеческій домъ, воскресли предъ его глазами; музыка вызвала ихъ вмѣстѣ съ друзьями и привязанностями перваго возраста… И теперь нѣтъ ни одной души, которая бы слушала его, чья любовь бы отвѣчала ему! Мужество его было побѣждено; онъ упалъ навзничь на землю, какъ-будто желая сойдти въ нее и потеряться въ ея нѣдрахъ.
Музыканты замолкли. Эта торжественная пауза увеличила его волненіе. Онъ подошелъ къ Ленеттѣ и сказалъ дрожащимъ голосомъ: Отнесите это музыкантамъ.
Послѣднія слова едва можно было разобрать; яркость свѣчь, горѣвшихъ въ сосѣднемъ домѣ, освѣтила лицо Ленетты; когда онъ приблизился къ ней, она сдѣлала движеніе, будто утирая стекло, потускнѣвшее отъ ея дыханія. Онъ успѣлъ замѣтить, что нѣмыя слезы градомъ лились у нея изъ глазъ.
— Ленетта, повторилъ онъ смягчивъ голосъ: прошу васъ, отнесите имъ это, они сейчасъ уйдутъ.
Она взяла деньги; взоры ихъ встрѣтились, но глаза жены уже высохли, до того души ихъ чуждались другъ друга. Они достигли до того жалкаго состоянія, когда взаимное волненіе не въ-силахъ болѣе ни отогрѣть, на помирить двухъ сердецъ. Онъ рвался сердцемъ къ другому сердцу, но сердце Ленетты ему болѣе не принадлежало. Онъ съ радостію любилъ бы ее, но зналъ, что любовь его не найдетъ себѣ пища; ему было слишкомъ знакомо безплодіе этой обыкновенной души; онъ сѣлъ въ глубинѣ окна и склонился къ нему горячимъ лицомъ. На этомъ окнѣ Ленетта случайно оставила свой платокъ, смоченный слезами: несчастная провела весь день въ принужденіи и вечеромъ отдохнула въ слезахъ.
Этотъ мокрый платокъ поразилъ молодаго человѣка, какъ угрызеніе совѣсти. Музыканты снова начали; голосъ и флейта пропѣли:
Тоска, какъ ледяной саванъ, обхватила его сердце. Онъ прижалъ платокъ къ плачущимъ глазамъ и рыдая повторилъ! «Да, да, все кончено!»
Мысль о смерти предстала предъ нимъ; она была для него послѣднею надеждою; онъ слушалъ, какъ музыканты били такты въ музыкѣ и ему казалось, что бьютъ послѣдніе часы его жизни; онъ увидѣлъ себя сходящимъ въ могилу и вздохъ облегчалъ ему грудь.
Вскорѣ онъ услышалъ, что вошла въ комнату Ленетта, чтобъ засвѣтить огонь. Онъ подошелъ къ ней и подалъ платокъ. Разслабленный отъ глубокой скорби, онъ чувствовалъ потребность соединиться съ какимъ бы то ни было существомъ, прижать хоть чьё-нибудь сердце къ своей груда. Ленетта не была для него избранною женщиною, но она страдала, но она плакала. Тихо, не наклоняясь, не вымолвивъ вы единаго слова, онъ обвилъ ее своими руками и привлекъ къ себѣ…
Но она холодно, съ отвращеніемъ отвернула отъ него голову, чтобъ избавиться отъ его поцалуя. Онъ почувствовалъ жгучую боль въ сердцѣ.
«Развѣ я счастливѣе тебя?» спросилъ онъ.
И, опустивъ свою голову на голову Ленетты, онъ прижалъ жену къ своей груди. Тщетныя лобзанія. Тогда все сердце его повторило:
«Кончено, кончено навсегда!»
ПОЭТИЧЕСКІЕ АФОРИЗМЫ И ОТРЫВКИ.
[править]Дружба и любовь, два великія чувства, совершенно измѣняютъ человѣка, когда онъ приближается к-ь двадцатилѣтнему возрасту: онъ достигаетъ возраста, когда пѣсни поэта и соловья оставляютъ столь глубокое впечатлѣніе, когда сердце бьется при созерцаніи прекраснаго, когда очи увлаживаются при каждомъ звукѣ, всходящемъ изъ души. Изидино покрывало становится для него прозрачнымъ: онъ понимаетъ наконецъ весну, мѣсяцъ, зарю и небо, усыпанное звѣздами, сочувствуетъ имъ… Ахъ! мы всѣ испытывали это когда-нибудь; заря жизни освѣщала насъ всѣхъ, убирала душу своими волшебными розовыми лучами… Зачѣмъ не смотримъ мы на эти перворожденныя наши чувства, какъ Евреи смотрѣли на своихъ первенцевъ, и не приносимъ ихъ, этой чистой жертвы, на алтарь божественный? Что можетъ быть чище, пламеннѣе нашей первой дружбы, нашей первой любви, нашего перваго порыва къ истинъ, нашего перваго сочувствія съ природою?
Что за бѣда, если несчастіе грызетъ молодаго человѣка! Въ другой разъ онъ покоритъ страданіе, теперь его подавляющее. Кто никогда не носилъ ноши, не въ состояніи ничего перенести; что касается до слезъ, я имъ несовершенный врагъ, хотя принадлежу къ сектъ стоиковъ; къ тому-же Эпиктетъ, Антонинъ, Катонъ и другіе молодцы этого покроя, холодные какъ ледъ, но вмѣстѣ и твердые какъ желѣзо, совѣтовали употреблять слезы вмѣсто масла, чтобъ подмазывать ими колеса страждущей машины, лить бы только разсудокъ оставался неприкосновеннымъ и сухимъ. Право, жалко видѣть, какъ утѣшаютъ другихъ, или какъ другіе насъ утѣшаютъ: надобно умѣть выпить до дна чашу горестей, не обмазывая медомъ краевъ ея.
Я не могу постигнуть, какъ человѣкъ можетъ спокойно и беззаботно жить въ Римъ, въ настоящемъ Римѣ, безъ того, чтобъ огонь изящныхъ искусствъ не пожиралъ его, — безъ того, чтобъ сердце его не рвалось къ великимъ дѣяніямъ, не жаждало жизни дивной. Въ Римѣ описанномъ, въ Римѣ поэтизированномъ можетъ еще муза парить свободно и величественно: но въ дѣйствительномъ Римъ, въ Римъ живомъ, гдѣ обелиски, Колизей, Капитолій, тріумфальныя арки безпрерывно смотрятъ на васъ и порабощаютъ васъ, гдѣ исторія великихъ дѣяніи обхватываетъ своимъ дыханіемъ городъ, какъ невидимый ураганъ, — кто можетъ остаться равнодушнымъ зрителемъ торжественныхъ переворотовъ міра? Духъ Святыхъ, героевъ, художниковъ идетъ на встрѣчу живаго человѣка и вопрошаетъ его со гнѣвомъ: кто ты? Когда вы выходите изъ Ватикана Рафаэля или изъ Капитолія, вы уже не тотъ человѣкъ, какимъ были бы, если бы выходила изъ нѣмецкой картинной галлереи или кабинета древностей. Нѣтъ холма, который бы не производилъ священнаго головокруженія; нѣтъ Римлянки, которая бы своей величественной поступью и своею гордостью не казалась вамъ роднею великаго города.
Скажите мнѣ, какъ, не узнавши, что есть нетлѣннаго, узнаете вы, что есть тлѣннаго? Гдѣ найти смерть, если не въ нѣдрахъ жизни? Тщетно все превращается въ прахъ, все изсякаетъ. Есть три безсмертія: во-первыхъ, то безсмертіе, которое осуществляется горѣ; потомъ безсмертіе подъ землею — ибо все можетъ превращаться въ прахъ, но прахъ остается прахомъ, и наконецъ, безсмертіе на землѣ, въ слѣдствіе котораго каждое дѣйствіе дѣлается вѣчною матерью, будучи самого вѣчно дочерью. Этотъ самый союзъ вселенной съ вѣчностью внушаетъ намъ, бѣднымъ существамъ однодневнымъ, мужество бросить въ землю нѣсколько праха цвѣтовъ, чтобъ въ теченіе десяти вѣковъ возрасла пальмовая роща.
Наставники слишкомъ рано допускаютъ своихъ учениковъ взбираться за верхнія вѣтви дерева науки; послѣ меда они жаждутъ сладкихъ напитковъ, потомъ напитковъ крѣпкихъ, наконецъ пламени; и когда ихъ воображеніе превратитъ жизнь въ нефтяной полъ, на который нельзя ступить ногою, неизвлекая огня, — пожаръ, возбуждаемый науками, усиливается болѣе и болѣе и наконецъ пожираетъ прекрасное зданіе. Для этихъ погорѣлыхъ не существуетъ болѣе въ жизни ни новыхъ наслажденій, ни новыхъ истинъ; даже мы одно изъ прежнихъ наслажденій, ни одна изъ прежнихъ истинъ не сохранилась для нихъ во всей чистотѣ и цѣлости… Будущность, полная гордости, отвращеніе къ жизни, невѣріе и противорѣчіе открываются предъ ними еще счастливыми, когда крылья воображенія могутъ сдернуть хоть уголъ ихъ савана.
Жалкіе молодые люди! Они расточаютъ не однѣ истины, но и самое чувство, переходятъ богатыя нивы природы, любви и дружбы, и возвращаются съ нихъ, не принося ничего съ собою. Они отдаютъ на жертву своимъ страстямъ сокровища великихъ мыслей и мощной энергіи, подражая тамъ жителямъ Суринама, которые кормятъ своихъ свиней ананасами.
Обнимайте другъ друга крѣпче, несчастные, прижимайтесь другъ къ другу сердцемъ, полнымъ скорби, до тѣхъ поръ, пока прольете послѣднія слезы, забудете небо и землю — и не разрывайте этого небеснаго союза. Ахъ! какъ скоро вы будете разлучены, эта истощенная жизнь лишится всего, что могло бы васъ привязать другъ къ другу; ей остается предложить вамъ одно начало новаго бытія.
Дѣти, супруга — суть горизонтальные и вертикальные корни, привязывающіе насъ къ землѣ.
Вѣкъ есть достиженіе великихъ цѣлей съ малыми людьми.
Должно бы тщательно во время собиранія винограда выжимать каждую виноградинку; ибо она болѣе не выростетъ. Праздники торжества и радости суть праздника непостоянные; минуты восторга сердечнаго суть случайные поэтическіе очерки, которымъ болѣе несуждено возобновляться — и въ opera séria жизни запрещено на афишѣ заставлять повторять трудныя аріи.
Дитя не постигаетъ смерти и каждое мгновеніе его радостнаго существованія блеститъ, какъ блудящій огонекъ надъ его маленькимъ гробомъ. Дѣловые люди и люди утопающіе въ наслажденіяхъ но лучше понимаютъ смерть — и грустно подумать, что тысячи людей могутъ сказать съ такимъ холоднымъ равнодушіемъ: жизнь коротка! Тяжело, что нельзя открыть глаза этой упоенной толпѣ, которой рѣчь есть произнесенное храпѣніе. Посмотрите, сказали бы мы имъ, сквозь малое число годовъ, остающихся вамъ прожить, посмотрите на постель, гдѣ вы будете лежать; представьте себѣ ваши руки оледенѣвшими и висящими, ваши тусклые и неподвижные какъ мраморъ глаза; прислушайтесь съ нынѣшняго дня къ фантастическому бреду вашей послѣдней ночи, этой торжественной ночи, безпрестанно къ вамъ приближающейся, которая по истеченіи каждаго часа становится къ вамъ часомъ ближе, и безъ всякаго сомнѣнія распространится вокругъ васъ, существа однодневныя, блуждающія теперь при лучахъ заходящаго солнца или въ сумеркахъ вечера! Но двѣ вѣчности возвышаются на двухъ концахъ земли какъ кресты колокольни, а мы, безразсудные, слѣпые, глухіе, продолжаемъ ползать и погружаться въ жизненную бездну, мучась въ судорогахъ, не видя широкой дороги, кромѣ той, по которой мы тащимся въ грязи съ нашей улиткою.
Молодость есть праздничный день жизни: всѣ улицы украшены и оглашаются радостными кликами, всѣ дома убираются золотыми обоями, жизнь и добродѣтель привлекаютъ насъ еще своими ласками, какъ милостивыя божества, между-тѣмъ-какъ въ староста призываемъ ихъ, какъ строгихъ боговъ, заклинаніями! Въ счастливую эпоху жизни дружба обитаетъ еще въ воздушномъ и лучезарномъ греческомъ храмъ, а позднѣе — въ мрачной и дикой готической часовни.
Судьба, скрывающаяся подъ покрываломъ за нашимъ земнымъ шаромъ какъ за маскою, и удѣляющая намъ время существованія! Ахъ, когда смерть сокрушатъ нашу тлѣнную оболочку, и геніи вознесетъ насъ изъ могилы къ небу, когда душа разольется отъ солнцевъ и чистыхъ радостей — возвратишь ли намъ то, что мы никогда не могли забыть? Никто не обратитъ своихъ взоровъ на ту страницу, чтобы не оплакивалъ здѣсь кого-нибудь и не жаждалъ бы тамъ чьей-нибудь встрѣчи. Увы! прошедши путь этой жизни, усѣянной мертвецами, не встрѣтимъ ли мы лица друга, которому могли бы сказать: привѣтствую тебя, давно ожиданный! Судьба подъ маскою хранитъ молчаніе; слезы человѣка высыхаютъ во мракѣ на могилѣ; солнце не отражается въ слезахъ.
Самая необходимая школа для дѣтей есть школа терпѣнія: воля должна быть сокрушаема въ молодости, или она сокрушитъ сердце въ зрѣломъ возрастѣ.
Паденіе народовъ отличается отъ паденія человѣка, котораго остатки уничтожаются на томъ самомъ мѣстѣ, гдѣ онъ умираетъ: оно скорѣе походитъ на водопадъ потоковъ, коего воды хотя разсыпаются въ прахъ, но соединяются вновь на новомъ ложѣ и слѣдуютъ новому теченію.
Холодное слово, вырвавшееся у любви и дружбы, похоже на осенній снѣгъ, скоро тающій и превращающійся въ блестящую росу. Выраженіе ненависти походитъ на осеннюю изморозь — предзнаменованіе суровой зимы.
Гердеръ и Шиллеръ хотѣли сдѣлаться въ молодости хирургами, но судьба имъ это запретила; «есть раны опаснѣйшія и глубочайшія ранъ тѣлесныхъ, сказала она имъ, исцѣляйте ихъ!» и оба стали писать.
Молодость плачетъ, дряхлый возрастъ тоже плачетъ; но тамъ роса утренняя, здѣсь роса вечерняя.
Молодой человѣкъ умѣетъ оцѣнить слезы, пролитыя прекрасными очами. Но когда отъ дневнаго жара сохнетъ роса утренняя и блекнутъ цвѣты, молодой человѣкъ превращается въ старика, и тогда онъ восклицаетъ: "вѣрно роса вечерняя холодна и длится всю мрачную ночь, " но у ней свое солнце и оно одинаково блистаетъ.
Плодъ ананаса созрѣваетъ между двумя пучками колючихъ листьевъ: настоящее, напротивъ, созрѣваетъ между двумя ананасами — воспоминаніемъ и надеждой.
Чѣмъ больше мы любимъ Бога и людей, тѣмъ меньше любимъ самихъ себя: планета тѣмъ медленнѣе обращается вокругъ своей оси, чѣмъ быстрѣе ея теченіе около солнца.
Безъ библіотеки жизнь была бы слишкомъ вялою и безсмысленною. Самое умное общество не есть то, которому одежду шьютъ портные, но то, которое обязано ею переплетчикамъ.
Бросайте, юныя, прекрасныя дѣвы, цвѣты на смертные остатки вашей молодой подруга; колыбель дѣтства усыпаютъ цвѣтами, покройте ими ея гробницу; радости смерти должны пережить радости жизни — могила есть колыбель неба.
Счастливъ тотъ, чье сердце довольствуется однимъ-другимъ сердцемъ и ничего болѣе не желаетъ, ни англійскаго парка, ни opera séria, ни музыки Моцарта, ни картинъ Рафаэля, ни луннаго затмѣнія, ни даже луннаго свита, ни романическихъ сценъ, ни ихъ исполненія.
Любовь начинаетъ съ глазъ, какъ искусство рисованья.
Не есть ли жизнь прозаическій переводъ, безъ рифмъ и безъ мѣры, нашихъ идеальныхъ надеждъ и нашихъ предпріятій?
Свѣтская жизнь походитъ на сливки, которыя вмѣстѣ и холодны и сладки.
Ахъ! тяжело сердцу подумать, какъ легко и скоро забываютъ человѣка, покоится ли онъ подъ урной, или подъ пирамидой, и какъ мгновенно начинаютъ считать отсутствующимъ наше безсмертное я, между-тѣмъ какъ оно, подобно комедіанту, находясь за кулисами, перестаетъ только говорить и дѣйствовать на сценъ.
Кто смотритъ на могилу, какъ на подземную галлерею, имѣющую сообщеніе съ сосѣдними мірами, тотъ не долженъ страшиться своего незнанія другаго міра — и изъ того, что глубокія воды Мертваго моря непроницаемы для нашего взгляда, мы не можемъ заключить, что горы человѣчества не идутъ подъ Мертвое море, такъ-какъ всѣ хребты горъ простираются подъ океаномъ.
Веселый ребенокъ бѣжитъ на палочкѣ; угрюмый старикъ тащится на костыляхъ: какая разница между этими двумя дѣтьми? — надежда и воспоминаніе.
Оцѣнка очаровательныхъ странъ есть произведеніе сѣвера, потому-что тамъ ихъ познаютъ только въ книгахъ. Итальянецъ, въ нихъ обитающій, пользуется ими какъ здоровьемъ; одно лишеніе можетъ заставитъ оцѣнить ихъ.
Чемъ долѣе роса утренняя остается на цвѣтахъ, тѣмъ лучше долженъ быть день, по законамъ погоды. Да не высохнетъ роса на цвѣтахъ человѣчества отъ слишкомъ ранняго луча! О старецъ, изъ благодарности за весеннія розы, которыми дѣтство увѣнчало твои бѣлые власы, приготовь также своимъ дѣтямъ небесныя радости подобныхъ воспоминаній. Знакомы-ли вамъ тѣ долгія болѣзни и дождливые годы, которымъ суждено нѣкогда проясниться однимъ взглядомъ, брошеннымъ на зарю вашего чистаго дѣтства? Знакомы-ли вамъ сны, которые внушаетъ обыкновенно одно дѣтство съ его наивными играми? Неужели вы хотите обвить траурнымъ крепомъ, какъ похоронную комнату, сновидѣнія, ожидающія ваше дитя въ его старости? И вамъ легче доставить вашему сыну въ его колыбели цѣлыя стада аркадскія, нежели одну овцу этой счастливой страны въ его возмужалости.
Мы иногда видимъ во время дня, какъ звѣзда вечерняя и звѣзда утренняя блистаютъ подлѣ солнца, когда оно затмѣваемо облакомъ. Высокая аллегорія! Когда жизнь для насъ помрачается слишкомъ великими страданіями, юность и смерть, звѣзда вечерняя и утренняя, показываются во всей ясности.
Одна похвала, одно простое изъявленіе привязанности въ нашемъ отсутствіи могутъ насъ глубоко тронутъ. Не будемъ-ли мы еще болѣе тронуты, если пошлютъ то и другое вслѣдъ за нами, подобно прощальному поцалую, послѣ нашего бѣгства съ этой земли? Я не хочу вѣрить, чтобы нашлось одно человѣческое существо, за которымъ не слѣдовала бы поникнутая глава и слеза на рѣсницѣ, когда смерть опускаетъ его въ могилу, какъ-будто подъ колоколъ водолаза: слѣдовательно каждый можетъ любить по-крайней-мѣрѣ друга, который нѣкогда его оплачетъ.
Умереть за истину не значитъ умереть за отечество — но за весь міръ. Истина, подобно Венерѣ Медичейской, перейдетъ къ потомству въ тридцати разныхъ отломкахъ; но потомство ихъ соберетъ, и изъ этихъ дребезговъ воздвигнетъ богиню. Твой храмъ, вѣчная истина, теперь вполовину сокрытый подъ землею, воздвигнется при раскапываніи могилъ твоихъ мучениковъ и возвысится надъ землею; каждая его бронзовая колонна будетъ попирать любимую могилу.
Для людей съ великою силой души, великое горе и великія радости походятъ на высокія горы, съ высоты которыхъ имъ открывается весь путь жизни.
Пріучайте съ раннихъ лѣтъ вашу дочь къ домашнимъ занятіямъ, и внушайте ей къ нимъ охоту: пусть одна религія и поэзія откроютъ ея сердце небу. Собирайте землю вокругъ кормя, питающаго это нѣжное растеніе, но не уроните земли въ чашечку его цвѣтка.
Въ мысли о смерти есть что-то высокое. За мрачными и величественными занавѣсами смерть одна совершаетъ это таинственное чудо и трудится для вѣчности, между-тѣмъ-какъ смертные со взорами потупленными и наполненными слезъ присутствуютъ при этомъ зрѣлищи другаго міра.
Любить въ ранней молодости и поздно жениться — все равно, что утромъ восхищаться пѣніемъ жаворонка въ воздухѣ и съѣсть его вечеромъ изжареннаго за своимъ ужиномъ,
Я остановленъ на пути моихъ предначертаній: въ этой низкой долѣ ничего нельзя довершить окончательно. Жизнь моя для меня такъ мала, что это почти самое легкое пожертвованіе, какое могу сдѣлать своему отечеству; достигну кладбища, сопровожденный большимъ или меньшимъ числомъ годовъ. Радость для меня равно потеряна; отяжелѣвшая рука моя слишкомъ легко стряхиваетъ пыль съ четырехъ крыльевъ разноцвѣтной бабочки — я оставляю ее порхать вокругъ меня и не ловлю ея. Несчастье и трудъ одна такъ близоруки, что строятъ на будущемъ. Съ радостію васъ встрѣчаю пришедшихъ въ мой домъ, о блѣдные и печальные лики — отраженіе цвѣтовъ земли! Васъ, о люди, я люблю — и теперь вдвое къ вамъ снисходительнѣе: ибо какая другая власть, кромѣ любви, исторгаетъ насъ изъ праха чувствомъ безсмертія? Что могло бы охладить и уменьшить еще для васъ эти два декабрскіе дня, называемые вами семьюдесятью годами? Ахъ! мы только бѣгущія тѣни, и одна тѣнь силится растерзать другую.
Когда владыки плачутъ, народы обливаются кровью; когда горы обхватываются туманами, въ долинахъ идетъ дождь.
Нынѣ, наконецъ, Боже милосердый, троны Германіи, освобожденные отъ облаковъ, возвышаютъ свои вершины среди лазури неба и, кажется, обѣщаютъ лазурную будущность. Вы же, владыки, помните, что слезы скорѣе высыхаютъ, нежели раны — и вершины горъ скорѣе, нежели долины.
Добродѣтель не можетъ доставить намъ счастія, но только способствуетъ намъ сдѣлаться болѣе достойными его; потому-что существованіе уже даетъ намъ, также какъ и животнымъ, лишеннымъ нравственнаго чувства, право на радость; потому-что добродѣтель и радость суть неизмѣримыя величины, и неизвѣстно, заслуженъ ли вѣкъ счастья десятью годами добродѣтели, или наоборотъ, потому-что года радости предшествуютъ годамъ добродѣтели, такъ что добродѣтельный человѣкъ долженъ бы сначала заслужить прошедшее вмѣсто будущаго и землю вмѣсто неба.
Какъ новыя свѣтъ является взорамъ мореплавателей сначала какъ темная черта надъ горизонтомъ, такъ другой міръ покоится какъ облако предъ нашимъ умирающимъ глазомъ до-тѣхъ-поръ, пока онъ не развернется передъ нами и не предложитъ намъ своихъ пальмъ и своихъ цвѣтовъ, когда мы къ нему приблизимся. Чувство наслажденія и славы часто напечатлѣвается на лицѣ умирающаго. Клопштокъ вновь увидѣлъ любимое имъ существо, прежде его умершее; Гердеръ въ восторгѣ воскликнулъ: что совершается во мнѣ? Такъ въ первыя времена христіанства старики обыкновенно умирали въ тихомъ и радостномъ спокойствіи; они ложились подобно солнцу, среди блеска прекраснаго вечера, предвѣстника еще радостнѣйшей зари.
Есть дни, когда добродѣтель имѣетъ на насъ великое вліяніе, дни, когда мы все прощаемъ, когда мы можемъ ко всему себя принудитъ, когда радость, эта дщерь неба, преклоняетъ колѣно предъ нашимъ сердцемъ и умоляетъ отца дозволить ей долѣе оставаться у ногъ его, когда все блеститъ въ вашихъ глазахъ новою ясностію. Если въ эти минуты мы проливаемъ слезы радости, она такъ велика, что все предъ нами исчезаетъ.
Любовь есть италіанская школа человѣка; самая сильная и возвышенная способна къ величавшей нѣжности: такъ самыя высокія деревья даютъ сладчайшіе плоды.
Не въ мягкихъ характерахъ, но въ характерахъ твердыхъ кротость имѣетъ болѣе прелести: такъ сила намъ болѣе нравится въ женщинѣ, нежели въ мущинѣ.
Я описываю свою жизнь передъ Богомъ. Весела ли она — что мнѣ за дѣло? Не самъ ли онъ изобразилъ свои мысли на хвостѣ павлина и на чашечкѣ тюльпана?
Сны какъ растенія, распускающіяся во время ночи и закрывающіяся съ зарею: таинственный и благовонный запахъ остается для насъ однимъ признакомъ ихъ минутнаго явленія.
Какъ отличаются страданія грѣшника отъ страданій праведника! Одни походятъ на лунное затмѣніе, еще болѣе увеличивающее мрачность ночи; другія походятъ на затмѣніе солнечное, умѣряющее жаръ дня, распространяющее романическую темноту, въ продолженіе которой соловей вновь начинаетъ оглашать воздухъ своими гармоническими пѣснями.
Родъ человѣческій хочетъ находить созвѣздіе любви именно такъ, какъ находятъ Венеру на небѣ: во-первыхъ какъ задумчивый Гесперусъ, или какъ вечернее созвѣздіе, предвѣщающее міръ сновидѣній и вечерніе сумраки, полные цвѣтовъ и соловьевъ; позднѣе же, напротивъ, какъ звѣзду утреннюю, предвѣстницу ясности и могущества дня; между-тѣмъ-какъ эти двѣ звѣзды составляютъ одну и отличаются только минутой ихъ появленія.
Воспоминаніе счастія есть единственный рай, изъ котораго насъ нельзя изгнать; наши прародители даже не были его лишены.
Два раза хранятъ молчаніе во время любви; въ первый разъ по боязни, во второй по довѣрію — вопервыхъ, въ нѣмую весну сердца, когда взгляды еще слишкомъ громкія слова, когда двѣ души согрѣваются другъ для друга подъ своею мрачною тѣнью; потомъ въ осень сердца, когда два существа молчаливымъ довѣріемъ наслаждаются вмѣстѣ своимъ воспоминаніемъ на мрачномъ холмѣ, ими достигнутомъ; такъ съ вершины горы мы видимъ солнце, восходящее надъ блистающей равниной, неслыша утренняго пѣнія птицъ, порхающихъ внизу.
Человѣкъ празднуетъ лучшимъ торжествомъ смерть утраченнаго и любимаго имъ существа, отирая чужія слезы, нежели проливая свои собственныя: и роскошнѣйшій вѣнецъ цвѣтовъ и кипарисовъ, какой мы можемъ повѣсить надъ любимою могилою, есть вѣнецъ добрыхъ дѣлъ.
Нельзя думать безъ живаго чувства о маленькомъ существѣ, переходящимъ отъ усыпленія утробы матери ко сну смерти; котораго глаза закрываются предъ роскошною землею, не встрѣтившись со взорами родителей, на него смотрѣвшихъ со слезами на очахъ; которое было любимо не любя; чей маленькой языкъ приходилъ въ гніеніе, ничего не промолвивши, какъ и лице его, не улыбнувшись нашему безумному пѣнію. Этотъ отпрыскъ, оторванный отъ земли, тотчасъ найдетъ другое дерево, къ которому судьба его привьетъ; эти цвѣты, подобно нѣкоторымъ цвѣтамъ нашихъ садовъ, закрывающимся съ утра, встрѣтятъ другую зарю, отъ которой вновь распустятся.
Мысль о смерти должна для насъ быть средствомъ сдѣлаться лучшими, но не конечною цѣлію; если прахъ могильный западаетъ въ наше сердце, какъ земля въ чашечку цвѣтка, онъ его уничтожаетъ, вмѣсто того, чтобы оплодотворить.
Горе проникаетъ въ нѣжныя сердца; слезы, проливаемыя человѣкомъ, тѣмъ обильнѣе и быстрѣе текутъ, чѣмъ онъ менѣе надѣется на этой землѣ и чѣмъ болѣе возвышается надъ него; такъ дождевыя капли, падающія на насъ съ облаковъ, тѣмъ крупнѣе, чѣмъ выше разстояніе облаковъ.
Если судьба запрягаетъ въ одно время копя радости и копя горести въ колесницу Психеи, черный конь всегда обѣгаетъ коня бѣлаго; то есть, улыбающаяся муза и муза плачущая въ продолженіе одного часа вмѣстѣ являются на одномъ театръ-человѣкъ не возьметъ стороны музы улыбающейся; онъ не останется къ недоумѣніе выбора между двумя сестрами, но влюбится въ плачущую музу. Такъ вездѣ, по примѣру Мильтона, мы описываемъ потерянный рай съ большимъ шаромъ, нежели рай обѣтованный; адъ, подобно Данту, лучше, нежели небо.
О! Зачѣмъ не поникнуть отяжелѣвшимъ взоромъ предъ великою природой, подъ лазурнымъ сводомъ неба, на зеленѣющейся землѣ, могущей вамъ служить кресломъ больнаго, мѣстомъ отдыха, пира и ложа: дѣти не слаще ли усыпаютъ на груди своей матери?
Молитва есть лучшая исповѣдь и грозное судилище совѣсти.
Есть минуты, когда два міра, духовный и матеріальный, приближаются другъ къ другу, когда день земли и ночь неба сходятся зарями. Такъ тѣни облаковъ бѣгутъ надъ цвѣтами и надъ жатвами, такъ небо вездѣ бросаетъ свои прозрачныя тѣни и отражается на обыкновенныхъ равнинахъ дѣйствительности.
Страсти походятъ на льва, смѣлаго и великодушнаго., хотя свирѣпаго и пожирающаго. Эгоизмъ походитъ на клопа, кусающаго и удаляющагося въ молчаніи. У человѣка два кармана въ сердцѣ: въ одинъ онъ кладетъ свое я, въ другой то, что ему чуждо; онъ лучше оставитъ пустымъ послѣдній, нежели дурно его наполнитъ. У эгоиста одинъ карманъ, какъ у червей и насѣкомыхъ: настоящій эгоизмъ безъ зазрѣнія совѣсти требуетъ любви, въ которой самъ отказываетъ… Онъ согласится измолоть весь міръ въ кошенильной мельницѣ, чтобъ раскрасить имъ свое лице и свою одежду; онъ полагаетъ себя центромъ вселенной, смотритъ на діавола и на ангела и на истекшіе вѣка, какъ на поставщиковъ и нѣмыхъ прислужниковъ, — на міры, какъ на гостинницы одного суетнаго и жалкаго я.
Телеграфы или маяки трона нынѣ поставлены на горахъ, посвященныхъ музамъ. Было нѣкогда время, когда потокъ французской арміи покрылъ своими волнами самыя вершины маяковъ. Они болѣе не свѣтились; корабли разбивались о каждый подводный камень. Нынѣ маяки должны продолжать освѣщать самыя тихія ночи. Освободители Европы могутъ отложить увольненіе музъ до окончанія своихъ трудовъ, когда настанетъ время отдыха. Пусть эта отрадная мысль будетъ пророческою! Буря сраженія въ одну весну изгнала корсиканскую зиму и уничтожила съ толпою своихъ шпіоновъ морозъ, которымъ она связала священныя горы музъ и всѣ поля человѣческаго образованія; но эти поля, нынѣ позеленѣвшія и разцвѣтшія, не должны-ли страшиться позднихъ и ночныхъ морозовъ, которыхъ можно когда-нибудь ожидать?
Предзнаменованія намъ благопріятствуютъ, ибо, по обыкновеннымъ законамъ времени, весеннія бура предохраняютъ насъ отъ позднихъ морозовъ.
Когда въ человѣкѣ еще не развернулись его нѣжные отпрыска, онъ жертвуетъ безконечнымъ, которое одно въ состояніи его удовлетворить, — предметамъ, чуждымъ его наслажденій, коихъ границы онъ еще не имѣлъ времени замѣтить. Дѣтство отъ того устремляется за предѣлы будущаго, что не можетъ читать въ будущемъ. Нѣтъ ни вѣнцевъ, ни лавровъ, могущихъ возвратить человѣку чувство восторга, съ которымъ дитя получало подарки въ новый годъ, восторги юноши отъ первыхъ истинъ и первыхъ стихотвореній или отъ первой славы и блестящей будущности, предъ нимъ открывающейся: всѣ эти радости теряютъ прелесть новизны и притупляются, какъ скоро заря молодости не освѣщаетъ своимъ плѣнительнымъ блескомъ облаковъ жизни, и когда солнце въ своемъ полуднѣ тяготитъ его своими пламенными лучами. Какъ скоро человѣкъ выходитъ изъ возраста своего развитія и уже узнаетъ, что одно его воображеніе украшало такъ роскошно предметы, его ослѣпляющіе, онъ дѣлается равнодушнымъ и спокойнымъ, знаетъ, чего можетъ ждать отъ каждаго мгновенія, знаетъ, что не подучитъ болѣе отъ наступающаго дня, какъ отъ вчерашняго, что его наслажденія будутъ всегда одна и тѣ-же. Жизнь только сверху рисуется старикамъ — и, говоря языкомъ живописцевъ, они схватываютъ перспективу ея только по прямой линіи; они лишены прелести заднихъ плановъ.
Тотъ, кто шелъ къ отдаленной цѣли, останавливается, чтобъ бросать взглядъ назадъ, и, полный новыхъ желаній, вздыхая, измѣряетъ пройденный имъ путь, на что онъ посвятилъ столько драгоцѣнныхъ часовъ.
Нынче до ночи я собралъ вмѣстѣ всѣ остатки, упавшіе съ этой книги, вмѣсто того, чтобъ ихъ сжечь, какъ дѣлаютъ другіе авторы; я въ то-же время собралъ на полкъ всѣ письма моихъ друзей, коимъ уже невозможно болѣе ко мнѣ писать, какъ отрывки тяжбы, прерванной настояніемъ смерти: такъ человѣкъ долженъ бы обогащать свои архивы и сохранять хоть засохшими цвѣты радости; я даже бы не хотѣлъ, чтобы онъ отдавалъ или продавалъ свое изношенное платье, какъ бренные остатки часовъ утраченныхъ, какъ маріонетки прошедшихъ наслажденій и caput mortuum прошедшихъ временъ.
Труднѣе быть великимъ государемъ, нежели государемъ — честнымъ человѣкомъ; быть предметомъ удивленія, нежели оправданнымъ. Государь кладетъ свой мизинецъ на ручку исполинскаго рычага и, новый Архимедъ, онъ подымаетъ корабля и цѣлыя страны. Голосъ государя раздается вокругъ него подобно грому въ неизмѣримомъ пространствѣ долинъ.
Міръ во мракѣ, но человѣкъ стоитъ выше своего жилища; онъ поднимаетъ къ нему свои взоры и распускаетъ крылья своей души. Когда шестьдесятъ минутъ, называемыя нами шестьюдесятью годами, пробьютъ, онъ улетаетъ и воспламеняется въ пространствѣ; прахъ его оболочки падаетъ на землю, и душа его, освобожденная изъ ломкой темницы, подымается одна, чистая какъ звукъ, къ эѳирнымъ странамъ… Но въ сей низкой долѣ, въ этой мрачной жизни онъ открываетъ вершины міра, его ожидающаго, освѣщенныя лучами солнца, восходящаго не надъ этимъ міромъ: такъ житель сѣвернаго полюса въ долгія ночи, непрерываемыя солнцемъ, видитъ однако жъ въ полдень сѣверное сіяніе, озлащающее верхи самыхъ высокихъ горъ, и онъ мечтаетъ о продолжительномъ лѣтѣ, когда солнце его болѣе не покидаетъ.
Человѣкъ проводитъ въ этомъ мірѣ двѣ минуты съ половиной: одну въ смѣхѣ, другую въ слезахъ и полминуты въ любви, ибо на срединѣ смерть его застигаетъ.
Но могила не глубока; это яркій слѣдъ насъ ищущаго ангела: когда его невидимая рука бросаетъ послѣднюю стрѣлу въ голову человѣка, человѣкъ ее наклоняетъ — и стрѣла срываетъ терновый вѣнокъ, покрывающій его рану.
Безконечное Существо можетъ смотрѣть, какъ на обманчивую мечту, на причину нашего горя, но никогда на самое горе; человѣческія страданія естественно отличаются отъ страданій животныхъ: послѣднія ощущаютъ во время сна раны, почти также какъ мы, но не видятъ ихъ; горе, ими чувствуемое, непродолжено вполнѣ ожиданіемъ, воспоминаніемъ и сознаніемъ его: это быстрый ударъ — и ничего болѣе; только нашимъ глазамъ даны въ удѣлъ слезы!
Старые эмигранты походятъ на часы съ репетиціей, оставшіеся нѣсколько лѣтъ незаведенными.
Когда подавишь пружину, изъ всѣхъ часовъ дня они звонятъ и повторяютъ тотъ часъ, на которомъ остановились.
Въ глазахъ безконечнаго Существа молитва за цѣлый міръ, или за кусокъ хлѣба отличается только тщеславіемъ молящаго, и Богъ считаетъ солнцы и волоса.
Чѣмъ меньше вещь, тѣмъ она должна быть драгоцѣннѣе. Цѣпь горъ можетъ состоять изъ однихъ слоевъ соли, мѣла и каменнаго уголья; но перстень долженъ заключать въ своей отдѣлкѣ что-нибудь драгоцѣннѣе глины. Такъ приписываютъ одному человѣку гораздо болѣе добродѣтели, мудрости и генія, нежели цѣлому народу.
Часто на Альпахъ встрѣчаютъ на берегахъ ледника равнину, усѣянную цвѣтами; часто подлѣ льдовъ смерти мы находимъ цвѣты новой весны.
Воображеніе своимъ могуществомъ можетъ измѣнить первое рубище, ему попавшееся, въ дивную парчевую одежду; оно можетъ открыть бьющій ключемъ истопникъ въ челюсти осла; наши пять чувствъ предлагаютъ ему только ткань и элементы его горя и его наслажденія.
Граверъ, прежде-нежели вырѣзываетъ гербъ на драгоцѣнномъ камнѣ, отпечатываетъ его на воску. Такъ и человѣкъ долженъ прежде испытать себя на какомъ-нибудь сердцѣ, прежде-нежели изберетъ одно, чтобъ на-вѣкъ напечатлѣть на немъ свое имя.
Никогда улыбка святаго не бываетъ такъ прекрасна, такъ небесна, какъ въ минуту его смерти; никогда злодѣй или распутный не является въ видѣ болѣе отвратительномъ и гнусномъ, какъ на одрѣ смерти.
Молодыхъ дворянъ въ наше время такъ рано осыпаютъ розами наслажденій, что они какъ жители Филиппійскихъ острововъ, которые, родившись среди пряныхъ кореньевъ, не слышатъ болѣе ихъ запаха, не знаютъ болѣе цѣны этимъ розамъ и употребляютъ ихъ только на набивку матрасовъ, какъ сибариты; ихъ поятъ розовымъ сиропомъ, ихъ купаютъ въ розовомъ маслѣ; они вскорѣ пресыщаются ихъ упоительнымъ благовоніемъ — и уже одни шины въ состоянія возбудить въ нихъ вкусъ.
Кто съ равнодушіемъ смотритъ на усопшихъ, тотъ едва-ли не также смотритъ и на живыхъ… Я люблю минуты, доставляющія сердцу случай пролить слезу въ воспоминаніе любимаго предмета.
Высшее общество походитъ иногда на почву, гдѣ косятъ нѣжные цвѣты любви какъ сѣно, чтобъ продавать ихъ на рынкѣ.
Когда вселенная очищена отъ своихъ ненастныхъ дней… когда небо смотритъ на землю всѣми своими свѣтилами, какъ-будто столькими очами… когда солнце и соловей одни говорятъ въ цѣломъ созданіи… тогда ея высшій духъ проявляется во всемъ своемъ величіи, тогда понимаешь ея душу, между-тѣмъ-какъ днемъ понимаешь однѣ ея прелести.
Есть люди, которые смотрятъ на любовь какъ на картофель и приготовляютъ ее четырнадцатью разными способами.
Взгляните на вселенную — вы вездѣ найдете Бога: міры суть Его созданія; каждый благочестивый человѣкъ есть слово, взглядъ этого Бога, Который весь любовь.
Въ густой дубравъ, называемой нами жизнію, нельзя сдѣлать шагу въ безопасности: иногда среди роскошнѣйшаго сада встрѣчается дерево манценила — и вѣтеръ доноситъ до сердца отравленный его паръ.
Солнце, этотъ добрый отецъ семейства, ласкаетъ и согрѣваетъ насъ съ одинаковою любовію: человѣка, влажные цвѣты, птенца въ гнѣздѣ, ожидающаго времени, когда оперившись облечется въ нарядную одежду, и онѣмѣвшую бабочку… Еслибъ человѣкъ былъ такъ милостивъ, такъ добръ, какъ добро солнце!
Когда человѣкъ въ присутствіи моря или горъ, пирамидъ или развалинъ; когда несчастіе встаетъ передъ нимъ, готовое его поразить — кого призываетъ онъ? дружбу. Когда патоки гармоніи прельщаютъ его слухъ; когда томный свѣтъ луны играетъ на листьяхъ деревьевъ; когда весна воскрешаетъ природу — кого онъ призываетъ? любовь. И тотъ, кто никогда не искалъ ни той, ни другой, въ тысячу-разъ бѣднѣе того, кто ихъ обѣихъ утратилъ.
Двѣнадцать тысячь Іудеевъ, построившіе Колизей, не начертали его плана, между-тѣмъ эта высокая идея зачалась въ умѣ одного человѣка — Веспасіана. Такъ, впереди концентрическихъ движеній, въ соединеніи малыхъ силъ, должна всегда находиться сила большая.
О годы, свидѣтели первыхъ начертаній человѣка, этихъ страницъ, гдѣ безпорядокъ мыслей облагораживается творческимъ жаромъ души, когда онъ открываетъ первые міры свои и восходитъ отъ истины до истины — эти годы освѣщаются непомеркшимъ свѣтомъ и остаются на-вѣки въ памяти нашей, были-ли эти мысли лишь сбивчивыя истины, ила обновленныя лжи! Увы, ты не можешь возвратиться неизгладимое время нашей первой любви къ истинѣ — и вздохи, тобою вырываемые изъ груди моей, жарко золотятъ воспоминаніе мое о тебѣ… Если ты когда-нибудь возвратишься, это вѣрно не случится на этой землѣ столь жалкой, столь холодной, но когда длань смерти, поднявши погребальную крышу этого кладезя, гдѣ мы тревожимся бѣдные работники безъ платы, поведетъ насъ въ новыя обѣтованныя страны, богатыя любовію и полныя блаженства.
Какъ прекрасно видѣть, прежде-нежели артеріи внутренняго человѣка превратятся, какъ артеріи старика, въ высушеной хрящь, прежде-нежели нравственное сердце будетъ биться, какъ другое сердце, только шестдесятъ разъ въ минуту, какъ прекрасно, говорю я, видѣть молодаго человѣка, бодро идущаго къ жизни твердымъ и прямымъ шагомъ!… видѣть его идущаго съ открытою головою, съ довѣрчивостью на устахъ, на встрѣчу другу и недругу, чтобъ любить одного и сражаться съ другимъ!
Какъ научиться вмѣстѣ думать о великихъ и малыхъ вещахъ? думая прежде о великихъ. Когда мы смотримъ на солнце, то явственнѣе различаемъ атомы пыли и мошекъ. Богъ для всѣхъ насъ есть солнце.
Солнце тогда находилось низко надъ пространной равниной, среди розовыхъ оттѣнковъ неба. Вѣтреная мельница стояла на пригоркѣ, въ багряной атмосферѣ. На крутизнѣ горы пѣли дѣти подлѣ своихъ пасущихся стадъ, и юные братья играли подлѣ нихъ. Вечерній колоколъ убаюкивалъ солнце и землю своимъ мелодическимъ звономъ. Смѣющееся село и его окрестности представлялись взорамъ съ сладостною дѣтскою улыбкою. Никакая буря, подумали-бы вы, не можетъ возмутить этой плѣнительной страны; никакой вѣтеръ не долженъ вторгнуться въ нее въ своей тяжелой бронѣ морозовъ; здѣсь порхаютъ одни весенніе вѣтерки и облака гармоническаго цвѣта; здѣсь дождь — одна роса, здѣсь листья — одни цвѣты; пыль поднимается отъ однихъ ихъ тычинокъ, и радуга образуется Только изъ незабудокъ и бѣлыхъ и голубыхъ листьевъ майскихъ цвѣтовъ. Вся эта страна и жизнь въ ней текущая, кажутся одною продолжительною утреннею зарею, зорею столь свѣжею, столь новою, полною предчуствія, безъ пожирающаго зноя, безъ ослѣпительнаго блеска; она усѣяна только нѣсколькими звѣздами, плывущими на ея багряницѣ. Дѣти съ вѣнками цвѣтовъ въ рукахъ сидятъ на возахъ, нагруженныхъ золотистыми снопами, и величаются на нихъ, какъ-будто-бъ на торжественныхъ колесницахъ.
«Одинъ сельской житель счастливъ, говоритъ Идоина: ибо онъ съ млаленчества продолжаетъ жить въ Аркадіи; въ старости онъ замѣчаетъ вокругъ себя однѣ земледѣльческія орудія и работы, съ которыми онъ свыкся съ молодыхъ лѣтъ; на конецъ онъ уходитъ туда, въ тотъ садъ, и засыпаетъ.»
Она указала между-тѣмъ на пригорокъ, гдѣ рисовалось кладбище, въ-самомъ-дѣлѣ настоящій садъ со своими грядами цвѣтовъ и стѣною плодовитыхъ деревьевъ. Прозрачные лучи вечера разсыпали вокругъ себя золотую пыль. Шумъ дня умолкъ, и жизнь засыпала въ тихомъ спокойствія; оливы лѣниво наклоняли свои вѣтви и свои цвѣты подъ яснымъ и тихимъ небомъ.
«Вотъ единственное мѣсто, сказала Идоина, гдѣ человѣкъ заключаетъ съ собою и своими ближними вѣчный союзъ мира!»
Когда Прометей оживотворилъ искрою небеснаго огня статую, созданную имъ изъ праха земнаго, разгнѣванный Юпитеръ сказалъ ему: «человѣкъ, твое произведеніе будетъ умирать ежедневно, и половину своей жизни лишенное чувства и мыслящей способности, оно будетъ лежать предъ тобой въ неподвижности, пока наконецъ уснетъ на-вѣки.» И вотъ новосозданныя человѣкъ упадаетъ вечеромъ и засыпаетъ. Однажды музы, очаровательныя дочери Юпитера, находятъ его спящимъ и съ любовію и сожалѣніемъ глядятъ на вѣжды, сомкнутыя этой періодическою смертію ночи. Бѣдное созданіе, сказали онѣ, также прекрасно и также молодо, какъ Аполлонъ! Неужели, желая отдохнуть, каждый день онъ долженъ, окруженный холодными и густыми тѣнями орка, утрачивать небо и землю?
«Испытаемъ, сказала Калліопа, самая смѣлая муза, проникнуть въ его оркъ и датъ ему въ даръ прекраснѣйшую землю и Олимпъ, пока непреклонный отецъ со днемъ не возвратитъ ему жизни!» Божества, надѣляющія счастіемъ боговъ, тогда прикоснулись къ смертному: величественная муза поэзіи своею трубою, муза гармоніи своею флейтою, Талія своимъ жезломъ, Уранія своею сферою, Эрато стрѣлами любви, Мельпомена своимъ кинжаломъ, и всѣ другія музы по-очередно. Мгновенно спящій трупъ ночи оживился: сновидѣніе явилось и создало вокругъ него новое небо и новую Землю, и ихъ принесло ему въ даръ. Смѣлыя и легкія тѣни, порхая, окружили его очаровательными призраками жизни, и онъ остался среди нихъ. Плоды превратились въ пучки, пучки въ цвѣты, а цвѣты принесли въ свою очередь плоды. Прекрасная молодость стала еще прекраснѣе. Земля потеряла свою тяжесть, и легкій ЭФиръ игралъ на вершинахъ горъ до захожденія солнца. Игла терновника въ образѣ кинжала Мельпомены, прикоснулась слегка ко груди человѣка — и его кровь превратилась въ розу. Мелодическіе акорды флейты внушили еще одно желаніе его счастію и низошли съ небесныхъ высотъ въ глубины его сердца.
Усыпленный человѣкъ улыбнулся, какъ блаженный, и въ то-же время заплакалъ. Богъ музъ разбудилъ его тогда дневнымъ свѣтомъ, опасаясь, чтобы смертный не узрѣлъ безсмертныхъ.
Новый годъ открываетъ свои торжественныя врата. Судьба, въ багряныхъ облакахъ утра и солнца, стоитъ надъ грудою пепелища протекшаго года; она совершаетъ раздѣлъ дней. «Что спрашиваешь ты, Наталія?»
— Не нужны мнѣ радости; увы! всѣ посѣтившія мое сердце оставили въ немъ одинъ мрачный терновникъ, и ихъ розовое благоуханіе скоро выдохлось. Тяжелыя тучи бури собираются близъ лучей солнца, и блескъ, насъ окружающій, есть отраженіе меча, направленнаго будущимъ противъ груди, трепещущей отъ радости. Нѣтъ, я не прошу радостей: онъ оставляютъ пустоту въ жаждущемъ сердцѣ; одна скорбь въ состояніи его наполнить.
"Судьба надѣляетъ будущимъ. Чего желаешь ты, Наталія? "
Не нужно мнѣ любви. О! тотъ, кто прижимаетъ къ сердцу бѣлую розу любви, истекаетъ отъ нея кровію, и горячія слезы радости, падающія капля по каплѣ въ ея чашечку, скоро охладѣютъ, чтобъ потомъ высохнуть. На утрѣ жизни любовь является палъ какъ блистающая заря, освѣжающая пурпурное небо. О! не приближайся къ этому пожирающему облаку: оно состоитъ изъ тумановъ и слезъ. Нѣтъ, нѣтъ, я не желаю любви! Пусть она умираетъ въ страданіяхъ болѣе прекрасныхъ; пусть остынетъ отъ вѣчнаго холода подъ ядовитымъ деревомъ, которое выше этого маленькаго мирта!
"Ты преклоняешь колѣна предъ судьбою, Наталія: открой ей, чего ты желаешь? "
— Не нужно друга; нѣтъ, мы стоимъ всѣ рядомъ другъ подлѣ друга у вырытыхъ могилъ, и когда мы такъ нѣжно сжимаемъ другъ другу руки, мы, такъ долго страдавшіе вмѣстѣ, пустая могила моего друга ризступится, и онъ, безжизненный и блѣдный, сойдетъ въ нее, а я, я останусь въ одиночествѣ и оцѣпенѣніи подлѣ зарытой могилы. Нѣтъ, нѣтъ — если сердце безсмертно, если нѣкогда друзьямъ суждено соединяться въ вѣчномъ мірѣ: пусть мое твердое сердце забьется тогда сильнѣе, пусть нетлѣнныя очи мои заплачутъ отъ живѣйшей радости, и уста, коимъ не суждено болѣе блѣднѣть, тихо произнесутъ эти слона: «спѣши теперь ко мни, мой возлюбленный, полюбимъ нынѣ другъ друга: мы болѣе никогда уже не разстанемся.»
"О бѣдная Наталія, чего же спрашиваешь ты на землѣ? "
— Терпѣнія и могилы, и болѣе ничего. Но не откажи мнѣ въ нихъ, молчаливая судьба! Осуши мои очи, и потомъ сомкни ихъ на-вѣки! Успокой мое сердце, потомъ сокруши его оболочку. Нѣкогда, когда духъ распуститъ свои крылья надъ прекраснѣйшимъ небомъ, когда новый годъ начнется въ чистѣйшемъ мірѣ, когда всѣмъ существамъ можно будетъ увидѣть и полюбить другъ друга, въ то время я открою тебѣ свои желанія. Ни одно моленіе не будетъ относиться ко мнѣ. Я буду слишкомъ счастлива!
Что такое всѣ удовольствія и наслажденія человѣка? Прекрасныя прогулки на дворѣ темницы.
Незнакомецъ! въ то время, когда въ хаосѣ смерти являются печальнымъ взорамъ сокрушенные столпы побѣдные, и высокіе трофеи, — тебя вопрошаетъ свободное и чистое сердце; отвѣчай ему съ тоюже искренностію. Первая молитва человѣчества была-ли исполнена для тебя? Имѣешь-ли ты друга? Ваши желанія и паши нервы, и ваши два, развиваются-ли вмѣстѣ, какъ кедры Ливана, допускающіе однихъ орловъ до себя? Владѣешь-ли ты двумя сердцами и четырьмя руками, и живешь-ли вдвойнѣ безсмертнымъ въ этой вѣчно-бренной жизни? Или ты стоишь въ одиночествѣ на крутой и узкой вершинѣ ледника, съ лазурнымъ небомъ надъ головою твоей и безднами подъ твоими ногами, и тебѣ некому показать Альповъ созданія? Когда празднуешь день твоего рожденія, есть-ли съ тобою существо, которое пожало-бы твою руку, чьи очи были-бы устремлены на твои, и которое-бы сказало тебѣ: прижмемся крѣпче другъ къ другу?…
Незнакомецъ, если у тебя нѣтъ друга, заслужилъ-ли ты его? Когда настала весна, она поднесла къ тебѣ свою медовую чашу, развернула предъ тобой свое чистое небо и распахнула широко сто дверей своего рая: поднялъ-ли ты болѣзненно глаза къ небу, умоляя его даровать сердце твоему сердцу? О! когда вечеромъ солнце исчезало за горами, когда пламень его лучей не согрѣвалъ болѣе земли, когда румяный паръ одинъ подымался къ сребросвѣтлымъ звѣздамъ, открывалась-ли предъ тобою врата древности и вызывалъ-ли ты, покрытыя славою, сроднившіяся тѣни героевъ дружбы, падшихъ вмѣстѣ на поляхъ сраженія, подобно спутникамъ одной планеты; и въ присутствіи этихъ лучезарныхъ великановъ, плывущихъ по кровавымъ облакамъ, размышлялъ-ли ты, какъ любили они другъ-друга, и каково было твое одиночество!
И когда ночь, это торжественное, безмолвное мгновеніе, въ которое духъ человѣка неутомимо работаетъ и путешествуетъ, какъ въ жаркихъ странахъ, налагаетъ цѣпа на свои солнца и потомъ освобождаетъ ихъ, такъ-что между множествомъ образовъ, развертывающихся предъ тобою, ты не находишь ни одноголюбезнаго, безцѣннаго душъ, — когда безконечность возноситъ твою тоскующую душу въ горнія страны, и ты чувствуешь, что еще прикованъ къ землѣ, къ землѣ сырой и холодной, и что ни одно другое сердце не бьется въ твоей груди, кромѣ твоего; — тогда, скажи маѣ, одинокій путникъ, ближній мой, проливалъ-ли ты горькія, искреннія слезы?
Часто считаю я со дня моего рожденія протекшіе годы моей жизни, эти перья, вырванныя изъ крыла необъятнаго времени, и задумываюсь о своей утраченной молодости…. Тогда простираю далеко руку на встрѣчу другу, чтобъ онъ занялъ подлѣ меня мѣсто на ладьѣ Харона, въ которой мы всѣ рождаемся, чтобъ онъ глядѣлъ вмѣстѣ со много на возрасты жизни, бѣгущіе къ пристани, нагруженной листьями, цвѣтами и плодами, и на широкій потокъ людей, увлекающій за собою колыбели и гробы.
Ахъ! не пестрая пристань отъ насъ бѣжитъ, но мы бѣжимъ отъ пристани; возрасты жизни равно цвѣтутъ въ садахъ прибрежныхъ, то внизъ, то вверхъ по рѣкъ, но мы, безумные, мы минуемъ ихъ, не возвращаясь назадъ.
Но другъ остается съ нами.
Открой свою душу, призывая другое сердце и скажи: я хочу любить, потомъ умереть, и опять любить: о Всемогущій Боже, повѣдай, открой мнѣ душу, алчущую любви, какъ моя!
И другъ придетъ къ тебѣ, — тогда схвати его руку и не выпускай, пока она не высохнетъ; соединясь вмѣстѣ, какъ два потока, вы будете роста вмѣстѣ. Горнило дружбы сплавитъ васъ, какъ серебро въ свѣтломъ пламени, и нечистая пѣна отбрызнетъ вонъ изъ чистаго металла! Идите, не улыбайтесь такъ горько при мысли, что люди — блудящіе огни…. вы будете горѣть и кончите жизнь какъ они, среди бури временъ, и когда временъ не будетъ болѣе, вы опять найдете другъ-друга на свѣтломъ праздникѣ новой весны!…
СОВѢТЪ МАТЕРИ.
[править]Мать бѣднаго сердца, которое ты хочешь осчастливить несчастіемъ, соединяя его на-вѣки съ другимъ сердцемъ, имъ нелюбимымъ, выслушай меня! Положимъ, что дочь твоя не погибнетъ подъ тяжестью жалкой участи, тобой ей предназначенной; но не превратила-ли ты для нея роскошное сновидѣніе жизни въ безплодный сонъ, не похитила-ли ты у нея счастливые острова любви, всѣ цвѣты, ихъ украшающіе, очаровательные дни, въ нихъ проводимые, и чувство, всегда полное восторга, съ которымъ мы еще разъ возвращаемся къ нимъ, когда покрытые цвѣтами холмы удаляются на дальній горизонтъ? Если твое материнское сердце вкусило эти радости, не лишай ихъ своей дочери; несли другіе были такъ жестоки, что похитила ихъ у тебя, — вспомни долгія мученія, тобою претерпѣнныя, и не передавай этого печальнаго наслѣдія!
Положимъ даже, что твоя дочь осчастливитъ похитителя ея души; представь-же себѣ — чѣмъ она была-бы для предмета, любимаго ея сердцемъ, и скажи — не достойна-ли она лучшей участи, какъ увеселять предверника навсегда закрывшейся за него темницы? Но рѣдко такъ счастливо сбывается. — Ты соберешь богатую жатву страданій и отяготишь душу двойнымъ преступленіемъ; съ одной стороны нѣмое отчаяніе твоей дочери, съ другой равнодушіе къ ней мужа, который позднѣе почувствуетъ къ ней отвращеніе или ненависть. Ты помрачишь ея молодость, ту эпоху жизни, когда каждое твореніе нуждается первыхъ лучей солнца. О, лучше затьми облакомъ печали всѣ другіе однообразные періоды жизни, такъ походящіе другъ на друга; не допускай итти холодному дождю на ея зарѣ, пускай солнце взойдетъ тихо и радостно на безоблачномъ небѣ, да не блѣднѣютъ его лучи до полудни; не покрывай "ракомъ это единственное утро жизни, никогда не возвратимое, разъ утраченное и ничѣмъ не замѣняемое!
Но если ты отдаешь на жертву своимъ честолюбивымъ намѣреніямъ, своему деспотизму не только радости, самыя сладкія чувства, счастливый бракъ, улыбающіяся надежды и цѣлыя поколѣнія, но и самое существованіе той, которую принуждаешь отдать руку не задушевному другу: — кто можетъ оправдать тебя въ твоихъ собственныхъ глазахъ или высушить твои слезы, если твоя дочь, по своей добродѣтели, повинуется, молчитъ и умираетъ, подобно монахамъ-трапистамъ, не осмѣливающимся нарушить обѣтъ молчанія, даже тогда, когда ихъ монастырь дѣлается жертвою неистоваго пламени, — если дочь твоя, какъ плодъ, — котораго одна сторона пользуется лучами солнца, а другая въ тѣни, — краснѣетъ снаружи, между-тѣмъ какъ сохнетъ внутри и не достигаетъ зрѣлости; если дочь твоя, говорю я, открываетъ тебѣ свое растерзанное сердце и являетъ въ веснѣ жизни блѣдность и скорбь могильную, — если тебѣ невозможно ее утѣшить, потому-что твоя совѣсть не щадитъ тебя отъ имени дѣтоубійцы; наконецъ, если твоя жертва, изнуренная, лежитъ здѣсь предъ тобою, и безъ чувствъ рыдаетъ; — если это существо, лишившись силъ въ столь трудной и ранней борьбѣ, съ прощеніемъ на устахъ и укоризною въ растерзанныхъ и мутныхъ взорахъ, съ судорожнымъ трепетомъ, падаетъ въ бездонное море смерти… и ты стоишь на берегу и видишь ее поглощенную еще въ свѣжемъ цвѣтѣ молодости: — о, виновная мать! — кто тебя утѣшитъ на краю этой бездны, куда ты насильно вовлекла ее; если ты еще сберегла свое сердце — отчаянье убьетъ его, какъ оно убило сердце твоей дочери.. Если-же ты не виновна, — я зову тебя — иди, присутствуй при этой жестокой смерти, смерти каждой минуты; — я спрашиваю тебя: твое дитя должно-ли такъ погибнуть?…
Какая бѣдная душа не произнесла хоть однажды тщетныя молитвы любви и, разслабленная ледянымъ ядомъ, не могла поднять отяжелѣвшаго языка! Продолжай любить, пламенная душа! подобная весеннимъ цвѣтамъ, ночнымъ бабочкамъ, нѣжная и мягкая любовь наконецъ проникнетъ сквозь оцѣпененную морозомъ душу, и сердце, жаждущее другаго сердца, наконецъ его найдетъ.
Все, что есть лучшаго въ этомъ мірѣ, есть слѣдствіе восторга; все, что есть худшаго — слѣдствіе холоднаго равнодушія. — Да! для души, какъ для природы, существуетъ мрачный и ужасный холодъ, очерняющій, ослѣпляющій и наносящій раны подобно чрезмѣрному жару.
Необходимо должна существовать, говорилъ индійскій философъ, тайная гармонія между водою, которую я вижу разсыпающуюся въ прахъ, — и моимъ умомъ, какъ между добродѣтелію и мною; потому-что безъ этого ни то, ни другое не могло-бы меня болѣе очаровывать, и это совершенное согласіе между человѣкомъ и всѣмъ твореніемъ, хотя различное въ октавахъ, не есть-ли игра Предвѣчнаго, или эхо важеннѣйшей, высочайшей гармоніи!
Сердце безконечно и всегда ново; мы можемъ насыщаться величайшими красотами, какъ и возвышеннѣйшими истинами и изглаживать ихъ очаровательные слѣды наслажденіемъ; но доброе дѣло не можетъ никогда ни устарѣть для насъ, ни часто возобновляться; время имѣетъ власть надъ нравственными наслажденіями. Эта отрадная неизмѣняемость основывается не только на томъ, что есть безпредѣльнаго въ свободѣ сердца, но также и на особенномъ расположеніи нашей природы, заставляющей насъ находить только внѣ насъ красоту и свободу нравственную, между-тѣмъ какъ мы только въ себѣ-самихъ встрѣчаемъ и одобряемъ нравственную истину и необходимость.
Какъ человѣкъ, лишившись въ Римѣ отца или любовницы, можетъ пролить хоть одну слезу въ присутствіи этого необозримаго поля сраженія времени, этого грознаго кладбища народовъ? Здѣсь желаешь имѣть желѣзное сердце, ибо судьба здѣсь владѣетъ желѣзною дланію.
Мы навлекаемъ на себя ненависть въ гостинныхъ общими сатирами, потому-что каждый можетъ брать ихъ на свой счетъ, между-тѣмъ-какъ сатиры личныя (на чью-нибудь личность) почитаются входящими въ потребность злословія, и ихъ охотно прощаютъ, потому-что надъются, что сочинитель ихъ болѣе нападаетъ на личность, чѣмъ на самые пороки. Въ книгахъ совсѣмъ противное, и въ этомъ отношеніи сатирическій писатель гораздо счастливѣе медика. И въ-самомъ-дѣлѣ, сочиняетъ-ли съ жаромъ послѣдній книгу о паталогіи, — онъ можетъ описать только малое число болѣзней, которыми его читатели предполагаютъ быть одержанными, если они только одарены нѣкоторою живостію воображенія. Описывая ипохондрику состояніе страждущаго судорожною болью, онъ прививаетъ къ нему эти страданія, какъ будто-бы кладетъ его на одну постель съ больнымъ; и я твердо убѣжденъ, что немного людей изъ высшаго класса могутъ читать поражающія сходствомъ описанія нѣкоторой болѣзни, не вообразивши тотчасъ, что они сами страдаютъ ею. Такова слабость ихъ нервъ, такова сила ихъ воображенія. Сатирическій писатель, напротивъ, можетъ льстить себя надеждою очень рѣдко видѣть читателей его описаній нравственныхъ болѣзней и его анатомическихъ картинъ проступковъ человѣческаго ума, принаравливающими ихъ къ самимъ-себѣ. Пусть онъ со всею свободою и веселостію сердца описываетъ деспотизмъ, слабость, гордость или безуміе, и не опасается, чтобъ кто-нибудь подумалъ, что страдаетъ ими; скажу болѣе: я могу обвивать всю публику или всю Германію въ умственной летаргіи, въ политическомъ разслабленія, или въ презрительномъ равнодушія къ тому, что не входитъ ни въ желудокъ, ни въ карманъ, — и я твердо увѣренъ, что никто изъ моихъ читателей не будетъ почитать себя въ числѣ обвиненныхъ.
Любишь-ли ты меня! воскликнулъ молодой человѣкъ въ минуту чистѣйшаго восторга любви, въ то мгновеніе, когда души встрѣчаются и отдаются другъ-другу. — Молодая дѣвушка взглянула на него и молчала.
— О, если ты меня любишь, продолжалъ онъ, заговори!
Но она взглянула на его, не будучи въ состояніи говорить.
— Да, я былъ слишкомъ счастливъ, я надѣялся, что ты меня любишь; все теперь изчезло — надежда и блаженство!
— Возлюбленный, неужели я тебя не люблю! — и она повторила вопросъ.
— О, зачѣмъ такъ поздно произнесла ты эти небесные звуки!
— Я была слишкомъ счастлива, я не могла говорить; только тогда возвращенъ мни былъ даръ слова, когда ты передалъ мнѣ свою скорбь…
О прекрасное, любимое дитя, заключенное въ мрачномъ, глубокомъ жилищъ, я вѣчно буду хранить ключъ отъ твоей хижины и никогда, никогда онъ въ нее не проникнетъ! Молодая дѣвушка въ блескъ и въ цвѣтахъ явилась среди звѣздъ глазамъ рыдающей матери: — «Мать!» воскликнула она, «брось ключъ, я здѣсь, а не тамъ!»
МЫСЛИ О ЖЕНЩИНАХЪ.
[править]О бѣдныя женщины! среди безцвѣтныхъ занятій вашей жизни, почему знали бы и мы и вы, что у васъ есть душа, еслибы вы не выказывали ея въ любви? Въ эти длинные годы, ознаменованные только слезами, вы тогда дашь поднимаете чело свое, когда блеснетъ яркій, по скоротечный лучъ любви! Послѣ него сердце ваше, погибшее безъ возврата, снова погрузится въ ту хладную пропасть, изъ которой едва возникло! Такъ водяныя растенія цѣлый годъ произрастаютъ подъ водой; только въ минуту своего процвѣтанія раскидываютъ они свою зелень подъ благодѣтельнымъ солнцемъ, потомъ снова падаютъ на дно водъ!
Развратный мужчина никогда не можетъ долго пробыть въ многочисленномъ обществѣ добродѣтельныхъ женщинъ, которыхъ проницательные взоры ставятъ его въ самое затруднительное положеніе; но онъ охотно останется съ одной женщиною, въ надеждъ обольстить ее.
Послѣ вечера или бала и, вообще, послѣ всякаго рода собраніи въ обществѣ, у женщинъ есть еще праздничный день: на другое утро онѣ разсказываютъ другимъ вчерашнія удовольствія, наслажденіе, которое всегда остается при нихъ, хотя-бы онѣ провели время самымъ скучнымъ образомъ, и поэтому никогда онѣ не имѣютъ такой потребности въ обществѣ, какъ только-что выходя изъ него, и въ особенности если оно было не блистательное.
Самыя предосудительныя наши заблужденія и ошибки суть, можетъ-быть, именно тѣ, которыя вредятъ спокойствію женщинъ. Сколько этихъ прелестныхъ созданій, втайнѣ страдающихъ, изнывающихъ посреди забавъ: онѣ, еще съ радостію на лицѣ, поспѣшно удаляются въ какой-нибудь темный уголокъ или скрываются за свои вѣеръ, чтобы на свободѣ предаться задушающимъ ихъ слезамъ, и платятъ за радостный день цѣлою ночью мученіи! Такъ часто въ природѣ свѣтлая и прозрачная атмосфера предвѣщаетъ дождливую погоду.
Чѣмъ драгоцѣннѣе одежда, тѣмъ чаще мѣняютъ ее; поэтому женщины мѣняютъ ее чаще, нежели мужчины; онѣ подобны нѣкотораго рода раковинамъ, которыя хотя одарены самою богатою наружностью въ цѣломъ океанѣ, однако всякой годъ замѣняютъ ее другою. Наши раковины, женщины, безъ сомнѣнія еще драгоцѣннѣе, ибо на каждой ярмаркѣ берутъ себѣ новыя блестящія одѣянія и оставляютъ старыя.
Какъ женщинамъ не ненавидѣть другъ друга, когда онѣ въ своемъ полѣ видятъ однѣхъ лишь соперницъ? — Всѣ онѣ произносятъ одна противъ другой клятву Аниибала противъ Римлянъ.
Въ продолженіе медоваго мѣсяца, жена для своего мужа есть еще незабудка; но позже она получитъ тѣ различныя названія, которыя даютъ этому милому цвѣтку въ различныхъ странахъ, какъ напр.: мышиное ушко, лягушечій глазъ, скорпіонова трава и пр.
Для чего не вѣрятъ мужчины, что любящая женщина готова всѣмъ жертвовать своему чувству; что она имѣетъ столько силы для любви, и ни какой противъ нея; что она пожертвовала-бы въ туже минуту и также легко своей жизнью, какъ добродѣтелью, и что изъ двухъ сторонъ только той принадлежитъ все коварство и эгоизмъ, которая требуетъ повелительно и получаетъ, не отплачивая.
Дружба между женщинами, конечно, гораздо рѣже, нежели между мужчинами; но въ ней болѣе деликатности; наша дружба не такъ близка къ любви, ибо мы любимъ только по мѣрѣ дѣлъ; женщина, напротивъ, требуетъ отъ своего друга, или отъ любовника, менѣе доказательствъ, нежели знаковъ нѣжности; ежели она требуетъ любви, то единственно для того, чтобы чувствовать ее и платить тѣмъ-же.
Ежели правда, что тотъ только можетъ сильно любитъ, кто способенъ сильно ненавидѣть, большая часть женщинъ такъ рано начинаютъ любить, что имъ еще остается довольно времени для ненависти.
Только глубокое спокойствіе можетъ напечатлѣть на женщинахъ типъ нравственной красоты: такъ самыя красивыя кристаллизаціи одолжены единственнымъ своимъ достоинствомъ — правильностью, только неподвижности частей, входящихъ въ ихъ составъ.
Въ большомъ свѣтъ скорѣе услышишь отголосокъ, нежели отвѣтъ. Молодыя дѣвушки особенно слушаютъ только себя, а видятъ только другихъ.
Женщины всегда больны, но только нервами; чувствительнѣйшія страдаютъ болѣе; благоразумнѣйшія или болѣе холодныя, всегда чувствуютъ себя лучше. Единственное лекарство, приносящее женщинамъ болѣе пользы нежели вреда, есть наряды. По увѣренію многихъ естествоиспытателей, линяніе птицъ продолжаетъ ихъ жизнь; то-же и съ женщинами, которыя не перестаютъ жаловаться до-тѣхъ-поръ, пока не облекутся въ новое перье. Трудно доказать это положеніе изъ терапевтики, но оно тѣмъ не менѣе справедливо; и чѣмъ выше поставлена женщина, и слѣдовательно, чѣмъ она болѣзненнѣе, тѣмъ чаще должна она линять, какъ болотная саламандра, черезъ каждые пять дней мѣняющая свою кожу.
Одежда есть оружіе красоты, которая слагаетъ ее послѣ сраженія, какъ воинъ передъ своимъ побѣдителемъ.
Брачный жезлъ представляется взорамъ юной невѣсты посохомъ гесперскаго пастушка. Но видала ль она, на что употребляетъ пастушокъ свой посохъ? онъ гоняетъ имъ овецъ съ дурныхъ пастбищъ.
Добродѣтель женщинъ похожа на инструментальную музыку: она пріятнѣе въ комнатѣ. Добродѣтель мужчинъ есть духовая музыка, производящая болѣе дѣйствія на открытомъ воздухѣ.
При Лудовикахъ XIV и XV вліяніе женщинъ было такъ велико, что онѣ возжигали войны, подобно ручнымъ ученымъ чижамъ, стрѣляющимъ изъ маленькихъ пушекъ.
Безобразіе есть страданіе, которое женщина сохраняетъ во всю жизнь.
Недостатки женщинъ происходятъ отъ ихъ слабости и нѣжности; это какъ пятна въ лунѣ, доли мы усѣянныя цвѣтами. Недостатки мужчинъ происходятъ отъ ихъ эгоизма и нечувствительности; они подобны пятнамъ въ солнцѣ, которыя суть его безплодныя и перегорѣлыя части.
Хотите-ли узнать свою любовницу въ одинъ часъ, лучше нежели въ цѣлый мѣсяцъ самаго короткаго знакомства? Наблюдайте за ней, въ продолженіе 60-ти минутъ, между ея подругами и непріятельницами, ежели только это послѣднее выраженіе не есть плеонасмъ.
Знаменитыя женщины очень часто хвалятъ себя безъ обиняковъ, и гораздо болѣе нежели знаменитые мужчины.
Женщины когда покупаютъ, бываютъ гораздо скупѣе и взыскательнѣе, нежели мужчины, потому-что вообще онъ гораздо недовѣрчивѣе и осмотрительнѣе. Когда же продаютъ, то совсѣмъ напротивъ.
Геніяльныя женщины обыкновенно бываютъ безбожницами; мужчины же геніальные, напротивъ, всегда больше вѣруютъ.
Душа молодой дѣвушки похожа на розу: оторвите одинъ лепестокъ отъ чашечки, она вся осыплется.
У женщинъ болѣе страданій, нежели у мужчинъ; на небѣ видимъ чаще затмѣнія лунныя, нежели солнечныя.
Нѣкоторыя кокетки похожи на подслащенныя вина, которыя киснутъ отъ теплоты и сладѣютъ отъ холода.
Мужчина счастливѣе и менѣе завистливъ, нежели женщина, ибо онъ способенъ обнять всѣми способностями души своей два рода красоты: красоту мужескую и красоту женскую. Женщины, напротивъ, любятъ только красоту другаго пола.
Нѣтъ ничего лучше сердца молодой дѣвушки и свѣжаго масла; только оба со временемъ дѣлаются горькими.
Молодыя дѣвушки похожи на цвѣты, а старыя женщины на плоды; первыя, соприкасаясь, не портятъ другъ друга, а послѣднія своимъ прикосновеніемъ сообщаютъ гнилость одинъ другому.
Чѣмъ больше женщина — женщина, тѣмъ она безкорыстнѣе и благосклоннѣе. Особенно молодыя дѣвушки, любящія уже одну половину человѣчества, отъ чистаго сердца готовы полюбить и остальную; но старыя дѣвушки нечувствительны и скупы.
ПОЛИМЕТРЫ.
[править]1.
[править]Дождевая капля нѣжно проникаетъ въ горную пещеру, и увѣковѣчивается, превращаясь въ крѣпкое, зубчатое лезвіе. Слеза человѣческая еще прекраснѣе. Она прорѣзываетъ уязвленное око; но влажный алмазъ смягчается, и глазъ смотритъ за нимъ въ-слѣдъ: то роса на цвѣткѣ.
2.
[править]Взгляни на пещеру, гдѣ малыя нѣмыя слезы, играя, блистаютъ сіяніемъ неба и подобно столбамъ поддерживаютъ храмъ земля. Такъ и слезы и скорби твои, человѣкъ, нѣкогда будутъ блистать, какъ звѣзды блистаютъ на небѣ, и поддерживать тебя какъ столбы.
Весна, вѣрный другъ! говорилъ старикъ: даже мрачному, дряхлому старику доступны твои цвѣтущія сокровища, но не какъ ликованія утренняго неба, а какъ сновидѣнія молчаливой лунной ночи. Одинокая, безъ утренней зари, восходитъ легкая луна на свою высоту и освѣщаетъ блистающія страны ночи; но міръ молчаливо покоится среди блеска и таитъ толпу сновидѣній; глазъ смотритъ на мертвую землю и на звѣзды живыя; грустныя думы помрачаютъ его слезами и наконецъ сладкій сонъ его закрываетъ. Добрая весна! съ нѣжностію гляжу я на твои цвѣты и вздыхаю; но на сердцѣ какъ-то легко, ибо близокъ мой сонъ.
Несчастная! ты носишь терновый вѣнецъ на окровавленной главѣ; за-то вѣчныя розы цвѣтутъ въ твоей груди.
Даръ генія! ты походишь на росу, ниспосылаемую съ неба звѣздою вечернею. Невидимая, она сообщаетъ крѣпость цвѣтамъ и освѣжаетъ ихъ медъ, пока длится вѣчная ночь; но настаетъ утро, и она блистаетъ ярче цвѣтовъ; тогда разлучаетъ ихъ священное солнце и уносятъ ее на небо. Даръ генія, ты походишь на росу! Заключенный въ тихой груди, ты даруешь ей чистоту и прохладу; но лишь-только освѣтится міръ блескомъ твоихъ разноцвѣтвыхъ лучей, ты исчезаешь въ эѳирѣ, покидаешь изнеможенное сердце!
Слѣпой Оріонъ, справедливо замѣтилъ оракулъ, воззритъ наконецъ, если безпрестанно будетъ идти противъ солнца. Ищите вѣчно солнца, и око, вашъ испытатель, обрѣтетъ его.
"Не удерживай слезъ, " сказалъ однажды ученый мужъ дѣвушкѣ, плачущей на гробѣ своего возлюбленнаго: «слезы всего скорѣе утѣшаютъ; онѣ созданы изъ волны рѣки Леты, которая въ силѣ заставить насъ забыть тѣхъ, кого мы любили.» — Такъ слезы помогаютъ забвенію? спросила смущенная дѣва; и слезы ея вдругъ высохли: она обратила свои ясныя очи къ небу и глядѣла на него до-тѣхъ-поръ, пока очи разбились на-вѣкъ и изсякли.
(*) Передъ землетрясеніемъ, какъ извѣстно, всегда тихо въ воздухѣ, но море въ волненіи.
Юноша стоялъ въ миртовой рощѣ подлѣ своей почивающей возлюбленной; небо дремало кругомъ, землѣ было легко и привольно; птицы хранили молчаніе; зефиръ отдыхалъ на розахъ, которыми убраны были волосы милой головки, и не тревожилъ ни единаго локона. Но море внезапно возстало и волны разбѣжались толпами. "Афродита, " воскликнулъ юноша: «твое море грозно волнуется и на робкой землѣ одному становится страшно; услышь мое моленье, богиня, соедини на-вѣкъ два любящіяся сердца».
Тогда священная земля обвила ему ногу невидимою сѣтью, мирты наклонились предъ нимъ; громъ по землѣ пробѣжалъ и врата ея распахнулись. Дѣва проснулась въ Елисейскихъ Поляхъ, и увидѣла подлѣ себя счастливаго друга: то богиня услышала его молитву.
Посмотрите туда: подъ звѣздами летаетъ пламя; волны багрянаго цвѣта тяжело катятся съ горы и пожираютъ прекрасные сады. Но мы невредимо скользимъ по прохладному пламени и наши образы смотрятъ на насъ, улыбаясь, изъ-за огненныхъ волнъ.
Тяжкія скорби міра также легко отражаются въ вѣчномъ зеркалѣ музы; несчастные глядятъ на него, и тѣмъ скорбь свою утѣшаютъ.
За солнцами покоятся солнца въ послѣдней лазури; ихъ чуждый лучь съ начала вѣковъ направленъ къ малой землѣ, но не достигаетъ до нея. Великій Боже, мы менѣе отдалены отъ тебя и нѣжнѣе любимы тобою; человѣческій духъ лишь только открываетъ свой малый, юный взоръ, ты уже освѣщаешь его своими лучами, о солнце Солнцевъ и духовъ!
Прекрасна колыбель, прекрасенъ и гробъ: легко было качать колыбель, легко и гробъ понести на рукахъ.
Какъ близки вы къ Богу, маленькія дѣти, такъ земля, самая малая планета, ближе всѣхъ къ солнцу.
Радостно смотритъ на тебя незнакомецъ и его прекрасный образъ тебѣ улыбается. Но ты не понимаешь его: такъ подымаетъ онъ лапы.
Земля подноситъ къ солнцу свои нѣжные цвѣты, но скрываетъ въ своей груди ихъ крѣпкіе корни. — Солнце освѣщаетъ луну, по никогда не видитъ ея блѣднаго свѣта; звѣзды окропляютъ росою весеннюю ночь, но рано исчезаютъ съ неба, еще прежде чѣмъ взойдетъ солнце и загорится роса: такъ и ты, незнающая, ты носишь и даруешь цвѣты и блескъ, и росу, но сама не замѣчаешь того. Ты думаешь лишь себя осчастливить, между-тѣмъ міръ утѣшаешь. О, лети къ ней, счастливецъ, котораго она любитъ, и скажи ей, что ты всѣхъ счастливѣе, и что лишь она одна составляетъ все твое счастіе. И если она тебѣ не повѣритъ, то укажи ей на прочихъ смертныхъ.
Какъ вы мало рѣзвитесь, смѣетесь и прыгаете, распускающіеся, юные геніи, едва сошедшіе съ неба. Вамъ дѣла нѣтъ ни до правила танца, ни до людскаго мнѣнія, вамъ бы лишь прыгать да веселиться…. Что я вижу? Время къ нимъ подходитъ и касается ихъ своею тяжкою дланью? То стоятъ взрослые мужи и жены? Маленькій танецъ разстроился, они обращаются въ бѣгство и скорбныя лица сурово глядятъ другъ на друга?
Нѣтъ, нѣтъ, играйте дѣти, выше, выше поднимайте руки, пляшите смѣлѣе и смѣйтесь; жизнь еще не тревожитъ вашего сна. То меня обмануло мое сновидѣнье.
На одной однодневной бабочкѣ не суждено играть въ лучахъ восходящаго солнца: онъ всѣ умираютъ на его закатѣ. Вы блаженнѣе ихъ, младенцы, однодневника человѣческіе! Игры ваши начались еще до восхода солнца жизни, вы перелегѣли въ міръ свѣжій, полный цвѣтовъ и огласили его радостными пѣснями прежде, нежели потухла на цвѣтахъ роса жемчужная утра.
Опусти на свое лицо покрывало, лишь только намѣренъ сдѣлать добро. Лишь въ таинѣ сдѣланное добро возвыситъ твою душу. Такъ херувимы пророковъ двумя бѣлыми крыльями осѣняютъ свой ликъ, и, распустивши два другія крыла, на нихъ подымаются къ небу.
Древніе не совѣтовали брать съ собою на море мертваго трупа, полагая, что прахъ мертвеца можетъ взволновать море и вызвать грозную бурю. О, какъ прекрасно, напротивъ, умершій сопутствуетъ нашему сердцу на пути жизни; когда это сердце сохранило въ себѣ образъ утраченнаго друга и среди шума и блеска внѣшняго міра безпрестанно обращаетъ къ нему свои взоры, полные любви. Любимый безсмертный возвышаетъ и согрѣваетъ смертнаго, какъ небесное сердце въ земной груди.
Не завидуйте поэту и дайте ему вполнѣ насладиться; онъ въ обоихъ пѣсняхъ возвратитъ вамъ испытанныя имъ радости, возвратитъ ихъ обличенными славою. Пчела, высосавъ медъ изъ цвѣтовъ, уноситъ съ собою ихъ пыль и летитъ съ нею далѣе, къ новымъ юнымъ цвѣтамъ. Радости для поэта то-же, что цвѣты для пчелы. Пусть его летитъ въ Италію: оттуда онъ принесетъ вамъ свѣжія радости на своихъ крыльяхъ, на этихъ висячихъ садахъ поэзіи.
Когда человѣкъ въ первый разъ увидѣлъ на небѣ зарю утра, онъ принялъ ея розовый блескъ за солнце и воскликнулъ: «привѣтствую тебя, увѣнчанный розами Фебъ на лучезарной твоей колесницъ!» Но скоро изъ-за розоваго кустарника показался солнечный богъ, и отъ яркаго дневнаго свѣта разсыпались раннія розы Авроры.
Наступилъ вечеръ; Аполлонъ направилъ свой путь къ океану и скрылся за его волнами; на небѣ осталась лишь одна нагруженная розами колесница Авроры. Тогда человѣкъ снова подумалъ, что наступаетъ утро и сказалъ: «Я знаю тебя, ты Не солнце, а лишь его предвѣстница». Онъ былъ въ полной надеждѣ, что скоро увидитъ солнце, и принималъ вечернюю звѣзду за звѣзду утреннюю и вечерній вѣтеръ за свѣжее дыханіе утра.
Напрасно смотритъ онъ въ-даль въ ожиданіи: звѣзда любви не подымается выше, а лишь опускается отъ облака къ облаку; — тихо за океаномъ катится колесница зари; потухъ розовый отблескъ и холодная ночь наступила.
«Теперь-то узналъ я тебя, похитительница труповъ[3]» сказалъ человѣкъ: «ты уводишь прекраснаго юношу Ѳеба на море, и въ Оркъ ввергаешь его.
И усталый, лишенный послѣдней надежды, закрылъ онъ свои мрачныя очи.
Проснись, тебя обманула двойная мечта; взгляни на свѣтлое небо: настало прекрасное утро; Аврора катится по розовому широкому полю, а за него идетъ Аполлонъ, вѣчный юноша, и щедрой рукой сыплетъ на землю и блескъ и цвѣты..
И ты также проснись, жалкій мечтатель; ты смотришь на западъ и видишь угасающій вечеръ человѣчества; сначала принимаешь розовый цвѣтъ вечерняго неба за утреннюю зарю и думаешь, что скоро солнце взойдетъ; оно не является усталому взору, и ты предаешься отчаянію! Проснись, проснись, скоро настанетъ новое утро, взойдетъ новое солнце, и наступитъ для тебя прекрасный, долгій день.
Душевное спокойствіе — счастливый удѣлъ человѣка, оставляющаго существамъ низшаго рода матеріальныя наслажденія — заставляетъ распускаться подобно веснѣ, какъ цвѣты его сердца.
Тотъ, чье сердце дышетъ счастіемъ и миромъ, ищетъ въ видимой церкви церкви невидимой. — Храмъ природы, — храмъ любви; вездѣ мы видамъ его престолы, — Человѣкъ, сидящій безъ веселъ въ своей ладьѣ, даетъ ей волю нестись по теченію рѣки и не заботится объ ея направленіи.
Ничего нѣтъ труднѣе импровизаціи воспоминаній; проницательность, глубокомысліе, воображеніе гораздо лучше импровизируютъ, нежели воспоминаніе, — особенно въ то время, когда потѣшные огни блестятъ на всѣхъ вершинахъ мозга.
Сквозь маленькіе лавровые вѣнки, которыми мы убираемъ темя великановъ — героевъ древности, можно всегда разглядѣть пролысины на ихъ головѣ.
Старики и дѣти походятъ другъ на друга; первые плачутъ, когда выходятъ на сцену жизни…. вторые — когда сходятъ съ нея.
Какъ сладко утромъ открыть глаза среди улыбающейся природы, бродить взоромъ тамъ и сямъ по цвѣтамъ, по плодамъ, по сей чародѣйной вселенной, которая какъ-будто ждала, чтобъ ты, царь созданія, проснулся!
Извольте же послѣ этого въ Германіи отправиться спать, взойти на гору пуховиковъ, и завязнуть въ нихъ, чтобъ имѣть въ перспективъ, когда проснетесь, нѣсколько аршинъ ситца, изъ котораго сшиты занавѣсы вашей постели.
Никогда человѣкъ не обнаруживаетъ такъ вѣрно своего характера, какъ обрисовывая чужой.
Мысли о смерти не идутъ къ молодости: онъ отнимаютъ у нея крылья. Отъ того-то она и остается дома, какъ журавль Клейста въ одной изъ его басень, которому подрѣзали крылья, чтобъ онъ не могъ слѣдовать за своими товарищами въ жаркія страны.
Если горько стоять у одра, на которомъ покоится съ поблеклыми чертами предметъ нашей нѣжной привязанности, не ужаснѣе ли слышать глухую работу смерти, подтачивающую любимое существо, по видимому цвѣтущее здоровьемъ! И каждый разъ, когда радость оживляетъ его, мы можемъ сказать ему про себя: Ахъ! пользуйся жизнію, спѣши ловить наслажденіе! Скоро смерть тебя подкоситъ и увлечетъ вмѣстѣ съ твоими и моими радостями! Увы! нѣтъ ни друга, ни подруги, подлѣ которыхъ мы ни могли бы произнести этой грустной истины.
Каждое выздоровленіе есть возвращеніе или возрожденіе нашей молодости; мы любимъ землю а ея обитателей съ обновленнымъ сердцемъ.
Все, что есть священнаго, древнѣе, чѣмъ все нечестивое. Паденіе предполагаетъ предшествующее состояніе невинности, а не vice versa; Ангелы были созданы чистыми, а не падшими; слѣдовательно дитя не можетъ быть названо ни въ высшей степени невиннымъ, ни добрымъ. Когда же должно укоренять въ сердцѣ все святое, если не въ пору чистоты, и когда сѣять то, что должно дѣйствовать вѣчно, если не въ тотъ возрастъ, когда ничто не предается забвенію? Не облака слѣдуютъ или предшествуютъ серединѣ дня, но облака или лазурь небесная ручается за прекрасное утро.
Дитя должно быть для васъ священнѣе настоящаго, которое состоитъ изъ вещей и людей образовавшихся. Вникните въ великое значеніе дѣтскаго возраста! Воспитывая дитя, вы трудитесь для будущаго, заготовляете ему богатую жатву; не бросайте же на бразду земли пороху, который взорветъ мину: но посѣйте на ней зерно хлѣбное, которое принесетъ плодъ и насытитъ душу. Дайте этому маленькому ангелу, готовому утратить свой земной рай, и собирающемуся въ путь далекій, неизвѣстный, — крѣпкую броню противъ судьбы, талисманъ, который защищалъ бы его въ странѣ опасностей; даруйте ему небо и полярную звѣзду, которая руководила бы его въ продолженіи всей жизни и освѣтила бы передъ нимъ мрачныя страны, которыя ему позднѣе суждено посѣтить. Освѣтите прежде всего его сердце лучемъ нравственнаго чувства: то будетъ заря прекрасной души. Внутренній человѣкъ, подобно негру, родится бѣлымъ; жизнь — вотъ что очерняетъ его. Въ старости величайшіе примѣры нравственной силы проходятъ мимо насъ, не совращая болѣе нашей жизни съ ея пути, подобно кометѣ, летящей мимо земли; — въ первой же порѣ дѣтства, напротивъ, первый порывъ любви, внѣшней или внутренней, первыя несправедливости набрасываютъ долгую тѣнь или яркій свѣтъ на необозримое поле слѣдующихъ возрастовъ.
Почему вы знаете, что младенецъ, рвущій цвѣты подлѣ васъ, не устремится нѣкогда со своей Корсики, какъ богъ войны, въ мятежную часть свѣта, чтобъ играть бурями, срывать, очищать или сѣять? Неужели для васъ ничего не значило бы, воспитавши его, сдѣлаться его Фенелономъ, его Корнеліею и его Дюбуа? И если вы не могли ни сокрушить, на направить полета его генія, — (чѣмъ глубже море, тѣмъ круче его берега)[4]; — вы бы могла въ самомъ важномъ десятилѣтіи жизни, — на этомъ первомъ порогѣ, чрезъ который проходятъ всѣ чувства, посѣщающія человѣческое сердце, — сковать возникающую силу льва и опутать его нѣжнѣйшими привычками прекраснаго сердца и всѣми узами любви.
Всѣ наши сильныя чувства, подобно привидѣніямъ, имѣютъ надъ нами власть только на нѣкоторое время и проходятъ — со-временемъ. Еслибъ человѣкъ всегда говорилъ самому себѣ: эта страсть, это упоеніе, вѣроятно, изгладится изъ моей души въ три дня., онъ сдѣлался бы къ нимъ совершенно равнодушнымъ.
Малыя страданья выводятъ насъ изъ самихъ себя; великія же возвращаютъ насъ самимъ себѣ. Треснувшій колоколъ издаетъ глухой звукъ; разбейте его на двѣ части — онъ снова издаетъ чистый звукъ.
Святое смиреніе, единственная добродѣтель, отъ Бога доставшаяся въ удѣлъ человѣку, ты превосходишь все, что ты скрываешь, или что тебѣ неизвѣстно! небесный лучь, ты удѣляешь, подобно земному свѣту, свой блескъ цвѣтамъ; сама безцвѣтная и невидимая, ты восходишь къ небесамъ!
Человѣкъ былъ бы однимъ прахомъ, игралищемъ судьбы и дымомъ, еслибъ не постигалъ, что онъ такимъ созданъ для земли. О Боже! это-то сознаніе и есть доказательство вашего безсмертія!
Первое доброе дѣло, какъ первая любовь, влечетъ за собою счастіе, никогда не забываемое; опаздываетъ ли оно и является ли намъ тогда, когда все кажется безцвѣтнымъ — оно блеститъ еще на закатѣ жизни и восхищаетъ насъ своего упоительною прелестію.
Книги походятъ на пепелъ Феникса, который въ состояніи воскресить имперію или рай, спустя тысячу лѣтъ; — по возникаетъ война, и прахъ развѣвается вѣтромъ.
Дерево, цвѣты котораго весною были убиты моровомъ, осенью представляетъ прямую, печальную вершину, но вѣтви его не приносятъ плодовъ.
Чужестранецъ, пріѣхавши въ большой городъ, останавливается сначала въ гостинницъ; въ первые дни своего пріѣзда онъ живетъ на собственномъ иждивеніи, вскорѣ послѣ того его принимаютъ въ домъ друзья. Когда пріѣзжаешь въ этотъ свѣтъ, то жизнь обезпечена, напротивъ, на первое время; позднѣе же, — и это продолжается очень долго, иногда до шестидесяти лѣтъ, — за все должно платить чистымъ золотомъ; это я и самъ испыталъ, остановившись въ гостинницѣ вселенной.
Наше величайшее и продолжительнѣйшее заблужденіе состоитъ въ томъ, что мы ищемъ жизни, то есть ея наслажденій, какъ матеріалисты ищутъ я во всемъ, какъ-будто это цѣлое или отношеніе частей можетъ дать намъ что-нибудь, что не заключалось бы въ каждой отдѣльной части. Развѣ небо нашего существованія, подобно небу, разстилающемуся надъ нашими головами, состоитъ изъ пустаго и неподвижнаго воздуха, который, если разсматривать его вблизи и по частямъ, представляетъ одно прозрачное ничто, а только издали и въ массѣ — лазурный эѳиръ?
Есть состояніе святости, въ которое ведутъ одни страданіи, очищающія насъ. Потокъ жизни покрывается блестящею бѣлизною, когда разбивается о скалу. Есть возвышенность мысли, куда не долетаютъ обыкновенныя идеи. Такъ, когда мы находимся на одной изъ высотъ альповъ, намъ кажется, что вершины горъ какъ-будто приближаются другъ къ другу, и мы не замѣчаемъ нижнихъ частей, ихъ соединяющихъ.
Блаженны дни, слѣдующіе за примиреніемъ! Любовь вновь дѣлается чистою и цѣломудренною, другъ оживаетъ новыми прелестями, сердце празднуетъ свой май и мертвецы, воскресшіе на полѣ битвы, не понимаютъ болѣе пораженій, нѣкогда ими претерпѣнныхъ и изгладившихся изъ ихъ памяти.
Какъ трогательно видѣть двухъ друзей, вмѣстѣ старѣющихся! Молодость какъ-будто продолжается, когда товарищъ нашего ранняго возраста не утраченъ нами.
Въ человѣкѣ есть какое-то небесное и неизмѣримое величіе, освѣщающее его отблескомъ божества; любовь даруетъ ему безконечность. Такъ древніе называли дружбу[5] дочерью Ночи и Эреба.
Великіе и блаженные духи, парящіе надъ нами! если человѣкъ въ земной юдоли, среди, облаковъ этой печальной жизни отталкиваетъ счастіе, потому-что не находитъ его достойнымъ своего собственнаго сердца, онъ столько же, какъ вы, счастливъ, столько же великъ.
Первыя капли изъ хрустальной чаши Рафаэля утоляютъ, но послѣднія воспламеняютъ въ жилахъ весь огонь Италіи.
Измѣнять себя изъ приличій, придавать чертамъ своимъ привѣтливое выраженіе, когда внутренно дѣлаешь гримасу, говорить съ людьми, не высказывая имъ тотчасъ же всего, что есть на душъ, — есть иго не выносимое, гнусная ложь.
Ненависть доходитъ до высшей степени тогда, когда сердце, ненавидѣвшее кого-нибудь, питавши къ нему уваженіе, бываетъ доведено до того, что ненавидитъ презирая. Тоже бываетъ съ лицемѣріемъ: оно сильнѣе оскорбляетъ лицемѣра, нежели прямодушнаго человѣка.
Воспоминанія продолжаются долѣе, чѣмъ настоящее. Цвѣты легко сохраняются нѣсколько лѣтъ, но плоды никогда не сохраняются долго.
Чтобъ полюбить человѣка, довольно подумать объ его родителяхъ, дѣтяхъ, объ его привязанности и привязанности, къ нему питаемой.
Все, что прекрасно, — тихо. Такъ лучшіе народы суть народы самые мирные. Тяжелая работа убиваетъ бѣдныхъ дѣтей и бѣдныхъ народовъ.
Женщина живетъ болѣе во внѣшности, нежели въ самой себѣ; ея чувствительная душа выказывается, какъ тѣло улитка изъ изпещреной раковины; она никогда не втягиваетъ въ себя своихъ нѣжныхъ органовъ, но касается имъ каждой частички воздуха и взвиваетъ ихъ около каждаго листочка. Тремя словами: всѣ чувства такъ живы въ ней, что она чувствуетъ, глядя на му шину, въ какомъ сама она сидитъ положеніи, какъ связана на ея головѣ каждая лента и какую линію описываетъ перо на ея шляпѣ. Двумя словами: ея душа чувствуетъ сотрясеніе не только всѣхъ нѣжнѣйшихъ частей тѣла, но даже безчувственныхъ, какъ-то волосъ и одежды. Однимъ словомъ, внутренняя душа женщины есть только часть, отпечатокъ міра внѣшняго.
Въ женщинъ легче искать сочувствія, нежели въ мущинѣ. Только мущина можетъ съ холоднымъ равнодушіемъ смотрѣть на любовь, которую онъ внушаетъ мущины. Женщина-же, напротивъ, не можетъ сохранить къ кей равнодушія; она невольно обратитъ на нее вниманіе и подаритъ участіемъ. Чувство, долго скрываемое, очень рѣдко или почти никогда не вознаграждается взаимно.
Есть два рода любви: любовь предмета и любовь чувства. Послѣдняя болѣе принадлежитъ мущинѣ; онъ жаждетъ насладиться своимъ собственнымъ бытіемъ, посторонній предметъ есть для него только микроскопъ, въ которомъ его личность представляется его глазамъ въ увеличенномъ видъ; отъ того-то онъ легко можетъ перемѣнить предметъ, лишь-бы только пламя, пища этого предмета, продолжало горѣть съ того-же яркостію. Онъ наслаждается самимъ собой болѣе въ словахъ, служащихъ къ описанію и увеличиванію его душевныхъ волненіи, чѣмъ въ продолжительныхъ, трудныхъ и скучныхъ дѣйствіяхъ. Любовь предмета, напротивъ, ничего не желаетъ, кронъ счастія сего послѣдняго, — и это счастіе есть единственная цѣль ея, все ея наслажденіе. Эта любовь преимущественно принадлежитъ женщинамъ и старикамъ. Она осчастливливается одними пожертвованіями и дѣйствіями; она любитъ, чтобъ осчастливить, между-тѣмъ какъ другая любовь даруетъ счастье только за темъ, чтобъ любить.
Робость мущинъ происходитъ отъ ихъ воспитанія и положенія въ обществъ; робость женщины имѣетъ глубочайшіе корни и проистекаетъ изъ ея природы. Мущина одаренъ врожденнымъ мужествомъ, и его робость есть иногда смущеніе внѣшнее; женщина болѣе боязлива; одинъ, кланяясь, выступаетъ впередъ, другая-же отступаетъ назадъ!
Женщины, одаренныя въ высшей степени нѣжностію, походятъ на пчелъ, любящихъ одни цвѣты и нѣжные отпрыски. Женщины менѣе чувствительныя, походятъ на осъ, ищущихъ однихъ плодовъ.
Мущина ее любитъ открывать своихъ чувствъ мущинѣ; предъ женщиной-же онъ съ радостію ихъ высказываетъ; женщины, напротивъ, съ необыкновеннымъ удовольствіемъ дѣлаютъ другъ другу подобныя довѣрія.
Женщины походятъ на дома въ Испаніи, въ которыхъ много дверей и мало оконъ; легче проникнуть въ ихъ сердце, нежели читать въ немъ, особенно въ сердцѣ дѣвушки. Я скорѣе разгадаю десять матерей, нежели двухъ дѣвушекъ.
Сердце великой женщины походитъ на алмазъ, блистающій какъ капля росы, но отличающійся отъ нея своею твердостію и не заимствуемымъ отъ солнца блескомъ; въ этомъ сердцѣ сливаются вмѣстѣ и нѣжность, и чистота, и величайшая энергія.
Въ жизни существуетъ вечерняя заря между радостію и горемъ, вѣтеръ посредникъ между зефиромъ и ураганомъ.
СМЕРТЬ НИЩАГО.
[править]Однажды старый нищій лежалъ подлѣ бѣднаго человѣка и тяжко стоналъ во снѣ. Бѣдный началъ кричать, чтобъ разбудить старика отъ дурнаго сна, въ страхѣ, что ночь еще болѣе отяготитъ изнуренную грудь; нищій не проснулся, но ослѣпительный блескъ освѣтилъ мѣсто, гдѣ онъ лежалъ на соломѣ; бѣдный посмотрѣлъ на своего товарища, — онъ лежалъ мертвый; Богъ пробудилъ его отъ слишкомъ продолжительнаго сна.
Старецъ походитъ на долгую тѣнь, и его вечернее солнце холодно ложится на землю: но это предвѣщаетъ утро.
БАБОЧКА ВЪ ХРАМѢ.
[править]Пусть она летаетъ, будетъ-ли то въ маломъ храмъ или въ храмѣ вселенной: она проповѣдуетъ.
Жажда любви заставляетъ насъ сильнѣе вѣрить въ безсмертіе. Христіанство усовершенствовало сердце и умъ, и согрѣло ихъ; любовь получила новое, высокое значеніе и цѣлью своею выбрала добродѣтель. Этимъ легко объясняется, почему въ древности, въ этомъ холодномъ періодѣ жизни человѣчества, многія секты отвергали безсмертіе, и почему большая часть греческихъ философовъ съ особеннымъ холоднымъ равнодушіемъ отзываются и о любви и о безсмертія.
Когда мы отогрѣваемъ сердце отраднымъ пламенемъ любви, мы часто боимся, чтобъ равнодушные люди не заслонили отъ насъ своимъ ледянымъ тѣломъ этого цѣлебнаго жара: но мы также призываемъ иногда пламенную душу, чтобъ она превратилась въ точку преломленія лучей этого двойнаго свѣта; истинный другъ — наше желаніе, наше счастіе: онъ молчаливо убаюкиваетъ нашъ очаровательный сонъ, желая продлить его, и никогда насъ не будитъ.
Послѣ силы, нѣтъ ничего прекраснѣе умѣнья обуздывать ея энергію. Совершенство состоятъ въ соединеніи могущества и кротости; любовь придаетъ силу, сидя внушаетъ любовь, но любовь несравненно болѣе.
Скажите, — быть счастливымъ страстями не значитъ-ли грѣться у зажигательнаго зеркала?
Если-бы я каждый вечеръ описывалъ восхожденіе солнца и видѣлъ-бы его каждое утро, я вскрикивалъ-бы, какъ ребенокъ: еще! еще!
Всего лучше научаемся мы молчать съ нескромными, а болтать съ людьми молчаливыми и скромными.
Развращенный человѣкъ болѣе радуется, нежели добродѣтельный, доброму дѣлу, которое его принудили совершить.
Люди, владѣющіе талантомъ трогать другихъ, часто, къ-несчастію, сами лишены всякаго чувства.
Всѣ чувства имѣютъ ту особенность, что всякой присвоиваетъ ихъ исключительно себѣ; такъ молодой человѣкъ почитаетъ согрѣвающую его любовь метеоромъ, который его одного освѣщаетъ. Но есть вездѣ прекрасныя души, покоющіяся на лонѣ природы, раболѣпствующія передъ мечтами любви даже тогда, когда сами перестали имъ вѣрить; эти души окружены грубыми людьми, отъ коихъ они должны скрывать свои думы о другой жизни и свои мысли о первой; онѣ надѣляютъ окружающихъ ихъ счастіемъ, ничего не получая въ замѣнъ.
Горы и лѣса, разлучающіе насъ отъ любимаго существа, стѣны, заключающія его въ своихъ пространствахъ, для насъ привлекательны, и представляются нашимъ взорамъ покрываломъ, скрывающимъ отъ насъ прошедшее и будущее.
Легчѣ добрымъ почитать себя злыми, чѣмъ злымъ почитать себя добрыми.
У умирающихъ высыхаютъ глаза; буря жизни прекращается холоднымъ вѣтромъ. Знаютъ-ли они, какъ глубоко проникаютъ въ раны нашего сердца ихъ прерывистые звуки?
Ночь проведенная въ удовольствіи, оставляетъ насъ на другой день въ сладкомъ утомленіи. Мечты воображеній подучаютъ большую власть надъ нашей душой, чѣмъ наши чувства; шорохъ танцевъ и музыка живо еще раздаются въ нашихъ ушахъ. Участники нашей радости снова являются передъ нами въ нѣжномъ полусвѣтѣ, какъ-будто влекущемъ насъ къ нимъ; никогда съ большею нѣжностію не любишь женщину, какъ послѣ подобной ночи.
Нѣтъ человѣка въ мірѣ, который выигралъ-бы что-нибудь, описавши свою жизнь; слѣдовательно каждая біографія есть признакъ смиренномудрія.
Маркизъ Карачіоли увѣрялъ, что всякой пиръ говоритъ намъ о бренности нашего бытія.
Красота не заключается во внѣшности предмета, но въ чувствѣ, какое онъ намъ внушаетъ.
Какое воспитаніе въ войнѣ нужно нѣмецкому народу, народу столь твердому и храброму, какъ не воспитаніе, способствующее къ развитію въ немъ искусствъ, міра, и гармоніи его способностей, народу, показавшему въ послѣдней борьбѣ всю свою энергію и давшему новое доказательство своего сходства съ слономъ, который долженъ-бы сдѣлаться эмблеммой на его гербѣ. И сколько, въ-самомъ-дѣлѣ, сходства между нимъ и этимъ смышленнымъ животнымъ, которое лѣниво перемѣняетъ направленіе, съ быстротою стремится прямо впередъ, всегда чувствуетъ жажду, съ радостію несетъ свое бремя, привязано къ своему вожатому и ласково къ дѣтямъ, попираетъ ногами своими Римскіе легіоны и, доведенный до рабства — допускаетъ порабощеніе своихъ ближнихъ….
Географы почитаютъ Германію центромъ Европы; можно также назвать ее, въ нравственномъ смыслѣ, сердцемъ этой части свѣта. Сколько крова потеряло это доброе, прекрасное сердце, пронзенное ядрами почти всѣхъ войнъ! Но въ этомъ положеніи все, что не есть рана, есть цѣлебный бальзамъ; и всякое нововведеніе въ пользу общаго блага въ умственномъ и вещественномъ отношеніяхъ, будетъ легко усвоено и не встрѣтитъ болѣе препятствій, происходящихъ отъ излишества безполезныхъ и лѣнивыхъ силъ. Такъ сельскій житель пользуется вечернею росою, чтобъ засѣвать свои поля, или дождливымъ временемъ, чтобъ пересаживать свои цвѣты.
Еслибъ кто захотѣлъ изобразить намъ цѣлую жизнь человѣка, ему надобно было-бы писать ее цѣлую жизнь.
Страданія походятъ на облака бури, которыя намъ кажутся мрачнѣе издали, нежели когда плаваютъ надъ нашею головою. Сколько бываетъ мрачныхъ сновидѣній, предзнаменующихъ намъ пріятное будущее! Не то-же-ли совершится съ сновидѣніемъ жизни, когда она прекратится?
Часто спрашиваютъ: узнаютъ-ли другъ друга на небѣ, но никто не дѣлалъ того-же вопроса касательно ада. Рѣшеніе этихъ двухъ вопросовъ равно занимательно для любви; она въ состояніи даровать и небо и адъ.
Поэтъ походитъ на струны лиры; когда душа его приходитъ въ сотрясеніе, онъ дѣлается невидимымъ, какъ онѣ, и издаетъ гармоническіе звука.
Прямой умъ походитъ на прямую аллею, которая, кажется, имѣетъ половину той длины, какую вы бы ей приписали, еслибъ она шла изгибами.
О, какъ-бы перемѣнилъ я нынѣ свое обращеніе съ тобою! Вотъ что мы говоримъ, когда хоронимъ тѣхъ, кого мучили. Но въ этотъ-же траурный вечеръ мы пронзаемъ острымъ жаломъ еще бьющееся сердце.
Знаменитые писатели не болѣе одарены творческими способностями, чѣмъ другіе люди; она одарены только большею смѣлостію; они, не смущаясь, выворачиваютъ свою душу и показываютъ себя такими, какими они есть, твердо опираясь на свою знаменитость, между-тѣмъ какъ другіе краснѣютъ, скрываются и ослабляютъ главныя черты своего характера въ своихъ произведеніяхъ.
Мы должны благодарить Бога, что не вѣчно будемъ жить на землѣ; ибо иначе мы сдѣлались-бы здѣсь величайшими извергами, и вселенная превратилась-бы въ больницу неизлѣчимыхъ, по недостатку мѣховъ (для одежды судей) и пр. и пр.
Какъ ни тяжки прощанія съ женою, онѣ оставляютъ послѣ себя нѣкоторую сладость; прощаніе съ другомъ, напротивъ, ничего не оставляетъ по себѣ, кромѣ горести. Поцѣлуй разлуки только вполовину объясняетъ это различіе.
Слѣпымъ и свѣтъ и темнота равно не извѣстны; подобно имъ имѣли — ли бы мы понятіе о безкорыстіи, еслибъ не существовало выгоды? о свободѣ, безъ понятія о рабствѣ? и не потому-ли нѣкоторыя вещи остаются для насъ неразгаданными, что не находимъ для нихъ контрастовъ?
Какъ мы слабы и безсильны съ нашими тверды мы намѣреніями! Еслибъ нынче же этотъ искаженный образъ, котораго раны, нами-же ему наносимыя, извлекаютъ у насъ слезы раскаянія и влекутъ насъ къ лучшей цѣли, еслибъ этотъ образъ, говорю я, воскресъ и явился-бы передъ нами въ красотѣ и со всею прелестію молодости, чтобъ снова жить съ нами, мы прижимали-бы къ сердцу это любимое существо только въ первые дни его возвращенія; но позднѣе, какъ прежде, мы обратили бы противъ него орудія мученій. Не говорю о нашей жестокости къ живущимъ; я полагаю, что мы поступали-бы также съ утраченными любимыми существами, потому-что когда умершіе посѣщаютъ насъ во снѣ, мы повторяемъ передъ ними все, что подаетъ поводъ къ нашимъ угрызеніямъ. Я говорю это не за тѣмъ, чтобы лишить несчастнаго, отданнаго на жертву этимъ мукамъ, слабаго утѣшенія, внушаемаго ему мыслію, что онъ теперь нѣжнѣе любитъ утраченное существо, — но за тѣмъ, чтобы ослабить горечь этого раскаянія и этой любви.
Сердце полное любви, можетъ все прощать, даже оказанную ему суровость, но никогда не проститъ суровости, оказанной другимъ.
Нравственныя начала растутъ далеко отъ людей, а дѣйствія среди ихъ. Человѣкъ созрѣваетъ для общественной дѣятельности въ бездѣйственномъ уединеніи; между людьми ему уже нельзя сдѣлаться лучшимъ, если онъ не вошелъ въ ихъ кругъ уже добрымъ.
Когда мы разсматриваемъ небо, мы всегда воображаемъ себя въ его центръ; но въ отношеніи къ нашему внутреннему небу всегда полагаемъ себя на горизонтѣ, смотримъ-ли съ радостію въ сторону восхода, глядимъ-ли на закатъ съ скорбію въ душѣ.
Дружба молодыхъ дѣвушекъ часто состоитъ лишь въ томъ, что онѣ держутъ другъ друга за руки или носятъ одинакія платья.
Отъ чего ночью возгораются въ насъ огни любви? Происходитъ-ли это отъ умолканія свѣтскаго шума или отъ мрачнаго уединенія, въ которомъ душа углубляется въ самую себя? Любимое имя начертанное въ нашемъ сердцѣ фосфорическими буквами, не ярче-ли блеститъ во мракѣ ночи?
Наша жизнь походитъ на темную комнату, — образы другаго міра навертываются въ ней живѣе по мѣрѣ ея темноты.
Нѣкоторые люди также свободны, какъ свободенъ Діогенъ; но не тогда, когда онъ находится въ бочкѣ, а тогда, когда несетъ ее на своихъ плечахъ.
Не одна любовь кратковременна: кратковременна и ненависть; эти два чувства умираютъ, когда перестаютъ роста.
Юноша падаетъ на колѣни предъ любимой женщиной, чтобъ побѣдить ее, какъ пѣхота предъ кавалеріею.
Лейбницъ приписываетъ тридцатилѣтней воинѣ введеніе въ нѣмецкой языкъ этого множества иностранныхъ выраженій, по которому онъ походитъ на полкъ, состоящій большею частію изъ дезертеровъ всѣхъ націй.
Ежели слѣдующее предложеніе справедливо: interna non curat praetor, т. e. переводя буквально, что „женщина прежде всего хочетъ узнать наружность мущины“, я вывожу изъ него заключеніе, что султанъ на его головѣ имѣетъ болѣе цѣны въ женскихъ глазахъ, нежели цѣлая связка ученыхъ перьевъ за ухомъ.
Намъ не нужно имѣть много менѣе, тѣмъ все, чтобъ быть счастливыми, ни много болѣе, чѣмъ ничего, чтобъ быть несчастливыми.
Бичь сатиры имѣетъ то общее съ розгами, что часто ударяетъ по-пустому въ спину невѣждъ; однако отсюда не должно выводить заключеній противъ пользы сатиры.
Я никогда не находилъ критики пустѣе, несправедливѣе, одностороннѣе, и менѣе полезной, чѣмъ критика уже прочитанныхъ мною книгъ. За-то какое достоинство находилъ я въ критикѣ произведеній еще мнѣ незнакомыхъ!
Авторъ всегда долженъ-бы мѣнять свое мѣстопребываніе, чтобъ лучше писать и придать разнообразіе своимъ произведеніямъ; дѣйствительно, перемѣна мѣста имѣетъ на насъ вліяніе; попробуйте хоть свой письменный столъ передвинуть на другое мѣсто, и мысль ваша приметъ новый образъ. На одномъ и томъ-же мѣстѣ такъ углубишься въ мысли, что не замѣтишь, на неба, ни земли.
Великіе люди походятъ на горы, вершина коихъ всегда окружена нарами; но нары подымаются не изъ горы, а съ долины.
Лишь только дѣти, да придворные, ростутъ на четверенькахъ. Многіе люди плачутъ по мѣстамъ и получаютъ ихъ, подобно питомцамъ у груди матери, посредствомъ своего крика. Когда они достигаютъ до высшихъ должностей, то вынимаютъ платки и говорятъ жалобнымъ голосомъ: Сколько дѣлъ! но Господь тамъ вознаградитъ меня за нихъ!
Подозрѣніе есть фальшивая монета истины.
Если война есть въ самомъ дѣлъ великая трагедія, разыгрываемая землею, то ни одинъ поэтъ не изслѣдовалъ вѣрнѣе ея законовъ, какъ Наполеонъ, преимущественно законъ времени, ибо онъ годы превращалъ въ мѣсяцы, не соблюдая только единства мѣста.
Странно, что мы иногда признаемъ въ другихъ преимущество талантовъ, но никогда не признаемъ преимущества чувствъ; и что мы вѣримъ въ заблужденія своего разсудка, но никогда не признаемъ въ себѣ недостатка вкуса.
Эгоизмъ, распутство и праздность походятъ на губки, повѣшенныя судьбою между высшими классами; если-бы судьба спустила ихъ ниже, они-бы скоро уничтожились отъ тренія. Это мнѣ напоминаетъ предусмотрительность тѣхъ моряковъ, которые ѣздятъ въ Персію за ossa foetida и привязываютъ ее всегда къ вершинамъ мачтъ, опасаясь, чтобъ зловоніе оной не распространилось по всему кораблю и не заразило-бы прочаго груза.
Уму нужна свобода, но не равенство.
Старость угрюма не столько отъ утраты радостей, сколько отъ утраты надеждъ.
Мужество противъ женщинъ не есть даръ природы, но пріобрѣтенная сила.
Дети могутъ вкушать чистую радость во всей ея полнотѣ и вездѣ, между-тѣмъ-какъ взрослый человѣкъ среди высочайшаго наслажденія видитъ уже Немезиду, отражающеюся на лазури океана его жизни. Дитя не страшатся Немезиды: ни одно еще не умирало отъ радости; его вино походить на вино Магометова рая: оно не опьяняетъ.
Человѣкъ, создающій теоріи, занимаетъ законы у генія, чтобъ потомъ ему снова ихъ возвратить. Тотъ, кто объявляетъ законъ, почитаетъ себя законодателемъ; но теній всегда останется первымъ судьею, какъ-бы другіе о немъ ни судили; такъ нужно самому быть дворяниномъ, чтобъ другимъ передать дворянство.
Опіумъ жизни сначала насъ оживляетъ, а потомъ усыпляетъ, и какимъ глубокимъ сномъ!
Чистая душа отражаетъ въ себѣ душу нечистую, не помрачаясь сама, и въ своемъ невѣдѣніи содрогается при приближеніи этого сосѣдства страданій. — Горлицы купаются въ чистой, прозрачной водѣ, чтобъ видѣть въ ней отраженіе хищныхъ птицъ, парящихъ надъ ними.
Время надѣляетъ тихою гармоніею сердце человѣка, одареннаго энергическою душою и пылкими страстями; но оно не смягчаетъ человѣка съ холоднымъ и черствымъ характеромъ, а лишь только ожесточаетъ его. Первый походитъ на англійскій садъ, который становится темнѣе а гуще отъ времени; человѣкъ свѣтской, напротивъ, напоминаетъ намъ французскіе сады, покрывающіеся въ старости сухими и обезображенными вѣтвями.
Любовь, которую мы питаемъ къ людямъ, по мирѣ своего возрастанія, болѣе и болѣе ослабляетъ юмористическое удовольствіе смѣяться надъ чужимъ безуміемъ. Безуміе сердечнаго друга не возбуждаетъ-ли въ насъ горькаго сожалѣнія? цочемуже не хотѣть обращаться со всѣми людьми, какъ съ сердечными друзьями.
Другъ есть вмѣстѣ и солнце и подсолнечникъ: онъ привлекаетъ къ себѣ человѣка а слѣдуетъ за нимъ.
Великое покрывало опущено предъ тобою; его носитъ вѣчность. Есть-ли то покрывало траурное? — или покрывало Изиды? — или убійцы? — или красоты? — или праведника? — или мертваго тѣла?…
Отвѣчаю тебѣ: ты нѣкогда его подымешь; то, котораго сердце твое достойно, уже поднято тобою.
Сколько политика ни хитра въ возмутившемся государствѣ, она не скроетъ отъ взоровъ міра своихъ мертвецовъ, поля сраженій и потоки, слѣды которыхъ означены кровію и слезами. Такъ члены общества погребенія въ Римъ, ходятъ покрытые съ головы до ногъ длинной, бѣлой одеждою; но въ рукахъ несутъ они покрытые трупы, солнце освѣщаетъ эти посинѣлыя черты и навсегда закрытые глаза.
Я теперь понимаю, почему во Франціи нѣкоторые Государи удалялись на старости лѣтъ въ монастырь. Что же имъ оставалось дѣлать при Дворѣ или въ Совѣтѣ, когда чувственный міръ ихъ оставлялъ, и все имъ представлялось подъ покровомъ похороннаго крепа, котораго мрачность могла быть разсѣяна однимъ блескомъ лучей высшаго міра. Такъ небо, когда мы созерцаемъ его съ вершины высокихъ горъ, теряетъ свой кровавый колоритъ, потому-что TФ не его собственный цвѣтъ, но цвѣтъ нашей атмосферы. Однако солнце тогда, какъ огненная печать жизни, безпрерывно бросаетъ пламя среди ночи.
Нравственныя корни человѣчества походятъ на корни краснаго дерева, медленно проникающіе внутрь скалы, но разбивающіе ее наконецъ въ дребезги.
Сильная любовь хочетъ только наказывать, во вмѣстѣ и прощать въ послѣдствіи. Апогея любви знаетъ лишь да и нѣтъ, безъ посредника, безъ чистилища, или рай или адъ.
Человѣкъ необыкновенный не раздувается подобно шару, а между тѣмъ достигаетъ большей высоты. Онъ еще тѣмъ отличается отъ шара, что подымается изъ пустаго въ полное пространство.
Наслажденія часто превращаются, какъ и другія драгоцѣнныя вещи, въ механическіе яды, блистающіе издали, но причиняющіе намъ страданія, лишь только приближаемся къ нимъ или ихъ проглотываемъ.
Молодой человѣкъ страненъ по капризу, и это его веселитъ; человѣкъ взрослый страненъ но принужденію, и это его печалитъ.
Различіе мѣстъ, занимаемыхъ въ обществѣ, менѣе угнетаетъ и стѣсняетъ великую душу, нежели различіе половъ.
Пороки женщины болѣе отвратительны и достойны презрѣнія, чѣмъ пороки мущины: первые всего чаще происходятъ отъ слабости, вторые отъ избытка силъ.
Умы обитаютъ въ невидимой странѣ и смѣшиваются въ ней, и когда тѣла встрѣчаются въ видимомъ міръ, сердца узнаютъ другъ друга.
Почему горе уязвляетъ всѣ наша чувства? почему кровь быстрѣе течетъ изъ сердца и изъ всѣхъ артерій, когда онъ разогрѣты?
Любовь зарождается и питается одною взаимностію, когда два сердца угадываютъ другъ друга.
Каждая система предполагаетъ особенную организацію сердца. Самое сердце не естъ-ли зачатокъ разума?
Холодное равнодушіе увеличиваетъ силу любви; также какъ холодная температура столь-же благодѣтельна для крѣпкаго сложенія, сколько вредна для слабаго.
Человѣку трудно достигнуть вершины идеальной любви, но еще труднѣе сходить съ нея, какъ съ вершины прочихъ горъ.
Трудно мущинѣ отличить въ сердцѣ женщины волю отъ инстинкта, идею отъ чувства и исчислить всѣ звѣзды, блистающія на этомъ сумрачномъ небѣ.
Для благородной любви самыя пожертвованія также пріятны, какъ и наслажденія. Самый вѣрный, отличительный признакъ великихъ людей состоитъ въ томъ, что въ минуту чистѣйшей радости они возносятъ свои взоры къ истинѣ, къ возвышеннѣйшей жизни.
Горькая и раздирающая душу идея обыкновенно сопровождается другими идеями, ее смягчающими, пока не лишатъ ее ѣдкости; то-же дѣйствіе имѣютъ смягчительныя средства на физическія страданія.
Въ обществѣ, которое есть ничто иное, какъ ярмарка и маскарадъ, тяжело не сохранять откровенности ярмарочной и маскарадной непринужденности.
Гиперболы любви гораздо дѣйствительнѣе гиперболъ гнѣва; человѣкъ только хочетъ заставить вѣрить въ послѣднія, между-тѣмъ-какъ самъ вѣритъ въ первыя.
Танцы для женщинъ то-же, что игра въ карты для мужщинъ: прекрасное вакантное время для языка, которое часто полезно и часто вредно.
Когда подымется гроза, цвѣты наполняютъ воздухъ своимъ благовоніемъ и быстро развиваются. Человѣкъ походитъ на цвѣты….
Хорошо, что время идетъ да идетъ; а то скоро-ли дошли-бы мы до вѣчности.
Женщины только желаютъ, что предъ ними извинялись, какимъ-бы то ни было образомъ.
Высокія особы большею частію говорятъ тихимъ голосомъ; такъ на вершинѣ горы тихо произнесенные звуки громко раздаются въ долинахъ.
Драгоцѣнные камни испытываются зажигательными зеркалами, а народы своими побѣдителями.
Любовь къ умершему возвращаетъ намъ нашу первую любовь во всей его славѣ. Одна смерть научаетъ насъ любить истинно; она представляетъ намъ любимое существо неизмѣняемымъ, и ни его, ни наши земныя прихоти уже не въ силахъ исказить его вѣчной красоты. Поэтому всегда блаженно то сердце, которое выбрало себя на землѣ существо, чтобъ любить его вѣрно и вѣчно.
Гораздо болѣе неизвѣстныхъ страданій, нежели извѣстныхъ; люди спятъ другъ возлѣ друга съ своими сновидѣніями; но рѣдко знаетъ одинъ, о чемъ такъ тяжко вздыхаетъ другой; иначе онъ-бы его разбудилъ.
Море жизни населено чудовищами; звуки музыки суть волны лазурнаго цвѣта, которыя скрываютъ отъ насъ все на немъ безобразное.
Геній вселенной стремится передъ нами съ буйностію урагана; мы слышимъ однѣ его стенанія, мы видимъ лишь слѣды его разрушеній, но не замѣчаемъ, сколько онъ создаетъ, сколько очищаетъ; мы замѣчаемъ это лишь только тогда, когда онъ далеко отъ насъ удалится. Судьба, подобно Лейбницу, представляетъ намъ исчисленія безконечныхъ, но также какъ онъ утаиваетъ отъ насъ доказательства.
Огонь самъ собою пораждаетъ въ душъ бурный вѣтеръ, отъ котораго послѣ разгорается болѣе и болѣе.
Душа нѣкоторыхъ мущинъ слишкомъ нѣжна и хрупка для этаго мрачнаго мара; она, подобно нѣкоторымъ физическимъ сложеніямъ, нигдѣ не можетъ жить, какъ только въ температурѣ Калабріи, въ Темнейскихъ долинахъ, или среди нѣжнѣйшихъ зефировъ: нѣжная душа и нѣжное тѣло, соединенныя вмѣстѣ, взаимно уничтожаются.
Каждый изъ насъ плакалъ однажды: несчастный отъ радости, счастливый — отъ горя.
Я живу въ твоемъ глазѣ, сказалъ маленькій братъ, взглянувши въ глаза сестрѣ. „И я тоже въ твоемъ“! отвѣчала ему сестра. — Да! подумалъ отецъ, но лишь только въ то время, когда вы смотрите другъ на друга: глаза человѣческіе походятъ на сердце.
Прочь отгоните слезы и скорби отъ дѣтей: буря и продолжительный дождь повреждаютъ цвѣты!
Когда судьба угрожаетъ человѣку, Ангелы оберегаютъ его среди своихъ ликованій, какъ нѣжная мать своего младенца среди радостей и заботъ своихъ. О таинственные Безсмертные! не оставляетели вы иногда небесныхъ обителей? Беззащитный сынъ персти не внушаетъ-ли вамъ къ себѣ жалости? Или вамъ суждено осушать слезы еще горестнѣе нашихъ? Ахъ, если Создатель вдохнулъ жъ васъ ту-же любовь, какою и насъ надѣлилъ, — вы вѣрно нисходите на эту землю, и утѣшаете подъ луною сердца, когда буря грозитъ имъ бѣдою; летаете вокругъ утомленныхъ скорбію, налагаете руки свои на едва заживающія раны и думаете о бѣдныхъ сынахъ человѣческихъ!
А если по землѣ скитается духъ, который нѣкогда вамъ уподобится, — можете ли покинуть своего брата? Ангелъ радости! будь съ моимъ другомъ, тобою также любимымъ, и когда солнце взойдетъ, пусть зеленѣетъ предъ нимъ утро тихое, ясное! Будь съ нимъ, когда приблизится полдень и заботы его утомятъ — лети за вздохомъ дѣвы возлюбленной и имъ освѣжи ему грудь! Не оставляй его и тогда, когда солнце зайдетъ; устреми взоръ его на печальную одежду восходящей луны и на широкое небо, гдѣ ходитъ мѣсяцъ, куда и ты улетаешь!
Ангелъ слезъ и терпѣнія! Ты, всѣхъ чаще извѣщающій человѣка! О, забудь мое сердце и око мое; пусть онѣ обливаются кровью: онѣ легко переноситъ страданія; — успокой лишь сердце моего друга, подобно смерти; отведи взоры его отъ всего земнаго, пусть видитъ онъ одно только небо за земными предѣлами! — Ангелъ слезъ и терпѣнія, ты знаешь тѣ очи и сердце, что въ скорби глубокой умоляютъ тебя за него; ты принесешь къ нимъ душу его, подобно изсохшимъ цвѣтамъ, что лѣтомъ выносятъ подъ дождь. Но остановись, если тѣмъ слишкомъ его опечалишь. О, Ангелъ терпѣнія! я люблю тебя, я знаю тебя, — умру въ объятьяхъ твоихъ!
Ангелъ дружбы! можетъ-быть, ты же и Ангелъ терпѣнія? Осѣни сердце его небесными своими крылами, и согрѣй его прекраснѣйшимъ жаромъ, чѣмъ жаръ человѣческихъ объятій. Не заплакалъ-ли бы ты на другой землѣ, какъ я-бы на этой заплакалъ, — еслибъ его горячее сердце, прижавшись къ сердцу холодному, какъ теплая рука къ желѣзу замерзшему, должно было съ кровью оторваться отъ него!… Будь-же защитой ему; если-жъ нельзя, не говори мнѣ объ его рыданіяхъ.
О, вѣчно блаженные, въ другихъ мірахъ обитающіе! у васъ ничто не умираетъ, вы ничего не лишаетесь, и все вамъ дано: что любите вы, то прижимаете къ безсмертной груди; что вы имѣете, то держите въ безсмертныхъ рукахъ. — Тамъ, горѣ, въ блистающей высотѣ, въ вѣчномъ вашемъ душевномъ союзѣ, можете-ли чувствовать вы, что здѣсь людямъ суждено разлучаться, что мы лишь изъ гроба, пока еще не опущенъ онъ въ землю, подаемъ руки другъ другу, — что смерть не есть еще единственное, мучительнѣйшее орудіе рока, разлучающее людей? Еще прежде чѣмъ разорветъ она наши объятья, рука холоднѣе самой смерти уже спѣшитъ душу оторвать отъ души. — И тогда очи истекаютъ слезами и замираетъ сердце отъ скорби, какъ-будто-бы смерть разлучала…. Такъ въ полное солнечное затмѣніе падаетъ роса, груститъ соловей, цвѣты закрываются, словно въ долгую ночь! Все благое, все прекрасное, все, что можетъ осчастливить человѣка и возвысить его, да будетъ съ другомъ моимъ; всѣ свои желанія сливаю я въ этой тихой молитвѣ.
Не унывай, благородный духъ человѣческій, если твои силы слабѣютъ, если твое земное тѣло наклоняется предъ годами, лишается цвѣта и падаетъ. Въ лѣтнюю ночь блистаетъ, какъ жемчугъ, роса на каждомъ цвѣткѣ, отражая сіяніе мѣсяца, но приближается утро, тускнѣютъ цвѣты, и жемчугъ теряетъ свой блескъ; мѣсяцъ блѣднѣетъ и покидаетъ небо, а въ цвѣтахъ остаются лишь холодныя слезы. Посмотри, солнце взошло, — снова заблистали цвѣты, но вмѣсто жемчуга въ нихъ загорѣлись алмазы; и ими гордится новое утро. — Такъ и для тебя, старецъ, взойдетъ новое чудное солнце и освѣтитъ потускнѣвшія капли росы.
Когда настанетъ для тебя день печали и окружитъ тебя своимъ густымъ, сѣрымъ туманомъ, и во мракъ скроетъ весь міръ отъ тебя, тогда подумай: во что твоя прошедшая жизнь превратитъ этотъ туманъ? Въ прозрачныя-ли и блестящія облака, въ вечернюю-ли зарю? — или онъ упадетъ, какъ роса утренняя, на долины, и покроетъ ихъ блескомъ?
Страданія доброй души суть майскіе морозы жизни, — послѣ нихъ настаетъ весна; страданія-же злой души — морозы осенніе; они предвѣщаютъ зиму мученій.
Ничего нѣтъ въ мірѣ умилительнѣе, какъ присутствовать при примиреніи. Не думайте, чтобъ слишкомъ дорого платили за наша слабости, когда намъ прощаютъ ихъ. Завидуйте Ангеламъ, которымъ недоступно злопамятство. Когда прощаютъ другъ другу, тотъ, кто нанесъ рану нашему сердцу, походитъ на моренаго червяка, который проникаетъ въ раковины и потомъ задѣлываетъ жемчугомъ сдѣланныя имъ отверстія.
Люди думаютъ, что на землѣ существуютъ объятія, между-тѣмъ-какъ другъ объ друга ударяются одно мясо и кости, и позади ихъ одна душа лишь ипритъ въ другую душу!
Слезы смягчаютъ сердце человѣка и осѣняютъ его благочестіемъ; колокольчики гармоники въ душѣ человѣка, эти отголоски высшаго міра, должны быть вымоченными, подобно стеклянымъ колокольчикамъ, чтобъ звучатъ на землѣ.
Сердце воспаленное огнемъ восторга, отчуждается отъ всякаго земнаго чувства; оно походитъ на мѣста пораженныя громомъ, гдѣ древніе не хотѣла на ступать, на строить.
Когда два человѣка, любящіе другъ друга, встрѣчаются среди одинакихъ душевныхъ волненій, тогда только они оцѣниваютъ сердце человѣка, его любовь и его счастіе.
Всѣ люди носятъ въ своемъ сердцѣ умершихъ или умирающихъ.
Хотите-ли принимать участіе въ чистѣйшей радости? Не смотрите на радость младенцевъ, но на радость родителей, любующихся ихъ играми.
Человѣкъ, живущій однимъ умомъ безъ поэзіи, вѣчно останется худощавымъ и тощимъ, какъ-бы не была блестяща его наружность. Жизнь его можно сравнить съ осенью, богатою плодами, но лишенною наслажденія слушать дивныя пѣсни, которыми птицы увеселяютъ весну; — или съ пространными сѣверо-американсками лѣсами, гдѣ царствуетъ мертвое молчаніе, не прерываемое ни единымъ живымъ звукомъ. Если-же въ тебѣ обитаетъ поэтическій духъ, онъ въ состояніи преобразить всю вселенную, — не на бумагѣ, какъ для иныхъ, по въ твоемъ сердцѣ; — вѣчная весна цвѣтетъ для тебя на землѣ, и съ каждой вершины земной и съ каждаго облака слышатся тебѣ звонкія пѣсни. Придетъ твоя суровая осень; всѣ листья спадутъ съ мрачнаго дерева жизни, и холодный вѣтеръ далеко отброситъ ихъ отъ тебя: даже тогда найдешь ты въ глубинѣ души своей тихую радость, и самъ не будешь знать, кто тебѣ посылаетъ ее. То пѣсни неба отзовутся въ душѣ твоей.
Любовь есть великая закваска молодости — пчелиная матка молодаго роя мыслей, сердцевина жизни, принадлежность каждаго молодаго сердца, какъ и каждаго молодаго растенія. Какъ старое и дуплистое дерево легко высыхаетъ, такъ и сердце человѣческое высыхаетъ въ староста и бьется лишь только для своей крови.
Какъ мало человѣку нужно теплоты или холода, чтобъ сообщить ихъ другому! Какъ легко ему окружить и себя и другихъ мракомъ или свѣтомъ! Утро превращаетъ весенній морозъ въ росу, а вечеръ росу превращаетъ въ морозъ. Выбирай, человѣкъ: желаешь-ли ты быть утромъ, — или вечеромъ? ходить по снѣгу или по драгоцѣннымъ камнямъ?
Ты говоришь, дерзновенный, что сердцу твоему осталось лишь одно мгновеніе, что кругомъ тебя и въ тебѣ самомъ пустота! Но не лежитъ-ли за тобой долгое, ежедневно возрастающее прошедшее — а предъ тобой будущее? Развѣ суровой зимѣ не предшествуетъ плодоносная осень? И ты жалуешься на пустоту твоего сердца! Такъ пространные степи въ Индіи представляютъ взору путешественника одно безплодіе, между-тѣмъ-какъ ихъ окружаютъ цвѣтистыя равнины и вѣчно зеленѣющіе лѣса.
МАЙСКІЕ ЦВѢТЫ.
[править]Бѣлый колокольчикъ съ желтымъ язычкомъ, зачѣмъ поникъ ты къ землѣ? или тебѣ стыдно, что ты, блѣдный какъ снѣгъ, раньше возникъ изъ земли, нежели большіе, гордые, огнецвѣтные тюльпаны и розы? или ты наклоняешь свое бѣлое сердце предъ могущественнымъ небомъ, создавшимъ новую землю изъ отжившей земли, или предъ волнующимся маемъ? или ты готовъ пролить всѣ капли цѣлебной росы, собравшіяся въ твоей чашечкѣ, какъ слезы радости, въ честь юной, прекрасной земли? Нѣжный, бѣлый цвѣтокъ, возвысь свое сердце къ небу! я хочу облить его слезами радости, освѣтить сіяніемъ любви. О! первая, прекрасная любовь весны, покажи свое сердце!
Сколько женщинъ, достойныхъ благоговѣнія, которыя желали болѣе сами восхищаться, нежели восхищать другихъ, пріобрѣли силу, ученость, даже величіе…. и потомъ сошли съ высоты, до которой достигли, и превратились въ холодныхъ, несчастныхъ кокетокъ, потому-что встрѣтили лишь только объятія тамъ, гдѣ искали себя сердца.
Заря занималась; природа походила на нѣмую молитву; человѣкъ возвышался надъ нею подобно свѣтлому созвѣздію: сердце его понимало языкъ Божества. Когда этотъ языкъ понятенъ сердцу, когда его оболочка и его міръ не могутъ болѣе его совмѣстить, великій геній проливаетъ въ смутную грудь человѣка сладчайшую любовь, успокоиваетъ его, и безконечный допускаетъ любить себя въ конечномъ.
Направить свою волю къ одной цѣли, посвятить ей всю сбою жизнь, оставаться ей вѣрнымъ каждую минуту и при каждомъ новомъ лицъ, — вотъ что всего необходимѣе въ этомъ мірѣ.
Народы и люди тѣмъ лучше, чѣмъ она веселѣе; они заслуживаютъ небо, когда умѣютъ имъ наслаждаться. Слезы скорби — жемчуга второй воды, слезы радости — первой: судьба, эта нѣжная мать человѣчества, разсыпаетъ цвѣты радости на колыбели жизни, какъ кормилица усыпаетъ цвѣтами ложе дитяти, чтобъ продолжить его сонъ! Ахъ! пусть та философія, которая лишаетъ насъ радости и вычеркиваетъ ее изъ предназначеніи Провидѣнія, скажетъ намъ, но какому нраву живыя шутки смущаютъ насъ на пути этой жизни?…
Горе должно очищать; безъ того, что оставалось бы намъ отъ него? Ни забавы, ни радости но могутъ изгнать его, онъ только призываютъ страданія; одинъ трудъ и безпрерывное напряженіе ума могутъ избавить отъ него. Страдать труднѣе, нежели дѣйствовать, потому-что одно продолжительнѣе другаго. Молодой человѣкъ можетъ только дѣйствовать, человѣкъ въ зрѣломъ возрастѣ можетъ уже страдать. Чѣмъ душа ближе къ совершенству, — тѣмъ болѣе переноситъ она страданія, неповреждая своей первобытной красоты.
Есть истины, въ которыхъ мы бы желали видѣть великихъ людей, правящихъ народами, тверже убѣжденными, нежели мы сами.
Великій Боже, страна столь безплодная, какъ наша, эта степь, покрытая терновниками и облаками, нѣчто въ видъ Эпиграммы, оканчивающейся остріемъ, какъ отравленный кинжалъ, все это не достойно ли нашихъ слезъ? Геніи свергаетъ насъ съ высоты въ море жизни, и потомъ также считаетъ число семьдесятъ или восемьдесятъ, какъ мы его считаемъ, бросая камень въ глубокую пропасть, и на семидесятомъ разъ или годѣ онъ внимаетъ глухому шуму нашего паденія въ могилу.
О, зачѣмъ плоды въ человѣкѣ нуждаются въ другомъ времени года, чѣмъ его цвѣты? Вмѣсто дыханія весны, требуютъ жаровъ августа, урагановъ осеннихъ?
Среди нашего вѣчнаго перехода отъ наслажденія къ горю, отъ силы къ дряхлости, отъ пламенной восторженности головы и сердца къ ихъ мрачному охлажденію — еслибъ не существовало для насъ прелестнаго обмана, нечувствительнаго перехода и волшебной силы времени, посредничество котораго скрываетъ отъ насъ сосѣдство этихъ крайностей, — сознаніе нашего непостоянства было бы для насъ слишкомъ тяжело, какъ дѣйствительно и есть для старости, когда скопленные опыты сорвали съ каждаго предмета его маску, когда изнуренный и оледенѣлый человѣкъ отогрѣвается только при лунномъ свѣтѣ воспоминаній его молодости.
Вѣкъ бросаетъ сѣмена цвѣтовъ на крылья минуты; можно схватить только одно мгновеніе изъ вѣчности счастія.
Тотъ, кто нашелъ въ себѣ міръ, изобилующій идеями, ищетъ наслажденій — только въ самомъ себѣ и болѣе нигдѣ; всякое движеніе, даже физическое, въ состояніи расплескать его чашу, полную нектара.
Человѣкъ долженъ стремиться къ благородной цѣли или искать великихъ образцовъ, безъ чего онъ лишится своей добродѣтели, какъ магнитная стрѣлка, долго отстраняемая отъ полюсовъ міра.
О, какъ часто молодой человѣкъ переходитъ отъ in octavo къ in quarto, отъ in quarto къ in folio, и простираетъ руки къ другимъ книгамъ, къ другимъ наставникамъ! Тѣмъ лучше. Голодъ варитъ кашу, но любовь плодотворитъ. Эти горячія желанія сердца составляютъ aura seminalis орфическаго яйца наукъ… Вы и не замѣчаете этого, господа близорукіе наставники, подносящіе чашу утоленія къ устамъ вашихъ учениковъ, прежде нежели они почувствуютъ жажду! Вы, какъ нѣкоторые знатоки въ цвѣтахъ, разрѣзываете стволъ цвѣтка и подливаете въ него красильнаго вещества, а въ чашечку опускаете мускусу, вмѣсто того, чтобъ выставить ихъ на солнце и датъ имъ добрую землю. Неразумные! вы ввергаете ихъ, немощныхъ, съ неразвитыми органами, въ великую державу истины и красоты, подобно тому, какъ мы въ слѣпотѣ чувствъ подползываемъ на четверенькахъ къ природѣ, чтобъ упасть предъ нею въ обморокъ; вамъ и дѣла нѣтъ до того, что вы не въ силахъ будете нѣкогда возвратитъ имъ эти прекрасные и плодородные годы, которыми онѣ вполнѣ насладились-бы, еслибъ вы дождались сочной поры полнаго развитія и окрѣплости мысли и чувства, и тогда тихими шагами привели-бы ихъ въ это раздолье чуднаго умственнаго міра, въ которомъ пеленки неопытности и помочи предразсудковъ не препятствовали бы болѣе ихъ дѣятельности.
Жалкіе воспитанники! они походятъ на тѣ аллеи въ садахъ, которыя весною первыя покрываются листьями, и скоро потомъ желтѣютъ, между тѣмъ-какъ кругомъ цвѣтники и гряды красуются въ роскошномъ цвѣтѣ.
Готѳы не посылала своихъ дѣтей ни въ какія школы, чтобъ тѣмъ сохранить въ нихъ львиную силу. — Если должно смягчать молодыхъ дѣвушекъ молочными ваннами, прежде посадки ихъ на почву общественной жизни, то мальчиковъ должно садить въ землю, какъ абрикоссы съ ихъ каменистою скорлупою; они съумѣютъ прорѣзать ее своими корнями и позднѣе освободятся отъ нея. —
О! милый братъ! еслибъ ты могъ иногда возвращаться назадъ по пути жизни, а хотя однажды жить двумя утрами дней равно прекрасныхъ, но отличенныхъ другъ отъ друга десятью годами жизни! Твоей душѣ представились-бы въ одно мгновеніе два различные міра, двойное кольцо Сатурна: ты жаднымъ взоромъ окинулъ-бы все пространство, отдѣляющее тебя отъ цѣли, и, перенесшись назадъ, ты измѣрилъ-бы пройденное пространство: назвалъ-бы но имени каждую ошибку, каждый обманъ жизни, пожалѣлъ-бы о томъ, что такъ щедро расточалъ невозвратимыя чувства и мысли…. Могъ-ли бы ты опустить взоры на эту землю, по которой ты проходилъ, необозначавши слезами слѣдовъ, тобой на ней оставленныхъ, не спросивши у самаго себя: тысячи четыре удара землетрясеній, потрясавшихъ эту землю и мое сердце, равно-ли оплодотворили и то и другое? О, зачѣмъ намъ несчастнымъ черпать опытность въ глубинѣ прожитыхъ дней, утраченной силы и созванныхъ заблужденій? Зачѣмъ человѣкъ, — созерцая природу, ниспосылающую въ каждое утро цвѣтку на благо каждую каплю росы, — принужденъ краснѣть за столько слезъ, пролитыхъ имъ безъ цѣли и не оплодотворившихъ сердца? Она своею могущественною дланью извлекаетъ изъ весны — лѣто, изъ зимы — весну, изъ дубравъ и горъ — волканы… А мы, безумныя дѣти, мы не въ состояніи изъ прошедшаго создать себѣ прекрасное будущее! Безполезные блудящіе огни! Потокъ умовъ геніальныхъ быстро бѣжитъ по землѣ, неоплодотворяя ея, подобно водамъ водопадовъ, низвергающихся съ высоты на землю, и оставляющихъ по себѣ одинъ сырой туманъ!
Зачѣмъ думать намъ объ уничтоженіи или о безполезности: довольно того одного, что такая-то вещь существуетъ. Въ степяхъ птицы поютъ и никто не услаждаетъ слуха ихъ пѣніемъ, и звѣзды свѣтятъ, и никто не дивится ихъ блеску! Въ насъ самихъ и вокругъ насъ гораздо болѣе невидимаго, нежели видимаго. Природа изъ всего извлекаетъ благо, трудится ежеминутно, и никогда не устаетъ…. Человѣкъ образуетъ собою особенную природу; пусть подражаетъ онъ общей матери.
Духъ времени долженъ былъ вырваться изъ своей кризалиды, проложить себя путь и улетѣть; онъ совершилъ это, и въ своемъ полетъ истекъ кровію… Мы какъ-будто-бы участвуемъ въ общемъ заблужденіи, принимая за кровавый дождь капли, роняемыя на землю бабочкою во время ея превращенія!…
О, не завидуйте молодости и сновиденіямъ смертныхъ! Онъ походятъ на цвѣты, которые почиваютъ только столько часовъ, сколько цвѣтутъ: увядши, они пробуждаются, и ихъ чашечка открывается долгой, холодной, сырой ночи. дѣвы а юноши почиваютъ — а потомъ мечтаютъ; отнимите у нихъ сонъ, прощай сновидѣніе, прощай и нѣжная защита сѣменамъ будущаго.
О! какое удовольствіе приноситъ образъ жаваго человѣка бѣдной отшельницѣ, когда во весь день она не слышала ничьяго голоса, кромѣ своего, и никого не видала, кромѣ самой себя! — И послѣ этого, удивляться-ли тому, что мы любимъ другъ друга не нѣжнѣе, чѣмъ волки и пауки, если мы такъ пресыщены человѣческими существами, насъ окружающими съ такою расточительностію! когда подумаемъ, что въ маленькомъ городкѣ средняго класса на одно сердце приходится 10 тысячъ живыхъ существъ, просящихъ вашей любви; а въ столицѣ-же, на каждаго бѣдняка приходится 50 тысячъ!…. какъ-же тутъ распорядиться молодому человѣку въ Парижъ? — но заключите только мѣсяца на три одного изъ сихъ парижскихъ эгоистовъ въ какую-нибудь Torre Maledetta, въ какую-нибудь башню, и послѣ откройте передъ нишъ двери, возвратите ему свободу — и вы увидите, если онъ, разставаясь съ уединеннымъ убѣжищемъ, не выйдетъ оттуда добрѣе, нѣжнѣе и преданнымъ другомъ своихъ братьевъ-человѣковъ!
ОПИСАНІЕ УТРЕННЕЙ ГРОЗЫ ВЪ КАМПАНЕРТАЛѢ.
[править]Всю ночь слышны были перекаты отдаленнаго грома, словно во снѣ изъявляющій гнѣвъ. Утромъ передъ восходомъ солнца вошли мы съ Карлзономъ въ брачный чертогъ природы, занавѣшанный близкими облаками. Луна достигла двойнаго мгновенія своего захожденія и полноты. Отъ низко опустившагося въ Америкѣ, будто на алтарѣ горящаго солнца, поднимался легкій багряный паръ его радостнаго огня. Но вотъ надъ нимъ съ шумомъ закипѣла утренняя гроза и разметала передъ нимъ свои молніи. Природа, какъ мать, горячими крылами покрыла землю: раздались вызванныя ею изъ груди соловьевъ страстныя долгія жалобы; обширная долина, вся въ цвѣтахъ, разливала по воздуху волны благоуханія. Крупныя теплыя капли падали съ сгустившихся облаковъ, съ шумомъ разсѣкая ласты и рѣку. Однѣ лишь южныя горы, — зубцы Пиринейскіе, — стояли чисто и ясно въ утренней лазури. Наконецъ заходящая полная луна низвергла бурный вѣтеръ въ раскаленную бурю и солнце вдругъ взошло съ торжествомъ подъ тріумфальныя ворота, обвитыя молніями. Гроза очистила все небо и дождь потоками хлынулъ на землю; вокругъ блистающаго солнца-алмаза лежали одни лишь дрожащія серебряныя блестки разорванныхъ облаковъ. — Новорожденный день сошелъ на землю и распростерся надъ великолѣпною долиною! и соловьи и жаворонки громко привѣтствовали его пѣснями; розовые жучки зажужжали на своихъ лилейныхъ гирляндахъ; орелъ взлетѣлъ подъ самое высокое облако и, перелетая съ горы на гору, имъ любовался. Что за аркадическая картина со всѣхъ сторонъ Адура, извивающагося по полямъ! Мраморныя стѣны, не людского рукою воздвигнутыя, окружали, подобно большимъ вазамъ съ цвѣтами, цвѣтныя гряды; а вершины Пиренеи сторожили кругомъ разбросанныя низкія пастушескія палатки. О тихая Темпа, пусть буря никогда не тревожитъ твоего Адура и твои сады! Пусть не подымается въ нихъ никогда вѣтеръ, сильнѣе того, который нѣжно убаюкиваетъ природу, качаетъ вершинами деревъ, полными птенцовъ и горячихъ яицъ, подобно колыбели, покрытой листьями — не сбрашиваетъ ни одной пчелы, собирающей медъ на колосьяхъ, и однѣ лишь самыя крупныя брызги водопада переноситъ на прибрежныя цвѣты…
ПИСЬМО ГУСТАВА КЪ СВОЕЙ ВОЗЛЮБЛЕННОЙ.
[править]Предъ темъ, какъ я написалъ это, вы, невыразимо дорогіе, отправились съ Лаурою въ паркъ, чтобъ еще насладиться утомленнымъ солнцемъ, заходящимъ между двумя большими облаками; по сторонамъ неслись тѣни облаковъ, съ вами-же шелъ солнечный свѣтъ. Я благодарилъ листы, лежащіе у вашихъ ногъ, за то, что они не скрывали васъ отъ меня; но я хотѣлъ оборвать всѣ колючіе листы терновника, за которыми вы исчезали, уходя отъ меня. „О, еслибъ я могъ, — думалъ я, — усыпать осеннюю дорогу молодыми цвѣтами и бабочками, еслибъ я могъ обвести ее цвѣтущими деревьями съ соловьями, а горы и лѣса передъ нею облечь въ весеннюю одежду: ахъ! еслибъ тогда затрепетала она отъ радости, взглянула-бы на меня и должна была-бы благодарить….“ Но эти листы, эти соловьи, эту весну, вы мнѣ ихъ дали; вы ниспослала на мою жизнь вѣчный май и извлекли слезы радости изъ очей человѣка; что же я могу дать вамъ въ замѣнъ? Беата! что могу дать вамъ за весь этотъ рай, въ который вы обратили земное мрачное царство моей жизни, убрали его цвѣтами…. и за ваше сердце, за все ваше сердце! — Мое сердце! — вы и такъ уже владѣете имъ, а больше я ничего не имѣю; за всѣ прекрасные часы, за всю вашу красоту, за всю вашу любовь, за все, что вы дали мнѣ, я ничего не могу вамъ предложить, кромѣ вѣрнаго, счастливаго, горячаго сердца….
Да, больше я ничего не имѣю; но если божественная искра горней любви можетъ разгорѣться въ груди человѣческой: то она запала въ мое сердце и горитъ въ немъ для той, которую я могу лишь любить, но не награждать. — Ты, искра небесная, все будешь тлѣть для нея въ моемъ сердцѣ, еслибъ даже оно и утонуло въ слезахъ, или сжалось отъ скорби, или смертью обращено было въ пепелъ…. Беата! на землѣ ни одинъ человѣкъ не можетъ другому сказать, какъ онъ любитъ его. Дружба и любовь идутъ по землѣ съ сомкнутыми устами, и внутренній человѣкъ лишенъ языка. Ахъ! когда человѣкъ захочетъ упасть ницъ въ вѣчномъ храмѣ, возвышающейся до безконечности, среди ликующихъ хоровъ, священныхъ мѣстъ, алтарей, гдѣ приносятся жертвы, — и очарованный, хочетъ молиться: о, тогда онъ молча упадаетъ на землю, подобно слезѣ, упавшей съ глазъ его! Но добрая душа знаетъ, кто, молча, любитъ ее; она замѣчаетъ скромный взоръ, что тайкомъ слѣдитъ за него; она не забываетъ мы сердца, что такъ сильно бьется для нея, а говорить не можетъ, — ни боязливаго вздоха. — За-то, Беата, если ужъ разъ этотъ взоръ и это сердце перервутъ свое молчаніе, если въ счастливѣйшіе часы, со всею самою любящей природы, дерзнутъ они вымолвить обожаемой души: а я люблю тебя!» о, тогда трудно, очень трудно имъ снова замолкнуть; больно вырывающееся пламенное сердце насильственно заключить въ тѣсную холодную грудь: внутренняя тихая радость хочетъ перелиться въ тихую грусть и печально блистаетъ въ послѣдней, какъ луна въ радугѣ, которую ночь воздвигаетъ…. Беата! мнѣ нечего желать и не о чемъ просить; взоръ а рѣчи Беаты могутъ создать рай для меня; живо рисую его въ своемъ воображеніи, — но о немъ просить васъ не смѣю: у берега серебренныхъ тѣней, и теперь и въ сновидѣніи разлучающаго насъ съ жизнію, подобно широкому потоку, у этого берега долженъ я заключить въ душѣ своей всѣ свои желанія; но, сокровище мое! если я не слышу порою, кому подарило себя лучшее сердце, могу-ли имѣть довольно силы, чтобы повѣрить ему.
Когда я вижу это прекрасное, нѣжное сердце, среди множества людей добрыхъ и возвышенныхъ, и говорю имъ невольно: "никто изъ васъ не достоинъ имъ обладать, « тогда рождается во мнѣ радостное удивленіе, что это сердце предалось моей душѣ, и мнѣ все что-то не вѣрится…. Другъ мой! много, много душъ было достойнѣе твоего сердца, но ни одна не была бы такъ счастлива тобою, какъ моя!
СОНЪ НЕСЧАСТНАГО ПОДЪ НОВЫЙ ГОДЪ.
[править]Одинъ старикъ стоялъ въ полночь подъ новый годъ у окна и съ грустью смотрѣлъ на неподвижное, вѣчно свѣтлое небо и на спокойную чистую бѣлую землю, гдѣ никто въ ту минуту не скорбѣлъ такъ, какъ онъ. Безсонница утомила несчастнаго, и мрачныя мысли имъ овладѣли: могила, покрыта» снѣгомъ старости, а не зеленью молодости, стояла близъ «его, и отъ долгой, богатой жизни ничего не уносилъ онъ съ собою, кромѣ заблужденій, грѣховъ и болѣзней, разрушившагося тѣла и опустошенной души, груди полной яда, и старости, полной раскаянія. Прекрасные дни его молодости летали вокругъ него, какъ призраки, и вновь уносили его въ то ясное утро, когда отецъ впервые привелъ его на распутіе жизни, ведушее вправо по солнечному пути добродѣтели въ обширную тихую страну, въ свѣтлую обитель Ангеловъ, а влѣво въ бездну порока, въ черный адъ, куда стекаются всѣ яды земли и гдѣ отъ дыма и мрака задыхаются змѣи. И змѣи впились ему въ грудь, и ядъ каналъ ему на языкъ: и онъ по мукамъ узналъ, куда привели его злыя страсти.
Изнемогая отъ страданій, съ невыразимою скорбію поднялъ онъ къ небу тяжелые взоры и воскликнулъ: „О! возврати мнѣ мою молодость! Отецъ, приведи меня вновь на распитіе жизни, чтобъ я могъ выбрать другую дорогу!…“
Но и отецъ и молодость его были далеко отъ него. Онъ видѣлъ, какъ блудящіе огни играли и свѣтились на кладбищѣ, Божіей нивѣ, и сказалъ: То мои безумные дна! Онъ видѣлъ, какъ съ неба скатилась звѣзда и, блистая, упала на землю и разсыпалась, Это я, сказало ему сердце, истекая кровію, а змѣиныя жала все глубже и глубже вонзались въ его раны.
Распаленное воображеніе представляло ему лунатиковъ, бѣгающихъ по кровлямъ: вѣтреная мельница угрожала раздробить его размахнутыми крыльями, — запавшее въ опустѣломъ жилищѣ мертвыхъ, страшилище принимало на себя мало-по-малу его черты.
Вдругъ послышались звуки музыки, словно далекое церковное пѣніе: то колокольный звонъ въ честь новаго года нѣжно коснулся до сердца несчастнаго и облегчилъ его страшныя муки; онъ взглянулъ на горизонтъ и на далекую землю, и думалъ о друзьяхъ своей юности, которые теперь и лучше и счастливѣе, нежели онъ; они наставники земли, отцы счастливыхъ дѣтей, и небо ихъ благословило! „О! и я, также какъ вы, воскликнулъ онъ, могъ-бы провести эту первую ночь въ сладкой дремотѣ, безъ слезъ и рыданій, еслибъ я захотѣлъ; и я могъ-бы быть счастливымъ, о милые родители, еслибъ я исполнилъ ваши желанія и ваши наставленія подъ новый годъ.“
Въ лихорадочномъ воспоминаніи о дняхъ юности, ему показалось, что на кладбищъ встаетъ страшилище, имѣющее черты его: суевѣріе, мечтающее ночью подъ новый годъ видѣть духовъ будущности, превратило это страшилище въ живаго юношу. Безутѣшный и безнадежный, закрылъ онъ глаза, полные горячихъ слезъ, и тихо вздохнувъ, повторилъ: Возвратись моя молодость!» И она возвратилась; ибо то лишь было его сновидѣніе подъ новый годъ: онъ еще былъ юношею. Однѣ лишь его заблужденія не были сновидѣніемъ; и онъ благодарилъ Бога, что молодость еще имъ не утрачена и что онъ еще можетъ обойти грязныя пути порока и вновь избрать солнечный путь, ведущій въ частую страну свѣтлыхъ ангеловъ.
Воротись вмѣстѣ съ нимъ, юной читатель, если ты идешь по ложной дорогѣ… Помни этотъ ужасный сонъ и впредь да будетъ онъ твоимъ судьею; если-же и тебѣ нѣкогда случится жалобнымъ голосомъ воззвать къ твоей прекрасной молодости, умоляя ее возвратиться: — мольбы твои будутъ напрасны! Она ужъ не возвратится къ тебѣ.
Къ сей книжкѣ приложенъ портретъ Жанъ-Поля, рисованный М. С. Башиловымъ, съ fac simile, взятымъ изъ собственно-ручнаго его письма, находящагося у издателя и сообщеннаго ему Г. Удэ, зятемъ Жанъ-Поля — вмѣстѣ съ рукописною статьею: Воспоминанія о моемъ знакомствѣ съ Жанъ-Полемъ, которую издатель съ благодарностію помѣститъ (въ переводѣ) въ слѣдующей книжкѣ.
- ↑ Паргелія, воздушное явленіе.
- ↑ Родина и главное мѣстопребываніе Жанъ-Поля. Зам. nepeв.
- ↑ Древніе приписывали смерть юношей похищенію Авроры.
- ↑ Подобныя плодныя предложенія затрудняюсь чтеніе рѣчи; но всякому извѣстно, что онѣ составляютъ отличительный характеръ произведеній Жанъ-Поля и суть слѣдствіе богатства мысли. Если раздроблять періоды, пугающіе своею длиннотою читателя, деcятивѣтвенная мысль потеряетъ свою силу. Прим. Перевод.
- ↑ Жань-Поль не различаетъ дружбы и любви, и употребляетъ ихъ какъ синонимы.