Антония Безарец (Биар)/ДО

Антония Безарец
авторъ Люсьен Биар, пер. Митрофана Ремезова

Оригинал: французскій, опубл.: 1888. — Источникъ: az.lib.ru • Рассказ из мексиканской жизни.
Текст издания: журнал «Русская Мысль», кн. II, 1888

АНТОНІЯ БЕЗАРЕЦЪ.

Разсказъ изъ мексиканской жизни.

Люсьена Біара.

I.

Послѣдніе удары землетрясенія стихли. Самый сильный изъ нихъ не былъ, однако же, особенно ощутительнымъ. По странной случайности, произошло это какъ разъ въ ту минуту, когда я читалъ неизданное Повѣствованіе одного францисканскаго монаха объ ужасающей катастрофѣ въ долинѣ Хорулло. Въ ночь на 29 сентября 1759 года въ интендантствѣ Вальядолида разразилось замѣчательнѣйшее изъ физическихъ явленій, когда-либо отмѣченныхъ въ лѣтописяхъ человѣчества. До насъ не дошло ни одного преданія о томъ, чтобы середи континента, вдали отъ какого бы то ни было дѣйствующаго вулкана, вдругъ, какъ бы волшебствомъ какимъ, образовались четыре горы, изъ которыхъ одна, вышиною въ 417 метровъ, извергала пламя. То было, конечно, грандіозное, но, вмѣстѣ съ тѣмъ, и ужасающее явленіе природы, такъ какъ въ нѣсколько секундъ прелестнѣйшая, плодороднѣйшая страна превратилась въ пустыню, лишенную всякой растительности. Двѣ рѣки исчезли, поглощенныя вулканическими провалами. По словамъ францисканца, земля «волновалась подобно морю». Птицы, не исключая хищныхъ, не осмѣливались пролетать надъ этимъ хаосомъ, застывшимъ, пустыннымъ и нѣмымъ, который носитъ нынѣ знаменательное названіе «Mal pays» — страны бѣдствія.

Францисканецъ, рукопись котораго я изучалъ, въ началѣ катастрофы подумалъ, что насталъ конецъ міра. Я полагаю, что та же мысль овладѣла бы, по всей вѣроятности, и нашими слабыми умами, если бы у насъ подъ ногами земля начала вдругъ рокотать громовыми ударами, колебаться, проваливаться, подниматься тысячами конусовъ, извергающихъ къ почернѣвшему небу клубы огня, массы воды, грязи и осколковъ скалъ. По правдѣ сказать, чѣмъ дальше я читалъ, тѣмъ болѣе сожалѣлъ о томъ, что почтенный монахъ, которому выпало на долю рѣдкое счастье видѣть такія чудеса, не взглянулъ на нихъ съ научной точки зрѣнія, а передалъ намъ лишь описаніе ужаса, охватившаго его и всѣхъ другихъ очевидцевъ событія. Подъ вліяніемъ такихъ мыслей, при первыхъ же ударахъ, потрясшихъ долину Оризавы, во мнѣ зародились и страхъ, и надежда увидѣть повтореніе катастрофы, превратившей въ пустыню Хорулло. То-то была бы пожива для академіи наукъ, если бы она получила разсказъ очевидца, передающаго со всѣми научными подробностями все то, что произошло на его глазахъ! Я уже собрался было отмѣчать направленіе и силу подземныхъ ударовъ, строеніе земныхъ пластовъ, въ которыхъ образуются трещины и провалы, состояніе птицъ, летающихъ въ воздухѣ, и четвероногихъ на землѣ… Увы! ничего подобнаго мнѣ не пришлось дѣлать. Мой домъ немного поколебался, бревна въ немъ чуть-чуть потрещали, звякнулъ колокольчикъ, и земля, какъ бы утомленная такимъ ничтожнымъ усиліемъ, приняла свою обычную, хотя лишь кажущуюся неподвижность. Случилось это 15 января 1864 года, въ десять часовъ пятьдесятъ минутъ утра, при совершенно ясномъ небѣ и легкомъ, пріятномъ вѣтеркѣ, дувшемъ въ направленіи, противуположномъ колебаніямъ почвы.

Я заканчивалъ эти скудныя замѣтки и собирался опять приняться за чтеніе моего францисканца, когда услыхалъ знакомый голосъ стараго моего друга, Карлоса Безареца, спрашивавшаго, дома ли докторъ Бернажіусъ. Онъ вошелъ въ мой кабинетъ веселый и сіяющій, спросилъ о моемъ здоровьи и заявилъ, что чувствуетъ себя превосходно. Донъ Карлосъ былъ человѣкъ небольшаго роста, широкоплечій, живой, сильный, съ пріятными чертами лица, съ кроткимъ взглядомъ; въ нравственномъ отношеніи онъ былъ честнѣйшимъ и симпатичнѣйшимъ изъ людей. Ему далеко перевалило за шестьдесятъ лѣтъ; но, благодаря живости его манеръ и бойкой веселости, онъ казался совсѣмъ молодымъ человѣкомъ. Его любили и уважали во всей провинціи Вера-Крусъ, и даже люди совершенно противуположныхъ политическихъ убѣжденій относились къ нему вполнѣ по-дружески.

Большое состояніе, перешедшее къ Безарецу отъ отца, — несомнѣннаго потомка одного изъ сподвижниковъ Кортеца, — давало дону Карлосу возможность дѣлать много добра. Я это хорошо зналъ, такъ какъ преимущественно къ нему обращался въ тѣхъ случаяхъ, когда замѣчалъ недостатокъ въ домахъ, гдѣ требовалась моя помощь. Этотъ милѣйшій человѣкъ давалъ всегда вдвое противъ того, что я просилъ, и потомъ меня же горячо благодарилъ за мои указанія, какъ бы забывая, что, по настоящему-то, обязаннымъ былъ не онъ, а скорѣе — я. Какой рай водворился бы въ странѣ, населенной такими людьми, хотя бы страна эта, подобно Оризавѣ, подвергалась землетрясеніямъ два или три раза въ годъ!

— Его милость, докторъ Бернажіусъ, соблаговолитъ удѣлить мнѣ нѣсколько минутъ своего времени и нѣкоторую долю своего вниманія? — проговорилъ мой другъ съ веселою улыбкой.

— Конечно, донъ Карлосъ, развѣ вы не знаете, что для меня вы всегда дорогой гость?

— Вы, однако, пишете что-то, а я знаю цѣну вашего времени и буду кратокъ.

— Я ничего не пишу, — поспѣшилъ я отвѣтить, — а вотъ читалъ разсказъ о катастрофѣ къ Хорулло, и, подъ вліяніемъ такого чтенія, только что бывшіе удары меня немного взволновали.

— Удары? Какіе удары?

— Подземные удары, отъ которыхъ земля дрожала.

— Земля дрожала? — съ непритворнымъ удивленіемъ воскликнулъ донъ Карлосъ.

— Конечно… И если бы бревна моей крыши не трещали самымъ неоспоримымъ образомъ, ваше удивленіе заставило бы меня подумать, не во снѣ ли я все это видѣлъ. Развѣ вы, мой другъ, такъ заняты чѣмъ-нибудь, что уже нічего не видите и не слышите?… Не слыхать, какъ земля дрожитъ подъ ногами — да, вѣдь, это случается только съ влюбленными.

Лицо донъ Карлоса сдѣлалась серьезнымъ.

— Вы что-нибудь знаете? — озабоченно спросилъ онъ.

— Что-нибудь… о чемъ?

— Вы сейчасъ говорили про влюбленныхъ.

— Да, я констатировалъ фактъ, что только мечтатели, засматривающіеся на звѣзды, могутъ не чувствовать, какъ подъ ними дрожитъ земля…

— Ну, такъ вотъ и я въ такомъ же состояніи.

— Что такое? — проговорилъ я, озадаченный.

— Я влюбленъ, милѣйшій мой докторъ, и пришелъ сообщить вамъ объ этомъ.

Я смолкъ въ недоумѣніи, предполагая, что онъ шутитъ. Правда, донъ Карлосъ Безарецъ былъ молодъ душою, юношески бодръ, сохранилъ всѣ свои зубы; но, все-таки, на лицѣ его были уже морщины и волоса его, когда-то черные, значительно побѣлѣли. Онъ отчасти угадалъ мои мысли и сказалъ:

— Мое сообщеніе такъ неожиданно, что вы, повидимому, думаете, не сошелъ ли я съ ума.

— Нѣтъ, не то, — возразилъ я. — Но, согласитесь, что такая новость могла, во всякомъ случаѣ, удивить меня.

— Совершенно вѣрно, докторъ. И я отлично понимаю ваше удивленіе, такъ какъ давно уже знаю, что, обладая превосходнымъ зрѣніемъ, вы ничего на свѣтѣ не видите, кромѣ растеній, насѣкомыхъ, минераловъ или явленій природы… А я вамъ скажу, мой другъ, что существуетъ на землѣ и еще кое-что, ускользающее отъ вашего вниманія, для насъ же, простыхъ смертныхъ, болѣе привлекательное, чѣмъ то, что васъ занимаетъ: существуютъ женщины.

— Это я знаю, или — подозрѣваю, въ большей мѣрѣ, чѣмъ вы полагаете, — отвѣчалъ я весело, — такъ какъ не разъ на моемъ вѣку видалъ, сколько онѣ могутъ сдѣлать хорошаго и дурнаго. Но, судя по себѣ, я думалъ, что въ ваши лѣта эти прелестныя бабочки, столь же своенравныя, легкомысленныя и непостоянныя, какъ настоящія, могутъ имѣть какое-либо значеніе лишь такими качествами, которыя онѣ пріобрѣтаютъ, утрачивая крылышки. Повѣрьте, я далеко не такъ слѣпъ, какъ обо мнѣ думаютъ, и никто, больше вашего покорнаго слуги, не отдаетъ женщинамъ должной справедливости за ихъ преданность, за ихъ нѣжность, за ихъ…

— Какъ! Вы ихъ браните и выхваляете?. — вскричалъ мой пріятель. — Ужь и вы не влюблены ли?

— Ну, я то не влюбленъ. Мнѣ… мнѣ некогда.

— А мнѣ есть когда… — перебилъ донъ Карлосъ. — И я этимъ пользуюсь. Если васъ такъ удивила моя новость, то, быть можетъ, вы лучше поймете, какъ это случилось, когда я назову вамъ имя сирены, заставившей меня вспомнить молодость.

— На самомъ дѣлѣ, другъ мой, объ этомъ-то мнѣ и слѣдовало васъ спросить, прежде чѣмъ пускаться въ проповѣди. Я знаю ваше благоразуміе, и вашъ выборъ будетъ мною навѣрное одобренъ.

— Покажите же вашу проницательность, докторъ, угадайте.

— Гм… Я думаю на одну особу, очень милую, передъ которою вы были всегда такъ услужливы, такъ любезны, что…

— Имя, докторъ, имя называйте!

— Дона Барбара Манжино.

Донъ Карлосъ подпрыгнулъ, а потомъ сдѣлалъ насмѣшливую гримасу.

— Вы забываете, что этой милой и очень достойной дамѣ пятьдесятъ лѣтъ, — воскликнулъ онъ такимъ презрительнымъ тономъ, какимъ могъ отвѣтить только очень молодой человѣкъ.

— Сорокъ шесть, другъ мой… Сорокъ шесть, которыя такъ мало замѣтны, что, не будь дона Барбара олицетворенною правдивостью, она могла бы скрыть добрую ихъ половину. Что же касается ея достоинствъ, то я не знаю другаго болѣе ровнаго характера, не знаю лучшей хозяйки, болѣе свѣтлой души…

— Все это и я знаю… знаю отлично потому, въ особенности, что она доводилась родственницей моей покойной женѣ. Но оставимъ это… Вамъ, докторъ, я обязанъ знакомствомъ съ тою, кого я люблю, на комъ женюсь… Ее зовутъ Антонія Соляръ.

Я опять не нашелся, что сказать, и молча смотрѣлъ на моего друга. Да, онъ, конечно, прекрасно сохранился, превосходно сложенъ, морщины его не глубоки, его спина, благодаря полнотѣ, еще не горбится; но сильно побѣлѣвшіе волосы придаютъ ему если не совсѣмъ старческій, то все же весьма почтенный видъ… А Антоніи — всего семнадцать лѣтъ! Мое долгое молчаніе, повидимому, смутило дона Карлоса.

— Гм… Вы не одобряете, кажется, — проговорилъ онъ. — Ужь не потому ли, что Соляры бѣдны? Это пустое, они хорошаго, стараго рода. Вы сами видѣли, какъ энергично боролась мать Антоніи съ удручавшею ихъ бѣдностью. Она — превосходнѣйшая женщина. Что же касается дочери…

— Позвольте одинъ вопросъ, — прервалъ я его, — всего одинъ: ваша женитьба — дѣло поконченное?

— Настолько поконченное, докторъ, что я пришелъ просить васъ быть однимъ изъ свидѣтелей при вѣнчаніи.

— И Антонія… согласилась?

— Не только согласилась, но сейчасъ только упрашивала мать идти съ нею сюда, чтобы первой сообщить вамъ радостную новость. Антонія такъ любитъ васъ, что я, пожалуй, приревную. Теперь я жду вашихъ возраженій.

— Мои возраженія, — отвѣчалъ я, растягивая слова, чтобы скрыть свое смущеніе, — ограничатся пожеланіемъ вамъ обоимъ такого счастья, какого оба вы вполнѣ заслуживаете.

— Благодарю! — вскричалъ донъ Карлосъ, крѣпко пожимая мои руки. — Ваши пожеланія мнѣ очень дороги, такъ какъ они исходятъ отъ чистаго сердца. Но я хочу, чтобы вы знали это дѣло во всѣхъ подробностяхъ. Какъ ни былъ я влюбленъ, я не желалъ никакихъ постороннихъ вліяній, ни давленій, ни недоразумѣній; въ особенности же не желалъ, чтобъ отвѣтъ былъ подсказанъ благодарностью за кое-какія услуги, когда-то мною оказанныя. А потому я самъ заговорилъ съ Антоніей о моихъ мечтахъ, о моихъ намѣреніяхъ. Слушая меня, бѣдняжка дрожала, а потомъ залилась такими слезами, что я совсѣмъ растерялся. Я сталъ ее успокоивать, началъ увѣрять, что она совершенно свободно можетъ принять мое предложеніе или отказать мнѣ. Тогда она бросилась въ мои объятія и, краснѣя, сказала, что моимъ предложеніемъ я осуществляю самыя пламенныя, самыя сокровенныя ея желанія. Она говорила это съ выраженіемъ такой ласки во взорѣ, съ такимъ искреннимъ порывомъ, что я тутъ же заплакалъ вмѣстѣ съ нею… Я такъ счастливъ, докторъ, такъ счастливъ, что готовъ и сейчасъ расплакаться.

Донъ Карлосъ нѣсколько разъ быстро прошелся по комнатѣ.

— Эта сцена порядочно-таки затуманила мою голову. Но моя программа была заранѣе составлена, и я хотѣлъ выполнить ее до конца. Дитя мое, — сказалъ я Антоніи, — я принимаю ваши слова только за доброе предзнаменованіе, никакъ не болѣе. Вашъ окончательный отвѣтъ вы дадите мнѣ черезъ недѣлю, основательно обдумавши все, посовѣтовавшись. Я нѣжно люблю васъ, тому доказательствомъ служатъ мои слезы; но если есть человѣкъ, которому вы отдали бы предпочтеніе, если ваше сердце не свободно, не бойтесь признаться мнѣ въ этомъ. Въ особенности, благодарность за услуги, которыя я имѣлъ счастье оказать вашей матушкѣ, не должна вызывать съ вашей стороны жертвы. Этимъ вы сдѣлали бы меня несчастнымъ. Каково бы ни было ваше рѣшеніе, — понимаете? — каково бы оно ни было, я останусь вашимъ другомъ, я сдѣлаю для васъ, для вашего замужства то же, что сдѣлалъ бы для родной дочери, которая была у меня когда-то и которую Господь взялъ къ себѣ.

— Вотъ это хорошо, — вскричалъ я, тоже растроганный. — Впрочемъ, отъ васъ я и не могъ ожидать чего-либо иного. А каковъ же былъ отвѣтъ?

— Отвѣтъ былъ такой, какого я желалъ, докторъ, такъ какъ прямо отъ Антоніи явился просить васъ быть свидѣтелемъ на свадьбѣ счастливаго жениха.

— Настолько счастливаго, что не чувствуетъ, какъ подъ нимъ дрожитъ земля, — прибавилъ я, смѣясь.

— А можетъ ли быть иначе, — убѣжденно отвѣтилъ донъ Карлосъ, — когда я чувствую себя въ раю? Знаете, вѣдь, Антонія для меня самая красивая изъ всѣхъ женщинъ въ Оризавѣ, гдѣ нѣтъ недостатка въ красавицахъ.

— Не для васъ однихъ, другъ мой, а для всего города, и въ этомъ-то…

Я закусилъ губы и замолчалъ. Донъ Карлосъ пристально взглянулъ на меня.

— Послушайте, докторъ, — сказалъ онъ, — вы высказали ваше одобреніе, это такъ; но, вѣдь, я васъ знаю наизусть, за вашимъ одобреніемъ, я чувствую это, я вижу ясно, все-таки, скрывается нѣчто недосказанное. Говорите. Хорошій совѣтъ — всегда доброе дѣло, даже когда пропадаетъ даромъ.

Я молча перелистывалъ рукопись, лежавшую передо мной на столѣ. Донъ Карлосъ смотрѣлъ на меня, и я убѣдился въ томъ, какъ трудно иногда высказать прямо, что думаешь.

— Я догадываюсь, — заговорилъ мой гость, — вы думаете… мои лѣта, — такъ, вѣдь?

— А въ особенности лѣта Антоніи, — отвѣтилъ я съ облегченнымъ сердцемъ.

Прошла минута молчанія. Донъ Карлосъ былъ такъ взволнованъ, что я почти пожалѣлъ о томъ, что допустилъ угадать мои мысли. Если бы можно было, я бы малодушно вернулъ свои слова назадъ.

— Сдѣлавши мнѣ это возраженіе, вы поступили вполнѣ подружески, и я благодарю васъ за то, что вы не побоялись мнѣ высказать это, — сказалъ мой милѣйшій гость. — Я самъ дѣлалъ себѣ то же возраженіе, потому что, какъ ни сильна моя любовь, все же я не совсѣмъ еще утратилъ разумъ. Да, я принялъ въ соображеніе лѣта Антоніи и мои лѣта, и при этомъ думалъ о ней больше, чѣмъ о себѣ. Я еще молодъ, но лѣтъ черезъ пятнадцать буду, конечно, старъ. Тогда и Антонія, замѣтьте это, будетъ уже не тѣмъ, что она теперь. Вы сами не разъ, а десятки разъ обращали мое вниманіе на тотъ фактъ, что женщины нашей страны рано разцвѣтаютъ и столь же быстро старѣютъ.

Я, дѣйствительно, говорилъ это и не побоюсь повторить. Ловкій адвокатъ, — такова была его профессія, — мой собесѣдникъ воспользовался своимъ преимуществомъ и принялся меня убѣждать. Конецъ разговора одинаково удовлетворилъ насъ обоихъ; я былъ доволенъ тѣмъ, что исполнилъ свой долгъ, крикнувши: «берегись!» Донъ Карлосъ самодовольно думалъ, что убѣдилъ меня. Убѣдилъ же онъ меня только отчасти. Мнѣ, все-таки, казался опаснымъ союзъ весны съ зимою. Но настаивать на своемъ было бы неловко и въ особенности безполезно. По уходѣ дона Карлоса, я хотѣлъ приняться опять за чтеніе, но голова была уже занята не тѣмъ. Передо мною мелькалъ образъ Антоніи. Удивительно, необыкновенно хороша была эта дѣвушка съ замѣчательно правильными и живыми чертами лица, съ тонкою, изящною и гибкою таліей. Брюнетка съ роскошными черными волосами, она обладала небрежною и царственною граціей блондинки. Ея большіе глаза, то глубокіе, то веселые или задумчивые, то пламенные, отражавшіе душу, незнакомую съ разсчетомъ, были обворожительны. Впослѣдствіи, когда ихъ оживитъ кокетство или любовь, они станутъ крайне опасными. Я горячо, дружески любилъ эту очаровательницу, буквально на моихъ рукахъ явившуюся на свѣтъ и блиставшую теперь полнымъ разцвѣтомъ физической и нравственной красоты. Я не сомнѣвался въ правдивости разсказа дона Карлоса. Молодая дѣвушка, очевидно, не умѣла еще отличить чувства дружбы отъ чувства любви; она была настоящимъ ребенкомъ, съ нѣжною и мягкою душой. Но пройдутъ года, и если любовь охватить эту пламенную натуру, что тогда? Какія будутъ потрясенія, каковъ можетъ быть взрывъ, когда неразрывно связанная со старикомъ… Мнѣ невольно приходила на умъ ужасная катастрофа долины Хорулло.

Наконецъ, я отогналъ отъ себя тревожныя думы. Чтобы считать себя счастливымъ, чтобы быть счастливымъ, не слѣдуетъ заглядывать въ будущее, ни населять его созданіями своей фантазіи, — надо замкнуться въ настоящее. Ограничиваться настоящимъ — таково было правило дона Карлоса, который, несмотря на увлеченіе, заставившее его забыть свои лѣта и не чувствовать землетрясенія, былъ, все-таки, человѣкъ очень умный.

Обитатели Оризавы своимъ живымъ остроуміемъ запоминаютъ андалузцевъ, каковыхъ, должно быть, очень немало въ числѣ ихъ предковъ. Вѣсть о скорой свадьбѣ дона Карлоса съ Антоніей Соляръ надѣлала не мало шума въ городѣ и вызвала десятки болѣе или менѣе остроумныхъ шутокъ, какъ того и слѣдовало ожидать. Впрочемъ, женихъ и невѣста были настолько всѣми любимы и, въ особенности, уважаемы, что въ такого рода острословіи не было ничего злаго и обиднаго. Какъ бы то ни было, если бы такіе разговоры дошли до дона Карлоса, то, вопреки его правилу, они заставили бы его подумать о будущемъ и о таящихся въ немъ опасностяхъ.

Шутками, разумѣется, занималась исключительно молодежь, интересовавшаяся больше красотою невѣсты, чѣмъ юношескими алюрами жениха. Люди же пожилые, какъ я имѣлъ случай въ томъ убѣдиться въ день свадьбы, подобно мнѣ, выражали серьезныя опасенія относительно дальнѣйшей судьбы новобрачныхъ.

— Бѣдняжка сама не знаетъ, что дѣлаетъ, — сказалъ мнѣ одинъ изъ моихъ сосѣдей во время вѣнчанія. — Да сохранитъ ее Богъ! Что же касается дона Карлоса, забывающаго свои лѣта, то онъ ищетъ утѣхи для себя, а ее подвергаетъ всѣмъ случайностямъ житейскихъ треволненій, точно не знаетъ, что эти треволненія превращаются въ бури.

— Антонія — честная, въ высшей степени благородная дѣвушка, — поспѣшилъ я отвѣтить.

— Да кто же сомнѣвается въ этомъ, докторъ? Ужь, конечно, не я. Я говорю только, что молоденькія дѣвушки превращаются въ женщинъ, и что женщинамъ, особливо такимъ красивымъ, какъ въ данномъ случаѣ, на жизненномъ пути встрѣчается много соблазновъ, неизмѣримо больше, чѣмъ намъ грѣшнымъ. Наши предки отлично знали это и принимали свои мѣры противъ искушеній… Иначе, чѣмъ же объяснить то обстоятельство, что во всѣхъ старинныхъ, доставшихся намъ по наслѣдству, домахъ окна снабжены рѣшетками?

Я не отвѣчалъ, такъ какъ пришлось бы пуститься въ длинныя разсужденія, и сталъ смотрѣть на невѣсту. Какъ она была хороша! Я залюбовался ею… Кажется, я ничего не говорилъ о ея умѣ. Она была, несомнѣнно, умна, прямодушна и правдива. Но, по испанскимъ традиціямъ, подобно всѣмъ мексиканскимъ женщинамъ, Антонія была лишена всякаго образованія. Она знала наизусть только правила христіанской морали. Этого, пожалуй, достаточно, чтобы прожить безъ горя и бурь. Таково было мое конечное разсужденіе, когда я возвращался домой, радуясь на юношеское счастье моего стараго друга, которому я, однако же, далеко не завидовалъ.

II.

«Никто не можетъ быть пророкомъ въ своемъ отечествѣ», — да и внѣ его, какъ я полагаю. Два года прошло со дня женитьбы дона Карлоса, и мой другъ былъ бы счастливѣйшимъ изъ супруговъ, если бы бракъ его не оставался бездѣтнымъ. Появленіе дитяти сдѣлало бы полнымъ заслуженное счастье обоихъ милыхъ супруговъ. Я, съ своей стороны, отъ всей души желалъ явленія на свѣтъ ребенка, моего будущаго крестника.

Дона Антонія, не показывавшаяся прежде въ обществѣ, — бѣдность ея матери не дозволяла тратъ на туалетъ, — сдѣлалась теперь царицею всѣхъ баловъ въ Оризавѣ, благодаря своей, еще болѣе разцвѣтшей красотѣ и той любви, которою пользовался ея мужъ въ обществѣ. Это не мѣшало мнѣ, однако, вспоминать лишь съ улыбкою катастрофу въ Хорулло и мои опасенія, такъ какъ молодая женщина держала себя необыкновенно сдержанно и съ отличнымъ тактомъ образцовой супруги. Мнѣ представлялась страшною любовь, взрыва которой я ожидалъ въ болѣе или менѣе отдаленномъ будущемъ. Но дона Антонія, повидимому, испытывала уже и власть любви, и даже всѣ ея тревоги, такъ какъ ревниво относилась къ малѣйшимъ любезностямъ своего мужа, обращеннымъ къ другимъ женщинамъ. На вечерахъ и балахъ, въ то время, когда она, повидимому, была всецѣло увлечена танцами, она не спускала съ мужа блестящаго, тревожнаго взгляда и, по окончаніи танца, спѣшила къ дону Карлосу. Она, казалось, не имѣла иныхъ желаній, кромѣ тѣхъ, которыя онъ выражалъ, ни иныхъ стремленій, кромѣ тѣхъ, чтобъ ему нравиться. Она выѣзжала даже не столько ради собственнаго удовольствія, сколько для того, чтобы сдѣлать ему пріятное. Какъ бы то ни было, если чувство ея въ дону Карлосу не было настоящею любовью, все-таки, это было нѣчто большее, чѣмъ дружба.

Какъ ни тяжело это для моего самолюбія, а я вынужденъ дознаться, что нравы, которые въ Европѣ оказываются одною изъ причинъ частыхъ паденій женщинъ, въ Мексикѣ таковы, какими они должны бы быть вездѣ. Мексиканскіе нравы представляютъ собою солидный оплотъ противъ несчастій, постигающихъ мужей въ ихъ супружеской жизни. Въ Оризавѣ, въ особенности, жена потому только, что она супруга другаго, есть уже существо какъ бы священное, и молодые люди могутъ ею восхищаться, пожалуй, любить ее платонически, если имъ это правится, но и только. Въ ней мужчина уважаетъ хранительницу семейнаго счастія, друга своей матери, или сестры, подругу близкихъ, дорогихъ его друзей. Между молодежью обоихъ половъ имѣется своего рода нравственная преграда, перебраться черезъ которую рѣдко кто пытается и еще рѣже кто перескакиваетъ. Здѣсь не мѣшаетъ оговориться, какъ въ оправданіе нашей старой Европы, такъ и въ укоръ ей, что въ Мексисѣ не знаютъ иныхъ браковъ, какъ только брака по любви. А потому змѣй-искуситель, погубившій Еву, можетъ забраться въ семейство креоловъ лишь весьма поздно, и тамъ онъ встрѣтится уже съ матерью, имѣющею въ ребенкѣ надежнаго защитника, и змѣй отправляется вспять. Къ несчастію, донъ Карлосъ и дона Антонія находились нѣсколько въ иномъ положеніи, и мои опасенія не были, по существу, только пустыми призраками. Любовь въ этомъ бракѣ занимала только половину своего обычнаго мѣста, — этого я не могъ не сознавать, — а ревность молодой красавицы указывала на силу скрытой пока въ ея душѣ страсти и заставляла меня невольно подумывать о страшномъ пламени, произведшемъ катастрофу въ Хорулло.

Вернувшись домой съ празднества по случаю второй годовщины брака дона Карлоса, я нашелъ на своемъ столѣ письмо нашего посланника при мексиканскомъ правительствѣ. Онъ извѣщалъ меня о скоромъ пріѣздѣ въ Оризаву одного изъ своихъ племянниковъ. Молодой человѣкъ, — сообщалось мнѣ конфиденціально этимъ письмомъ, — слишкомъ усердно прожигалъ жизнь въ Парижѣ, за что и поплатился большею частью своего состоянія и здоровьемъ. Больной прожилъ два мѣсяца въ Мексиво, гдѣ ему становилось все хуже. Онъ долженъ былъ отдохнуть съ недѣлю въ Оризавѣ и затѣмъ ѣхать въ Вера-Крусъ, по совѣту моего ученаго собрата Журдане. Нашъ посолъ просилъ меня заняться молодымъ человѣкомъ и сообщить ему мое мнѣніе о его болѣзни. Я одобрилъ отъѣздъ изъ Мексико и, по тщательномъ изслѣдованіи, нашелъ состояніе паціента далеко не безнадежнымъ. Онъ прожилъ въ Оризавѣ недѣлю, потомъ другую, и, прельщенный живописностью долины, разстилающейся передъ древнимъ городомъ ацтековъ, рѣшился не ѣздить дальше.

Сказать по правдѣ, я же убѣдилъ его остаться, увѣривши, что для его здоровья мягкій и умѣренный климатъ полезнѣе изнурительнаго зноя жаркой страны.

Пребываніе этого молодого человѣка въ Оризавѣ и мое съ нимъ близкое знакомство составили настоящее событіе въ моей жизни. Онъ родился послѣ моего отъѣзда изъ Франціи, и съ тѣхъ поръ я не видалъ ни одного парижанина. А потому его взгляды, его способъ ихъ высказывать, его вкусы удивляли меня и даже поражали. Онъ съ своей стороны не скрывалъ, что я кажусь ему человѣкомъ страннымъ, «феноменальнымъ», какъ онъ говорилъ, бесѣдуя со мной. Я не совсѣмъ ясно понималъ, какой именно смыслъ онъ придавалъ этому выраженію при такомъ странномъ его употребленіи. Хотя мы и были соотечественники, но чуть ли не на половину говорили на разныхъ языкахъ. Съ тѣмъ вмѣстѣ, я едва вѣрилъ ушамъ своимъ, когда Робертъ Совьеръ, донъ Роберто, какъ его звали мексиканцы, разъяснялъ мнѣ, какъ измѣнился его «чудный» Парижъ, и, судя по его мнѣніямъ, по той легкости, съ какою онъ ихъ высказывалъ, я заключалъ, что измѣненія въ смыслѣ нравственномъ должны быть еще радикальнѣе, чѣмъ тѣ внѣшнія, о которыхъ онъ разсказывалъ. Мои взгляды на общество, на человѣка и будущія судьбы человѣчества забавляли моего молодого собесѣдника.

— Старыя штуки! — говорилъ онъ мнѣ поминутно. — Старыя штуки, сеноръ! — былъ его единственный отвѣтъ.

Въ общемъ, онъ-то меня, все-таки, понималъ, я же часто такъ и оставался съ раскрытымъ ртомъ передъ моимъ паціентомъ. Я чувствовалъ, что между нами лежитъ цѣлый міръ или, вѣрнѣе сказать, цѣлое поколѣніе. Какъ только онъ уходилъ, я хватался сейчасъ же за свой лексиконъ, чтобы найти странныя слова, употребленныя имъ въ разговорѣ, или разыскать тотъ смыслъ, который онъ придавалъ словамъ, казавшимся мнѣ вполнѣ знакомыми. Всего чаще словарь не давалъ мнѣ отвѣта ни на одинъ изъ моихъ вопросовъ, хотя это былъ академическій словарь, изданный въ 1835 году.

Донъ Роберто былъ человѣкъ очень пріятный, знаніями же обладалъ весьма ограниченными, хотя и похвалялся званіемъ баккалавра. Обычнымъ и любимымъ предметомъ его разговоровъ были женщины, о которыхъ онъ выражался съ легкомысліемъ и презрѣніемъ, постоянно меня возмущавшими. Онъ же не мало удивился, когда я счелъ своимъ долгомъ посовѣтовать ему не излагать публично своихъ теорій въ Оризавѣ, гдѣ женщины пользуются общимъ уваженіемъ, гдѣ добродѣтель, честь и супружеская вѣрность почитаются совсѣмъ не пустыми, шуточными словами. Онъ говорилъ на это: «balanèoires…»^[1]. Мнѣ всегда противно было это слово, странное значеніе котораго онъ пытался мнѣ разъяснить. Меня оно шокировало, какъ грубость.

Мало-по-малу мнѣ стало казаться, что крайніе парадоксы молодого человѣка — не болѣе, какъ фразы, и что донъ Роберто, человѣкъ умный и съ честною душой, самъ въ дѣйствительности не вѣритъ тому, что проповѣдуетъ. Разъ, когда я спорилъ съ нимъ, онъ напомнилъ мнѣ, что во время моей молодости было въ модѣ «разыгрывать непонятыхъ». Ну, а моды въ Парижѣ перемѣнчивы, и я начиналъ понимать, что въ этой наружно помолодѣвшей и нравственно-дряхлѣющей столицѣ подулъ теперь вѣтеръ отрицанія. Въ дѣйствительности, мы ничуть не были «непонятыми» въ 1840 году, и Робертъ, вѣроятно, не былъ настолько «пережившимъ», насколько хотѣлъ такимъ казаться.

Молодой парижанинъ, живя безъ дѣла въ городѣ, гдѣ у него не было никого знакомыхъ, и найдя во мнѣ снисходительнаго собесѣдника, скоро сталъ моимъ постояннымъ гостемъ. Онъ видѣлъ, какъ я сушу растенія, анатомирую маленькихъ животныхъ или накалываю насѣкомыхъ на булавки, и самъ началъ увлекаться естествознаніемъ. На этой почвѣ мы съ нимъ нѣсколько сблизились. Онъ видимо поправлялся и могъ уже, безъ особеннаго утомленія, сопровождать меня, когда моя помощь требовалась въ одномъ изъ селеній долины. Видъ чудныхъ ландшафтовъ, окруженныхъ зеленѣющими горами, начиналъ приводить въ восторгъ этого «разочарованнаго», объявлявшаго за мѣсяцъ передъ тѣмъ, что онъ уже не способенъ ничѣмъ восхищаться.

Когда его силы достаточно окрѣпли, я представилъ моего новаго пріятеля нѣсколькимъ молодымъ людямъ, и скоро онъ сдѣлался участникомъ всѣхъ охотъ, всѣхъ пикниковъ и праздниковъ. Энергическія и опасныя забавы мексиканской молодежи быстро увлекли этого будто бы отжившаго человѣка и еще болѣе приблизили его къ природѣ. Въ замѣну уроковъ, которые ему давали новые знакомцы, обучавшіе его бросать лассо, или увертываться отъ ударовъ быка, когда его мѣтятъ раскаленнымъ желѣзомъ, Робертъ передалъ мексиканцамъ нѣкоторыя изъ модныхъ парижскихъ манеръ, выучилъ ихъ новому танцу — кадриль Лансье, отъ которой весь городъ пришелъ въ неистовый восторгъ. Такимъ образомъ, Робертъ сталъ очень виднымъ человѣкомъ въ городѣ. Благодаря родству съ французскимъ посланникомъ и моей рекомендаціи, его охотно принимали во всѣхъ домахъ Оризавы, даже искали его знакомства. Молодой парижанинъ началъ появляться въ обществѣ въ живописномъ, расшитомъ золотомъ костюмѣ мексиканскихъ rancheros, и это очень льстило національному самолюбію добрыхъ обывателей Оризавы. Одна изъ моихъ паціентокъ разъ очень много говорила мнѣ о привлекательности моего соотечественника, о его милыхъ глазахъ, о вьющихся волосахъ, маленькихъ черныхъ усикахъ, великолѣпныхъ зубахъ, и ей показалось страннымъ, что меня удивили ея похвалы.

— Ахъ, докторъ, вѣдь, не слѣпой же вы, такъ признайтесь, что вы изъ зависти не замѣчаете, какой онъ красивый, — пошутила она.

Я не былъ ни слѣпымъ, ни завистливымъ, только до того времени, признаюсь, никогда не обращалъ особеннаго вниманія на внѣшность молодого человѣка. При первой встрѣчѣ, я разсмотрѣлъ его и долженъ былъ признаться, что моя паціентка права, что донъ Роберто, дѣйствительно очень красивъ и замѣчательно ловокъ.

Самая значительная изъ haciendas^[2] дона Карлоса называлась Текила и принадлежала когда-то семейству его жены. Любезность и гостепріимство хозяевъ привлекали туда многочисленныхъ посѣтителей. Супруги, жившіе обыкновенно въ Оризавѣ, любили проводить апрѣль и май на этой дачѣ, гдѣ, вслѣдствіе возвышеннаго мѣстоположенія, не бываетъ такого зноя, какъ въ долинѣ. Приглашенный дономъ Карлосомъ, Робертъ прогостилъ съ недѣлю въ Текилѣ и на одномъ изъ вечеровъ, распоряжаясь танцами, вслѣдъ за Лансье, онъ устроилъ котильонъ, который и велъ въ первой парѣ съ доной Антоніей. Всѣ восхищались красивою парочкой, и на другой день въ городѣ только и было разговоровъ, что о новомъ танцѣ. Черезъ два дня меня посѣтилъ донъ Карлосъ. Онъ тотчасъ же заговорилъ объ этомъ импровизированномъ балѣ, и съ такимъ восторгомъ, что мнѣ стало не по себѣ. Слушая его, я невольно вспоминалъ нашъ разговоръ съ нимъ два года назадъ, когда онъ не чувствовалъ, какъ подъ нимъ дрожитъ земля, а я читалъ ужасающій разсказъ о происхожденіи Хорулло. Мнѣ явственно послышались глухіе раскаты Хорулло, когда мой старый другъ сообщилъ мнѣ, что на будущей недѣли затѣвается новый котильонъ, любоваться которымъ онъ меня приглашаетъ.

— Антонія хочетъ, чтобы вы были непремѣнно, — сказалъ онъ, — и поручила мнѣ объявить вамъ, что готова занемочь для того, чтобы заставить васъ пріѣхать.

— Кавалеровъ, что ли, у нея мало? — спросилъ я, смѣясь.

— Въ кавалерахъ нѣтъ, конечно, недостатка, — отвѣтилъ донъ Карлосъ. — Но она хочетъ васъ видѣть, а, можетъ быть, — прибавилъ онъ шутливо, — желаетъ, чтобы вы ее видѣли. Вы, вѣдь, знаете, докторъ, что она любитъ васъ съ чисто-дочернею нѣжностью.

Эти послѣднія слова заставили меня, какъ и всегда, посмотрѣть съ удивленіемъ на моего друга, чего онъ, къ счастью, не замѣтилъ. Онъ былъ старше меня и, при всякомъ нашемъ свиданіи, не упускалъ случая заявить о чисто-«дочерней» любви его жены во мнѣ, забывая, что онъ-то самъ…

— Такъ пріѣдете? — сказалъ онъ, вставая и протягивая мнѣ руку.

— Да что же я буду у васъ дѣлать? — отвѣчалъ я нерѣшительно. — Молодежь только и думаетъ о весельѣ. Это въ порядкѣ вещей. А у меня много своего дѣла и на него времени не хватаетъ.

— Неужели вамъ не доставляетъ удовольствія смотрѣть, какъ веселится молодежь? Для меня это истинное наслажденіе.

— Потому, что вы сами молоды.

— Головой и сердцемъ, да… Пріѣдете?

— Нѣтъ.

На открытомъ и честномъ лицѣ дона Карлоса отразилось неудовольствіе. Онъ сталъ горячо уговаривать меня и, видя, что я продолжаю отрицательно качать головой, прибавилъ:

— Въ такомъ случаѣ, Антонія пріѣдетъ сама просить васъ; она краснорѣчивѣе меня.

Я по опыту зналъ, что не устою передъ милою лаской Антоніи, и уступилъ, чтобъ избавить ее отъ поѣздки. Распростившись съ дономъ Карлосомъ, я тщетно старался отогнать отъ себя тревожныя думы. Я всегда держался неизмѣннаго правила никогда не заниматься дѣлами ближняго, не имѣющими прямаго отношенія къ моей профессіи. Тѣмъ не менѣе, меня сильно безпокоили нѣкоторыя обстоятельства, переданныя мнѣ старымъ другомъ. Мнѣ казалось, что этотъ превосходнѣйшій человѣкъ, ослѣпленный довѣрчивостью, самъ идетъ на встрѣчу неизбѣжной опасности, не замѣчая ея, я же его слишкомъ любилъ и уважалъ для того, чтобы не волноваться ожидающею его участью. По существу, мои опасенія были оскорбительны для доны Антоніи. Въ теченіе двухъ лѣтъ молодая красавица держала себя съ такимъ тактомъ, что злословіе, — а таковое существуетъ и въ мирной долинѣ Оризавы, — даже не коснулось жены дона Карлоса. Конечно, мои тревоги были неосновательны. Я сѣлъ за работу и скоро освободился отъ безпокоившихъ меня думъ. Увлекшись подробнымъ разсмотрѣніемъ устройства гнѣздышка колибри, я забылъ про дона Карлоса, про Антонію и про катастрофу Хорулло, когда вошелъ ко мнѣ мой бывшій паціентъ.

— Сію минуту отдѣлаюсь, — сказалъ я ему, считая тонкія растительныя волокна, изъ которыхъ птички-крошки строятъ свои гнѣзда.

Когда черезъ пять минутъ я поднялъ голову, мой гость сидѣлъ глубоко задумавшись, лицо его было блѣдно.

— Что съ вами? Вернулась старая хворь? — спросилъ я.

— Нѣтъ, докторъ. Благодаря вамъ, я отъ нея отдѣлался, вѣроятно, навсегда.

— У васъ видъ больной. Утомлены вы?

— Утомленъ! Да, можетъ быть…

Онъ съ минуту помолчалъ, потомъ заговорилъ о Санъ-Кристовалѣ, горѣ, къ которой прилегаютъ строенія Текилы. Онъ видѣлъ тамъ уголокъ дѣвственнаго лѣса и передалъ мнѣ свои впечатлѣнія въ такихъ поэтическихъ выраженіяхъ, что я навострилъ уши. Отъ Санъ-Кристоваля онъ перешелъ въ помѣстью дона Карлоса, къ самому дону Карлосу, хвалилъ его веселый нравъ, причемъ замѣтилъ, что моему другу семьдесятъ лѣтъ. Молодежь всегда склонна къ преувеличеніямъ, и я поспѣшилъ исправить ошибку Роберта. Тогда онъ назвалъ имя донны Антоніи, чего я давно уже поджидалъ. Про нее онъ говорилъ сдержанно, въ мѣру и весьма тактично упомянулъ о красотѣ и объ умѣ молодой женщины, о супружескомъ счастьи дона Карлоса. Я слушалъ молча или отвѣчалъ односложными словами. Но разговоръ отъ этого не обрывался. Робертъ сталъ разсказывать о приготовляющемся балѣ, оживился, его глаза заблестѣли, разгорѣлись. Потомъ, замѣтивши, что я наблюдаю за нимъ, онъ вдругъ простился и ушелъ. Я опять задумался такъ же, какъ и по уходѣ дона Карлоса.

Тщетно старался я разгадать, что происходитъ въ глубинѣ души Роберта. Сначала онъ былъ молчаливъ, потомъ сталъ разговорчивъ, потомъ разсѣянъ, подъ конецъ оживленъ. Все это — опасные признаки. Я замѣтилъ, что, говоря о донѣ Антоніи, онъ ни разу не употребилъ ни одного изъ своихъ обычныхъ выраженій, оскорбительныхъ для женщинъ. Очевидно, онъ былъ занятъ молодою супругой моего друга, но въ какомъ смыслѣ, почему? Былъ ли онъ влюбленъ или, какъ опытный охотникъ, сильный своимъ безсердечіемъ, онъ стремился только овладѣть рѣдкою добычей? Въ сущности, это было все равно, и какимъ бы онъ ни оказался, — робкимъ, покорнымъ или дерзкимъ, — онъ былъ одинаково опасенъ… И опять въ моей головѣ загудѣлъ и загрохоталъ Хорулло, который я невольно примѣшивалъ ко всѣмъ событіямъ въ жизни моего друга, — моего стараго друга, настолько увѣреннаго въ своемъ счастьи, что онъ и теперь не чувствовалъ, какъ дрожитъ земля подъ его ногами.

Какъ бы то ни было, вопросъ о томъ, влюбленъ Робертъ или дѣйствуетъ съ холоднымъ разсчетомъ, представлялся мнѣ довольно важнымъ. Кокетки торжествуютъ всегда, благодаря холодному разсчету; то же самое должно быть примѣнимо и къ мужчинамъ. Если Робертъ на самомъ дѣлѣ влюбленъ, то онъ будетъ менѣе смѣлъ и предпріимчивъ, чѣмъ въ томъ случаѣ, когда въ немъ дѣйствуетъ одинъ разсчетъ. Лично я въ этихъ дѣлахъ весьма мало опытенъ и потому принялся желать, чтобы Робертъ былъ влюбленъ. Но что, если и Антонія…

Что за путаница, Боже мой! И какъ ничтожна человѣческая опытность передъ вѣчнымъ невѣдомымъ, что мы называемъ любовью!…

На другой день, окончивши обычные визиты и подстрекаемый любопытствомъ, не дававшимъ мнѣ покоя, я отправился къ дону Карлосу. Его не было дома и я остался очень доволенъ возможностью побыть съ глазу-на-глазъ съ Антоніей. Она встрѣтила меня очень радостно и горячо благодарила за мое обѣщаніе быть у нея на вечерѣ.

— Вы были всегда такъ добры ко мнѣ, — сказала она своимъ милымъ, обворожительнымъ тономъ, — что я люблю дѣлиться съ вами моимъ счастьемъ и даже моимъ весельемъ. Къ тому же, этотъ котильонъ такой восхитительный танецъ, что я хочу отъ васъ слышать, насколько парижанки танцуютъ его лучше меня.

— Увы, милое мое дитя, я плохой судья въ этомъ. Развѣ ты не знаешь, что котильонъ выдуманъ много послѣ моего отъѣзда изъ Парижа?

— Донъ Роберто говоритъ, что я превосходно танцую, — сказала она. — Принимая въ разсчетъ его любезность, это значитъ, по моему мнѣнію, что дѣло идетъ у меня, все-таки, порядочно. Какой милый молодой человѣкъ вашъ соотечественникъ! Я убѣждена, докторъ, что вы были точно такимъ же въ его лѣта.

— И ошибаешься. У меня черты лица…

— О, я говорю не о внѣшности… Онъ такъ же добръ, какъ вы, такъ же вѣжливъ, такъ же уважаетъ женщинъ, такъ же…

— А! Онъ уважаетъ женщинъ!

— Васъ это какъ будто удивляетъ. Развѣ онъ никогда не говорилъ съ вами о своей матери? А я такъ чувствую себя растроганною, какъ только онъ упомянетъ о ней.

— Гм… Змѣя крадется и пытается очаровать, — пробормоталъ я про себя, потомъ пристально посмотрѣлъ на молодую женщину и прибавилъ громко: — Знаешь, онъ уѣзжаетъ.

— Уѣзжаетъ? — повторила Антонія съ такимъ выраженіемъ въ голосѣ, что я вздрогнулъ.

— Да. Онъ пріѣзжалъ лечиться, теперь онъ здоровъ, и дядя вызываетъ его къ себѣ.

— И онъ уѣдетъ раньше бала?

— Весьма возможно.

Антонія на мгновеніе задумалась. Я сидѣлъ точно на угольяхъ.

— Ну, дѣлать нечего, — сказала она, встряхивая своею хорошенькою головкой и глядя на меня спокойнымъ, чистымъ взоромъ, — котильонъ со мной будетъ танцовать въ первой парѣ Антоніо Вальдецъ. Онъ у насъ лучшій танцоръ.

Я обнялъ Антонію и ушелъ. Мои предшествовавшіе разговоры съ дономъ Карлосомъ и съ Робертомъ произвели на меня тяжелое, удручающее впечатлѣніе. Отвѣтъ доны Антоніи возвратилъ мнѣ полное душевное спокойствіе. Крылышко парижанина оказывалось, повидимому, пораненнымъ. Онъ, вѣроятно, пострадаетъ. За то я былъ теперь покоенъ за дона Карлоса и за Антонію. Мнѣ очень горько было бы, если бы пострадали они. Ясно было, что въ головкѣ моей юной пріятельницы первое мѣсто занималъ котильонъ, который она должна танцовать въ первой парѣ, и это приводило меня въ настоящій восторгъ. Я спѣшу прибавить, что отнюдь не прибѣгалъ ко лжи, чтобы дознать правду, такъ какъ французскій посланникъ, извѣщенный мною о выздоровленіи Роберта, дѣйствительно требовалъ его скорѣйшаго возвращенія въ Мексико. Молодой человѣкъ не торопился исполненіемъ приказанія дяди, и я отчасти зналъ — почему…

III.

Оризава — городъ промышленный; въ немъ ткутъ хлопчато-бумажныя матеріи, изготовляютъ восковыя фигурки, дѣлаютъ куклы изъ тряпокъ и немногіе мастера работаютъ, по старинѣ, очень изящныя золотыя вещицы. Что же касается всякихъ безполезностей, такъ называемыхъ «articles de Paris», то Оризава въ этомъ отношеніи городъ отсталый. А потому дамамъ приходилось самимъ сооружать всѣ аксессуары котильона, занимавшаго весь городъ. Изъ Мексико были выписаны матеріи, картонъ, цвѣтная бумага, блестки, всякая мелочь, и большой залъ въ домѣ дона Карлоса превратился въ мастерскую, которую въ теченіе цѣлой недѣли усердно посѣщали городскія дамы. По этому случаю былъ отложенъ и самый балъ. Антонія, веселая, увлекающаяся, озабоченная, была самою искусною мастерицей этой импровизированной фабрики, въ которой донъ Роберто, въ качествѣ главнаго мастера, необыкновенно ловко кроилъ, сметывалъ, клеилъ, устраивалъ фантастическіе головные уборы, значки, флаги, множество разныхъ забавныхъ вещицъ, впервые появлявшихся подъ этою широтою и возбуждавшихъ всеобщее удивленіе.

Однажды, около восьми часовъ вечера, я проходилъ мимо дома дона Карлоса и, увлеченный невольнымъ любопытствомъ, вошелъ посмотрѣть, какъ идутъ дѣла мастерской. Въ ней никого не было, и мнѣ объяснили, что хозяинъ еще наканунѣ уѣхалъ въ Текилу, а дома одна дона Антонія. Въ сопровожденіи камеристки я прошелъ по пустымъ комнатамъ и нашелъ молодую женщину на мавританскомъ дворикѣ. Сидя на креслѣ-качалкѣ подъ тѣнью апельсиннаго дерева, она закинула голову и смотрѣла на небо, усѣянное звѣздами. Заслышавъ мои шаги, она встала мнѣ на встрѣчу и протянула руку. Рука была горяча.

— Ого! — произнесъ я, положивши пальцы на пульсъ, — да у тебя жаръ. Нездорова ты?

— Нѣтъ, докторъ. Я сама не знаю, что со мною. Вотъ уже нѣсколько дней меня вдругъ бросаетъ въ жаръ, особливо же нынче вечеромъ. И вотъ я вышла сюда освѣжиться. Къ тому же, я чувствую какую-то слабость, которую не знаю чѣмъ объяснить.

— Чувствуешь слабость!

Я сталъ разспрашивать, подумывая о давно и тщетно ожидаемомъ крестникѣ. Мелькнувшая было надежда скоро разсѣялась.

— Мнѣ кажется, — сказалъ я, — что приготовленія къ знаменитому котильону слишкомъ утомляютъ тебя и было бы нелишнимъ отдохнуть.

Она стала возражать, приписывая свое недомоганье дѣйствію далекой грозы, отблески которой отъ времени до времени охватывали полнеба, потомъ перешла къ предстоящему балу. Имя Роберта было произнесено.

— Онъ не уѣзжаетъ, — сказала Антонія, какъ бы отвѣчая на то, что я говорилъ при послѣднемъ нашемъ свиданіи.

— Но скоро уѣдетъ, — замѣтилъ я. — Нашъ посланникъ поручилъ мнѣ даже поторопить его.

— Развѣ донъ Роберто не можетъ самъ располагать собой?

— Не можетъ. Онъ промоталъ наслѣдственное имѣніе. Теперь дядя хлопочетъ о томъ, чтобъ устроить будущность этого вѣтрогона. Онъ хочетъ сдѣлать изъ него дипломата, пристроить его къ мексиканскому посольству. И вотъ, зная, что онъ совсѣмъ выздоровѣлъ, дядя настоятельно требуетъ немедленнаго его возвращенія.

— Какъ онъ лишился состоянія?

— Такъ же, какъ лишается большинство молодыхъ людей въ Парижѣ, на… спекуляціяхъ.

— Его, навѣрное, обманули. Онъ такъ довѣрчивъ! Мой мужъ любитъ разговаривать съ нимъ и постоянно удивляется его наивности.

— А, твой мужъ думаетъ… Ну, а я такъ удивляюсь наивности твоего мужа.

Разговаривая со мною, Антонія смотрѣла на звѣзды и лѣниво покачивалась въ своемъ креслѣ. Вдругъ она остановила качалку. Сквозь окружавшій насъ полумракъ я видѣлъ ея пристальный взглядъ, устремленный на меня.

— Что вы хотите этимъ сказать? — спросила она.

— Хочу сказать, что донъ Роберто можетъ быть всѣмъ, чѣмъ тебѣ угодно, только отнюдь не наивнымъ человѣкомъ.

— Я уже не разъ замѣчала, докторъ, что вы не любите дона Роберто, — проговорила молодая женщина такимъ голосомъ, что я почувствовалъ тревогу. — Это происходитъ отъ того, я думаю, что вы его мало знаете.

— Или отъ того, что слишкомъ хорошо знаю, дитя мое.

— У него душа хорошая…

— Да, настолько, насколько можетъ быть хорошею душа волка.

Вмѣсто отвѣта, дона Антонія откинулась къ спинкѣ кресла и принялась усиленно качаться.

— Вы несправедливы къ нему, — сказала она, наконецъ, слегка вздрагивающимъ голосомъ, — вы, всегда такой снисходительный… Я васъ не узнаю. Вы ошибаетесь, докторъ… У него хорошая, нѣжная душа, и вы убѣдились бы въ этомъ очень скоро, если бы слышали, съ какимъ глубокимъ чувствомъ онъ говоритъ…

— О своей матери! — перебилъ я.

— Да, о матери и объ отцѣ, которыхъ онъ лишился въ такомъ раннемъ возрастѣ, что не могъ ихъ знать даже. Если бы вы слышали, какъ онъ говоритъ иногда о своемъ полномъ одиночествѣ, вы бы, конечно, были глубоко растроганы затаенною печалью этого молодого человѣка, которую онъ героически скрываетъ подъ маскою притворной веселости. Онъ такъ несчастенъ, такъ одинокъ… Нѣтъ у него никого на свѣтѣ, кромѣ дяди, который его не понимаетъ. Какъ горько, какъ тяжело ему это… Какъ жестоко онъ страдаетъ отъ того, что, за неимѣніемъ матери, у него нѣтъ сестры, съ которой онъ могъ бы подѣлиться своими печалями…

— И онъ, конечно, предлагалъ тебѣ быть сестрой, въ которой такъ нуждается его глубокая меланхолія?

— Да, — просто и безхитростно отвѣтила мнѣ не знающая зла красавица. — Я понимаю его.

— И ты согласилась?

— Мнѣ такъ жаль его!

Я всталъ и, чтобы скрыть охватившее меня волненіе, прошелся нѣсколько разъ подъ апельсинными деревьями. Волкъ, прикрывшись овечьею шкурой, забрался въ овчарню и пускалъ въ ходъ то, что самъ называлъ «старыми штуками» и что, по его вѣрному разсчету, могло быть пригоднымъ и дѣйствительнымъ въ первобытной средѣ, въ которой ему приходилось дѣйствовать. О, какъ грохоталъ Хорулло и какъ необходимо было заставить его смолкнуть! Открыть глаза довѣрчивой и неопытной Антоніи, показать ей пропасть, находящуюся на краю того опаснаго уклона, на который пытаются завлечь ее, возбуждая ея жалость, — было дѣломъ рискованнымъ. Съ другой стороны, молчать — значило бы сдѣлаться сообщникомъ подготовлявшагося злаго дѣла. Я не захотѣлъ быть сообщникомъ…

— Ты смѣшишь меня, — заговорилъ я шутливымъ тономъ, садясь противъ донны Антоніи, — просто смѣшишь, принимая парижанина за сантиментальнаго человѣка, способнаго любоваться звѣздами. Въ прежнее время, точно, и въ Парижѣ царило чувство, теперь оно изгнано оттуда. Теперешніе парижане, дитя мое, звѣри какіе-то чудовищные. И это мнѣ разъяснилъ самъ же донъ Роберто, выставляя себя въ примѣръ. Звѣри эти одарены позорными вкусами, для удовлетворенія которыхъ не останавливаются ни передъ чѣмъ. Нравственность для нихъ — звукъ пустой, отжившій предразсудокъ. Это я тебѣ, милая моя Антонія, повторяю ту галиматью и излагаю тѣ доктрины, которыя выкладывалъ передо мною донъ Роберто. Съ своею нѣжною душой, ищущею сострадательную сестрицу, этотъ меланхолическій донъ Роберто — въ дѣйствительности развеселый малый. Прими это къ свѣдѣнію. Состоянія онъ лишился не совсѣмъ-то по довѣрчивости; онъ, просто, самъ разбросалъ его по вѣтру, ища наслажденій, отъ которыхъ, можетъ быть, и умеръ бы, если бы не спасъ его живительный воздухъ твоей родины. Для этого яко бы сантиментальнаго мечтателя, — повѣрь мнѣ, — женщины отнюдь не ангелы и не сестры. Для такихъ молодцовъ женщины — противники, съ которыми они борятся, стараясь перещеголять другъ друга испорченностью, если женщины эти сами — доны Роберты, и которыхъ пытаются разбить ради забавы, если онѣ похожи на тебя. Нѣтъ, у моего соотечественника душа не нѣжная, не поэтическая, не сантиментальная, и самъ онъ, къ слову сказать, не вѣрить ни въ какую душу, не вѣритъ, ни въ Бога, ни, въ, чорта. Онъ, просто, смѣется надъ тобою, когда старается разжалобить своими печалями, которыхъ никогда не чувствовалъ. Онъ преслѣдуетъ такую цѣль, которая глубоко возмутила бы тебя, если бы ты могла ее подозрѣвать.

— Въ первый разъ, съ, тѣхъ поръ, какъ я васъ знаю, докторъ, я слышу, что вы позволяете себѣ клеветать на человѣка, — отвѣтила молодая женщина раздраженнымъ голосомъ и поднялась съ своего мѣста.

— Я не клевещу, дитя мое… Я не клевещу, а исполняю свой долгъ, открываю тебѣ истину, возстаю противъ лжи.

Я взялъ ее за обѣ руки. Онѣ были влажны и холодны. Антонія рѣзкимъ движеніемъ выдернула свои руки и ничего не возразила.

— Мои, слова, повидимому, разсердили тебя, — заговорилъ я отеческимъ тономъ. — Неужели ты сердишься за то, что изъ дружбы къ тебѣ я отступилъ отъ моей обычной сдержанности и высказалъ всю правду?

— Нѣтъ, — отвѣтила Антонія, — я не сержусь. Я молчу отъ того, что стараюсь уяснить себѣ-и не могу уяснить, изъ-за какихъ побужденій вы говорите такъ дурно о донѣ Робертѣ, тогда какъ онъ всегда такъ искренно говоритъ о насъ только хорошее.

— У меня одно побужденіе, дитя мое, — возразилъ я серьезно, — это желаніе тебѣ добра, забота о твоемъ спокойствіи, боязнь за твое счастье. Въ цвѣтахъ, по которымъ ты ходишь, таится змѣя, и я предупреждаю тебя объ этомъ. Какъ бы сладокъ ни казался тебѣ ея голосъ, не слушай его, — онъ лжетъ. Отгони прочь, раздави скорѣе змѣю, пока она не добралась до твоего сердца. Если она успѣетъ вонзить въ него свои страшные зубы, не только навсегда исчезнетъ рай, въ которомъ ты живешь, но рана эта, — я знаю тебя, — никогда не закроется, станетъ причиною безконечныхъ страданій.

Антонія ничего не отвѣтила. Я попытался было еще заговорить, но, видя ея упорное молчаніе, счелъ за лучшее удалиться. Вопреки обыкновенію, она не подала мнѣ руки и не пошла проводить меня, чѣмъ я былъ глубоко опечаленъ. Едва я вышелъ на улицу, пустынную и молчаливую, несмотря на ранній часъ, какъ въ моей головѣ зароились горькія думы. Я нисколько не былъ подготовленъ къ тому, что произошло. Я поступалъ и говорилъ, соображаясь съ обстоятельствами. По одной замѣченной мною искрѣ я угадалъ возможность пожара, попытался потушить его въ самомъ началѣ и теперь мучился сомнѣніями въ томъ, не самъ ли я раздулъ огонь. Да, я поступилъ неосторожно, — тѣмъ болѣе неосторожно; что со стороны молодой женщины я не могъ опасаться ни скандала, ни вульгарнаго паденія. Тѣмъ не менѣе, по неопытности, по незнаній, съ кѣмъ она имѣетъ дѣло, Антонія могла полюбить, могла страдать, допустить компрометировать себя, а ни она, ни ея мужъ отнюдь не заслуживали такихъ несчастій.

Въ своихъ собственныхъ глазахъ я безъ труда находилъ оправданіе моему поведенію, — извѣстно, какъ это легко дѣлается. Но полученные результаты были далеко не успокоительнаго свойства. Не имѣя никакого понятія о любви, чуждая всякой хитрости, Антонія возмутилась. Не понимая, повидимому, сущности указываемой мною опасности, она защищала того, кого я обвинялъ. Дурной это признакъ. Теперь она смотрѣла на меня какъ на предателя, на клеветника, и отнынѣ мнѣ предстояло, безсильному, заподозрѣнному, съ отчаяньемъ въ сердцѣ, быть нѣмымъ свидѣтелемъ тѣхъ бѣдъ, наступленіе которыхъ я, быть можетъ, самъ же ускорилъ, стараясь нхѣ предупредить;

Занятый своими думами, я не замѣтилъ, какъ прошелъ мимо своего дома, и остановился лишь у городской заставы. Я поспѣшилъ поворотить назадъ, и мысли мои сдѣлали тоже поворотъ въ сторону дона Роберто. Что касается этого господина, то я нисколько не раскаивался въ томъ, что я о немъ высказалъ, такъ какъ всегда считалъ негодяемъ всякаго, кто покушается на честь своего ближняго. Я принадлежу къ категоріи людей, которыхъ участь Сгонареля нисколько не увеселяетъ, какъ бы ни былъ смѣшонъ онъ самъ. И такъ, я проклиналъ моего соотечественника за то, что онъ успѣлъ, хотя бы и въ ничтожной мѣрѣ, нарушить покой моей юной пріятельницы, за то, что онъ осмѣливался злоумышлять на счастье достойнѣйшаго человѣка, довѣрчиво оказывавшаго ему такое радушное гостепріимство. По отношенію къ безнравственному парижанину моя совѣсть была совершенно спокойна. Противъ его ловкихъ ухищреній я боролся его же собственнымъ оружіемъ. Бой былъ честный. Впрочемъ, все то, что я говорилъ о немъ за-глаза, я готовъ былъ повторить ему лично, не задумываясь о возможныхъ послѣдствіяхъ. Да, несмотря на все мое миролюбіе, и готовъ былъ… Теперь мнѣ самому кажется забавною моя тогдашняя воинственность.

Черезъ день, утромъ, мнѣ доложили о приходѣ дона Роберто. Я ждалъ его со вчерашняго дня, уже порѣшивши открыто объявить войну. Молодой человѣкъ вошелъ съ поникшею головой, блѣдный, разстроенный. Онъ пожалъ, молча, мою руку и опустился на стулъ у рабочаго стола. Въ первую минуту я не зналъ, какъ мнѣ поступить. Предполагая, что онъ уже знаетъ про мой рѣчи о немъ, я ожидалъ бурной сцены; передъ человѣкомъ же, удрученнымъ печалью, убитымъ, я растерялся. Заклятый врагъ всякихъ неопредѣленныхъ положеній, я прямо пошелъ на встрѣчу непріятелю.

— Третьяго дня я имѣлъ случай говорить о васъ, — сказалъ, я молодому человѣку, — и долженъ предупредить, что говорилъ не мало дурнаго. Я, разумѣется, ничего не выдумалъ, — на такую гадость я не способенъ, — но я высказалъ всю правду относительно нѣкоторыхъ вашихъ нравственныхъ правилъ. Какъ честный человѣкъ, я считалъ себя обязаннымъ это сдѣлать.

— Объ этомъ я знаю, докторъ, — кротко отвѣтилъ молодой человѣкъ, — и ничего противъ васъ не имѣю за это.

Такая покорность, такая великодушная незлобивость поставили меня въ настоящее затрудненіе.

«Змѣя оправдалась, — подумалъ я, — и успѣла увѣрить въ своей невинности».

— Ничего противъ васъ не имѣю, докторъ, — грустно повторилъ Робертъ, — такъ какъ вы не знали вчера, что человѣкъ, котораго вы описали, уже не существуетъ, — онъ умеръ нѣсколько недѣль тому назадъ. Я прозрѣлъ, я вѣрю теперь въ то, что я отрицалъ, я обожаю то, что презиралъ, я плачу надъ тѣмъ, надъ чѣмъ смѣялся… И вы удаляетесь отъ меня вслѣдствіе несчастнаго недоразумѣнія въ минуту, когда я приближаюсь къ вамъ.

"Это что еще за маневръ? — подумалъ я опять. — «Ужь не думаетъ ли этотъ парижскій франтъ и меня увѣрить въ томъ, будто волки способны перерождаться въ барашковъ?»

Мой противникъ сидѣлъ, опершись о столъ и склонивши голову на руку. На меня онъ смотрѣлъ дружелюбнымъ, покорнымъ взглядомъ.

— Государь мой, — сказалъ я рѣзко, — чтобы устранить всякія недоразумѣнія, я считаю своимъ долгомъ повторить вамъ, что третьяго дня, въ разговорѣ съ доной Антоніей, я передалъ ей, насколько это было возможно, все то, что такъ часто бывало предметомъ горячихъ споровъ между вами и мною. Вы сдѣлаете мнѣ честь, повѣривши, что мнѣ противно было такъ поступать. Но такъ какъ тутъ дѣло идетъ о счастьи дорогихъ мнѣ людей, то я васъ предупреждаю, что и впредь буду защищать ихъ противъ васъ.

Эта, довольно рѣзкая, выходка окончательно перевернула роли.

— Не сердитесь, докторъ, — возразилъ мнѣ молодой человѣкъ. — Вѣдь, я же сказалъ, что одобряю ваше поведеніе. Чтобы объяснить вамъ происшедшую во мнѣ перемѣну, я скажу только два слова: я люблю!

— Съ вашими убѣжденіями, съ вашимъ презрѣніемъ къ женщинамъ, — заговорилъ я, не оставляя воинственнаго, тона, — вы, очевидно, смѣшиваете ваши желанія съ любовью. Дона Антонія чужда всякаго кокетства, но ея красота, — даръ весьма опасный, — способна вскружить всякую голову. Я это признаю въ ваше оправданіе. А ея наивная прелесть представляется, насколько я понимаю, обольстительною приманкой для такого человѣка, какъ вы. Добыча соблазнительна, и вы пытаетесь захватить ее, не задумываясь надъ тѣмъ, сколько зла вы этимъ надѣлаете. Вы сами много разъ высказывали мнѣ ваши приводящія въ отчаянье, теоріи на этотъ счетъ.

— Поистинѣ, докторъ, мы обмѣниваемся ролями.. Я люблю дону Антонію и, клянусь честью, ставлю ее выше, чѣмъ вы сами, повидимому. Добродѣтель, не умѣющая сама себя охранить, не есть добродѣтель. Неужели вы иного мнѣнія объ этомъ?

— Это, конечно, такъ. Но дона Антонія находится въ исключительномъ положеніи, и это-то именно заставляетъ меня волноваться. Хотя она и замужемъ, но ей не знакома страсть, съ ея ослѣпляющими, тираническими порывами, которые…

Я не договорилъ; мой собесѣдникъ поднялъ голову, его глаза блестѣли. Я необдуманно, неловко привлекъ вниманіе опытнаго охотника на слабую, легко уязвимую сторону той добычи, которую онъ преслѣдовалъ, и я закусилъ губы. Его взоръ быстро принялъ прежнее тоскливое выраженіе, на мгновенье выпрямившійся было станъ опять сгорбился.

— Еще немного, докторъ, и мнѣ бы пришлось еще разъ защищать противъ васъ дону Антонію. Я вѣрю въ добродѣтель этой очаровательной женщины и потому-то вы и видите меня печальнымъ, несчастнымъ, что я люблю… люблю безнадежно!

— И, тѣмъ не менѣе, все-таки, попытаетесь? — вскричалъ я иронически.

— Нѣтъ, я знаю, насколько это безцѣльно. Между мною и доной Антоніей, — я уже понялъ это, — стоить, во-первыхъ, ея ничѣмъ непоколебимая правдивость и затѣмъ — непобѣдимый Богъ, существованіе котораго я такъ долго отрицалъ.

Я пристально посмотрѣлъ на молодого человѣка, заподозривши, что онъ, просто, насмѣхается надо мною. Результатъ наблюденія оказался въ его пользу. Меня нельзя было обмануть въ томъ, что касается физическихъ страданій, а онъ несомнѣнно страдалъ.

— И такъ, если вы искренни, чему я готовъ вѣрить, — сказалъ я, — то не пора ли вспомнить, что вашъ дядя, ради вашего же блага, цѣлый мѣсяцъ тщетно вызываетъ васъ въ себѣ? Уѣзжайте.

— Я самъ только объ этомъ и думаю, докторъ, и черезъ нѣсколько дней…

— Къ чему откладывать? Вѣдь, вы же страдаете, вы никакой надежды не имѣете, — почему не уѣхать сегодня вечеромъ?

— Потому, что такое ничѣмъ не мотивированное бѣгство наканунѣ бала, который я же устроилъ, на которомъ я долженъ быть распорядителемъ, можетъ подать поводъ къ нежелательнымъ толкамъ. На другой же день бала я уѣзжаю, даю въ томъ слово.

Я собирался воевать и мало-по-малу, обезоруженный покорностью противника, заговорилъ менѣе рѣзкимъ тономъ; мой голосъ утратилъ строгость, лицо уже не хмурилось. Скоро мы стали дружески разсуждать съ дономъ Роберто. Неужели змѣя умудрилась очаровать и меня? Нѣтъ, я тщательно наблюдалъ за нимъ и пришелъ къ убѣжденію, что мой разговоръ съ доной Антоніей принесъ свою долю пользы. Досада молодой женщины прошла, ея прямой умъ нашелъ необходимое равновѣсіе. Она поняла, что я поступилъ честно, и не желала оставлять на себѣ и тѣни подозрѣнія. Понемногу я началъ разбираться въ томъ хаосѣ, въ которомъ наканунѣ не могъ почти ничего сообразить. Миръ между мною и моимъ противникомъ былъ заключенъ такъ искренно, что донъ Роберто тотчасъ сталъ повѣрять мнѣ всѣ тайны своей страстной и безнадежной любви. Слушая его, видя, какъ отъ времени до времени увлажаются слезой его глаза, замѣчая, какъ дрожитъ его голосъ при восторженныхъ похвалахъ Антоніи и даже дону Карлосу, я жалъ его руки, старался утѣшить его, выражалъ мое глубокое сочувствіе происшедшей въ немъ нравственной перемѣнѣ.

Послѣ ухода дона Роберто, съ которымъ мы разстались друзьями, я тщательно перебралъ и взвѣсилъ всѣ подробности нашего разговора. Дѣло въ томъ, что столь быстрая перемѣна въ немъ, все-таки, возбуждала мое недовѣріе. Но я тотчасъ отгонялъ его отъ себя, какъ явную несправедливость. Не было сомнѣнія въ томъ, что вулканъ Хорулло, страшно грохотавшій еще утромъ, теперь едва давалъ знать о. себѣ смутнымъ рокотаньемъ. Если бы земля продолжала дрожать, я бы, конечно, чувствовалъ это, — я то, вѣдь, не былъ влюбленъ.

Вечеромъ, побуждаемый безпокойствомъ относительно душевнаго состоянія Антоніи, желая помириться съ нею и имѣть возмость утѣшить ее или поддержать, я направился къ ея дому. Мнѣ сказали, что еще наканунѣ она уѣхала къ мужу въ Текилу. Мои совѣты, очевидно, принесли желанные плоды. Я былъ очень доволенъ рѣшительнымъ поступкомъ красавицы и слегка сожалѣлъ несчастнаго, увѣрявшаго, что онъ «умираетъ отъ любви», какъ говорятъ всѣ любящіе въ первый разъ въ жизни.

IV.

На слѣдующій день я сидѣлъ на террасѣ загороднаго дома дона Карлоса, любуясь чудными видами, слѣдя за полетомъ птицъ, слушая ихъ пѣсни и дикіе крики. Заходящее солнце полымемъ охватывало убѣгающія вдаль горы, превращало снѣговую вершину, вѣнчающую Оризаву, въ гигантскій брилліантъ. Доносившійся издали шумъ водопада, смягченный разстояніемъ, убаюкивалъ мысль своимъ непрерывнымъ, мѣрнымъ клокотаньемъ, напоминающимъ музыкальный ритмъ. Какъ далекъ-былъ я отъ житейской суеты, какъ забывался я среди этой первобытной природы! Я возвращался къ дѣйствительности лишь тогда, когда раздавался голосъ дона Карлоса. Тогда я думалъ, что на его мѣстѣ, съ такою подругой, какъ Антонія, я не вышелъ бы изъ этого земнаго рая и въ него никого не пустилъ бы, оставилъ бы на долю, другихъ устраивать праздники и вызванивать котильонными погремушками.

Знаменитый балъ назначенъ былъ на завтра, и, такъ какъ у меня не было на рукахъ ни одного серьезнаго больнаго, я дозволилъ себѣ четырехдневный отпускъ. Пріѣхалъ я вмѣстѣ съ дономъ Роберто, который всю дорогу только и дѣлалъ, что восхвалялъ красоту Антоніи и упрекалъ меня въ томъ, что я недостаточно восхищаюсь. Его восторги долженъ я замѣтить, помогали мнѣ оправдаться передъ самимъ собою въ моемъ отъѣздѣ изъ города, такъ какъ въ Текилѣ я не думалъ отдыхать и весьма умѣренно интересовался котильономъ. Одно не давало мнѣ покоя и вынудило меня пуститься въ путь — это все тотъ же глухой шумъ страшнаго Хорулло, который явственно слышало мое ухо. Я пріѣхалъ въ хасіенду съ твердымъ намѣреніемъ ни на минуту не терять изъ вида ни моего спутника, ни дону Антонію. Я считалъ своимъ долгомъ взять на себя, исполненіе этой неблагодарной роли ради защиты счастья, дона Карлоса и его жены, двухъ лучшихъ моихъ друзей.

Занятый окончаніемъ приготовленій къ празднику, донъ Карлосъ сіялъ. Скоро, его удивили безпрестанныя встрѣчи со мною.

— Что сдѣлалось съ вами, докторъ, — спросилъ онъ весело, увидавши меня на верандѣ, — неужели не стало въ долинѣ цвѣтовъ, въ лѣсу насѣкомыхъ и камней въ горахъ, что. вы засѣли въ домѣ? Я глазамъ своимъ не вѣрю. Во время вашихъ рѣдкихъ посѣщеній и никогда не имѣлъ удовольствія путемъ посидѣть съ вами, а теперь, какъ нарочно, вы не двигаетесь съ мѣста, когда я не могу побыть съ вами. Ужъ не больны ли вы?

— Нѣтъ, другъ мой, я сижу потому, что усталъ немного. Къ тому же, я и времени не теряю, — прибавилъ я, указывая на сокола, гнавшагося за пересмѣшникомъ. — Я изучаю полетъ хищныхъ птицъ.,

Случайно, или вслѣдствіе знакомства, съ мѣстностью, пересмѣшникъ укрылся подъ навѣсъ веранды. Не смѣя слѣдовать за нимъ, его врагъ досадливо крикнулъ и началъ кружиться надъ нашими головами. Донъ Карлосъ взялъ ружье управляющаго, стоящее обыкновенно у входной двери каждой хасіенды, приложился, и соколъ съ перебитыми крыльями тяжело упалъ къ подножію террасы.

— Вотъ, вамъ и занятіе, докторъ, — сказалъ мой старый другѣ, смѣясь и заряжая ружье. — А кстати и однимъ разбойникомъ меньше. Я постоянно воюю съ соколами, — меня возмущаетъ ихъ подлость.

— Ничуть они не подлы, — отвѣтилъ я. — Они, просто, повинуются законамъ, которые должны быть намъ весьма понятны, такъ какъ, подобно имъ…

Какъ бы забывши о только что миновавшей опасности или понимая, что врагъ болѣе не страшенъ, пересмѣшникъ перелетѣлъ на вѣтку дерева и приглаживалъ свои перышки. Черезъ минуту онъ уже выдѣлывалъ свои обычныя штуки и весело распѣвалъ пѣсенки. Для животныхъ существуетъ только одно настоящее. Не счастливѣе ли насъ они?

Робертъ не спускалъ глазъ съ Антоніи, но держалъ себя вполнѣ безукоризненно и ни разу не подалъ мнѣ повода выйти изъ моего наблюдательнаго положенія. Антонія приняла меня любезно, но безъ обычной задушевности. Она, видимо, еще сердилась, и это меня огорчало. Отъ времени до времени донъ Карлосъ неожиданно вызывалъ насъ на дворъ хасіенды, предназначенный изображать изъ себя бальный залъ. Моему старому другу хотѣлось знать наше мнѣніе о придуманныхъ имъ новыхъ украшеніяхъ, о новомъ распредѣленіи цвѣточныхъ группъ. Антонія брала мужа подъ руку, склоняла къ нему головку и всею тяжестью опиралась на него. Мнѣ нравилась такая непринужденность. Казалось, будто юная красавица, инстинктивно, ищетъ защиты близъ того сердца, которое только и билось для нея одной. Но въ то время, какъ я улыбался, Робертъ блѣднѣлъ. Антонія тотчасъ оставляла руку мужа, и ея нѣжный, ласкающій взглядъ встрѣчался со взглядомъ молодого человѣка. Его щеки опять покрывались румянцемъ. Что могли означать эти противорѣчивыя движенія? Хотѣла ли она успокоить дона Карлоса, нисколько, повидимому, не тревожившагося, или же возбуждала только ревность Роберта? Никто не могъ бы дать отвѣта на такіе вопросы, да едва ли бы съумѣла отвѣтить и сама Антонія. Кокетство женщинъ, мексиканскихъ, по крайней мѣрѣ, скорѣе безсознательное, чѣмъ обдуманное, оно — болѣе инстинктивное, чѣмъ выученное.

Тотчасъ послѣ ужина донъ Карлосъ отвелъ насъ на веранду, гдѣ вѣяло нѣчто, похожѣе на вѣтерокъ. Въ воздухѣ было душно, на землѣ темно, небо сверкало звѣздами. Мой старый другъ, бывшій на ногахъ съ четырехъ часовъ утра, падалъ отъ сна. Онъ извинился и ушелъ. Наступило продолжительное молчаніе. Мы трое, Антонія, Робертъ и я, прислушивались къ шуму водопада. Ночью шумъ этотъ былъ слышнѣе, но онъ не заглушалъ собою ни журчанія ручья, ни шелеста листьевъ, а сливался съ ними въ нѣчто цѣльное, поистинѣ гармоническое, чарующее и баюкающее въ такой поздній часъ. Временами съ неба какъ бы срывалась звѣздочка, прорѣзывала мракъ фосфорическимъ блескомъ и на мгновенье слабо освѣщала насъ. Антонія тотчасъ же крестилась. По ея вѣрованіямъ, этотъ мимолетный свѣтъ исходилъ отъ души, освобожденной отъ земной оболочки, покидающей землю и возвращающейся къ Богу.

Какой покой кругомъ! Апельсинныя деревья слали намъ съ каждымъ дуновеніемъ вѣтерка свой чистый ароматъ; въ ихъ вѣтвяхъ, осыпанныхъ цвѣтами и плодами, слышался трепетъ крыльевъ. Чудныя тропическія ночи, торжественныя и умиротворяющія, располагаютъ къ нѣжнымъ мечтаніямъ, къ думамъ возвышеннымъ. Мы сидѣли молча, каждый занятый своими мыслями. Что касается меня, то, забывая свою бренную, немощную оболочку, мой умъ уносился въ пространство, блуждалъ среди міровъ, блиставшихъ въ вышинѣ, среди далекихъ солнцъ, массы которыхъ мы взвѣсили, разстояніе до которыхъ вычислили и путь которыхъ мы опредѣлили въ ихъ стремленіи къ инымъ свѣтиламъ, еще болѣе громаднымъ, болѣе удаленнымъ и навсегда недоступнымъ для нашего зрѣнія. Какъ ничтоженъ человѣкъ и какъ великъ онъ въ этихъ дивныхъ вычисленіяхъ, ибо если, съ одной стороны, они насъ подавляютъ своею необъятностью, за то, съ другой, оправдываютъ гордость, лежащую въ основѣ нашего самосознанія!

Я парилъ далеко-далеко отъ земли, когда легкій звукъ сразу возвратилъ меня въ дѣйствительности.

— Онъ уснулъ, — тихо прошепталъ Робертъ, наклоняясь ко мнѣ.

— Нѣтъ, — поспѣшилъ я сказать правду, — я не сплю. Я уносился въ звѣздные міры, я видѣлъ безконечность…

Молодой человѣкъ всталъ, прошелся нѣсколько разъ по галлереѣ и тоже сталъ смотрѣть на звѣзды. Чего искалъ онъ въ нихъ? Ничего онъ не искалъ, — онъ, очевидно, проклиналъ меця за то, что, по моей милости, онъ терялъ удобную минуту. И я извинялъ ему его проклятія. Потомъ онъ сѣлъ опять на свое мѣсто и заговорилъ о котильонѣ, принялся объяснять подробности фигуръ, вѣроятно, уже объясненныя раньше. Я внимательно прислушивался, дѣлая видъ, будто интересуюсь его разсказами. Въ дѣйствительности же я слѣдилъ за каждою его фразой, стараясь разгадать, не заключается ли въ нихъ какого нибудь скрытаго смысла. Ничего скрытаго въ нихъ не было. Какъ бы увлекаясь своими разъясненіями, онъ ловко умѣлъ похвалить граціозность, прелестную ножку, маленькую ручку, роскошные волосы красавицы, въ которую сквозь окружающій мракъ онъ, несомнѣнно, впивался влюбленными глазами. Артонія отвѣчала лишь односложными, отрицательными восклицаніями на похвалы своего обожателя и хотя была темная ночь, прятала лицо за развернутый вѣеръ. Мало-по-малу, онъ уклонился онъ первоначальной манеры и заговорилъ прямо….

— Если бы и встрѣтилъ женщину, похожую на васъ, сенора, — сказалъ онъ вздрагивающимъ, ласкающимъ голосомъ, какимъ онъ никогда не говорилъ со мною, — я, конечно, не былъ бы холостымъ. Но я видѣлъ Францію, Англію, Италію, Испанію, видѣлъ вашихъ прекрасныхъ соотечественницъ въ Мексикѣ и смѣло могу завѣрить, что въ мірѣ нигдѣ нѣтъ такой совершенной красавицы, какъ вы.

Антонія произнесла только: «О!»

Я счелъ долгомъ вмѣшаться въ разговоръ.

— Физическая красота, встрѣчается болѣе или менѣе часто вездѣ, — сказалъ я, — и, не ходя далеко, я въ нашей же долинѣ назову вамъ нѣсколькихъ женщинъ, могущихъ потягаться красотою съ доной Антоніей. Но за то, если взять нравственныя достоинства, разсудительность, прямоту душевную, — я умышленно сдѣлалъ удареніе на этихъ послѣднихъ словахъ, — то я самъ объявляю ее единственною женщиной.

Я почувствовалъ ударъ вѣеромъ по рукѣ и поднялся съ мѣста, какъ бы съ тѣмъ, чтобы удалиться. Робертъ вынужденъ былъ послѣдовать моему примѣру, но сдѣлалъ это крайне медленно. Мы стояли рядомъ, не двигаясь съ мѣста. Послѣ минутнаго колебанія молодой человѣкъ рѣшился проститься съ Антоніей и довольно долго не выпускалъ ея руки изъ своей. Онъ тихо удалился, оглядываясь на меня, удивляясь, что я не иду за нимъ. Когда онъ исчезъ и смолкли его шаги, я тоже пожелалъ покойной ночи Антоніи и посовѣтовалъ ей идти на покой. Погруженная въ задумчивость, она не слыхала моихъ словъ.

— Развѣ ты не идешь спать? — спросилъ я.

— Нѣтъ, не хочется.

— Если ты засидишься слишкомъ долго, то завтра будешь утомлена, и твоя только что восхваленная красота нѣсколько утратитъ своего блеска.

— А что мнѣ за дѣло!

— О-о! Стало быть, недомоганіе продолжается?

— Да.

Я помолчалъ немного, потомъ, вмѣсто того, чтобъ уйти, сѣлъ на кресло, только что оставленное Робертомъ, и придвинулся къ Антоніи.

— Ты страдаешь.

— Очень.

Я взялъ ея руку, она пылала.

— Ты знаешь, — началъ я отеческимъ тономъ, — насколько легче дѣлается человѣку, когда онъ подѣлится своими мученіями съ тѣмъ, кто его любитъ и въ состояніи понять. Ты сердишься на меня за то, что я высказалъ тебѣ правду, дуешься за мою прямоту. Ты не права. Если я говорилъ такъ съ тобою, то единственно для того, чтобы спасти тебя отъ опасности. Скажи, друзья мы съ тобою или враги?

— Друзья, — отвѣтила она.

И вдругъ, неожиданнымъ движеніемъ, она припала головой къ моему плечу. Она плакала. Я самъ былъ глубоко взволнованъ. Заглушенныя рыданія этой женщины, очень энергической, насколько мнѣ было извѣстно, свидѣтельствовали о жестокихъ страданіяхъ, о страшной борьбѣ, происходившей въ ея встревоженной душѣ.

— Бѣдняжечка моя! — сказалъ я. — Ты слишкомъ много слушала змѣю, но я тутъ, съ тобою. Успокойся и съ полною откровенностью скажи мнѣ все… Я, вѣдь, не виню тебя и жалѣю.

— Вы все еще думаете, что онъ лжетъ?

— Нѣтъ.

Она выпрямилась и пожала мою руку съ такою силой, какой я никогда не предполагалъ въ ея крошечныхъ пальцахъ.

— Стало быть, — проговорилъ я осторожно, почти шепотомъ, — стало быть ты любишь его?

— Люблю, — отвѣтила она тихо, растягивая это слово, какъ бы желая сдѣлать его безконечнымъ.

Я взялъ руки бѣдняжки и прижалъ къ своей груди. Сердце мое сильно билось; меня охватила глубочайшая жалость, и я еще разъ проклялъ дона Роберто. Случилось то, чего я такъ долго спасался, событія оправдали мои нехитрыя предсказанія. Добродѣтельная молодая женщина узнала-таки бури сильнѣйшей изъ человѣческихъ страстей, и я угадывалъ тотъ ужасъ, который она должна была испытывать, ту силу страданій, которая сближала ее со мной.

— Онъ несчастенъ! — сказала она съ отчаяньемъ.

— Конечно, — отвѣтилъ я, весьма мало удивленный тѣмъ, что она, чисто по-женски, думаетъ только о немъ, такъ какъ зналъ, что любопытство и жалость были и всегда будутъ подводными камнями, о которые разбивается женская добродѣтель. — Но ты, все-таки, болѣе жалка, чѣмъ онъ.

— Ахъ! — вскричала она. — Пусть я страдаю, пусть умру, лишь бы онъ былъ счастливъ!

Почти тотчасъ же она прибавила:

— Вы презираете меня теперь?

— Нѣтъ, — поспѣшилъ я отвѣтить, — я жалѣю тебя.

— Вы меня презираете, — горячо заговорила она. — Иначе и быть не можетъ, такъ какъ я сама себя презираю. Мысли, которыя я стараюсь отогнать прочь, тотчасъ же возвращаются ко мнѣ, тѣснятся въ моей головѣ, удручаютъ меня, мучаютъ, лишаютъ воли. Я сама не знаю, какой демонъ овладѣлъ мною. О, любовь! Я бы хотѣла, чтобы она, эта любовь, была чѣмъ-нибудь осязаемымъ, я бы охватила ее своими руками, задушила бы ее… Я затыкаю уши, чтобы не слыхать ея позорныхъ внушеній, я отталкиваю ее, гоню отъ себя, думаю, что осилила ее, а черезъ минуту она опять тутъ и опять какой-то внутренній голосъ нашептываетъ мнѣ слова, приводящія меня то въ отчаяніе, то въ восхищеніе. И я невольно слушаю его. Временами, — прибавила она, вздрагивая, — призракъ этотъ какъ бы олицетворяется… Я чувствую его объятія, я проклинаю его, обожаю… Неужели это-то и есть любовь?

Она встала, подошла къ балюстрадѣ и вперила взоръ въ пространство.

— Онъ тамъ, — заговорила она, протягивая руку по направленію къ долинѣ, — вы не знаете, что этотъ человѣкъ всегда тамъ… и вездѣ. Его глаза смотрятъ на меня, его губы улыбаются, голосъ его молитъ о чемъ-то. Я вижу его, я чувствую, что онъ тутъ, около меня, хотя знаю, что онъ далеко. Я молюсь, прошу Бога и Богородицу, чтобы они помогли мнѣ забыть его, и мои молитвы превращаются въ мольбы о его счастьи. Какимъ зельемъ опоилъ онъ меня, что я осмѣливаюсь все это говорить вамъ и не умираю отъ стыда?

— Говори, говори, — сказалъ я мягко. — Говори, облегчи умъ свой и сердце.

Она соскользнула съ кресла и опустилась на полъ въ граціозной позѣ, какую принимаютъ ея соотечественницы въ церкви, подняла руки къ небу, молилась, плакала и, наконецъ, разразилась рыданіями. Я счелъ за лучшее не мѣшать ей и выждалъ, пока она мало-по-малу успокоилась. Тогда я взялъ ее за руки, заставилъ подняться и походить по террасѣ. Эти порывы, отчаянье, восторги и слезы нисколько не удивляли меня, но все это представлялось мнѣ крайне опаснымъ. Если Робертъ застанетъ ее въ моментъ такого возбужденія, то онъ легко одержитъ побѣду надъ омраченнымъ умомъ, надъ трепещущимъ тѣломъ, не пережившимъ еще и двадцатилѣтняго возраста. Она не устоятъ, быть можетъ, и потомъ умретъ. Опомнившись, — я зналъ это, — она не могла бы жить съ раскаяніемъ въ сердцѣ, съ ложью на устахъ, съ позоромъ на челѣ.

Исповѣдь передо мною, слезы и молитва успокоили ее немного, движеніе окончательно привело ее въ себя.

— Можете ли вы меня вылечить? — тревожно спросила она.

— Разумѣется, — отвѣтилъ я смѣло, думая въ эту минуту лишь о томъ, чтобы какъ-нибудь успокоить ее.

— Я не виновата въ этомъ, клянусь вамъ, — говорила она тономъ оправдывающагося ребенка. — Я сама не знаю, какъ дошла я до этого. Онъ сказалъ мнѣ, что я хороша, и я слушала его изъ тщеславія. Онъ сказалъ, что страдаетъ, и мнѣ стало жаль его; онъ сказалъ, что любитъ, мнѣ нужно было много силы, чтобы заставить его замолчать въ то время, какъ слова его приводили меня въ восторгъ, когда сама я, всѣми силами души моей, хотѣла бы крикнуть ему, что и я тоже, что и я…

— Вѣдь, это вы, — продолжала она, послѣ короткаго молчанія,, сильнѣе опираясь на мою руку, — вы заставили меня вглядѣться въ мою душу, когда сказали, что онъ хочетъ обмануть меня. Ваши слова причинили мнѣ страданія, они свергли меня съ неба на землю, рѣзко разбудили меня отъ моихъ грезъ, и я почувствовала себя гадкою. Мысль, что онъ лжетъ, что онъ не страдаетъ, не любитъ меня такъ, какъ говоритъ, дразнила меня, возбуждала мое любопытство, потомъ ревность, потомъ кокетство. Я хотѣла сорвать маску съ обманщика, хотѣла заставить полюбить себя, чтобы, отомстить за то, что поддалась обману. Я такъ разсуждала, --продолжала она, ломая руки, — а онъ, кого я хотѣла наказать, посмотрѣлъ на меня, слезы блеснули въ его глазахъ… и теперь я его… вся его!

Подъ впечатлѣніемъ этихъ наивныхъ признаній я впился ногтями въ свою грудь, кровь бросилась мнѣ въ лицо. Вѣдь, это все я надѣлалъ, воображая, что поступаю необыкновенно разумно.

— Ахъ, все, о чемъ я говорю теперь, я хотѣла бы скрыть отъ васъ и не могу. Мои тайны, которыя вы слышали, такъ бы я и взяла назадъ, такъ какъ завтра, при свѣтѣ дня, я не посмѣю взглянуть на васъ.

— Не жалѣй объ этомъ, — отвѣтилъ я, — развѣ я не другъ тебѣ, развѣ не видишь, какъ глубоко я сочувствую твоимъ страданіямъ? Признанія уже облегчили твое сердце, и ты уже владѣешь собою болѣе, чѣмъ минуту назадъ. Твоя борьба, твое отчаяніе и признанія доказываютъ, что я въ тебѣ не ошибался, считая тебя благороднѣйшимъ существомъ. Въ данную минуту ты переживаешь недугъ, кризисъ, который долженъ былъ наступить рано или поздно и избѣжать котораго ты не могла. Послѣзавтра донъ Роберто уѣдетъ въ Мексику, и образъ его…

— Останется тутъ, какъ выжженный огнемъ, — сказала Антонія, положивши руку на грудь. — Я это чувствую. Да онъ и не уѣдетъ.

— Стало быть, онъ знаетъ, что ты любишь его?

— Знаетъ.

— Ты сказала ему?

— Словами… нѣтъ еще.

— Нѣтъ еще! — воскликнулъ я. — Такъ неужели же ты скажешь?

— Да… скажу, чтобы онъ уѣхалъ, чтобы не былъ такъ несчастенъ.

— Не дѣлай этого, дитя мое… не дѣлай, если ты не хочешь погубить себя, если не рѣшилась, вмѣстѣ съ тѣмъ, броситься въ его объятія.

Она отшатнулась и стыдливымъ жестомъ скрестила руки на, груди.

— Не дѣлай этого, — повторялъ я умоляющимъ голосомъ. — Этимъ ты дашь страшную силу врагу, лишишь себя возможности защищаться.

— Вы слишкомъ далеко заходите, другъ мой, — сказала она съ достоинствомъ, — вы опять указываете мнѣ пропасть… Успокойтесь, эту-то я знаю, она меня ужасаетъ, и въ нее я не упаду. Если я иногда не въ силахъ совладѣть съ своими мыслями и съ сердцемъ, за то всегда была и буду полною госпожой своего тѣла. Ему я не поддамся.

— Въ эту минуту тебѣ это такъ кажется, моя невинная бѣдняжка, потому что врагъ далеко. А завтра, изъ того же сожалѣнія къ нему, подъ вліяніемъ мысли, что онъ любитъ тебя, что онъ несчастенъ… Бываютъ минуты, знай это, когда тѣло, охваченное страстью, заставляетъ умолкнуть сознаніе и волю.

— Посмотримъ, — сказала молодая женщина, выпрямляясь, — осилитъ ли оно мою волю.

Я хотѣлъ было возражать, но промолчалъ, считая неудобнымъ входить въ длинныя разсужденія съ возбужденною женщиной, нервы которой были напряжены подъ давленіемъ противорѣчивыхъ чувствъ.

— Ступай на покой, — сказалъ я. — Къ завтраму я все обдумаю, пораздумаешь и ты тоже, и мы примемъ мѣры къ твоему излеченію. Благодарю тебя, дитя, за то, что ты довѣрилась моему сердцу, не усомнилась во мнѣ. Я давно уже опасался наступленія для тебя того часа, который мы переживаемъ, и я скажу тебѣ правду, что и здѣсь-то я теперь лишь за тѣмъ, чтобы защитить тебя отъ дона Роберто, въ случаѣ необходимости — отъ тебя самой.

Я проводилъ дону Антонію до ея комнаты, потомъ неслышными шагами направился въ свою. Подходя къ двери Роберта, я увидалъ его на порогѣ. Онъ поджидалъ меня, обезпокоенный, вѣроятно, моимъ долгимъ разговоромъ съ доной Антоніей. Его попытку остановить меня и заговорить о ней я отклонилъ, сославшись на поздній часъ. Войдя къ себѣ, я сѣлъ у окна и сталъ припоминать одно за другимъ всѣ признанія Антоніи. Какіе порывы! Сколько страсти въ этомъ дремавшемъ сердцѣ, такъ рѣзко разбуженномъ! А Робертъ… Какое искусство, какая неотразимая послѣдовательность въ его подходахъ, чтобы заставить полюбить себя! Онъ, тоже началъ ихъ совершенно хладнокровно, но разставленная имъ западня захлопнулась за нимъ, и самъ же онъ попался въ нее. Онъ страдалъ, и по-дѣломъ ему. Но за что же Антонія?…

Я долго просидѣлъ у окна, прислушиваясь къ шуму водопада и подумывая о глухихъ раскатахъ Хорулло. Робертъ и Антонія были молоды, красивы и, если не морально, то физически достойны другъ друга. Дрожь охватывала меня при мысли о томъ, чѣмъ все это окончится. Уѣдетъ ли Робертъ послѣ-завтра? Я плохо вѣрилъ этому, несмотря на его обѣщанія. Отъ времени до времени легкій скрипъ заставлялъ меня вскакивать съ мѣста; я зналъ, что, подобно мнѣ, не могли заснуть и влюбленные, и это безпокоило меня. Одинъ только донъ Карлосъ не слыхалъ ничего, не чувствовалъ, какъ дрожитъ подъ нимъ земля… Блаженное состояніе!

V.

Наступилъ часъ бала. На небѣ, изъ-за яркаго фосфорическаго блеска молодого мѣсяца видны лишь немногія звѣзды. Сотня паръ кружатся въ вальсѣ на внутреннемъ дворѣ хасіенды, освѣщенномъ лампами съ матовыми шарами. Туалеты сверкаютъ яркими тканями, въ волосахъ, почти исключительно черныхъ, вплетены живые цвѣты, жемчуги и брилліанты. Скоро полночь, одинъ за другимъ слѣдуютъ медленные, сладострастные гаванскіе вальсы. Порою я взбираюсь на пьедесталъ одной изъ колонъ, поддерживающихъ крышу корридора, и мнѣ кажется, что передо мною развертывается какая-то феерія. Какъ хороши и граціозны всѣ эти молодыя женщины въ своихъ прелестныхъ туалетахъ! Съ ними совершилось удивительное превращеніе, и я, привыкшій видѣть ихъ запросто, по-домашнему, едва узнаю моихъ паціентокъ. Съ обнаженными плечами и руками, онѣ небрежно, полулежа, опираются на обхватывающія ихъ руки кавалеровъ; ихъ глаза часто полузакрыты, какъ бы въ сладкой истомѣ, изъ-за полуоткрытыхъ губъ сверкаютъ влажные зубки. Тамъ и сямъ вздрагиваютъ, точно крылья, лазурные, золотые вѣера. Негромкій оркестръ, состоящій изъ арфъ, гитаръ и мандолинъ, скорѣе вздыхаетъ, чѣмъ поетъ; въ его нѣжныхъ аккордахъ слышится тихая жалоба, точно шепотъ любви. Я не могу насмотрѣться и, — такъ какъ всякое безуміе заразительно, — готовъ иногда самъ принять участіе въ общемъ увлеченіи. Я представляю себѣ, какъ должно быть пріятно держать въ своихъ объятіяхъ трепещущій станъ одной изъ этихъ красавицъ, поддерживать его, вестись и его уносить съ собою въ вихрѣ танца, близко-близко смотрѣть въ прелестное личико. Но я давно уже пережилъ тотъ возрастъ, когда люди танцуютъ, къ тому же, и никогда прежде ступить не умѣлъ, а теперь уже поздно начинать. Я ограничиваюсь тѣмъ, что любуюсь и радуюсь, что остался и до старости дожилъ холостякомъ, глядя на мужей, стоящихъ въ сторонкѣ по стѣнамъ и смотрящихъ на своихъ женъ, проносящихся мимо въ сладострастныхъ позахъ въ объятіяхъ молодыхъ людей, которые, несмотря на цвѣтъ флорентійской бронзы, не обладаютъ ни ея нечувствительностью, ни ея холодностью. Если бы я женился, то едва ли согласился бы участвовать въ этого рода увеселеніяхъ, я былъ бы Отелло, я чувствую это.

Изъ всѣхъ мелькавшихъ передо мною паръ я въ особенности слѣдилъ за Антоніей, когда она танцовала съ Робертомъ. Со вчерашняго дня я не могъ поговорить съ молодою женщиной, такъ какъ она вышла изъ своей комнаты лишь въ ту минуту, когда начали съѣзжаться гости. Она была блѣдна, имѣла утомленный видъ, глаза лихорадочно блестѣли. Домъ быстро наполнился гостями. Антонія была занята съ дамами, которымъ надо было привести въ порядокъ свои туалеты послѣ довольно длиннаго пути. Донъ Карлосъ занималъ отцовъ и мужей. Я, съ своей стороны, тоже не оставался безъ дѣла: каждый гость, пользуясь встрѣчей, спѣшилъ поговорить со мною о своихъ недугахъ, прошедшихъ или настоящихъ, и я принужденъ былъ перещупать не мало пульсовъ, преподать изрядное число совѣтовъ. Отвѣчать мнѣ пришлось, преимущественно, мужской половинѣ общества; дамы же недомогаютъ обыкновенно на другой день бала, наканунѣ же весьма рѣдко, какъ я замѣтилъ по моей практикѣ.

Только къ девяти часамъ, когда составилась первая кадриль, я пересталъ быть медикомъ и превратился въ обыкновеннаго зрителя. Въ этой первой кадрили принялъ участіе и донъ Карлосъ, танцовавшій съ женою гражданскаго префекта vis-à-vis съ доной Антоніей и префектомъ военнымъ. Моя юная пріятельница была блѣдна, очень блѣдна и необыкновенно серьезна. Ея всегдашняя, естественная любезность выходила какою-то неровною и принужденною. Робертъ казался тоже усталымъ и угрюмымъ. Съ девяти до двѣнадцати часовъ онъ всего одинъ разъ танцовалъ съ Антоніей, и я удивлялся его сдержанности, не подозрѣвая, что онъ будетъ неразлученъ съ нею какъ только начнется котильонъ.

Я уже сталъ было успокоиваться, въ надеждѣ, что Антонія оставила безумное намѣреніе признаться Роберту въ любви, когда замѣтилъ, что донъ Карлосъ не имѣетъ своего всегдашняго беззаботно веселаго вида. Онъ тревожно ходилъ взадъ и впередъ, наблюдалъ, былъ серьезенъ и сдержанъ, и взоръ его отовсюду слѣдилъ за Антоніей и за Робертомъ тоже. Ужь не замѣтилъ ли онъ какого неосторожнаго взгляда, пожатія руки, не услыхалъ ли чего? Заподозривши нѣчто подобное, я незамѣтно приблизился къ Антоніи и быстро прошепталъ ей:

— Берегись, твой мужъ не спускаетъ глазъ съ тебя, не теряетъ изъ вида ни одного твоего движенія.

Она еще сильнѣе поблѣднѣла. Очень возможно, что, въ сущности, именно эта-то блѣдность и тревожила дона Карлоса, лишила его обычной экспансивной веселости. Кромѣ того, въ чертахъ его лица видна была усталость. Не можетъ же, въ самомъ дѣлѣ, старикъ, какъ бы онъ хорошо ни сохранился, безнаказанно забывать, что ему уже не двадцать лѣтъ!

Въ двѣнадцать часовъ танцы были прерваны, и гости столпились у огромнаго стола, накрытаго въ галлереѣ. Испанскія и французскія вина, въ особенности шампанское, а потомъ амонтильядо засверкали въ стаканахъ. Мексиканскія дамы пьютъ только воду; тѣмъ не менѣе, этикетъ, вѣжливость, немножко кокетства требуютъ, чтобъ онѣ намочили губки въ бокалахъ, которые имъ подносятъ кавалеры и потомъ осушаютъ за ихъ здоровье. Но если мексиканскія дамы не пьютъ вина, за то онѣ очень много курятъ, и крошечныя сигаретки заискрились во всѣхъ ручкахъ, зазвучалъ веселый смѣхъ. Что же касается меня, привыкшаго къ одиночеству и тишинѣ моего рабочаго кабинета, то весь этотъ шумъ голосовъ, блескъ свѣчей и лампъ, яркая пестрота костюмовъ начинали уже дѣйствовать на мою голову одуряющимъ образомъ. Я сталъ подумывать, какъ бы убраться на покой, какъ только начнется котильонъ. Произведенная мною рекогносцировка удостовѣрила, что моя комната, какъ, впрочемъ, и всѣ остальныя, была завалена шалями, шарфами, мантильями. Меня не особенно прельщала перспектива не спать до утра, и, чтобы найти какое-нибудь пристанище, я направился въ гостиную, освѣщенную только серебряною лампадкой, горящей передъ иконой Богоматери, покровительницы хасіенды. Въ гостиной никого не было, и я прошелъ на веранду. Тамъ было тоже пусто, темно и относительно тихо. Этого-то я и искалъ.

Кресла-качалки, стоявшія всегда на верандѣ, оказались перенесенными во внутреннія галлереи. Я собирался перетащить втихомолку одно изъ нихъ, когда увидалъ гамакъ Антоніи висящимъ на своемъ обычномъ мѣстѣ. Для отдохновенія нельзя было желать лучшаго; я для пробы улегся на подвижную шелковую сѣтку и сталъ качаться. Вдругъ послышалась музыка, мой гамакъ показался мнѣ еще покойнѣе, и я свернулся въ немъ, прежде чѣмъ его покинуть. Но нѣтъ, это еще не котилъонъ, такъ какъ до меня доносятся жалобныя ноты. Я догадываюсь, что Педро Рубіо собирается пѣть Роіоипа. наивную пѣсню любви, которою мексиканки убаюкиваютъ дѣтей. Посторонній шумъ смолкъ, и я отчетливо слышу звучный голосъ Рубіо, поющаго подъ аккомпаниментъ мандолинъ. Въ отвѣтъ ему раздается горячій, страстный, влюбленный женскій голосъ. Оба голоса соединяются, въ нѣжныхъ, плачущихъ звукахъ слышится тоска прощанья. Этотъ прелестный дуетъ очаровалъ меня сначала, потомъ заставилъ вспомнить про Роберта и Антонію. Что-то будетъ завтра? Исполнитъ ли онъ свое обѣщаніе — уѣдетъ ли и придется ли мнѣ утѣшать Антонію? Вдругъ я слышу шелестъ шелковаго платья, легкіе, торопливые шаги. Я вижу Антонію, мое сердце сильно бьется, такъ какъ за ней слѣдуетъ Робертъ. Молодая женщина доходитъ до середины веранды, оборачивается назадъ и говоритъ:

— Стойте.

Робертъ повинуется, онъ въ пяти шагахъ отъ нея, повидимому, умоляетъ о чемъ-то.

— Чего вы отъ меня хотите? — говоритъ Антонія глухимъ, взволнованнымъ голосомъ.

— Сказать вамъ, прежде чѣмъ навсегда разстанусь съ вами и уѣду умирать далеко отъ васъ, что я васъ обожаю, — страстно отвѣчаетъ молодой человѣкъ.

Антонія молчитъ, за нее какъ бы отвѣчаетъ нѣжная, за душу хватающая пѣсня Рубіо. Я готовъ подняться, спрыгнуть съ гамака, подбѣжать къ молодой женщинѣ, и самъ не знаю, что, — какая-то жалость, какое-то подлое потворство удерживаютъ меня. Я на минуту забылъ о донѣ Карлосѣ и видѣлъ только два молодыхъ, любящихъ другъ друга существа, сошедшихся сказать послѣднее прости. Этотъ мимолетный мигъ составитъ все ихъ счастье, и…

— Я обожаю васъ! — повторяетъ Робертъ, протягивая руки умоляющимъ жестомъ.

— Молчите, — шепчетъ Антонія, — молчите и прощайте.

— Я обожаю васъ.

Молодая женщина отодвигается на нѣсколько шаговъ, хотя Робертъ не тронулся съ мѣста.

— Ну, такъ знайте же… — говорить она, вся трепещущая, — знайте…

Она схватывается руками за горло, голосъ ея обрывается.

Вдругъ, вся наклонившись впередъ, съ стиснутыми зубами, голосомъ, полнымъ страсти, муки, безумной тоски, — этого голоса и сейчасъ забыть не могу, — она говоритъ:

— Уѣзжай! Уѣзжай счастливый и съ отчаяньемъ въ душѣ, съ какимъ я останусь здѣсь… Я тоже, слышишь, я то же люблю тебя!

Робертъ кинулся впередъ съ раскрытыми объятіями. Антонія приблизилась къ баллюстрадѣ.

— Еще одинъ шагъ, — сказала она рѣзкимъ, рѣшительнымъ голосомъ, показывая на обрывъ, — и я брошусь туда.

Робертъ останавливается, колеблется.

— Уѣзжайте, — продолжаетъ она отрывисто, — или пропустите меня, — намъ больше нечего сказать другъ другу.

— Умоляю, еще, еще одинъ только разъ повторите, что любите меня.

— Нѣтъ, — отвѣчаетъ Антонія, — этого уже никогда въ жизни не будетъ.

Онъ кидается къ ней, схватываетъ ее. Она пронзительно вскрикиваетъ. Я на ногахъ, около нея. Пораженный удивленіемъ, Робертъ отступаетъ назадъ, потомъ грозно наступаетъ на меня. Раздается выстрѣлъ, молодой человѣкъ пошатывается, взмахиваетъ руками и падаетъ у моихъ ногъ. Показывается донъ Карлосъ, наклоняется надъ своею жертвой, потомъ далеко отбрасываетъ отъ себя ружье, изъ котораго только что выстрѣлилъ, и шепчетъ:

— Не люблю соколовъ.

Антонія въ ужасѣ опрокинулась на баллюстраду. Я обхватилъ ее руками, чтобы не дать ей упасть, и почувствовалъ, что она лишается чувствъ. Хотя страшно взволнованный, я, однако же, не совсѣмъ потерялся. Тѣмъ временемъ начали сбѣгаться люди, принесли свѣчей, пошли разспросы.

— Помогите, — обратился я къ ближайшему ко мнѣ кавалеру.

Вдвоемъ мы подняли Антонію и понесли въ ея комнату.

— Идите за нами, — сказалъ я дону Карлосу, проходя мимо него.

Онъ посмотрѣлъ на меня тупымъ взглядомъ и какъ-то болѣзненно повторилъ, указывая на Роберта:

— Не люблю соколовъ.

— Идите, — крикнулъ я ему повелительно.

Онъ машинально пошелъ за мною.

Уложивши Антонію на кровать, я не безъ труда удалилъ изъ комнаты любопытныхъ и, ограничиваясь помощью камеристки, поспѣшилъ приняться за приведеніе въ чувство молодой женщины. Состояніе ея пульса успокоило меня. Но каковы будутъ послѣдствія поразившаго ее потрясенія? Донъ Карлосъ смотрѣлъ на меня, сжимая голову руками.

— Что это? — говорилъ онъ. — Страшный сонъ я вижу? Ранена Антонія? Умерла? Да разбудите же меня, докторъ, разбудите…

Вдругъ онъ подошелъ къ кровати, наклонился къ лицу своей жены и приложилъ губы къ ея лбу.

— Умретъ она? — спросилъ онъ, пристально глядя на меня.

— Нѣтъ, — отвѣтилъ я, обрадованный тѣмъ, что онъ вышелъ изъ своего оцѣпенѣнія. — Но осторожность требуетъ, чтобъ она не видала васъ, по крайней мѣрѣ, въ ту минуту, когда проснется.

— Да развѣ она спитъ?

— Да, обморокъ перешелъ въ сонъ. Это рѣдкій случай, который… Садитесь тамъ, за занавѣской, и если она проснется въ мое отсутствіе, пусть только одна Роза говоритъ съ нею.

— Вы хотите уйти?

— Да, вѣдь, надо же тамъ…

— А! — воскликнулъ онъ, закрывая глаза рукою. — Несчастный! Я думалъ, что они одни, — прибавилъ онъ. — Еслибъ я видѣлъ васъ, еслибъ я зналъ, что вы тамъ… Но что значитъ, что его руки были протянуты къ ней? Отчего она закричала?

— Отъ того… я потомъ объясню вамъ все это.

Мой старый другъ, какъ послушное дитя, сѣлъ на указанное мною мѣсто.

— Убійца! я убійца! — шепталъ онъ и двѣ слезы блеснули на его щекахъ.

Отворивши дверь, я лицомъ къ лицу столкнулся съ политическимъ префектомъ и съ военнымъ префектомъ. Я отчасти ожидалъ этой встрѣчи.

— Что такое случилось? — спросили они въ одинъ голосъ.;

— Мы объ этомъ поговоримъ потомъ, — сказалъ я, затрудняясь отвѣтомъ, — потомъ, послѣ того, какъ я осмотрю моего соотечественника.

— А Антонія, Антонія что? — кричали женскіе голоса.

— Она спитъ, и я просилъ бы быть потише.

Пробираясь сквозь толпу и не отвѣчая ни на какіе вопросы, я дошелъ до веранды, гдѣ стояло нѣсколько молодыхъ людей. Робертъ лежалъ въ томъ же положеніи, въ какомъ я его оставилъ. Изъ суевѣрнаго страха никто не смѣлъ ни подойти къ нему, ни прикоснуться. Я опустился на колѣни. Лицо его было блѣдно, неподвижные глаза устремлены къ небу. Рана оказалась на лѣвой сторонѣ шеи; оболочка шейной вены разорвана. Смерть наступила мгновенно. Не безъ волненія опустилъ, я вѣки несчастнаго.

Когда я поднялся, оба префекта обратились опять ко мнѣ съ разспросами.

Спѣшно направляясь къ комнатѣ Антоніи, я попробовалъ еще разъ уклониться отъ категорическаго отвѣта, не желая никого компрометировать.

— Не изъ любопытства пристаемъ мы къ вамъ, докторъ, — любезно заговорилъ одинъ изъ чиновниковъ, — и я прошу васъ принять во вниманіе, что мы являемся представителями правосудія, что мы обязаны составить протоколъ. Какъ это произошло? Что это — убійство или несчастный случай?

— Несчастный случай, — поспѣшилъ я отвѣтить. — Случай, происшедшій по неосторожности дона Карлоса, которую онъ горько оплакиваетъ и будетъ вѣчно оплакивать. Теперь же вы меня извините, господа: прежде чѣмъ быть всецѣло къ вашимъ услугамъ и передать все мною видѣнное, я долженъ вернуться къ донѣ Антоніи и къ дону Карлосу, которые внушаютъ опасенія. Живые для меня, какъ вы сами понимаете, несравненно важнѣе мертвыхъ. Эй, ты, — обратился я къ индѣйцу, исполнявшему при донѣ Карлосѣ обязанности лакея и конюшаго, — иди сюда, твой господинъ уже спрашивалъ тебя.

Я втолкнулъ впередъ стараго слугу и вошелъ за нимъ въ комнату Антоніи, куда префекты очень бы желали послѣдовать за мною. Я быстро захлопнулъ дверь, зная, что силою никто не войдетъ въ нее. Мексиканское правосудіе, — надо это къ чести его отмѣтить, — отличается отъ правосудія другихъ странъ какъ своею снисходительностью, такъ и большою деликатностью формъ. Оно склонно охотнѣе видѣть невинныхъ тамъ, гдѣ есть виновные, чѣмъ признавать невинныхъ виновными. Драгоцѣннѣйшее благодушіе!

Положеніе больной нисколько не измѣнилось за время моего краткаго отсутствія; она продолжала спать покойно, повидимому. Но что такое былъ этотъ сонъ? Наверстывалъ ли онъ собою безсонницу предшествовавшей ночи, или же былъ результатомъ какихъ-либо мозговыхъ явленій? Если Антонія сойдетъ съ ума! Я вздрогнулъ при этой мысли. Впрочемъ, если она останется жива, то для несчастной женщины, быть можетъ, истиннымъ благодѣяніемъ оказалась бы утрата воспоминанія обо всемъ случившемся. Прежде чѣмъ попытаться разбудить ее, чтобы узнать истину, я подошелъ къ дону Карлосу. Онъ всталъ еще при моемъ приходѣ и тревожнымъ взглядомъ слѣдилъ за всѣми моими движеніями. Я встрѣтилъ этотъ взглядъ. Какъ онъ былъ печаленъ! Сколько муки отражалось на этомъ всегда веселомъ лицѣ! Сердце надрывалось, глядя на него. Дѣло сдѣлано, онъ застрѣлилъ Роберта; но что думалъ онъ про Антонію? Что вызвало этотъ выстрѣлъ, — признаніе ли жены, или насиліе, на которое, повидимому, покушался молодой человѣкъ, схвативши ее въ свои объятія? Мнѣ необходимо было дѣйствовать крайне осторожно, говорить лишь о томъ, что ему уже извѣстно.

— Что онъ?… — донъ Карлосъ не могъ договорить.

Я понялъ смыслъ недосказаннаго вопроса.

— Почти, — отвѣтилъ я, — и теперь надо о васъ подумать. Мой старый другъ упалъ въ кресло, повторяя:

— Я… я убійца!… Убійца!

— Слушай, — обратился я къ индѣйцу, стоявшему у двери, — поди и осѣдлай сію минуту двухъ лошадей, да устрой такъ, чтобы никто не видалъ, не зналъ… Ты, я полагаю, не любишь ни алгвазиловъ, ни судейскихъ?

Леандро энергически покачалъ головой въ знакъ отрицанія.

— Ну, такъ надо увезти отъ нихъ подальше твоего господина, въ горы, до тѣхъ поръ, пока судейскіе не покончатъ своего царапанья бумаги. Понимаешь?

Индѣецъ кивнулъ головой и вышелъ.

— Слышали мое приказаніе Леандру? — спросилъ я дона Карлоса, положивши ему руку на плечо.

— Слышалъ, — отвѣтилъ старикъ, подходя къ постели Антоніи, — только я не хочу уѣзжать.

— Однако, это необходимо. Судебныя власти, вопреки своему обыкновенію и поневолѣ, выкажутъ особенную строгость. Имъ будутъ даны приказанія изъ Мексико, такъ какъ дѣло карается племянника посла.

— Я не оставлю Антоніи.

— Именно ради ея то вы и должны уѣхать, другъ мой. Черезъ нѣсколько дней она пріѣдетъ къ вамъ или вы сами возвратитесь.

— Для чего мнѣ скрываться? Я — нотабль, меня въ тюрьму не посадятъ и подвергнутъ аресту въ моемъ домѣ.

— Нѣтъ, вамъ придется отвѣчать за смерть иностранца, и я предпочитаю, чтобы вы вдали отсюда, на свободѣ, выждали разъясненія этого дѣла или его прекращенія. Я только что сказалъ двумъ префектамъ, что вы случайно…

Донъ Карлосъ выпрямился, глаза его сверкали.

— Не случайно, — проговорилъ онъ, стиснувши зубы, — не случайно застрѣлилъ я вашего соотечественника, а за то, что онъ осмѣлился оскорбить мою жену. Я видѣлъ, какъ онъ слѣдилъ за нею, какъ онъ смотрѣлъ на нее… Когда она вскрикнула, я схватилъ попавшееся мнѣ подъ руку ружье и…

Я вздохнулъ свободно. Онъ слышалъ лишь крикъ Антоніи и не слыхалъ ея безумнаго признанія. Я въ душѣ порадовался тому, что года, которые остается еще прожить несчастному человѣку, не будутъ отравлены вдвойнѣ.

На разсвѣтѣ я вызвалъ обоихъ префектовъ въ гостиную и разсказалъ имъ, что донъ Карлосъ, вертя въ рукахъ ружье, которое считалъ незаряженнымъ послѣ выстрѣла утромъ по соколу, нечаянно выстрѣлилъ въ Роберта въ то время, какъ я и дона Антонія разговаривали съ нимъ. Оба префекта были люди умные и не стали меня больше разспрашивать и держали себя даже настолько деликатно, что отвернулись отъ веранды въ ту минуту, какъ по ней проходилъ донъ Карлосъ въ сопровожденіи Леандро. Съ восходомъ солнца администраторы уѣхали первыми, послѣднія же носилки, все таки, пустились въ путь не ранѣе девяти часовъ. Признаюсь, я вздохнулъ свободно, когда все стихло, когда я, наконецъ, почувствовалъ, что хасіенда опустѣла.

Тотчасъ же я принялся за останки Роберта и уложилъ его тѣло на складную кровать на томъ самомъ мѣстѣ, гдѣ застигла его смерть. Привлеченные любопытствомъ индѣйцы, работники имѣнія, приходили посмотрѣть на него. Женщины подолгу останавливались передъ красивымъ юношей, казавшимся спящимъ, и бросали цвѣты ноготковъ на смертное ложе, которое скоро было покрыто этими погребальными цвѣтами.

Я удалился и занялъ свое мѣсто у изголовья Антоніи. Тамъ я написалъ длинное письмо дядѣ покойнаго, изложивъ всю правду, и довѣрилъ его чести честь дона Карлоса. Окончивши посланіе, я отправилъ его въ Мексико съ индѣйцемъ. Дойти по назначенію оно могло не ранѣе трехъ дней.

Къ вечеру моя милая больная открыла, наконецъ, глаза и, казалось, удивилась, увидавши меня. Я наклонился къ ней и сталъ разспрашивать о томъ, какъ она себя чувствуетъ. Антонія отвѣчала совершенно сознательно, но, повидимому, не помнила ничего о страшныхъ событіяхъ прошедшей ночи. Она нѣсколько разъ просила позвать въ ней мужа.

— Онъ не хочетъ придти ко мнѣ? — спросила она, приподнимаясь и пристально глядя на меня.

— Онъ только что былъ здѣсь, — отвѣтилъ я, чтобъ успокоить ее. — Онъ цѣловалъ тебя, звалъ по имени, пытаясь разбудить. Я послалъ его въ Оризаву за лѣкарствами.

Антонія покачала головой и отвернулась къ стѣнѣ. Скоро я разслышалъ, что она плачетъ: она все вспомнила!

Въ полночь, почти тайно, — въ Мексикѣ не существуетъ похоронныхъ церемоній, — тѣло Роберта было отнесено на кладбище Текилы. Тамъ оно покоится въ тѣни пальмы, посаженной по моему приказанію, подъ камнемъ, на которомъ вырѣзано только его имя.

Черезъ день Антонія встала, несмотря на легкую лихорадку, и пробовала ходить, опираясь на мою руку. Она знала правду, всю правду о смерти Роберта, и о добровольномъ изгнаніи мужа. Я съ трудомъ убѣдилъ ее подкрѣпиться пищей. Молодая женщина была до крайности слаба и блѣдна страшно. Можно было подумать, будто, подобно Роберту, она лишилась всей своей крови въ эту ужасную ночь.

— Донъ Карлосъ считаетъ меня виновною? — неожиданно спросила она.

— Нѣтъ, онъ слышалъ только, какъ ты вскрикнула, и его гнѣвъ…

— Мнѣ слѣдовало васъ слушаться, другъ мой, слушаться своего разсудка, который говорилъ то же, что и вы. Меня охватило какое то безуміе, я страдала, а, между тѣмъ, что такое были тѣ страданія сравнительно съ муками, которыя я переживаю теперь?!

— Да, — грустно проговорилъ я, — предвидѣть я умѣлъ и не съумѣлъ ничего предупредить. Мнѣ слѣдовало… Ну, да ужь… А ты не приходи въ отчаяніе, время принесетъ съ собою покой, забвеніе… Опять вернется счастье.

— Время принесетъ успокоеніе, быть можетъ, забвенія — никогда! Мое положеніе ужасно… Да развѣ я не заслужила его?

— Нѣтъ, дитя мое, ты была, ты и есть жертва.

— Жертва? — воскликнула она. — Хороша жертва, когда я погубила любимаго человѣка и сдѣлала убійцей своего мужа.

Я долго говорилъ съ нею, стараясь облегчить ея неизлечимыя страданія.

— Вы добры, — сказала она, сжимая мои руки, — и хорошо имѣть васъ другомъ въ такія минуты. Вы поможете мнѣ утѣшить дона Карлоса, не правда ли? Это будетъ единственною цѣлью моей жизни. То, что онъ сдѣлалъ, онъ всегда будетъ считать преступленіемъ, и раскаяніе убьетъ его, — я хорошо знаю его сердце, — такъ же, какъ убьетъ и меня.

Я приказалъ приготовить носилки и, когда мы вышли изъ комнаты Антоніи, намъ пришлось пройти по дому. Гирлянды цвѣтовъ завяли, вездѣ виднѣлись неубранные тарелки, бутылки, стаканы. Въ эту минуту тяжело было видѣть остатки пира, убрать которые никто не подумалъ. При проходѣ черезъ веранду съ Антоніей чуть не сдѣлалось дурно. Вопреки моимъ настояніямъ, она пожелала сначала пройтись пѣшкомъ и мы дошли до кладбища, лежащаго близъ дороги. Антонія остановилась у изгороди изъ розъ и посмотрѣла на меня. Я тогда только понялъ, зачѣмъ она пошла пѣшкомъ.

— Да, — отвѣтилъ я на ея нѣмой вопросъ, — онъ здѣсь лежитъ.

Она помолилась, потомъ сѣла въ носилки и задернула занавѣсы. Я сѣлъ верхомъ, въ послѣдній разъ окинулъ взглядомъ долину, залитую свѣтомъ, полную серебристымъ шумомъ водопада, и задумался: донъ Карлосъ бѣжалъ, Робертъ убитъ, молодая красавица, рыданія которой я слышалъ, обречена на жестокія страданія… Хорулло, «страна бѣдствія», еще разъ промелькнула передо мною. Увы, несчастья — тѣ же катаклизмы, и не напрасны были мои опасенія.

Шесть лѣтъ прошло съ тѣхъ поръ, какъ Робертъ покоится подъ разросшеюся пальмой. Прошло пять лѣтъ съ того дня, какъ донъ Карлосъ, вернувшись изъ горъ, куда уѣхала къ нему Антонія, въ свою очередь, нашелъ вѣчный покой рядомъ съ тѣмъ, чей окровавленный образъ мучилъ его совѣсть до послѣдней минуты. Годъ тому назадъ я туда же перенесъ тѣло Антоніи, въ монашествѣ сестры Валеріи-Семи-Страданій. Съ большимъ трудомъ добился я отъ конгрегаціи позволенія положить тѣло несчастной рядомъ съ тѣми, чьи вины она вынуждена была искупить отреченіемъ отъ міра.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Исполнивши, такимъ образомъ, послѣднюю волю, завѣщанную мнѣ моимъ маленькимъ другомъ, я вернулся домой и написалъ разсказъ объ этой интимной драмѣ, оставшейся неизвѣстною многимъ обывателямъ Оризавы. Дѣло въ томъ, что французскій посланникъ, которому я открылъ всю правду въ моемъ письмѣ, воспротивился всякому судебному разслѣдованію и тѣмъ доказалъ не только свой умъ, но и дипломатическія способности. По существу, некому было мстить и немного было карать, такъ какъ три дѣйствующихъ лица, — не правъ ли я въ этомъ? — умерли за то, что любили.

М. Р.

"Русская Мысль", кн.II, 1888

---

1. Balanèoires — качели, на новомъ парижскомъ арго употребляется въ смыслѣ, равнозначущимъ русскимъ выраженіямъ: «враки», «шалости», «дудки». Прим. перев.
2. Hacienda — по-испански: имѣніе, ферма.