Бедняки (Лазаревский)/ДО

Бѣдняки
авторъ Борисъ Александровичъ Лазаревскій

Источникъ: Лазаревскій Б. А. Повѣсти и разсказы. — М: Типо-литографія «Русскаго Товарищества печатнаго и издательскаго дѣла», 1903. — Т. I. — С. 305.

I

Засѣданіе по дѣлу о растратѣ и подлогахъ въ мѣстномъ обществѣ взаимнаго кредита затянулось на нѣсколько дней, и присяжный повѣренный Бережновъ, защищавшій одного изъ подсудимыхъ, привыкъ ходить въ судъ, какъ на службу. Физически онъ не утомлялся, но нервы за это время разстроились сильно. Особенно раздражалъ Бережнова его кліентъ Ивановъ, глупый и больной человѣкъ, который, перегнувшись черезъ барьеръ, отдѣлявшій подсудимыхъ, все время шепталъ свои оправданія въ томъ, въ чемъ его не обвиняли, и этотъ шепотъ мучилъ, какъ нарывъ въ ухѣ.

Резолюцію суда прочли на пятыя сутки въ девять часовъ вечера. Иванова приговорили къ отрѣшенію отъ должности. Онъ ожидалъ бо́льшаго наказанія и не огорчился, но все-таки просилъ написать ему кассаціонную жалобу и снова все тѣмъ же шепотомъ сталъ доказывать свою невиновность въ томъ, за что его не судили.

Проговоривъ съ нимъ цѣлый часъ на парадной лѣстницѣ суда, Бережновъ обѣщалъ написать жалобу и, надѣвъ пальто, почти выбѣжалъ на улицу. Свернувъ направо, онъ пошелъ по доскамъ возлѣ забора, окружавшаго усадьбу городского головы. Въ большомъ домѣ было темно, должно быть всѣ куда-то уѣхали, а изъ сада тянуло сыростью и недавно зацвѣтшимъ жасминомъ. Свѣтлая ночь легла надъ крышами губернскаго города. Ѣзда пріутихла.

Неполная еще луна одинаково нѣжно ласкала своимъ зеленоватымъ свѣтомъ головы и спины Бережнова и шедшаго по другой улицѣ Иванова, и другихъ подсудимыхъ, которыхъ конвойные, съ блестѣвшими шашками, вели на край города въ тюремный замокъ.

Домой, въ свою холостую квартиру, Бережнову идти не хотѣлось.

«Въ комнатѣ навѣрное душно, — думалъ онъ, — новыхъ книгъ въ библіотекѣ я давно не мѣнялъ, значитъ читать нечего, а спать еще рано, да и не мѣшало бы поѣсть».

Ужинать онъ рѣшилъ въ городскомъ собраніи и, чтобы подольше подышать чистымъ воздухомъ, пошелъ медленнѣе и окольной пустынной улицей.

Кліентъ и его шепотъ все еще не выходили изъ головы, но раздраженіе, выроставшее противъ него съ каждымъ днемъ, теперь улеглось. Уже казалось, что сердиться на Иванова за то, что онъ глупъ и надоѣдливъ, такъ же несправедливо, какъ и на бѣдняка калѣку за то, что онъ голоденъ, грязенъ и проситъ милостыню. И казалось еще Бережнову, что большинство жителей города, которыхъ онъ зналъ, въ сущности такіе же бѣдняки, потому что каждый изъ нихъ, живя, вѣчно проситъ о чемъ-то другихъ людей, а самъ не даетъ никому и ничего, не двигая впередъ ни мысли, ни искусства, подчиняясь только инстинктамъ самоохраненія и самовоспроизведенія. И самъ онъ, окончивъ только пять лѣтъ назадъ университетъ, уже тяготится своими обязанностями и до сихъ поръ не знаетъ своего настоящаго мѣста въ обществѣ.

У подъѣзда городского собранія, къ которому подошелъ Бережновъ, стояло нѣсколько экипажей съ дремлющими на козлахъ кучерами, а за освѣщенной стеклянной дверью слышна была военная музыка. Въ тотъ вечеръ тамъ ставили любительскій спектакль съ благотворительной цѣлью, послѣ котораго должны были начаться танцы.

Въ просторныхъ сѣняхъ собранія Бережнова обдало тепломъ, запахомъ буфета и духовъ. Онъ оправилъ передъ зеркаломъ фракъ, пригладилъ волосы и съ удовольствіемъ узналъ отъ швейцара, что спектакль уже окончился. Смотрѣть даже пустую пьеску въ исполненіи любителей для него всегда было такъ же непріятно, какъ и слушать въ судѣ рѣчь необразованнаго и изолгавшагося ходатая по дѣламъ. Въ залѣ только что окончили танцовать pas d’Espagne^[1] и готовились къ кадрили. Армейскій офицеръ въ аксельбантахъ, съ букетикомъ цвѣтовъ на груди и съ вѣеромъ въ рукахъ, подходилъ къ каждой сидѣвшей парѣ и, щелкнувъ шпорами и улыбаясь, что-то объяснялъ. Бережновъ надѣлъ пенснэ, прищурился и, поминутно боясь споткнуться, осторожно прошелъ за стульями къ окнамъ. Здѣсь сидѣли и стояли пожилые мужчины, дамы и дѣвицы, которымъ перешло за двадцать пять, давно потерявшія надежду танцовать, но все еще ѣздившія на вечера. Если къ которой-нибудь изъ нихъ подходилъ молодой мужчина и, не приглашая танцовать, садился возлѣ, то барышня ни къ селу ни къ городу вдругъ произносила: «я ужасно люблю театръ и не пропускаю ни одного любительскаго спектакля».

Бережнову хотѣлось смотрѣть на всѣхъ этихъ людей и въ то же время хотѣлось быть одному. Онъ сѣлъ въ самомъ концѣ зала и укрылся за спиной толстаго полковника, какъ за ширмой. Почти каждое лицо было Бережнову знакомо и, какъ это бываетъ въ провинціи, всѣ знали его.

Когда заиграла музыка, пары поднялись и задвигались такъ быстро, что трудно было наблюдать за отдѣльными людьми.

Не дождавшись конца кадрили, онъ ушелъ въ буфетъ и заказалъ подошедшему лакею отбивную котлетку. Справа отъ него помѣстилась цѣлая компанія. Ужинавшіе громко разговаривали и смѣялись. Центромъ сосѣдняго стола, повидимому, была сильно декольтированная, сидѣвшая спиной къ Бережнову, дама. Рядомъ съ нею наклонился надъ столомъ пожилой господинъ съ проборомъ посреди головы и съ утомленнымъ дѣловымъ выраженіемъ сѣрыхъ выцвѣтшихъ, какъ старыя обои, глазъ. Лѣвѣе дамы раскачивался изъ стороны въ сторону и чему-то смѣялся инженеръ путеецъ Червинскій. Его дочь, молоденькая, недавно вышедшая замужъ, но уже не жившая съ мужемъ и тоже сильно декольтированная, нехотя отвѣчала на вопросы присосѣдившагося чиновника канцеляріи губернатора.

II

И Бережновъ сразу вспомнилъ тотъ городъ, въ которомъ десять лѣтъ назадъ еще учился въ гимназіи и длинную, обсаженную тополями улицу, спускавшуюся къ базару и двухъэтажный краснаго кирпича домъ, стоявшій на этой улицѣ. Въ верхней квартирѣ жилъ докторъ Новиковъ съ женой и дочерью Соней. Нижній этажъ занималъ самъ домовладѣлецъ, купецъ Припасовъ. Обѣ семьи по своему строю рѣзко различались.

Наверху вставали поздно и обѣдали въ шесть часовъ. Всѣ комнаты тамъ были устланы, какъ въ вагонѣ, мягкой клеенкой и потому казалось, что и безъ того молчаливая Соня и ея мать не ходятъ, а плаваютъ по воздуху. Докторъ имѣлъ самую большую практику въ городѣ и, кромѣ какъ въ пріемные часы, никогда не бывалъ дома. Окна у Новиковыхъ отворялись даже зимой, и въ комнатахъ всегда было прохладно. Подруги къ Сонѣ ходили рѣдко и сама она, несмотря на полную свободу, которая ей давалась, нигдѣ не бывала.

Въ домѣ было много книгъ и журналовъ, но Соня ихъ не читала, а больше сидѣла за учебниками. Всегда немного вялая и блѣдная, съ темно-синими глазами и длинными рѣсницами, тринадцати лѣтъ физически она уже развилась въ женщину. Отецъ и мать никогда не знали, что дѣлается у нея на душѣ.

Въ нижнемъ этажѣ вставали въ шесть часовъ утра. Цѣлый день тамъ раздавались громкіе голоса и слышался топотъ дѣтей, которыхъ было семь. Въ праздники вставали еще раньше и непремѣнно пекли пирогъ, запахъ луку и тушеной капусты слышался даже на парадной лѣстницѣ. Форточекъ никогда не отворяли и зимой въ квартирѣ было такъ же душно, какъ и лѣтомъ. Практика давала доктору Новикову не больше семи тысячъ въ годъ; а годовой оборотъ Припасова превышалъ сто тысячъ, но, побывавъ въ обѣихъ квартирахъ, каждый бы сказалъ, что докторъ вѣроятно богаче чѣмъ домовладѣлецъ. Общаго въ этихъ двухъ семьяхъ было только то, что и тамъ и тамъ родители никогда не интересовались тѣмъ, о чемъ думаютъ и чего хотятъ ихъ дѣти. Со старшимъ сыномъ Припасова, Сережей, Бережновъ учился съ перваго класса гимназіи и они нѣсколько лѣтъ подъ-рядъ просидѣли на одной партѣ. Вмѣстѣ остались на второй годъ въ четвертомъ классѣ и затѣмъ перешли въ пятый.

Кромѣ дѣда, отставного полковника, доживавшаго свой вѣкъ на хуторѣ въ другой губерніи, у Бережнова родныхъ не было, и во все пребываніе въ гимназіи онъ жилъ или, какъ говорили въ городѣ, «стоялъ» на квартирѣ у учителя чистописанія Смирновскаго. Помѣщался онъ въ отдѣльной комнатѣ, одиноко и самостоятельно, какъ студентъ, и единственнымъ близкимъ для него существомъ былъ Сережа Припасовъ.

Встрѣчаясь утромъ, они сейчасъ же дѣлились впечатлѣніями минувшаго вечера, если не проводили его вмѣстѣ. Товарищи подсмѣивались надъ этой дружбой и называли ихъ мужемъ и женой. Подвижной, предпріимчивый, рѣшавшій все съ одного слова и окончательно, Припасовъ въ трудные моменты совѣтовался съ Бережновымъ и давалъ иногда ему прочитывать свои дневники. До пятаго класса въ тетрадкахъ Сережи то записывались впечатлѣнія послѣ прочитанныхъ книгъ, то сыпались ругательства на нелюбимыхъ учителей, то выражалось глубокое горе о томъ, что ни отецъ, ни мать не умѣютъ и не желаютъ его понять. Когда Припасовъ перешелъ въ шестой классъ, ему было восемнадцать лѣтъ. Дневники стали осмысленнѣе. Появились разсужденія на религіозныя темы. Видно было, что его мучаетъ вопросъ о возможности существованія послѣ смерти души каждаго человѣка, какъ отдѣльнаго индивидуума. Часто выражалась радость о томъ, что его сочиненіе оказалось однимъ изъ лучшихъ въ классѣ. Потомъ пошли отрывки о чувствахъ къ какой-то Машѣ, временно жившей у нихъ въ семьѣ въ качествѣ домашней швеи. Онъ описывалъ эту дѣвушку, какъ необычайно чистое существо, и бранилъ себя за испорченность, выражавшуюся въ томъ, что, взявъ Машу только за руку, уже чувствовалъ усиленное сердцебіеніе, задыхался и долженъ былъ дѣлать невѣроятныя усилія, чтобы удержать себя отъ желанія ее обнять.

Въ одинъ изъ дней въ дневникѣ вмѣсто обычныхъ замѣтокъ въ тетрадкѣ была написана длиннѣйшая импровизированная, горячая молитва къ Богу, въ которой Сергѣй просилъ Его милосердія за совершенный страшный грѣхъ. Грѣхъ заключался въ томъ, что Припасовъ ночью пробрался въ спальную къ Машѣ и, ставъ возлѣ кровати на колѣни, цѣловалъ ея шею и грудь, а потомъ вдругъ упалъ въ обморокъ. Увидѣвъ Сергѣя на другой день, Маша, вмѣсто того, чтобы, какъ онъ ожидалъ, сгорѣть со стыда — только расхохоталась и назвала его «кисляемъ». На этомъ окончился весь романъ, и дневникъ надолго оборвался.

Въ филипповъ постъ Сережа, къ удивленію родныхъ и Бережнова, началъ говѣть и до самыхъ рождественскихъ праздниковъ ничего не ѣлъ, кромѣ овощей и хлѣба. Онъ сильно похудѣлъ, сталъ разсѣянъ и получилъ въ четверти нѣсколько двоекъ, а по словесности тройку, чѣмъ нисколько не огорчился.

Послѣ романа съ Машей Бережновъ полюбилъ Сережу Припасова еще сильнѣе, смотрѣлъ на него, какъ на святого, и въ великій постъ даже стѣснялся на большой перемѣнѣ ѣсть въ его присутствіи колбасу.

Подъ новый годъ жена доктора Новикова, въ первый разъ за все время, пока они жили въ домѣ Припасова, рѣшила устроить для Сони елку и танцовальный вечеръ, на который пригласили нѣсколько гимназистокъ, а въ числѣ кавалеровъ попали Сергѣй и Бережновъ. Дичившійся вначалѣ Сережа подъ конецъ необыкновенно разошелся, выпилъ за ужиномъ нѣсколько рюмокъ вина, раскраснѣлся, безъ умолку говорилъ и даже танцовалъ съ Соней мазурку. Бережновъ не узнавалъ его и ему стало какъ будто страшно, когда Сережа подошелъ къ нему и сказалъ:

— Что ты, братъ, разсѣлся такой копной, иди-ка лучше танцовать, вѣдь и жизнь, и молодость, за всю вѣчность, даются только разъ.

Сидя въ углу, Бережновъ смотрѣлъ, какъ Сережа и Соня шли въ первой парѣ и думалъ, что онъ еще никогда не видалъ двухъ такихъ красивыхъ лицъ, и ему было непонятно, какъ юноша, недавно простаивавшій цѣлыя ночи на колѣняхъ, могъ такъ веселиться.

Соня томно и ласково улыбалась своему кавалеру, а умные глаза Сережи блестѣли отъ счастья.

Дневники Припасова возобновились, и имя Сони повторялось на каждой страницѣ по нѣскольку разъ.

Десятаго февраля у Новиковыхъ праздновался день рожденія Сони, ей исполнилось пятнадцать лѣтъ, и снова былъ танцовальный вечеръ, на который пригласили Припасова и Бережнова. Сережа опять танцовалъ съ Соней, но не одну мазурку, а всѣ танцы. На другое утро они встрѣтились, и Сережа проводилъ Соню до гимназіи, а потомъ они стали такъ ходить каждый день.

Бережновъ долго ждалъ, пока Сережа заговоритъ съ нимъ о своихъ новыхъ переживаніяхъ, но тотъ, противъ обыкновенія, молчалъ и даже пересталъ носить съ собой въ гимназію дневникъ, а дома запиралъ тетрадку подъ замокъ.

Незамѣтно прошло время до масляной. На первой недѣлѣ поста гимназисты и гимназистки говѣли. Припасовъ, какъ всегда, постился и не ѣлъ рыбы, но въ церкви какъ будто скучалъ и по его задумчивому лицу Бережновъ видѣлъ, что онъ далекъ отъ молитвы. Уже роздали отмѣтки за третью четверть и стали поговаривать объ экзаменахъ. На вербной недѣлѣ сильно потеплѣло, и многіе изъ учениковъ ходили уже безъ пальто. По улицамъ текли ручьи грязной воды и особенно рѣзко гремѣли извозчичьи дрожки. Въ квартирѣ Новиковыхъ всѣ окна стояли настежъ и оттуда слышался частый крикъ Сонинаго любимца попугая.

Бережнова давила неоткровенность Сережи и ему часто хотѣлось на урокѣ или на перемѣнѣ спросить объ его отношеніяхъ и разговорахъ съ Соней, но какой-то инстинктъ подсказывалъ, что объ этомъ спрашивать не нужно, и что, несмотря на кажущуюся холодность, Сережа его еще больше любитъ и уважаетъ за эту деликатность.

Первый день Пасхи Бережновъ, какъ и нѣсколько лѣтъ подъ-рядъ, провелъ у Припасовыхъ. Когда онъ вошелъ, вся семья, кромѣ Сережи, сидѣла за столомъ. Нужно было обойти вокругъ и похристосоваться съ каждымъ. Отъ старика Припасова пахло англійской горькой, отъ его жены — французской горчицей, которой она намазывала каждый кусокъ ветчины. Отъ дѣтей не пахло ничѣмъ, но у каждаго изъ нихъ были такія сальныя губы, что Бережновъ до самыхъ дверей Сережиной комнаты вытирался носовымъ платкомъ.

Сергѣй лежалъ на своей кровати, блѣдный и невыспавшійся въ разстегнутомъ мундирѣ. Они похристосовались.

— Нездоровъ? — спросилъ Бережновъ и сѣлъ возлѣ него на краюшекъ постели.

— Нѣтъ, ничего. Такъ, усталъ…

— А я совсѣмъ не былъ у заутрени, кажется въ первый разъ въ жизни.

Сережа ничего не отвѣтилъ и молчалъ. Слышно было, какъ въ столовой стучали ножами, а на улицѣ гремѣли экипажи, развозившіе визитеровъ.

— Да, усталъ, — неожиданно и съ разстановками заговорилъ Сергѣй, — но усталъ не физически, хотя со вчерашняго вечера еще не раздѣвался и не ложился спать. И усталость эта сладкая, сладкая. Каждый свой нервикъ чувствуешь, слышишь, какъ кровь пульсируетъ на вискахъ. Необыкновенная, полная чудесъ была эта ночь… Я къ заутрени пошелъ въ соборъ. Забрался на хоры, сталъ возлѣ придѣла и молился и все объ одномъ… Понимаешь, вотъ уже три недѣли, какъ мнѣ кажется, что Соня меня любитъ. А сегодня я просилъ Бога, чтобы Онъ помогъ мнѣ узнать это навѣрное… Можетъ быть грѣшно такъ молиться, впрочемъ, не думаю… Да, ушелъ я еще до конца обѣдни, только что евангеліе прочли. На душѣ у меня угаръ какой-то. Дошелъ домой, только хотѣлъ вынуть ключъ изъ кармана отъ парадныхъ дверей, какъ слышу изъ окна второго этажа голосъ Сони:

«— Это вы?

— Я, — отвѣчаю.

— Изъ церкви?

— Да.

— А я еще не ложилась спать, смотрю, какъ начинается разсвѣтъ, ужасно красиво. Облака еще не разошлись, а уже видно, гдѣ лягутъ лучи, точно розовыя костяжки огромнаго вѣера, а вамъ не видно?

— Нѣтъ.

Она засмѣялась, а потомъ снова говоритъ:

— Кто выше, тому всегда видно, а кто не хочетъ подняться наверхъ, тотъ никогда ничего не увидитъ.

У меня отъ этой фразы даже въ ушахъ зазвенѣло.

— Я также хочу все видѣть, — говорю.

— Ну такъ идите на верхъ.

И снова засмѣялась, а смѣется она очень рѣдко. Дверь ихъ балкона выходитъ прямо на парадную лѣстницу, я однимъ духомъ до второй площадки добѣжалъ. Встрѣтились мы у самой двери.

— Христосъ воскресе!

— Воистину воскресъ.

Я набрался храбрости и потянулся для поцѣлуя. Встрѣтились наши губы да минуты три и не отрывались, чувствую ея горячія ручки на своей шеѣ… Сердце тукаетъ ужасъ какъ, а у меня или у нея или у насъ обоихъ вмѣстѣ, — нельзя разобрать. Очнулись мы и вышли на балконъ.

— Теперь все видѣлъ и все понялъ? — спрашиваетъ она.

— Все, моя любимая, все, моя жизнь!..

Больше, кажется, ничего не говорили. Прохладно стало передъ разсвѣтомъ, и на желѣзныхъ перилахъ балкона роса выступила, а намъ не холодно. Бѣлыя трубы на противоположномъ домѣ стали розовыми. Воробьи живкаютъ. Вотъ-вотъ солнце встанетъ. Удивительное это было утро и умирать буду, не забуду его».

У Припасова глаза вдругъ стали влажными, и онъ отвернулся къ стѣнкѣ, а потомъ сказалъ другимъ, немного хриплымъ голосомъ:

— Слушай, Бережновъ, я вѣдь только разсказалъ все это тебѣ одному… Но если ты когда-нибудь вздумаешь надъ этимъ посмѣяться, то я тебя въ ту же минуту убью чѣмъ попало.

— Зачѣмъ ты такъ говоришь? ты же меня знаешь, — протянулъ Бережновъ.

— Ну, вотъ и все. Хотя мнѣ восемнадцать лѣтъ, а Соня или будетъ рано или поздно моей женой, или я жить не буду… А теперь давай говорить о чемъ-нибудь другомъ.

Но о другомъ не говорилось, и Бережновъ скоро ушелъ. Медленно ступая по тротуару, онъ раздумывалъ о только что слышанномъ, и ему стало грустно. Казалось, что Сережа для него теперь не то умеръ, не то сталъ какимъ-то другимъ человѣкомъ, вродѣ Тургеневскаго Инсарова.

«Это у него пройдетъ, это у него пройдетъ», — мысленно утѣшалъ онъ себя.

III

Иногда Бережновъ встрѣчалъ Соню и Припасова вмѣстѣ и шелъ съ ними гулять. Соня стала его интересовать гораздо больше… Во время этихъ прогулокъ онъ невольно слѣдилъ за каждымъ ея движеніемъ, за каждымъ словомъ, за выраженіемъ лица и думалъ: «интересно, какъ блестѣли твои глаза и какъ ты дышала, когда призналась въ первый разъ Сергѣю, что любишь его».

Верхняя чуть приподнятая губка Сони и очерченныя правильнымъ полукругомъ почти сросшіеся брови дѣлали ее похожей на дѣвушку восточнаго происхожденія, чего на самомъ дѣлѣ не было. Когда она улыбалась, ея лобъ чуть морщился, и все личико принимало удивленное выраженіе.

Большіе темные волосы не укладывались въ прическу, и она заплетала ихъ въ одну тяжелую косу. Если Припасовъ предлагалъ идти далеко гулять, Соня сейчасъ же соглашалась; если онъ хвалилъ лошадь или человѣка, то хвалила ихъ и Соня и наоборотъ.

Бережнову всегда казалось, что у нея нѣтъ характера. Онъ очень удивился, услыхавъ однажды, какъ Соня спокойно и настойчиво доказывала матери, что родители, не будучи друзьями своихъ дѣтей, не вправѣ требовать отъ нихъ полной откровенности.

Экзамены въ этомъ году начались почти сейчасъ же послѣ Пасхи. И Сережа Припасовъ, и Соня, несмотря на полное бездѣлье, почему-то ихъ выдержали и перешли въ седьмой классъ, а Бережновъ получилъ вторую награду. Настроеніе у всѣхъ троихъ было необыкновенно радостное. На каникулы Бережновъ уѣхалъ гостить къ дѣду, а Припасовъ остался въ городѣ, но почти каждый день ѣздилъ на дачу, гдѣ жила Соня съ матерью. Самъ докторъ былъ цѣлое лѣто въ командировкѣ за границей.

За три мѣсяца Сережа написалъ Бережнову только два письма, оба восторженныя, съ извиненіями за долгое молчаніе, съ длинными описаніями природы и съ отрывистыми, раздѣленными многоточіями фразами о своемъ счастьи съ Соней.

Иногда Бережновъ желалъ мысленно нарисовать себѣ картины этого счастья и не умѣлъ. То ему казалось, что оно состоитъ единственно въ поцѣлуяхъ, то въ безконечныхъ самыхъ искреннихъ разговорахъ или во взаимномъ желаніи сдѣлать другъ для друга самое трудное и серьезное дѣло. Припасова онъ еще могъ вообразить экзальтированнымъ, говорящимъ безъ умолку и жестикулирующимъ, какимъ иногда видалъ его, но чѣмъ онъ могъ отличаться, когда былъ съ Соней, одинъ на одинъ, — для Бережнова было мало понятно.

Соню же въ роли возлюбленной онъ почти совсѣмъ не могъ себѣ представить.

«Вѣроятно красивая, блѣдная, молчаливая, отвѣчающая односложными фразами: „да“, „нѣтъ“… Спроситъ ее Сережка сегодня о какой-нибудь прочитанной книгѣ, „нравится вамъ?“ — отвѣтитъ: „нравится“, а спроситъ о той же книгѣ завтра, „не нравится вамъ?“ — отвѣчаетъ: „не нравится“. Не разберешь, что у нея на душѣ, должно быть ничего нѣтъ.

Бывало еще зимой, сидитъ въ лунную ночь у окна, смотритъ своими синими глазами въ одну точку, напѣваетъ что-то, а потомъ встанетъ и скажетъ: „вотъ если бы завтра въ циркъ пойти, говорятъ тамъ есть замѣчательно дрессированный пѣтухъ“.

Мнѣ бы съ ней скучно было. Вѣроятно съ Сережкой она не такая».

И Бережнову было понятно только, что у Сергѣя завелся свой новый особый міръ и что товарищи и всѣ остальные люди для него теперь не существуютъ.

Осенью, когда начались уроки, всѣ снова съѣхались въ городъ. Бережновъ едва узналъ Припасова, такъ онъ похудѣлъ, загорѣлъ, возмужалъ и обросъ бородкой. Перемѣнилась и Соня; она какъ будто еще похорошѣла, уголки ея рта обозначились рѣзче, а выраженіе глазъ стало серьезнѣе, точно ее преслѣдовала какая-то неотступная мысль.

Однажды Бережновъ и Припасовъ вмѣстѣ провожали Соню въ гимназію. Бережновъ всю дорогу молчалъ и лицо у него было грустное. Когда Соня попрощалась, и они повернули обратно, Припасовъ сказалъ:

— Я знаю, — тебѣ Соня непонятна. Мнѣ кажется… впрочемъ, можетъ быть, я ошибаюсь, что ты ее находишь… ну, какъ бы это выразиться… ну, для гимназистки, хотя бы и послѣдняго класса, недостаточно развитой и недостаточно нравственной, а между тѣмъ это не такъ. Она — существо, готовое всю себя отдать не ради личнаго наслажденія, а лишь для счастья того, кого она любитъ. Понимаешь?.. Ну, если бы для моего удовольствія потребовалось переписать въ день сорокъ листовъ бумаги, она бы переписывала и находила бы въ этой работѣ наслажденіе. И привязалась она ко мнѣ такъ сильно потому, что считаетъ меня несчастливымъ, живущимъ въ семьѣ, гдѣ я чужой и одинокій.

Бережновъ ничего не отвѣтилъ и подумалъ:

«Не нравственна она и не безнравственна, а просто въ ней проснулась женщина. Не она увлеклась, а увлекся Сережка и видитъ въ ней не то, что есть на самомъ дѣлѣ. Рано или поздно это увлеченіе начнетъ проходить и тогда на душѣ у него останется пустота, которой онъ не заполнитъ ни молитвами, ни водкою».

Припасовъ и Бережновъ по прежнему сидѣли на одной партѣ, но ихъ уже не называли мужемъ и женой.

Въ классѣ успѣли пронюхать о романѣ Припасова, и какой-то анонимный пріятель вырѣзалъ на его партѣ славянскими буквами цѣлую молитву, которая читается во время вѣнчанія; на тѣхъ мѣстахъ, гдѣ въ текстѣ стояло «имя рекъ» были имена Сергѣй и Софія.

Припасовъ молча соскоблилъ буквы перочиннымъ ножикомъ и обозвалъ писавшаго идіотикомъ.

Какъ и въ прошломъ году, Бережновъ деликатничалъ и не спрашивалъ Сергѣя о его личной жизни; онъ только съ ужасомъ замѣчалъ, что Припасовъ окончательно пересталъ учиться. Старыя знанія языковъ и математики, которыми онъ держался въ прошломъ году, всѣ ушли, а новыхъ не было.

Когда роздали первую четверть, у Припасова оказалось только двѣ тройки — по закону Божіему и по словесности, всѣ остальныя отмѣтки были неудовлетворительныя.

Въ концѣ ноября, вечеромъ, Припасовъ пришелъ совершенно неожиданно къ Бережнову и, не снимая фуражки и пальто, сѣлъ на стулъ.

— Что же ты не раздѣваешься? — спросилъ Бережновъ.

— Да, такъ, лѣнь. Не хочется. Я на минутку. Зашелъ посмотрѣть, какъ ты живешь, давно не былъ.

— Живу какъ и жилъ, читаю, зубрю, ѣмъ, сплю…

— И тебя это удовлетворяетъ?

— Удовлетворяетъ, не удовлетворяетъ, а какъ же иначе будешь жить, — отвѣтилъ онъ, зажигая лампу и гремя стекломъ.

Когда въ комнатѣ стало совсѣмъ свѣтло, его поразило блѣдное совсѣмъ больное, лицо Сергѣя. Бережновъ помолчалъ, поправилъ фитиль на лампѣ и сказалъ:

— Ты меня извини, Сережа, но я тебя послѣднее время совсѣмъ не понимаю. Ты вотъ любишь и любимъ, значитъ счастливъ, а между тѣмъ на физіономіи у тебя такъ сказать одна грусть. Мнѣ жалко тебя, а чѣмъ я могу тебѣ помочь — не знаю.

— Мнѣ помочь трудно, — отозвался Припасовъ. — Я люблю и любимъ — это вѣрно, и счастье есть… только какое-то странное, можетъ быть отъ того, что очень ужъ его много перепало на мою долю… Соня меня тревожитъ, очень ужъ необыкновенная она стала. На дняхъ я былъ тамъ. Мамаша и родитель отсутствовали. Кажется рай съ неба къ намъ въ гостиную спустился, да не надолго. Отъ любви перешли къ простымъ разговорамъ. Я спросилъ, послѣ котораго урока она завтра выйдетъ изъ гимназіи. Она не разслышала, я повторилъ. Снова какъ будто не разслышала, потомъ черезъ минуту отвѣтила: «послѣ четвертаго» и еще два раза повторила: «послѣ четвертаго, послѣ четвертаго, четвертаго… го… го»… И засмѣялась, и смѣхъ этотъ сейчасъ же перешелъ въ плачъ да въ такой страшный, безнадежный.

Я бросился ее успокаивать — не помогаетъ, вижу совсѣмъ близка къ обмороку, пришлось ее немного разстегнуть, водой взбрызнуть. Да. Мало-по-малу очнулась. Я сталъ добиваться, о чемъ она плакала. Говоритъ: «ни о чемъ, — сама не знаю». По голосу слышно, что говоритъ искренно, хотя я этому не совсѣмъ повѣрилъ. Отъ одной мысли, что у нея могутъ быть отъ меня тайны, мнѣ стало жутко, ужасно жутко. Вѣдь въ прошломъ году все было такъ же, а слезъ этихъ не бывало. Что-нибудь да есть.

И не въ этомъ только мое горе. Понимаешь ли, я самъ себя презирать сталъ, а мнѣ кажется, — не можетъ быть большей муки для человѣка, какъ не уважать самого себя. Звѣря во мнѣ сидитъ много, и звѣрь этотъ боретъ человѣка. Разстегивая ей кофточку, я невольно, а можетъ быть и вольно, дотронулся до ея прекраснаго тѣла. И, несмотря на то, что она билась въ рыданіяхъ, все-таки получилось сильное чувственное наслажденіе. Вѣдь это же возмутительно!.. Когда-то я былъ увѣренъ, что это меня смущаетъ дьяволъ, хотѣлъ себя заморить постомъ и безсонными ночами, не помогало и это. Сны стали сниться такіе, что и товарищу разсказать, — языкъ не повернется.

Теперь, конечно, въ дьявола я не вѣрю и знаю, что въ мои годы это въ достаточной мѣрѣ естественно, но отъ этого не легче.

Вся моя душа волнуется и не можетъ понять, зачѣмъ такое чистое, такое въ сущности прекрасное чувство, какъ любовь, такъ неразрывно связано съ чисто физіологическимъ отправленіемъ. Не хочу я этому вѣрить, не могу, не желаю, не желаю, — понимаешь…

И тѣмъ не менѣе это вѣрно. Что же послѣ этого я? Животное, чей-то рабъ, котораго господинъ можетъ заставить сдѣлать какую угодно мерзость, бѣднякъ, да бѣднякъ такой же, какъ и послѣдній воришка; онъ, можетъ быть, и знаетъ, что воровать не хорошо, а при случаѣ уворуетъ…

Испугавшись своего порыва, Припасовъ вдругъ замолчалъ, потомъ сказалъ другимъ, тихимъ голосомъ:

— Дай, братъ, папиросочку.

Бережновъ подалъ ему папиросу и, подойдя, услыхалъ шедшій отъ Сергѣя легкій запахъ спирта.

— Ты кажется водку пилъ? — не смѣло спросилъ онъ.

— Да, такъ, малость потянулъ изъ бутылки передъ ужиномъ. Это ничего, пустяки! Алкоголика изъ меня не выйдетъ, не бойся. Захотѣлъ выпилъ, не захотѣлъ — не выпилъ, а тамъ… захотѣлъ не захотѣлъ, рано или поздно подчинишься не извѣстно кому и не извѣстно почему…

— Мнѣ кажется, что ты обо всемъ этомъ сталъ такъ усиленно думать потому, что совсѣмъ пересталъ работать. Ты бы каждый день рѣшалъ десятка два задачъ, вотъ бы тебѣ и легче было.

— Пробовалъ. Не могу. Все изъ рукъ валится…

— Но вѣдь тебя исключатъ изъ гимназіи.

— Это я знаю, да я и самъ собираюсь уходить, надоѣла мнѣ эта канитель до смерти.

— Куда же ты уйдешь?

— Да хоть бы въ кавалерійское училище, благо шесть классовъ окончены.

— Н-ну…

— Что ну… Развѣ тамъ люди хуже насъ съ тобой?

— А Соня?

— Что Соня?

— Какъ же ты съ ней разстанешься?

Припасовъ ничего не отвѣтилъ, только засопѣлъ носомъ и покраснѣлъ.

— Можетъ быть и чувство твое къ ней уже ушло?

— Прости, братъ, но это не твоего ума дѣло, — сказалъ Сергѣй и вздохнулъ такъ, что огонь на лампѣ дрогнулъ. — Ты, видишь ли, ангелъ, а не человѣкъ, а я совсѣмъ противуположное. Поэтому ты меня не поймешь и говорить объ этомъ я не люблю, но разъ ты задѣлъ за эту больную струну, она уже не можетъ не звучать. Дѣло въ томъ, что чувство не ушло, а разгорѣлось такъ, что можетъ и меня и ее сжечь. Да… Конечно, уѣзжать тяжко, но это нужно, иначе въ одинъ прекрасный день улетитъ и послѣдняя порядочность… Не знаю я, ничего не знаю…

Бережновъ почти не слушалъ его, глядя на блѣдное лицо и блестѣвшіе глаза Сергѣя, думалъ:

«Что-то съ нимъ происходитъ скверное, дѣйствительно мало понятное. Постоянно употребляетъ загадочныя сравненія, заикается, останавливается на полусловѣ, волнуется».

И ему казалось, что онъ уже никогда не увидитъ прежняго веселаго Припасова, не услышитъ отъ него простыхъ разговоровъ о книгахъ, объ учителяхъ и о прогулкахъ за городъ, до которыхъ тотъ былъ такой охотникъ.

Бережновъ всталъ со стула, заходилъ взадъ и впередъ по комнатѣ и сказалъ:

— Какъ ты однако за одинъ годъ измѣнился.

— Это вѣрно, — задумчиво отвѣтилъ Сергѣй. — Но, знаешь, наливающаяся пшеница, которую вдругъ побьетъ градомъ, за нѣсколько минутъ такъ измѣняетъ свой видъ, что ее и не узнаешь, а потомъ сколько ни свѣти на нее солнце, — изъ тѣхъ же зеренъ новые стебли не вырастутъ.

— Сравненіе не совсѣмъ удачное.

— Можетъ быть, можетъ быть. Однако кто его знаетъ что страшнѣе, градъ ли для пшеницы или страсть для человѣка… но одно ясно, что и то, и другое — сила стихійная, и намъ съ нею можно драться сколько угодно, только безрезультатно, — все равно погибнемъ и скушаетъ насъ эта самая матушка природа, а подъ какимъ соусомъ — это все равно.

Послѣ ухода Сергѣя Бережновъ съ полчаса ходилъ взадъ и впередъ по комнатѣ и думалъ, потомъ взялъ Горація и латинскій словарь и сѣлъ выбирать слова къ переводу, который былъ заданъ на завтра.

IV

За всю зиму Припасовъ больше ни разу не заговорилъ о своихъ отношеніяхъ съ Соней. Все шло своимъ чередомъ. Каждый день ходили въ гимназію. На праздникахъ нѣсколько разъ танцовали у Новиковыхъ, на масляной катались на саняхъ и ѣли блины, а на слѣдующей недѣлѣ говѣли и ходили въ церковь. Съ вечерни Припасовъ и Соня часто возвращались подъ руку, и надъ этимъ никто не смѣялся. Также никто изъ товарищей не удивился, когда весной, передъ Пасхой, стало извѣстно, что Сережа Припасовъ не допущенъ до экзаменовъ.

Узнавъ объ этомъ, старикъ Припасовъ, казалось, не взволновался, но послѣ обѣда не легъ спать, какъ обыкновенно, а когда развернулъ газету и сталъ надѣвать пенснэ, руки его задрожали, и оно упало на полъ.

Низенькій, сѣденькій, въ длинномъ коричневомъ пиджакѣ, съ толстой золотой цѣпочкой на черномъ бархатномъ жилетѣ, онъ какъ будто сталъ еще ниже, когда вошелъ въ комнату Сергѣя.

Тотъ по обыкновенію лежалъ на постели, но при входѣ отца приподнялся и сѣлъ.

— Хотѣлъ кое о чемъ съ тобою поговорить, — началъ старикъ. — По настоящему лишнее это, ну, да сынъ же ты мнѣ, не могу я… Да. Я тебѣ ничего не запрещалъ и ничего не приказывалъ, полагалъ, что ты самъ свою дорогу видишь и по ней идешь. Такъ оно и было, а вотъ за послѣдніе полтора года ты свернулъ куда-то въ сторону. Посуди самъ, что мнѣ было дѣлать. Если бы я вздумалъ тебя, девятнадцатилѣтняго человѣка, запереть на ключъ, вѣдь ты бы въ окно ушелъ. Бить тебя въ такомъ возрастѣ тоже не приходится…

Старикъ замолчалъ, постучалъ массивнымъ перстнемъ о спинку стула и облокотился на нее обѣими руками. Слышно было его тяжелое, хрипящее дыханіе. Немного погодя, онъ спросилъ:

— Что теперь думаешь дѣлать? Вѣдь въ гимназіи оставаться трудно и стыдно, года большіе, да и учителей озлилъ, — все равно выгонятъ, только время потеряешь.

Лицо и шея Сергѣя вдругъ покраснѣли.

— Не сердитесь, папаша, оправдываться я конечно не могу ничѣмъ. Тяжко мнѣ очень.

— Почему жъ тебѣ тяжко?

Сергѣй ничего не отвѣтилъ, покраснѣлъ еще сильнѣе, и изъ глазъ его выкатились двѣ крупныя слезы.

— Не зн… не знаю я, папаша. Уѣхать бы мнѣ. Позвольте мнѣ поступить въ кавалерійское училище, я его въ два года окончу.

— Это значитъ въ офицеры. А я полагалъ, изъ тебя ученый будетъ или писатель, — хорошо вѣдь когда-то по сочиненію шелъ. Эхъ, Сережа, Сережа…

Слезы сына, котораго онъ никогда не видалъ плачущимъ, взволновали и растрогали его.

Подходя къ комнатѣ Сергѣя, онъ собирался говорить обо всемъ томъ, что обдумалъ въ кабинетѣ, о пагубности любви въ молодые годы, о развращенности Сони (такою она ему представлялась) и о томъ, будто Новиковы нарочно его заманивали, зная о ихъ большомъ состояніи. Теперь же старикъ Припасовъ вдругъ почувствовалъ, что не только ничего этого не скажетъ, но вообще не въ силахъ продолжать разговоръ съ сыномъ, потому, что не умѣетъ и никогда не умѣлъ говорить съ дѣтьми. Онъ постучалъ еще разъ перстнемъ о спинку стула, вздохнулъ и вышелъ изъ комнаты, шаркая ногами.

---

Это лѣто Бережновъ провелъ на урокѣ въ уѣздномъ городѣ, гдѣ занимался съ тремя неспособными и избалованными учениками. Случалось сильно утомляться, но за то іюнь и іюль пробѣжали очень быстро.

Въ двадцатыхъ числахъ августа онъ снова сидѣлъ въ восьмомъ классѣ. Здѣсь отсутствіе Припасова его сильно поразило. Первое время даже не вѣрилось, что Сергѣй уже никогда не придетъ и не сядетъ съ нимъ рядомъ.

«Такъ, ни за что, ни про что, способный человѣкъ никогда не попадетъ въ университетъ. Хоть бы выгнали, а то самъ взялъ и ушелъ. Разлѣнился, распустился и все изъ-за пустой сантиментальной дѣвченки», — часто думалъ онъ.

Встрѣчая Соню, Бережновъ глядѣлъ на ея хорошенькое личико и, вмѣсто удовольствія, въ немъ подымалось то самое тяжелое чувство, которое онъ испытывалъ при видѣ публичной женщины.

Окончивъ седьмой классъ, Соня вышла изъ гимназіи совсѣмъ. Одѣвалась она изящно, обыкновенно въ матеріи темныхъ цвѣтовъ, и всегда особенно шикарно несла юбку. Незнакомые люди часто принимали ее за даму. Завидѣвъ Бережнова, она еще издали ласково ему улыбалась, а здороваясь крѣпко жала руку и глядѣла прямо въ глаза.

Бережновъ шелъ съ нею рядомъ, слушалъ, какъ шуршитъ ея нижняя шелковая юбка, и думалъ:

«Вотъ съѣла человѣка, какъ кошка мышь, а смотритъ, точно святая», — и тогда ему хотѣлось сказать Сонѣ что-нибудь до слезъ обидное.

При имени Сергѣя она краснѣла, но черезъ минуту лицо ея снова становилось блѣднымъ и спокойнымъ, какъ поверхность пруда въ раннее утро.

Однажды, получивъ отъ Сергѣя письмо, въ которомъ онъ жаловался на тяжесть военной дисциплины и нравственное одиночество, Бережновъ сказалъ Сонѣ:

— Пропалъ Сережка. Съ его характеромъ служить въ военной службѣ все равно, что, не умѣя плавать, затѣять переплыть широкую рѣку. Отвѣтитъ кому-нибудь дерзостью и готово, — подъ судъ, а другимъ и горя мало будетъ.

Соня испуганно посмотрѣла и опустила голову.

— Простите за нескромный вопросъ, — продолжалъ Бережновъ, — вѣдь вы такъ умѣли вліять на Сергѣя, отчего вы не уговорили его остаться въ гимназіи?

Глаза Сони какъ будто потускнѣли.

— Вы ошибаетесь, вы ошибаетесь, — произнесла она, — я не имѣла на него ровно никакого вліянія, да мы съ нимъ никогда и не говорили объ этомъ. Но вы увидите, — онъ не пропадетъ нигдѣ, я знаю…

Нѣсколько кварталовъ прошли совсѣмъ молча.

Соня еще ниже опустила голову. Она вспоминала прошлое лѣто и горячіе поцѣлуи Сергѣя. Особенно ясно представилось ей послѣднее свиданье, ранней весной, въ рощѣ, возлѣ кадетскаго корпуса. Тогда она ушла изъ дому, совсѣмъ вечеромъ, не спросясь, и, если 6ы ей сказали, что по возвращеніи мать ее убьетъ, она все равно пошла бы. Въ рощѣ было темно, пахло сырой древесной корой и лѣсными цвѣтами. Безконечно трещали кузнечики.

Сергѣй молчалъ и гладилъ ея руку своей шероховатой ладонью. Потомъ слышно было, какъ въ огромномъ зданіи корпуса пробилъ барабанъ, а еще черезъ нѣсколько минутъ, мужской, должно быть, очень большой хоръ запѣлъ:

«Богородице, дѣ-во ра-ду-у-у-йся»…

Когда голоса смолкли, снова трещали кузнечики, но какъ будто тише. Вернулись домой только около двѣнадцати часовъ ночи. И тогда казалось страннымъ и не нужнымъ говорить о томъ, будетъ ли она его также любить, если онъ станетъ юнкеромъ или, окончивъ гимназію, пойдетъ въ университетъ, точно такъ же, какъ и о томъ, сколько времени она могла бы ждать, пока имъ можно будетъ жениться. О другомъ тогда не думалось.

Соня мысленно представила себѣ Сережу, улыбнулась и, поднявъ голову, сказала Бережнову:

— Знаете, онъ прислалъ мнѣ свою фотографію. Какъ къ нему идетъ кавалерійская форма.

Эта фраза разозлила Бережнова, ему захотѣлось плюнуть и отвѣтить:

— А какъ къ нему будетъ идти арестантскій халатъ, когда за какую-нибудь выходку его осудятъ въ каторгу! — но онъ сдержался и не сказалъ ничего, а, пройдя еще нѣсколько шаговъ, снялъ фуражку и попрощался.

Съ этихъ поръ онъ сталъ избѣгать встрѣчаться съ Соней.

Грустныхъ и длинныхъ писемъ отъ Припасова больше не получалось. Приходили только иногда хорошенькія открытки съ не совсѣмъ приличными картинками. На послѣдней изъ нихъ было написано: «выѣду въ началѣ двадцатыхъ чиселъ, скоро увидимся».

Бережновъ ждалъ Сергѣя въ сочельникъ, потомъ на первый день праздника и на новый годъ, но его не было.

Больше всего о Сергѣѣ можно было узнать отъ Сони, и Бережновъ каждый день собирался пойти къ ней, но, представивъ себѣ мысленно спокойное, почти холодное выраженіе ея личика, и тонъ, которымъ она будетъ говорить о Сергѣѣ, сейчасъ же откладывалъ свое намѣренье.

V

Третьяго января день выдался теплый и солнечный… Сильно таяло, но на главной улицѣ было много катающихся. Часто слышалось щелканье подковъ засѣкавшагося отъ быстраго бѣга рысака и непріятный звукъ полозьевъ о камни мостовой.

Бережновъ шелъ въ библіотеку перемѣнить книгу и думалъ о томъ, успѣетъ ли онъ до Пасхи повторить весь гимназическій курсъ по математикѣ. Когда онъ переходилъ черезъ улицу, въ нѣсколькихъ шагахъ пролетѣлъ щегольской козырекъ съ прижавшимися другъ къ другу дамой и военнымъ. Ни лицъ, ни костюмовъ Бережновъ, по близорукости, не разсмотрѣлъ, но почему-то не сомнѣвался, что это были Соня и Сережа Припасовъ. Онъ еще разъ посмотрѣлъ въ ту сторону. Видна была только голубая сѣтка, прикрывавшая рысака, и отчетливо слышался звукъ ударявшихся о передокъ комьевъ мокраго снѣга: ща, ща, ща…

Бережновъ пошелъ своей дорогой. Вечеромъ, когда онъ лежалъ у себя на диванчикѣ и читалъ, въ слѣдующей комнатѣ послышался звонъ шпоръ, а затѣмъ вошелъ улыбающійся и раскраснѣвшійся отъ мороза Сергѣй.

Бережновъ прищурился, вскочилъ съ дивана и засопѣлъ отъ волненія. Они поцѣловались. Отъ Припасова пахло немного виномъ, холодомъ и любимыми Сониными духами.

Первыя минуты разговоръ не клеился.

Бережновъ разсматривалъ пріятеля и нашелъ, что онъ растолстѣлъ и похорошѣлъ. Малиновый верхъ кивера шелъ къ его смуглому цвѣту лица и чернымъ усамъ. Припасовъ почувствовалъ этотъ взглядъ, снялъ киверъ и, встряхнувъ его, сказалъ:

— А на дворѣ опять снѣгъ!

Потомъ, не снимая шинели и чуть прихрамывая и звеня шпорами, заходилъ взадъ и впередъ по комнатѣ. Этотъ здоровый, коротко остриженный юнкеръ былъ мало похожъ на прежняго блѣднаго, всегда носившаго длинные волосы Сережу. Прежнимъ остались только каріе, добрые, немного безпокойные глаза.

— Когда же ты пріѣхалъ? — спросилъ Бережновъ.

— Пріѣхалъ? Да пріѣхалъ довольно давно, а что не заходилъ, такъ ты, братъ, уже прости по велицѣй твоей милости. Все старая вѣдь исторія.

Припасовъ остановился, заложилъ руки назадъ и, облокотившись о теплую печку, потупился.

Чтобы оправдаться окончательно, онъ добавилъ:

— Теперь настали другія времена. Войди въ мое положеніе, только что пріѣхалъ, а послѣ завтра уже и назадъ. Вы тутъ Крещенскій вечеръ будете проводить, а я трястись въ вагонѣ… Я думалъ тебя встрѣтить у Новиковыхъ на новый годъ, а ты и носа не показалъ туда. Почему ты, въ самомъ дѣлѣ, у нихъ не бываешь?

— Я нигдѣ не бываю. Аттестатъ зрѣлости виситъ надъ головою, если добрался до восьмого класса, такъ нужно кончить, — наши вѣдь съ тобой товарищи давно студенты, — отвѣтилъ Бережновъ.

— Ну отъ того, что ты сдѣлаешь визитъ на новый годъ, науки твои не пострадаютъ. Интересно, что тебѣ дастъ твой аттестатъ? Я конечно юнкеръ et pas plus^[2], какъ выражаются мой эскадронный командиръ, но зато я хлебнулъ хоть немного счастья, а ты, мнѣ кажется, такъ весь свой вѣкъ будешь что-то зубрить и неизвѣстно зачѣмъ.

— И ты вѣришь въ то, что это счастье никогда отъ тебя не уйдетъ; вспомни, что ты о немъ говорилъ шесть мѣсяцевъ назадъ.

— Мало ли что говорится, такое настроеніе тогда было, расклеились нервишки, вотъ и все. Если Соня будетъ моей женой — счастья не можетъ не быть. Ты вѣдь ее совсѣмъ, совсѣмъ не знаешь! Это необыкновенная дѣвушка, нѣтъ ничего такого на свѣтѣ, чего бы она не сдѣлала, только для того, чтобы доставить мнѣ хоть минуту радости. Удивляетъ меня иногда какъ она могла привязаться къ такому безшабашному и въ сущности весьма прозаическому господину, какъ я… Знаешь, третьяго для кончилось ровно два года съ тѣхъ поръ, какъ мы съ ней познакомились не шапочно, а кажется будто вся моя жизнь прошла возлѣ нея и зависитъ только отъ нея.

«Ослѣпъ Сережка, снова ослѣпъ»… — думалъ Бережновъ и спросилъ:

— Ну, а настоящей своей жизнью ты доволенъ?

— Какъ тебѣ сказать… разно бываетъ. Конечно, послѣ полной свободы сначала круто показалось, ну, а теперь обтерся. Все отъ настроенія. Не нужно только глубоко забирать мозгами, и тогда чувствуешь себя отлично. Къ сожалѣнію, я не могу еще отучиться отъ этой дурной привычки и иногда впадаю въ мерихлюндію. Хотя, когда болитъ отъ ѣзды спина и ноютъ ноги, тогда больше хочется спать, чѣмъ думать. Какъ видишь, все имѣетъ свою хорошую сторону. Спасаютъ и Сонины письма. Да, необыкновенная эта дѣвушка! Если бы ты зналъ, какая это поэтическая натура, за что только она меня любитъ въ то время, когда кругомъ масса такихъ хорошихъ, уравновѣшенныхъ, трудолюбивыхъ людей.

— Опять за свое, — сказалъ Бережновъ и махнулъ рукой. — Мнѣ кажется, ничего особеннаго въ томъ, что она тебя любитъ, нѣтъ, и произвелъ ты на нее сильное впечатлѣніе именно тѣмъ, что никогда не былъ такимъ, какъ другіе. А молоденькихъ барышень ужасъ какъ интересуетъ все выдающееся. Ты же выдаешься, главнымъ образомъ, своей способностью быстро мѣняться. Сегодня ты монахъ, а завтра гусаръ. Если бы твою жизнь изобразить графически, то получалась бы не волнистая линія, а ломаная съ очень острыми углами.

— Эту ломаную ты выдумалъ вѣроятно подъ вліяніемъ повторенія геометріи, — сказалъ Сергѣй и засмѣялся, а потомъ подошелъ къ столу и взялся за киверъ.

— Ты разсердился? — спросилъ Бережновъ.

— Ничуть. Вотъ хоть ты и говоришь, что я часто мѣняюсь, а на тебя я никогда разсердиться не сумѣлъ бы, потому что очень тебя люблю. А все-таки, — до свиданія.

— Куда же ты?

— Да все туда же.

— Эхъ ты!

— Эхъ я. Вотъ что: приходи ты послѣ завтра на вокзалъ къ почтовому поѣзду, а впрочемъ… Впрочемъ, меня вѣроятно будетъ провожать Соня. Лучше мы съ тобою увидимся завтра, утромъ. Я зайду часовъ въ десять.

Сергѣй крѣпко пожалъ ему руку и, придерживая шашку, пошелъ къ двери. Бережновъ проводилъ его со свѣчею въ рукахъ, вернулся назадъ и, погасивъ свѣчку, снова легъ на диванъ. Читать онъ уже не могъ и долго думалъ о Припасовѣ.

«Странный человѣкъ, но не пошлый и не скучный. Или совсѣмъ молчитъ, или поступаетъ и говоритъ только искренно. Жаль, что онъ не будетъ въ университетѣ, хотя такіе люди и безъ университета иногда дѣлаются замѣчательными. Должно быть изъ Сергѣя тоже, въ концѣ концовъ, выйдетъ необыкновенный человѣкъ, если его не сгубитъ эта женитьба. А женится онъ на Соничкѣ навѣрное, если даже и разлюбитъ».

На другой день Бережновъ всталъ раньше обыкновеннаго и долго ходилъ по комнатѣ въ ожиданіи Сергѣя, но тотъ не пришелъ и уѣхалъ не прощавшись.

Вспоминая Сергѣя, Бережновъ часто точно мысленно кого-то спрашивалъ:

«Неужели любовь къ женщинѣ — сила, которая можетъ заставить честнаго человѣка солгать другу, оставить образованіе, перемѣнить убѣжденія, забыть отца и семью и неужели это сила когда-нибудь скрутитъ и меня?»

«Возможно, что скрутитъ», — отвѣчалъ онъ самому себѣ, и ему становилось такъ же жутко, какъ иногда отъ сознанія неизбѣжности смерти.

Прошелъ незамѣтно еще годъ. Бережновъ сталъ студентомъ и жилъ въ столицѣ въ другомъ климатѣ, среди совсѣмъ новыхъ людей. Съ самаго августа онъ собирался побывать въ музеяхъ и на выставкахъ, но, кромѣ университета, былъ только два раза въ оперѣ, а большую часть дня проводилъ или на урокахъ, или у себя въ комнатѣ, и за все первое полугодіе не познакомился близко ни съ одной семьей.

Ему долго казалось, что здѣсь люди не живутъ какъ у нихъ въ городѣ, каждый по своему, а только подчиняются какому-то не преоборимому закону, въ силу котораго ходятъ на службу, читаютъ газеты, посѣщаютъ рестораны и выставки, точно отбываютъ повинность, а сами не радуются и не печалятся, и хвалятъ не то, что имъ правится, а только то, что принято хвалить.

Если бы онъ здѣсь встрѣтилъ рыжаго лавочника, у котораго они съ Припасовымъ когда-то покупали на большой перемѣнѣ халву, то обрадовался бы ему гораздо больше, чѣмъ извѣстному профессору физики, если бы тотъ вздумалъ вдругъ зайти къ нему на квартиру.

И Бережнова часто начинало мучить острое чувство одиночества. Онъ написалъ Сергѣю два длинныхъ письма, въ которыхъ подробно описывалъ свое настроеніе, но ни на одно изъ нихъ не получилъ отвѣта. Въ началѣ марта Бережновъ возвращался изъ театра. Былъ сильный морозъ, отъ лошадиныхъ мордъ клубами подымался паръ, на улицахъ горѣли костры и колеса каретъ рѣзко скрипѣли по снѣгу.

Прибѣжавъ къ себѣ въ комнату, Бережновъ затоптался на мѣстѣ, быстро размоталъ и бросилъ на столъ заиндевѣвшій башлыкъ и сталъ разстегивать пальто.

Башлыкъ свѣсился однимъ концомъ со стола и медленно сползъ на полъ, потянувъ за собою какой-то толстый конвертъ, оказавшійся письмомъ отъ Сергѣя.

Бережновъ зналъ, что если Припасовъ пишетъ закрытое письмо, то оно будетъ похоже на цѣлый разсказъ, и, чтобы сдѣлать удовольствіе отъ чтенія письма еще большимъ, не сталъ разрывать конверта, пока не обогрѣлся и не подали самоваръ.

VI

Сергѣй писалъ: «не сердись, мой дорогой, за безконечное молчаніе, во всякомъ случаѣ оно не значило, что я тебя забылъ. За послѣднюю недѣлю не было ни одной ночи, чтобы я не думалъ о тебѣ и о твоей жизни. Сейчасъ я лежу въ госпиталѣ, гдѣ сплю большею частью днемъ, чтобы ни съ кѣмъ не разговаривать, а ночью лежу, открывъ глаза, курю папиросу за папиросой и мысленно пробѣгаю свое прошедшее. Будущее меня не интересуетъ, ибо жизнь въ сущности кончена, и во всякомъ случаѣ такою, какъ я себѣ ее рисовалъ, она уже быть не можетъ.

Не хотѣлось мнѣ, мой хорошій, даже и тебѣ писать обо всемъ, что случилось, но за эти дни душа такъ наболѣла, что нѣтъ силъ не подѣлиться хоть съ кѣмъ-нибудь своимъ горемъ. Кромѣ тебя и тѣхъ, съ чьей точки зрѣнія это горе не представляется даже особой непріятностью, о немъ никто не знаетъ и не долженъ знать.

Видишь, я тяну фразу за фразой, чтобы не такъ скоро приступить къ изложенію самой сути. Тѣмъ не менѣе, суть вотъ въ чемъ: я заболѣлъ мерзкой болѣзнью и при самыхъ неблагопріятныхъ обстоятельствахъ. Первымъ признакамъ болѣзни я долго не вѣрилъ и не лечился, а теперь уже не вѣрить нельзя. Если я еще не пустилъ себѣ пулю въ лобъ, то это не значитъ, что я ее еще не пущу…

Не успокаивай, не утѣшай, не уговаривай и не смѣйся, какъ это дѣлаютъ нѣкоторые изъ моихъ товарищей.

Объ этомъ потомъ…

Глупо все такъ случилось, что просто ужасъ. Въ этотъ день я получилъ отъ Сони письмо, показавшееся мнѣ холоднымъ и неискреннимъ, а въ такихъ случаяхъ я всегда злюсь, и мнѣ хочется, точно на зло ей, сдѣлать какую-нибудь гадость.

Съ утра у меня болѣла голова, я принялъ фенацетину — ничего не помогло. Потомъ, такъ какъ это было воскресенье, — пошелъ съ двумя товарищами пообѣдать въ ресторанъ, — есть тутъ такое заведеніе спеціально для юнкеровъ.

Чтобы освободиться отъ физической и нравственной боли, я выпилъ лишнее, а потомъ мы очутились въ такомъ омутѣ, гдѣ въ трезвомъ видѣ и дышать нельзя. Въ результатѣ теперь оба мои товарища пребываютъ въ добромъ здоровьи, а я провонялся весь госпиталемъ, и голова моя точно набита раскаленнымъ пескомъ. Все это случилось мѣсяца полтора назадъ. Самыми лучшими теперь кажутся тѣ часы, въ которые на меня нападаетъ полная апатія.

По ночамъ иногда хочется молиться, но нѣтъ силъ, уже не умѣю я… Что ужаснѣе, всего не вѣрю я, чтобы Богъ захотѣлъ меня спасти.

Сосѣди по койкѣ все время рѣжутся въ карты и къ болѣзни своей относятся шутливо, а меня, кажется, побаиваются.

Однажды я слышалъ, какъ одинъ изъ нихъ выразилъ предположеніе, что болѣзнь у меня бросилась на мозги, на что другой отвѣтилъ: „нѣтъ, такъ скоро не можетъ, еще мѣсяцевъ черезъ пять“.

Тоже доктора нашлись!.. Хотя можетъ быть они и правы. Теперь два часа ночи. Всѣ спятъ. Улеглись и картежники. Пахнетъ табакомъ и іодоформомъ. Въ коридорѣ храпитъ дежурный фельдшеръ и слышно, какъ пулькаетъ вода въ ванной.

Сейчасъ я бы ни за какія тысячи не пошелъ въ эту ванную; прошлой осенью тамъ застрѣлился одинъ юнкеръ, котораго я не зналъ, и это обстоятельство никогда не приходило мнѣ въ голову и не тревожило. Теперь же мнѣ кажется, что, если я туда войду, то увижу его. И вчера, и позавчера, и сегодня я стараюсь угадать, о чемъ онъ думалъ прежде, чѣмъ спустить курокъ, — это до сладострастія интересно. Что онъ увидалъ послѣ этого момента? Не вѣрится, чтобы ничего.

Удивительнѣе всего, что я совсѣмъ не думаю о Сонѣ, какъ будто бы ее нѣтъ на свѣтѣ и никогда не бывало, а было только существо, отъ близости котораго у меня кружилась голова, а теперь голова кружится отъ уколовъ, которые мнѣ дѣлаетъ докторъ. Послѣ этой операціи онъ всегда улыбается, а у меня голубѣетъ въ глазахъ и сами собою выступаютъ слезы.

Понимаешь, — прежняя жизнь, со всѣми ея надеждами, кончена… Допустимъ, что я даже вылечусь, но я увѣренъ, — такъ же какъ и въ томъ, что сейчасъ передо мною горитъ лампа, — что я вездѣ и всегда буду самому себѣ въ тягость. И если бы Соня стала моей женой, то вмѣстѣ съ этимъ стала бы и самой несчастной женщиной. Я заднимъ умомъ крѣпокъ. Да. Помнишь, ты говорилъ, что моя жизнь похожа на ломанную линію съ очень острыми углами, это вѣрно, — такъ было. А теперь мою жизнь можно изобразить въ видѣ ряда вертикальныхъ линій. Одна другой совсѣмъ не касается, такъ и дни моей жизни не имѣютъ зависимости одинъ отъ другого. Обиднѣе обиднаго, больнѣе больного сознавать, что я погибъ въ сущности отъ того, что физическое я побороло мое духовное я. Господи, если бы ты зналъ, какъ мнѣ тяжело временами. Ну, да туда и дорога! Года черезъ два-три и ты съ этимъ согласишься и такъ скажетъ всякій, кто прочтетъ это письмо, только ты его порви. Въ случаѣ чего я своему родителю напишу другое, но ты, ради Бога, ничего ему не пиши, ты его не знаешь, — меня не спасешь, а его ударъ хватитъ. Впрочемъ, я вѣдь не собираюсь и не рѣшилъ окончательно умереть, я только сознаю, что это будетъ лучше. Въ моей груди какъ будто сидитъ еще кто-то, маленькій, теплый, горько плачетъ и все приговариваетъ: „нужно жить, нужно жить“.

А тамъ, въ ванной пахнетъ отъ стѣнъ мокрой известью, пулькаетъ вода… Страшныя минуты переживалъ тамъ человѣкъ такой же какъ и я, а теперь онъ для всѣхъ точно и не существовалъ.

Вѣрю ли я въ загробную жизнь? Много я надъ этимъ думалъ и ничего не придумалъ. Вѣрю, что существованіе мое не уничтожится, но я не буду существовать самъ по себѣ, а буду составлять одно цѣлое со всѣми тѣми, кто умеръ раньше. Обидно это невыразимо. О, если бы знать, что каждый останется самимъ собою, — тогда бы смерть не была страшна совсѣмъ. Если бы я теперь могъ молиться, то молился бы только такъ: „Господи, сохрани послѣ физической смерти мою индивидуальность“.

Ну, братъ, записался, — ужъ и бумаги не хватаетъ. Ты все-таки не волнуйся. Не могъ я написать ничего путнаго. Не бойся этого набора словъ, я ихъ пускалъ какъ сами вылетали. Все-таки напиши да побольше о себѣ, а не обо мнѣ. Удовлетворяетъ ли тебя университетъ? Что за люди студенты въ массѣ? Очень ли они серьезны?.. А вотъ мнѣ сейчасъ легче стало, — знаю, что читать будешь и искренно посочувствуешь. Вотъ, братъ, тебѣ и необыкновенный человѣкъ, и геній, какъ ты меня когда-то называлъ. Ну, будь счастливъ. Сергѣй П.»

Дочитавъ письмо до конца, Бережновъ поджалъ губы, опустилъ голову и чуть не заплакалъ. Первою его мыслью было ѣхать въ тотъ городъ, гдѣ лежитъ въ госпиталѣ Сергѣй.

Потомъ онъ вспомнилъ одного гимназиста, который заболѣлъ такъ же, какъ и Припасовъ, и пришелъ еще въ большее отчаяніе, но не покончилъ съ собою, а послѣ поѣздки на Кавказъ совсѣмъ пересталъ думать о своей болѣзни.

«Нужно написать Сережкѣ письмо, большое и убѣдительное; онъ страшно быстро мѣняется и нельзя ручаться, что завтра же отъ него не получится другое, въ шутливомъ и жизнерадостномъ тонѣ», — думалъ Бережновъ и сейчасъ же вынулъ изъ стола почтовую бумагу и конверты. Нѣсколько листовъ пришлось порвать: начало каждаго изъ нихъ выходило банально и сухо. Когда наконецъ содержаніе письма показалось ему достаточно теплымъ и убѣдительнымъ, онъ долго не могъ его запечатать и надписалъ на конвертѣ адресъ и отправилъ его заказнымъ только на другой день. Ночью Бережнову спалось плохо, а подъ утро приснился Сергѣй въ порванномъ бѣльѣ, въ халатѣ, желтый и худой. И нѣсколько дней было трудно отдѣлаться отъ впечатлѣнія этого сна.

Сначала думалось, что все обойдется благополучно, но подъ конецъ недѣли Бережновъ былъ убѣжденъ, что Сергѣй уже не существуетъ и даже не удивился, когда почтальонъ принесъ его собственное письмо съ надписью, что оно возвращается за смертью адресата. И все-таки вѣрить не хотѣлось и вечеромъ и на другой день, казалось, что все это только продолженіе того тяжелаго сна. Но нераспечатанное письмо съ надписью лежало на столѣ.

Припасовъ точно уѣхалъ съ поѣздомъ, который будетъ летѣть безъ остановки цѣлую вѣчность, и каждую секунду будетъ все дальше и дальше отъ Сони, отъ отца и отъ него. А когда умрутъ онъ самъ и Соня, Сергѣй будетъ уже безконечно далеко и они его не догонятъ и никогда не увидятъ. Бережновъ ходилъ на лекціи, но не слыхалъ ничего изъ того, что читали профессора и безъ конца думалъ о смерти Сергѣя.

«Услышана ли его странная молитва: „Господи, сохрани послѣ физической смерти мою индивидуальность“. Это и не молитва, а вопль души, которая оскорблена тѣмъ, что, просуществовавъ извѣстный промежутокъ времени, она должна обратиться въ ничто и слиться съ неодушевленными предметами». Хотѣлось написать и напечатать біографію Сергѣя, но сейчасъ же приходило въ голову, что нигдѣ такой біографіи печатать не станутъ и кому какое дѣло до смерти юнкера, если бы даже онъ былъ и геніаленъ, но не сумѣлъ показать этой геніальности людямъ… Иногда думалось, что Соня, узнавъ о смерти Сергѣя, сойдетъ съ ума или тоже покончитъ самоубійствомъ, и это казалось справедливымъ и нестрашнымъ…

VII

Теперь, черезъ десять лѣтъ послѣ смерти Сергѣя, было несомнѣнно, что здѣсь въ городскомъ собраніи, рядомъ съ инженеромъ Червинскимъ, котораго онъ хорошо зналъ — сидитъ живая Соня Новикова. Увидѣвъ ее, Бережновъ также растерялся и разволновался, какъ и въ тотъ вечеръ, когда вернулось его письмо къ Сергѣю. Уголовное дѣло, въ которомъ онъ сегодня защищалъ, свидѣтели, подсудимые и всѣ другіе люди, о которыхъ онъ думалъ въ этотъ вечеръ, для него уже не существовали.

«Такая же, только еще красивѣе стала, — думалъ онъ. — Какъ она сюда попала и за кѣмъ замужемъ? Нужно къ ней подойти. Подойду къ Червинскому и спрошу его, отъ чего онъ сегодня такъ веселъ, что ли, а потомъ поклонюсь ей. А вдругъ встрѣча со мной ее взволнуетъ?»

«Ну что же, пускай волнуетъ», — отвѣтилъ онъ самъ себѣ и, стараясь быть спокойнымъ, подошелъ къ столу, за которымъ сидѣла съ компаніей Соня. Замѣтивъ Бережнова, Червинскій обрадовался, какъ радуются охмѣлѣвшіе люди всякому знакомому лицу. Онъ долго не выпускалъ его руки.

— А… нашъ знаменитый защитникъ, почему же вы, душечка, не въ судѣ?

— Да вотъ наконецъ кончили это дѣло совсѣмъ, — отвѣтилъ Бережновъ.

— И… и… вашего кліента, разумѣется, закатали по всѣмъ правиламъ юридической науки?

— Почему же разумѣется? Да, обвинили, но могли бы и оправдать.

— Однако же не оправдали и поэтому вы, душечка, находитесь въ грусти, понимаю. Ну а затѣмъ, выражаясь на вашемъ тарабарскомъ языкѣ, дабы безотлагательно пресѣчь вышеупомянутую грусть, предлагаю вамъ выпить за процвѣтаніе новой желѣзной дороги, которую собрался строить мой пріятель.

Бережнову былъ противенъ тонъ Червинскаго и то, что онъ называлъ его душечкой. Но нужно было побороть это отвращеніе, и онъ вмѣсто того чтобы уйти, какъ сдѣлалъ бы это въ другой разъ, отвѣтилъ:

— Выпить за хорошее дѣло не мѣшаетъ.

— Только не за уголовное. Ха, ха, ха… Господа, позвольте вамъ представить будущаго Миронова, а пока еще только провинціальнаго говоруна, — и онъ произнесъ фамилію такъ, что ничего нельзя было разобрать.

Бережновъ, здороваясь, обошелъ вокругъ стола, потомъ взялъ стулъ и умышленно сѣлъ между Червинскимъ и Соней.

То, что рядомъ съ нею очутился новый человѣкъ, повидимому не произвело на Соню никакого впечатлѣнія. Лицо ея оставалось такимъ же матовымъ и спокойнымъ, и въ синихъ ея глазахъ нельзя было прочесть, о чемъ она думаетъ… Бережнову хотѣлось только смотрѣть на нее, а не отвѣчать на пьяные вопросы инженера.

«Если я заговорю съ ней, то Червинскій сейчасъ же начнетъ перебивать. Лучше молчать», — подумалъ онъ, но не выдержалъ, повернулся къ Сонѣ и спросилъ:

— Простите, ваша дѣвичья фамилія была Новикова?

— Да, — спокойно отвѣтила она. — А вы это какимъ образомъ знаете? вѣдь мы здѣсь проѣздомъ.

— Я помню васъ еще въ К.

— А какъ ваша фамилія? Я не разслышала, когда васъ представляли.

— Бережновъ.

— Да, да, помню.

Она сжала губы, и лицо ея приняло равнодушное выраженіе, только обѣ полуобнаженныя груди стали подыматься и опускаться чаще.

— Эге-ге, да нашъ юристъ кажется не на шутку и съ мѣста уже увлекся своей сосѣдкой. Такъ-таки и не спускаетъ съ нея глазъ, — прохрипѣлъ Червинскій. — По этому случаю нужно выпить. Господа, я предлагаю выпить за здоровье прекрасныхъ дамъ.

— Николай Григорьевичъ, право надоѣло, — нараспѣвъ произнесла Соня и затѣмъ, обращаясь къ мужу, — пожилому господину съ проборомъ посреди головы, — сказала. — Здѣсь жарко и пахнетъ кухней. Мнѣ хотѣлось бы въ залъ, — тамъ, кажется, уже не танцуютъ; проводи меня.

Она встала изъ-за стола, и подбирая одной рукой шлейфъ, вышла вмѣстѣ съ мужемъ.

«Это она отъ меня уходитъ, не хочетъ переживать прошлаго даже на словахъ, — подумалъ Бережновъ. — А можетъ быть ей хотѣлось бы поговорить со мной одинъ на одинъ», — сейчасъ же пришло ему въ голову, и онъ тоже отодвинулъ свой стулъ и пошелъ въ залъ.

— Тра-та-та, тра-та-та, — запѣлъ имъ вслѣдъ Червинскій, забарабанилъ пальцами по столу и выпилъ цѣлый бокалъ шампанскаго.

Въ залѣ было такъ же душно, какъ и въ ресторанѣ. Музыка не играла. Нѣсколько паръ ходили взадъ и впередъ. Большинство сидѣло на стульяхъ, двумя длинными рядами, вдоль стѣнъ. Слышался говоръ и смѣхъ и пахло духами.

Увидѣвъ Соню съ мужемъ, сидѣвшихъ въ самомъ концѣ зала, на плюшевомъ диванчикѣ, Бережновъ подошелъ къ нимъ и тоже сѣлъ. Въ ближайшемъ огромномъ окнѣ была открыта форточка и изъ нея тянуло ночною свѣжестью.

— Принеси мнѣ пожалуйста мою накидку, — сказала Соня мужу, — я боюсь простудиться.

Онъ молча всталъ и пошелъ, видимо привыкнувъ исполнять безпрекословно всѣ ея желанія.

— Я ужасно, ужасно удивлена, — задумчиво проговорила Соня и внимательно еще разъ посмотрѣла на Бережнова, какъ будто хотѣла еще разъ убѣдиться, что это дѣйствительно онъ. — Какъ васъ измѣнила борода. Я уже видала васъ здѣсь. Вотъ странно, — вчера и сегодня утромъ я безъ всякаго повода думала о Сережѣ, бѣдный, бѣдный мальчикъ!.. Знаете, я тогда тоже чуть не умерла, — у меня было воспаленіе мозга. И въ самый разгаръ моей болѣзни старикъ Припасовъ потребовалъ, чтобы мы немедленно оставили квартиру. Папѣ пришлось пережить много непріятностей. Онъ тоже умеръ въ позапрошломъ году, а Припасовъ еще живъ. Говорятъ, онъ до сихъ поръ не можетъ слышать моего имени, хотя… чѣмъ же я виновата?..

— Какимъ образомъ вы очутились въ нашемъ городѣ? — спросилъ Бережновъ.

— Видите ли, мой мужъ помѣщикъ, и живемъ мы всегда въ деревнѣ. Тамъ у него есть сахарный заводъ, къ которому онъ затѣялъ проводить подъѣздной путь. Червинскій составлялъ для этой дороги смѣту, онъ дальній родственникъ мужа, мы у него и остановились. Я хотѣла еще вчера уѣхать, да уговорили остаться, чтобы сегодня быть на этомъ благотворительномъ и, правду сказать, прескучномъ вечерѣ.

Слово «мужъ» она произносила, точно названіе какой-то должности, и было слышно, что съ этимъ звукомъ у нея не соединяется представленіе о близкомъ человѣкѣ.

«Продалась», — мелькнуло въ головѣ у Бережнова и онъ спросилъ:

— Скажите, — вы скоро узнали о смерти Сережи?

— Скоро, — отвѣтила Соня, а потомъ добавила другимъ, холоднымъ тономъ. — Не будемте объ этомъ больше говорить, — право, не время и не мѣсто.

Присутствіе Бережнова ей было непріятно. Хотѣлось молча встать и уйти и сдѣлать это не позволяло только приличіе. Теперь воспоминаніе о ранней молодости и обо всемъ томъ, что тогда переживалось, походило на смутное представленіе о какой-то длинной, темной улицѣ, гдѣ былъ только одинъ фонарь… его свѣтъ давно скрылся, а глаза успѣли привыкнуть къ абсолютной темнотѣ и при одной мысли объ этомъ свѣтѣ имъ уже непріятно и больно.

— Ну, а лично вы счастливы? — несмѣло произнесъ Бережновъ.

— То есть какъ? Конечно, счастлива. Прошлую зиму мы провели частью въ Парижѣ, частью въ Италіи возлѣ Генуи…

«Я ее о личномъ счастьи и спрашиваю, а она мнѣ отвѣчаетъ гдѣ была», — подумалъ Бережновъ и снова спросилъ:

— Ну, а въ деревнѣ что вы дѣлаете?

— Тамъ у насъ тоже не скучно, часто бываютъ сосѣди помѣщики, пріѣзжаютъ изъ города офицеры, катаемся на тройкахъ, устраиваемъ пикники, а зимой въ худую погоду винтимъ. Не правда ли, какая это умная игра; я ужасно къ ней пристрастилась, съ удовольствіемъ могу сыграть пятнадцать робберовъ подъ-рядъ.

Бережновъ молчалъ. Ему представился Сергѣй такимъ, какимъ онъ его видѣлъ въ послѣдній разъ, и вспомнились его слова о Сонѣ: «Если бы ты зналъ, какая это поэтическая натура». При мысли о поэзіи ему вдругъ пришла въ голову книжка въ желтенькой обложкѣ съ біографіей малорусскаго поэта Шевченко, которую онъ случайно прочелъ вчера вечеромъ, и отрывокъ изъ письма Шевченко-солдата, къ одному изъ друзей, о комендантшѣ Усковой: «а моя нравственная, моя единственная опора и та въ настоящее время пошатнулась и вдругъ сдѣлалась пустой и безжизненной, — картежница и больше ничего»…^[3]

— Ну, гдѣ же это мужъ? Вѣроятно онъ не можетъ до сихъ поръ найти накидки, — нараспѣвъ произнесла Соня. — Пойдемте ужъ отсюда.

Она поднялась съ дивана и взяла Бережнова подъ руку.

Испытывая неловкость отъ близости ея обнаженнаго тѣла и чувствуя, что эта женщина совсѣмъ для него чужая, онъ довелъ ее до дверей зала, возлѣ которыхъ встрѣтился мужъ. Соня неслышно сняла свою руку и на секунду остановилась. Брови ея поднялись и все лицо приняло злое выраженіе.

— Можно было бы вернуться и скорѣе, — сказала она мужу.

Бережновъ умышленно отсталъ отъ нихъ и, ни съ кѣмъ не прощаясь, спустился внизъ.

Пока швейцаръ, съ билетикомъ въ зубахъ, разыскивалъ его пальто, Бережновъ думалъ о Сонѣ: «купленная за большія деньги породистая собачка и больше ничего».

Надѣвъ пальто, онъ вышелъ на улицу.

До разсвѣта было еще далеко. Луна уже зашла и дулъ холодный вѣтеръ. Монотонно гудѣли телеграфныя проволоки, словно нѣсколько далекихъ голосовъ, какъ жрецы въ «Аидѣ», въ унисонъ тянули одну и ту-же ноту.

Примѣчанія

1. фр.
2. фр.
3. Необходим источник цитаты