Бурный поток (Мамин-Сибиряк)/Часть 1/X/ДО
Калерія Ипполитовна не повѣрила своему дядѣ, хотя смутно и сознавала, что онъ правъ. Ей такъ еще хотѣлось жить.
"Еще посмотримъ!" — повторяла она самой себѣ.
Не теряя напрасно дорогого времени, Калерія Ипполитовна дѣятельно принялась развѣдывать петербургскую почву, точно она попала на какой-то новый материкъ. Въ теченіе двухъ недѣль она успѣла побывать у всѣхъ старыхъ знакомыхъ и завела нѣсколько новыхъ знакомствъ, конечно, съ большимъ разборомъ, потому что прежде всего дѣло. Снова была она у Берестовскихъ и Чвоковыхъ, но ничего, кромѣ скуки, не нашла, какъ у Даниловыхъ и Густомѣсовыхъ. Калерія Ипполитовна точно заразъ хотѣла выпить всю чашу испытаній; эти визиты съ рѣжущею ясностью выяснили ея собственное фальшивое положеніе. Иногда ей начинало казаться, что къ ней относятся свысока или съ обиднымъ снисхожденіемъ. Другіе встрѣчали ее съ тѣмъ безцвѣтнымъ участіемъ, какъ это умѣютъ дѣлать только коренные петербуржцы. Да, она чувствовала себя лишней на этихъ бойкихъ улицахъ, гдѣ жизнь катилась широкою волной, но, какъ утопающій хватается за соломинку, продолжала продѣлывать все то, что продѣлываютъ и другіе въ ея положеніи. Было время, когда Калерія Ипполитовна сама смѣялась надъ подобными мышиными хитростями, а теперь даже не замѣчала, что продѣлываетъ то же. Она всѣмъ разсказывала, что Симонъ Денисычъ самъ отказался отъ мѣста, что ему предлагаютъ мѣсто на Уралѣ, что они въ Петербургѣ только на время, пока устроятъ Юленьку, и т. д. Эта ложь такъ часто повторялась, что наконецъ Калерія Ипполитовна сама стала вѣрить ей и страшно сердилась, когда замѣчала хотя самую легкую тѣнь недовѣрія къ своимъ словамъ.
"Всѣ пристроились… всѣ плотно сидятъ на своихъ мѣстахъ, — со злобой думала Калерія Ипполитовна, перебирая своихъ знакомыхъ. — И главное, они же и боятся, чтобы кто не отнялъ у нихъ готовый кусокъ!"
Въ своемъ исключительномъ положеніи она походила на пассажира, который опоздалъ на поѣздъ и безтолково бѣгаетъ по платформѣ, заглядывая въ окно, гдѣ сидѣли съ билетами въ рукахъ болѣе предусмотрительные и счастливые путешественники. Банки, акціонерныя компаніи, уфимскія земли, кавказская нефть, концессіи — вотъ чѣмъ живутъ люди и къ чему такъ трудно было присосаться постороннему человѣку. Иногда Калерія Ипполитовна невольно вспоминала доброе старое время, когда все на свѣтѣ зависѣло отъ тѣхъ важныхъ старичковъ, которые когда-то ѣздили къ maman. И такіе смѣшные были старички: въ бархатныхъ и шелковыхъ жилетахъ, въ сюртукахъ съ узкими рукавами и широкимъ воротникомъ, въ шелковыхъ косынкахъ, туго намотанныхъ на шеѣ. Эти старики все могли, и если бъ они были живы, не металась бы Калерія Ипполитовна по Петербургу, какъ угорѣлая, и не обивала бы чужихъ пороговъ.
"Нашлось бы и моему Симону теплое мѣстечко гдѣ-нибудь по провіантской части, въ откупѣ, въ интендантствѣ", — думала Калерія Ипполитовна и сама улыбалась своему ребячеству.
Свои визиты къ барону Шебеку, къ князю Юклевскому и знаменитому Андрею Евгеньичу она оставляла въ запасѣ, какъ игрокъ оставляетъ до послѣдней возможности самый сильный и рѣшительный ходъ. Единственное, что Калерія Ипполитовна сдѣлала за это время, — это записалась членомъ разомъ въ нѣсколько благотворительныхъ обществъ, чтобы завести нѣсколько хорошихъ знакомствъ въ исключительномъ міркѣ сановитыхъ и богатыхъ благотворительницъ.
— Что же, Леренька, устроимся понемногу, — говорилъ Симонъ Денисычъ, стараясь успокоить жену. — Вѣдь живутъ же другіе… Буду работать въ ученыхъ обществахъ, въ спеціальныхъ изданіяхъ; въ столицѣ всегда спросъ на рабочія руки, Леренька.
— Ахъ, Боже мой, Боже мой, и онъ еще говоритъ! — стонала Калерія Ипполитовна, ломая руки. — Это ты-то будешь работать?.. Ха-ха… Подшивать бумаги въ какомъ-нибудь департаментѣ, да и на то толку не хватитъ. Господи, за что Ты меня наказываешь?
— Леренька, успокойся, ради Бога…
— И онъ еще говоритъ?! Вѣдь тебя даже послать никуда нельзя, а вездѣ я должна сама… Если бы не Юленька, я давно бросила бы тебя. И брошу…
— Леренька!
— А ты разболтай только Роману про наши средства, и брошу сейчасъ же. Ты воображаешь, что наши шестьдесятъ тысячъ очень велики, а это всего три тысячи годового дохода, да и тѣхъ нѣтъ. Развѣ возможно жить въ столицѣ на три тысячи, когда дочь на шеѣ? Нѣтъ, я чувствую, что совсѣмъ схожу съ ума.
Симонъ Денисычъ хваталъ себя за голову и начиналъ бѣгать по комнатѣ, какъ сумасшедшій, проклиная все на свѣтѣ, а больше всего свой проклятый языкъ. И нужно было соваться съ утѣшеніями, когда Леренька сердится! Она вообще не выноситъ возраженій, особенно, когда бываетъ взволнована.
— Ну, пошла наша воевода пыль подымать, — ворчала старая Улитушка, которой тоже доставалось при случаѣ на орѣхи. — Охъ, горе наше великое съ этимъ самымъ Петербургомъ! Жить бы да жить въ Заозерьѣ-то, кабы не эта бухарская змѣя.
Бухарской змѣей Улитушка называла Сусанну, которую возненавидѣла съ перваго раза и такъ относилась къ ней до самаго конца. Это была та холопская беззавѣтная ненависть, съ которой относятся въ старинныхъ барскихъ домахъ старые, вѣрные слуги къ разнымъ приживалкамъ и воспитанницамъ.
Являясь домой, чтобы перевести духъ, Калерія Ипполитовна не считала нужнымъ дѣлиться съ кѣмъ-нибудь своими впечатлѣніями. Но за ней упорно слѣдили два старыхъ, слезившихся глаза Улитушки; отъ нихъ было трудно скрыться. Взглянувъ мелькомъ на усталое лицо барыни, старуха только печально качала головой, и этотъ нѣмой укоръ являлся для Калеріи Ипполитовны лишнею тяжестью, хотя она ничего не смѣла сдѣлать своей старой нянькѣ, изжившей свой вѣкъ въ покатиловской семьѣ. Улитушка знала всю подноготную не только про Калерію Ипполитовну, но и всѣ похожденія Анны Григорьевны, когда та была еще молода.
— Нѣтъ, видно, нашей Калеріи Политовнѣ далеко не вплоть будетъ до маминьки, — ворчала Улитушка, прибирая номеръ. — Конечно, кто Богу не грѣшенъ, свѣтленько умѣла пожить Анна Григорьевна, зато и концы схоронила. Все шито и крыто… Ежели Богъ вѣку пошлетъ, такъ еще успѣетъ всѣ грѣхи замолить. Покойный-то баринъ и думушки никакой не зналъ думать, а что этого грѣха и я напринималась изъ-за Анны-то Григорьевны!.. Охо-хо-хо… Тоже съ записочками-то бѣгала, какъ брынская коза… Только и господа были на отличку: генералы въ звѣздахъ, съ лентами… Смѣла была Анна-то Григорьевна и ловка на руку, а у Калеріи Политовны мамынькиной ухватки совсѣмъ нѣтъ, да и годки ужъ не тѣ; ушло золотое-то времечко.
Улитушка долго охала и вздыхала и даже принималась креститься, отгоняя отъ своего старческаго ума всякое "неподобное окаянство". Тоже и сама была молода, сама глупа; барыня Анна Григорьевна "проклажалась" со своими судариками и мужа къ себѣ очень рѣдко допускала, даромъ что заправскій былъ генералъ, ну, терпѣлъ-терпѣлъ генералъ отъ жены, да и взглянулъ милостиво на Улитушку. Когда баринъ умеръ, Улитушка во всемъ покаялась Аннѣ Григорьевнѣ, а та хоть бы глазомъ сморгнула. "Ужъ хорошъ былъ баринъ покойный, а не побоялся дѣвичьяго стыда, — раздумывала Улитушка. — Симонъ-то Денисычъ развѣ такой? Ужъ, кажется, проще да жалостливѣе съ огнемъ не сыскать… Ловко Калеріи Политовнѣ надъ нимъ мудрить".
Улитушка вообще являлась живымъ синодикомъ покатиловскихъ прегрѣшеній, причемъ по странной старушечьей логикѣ она все прощала и извиняла Аннѣ Григорьевнѣ, а Калерію Ипполитовну обвиняла.
— Простъ Симонъ-то Денисычъ… А Калерія Политовна по мамынькѣ издалась насчетъ мужчинъ: такая же завидущая. И съ анжинерами, и съ офицерами, и съ кѣмъ, съ кѣмъ ни путалась… А то не хорошо, зачѣмъ съ этимъ Морозомъ связалась да бѣгала за нимъ, какъ телка. И дочь отъ него, отъ змѣя, прижила, а теперь и погляди, какъ Морозъ-то съ той, съ бухарской-то змѣей охорашивается! И Юленька-то, еще отъ земли не видать, а ужъ какъ поглядитъ въ другой разъ: змѣиная-то кровь сказывается.
Разъ, когда Калерія Ипполитовна вернулась откуда-то изъ своихъ ежедневныхъ путешествій, Улитушка встрѣтила ее на лѣстницѣ и съ испуганнымъ лицомъ прошептала:
— Не ладно у насъ, родимая барыня… Ужъ я не знаю, что и дѣлать!
— Да говори толкомъ, ради Бога, что такое случилось? — спрашивала Калерія Ипполитовна, порываясь впередъ. — Юленька больна?
Улитушка оглянулась впередъ и прошептала:
— Онъ тамъ сидитъ…
— Кто "онъ"?
— Ну, извѣстно, кто… Морозъ.
— Не можетъ быть! — машинально проговорила Калерія Ипполитовна, увствуя, какъ у ней захватываетъ духъ. — Ты ошиблась… не можетъ быть!
— Накося, ошиблась! — обидѣлась Улитушка. — Слава тѣ, Господи, не впервой его видѣть-то. Прямо сказать: безстыжіе глаза… Баринъ-то дома былъ, какъ онъ налетѣлъ. Барыня, голубушка, прогоните вы этого змѣя… не съ добромъ онъ. Глазищами-то безстыжими такъ и поводитъ, а самъ ласковый такой… Какъ разъ обойдетъ барина-то нашего!
Калерія Ипполитовна совсѣмъ не слушала болтовни расходившейся старухи и нѣсколько мгновеній не рѣшалась, итти ей впередъ или вернуться. Но ее толкала впередъ какая-то сила. Въ самомъ дѣлѣ, зачѣмъ могъ пріѣхать Доганскій, какъ онъ могъ на это рѣшиться, и наконецъ какими глазами онъ будетъ смотрѣть на нее? Поправивъ волосы, выбившіеся изъ-подъ шляпы, Калерія Ипполитовна вошла въ свой номеръ съ рѣшительнымъ видомъ.
— Я только-что услыхалъ о вашемъ пріѣздѣ сюда и вотъ у вашихъ ногъ, — на самомъ чистѣйшемъ парижскомъ жаргонѣ по-французски проговорилъ Морозъ-Доганскій, встрѣчая Калерію Ипполитовну въ передней. — Ваше здоровье, madame?
— Юрій Петровичъ… мнѣ кажется страннымъ… что вы… послѣ всего случившагося… — бормотала по-французски Калерія Ипполитовна, отыскивая глазами мужа, который смущенно улыбался и застегивалъ пуговицы жилета.
— Это не я, Леренька… — оправдывался Мостовъ. — Это все oncle… да.
— Въ такомъ случаѣ, Юрій Петровичъ, — строго заговорила Калерія Ипполитовна, опуская глаза, — намъ лучше всего не поднимать стараго знакомства… Надѣюсь, вы меня отлично понимаете и постараетесь не возобновлять своего визита.
— Ахъ, не то, совсѣмъ не то! — говорилъ Морозъ-Доганскій, дѣлая театральный жестъ отчаянія. — Недоразумѣніе, Калерія Ипполитовна… да, недоразумѣніе, и я во всемъ этомъ дѣлѣ не виновата ни душой ни тѣломъ! Честное и благородное слово порядочнаго человѣка… Позволите сѣсть, madame?
Калерія Ипполитовна улыбнулась улыбкой человѣка, который ничему не вѣритъ, и молча показала гостю на кресло.
— Если бы я дѣйствительно былъ виноватъ передъ вами, madame, да развѣ я смѣлъ бы явиться къ вамъ на глаза? — уже веселымъ тономъ продолжалъ Доганскій, не торопясь снимая перчатку съ лѣвой руки. — Я скорѣе являюсь потерпѣвшею стороной, и мнѣ нужно сердиться, а не вамъ, madame…
— И вы пришли сюда, вѣроятно, за утѣшеніемъ… да? — съ разстановкой проговорила Калерія Ипполитовна. — Вы даже замѣтно похудѣли съ того воемени, какъ я видѣла васъ въ послѣдній разъ.
— О, будемте говорить серьезно. Я пришелъ просить пощады, а не пикироваться.
Калерія Ипполитовна съ презрѣніемъ пожала плечами и проговорила подавленнымъ шопотомъ:
— А я вамъ никогда и ни въ чемъ не вѣрила… и теперь вѣрю меньше, чѣмъ когда-нибудь!
— Въ вашихъ словахъ противорѣчіе, madame, такое рѣшительное недовѣріе уже заключаетъ въ себѣ зерно вѣры. Но дѣло не въ этомъ, madame, потому что все это пустяки… Не такъ ли, Симонъ Денисычъ?
— О, совершенно вѣрно, Юрій Петровичъ, — торопливо соглашался Мостовъ, размахивая руками. — Я не понимаю, зачѣмъ Леренька такъ безпокоитъ себя… Именно, какъ вы изволили сказать, Юрій Петровичъ, произошло недоразумѣніе, и я увѣренъ, что все должно устроиться.
— Да, да, — авторитетно поддакивалъ Доганскій, закладывая ногу на ногу.
Калерія Ипполитовна, прищуривъ глаза, внимательно разсматривала своего гостя, который казался ей такимъ маленькимъ-маленькимъ и такимъ ничтожнымъ вмѣстѣ съ своими длинными ногами, эспаньолкой, улыбавшимися сѣрыми глазами и подвижною, вытянутою, никогда ничего не выражавшею физіономіей. Къ какой національности принадлежалъ Доганскій, сколько было ему лѣтъ, въ какомъ положеніи находились его дѣла, — все это составляло, впрочемъ, неразрѣшимую загадку для всѣхъ его знакомыхъ, которые, впрочемъ, не особенно интересовались его генеалогіей. Калерія Ипполитовна слишкомъ давно и слишкомъ хорошо знала Доганскаго, чтобы стараться разгадать эту живую загадку, и теперь машинально разсматривала его длинныя кисти рукъ съ напружившимися синими жилами, длинное нерусское лицо съ развитою нижнею челюстью, открытый, немного сдавленный на вискахъ лобъ, вытянутый носъ, вѣчную улыбку на широкихъ поблекшихъ губахъ. Въ костюмѣ и манерѣ себя держать у Догаискаго совмѣщалось нѣсколько человѣкъ: аристократъ съ англійскою складкой, отставной красавецъ изъ цирковыхъ наѣздниковъ, биржевой заяцъ, жуиръ и т. д.
— Это все напуталъ этотъ вашъ Богомоловъ, — продолжалъ Доганскій, раскуривая сигару. — А я что же? Я узналъ все это уже послѣ всѣхъ, когда дѣло было совершенно непоправимо.
— Однако этотъ Богомоловъ теперь вашъ лучшій другъ? — прервала его Калерія Ипполитовна съ нетерпѣливымъ жестомъ. — Тоже, вѣроятно, недоразумѣніе?.. Ахъ, Юрій Петровичъ, я думала гораздо лучше о васъ, именно настолько лучше, что вы не рѣшитесь сваливать собственную вину на перваго попавшагося подъ руку человѣка.
— Я?.. Калерія Ипполитовна, неужели вы могли подумать такъ обо мнѣ? Что я такое во всемъ этомъ дѣлѣ, если разобрать серьезно? Полное ничто… Евстафія Платоныча считаютъ всѣ безхарактернымъ, слабымъ человѣкомъ, а попробуйте сломить его, когда онъ заупрямится! Такъ и въ этомъ дѣлѣ: Богомоловъ какими-то путями пробрался къ Евстафію Платонычу, ну, и устроилъ такъ, что я уже ничего не могъ сдѣлать для васъ.
— Послушайте, будетъ ужъ разсказывать эти сказки, — обрѣзала Калерія Ипполитовна, поднимаясь съ мѣста. — Я не понимаю только одного, что заставляетъ васъ разыгрывать предо мной всю эту жалкую комедію… чтобы не сказать больше?
— Что заставляетъ? Моя полная невинность, madame, въ которой вы убѣдитесь, можетъ-быть, скорѣе, чѣмъ можно предположить по теоріи вѣроятности.
— Именно? Право, къ вамъ, Юрій Петровичъ, не идетъ совсѣмъ этотъ трагическій тонъ… Вы что-то хотѣли сказать, кажется?
— Да… я хотѣлъ сказать вамъ пока только то, что вы въ моей невинности убѣдитесь въ очень непродолжительномъ времени, когда мой новый другъ Богомоловъ замѣнитъ меня Евстафію Платонычу во всѣхъ отношеніяхъ.
— Боже мой, какъ это страшно сказано… ха-ха! — смѣялась Калерія Ипполитовна. — Вы меня пугаете, Юрій Петровичъ!
Доганскій, потирая руки, тоже смѣялся и совершенно другимъ тономъ, тономъ своего человѣка въ домѣ, проговорилъ:
— Послушайте, madame, я ужасно хочу ѣсть… Ну, побранились — и достаточно для перваго раза, нужно же что-нибудь оставить для слѣдующихъ, а пока я даю вамъ честное слово, что все устрою для васъ.
— То-есть?
— Ну, все, что зависитъ отъ меня и что въ состояніи я сдѣлать, не больше. Невозможнаго ни отъ кого нельзя требовать…
— А для васъ самое невозможное — это оставить скверную петербургскую привычку обѣщать все на свѣтѣ, кромѣ того, что дѣйствительно можно сдѣлать, — замѣтила Калерія Ипполитовна, прижимая пуговку электрическаго звонка.
— Однако, чортъ возьми, неужели вы не могли въ Петербургѣ найти ничего хуже этой дыры? — говорилъ Доганскій оглядывая номеръ. — Что стоило обратиться ко мнѣ…
— Никогда этого не было и никогда не будетъ, чтобы мы обратились къ вамъ съ просьбой, — съ гордостью проговорила Калерія Ипполитовна, отпуская лакея съ необходимыми приказаніями относительно завтрака. — А въ особенности теперь, когда вы даже не хотите сознаться въ собственной винѣ…
— Нѣтъ, это уже слишкомъ, чортъ возьми! — весело крикнулъ Доганскій, чувствуя начинающееся отпущеніе прегрѣшеній. — Заставлять человѣка взваливать на себя несуществующія преступленія — это, воля ваша… я даже не умѣю назвать это, Калерія Ипполитовна.
Мостовъ, когда рѣчь зашла о завтракѣ, совсѣмъ успокоился и теперь только улыбнулся, многозначительно поглядывая то на жену, то на гостя: онъ отлично зналъ, что ѣда предвѣщала хорошій исходъ и гроза минуетъ сама собой. Въ ожиданіи завтрака Доганскій разспрашивалъ Калерію Ипполитовну о томъ впечатлѣніи, какое на нее произвелъ Петербургъ.
— Очень хорошее, — говорила Мостова съ дѣланымъ равнодушіемъ. — Много новыхъ блестящихъ построекъ, еще больше блестящихъ магазиновъ, богатыхъ экипажей, богатыхъ людей, и все это новое съ иголочки, такъ что невольно чувствуешь себя вдвое старѣе рядомъ съ этими новостями. Вдобавокъ боишься въ чужомъ домѣ ротъ раскрыть со своимъ сибирскимъ говоромъ, особенно я боюсь за Юленьку… Мы свое, худо ли, хорошо ли, прожили, а ей еще нужно жить.
— У васъ сегодня какое-то похоронное настроеніе, — вмѣшался Доганскій. — Кстати, что же я не вижу ma belle Julie?
— Она у maman гоститъ…
— Какъ жаль, что я не увижу ея… Мы съ ней были всегда друзьями, — отвѣчалъ Доганскій, не замѣчая строгой мины хозяйки. — Кстати, Калерія Ипполитовна, куда вы думаете помѣстить Julie, то-есть въ какой пансіонъ или институтъ?
— Право, я еще не успѣла подумать объ этомъ… Пока своего дѣла по горло, — уклончиво отвѣчала Мостова. — Сама я очень плохая воспитательница!
— Позвольте не согласиться съ послѣднимъ.
— Ахъ, пожалуйста, избавьте меня отъ комплиментовъ.
За завтракомъ Доганскій, какъ ни въ чемъ не бывало, продолжалъ болтать о всевозможныхъ пустякахъ; онъ любилъ пить черный кофе изъ маленькой чашки и теперь прихлебывалъ его аппетитными маленькими глотками.
"Что этому отвратительному чудовищу нужно отъ меня? — думала Калерія Ипполитовна, разсматривая своего гостя съ боку. — Ужъ не даромъ онъ вертится, какъ ртуть".
Перебирая въ умѣ все, чего могъ пожелать Доганскій, Калерія Ипполитовна приходила въ окончательное недоумѣніе: сегодняшній визитъ Юрія Петровича и его необыкновенная любезность просто сбивали ее съ толку.
"Можетъ-быть, въ немъ проснулась совѣсть, — подумала Калерія Ипполитовца и сама улыбнулась своему ребячеству. — Развѣ у такихъ людей когда-нибудь бываетъ совѣсть?"
— Вы чему это улыбаетесь, madame? — освѣдомился Доганскій, поймавъ улыбку Калеріи Ипполитовны.
— Я?.. Ахъ, да, я подумала о томъ, какъ иногда бываютъ любезны люди, которымъ все на свѣтѣ трынъ-трава.
— Еще разъ, madame, вы ошибаетесь, если это относится ко мнѣ.
— Зачѣмъ такъ много думать о своей особѣ, Юрій Петровичъ? Неужели, если думать, такъ можно только думать о васъ…
— Ахъ, да, я и забылъ: вы все еще сердитесь, а всѣ люди въ этомъ состояніи рѣдко бываютъ справедливы.
— Что же дѣлать? Не всѣмъ выпадаетъ такое голубиное сердце, какъ ваше.
На прощанье, когда Калерія Ипполитовна вышла провожать Доганскаго въ переднюю, онъ быстро схватилъ ея руку и крѣпко поцѣловалъ.
— Вы видите предъ собой несчастнаго человѣка, который проситъ пощады, — прошепталъ Доганскій.
— Не вѣрю… ничему не вѣрю! — отвѣтила вслухъ Калерія Ипполитовна, отрицательно покачивая головой.
Она стояла въ передней еще нѣсколько времени послѣ того, какъ шаги Доганскаго уже замерли въ коридорѣ; ее жегъ поцѣлуй этого Іуды, для котораго она еще такъ недавно была готова на все… Недавно!.. Нѣтъ, Боже мой, какъ это было давно, такъ давно, точно Калерія Ипполитовна была совсѣмъ другая женщина, которая могла вѣрить Доганскому, могла его любить. Да, она его когда-то любила и теперь сама не узнавала себя.
— Леренька, что это ты стоишь тамъ? — окликнулъ жену Мостовъ.,
— Я?.. Ахъ, отстань, ради Бога…
Пошатываясь, она побрела за перегородку и бросилась на постель, чтобы скрыть душившія ее слезы. Ей было совѣстно передъ простоватымъ мужемъ, который былъ настолько довѣрчивъ и глупъ, что даже обманывать его было скучно, онъ одинъ любилъ ее. Боже мой! Доганскій, навѣрно, все разсказалъ Сусаннѣ, и эта бухарская змѣя теперь торжествуетъ двойную побѣду, — но нѣтъ, она отмститъ за себя, о, она сумѣетъ отмстить за себя и будетъ жить для этого. Дальше думала Калерія Ипполитовна о своей Юленькѣ, и ее заставило снова краснѣть то участіе, которое неизмѣнно высказывалъ къ Юленькѣ Доганскій: это чудовище осмѣливалось считать Юленьку своею дочерью.
"Зачѣмъ однако онъ пріѣзжалъ?" — спрашивала себя Калерія Ипполитовна въ сотый разъ.