Верочка (Ясинский)/ДО

Вѣрочка
авторъ Іеронимъ Іеронимовичъ Ясинскій

Источникъ: Ясинскій І. І. Полное собраніе повѣстей и разсказовъ (1883—1884). — СПб: Типографія И. Н. Скороходова, 1888. — Т. III. — С. 255.

I

Топольки — это дворянскій кварталъ въ ***, полурусскомъ, полупольскомъ городѣ. Воздух тутъ прекрасный, множество садовъ; мѣстность высокая и ровная. Тамъ, внизу, на Почаевскомъ проспектѣ, кипитъ торговля, снуетъ людъ, дѣловой и праздношатающійся, гремятъ экипажи, а здѣсь и домовъ-то немного, народу еще меньше. Дома особняки, большею частью одноэтажные, окруженные деревьями. На тѣнистыхъ улицахъ тихо, каменная мостовая поростаетъ травой, зеленой, какъ изумрудъ; и всюду царитъ приличная скука.

Въ одномъ изъ такихъ скучныхъ домовъ жилъ мой двоюродный дядя, Трималовъ. Звали его Сергѣй Ипполитовичъ. Ему было около сорока пяти лѣтъ, и наружности онъ былъ представительной — высокій, съ большимъ горбатымъ носомъ, съ длинной красной шеей и темной съ просѣдью бородкой. Всегда я видѣлъ его въ сюртукѣ; онъ былъ причесанъ безукоризненно, съ проборомъ посрединѣ, и всегда на губахъ его играла не то благожелательная, не то насмѣшливая улыбка.

Я былъ студентомъ, и Сергѣй Ипполитовичъ обращался со мною по-товарищески, однако, безъ фамильярности. Я жилъ у него во флигелѣ, который стоялъ въ великолѣпномъ липовомъ паркѣ. Отъ дяди я получалъ карманныя деньги въ неограниченномъ количествѣ. Онъ былъ мой опекунъ; мнѣ едва пошелъ двадцать первый годъ.

Дядя никогда не дѣлалъ мнѣ замѣчаній по поводу того, что деньги не держались у меня. Снисходительно улыбаясь, онъ бывало потреплетъ меня только по плечу, когда я, получивъ деньги перваго числа, являюсь за ними еще и десятаго, и пятнадцатаго, и двадцать седьмаго — вообще какъ придется, смотря по надобности. Долженъ сказать, что хотя я напередъ былъ увѣренъ въ снисходительности Сергѣя Ипполитовича, но не безъ робости я входилъ въ его дорогой кабинетъ. Правда, эту робость я прикрывалъ, обыкновенно, напускной развязностью.

Я выразился: «дорогой» кабинетъ. Это не значитъ, что у дяди былъ кабинетъ, украшенный произведеніями искусства, рѣдкими вещами. Сергѣй Ипполитовичъ не любилъ, или, вѣрнѣе, не понималъ картинъ и предпочиталъ фотографіи. Ни одной художественной бронзы, ни одного куска мрамора не было въ домѣ. Но ему нравилась массивная мебель чернаго дерева, и его письменный столъ сверкалъ серебряными вещицами: драконообразными подсвѣчниками, чернильницей въ видѣ русской избы, башмачками, лаптями; даже серебряный калачъ красовался на столѣ. Въ кабинетѣ было много книгъ, въ богатыхъ переплетахъ, золотообрѣзныхъ. Въ углу висѣла огромная икона, вся въ серебрѣ. Я до сихъ поръ не рѣшилъ, былъ-ли дядя религіозенъ, или эта икона находилась тутъ благодаря его страсти къ серебру. Мнѣ кабинетъ Сергѣя Ипполитовича не нравился. Вопіющій блескъ этой роскоши смягчался только стариннымъ полинялымъ ковромъ, который занималъ весь полъ и былъ свѣтло-голубой въ темныхъ турецкихъ цвѣтахъ. Когда я входилъ къ дядѣ, онъ поднимался мнѣ навстрѣчу и дѣлалъ по этому ковру два неслышные вѣжливые шага.

Дядя былъ женатъ, но съ женой не жилъ. Я видѣлъ ее только въ моемъ дѣтствѣ. Меня тогда поразили ея толстыя красныя губы. Она была незаконная дочь князя Г. и цыганки. Вышла она замужъ за нѣкоего Исаева, бросила его, прижила съ адвокатомъ, который велъ ей дѣло о разводѣ, дѣвочку, Вѣрочку, вышла вторично за Сергѣя Ипполитовича и, наконецъ, поселилась въ Парижѣ, оставивъ свою дочь мужу. Она была вспыльчивая женщина, страдала отъ ничего-недѣланья, придиралась ко всѣмъ, и, помнится, послѣдняя ссора ея съ дядей, положившая конецъ ихъ сожительству, произошла за завтракомъ, нѣкоторымъ образомъ изъ-за выѣденнаго яйца. Дядя поднесъ яйцо къ носу, съ цѣлью удостовѣриться, не испорченное-ли оно. Это движеніе показалось Аннѣ Спиридоновнѣ неделикатнымъ и даже гнуснымъ. Оттолкнувъ тарелку, она тутъ-же, съ сверкающими глазами, объявила Сергѣю Ипполитовичу, что ненавидитъ его. Должно быть, дядя не имѣлъ причинъ не вѣрить ей; а можетъ и то, что въ теченіе семи лѣтъ онъ самъ охладѣлъ къ ней. Они разстались.

Вѣрочка росла въ домѣ дяди. Въ институтъ онъ ее не отдалъ. Сергѣй Ипполитовичъ говорилъ, что безъ Вѣрочки ему скучно будетъ. Воспитывали ее гувернантки. Онѣ часто мѣнялись, и иногда ихъ было по двѣ. По вечерамъ онъ игралъ съ гувернантками въ преферансъ; и такъ-какъ онѣ были обыкновенно хорошенькія — онъ не могъ видѣть некрасивыхъ и старыхъ лицъ, — то онъ ухаживалъ за ними. По этому поводу о дядѣ ходили иногда странные слухи. Но я не стану повторять ихъ.

Я поселился у дяди окончательно съ пятаго класса гимназіи. Сначала со мной жили репетиторы; но потомъ я остался одинъ. Первый репетиторъ, неужившійся у насъ, былъ студентъ четвертаго курса, юристъ, малороссъ, по фамиліи Ткаченко. У него былъ низенькій лобъ, черныя, густыя брови, малоподвижная шея. Онъ не любилъ говорить по-русски. Вмѣсто «что» всегда употреблялъ «що». И на все у него были опредѣленные взгляды, которые онъ считалъ непогрѣшимыми.

Защищать свои убѣжденія онъ не умѣлъ. Онъ обижался (что выражалось въ сосредоточенномъ молчаніи), ежели ему возражали. На каждомъ шагу онъ выказывалъ презрѣніе къ «панамъ», насмѣшливо смотрѣлъ на серебряный калачъ въ кабинетѣ дяди, водилъ дружбу съ кучеромъ и садовникомъ и ненавидѣлъ Топольки.

Сергѣй Ипполитовичъ нашелъ, что Ткаченко вредно вліяетъ на меня. Однажды дядя внезапно заглянулъ во флигель. Онъ увидѣлъ меня въ малорусскомъ кафтанѣ. На мнѣ были широчайшія синія шаровары, станъ перевязанъ краснымъ поясомъ, грудь сорочки вышита. Я старался ходить немножко вразвалку, какъ нашъ садовникъ, и бесѣдовалъ съ Ткаченко о томъ, что судьбы Малороссіи — это особая статья, а судьбы Великороссіи — это тоже особая статья. Ткаченко лежалъ на диванѣ и, отъ времени до времени, искусно плевалъ сквозь зубы.

— Что за маскарадъ, мой другъ? — сказалъ дядя съ пріятной улыбкой. — Повернись! Нѣтъ, къ тебѣ нейдетъ. Да и какой ты малороссъ! Внукъ московскаго купца, сынъ русскаго генерала, Трималовъ! Раздѣнься, прошу тебя… Не забывай, что ты еще гимназистъ и обязанъ носить форму, присвоенную твоему званію, — прибавилъ онъ шутливо. — Г. Ткаченко, вы чрезвычайно обяжете меня, если удѣлите мнѣ пять минутъ для разговора… къ которому, впрочемъ, я ужъ давно готовлюсь.

Результатомъ этого разговора было то, что Ткаченко уложилъ свои книги, записки, накинулъ на плечи кобенякъ, молча пожалъ мнѣ руку и уѣхалъ. При разговорѣ я не присутствовалъ. Но хотя я былъ увѣренъ, что дядя грубости не сказалъ, однако меня оскорбило, что онъ обошелся съ Ткаченко, какъ со слугой. Только слугъ такъ прогоняютъ. И по блѣднымъ губамъ Ткаченко, нервно подергивавшимся, когда онъ прощался со мной, я догадался, какъ страдала гордость этого человѣка.

Я два дня не говорилъ съ Сергѣемъ Ипполитовичемъ. Но онъ не замѣтилъ моего гнѣва и за обѣдомъ ласково смотрѣлъ на меня своими блѣдно-карими, выцвѣтшими глазами. Тогда мнѣ пришло въ голову, что онъ любитъ меня и желаетъ мнѣ добра. Я пришелъ въ кабинетъ послѣ обѣда, и миръ былъ заключенъ.

Было у меня потомъ еще два репетитора: баричъ изъ бѣдныхъ, щепетильно наблюдавшій за свѣжестью своихъ немногочисленныхъ рубашекъ, щеголявшій перчатками отъ Бергонье, духами отъ Огюста и вслухъ зубрившій записки, и медикъ, отставной поручикъ артиллеріи, Соколовъ.

Соколовъ былъ гигантъ, съ обширнымъ лбомъ, съ дальнозоркими голубыми глазами. Мнѣ онъ нравился, какъ воплощеніе мужества и красоты, и при немъ я усердно учился и еще усерднѣе читалъ. Чтобъ услышать отъ него одобрительный отзывъ, я все готовъ быть сдѣлать. Я покупалъ книги, у меня составилась цѣлая библіотека серьезныхъ сочиненій; я жадно глоталъ ихъ въ надеждѣ пріобрѣсти хоть часть свѣдѣній, которыми обладалъ Соколовъ. Я ревновалъ, когда приходили къ нему молодые люди, или когда онъ уходилъ на всю ночь изъ дома. «Другихъ онъ понимаетъ съ полуслова, — терзался я, — а со мной не говоритъ ни о чемъ, кромѣ „предметовъ“. Меня онъ считаетъ мальчикомъ. Всю сегодняшнюю ночь онъ, можетъ быть, провелъ въ спорахъ, отъ которыхъ зависитъ участь прогресса. Но какого полезнаго помощника онъ могъ бы найти во мнѣ!»

Я, однако, боялся заявить ему объ этомъ прямо. Мнѣ казалось, онъ самъ долженъ догадаться. Я худѣлъ, блѣднѣлъ и въ отсутствіе Соколова старался подражать ему: задумчиво глядѣлъ въ пространство, прямо смотрѣлъ всѣмъ въ глаза, закидывалъ съ легкимъ высокомѣріемъ голову назадъ и, бесѣдуя съ Вѣрочкой, которой было тогда лѣтъ тринадцать, поражалъ ея невѣжественный умъ массой цитатъ изъ Кетле, Прудона, Бюхнера, Спенсера, Лассаля, Маркса. Она съ удивленіемъ слушала меня.

Однажды ночью я и Соколовъ были разбужены въ нашемъ флигелѣ необычнымъ шумомъ… У Соколова пересмотрѣли всѣ вещи, взяли его и увезли. Когда дядя, въ мерлушечьемъ рединготѣ, прибѣжалъ во флигель, въ тревогѣ, онъ уже засталъ меня только одного. Я плакалъ.

Соколовъ былъ моимъ послѣднимъ наставникомъ. Сергѣй Ипполитовичъ испугался и хотѣлъ опредѣлить меня въ пансіонъ. Но я упросилъ его оставить меня дома. Рѣшено было обходиться безъ репетитора. Такъ началась моя самостоятельная жизнь.

Въ тотъ день, когда я поступилъ въ университетъ, я чувствовалъ себя счастливѣйшимъ человѣкомъ въ мірѣ. Огромная сводчатая аудиторія, такъ непохожая на гимназическіе классы, казалась мнѣ храмомъ. Студентъ! какъ пріятно звучало это слово! Ликующій пріѣхалъ я домой. Я ждалъ торжества, праздника. Я думалъ, что встрѣчу веселыя лица. Но угрюмо молчала тѣнистая улица. Еще угрюмѣе казался Трималовскій домъ съ своими столѣтними тополями и потемнѣвшими львами по обѣимъ сторонамъ генеральскаго герба, съ обвалившейся штукатуркой. Я вошелъ въ ворота. Мертвые листья желтѣли на каменныхъ плитахъ двора. Тишина стояла кладбищная. Плакучія сосны и березы, перевѣсившіяся черезъ чугунную рѣшетку сада, лишь усиливали мрачность впечатлѣнія. Я вошелъ въ домъ, прошелъ оранжереей. Тяжелый ароматъ цвѣтовъ вдругъ ударилъ мнѣ въ голову. И когда я отворилъ дверь въ кабинетъ Сергѣя Ипполитовича, то увидѣлъ его вмѣстѣ съ Вѣрочкой. Она сидѣла у него на колѣняхъ, и онъ нѣжно проводилъ рукой по ея чернымъ, матовымъ волосамъ. Блѣдно-золотистый свѣтъ падалъ на нее изъ окна, плотно завѣшеннаго кисеей, и изъ-подъ ея коротковатаго платья выставлялись красивыя ножки въ бѣлоснѣжныхъ чулкахъ.

Мнѣ понравилась эта сцена. Дядя, сухой и холодный, какимъ я представлялъ его себѣ, рисовался въ этой сценѣ нѣжнымъ и любящимъ. Я пожалѣлъ его въ его одиночествѣ. Ему скучно жить, разбито его сердце, и вотъ онъ привязывается къ дѣвочкѣ, которая, въ сущности, не можетъ назваться его дочерью и на каждомъ шагу напоминаетъ ему лишь о томъ, что съ его женой были счастливы другіе. Бѣдный дядя!

Я съ умиленіемъ подошелъ къ нему. Вѣрочка быстро подняла голову, посмотрѣла на меня влажнымъ взглядомъ своихъ безпокойныхъ черныхъ глазъ, оттѣненныхъ длинными, острыми рѣсницами, и все ея смуглое личико выразило смущеніе и испугъ. Дядя спокойно посмотрѣлъ на меня. Вѣрочка сдѣлала движеніе, чтобы уйти, но онъ крѣпче обнялъ ее и, обратившись ко мнѣ, спросилъ:

— Поступилъ?

— Поступилъ, дядя!

— Надо денегъ?

— О… я не думалъ просить… я просто…

— Послѣ обѣда получишь, — сказалъ дядя. — Ну, Вѣрочка, дай Александру въ награду поцѣловать руку…

Я смѣясь приблизился къ Вѣрочкѣ. Дядя рѣдко шутилъ въ этихъ предѣлахъ. И самъ я былъ такъ радостно настроенъ, что искренно хотѣлъ расцѣловать и дядю, и Вѣрочку. Вѣрочка неловко протянула мнѣ руку, теплую, тревожную, и я поцѣловалъ ее въ ладонь. Она спрятала голову на груди дяди. Щеки у меня вспыхнули, я повертѣлся, сказалъ нѣсколько ненужныхъ фразъ, потрогалъ серебряный калачъ и ушелъ. Отчего я застыдился — не знаю. Но мнѣ бросилось въ глаза, что Вѣрочка — красавица и что она ужъ не маленькая.

II

Все на первыхъ порахъ въ университетѣ кажется интереснымъ. И гулъ шаговъ въ асфальтовыхъ корридорахъ, и профессоръ, читающій по тетрадкѣ, и профессоръ импровизующій, и вонь анатомическаго театра. Я поступилъ на естественный факультетъ, но меня тянули къ себѣ и лекціи приватъ-доцента, читающаго о среднихъ вѣкахъ, и вечернія бесѣды сверхштатнаго профессора о медицинѣ, — интересовала словесность, философія. Съ лекціи профессора, читавшаго о клѣточкѣ, я уходилъ на лекцію профессора, излагавшаго новую книгу Лекки, и, побывавъ въ химической лабораторіи, отправлялся слушать римское право. Я накупалъ книгъ, записокъ, пріобрѣталъ вещи, казавшіяся мнѣ по преимуществу студенческими, напримѣръ: бухарскій халатъ, трубку съ саженнымъ чубукомъ, гравюру, изображающую умирающаго гладіатора, черепъ, кастетъ, гипсовый бюстъ Шевченко, шахматы, чучело филина, рога лося. Я говорилъ обо всемъ авторитетно; укорялъ литературу въ неуваженіи къ молодежи, и зналъ, что приговоръ мой чего-нибудь стоитъ. Я не читалъ Фета, но смѣялся надъ нимъ; говорилъ, что Гоголь великій писатель и былъ бы еще больше, если-бы писалъ по-малорусски; стихи и романы я презиралъ. Я, однако, пробовалъ писать, проводилъ мучительные часы надъ сонетами въ честь свободы. И когда сонеты въ честь свободы не удавались, описывалъ восходы и закаты солнца.

Я посѣщалъ товарищей, товарищи посѣщали меня. Довольно скоро создалась у меня репутація «честнаго малаго». Меня избрали казначеемъ секретной студенческой кассы. На сходкахъ я произносилъ рѣчи, въ которыхъ обыкновенно запутывался, потому что не былъ рожденъ ораторомъ.

Вечерами студенты собирались небольшими компаніями — гуляли и пѣли въ городскомъ саду, играли на билліардѣ въ Кафе-франсэ^[1], пили пиво и ходили по одной отдаленной грязной улицѣ изъ дома въ домъ. Эти дома имѣли печальный видъ, фонари зловѣще горѣли надъ входомъ, и одеревенѣлый таперъ колотилъ по желтымъ клавишамъ среди роя молчаливыхъ дѣвушекъ. Иногда я возвращался домой навеселѣ. На другой день у меня болѣла голова, за чаемъ Вѣрочка указывала на мои опухшія вѣки. Я зѣвалъ, говорилъ: «Да, кутнулъ… Было дѣло!» — и чувствовалъ себя взрослымъ человѣкомъ.

Такъ прошелъ октябрь, ноябрь.

Земля была мерзлая и звонко стучала подъ ногами, когда бывало утромъ гуляешь по Тополькамъ. Я гулялъ съ собакой. Огромный молодой песъ, толстый, какъ баранъ, шелъ, оскаливъ черный ротъ, и умными глазами смотрѣлъ на меня. Пустынныя улицы дремали утреннимъ дворянскимъ сномъ. Снѣгъ еще не выпалъ. Отъ легкаго мороза пощипывало щеки. И когда я являлся къ чаю, раскраснѣвшійся и бодрый, Вѣрочка, мнѣ казалось, смотрѣла на меня дружелюбнѣе, чѣмъ обыкновенно.

Гувернантка Вѣрочки, m-lle Эмма, держалась въ отношеніи меня сухо-офиціальнаго тона. Это была дѣвушка лѣтъ двадцати, съ таліей, какъ на модной картинкѣ, съ такимъ-же моднымъ, красивымъ, но безжизненнымъ лицомъ; брови были дугой, вѣки — черезчуръ прозрачныя — опущены, и изъ-подъ верхней губы чуть-чуть выставлялось по клыку. Она не подавала мнѣ руки, допускала разговоры только о погодѣ. Я начиналъ скучать въ ея присутствіи чрезвычайно скоро. А когда приходилъ дядя, встававшій позднѣе, и вѣжливо пожималъ мнѣ руку, скука принимала опасные размѣры.

Случалось, я совсѣмъ не являлся къ утреннему чаю. Но тогда мнѣ цѣлый день было не по себѣ, чего-то недоставало. Приходить по утрамъ въ столовую, смотрѣть, какъ сидятъ вокругъ мельхіороваго самовара наши домашніе, а онъ шипитъ и бурлитъ, — видѣть Вѣрочку, ласкающую своей тоненькой, смуглой ручкой моего кудряваго Беппо, и иногда перекинуться съ ней двумя, тремя фразами, — глядѣть какъ она ѣстъ, пьетъ, какъ невзначай поправитъ волоса граціознымъ движеніемъ руки, или вдругъ улыбнется и устремитъ на тебя протяжный, горячій взглядъ, который тутъ-же и потухнетъ, и уже въ немъ играетъ, повидимому, иное, но, пожалуй, такое-же неопредѣленное чувство — это сдѣлалось привычкой, безъ которой мнѣ было-бы трудно обойтись.

Постепенно я пришелъ къ заключенію, что веду слишкомъ разсѣянную жизнь, что мало сижу дома. Я пересталъ посѣщать студенческую столовую, уклонялся, по возможности, отъ попоекъ и отъ билліардной игры.

Когда Вѣрочка сидѣла за піанино, я переворачивалъ ей ноты. Въ театрѣ я дарилъ ей бонбоньерки съ конфектами, надѣвалъ на нее шубку. Передъ обѣдомъ, въ хорошую погоду, я никогда не пропускалъ случая сѣсть противъ Вѣрочки въ ландо и цѣлый часъ кататься съ нею по гремящему Почаевскому проспекту, залитому солнцемъ и сверкающему золотыми вывѣсками, зеркальными стеклами магазиновъ, модными экипажами, пестрыми нарядами дамъ. Дядя сидѣлъ возлѣ Вѣрочки, въ бобровой шинели, и любезно кланялся рукой знакомымъ. Только встрѣчаясь съ генералъ-губернаторомъ, онъ брался за шляпу, и любезное выраженіе его лица смѣнялось почтительно-строгимъ. Вѣрочка даже въ шубкѣ казалась тоненькой, стройной, и изъ-подъ ея красивой шляпки всегда, бывало, вырвется прядь волосъ и бьетъ ее по смуглымъ щекамъ, а она смѣется… и я смѣюсь…

Былъ ясный день. Солнечный свѣтъ розовыми полосами косо ложился по паркету столовой, и деревья глядѣли въ окна. Мы только-что сѣли обѣдать. Всѣ были веселы. Даже m-lle Эмма улыбалась. Дядя прилично шутилъ. Лишь Павелъ прислуживалъ съ самой невозмутимой физіономіей, выбритый и важный.

Такъ-какъ я былъ либеральный молодой человѣкъ, то постепенно мнѣ удалось придать бесѣдѣ либеральный оттѣнокъ. Дядѣ не нравились либеральные разговоры. Онъ пересталъ шутить, безпокойно поглядывая на Вѣрочку. Но Вѣрочку интересовали подробности, которыя я передавалъ о мѣстной лаврѣ и лаврскихъ святыхъ. Студенты перваго курса питаютъ особенную наклонность къ колебанію вѣры въ чудеса.

Что-то задумчивое мелькало въ наивномъ взглядѣ ея горячихъ глазъ. Вѣрочка точно выросла. И я почувствовалъ, что сердце мое сильно бьется.

Въ январѣ ей должно было исполниться шестнадцать лѣтъ. Рѣшительно, она была красавица, съ тонкими чертами, съ благороднымъ разрѣзомъ удлиненныхъ глазъ. Румянца почти не было, но губы прелестнаго рта алѣли, какъ кораллъ… Лебединая шея, чудесный овалъ лица… И только носъ, прямой, какъ у античной статуи, былъ немного толстъ.

Я смотрѣлъ на Вѣрочку, радуясь, что она такая милая и славная. Даже руки ея, красноватыя и какъ-бы застѣнчивыя, нравились мнѣ невыразимо…

— Перестань, Александръ, — сказалъ, наконецъ, дядя. — Религія — есть религія.

— Но, дядя, пусть онъ разскажетъ, какъ это дѣлаютъ…

— Нѣтъ, ужъ, Александръ, довольно съ тебя… не разсказывай… Помнишь — «аще кто соблазнитъ единаго отъ малыхъ сихъ, унѣ есть ему»…

— Помню. Но Вѣрочка развѣ дитя?

Послѣ обѣда я заперся въ своемъ флигелѣ. Я лежалъ на оттоманкѣ и курилъ трубку. Я думалъ о Вѣрочкѣ, но голова кружилась у меня отъ табачнаго дыма, и ничего опредѣленнаго не было въ этихъ мысляхъ. Скорѣе то были ощущенія, а не мысли. Блѣдный вечерній сумракъ лился въ итальянское окно, очертанія предметовъ исчезали въ тускломъ свѣтѣ. Надъ книжнымъ шкафомъ бѣлѣлся черепъ неподвижнымъ пятномъ. Рога лося выдѣлялись на свѣтломъ фонѣ обоевъ. Беппо шумно чесался въ углу, подъ бюстомъ Шевченко.

Подложивъ подъ голову гарусную подушку, я закрылъ глаза. Но едва я сталъ дремать, какъ увидѣлъ Вѣрочку. Она стояла, точно живая, точно наяву; я смотрѣлъ на нее, съ странной, сладостной тоской, слышалъ какъ она дышитъ, что-то говоритъ, но что — я не могъ уловить. Все было такъ натурально, и только черныя стрѣлы ея рѣсницъ были неестественно длинны.

Я хотѣлъ обнять ее, но она выскользнула изъ рукъ и убѣжала. Я проснулся. Было совершенно темно. Въ комнатѣ похолоднѣло. Я лежалъ нѣкоторое время, не перемѣняя позы, съ смутной и, можно сказать, дурацкой надеждой, что, пожалуй, этотъ сонъ сейчасъ превратится въ дѣйствительность. Но послышался храпъ Беппо — мечта улетѣла, я всталъ и зажегъ свѣчку.

Я подошелъ къ письменному столу, съ твердымъ намѣреніемъ чѣмъ-нибудь заняться. Но заниматься я не былъ въ состояніи. Съ тоской взглянулъ я на книги и записки и отодвинулъ ихъ отъ себя. Легкій ознобъ пробѣжалъ по тѣлу, когда я вспомнилъ сонъ. Чтобъ разсѣяться, я долго ѣздилъ по городу, игралъ на билліардѣ, наконецъ, часовъ въ одиннадцать отправился въ театръ.

Главная пьеса уже была сыграна, и шелъ водевиль. Въ ложахъ суетились, одѣвались. Въ одной изъ нихъ стоялъ дядя и держалъ знакомую мнѣ шубку. Вѣрочка, въ модныхъ бѣлыхъ перчаткахъ, опиралась на бархатный барьеръ. Она глядѣла на сцену. Ей хотѣлось дослушать водевиль. M-lle Эмма держалась въ глубинѣ ложи. Я не спускалъ глазъ съ Вѣрочки и завидовалъ дядѣ: онъ поможетъ одѣться ей. Я дрожалъ. Я былъ въ восторгѣ, что вижу ее, что сейчасъ пожму ей руку. Я вбѣжалъ въ ложу. Вѣрочка уже одѣлась и вышла, объ руку… съ Сергѣемъ Ипполитовичемъ.

III

На Рождество Сергѣй Ипполитовичъ уѣхалъ съ Вѣрочкой и m-lle Эммой въ Петербургъ. Онъ не предложилъ мнѣ ѣхать вмѣстѣ, и въ послѣдніе дни я сталъ холодно относиться къ нему. Но онъ холода моего, по обыкновенію, не замѣчалъ.

Снѣгъ, наконецъ, выпалъ. Солнце сіяло, и сани скрипѣли, когда я поѣхалъ провожать Вѣрочку на вокзалъ. Разставаясь, она крѣпко пожала мнѣ руку, и первая поцѣловала меня, а затѣмъ шаловливо подставила обѣ щеки для моего поцѣлуя. Чтобъ скрыть волненіе, я болталъ и смѣялся, обращаясь, главнымъ образомъ, къ m-lle Эммѣ, которая въ отвѣтъ чопорно улыбалась.

Поѣздъ тронулся.

Я одиноко стоялъ на платформѣ. Странная досада закрадывалась въ мою душу. Болѣзненно сжималось сердце, и на минуту сіяніе снѣжнаго дня померкло въ набѣжавшей слезѣ.

— А я васъ ищу. Они уѣхали?.. Какая жалость!

Это проговорила Ольга Сократовна Поволоцкая, наша сосѣдка. Ея бархатная ротонда вся была въ снѣжной пыли, и большое лицо съ полукружными густыми бровями раскраснѣлось отъ мороза.

— Да, вы опоздали, — сказалъ я съ притворной веселостью.

Но Ольгу Сократовну нельзя было надуть. Была она опытна и, по крайней мѣрѣ, по отношенію ко мнѣ, отличалась проницательностью, которая удивляла меня и сердила. Ей было около тридцати лѣтъ, и мужъ у ней былъ старый и какой-то незамѣтный, хоть въ большихъ чинахъ. Она постоянно приставала ко мнѣ, вышучивала меня и называла Сашей, по праву стариннаго знакомства. Но ея брови и взглядъ ея красивыхъ сверкающихъ глазъ, бѣгающій и злой, не нравились мнѣ. Не нравилось мнѣ также, что она была выше меня ростомъ и что при ней я становился застѣнчивъ. Она подозрительно улыбнулась, когда я разсмѣялся, и, покачавъ головой, безцеремонно взяла меня за руку.

— Пойдемте. Эти письма надо положить въ общій конвертъ и послать Сергѣю Ипполитовичу poste-restante^[2]. А затѣмъ я заберу васъ къ себѣ. Я разгоню вашу тоску, бѣдный Саша, и накормлю васъ. Теперь я вашъ опекунъ. Помните, что вчера сказалъ дядя? Послушаніе и послушаніе!

Отправивъ письма, она велѣла сѣсть мнѣ въ сани. Мы полетѣли стрѣлой на толстыхъ черныхъ коняхъ, покрытыхъ пунсовой сѣткой. Тополи бѣлоснѣжными колоннами стояли по улицамъ, готическіе дома красивыми силуэтами выдѣлялись на лазури. Я ушелъ въ себя, плохо слышалъ, что говорила Поволоцкая, и всюду чудились мнѣ глаза, невинные и прекрасные, какъ двѣ звѣзды. Очаровательный городъ, въ своемъ новомъ зимнемъ нарядѣ, казался мнѣ печальнымъ, веселая и заигрывающая Ольга Сократовна — олицетвореніемъ тоски.

Скучный обѣдъ… скучные разговоры…

Нашъ городъ раздѣленъ на нѣсколько враждебныхъ лагерей — польскій, нѣмецкій, русскій, украинскій, еврейскій. Всѣ ненавидятъ другъ-друга. Аристократическіе Топольки выше такой ненависти, они сложились изъ разнородныхъ элементовъ, и національный антагонизмъ тутъ не имѣетъ мѣста. Но, заимствуя свой свѣтъ изъ генералъ-губернаторской канцеляріи, они присвоили себѣ право полицейскаго надзора за воинствующими партіями и строго выслѣживаютъ всякую интригу. Они въ оба смотрятъ за нравственностью даже отдѣльныхъ лицъ, имѣютъ своихъ шпіоновъ во всѣхъ лагеряхъ, въ университетѣ, въ духовной академіи, въ гимназіяхъ, и нигдѣ, какъ въ Тополькахъ, не поднимается столько крика противъ безвредныхъ увлеченій мѣстныхъ патріотовъ и такой травли всего, что не пахнетъ рутиной, не раболѣпствуетъ, что мыслитъ и чувствуетъ по-человѣчески.

Исключенія, разумѣется, есть. Но Поволоцкіе — исключенія не составляли.

За обѣдомъ было два кружка. Въ одномъ говорили о городскихъ дѣлахъ и ораторствовалъ профессоръ Флекензумпфъ, рыжій, съ вкрадчивыми манерами. Поволоцкій уныло слушалъ его и съ обиженнымъ выраженіемъ шевелилъ старческими бритыми губами. Раза два, однако, глаза его вспыхивали, и онъ, проницательно взглянувъ на собесѣдника, беззвучно смѣялся. Конечно, дѣло касалось какой-нибудь «интриги».

Средоточіемъ другаго кружка была Ольга Сократовна. Она старалась развлекать меня, заставляла пить и можетъ быть для того, чтобъ возбудить во мнѣ хоть маленькую ревность — у меня шумѣло въ головѣ, и я имѣлъ смѣлость допустить эту мысль, — послѣ обѣда стала особенно любезна съ другимъ гостемъ своимъ, докторомъ Мункинымъ. Мункинъ — молодой человѣкъ, съ огромными кудрями, съ лицомъ поэта, которое портила длинная улыбка, собиравшая кожу на его щекахъ во множество морщинъ. Улыбался онъ то-и-дѣло и показывалъ бѣлые зубы и часть десенъ. Говорилъ онъ немного, и эта отвратительная улыбка замѣняла у него иногда отвѣтъ на вопросъ. Мункинъ держалъ себя съ Ольгой Сократовной фамильярно, какъ, вѣроятно, со всѣми дамами. Онъ былъ дамскій докторъ, практика у него была обширная, но въ трудныхъ случаяхъ онъ въ искусство свое переставалъ вѣрить и отказывался лечить. О немъ ходили темные слухи… Впрочемъ, я мало зналъ его.

Мнѣ было не по себѣ. Мункинъ хвалилъ волоса Ольги Сократовны и причесалъ ее, какъ парикмахеръ. Онъ зналъ всѣ закоулки ея будуара, пошелъ и умылъ руки, какъ дома. Онъ точно не волосы причесалъ молодой дамѣ, а сдѣлалъ операцію.

И фамильярность Мункина, и странный огонекъ въ глазахъ Ольги Сократовны, безцеремонно устремленныхъ на меня, и разговоръ за обѣдомъ, и розовый свѣтъ фонаря, и какой-то влажный, тяжелый ароматъ, который отдѣляли въ будуарѣ ковры, мебель, драпировки, — все это производило на меня угнетающее впечатлѣніе. Мнѣ хотѣлось поскорѣй домой, залечь и думать о Вѣрочкѣ — только… Тутъ было душно.

Я ушелъ, но не прошло и часа, какъ горничная Поволоцкой прибѣжала ко мнѣ съ запиской. Ольга Сократовна звала провожать ее въ концертъ…

Мы поздно пріѣхали въ купеческое собраніе и заняли стулья. На эстрадѣ пѣла віолончель, и пожилой человѣкъ во фракѣ водилъ смычкомъ, а публика замирала отъ восторга. Это былъ виртуозъ, европейская знаменитость. Звуки то страстно рыдали, то слышалась глубокомысленная фраза, повторявшаяся на всѣ лады разъ двадцать, точно вопросъ, ненаходящій отвѣта. Отъ этихъ выпуклыхъ, красивыхъ, могучихъ и вмѣстѣ нѣжныхъ звуковъ странная дрожь пробѣгала по мнѣ. Стулья стояли тѣсно, и иногда я чувствовалъ, какъ колѣно Ольги Сократовны прижималось къ моему. Очарованіе исчезало.

На обратномъ пути Поволоцкая замѣтила:

— Саша, вы все грустите. Перестаньте, мой другъ.

— Совсѣмъ я не грущу. Съ какой стати я буду грустить?

— Такой ужъ у васъ грустный темпераментъ… Жаль вамъ Вѣрочку?

— Вѣрочку? — переспросилъ я.

«Вотъ пристала».

— Или, можетъ, m-lle Эмму?

На Дѣвичьей горѣ сталъ дуть вѣтеръ прямо въ лицо. Я отвернулся, поднялъ воротникъ и молчалъ. Но Ольга Сократовна тоже воспользовалась вѣтромъ, чтобъ сѣсть иначе, и я почувствовалъ на минуту теплоту ея дыханія и, при блескѣ газоваго фонаря, увидѣлъ двѣ темныя искры ея глазъ, съ тѣмъ же тревожнымъ выраженіемъ, какъ и годъ назадъ, когда она вдругъ поцѣловала меня. Я тогда обидѣлся. Теперь я отвѣтилъ ей нахмуреннымъ взглядомъ. Она расхохоталась.

— Мальчикъ! Разозлитесь, пожалуйста!

Я напряженно улыбнулся.

— Этакъ-то лучше. Такъ вы не ревнуете?

— Къ кому?

— Къ дядѣ…

Я промолчалъ.

— Уфъ, какой вѣтеръ! Давайте вашу руку.

Мы подъѣхали къ дому, я помогъ ей сойти; и какъ она ни убѣждала меня ужинать вмѣстѣ, я наотрѣзъ отказался.

IV

Павелъ, сонный, но величественный, снялъ съ меня пальто, и пока я входилъ въ залу, онъ успѣлъ зажечь лампу. Какъ скучно, однако, въ этой залѣ…

Не дальше, какъ сегодня утромъ слышался здѣсь Вѣрочкинъ смѣхъ. Солнце горѣло, и все ея молодое яркое лицо было залито теплымъ свѣтомъ. Мнѣ стоитъ закрыть глаза, и я вижу ее снова.

Но я все ее вижу съ дядей и m-lle Эммой. Ее стерегутъ, быть-можетъ, подозрѣваютъ мою страсть, а быть-можетъ…

Въ самомъ дѣлѣ, что это сказала Поволоцкая?..

Мнѣ сдѣлалось стыдно, я засмѣялся. Поволоцкая — кокетка, злая и чувственная. Ей просто хочется расшевелить меня, раздражить. Я терпѣть не могъ женщинъ, въ родѣ Ольги Сократовны, потому-что теоретически я ненавидѣлъ чувственность.

Эта Ольга Сократовна все подводитъ къ одному знаменателю. Высокая и чистая любовь, свѣжая и молодая, непонятна ей, и она цинически (сердито думалъ я) издѣвается надъ моимъ робкимъ, стыдливымъ чувствомъ, которое угадала во мнѣ съ свойственной ей проницательностью.

Но пусть она хлопочетъ какъ ей угодно, пусть клевещетъ исподтишка — не добьется она отъ меня ни словечка, и не выдамъ я ей своего секрета. Тѣмъ болѣе, что до послѣдняго момента я еще и самъ не отдавалъ себѣ отчета, что это за секретъ такой. Онъ ютился въ самомъ сокровенномъ тайникѣ души моей… Я берегъ его, лелѣялъ, боялся облечь въ слово; потому что слово слишкомъ грубо для него…

Размышляя такимъ образомъ, вошелъ я въ дядинъ кабинетъ, гдѣ въ ея отсутствіе долженъ былъ спать. На турецкомъ диванѣ была приготовлена постель. Я отпустилъ Павла и часа три, если не больше, не могъ заснуть.

Мысленно я мчался за курьерскимъ поѣздомъ, уносившимъ Вѣрочку въ туманную даль. Полугрезы, полумечты обступали меня со всѣхъ сторонъ, и голова горѣла; среди невозмутимой тишины я слышалъ, какъ неровно бьется мое сердце, какъ стучитъ въ вискахъ. Губы пересохли.

Мнѣ не лежалось, не сидѣлось, и сунувъ ноги въ туфли, я сталъ ходить. Въ залѣ теперь было темно. Меня потянуло въ этотъ мракъ. А изъ залы потянуло въ Вѣрочкину комнату.

Я взялъ свѣчку и съ тоскливымъ и робкимъ чувствомъ вошелъ туда.

Въ этой комнатѣ были полукруглыя окна, лапчатые филодендроны пышно разрослись въ углу, за бархатнымъ диванчикомъ, и одѣяло на узенькой бѣлой съ позолотою кровати было огненно-красное.

Жадно смотрѣлъ я кругомъ. Въ качествѣ молодого естественника, я отрицалъ душу; но мнѣ казалось, однако, что часть Вѣрочкиной души носится здѣсь, — ароматъ, отдѣляемый туалетомъ, кружилъ мнѣ голову.

Однако, зачѣмъ я пришелъ сюда? Мнѣ показалось, что я пришелъ съ опредѣленною цѣлью и вдругъ забылъ, съ какою. Или и въ самомъ дѣлѣ только затѣмъ, чтобъ взглянуть на эту кокетливую постельку, подышать этимъ соннымъ пахучимъ воздухомъ?

Я разсѣянно поднялъ глаза на стѣны, оклеенныя темными дорогими обоями. На нихъ висѣло много фотографій. Я ихъ зналъ, видѣлъ уже раньше. Но тѣмъ не менѣе я сталъ ихъ разсматривать, все также разсѣянно, небрежно, точно въ просонкахъ.

Вѣрочка должна была любить Сергѣя Ипполитовича, онъ былъ ея благодѣтелемъ, вторымъ отцомъ. Немудрено, что фотографіи эти представляли самую полную коллекцію его портретовъ, да, вѣроятно, и единственную. Вотъ онъ въ мундирѣ студента конца шестидесятыхъ годовъ. Вотъ онъ въ широкой соломенной шляпѣ и съ посредническимъ знакомъ. Былъ онъ и въ камеръ-юнкерскомъ мундирѣ. На одномъ портретѣ онъ въ шинели, на другомъ — во фракѣ, и въ рукахъ держитъ статуэтку или свертокъ бумаги — трудно разобрать. Даже надъ кроватью Вѣрочки виситъ въ бархатной рамѣ портретъ Сергѣя Ипполитовича, изъ самыхъ недавнихъ, съ ласковымъ и скептическимъ выраженіемъ благообразнаго лица. Портретъ былъ большой, и этой улыбки нѣтъ на тѣхъ фотографіяхъ.

«Отчего нѣтъ?» — машинально задалъ я себѣ вопросъ. Постоявъ нѣсколько минутъ посреди комнаты, я также машинально вышелъ. Въ головѣ шумѣло, я шатался какъ пьяный, и это полусонное состояніе опять помѣшало мнѣ сообразить, зачѣмъ именно приходилъ я въ Вѣрочкину комнату, хоть смутно мнѣ продолжало казаться, что цѣль была и я достигъ ея, наконецъ.

Было три часа. Я крѣпко заснулъ и видѣлъ отвратительные тяжелые сны, которые тѣмъ, впрочемъ, хороши, что оставляютъ по себѣ лишь неясное воспоминаніе. Какая-то ужасная мысль, мерзкая, какъ преступленіе, всю ночь мучила меня. Должно быть, я стоналъ, плакалъ: подушка моя была въ слезахъ. Можетъ быть, сумасшедшимъ приходятъ идеи, отъ которыхъ они содрогаются, когда выздоравливаютъ, но хорошенько ихъ вспомнить не могутъ, потому что нормальный мозгъ совсѣмъ не то, что больной, и думаетъ иными образами и красками. Я проснулся дрожа, и радъ былъ, что разсѣялся безобразный туманъ дикихъ сновидѣній. День былъ солнечный, какъ и вчера, а на душѣ у меня было скверно. И когда, одѣвшись, я посмотрѣлъ на себя въ зеркало, мнѣ показалось, что я сильно похудѣлъ и поблѣднѣлъ за эту проклятую ночь.

Съ утра въ домѣ началась чистка и мойка, обычная передпраздничная возня. Я вышелъ и долго бродилъ по Тополькамъ. Мнѣ хотѣлось освѣжиться. Но напрасно любовался я съ Университетскаго Спуска чуднымъ пейзажемъ, въ которомъ яркія солнечныя краски и легкія, какъ лунный свѣтъ, тѣни, твердые контуры домовъ и тонущія въ розовой дымкѣ дали, бѣлизна снѣга и лиловыя пятна далекихъ садовъ, холодная лазурь неба и горячія искры на церковныхъ крестахъ, — все смѣшалось въ гармоничное цѣлое, въ разноцвѣтный туманъ. Тоска сосала мнѣ грудь.

Я вернулся въ свой флигель. Мелкіе, ничтожные факты всплыли въ моей памяти помимо воли. Вспомнилось все, что только могло вспомниться о Вѣрочкѣ… и вдругъ странная тревога овладѣла мною.

Сначала это была чисто-физическая тревога, безотчетная и безсознательная, и я быстро заходилъ по комнатѣ. Беппо вообразилъ, что я заигрываю съ нимъ, и съ лаемъ сталъ бѣгать взадъ и впередъ. Я ударилъ его. Беппо раздражалъ меня, я все никакъ не могъ сосредоточиться на чемъ-то. Беппо обидѣлся и замолкъ, а я продолжалъ ходить. Вспомнилъ я вчерашніе неопредѣленные намеки Поволоцкой… Можетъ быть, это и есть искомое что-то?

Я накинулъ пледъ и отправился въ домъ. Все было вычищено, вымыто. Ни пылинки. Въ комнатѣ Вѣрочки вещи были разставлены въ другомъ порядкѣ. Тонкій ароматъ духовъ, которые употребляла Вѣрочка, исчезъ. Стоялъ сырой, непріятный запахъ. Я взглянулъ на постель. Снимая со стѣны коверъ, сломали колечко въ портретѣ Сергѣя Ипполитовича. Этотъ портретъ, въ свѣтлозеленой бархатной рамѣ, лежалъ теперь на подушкѣ и прямо смотрѣлъ на меня насмѣшливымъ, счастливымъ взглядомъ. Я внезапно возненавидѣлъ его. У меня потемнѣло въ глазахъ, я схватилъ его и ударилъ объ полъ. Онъ попалъ на дорожку и не разбился. Тогда я раздавилъ его каблукомъ.

Павелъ, въ отворенную дверь, вѣжливо смотрѣлъ на эту сцену.

Вечеромъ я былъ уже далеко. Я ѣхалъ въ Петербургъ, меня трясла лихорадка, и я самъ не былъ хорошенько увѣренъ, въ здравомъ-ли я умѣ.

V

Станціи мелькали, хрипло свистѣлъ паровозъ. Поѣздъ летѣлъ на всѣхъ парахъ, и встрѣчные поѣзды проносились мимо, въ сумракѣ мглистаго вечера, точно какіе-то гремящіе метеоры. Но мнѣ казалось, что мы тихо ѣдемъ. На одной станціи поѣздъ простоялъ лишнія минуты. Я вышелъ изъ себя, ругалъ желѣзнодорожные порядки, хотѣлъ записать жалобу въ книгу, — и не успѣлъ: колокольчикъ забилъ, я со всѣхъ ногъ бросился въ вагонъ. Всю ночь я не спалъ. Я ломалъ пальцы и глядѣлъ въ окно тоскующимъ взглядомъ на безконечный мракъ, разстилавшійся передо мною. Гдѣ-нибудь на горизонтѣ мерцалъ огонекъ — это усиливало мою тоску. Тоска и бѣшенство, безсильное бѣшенство и опять тоска. Отъ увѣренности я переходилъ къ сомнѣнію. Ясно поставить обвиненіе противъ Сергѣя Ипполитовича я боялся. Я не хотѣлъ осквернить опредѣленнымъ подозрѣніемъ образъ Вѣрочкинъ. Но она была такъ невинна, а Сергѣй Ипполитовичъ былъ такой опытный человѣкъ! Сергѣй Ипполитовичъ вѣчно съ ней. Онъ цѣлуетъ ее, держитъ у себя на колѣняхъ… Я кусалъ губы до крови.

Но потомъ я соображалъ хладнокровнѣе, взвѣшивалъ всевозможныя мелочи, вспоминалъ — и ничего не могъ построить въ улику имъ, ничего, что хотя-бы косвенно обвиняло ихъ. Дядя втрое старше Вѣрочки. Онъ, по справедливости, имѣетъ право на ея привязанность: относится къ ней какъ отецъ. Вѣдь, меня-же, еще не такъ давно, трогало это отношеніе! Я могу очутиться въ смѣшномъ положеніи ревниваго мальчишки. Велика бѣда, что старикъ приласкаетъ дочь! Мнѣ дѣлалось стыдно, гнѣвное возбужденіе исчезало, и я съ недоумѣніемъ прислушивался къ мѣрному шуму поѣзда, съ недоумѣніемъ смотрѣлъ на искры, бороздившія черный воздухъ. Я спрашивалъ себя: зачѣмъ я ѣду въ Петербургъ?

Въ отвѣтъ продолжало ныть сердце… Меня тянуло впередъ, къ нимъ, неудержимо. Доводы разсудка уступали напору чувства, которое шептало мнѣ, что я правъ. Эта безсознательная логика приводила нелѣпыя доказательства; они не были облечены даже въ опредѣленные словесные знаки, и тѣмъ не менѣе покоряли меня; не были убѣдительны, но били прямо по нервамъ.

Изъ-за дымчатыхъ тучъ глянулъ мѣсяцъ и освѣтилъ бѣлыя равнины блѣднымъ свѣтомъ, въ которомъ деревья казались быстро бѣгущими назадъ косматыми призраками. Раздвинулась даль. Потомъ опять насунулся мракъ. Пошелъ снѣгъ.

Въ вагонѣ было душно. Фонарь подъ зеленой шелковой ширмочкой бросалъ на лица спящихъ пассажировъ темно-желтый свѣтъ. Тамъ торчала острая бородка закинутой на бархатную спинку физіономіи франтика; тамъ толстая дама спала, раскрывъ круглый ротъ; дѣвушка свернулась клубочкомъ, плотно подобравъ платье подъ ноги. Мысль, что могутъ увидѣть ея ноги, должно быть, не даетъ ей покоя, и она, сквозь сонъ, постоянно протягиваетъ къ нимъ руку. И я усталъ. Это сонное царство заставляло и меня подумать объ отдыхѣ. Я даже примостился поудобнѣе, но не заснулъ.

Щека моя терлась о жесткій бархатъ высокаго кресла, и я лежалъ въ тоскливой истомѣ дорожной безсонницы, постоянно поддерживаемой мучительными думами.

Весьма возможно, что все это окажется напрасной тревогой. Эта исторія должна кончиться пустяками. Я скажу Вѣрочкѣ: «Я люблю тебя». Она отвѣтитъ: «И я тоже люблю тебя». Тогда я разскажу, какъ я летѣлъ въ Петербургъ, — и мы разсмѣемся. Дядя будетъ слушать, и въ свою очередь расхохочется, затѣмъ потреплетъ меня по плечу и проговоритъ: «Ахъ, ты!» Я такъ живо представилъ себѣ лицо дяди, вымытое душистымъ мыломъ, съ изящно подстриженной бородкой и усами стрѣлкой, вѣжливое и умное, что подумалъ, ужъ не сплю-ли я. Но какъ-разъ противъ моихъ глазъ темнѣлъ бархатъ кресла, съ втянутою внутрь пуговицею; дрожалъ и стучалъ вагонъ. А пока я провѣрялъ свои впечатлѣнія, фигура Сергѣя Ипполитовича слегка расплылась, и я ужъ его воображалъ себѣ вдвоемъ съ Вѣрочкой: она съ мольбой протягиваетъ ко мнѣ руки, а онъ обнялъ ее точно фавнъ нимфу, и, хвастливо прищурившись, смотритъ на меня. Я вскочилъ, озираясь.

Въ вагонѣ тѣ-же лица. Тотъ-же непріятный свѣтъ падаетъ на нихъ. То-же безмолвіе и безобразіе тревожнаго сна на скорую руку. Франтикъ скорчился. Толстая дама качаетъ головой. Барышня обѣими руками придерживаетъ подолъ.

Опять я легъ и опять не заснулъ. Такъ продолжалось до разсвѣта, весь день, до слѣдующаго вечера и снова всю ночь — до новаго разсвѣта. Ужъ передъ самымъ Петербургомъ вздремнулъ я часа два. Сонъ былъ крѣпкій. Сначала я ничего не видѣлъ. Потомъ мнѣ приснилось, что я въ толпѣ мужиковъ, опасливо работаю локтями, бѣгу, но не могу протолкаться. Меня еще не замѣтили, но я знаю, что, если замѣтятъ, мнѣ не сдобровать, потому что я баринъ и учусь въ университетѣ. Протискиваясь впередъ, я слышу, какъ сговариваются они противъ меня. Я ослабѣлъ, у меня стали млѣть ноги отъ ужаса и ожиданія какой-то подлой пытки, которую придумала мнѣ эта разсудительная и сосредоточенно-ограниченная толпа. Вдругъ я увидѣлъ, что молодица въ сарафанѣ и съ зобомъ пристально смотритъ на меня. Я упалъ и сталъ просить пощады. Тогда шумъ голосовъ превратился въ воющій, пронзительный гвалтъ, въ чудовищный стонъ. Тысячи рукъ протянулись ко мнѣ… Молодица подбѣжала… близко, близко… Я хотѣлъ схватить горсть земли и бросить молодицѣ въ глаза. Но пальцы скользили по влажной почвѣ, точно по бархату…

И когда, наконецъ, я, сонный и измученный, поднялъ голову, артельщикъ въ бѣломъ передникѣ стоялъ предо мною въ пустомъ вагонѣ, сѣрый день лился въ окно, и я съ трудомъ понялъ, что я въ Петербургѣ, на Варшавскомъ вокзалѣ. Багажа у меня не было, кромѣ небольшаго ручнаго сака; артельщикъ проводилъ меня до извощика.

Кажется, цѣлый часъ ѣхалъ я по безконечнымъ набережнымъ безконечныхъ каналовъ, мимо колоссальныхъ домовъ ничтожной архитектуры и тѣмъ не менѣе придающихъ общей картинѣ города величавый характеръ, мимо мостовъ, мимо церквей, которыя кажутся громадными только издали, мимо гостиныхъ дворовъ, занимающихъ цѣлые кварталы, — и все время чувствовалъ себя какъ впросонкахъ. Свинцовое небо низко нависло надъ столицей. Въ *** у насъ былъ отличный санный путь, а тутъ мостовую покрывалъ слой грязи, дѣятельно сгребаемой дворниками въ кучи. Въ эту грязь рѣдкими хлопьями падалъ мокрый снѣгъ. Прямыя, какъ лучи, улицы пересѣкали городъ, теряясь въ туманѣ.

Я былъ первый разъ въ Петербургѣ. Но я равнодушно смотрѣлъ кругомъ на каменныя громады, твердыми контурами выступающія изъ этого блѣднаго тумана, — мысль о Сергѣѣ Ипполитовичѣ и Вѣрочкѣ опять овладѣла мною. Дядя не любилъ гостиницъ. Адреса онъ не успѣлъ мнѣ прислать. Онъ долженъ былъ нанять гдѣ-нибудь на Невскомъ проспектѣ меблированную квартиру, а можетъ быть, въ Большой Морской. Такъ онъ предполагалъ. Очутившись въ центрѣ города, среди блестящей сутолоки экипажей, я растерялся: куда-же ѣхать? Извощикъ вопросительно поворачивалъ ко мнѣ свое рыжее, бородатое лицо.

— Поѣзжай, братецъ, туда! — сказалъ я, указавъ на подъѣздъ съ фонарями и съ золотой вывѣской подъ стекломъ: «Меблированныя комнаты».

«Все равно, — думалъ я, — надо-же куда-нибудь приткнуться и сообразить на свободѣ, что мнѣ дѣлать».

Я взялъ первую комнату, которую мнѣ показали. Она выходила на улицу, гдѣ ужъ въ сѣрой мглѣ горѣли фонари. Окно было сплошное зеркальное стекло. Вся комната была въ темныхъ, должно быть, малиновыхъ драпировкахъ, на полу постланъ большой коверъ.

Оставшись одинъ, я, вмѣсто того, чтобъ соображать и начать дѣйствовать, прилегъ и вдругъ заснулъ. Проснулся я только на другой день.

Было морозное утро. Бѣлый отсвѣтъ снѣга падалъ на потолокъ, вмѣстѣ съ движущимися тѣнями людей и экипажей.

Вошелъ номерной — принесъ мнѣ чай и завтракъ. Два дня я не ѣлъ. Когда я насытился, бодрое чувство разлилось по моимъ жиламъ; но вмѣстѣ съ тѣмъ я спокойнѣе и холоднѣе, чѣмъ во время дороги, взглянулъ на свое положеніе. «Во всякомъ случаѣ, надо ихъ отыскать, — рѣшилъ я. — Буду слѣдить за ними издали. Если увижу, что еще можно ее спасти — спасу».

Стѣна, отдѣлявшая мой номеръ отъ сосѣдняго, была тонка: до меня иногда долетали оттуда обрывки женскихъ голосовъ, и разъ почудился не то смѣхъ, не то плачъ. Кто-то заигралъ на фортепіано. Игра была похожа на Вѣрочкину игру, и пьеса была ея любимая. У меня сильно забилось сердце. То, что они такъ близко, испугало меня…

«Они?.. Неужели они?»

Я позвалъ лакея.

— Любезный… кто здѣсь… рядомъ… занимаетъ номеръ?

Лакей отвѣчалъ:

— А не могу знать-съ… Два дня, какъ пріѣхавши-съ… Не успѣли-съ о себѣ еще заявить-съ… Господа, видно, такъ себѣ-съ… Три комнаты сняли-съ… Кареты не берутъ… Баринъ, при ихъ дочь и гувернантка-съ… Одежа на нихъ очень хорошая-съ.

— Барышня этакая… — блондинка, брюнетка?

— Не очень замѣтилъ-съ… Ихняго пола тутъ большое множество-съ… Я же недавно женился-съ… Какъ-будто блондинка-съ, — прибавилъ онъ, припоминая.

— Не брюнетка-ли?

— Пожалуй, что брунетка-съ.

— А баринъ — съ бородкой? Сѣденькій? Этакъ, съ просѣдью?

— Нельзя сказать… Съ бородкой — вѣрно-съ. Лицо авантажное-съ.

— Ступайте, узнайте, пожалуйста, какъ его фамилія. Только не говорите, что кто-то интересуется. А такъ, стороной… Вотъ вамъ рубль.

— Мерси^[3]. Очень хорошо-съ. У насъ на доску всѣхъ записываютъ-съ. А ваша фамилія какъ будетъ-съ?

Я назвалъ себя.

По уходѣ слуги, явился посыльный и принесъ справку: статскаго совѣтника Сергѣя Ипполитовича Трималова на жительствѣ въ городѣ С.-Петербургѣ не оказалось. Теперь, когда я былъ почти увѣренъ, что они за стѣной, меня это не огорчило. Я вышелъ на лѣстницу и отыскалъ доску. Мой номеръ былъ седьмой, рядомъ со мной — девятый. Въ девятомъ номерѣ жилъ Гримайловъ. Кровь бросилась мнѣ въ голову. Фамилія «Трималовъ» была, очевидно, искажена неграмотной рукой номернаго. Нельзя было въ этомъ сомнѣваться. Еще больше укрѣпился я въ этой мысли, когда, проходя черезъ часъ и взглянувъ на доску, увидѣлъ, что въ свободной клѣткѣ седьмаго номера уже стоитъ моя фамилія и написана такъ: «Горималовъ». Трималовъ не успѣлъ отдать документа, и вотъ почему о немъ еще нѣтъ свѣдѣнія въ адресномъ столѣ. Но случай поселилъ меня съ нимъ подъ одной кровлей.

Что-то будетъ!?.

VI

Если-бы два дня тому назадъ, или даже день, очутился я въ столь близкомъ сосѣдствѣ съ ними, я зналъ-бы, что надо дѣлать. Тогда я былъ полонъ рѣшимости и во мнѣ все кипѣло. Не могу сказать, чтобы именно я сдѣлалъ, но, во всякомъ случаѣ, не сидѣлъ-бы сложа руки. Но, хотя сердце мое билось сильнѣе, чѣмъ обыкновенно, однако, теперь не было уже той энергіи. Я, какъ шпіонъ, прикладывалъ ухо къ стѣнѣ, ловя каждый звукъ у нихъ. Вечеромъ ихъ долго не было дома, а когда они вернулись, то, должно быть, сейчасъ-же легли спать. Вѣроятно, они были въ оперѣ или въ собраніи, или катались: мнѣ показалось, что они пріѣхали на тройкѣ, которая нѣсколько минутъ побрякивала у меня подъ окномъ бубенчиками. Можетъ быть, они ѣздили въ какой-нибудь загородный трактиръ.

Когда гдѣ-то въ корридорѣ часы пробили два, я, съ сокрушеннымъ сердцемъ, легъ въ постель.

Если была тонка стѣна въ большой комнатѣ, то въ спаленкѣ она была совсѣмъ картонная. Спаленка эта соприкасалась, очевидно, съ такой-же спаленкой девятаго номера, потому-что я слышалъ, какъ тамъ кто-то легъ на кровать и нѣкоторое время шумѣлъ бумагой, — читалъ газету. Когда раздался кашель, я вздрогнулъ. Кашель его! Я затаилъ дыханіе. Минутъ черезъ десять онъ сталъ что-то шептать. Право, я готовъ былъ подумать, онъ молится. Это былъ набожный, торопливый шопотъ. Затѣмъ онъ задулъ свѣчу и повернулся на кровати. Вскорѣ онъ захрапѣлъ. Я подождалъ. Все мирно, всюду невозмутимая тишина. Свѣчка моя догорала, и пламя, высоко вытягиваясь желтымъ языкомъ, вдругъ безсильно падало, блѣднѣя и синѣя…

На другой день шумъ голосовъ за перегородкой разбудилъ меня. Было уже не рано. Онъ сердито о чемъ-то говорилъ. Она плакала. Изрѣдка вмѣшивался голосъ гувернантки. Я едва успѣлъ одѣться, руки мои дрожали.

Вошелъ Иванъ и началъ говорить. Я ничего не понялъ — все мое вниманіе было сосредоточено на нихъ. Должно быть, онъ докладывалъ о моихъ сосѣдяхъ. Я механически уловилъ одну его фразу: «Жемчужную брошку-съ потеряли-съ… Вещь, разумѣется, стоющая-съ»… и закричалъ ему негромко: «послѣ! послѣ!» Иванъ улыбнулся, сообразилъ, что я хочу подслушивать, и сталъ поодаль, пытливо глянувъ на перегородку, откуда несся попрежнему крупный разговоръ. Ничего нельзя было разобрать. Иванъ бѣсилъ меня своимъ присутствіемъ. Мнѣ было стыдно, и казалось, онъ мѣшаетъ слышать эти странные звуки, отъ неопредѣленнаго гула которыхъ горѣлъ мой мозгъ. Вдругъ явственно послышался ударъ рукой, точно по щекѣ, и за нимъ послѣдовалъ пронзительный крикъ дѣвушки. Удары стали повторяться, сопровождаясь злымъ, короткимъ ворчаніемъ его. Иванъ стоялъ на прежнемъ мѣстѣ и улыбался съ интересомъ. Я пролетѣлъ мимо него, вскочилъ въ сосѣдній номеръ; двери съ трескомъ растворялись передо мною. Я чувствовалъ себя звѣремъ. Глаза мои налились кровью, когда я бросился на него. Онъ отскочилъ въ испугѣ и смущеніи.

То былъ человѣкъ лѣтъ шестидесяти, съ бѣленькой бородкой и вдавленнымъ носомъ. Дѣвочка, которую онъ наказывалъ, была бѣлокурая, очень полная, можетъ-быть, лѣтъ четырнадцати, даже тринадцати. Гувернантка — розовая старушка, въ чепчикѣ.

Однимъ словомъ, ничего похожаго на нихъ!

Я смѣшался и остановился, какъ вкопанный. Старикъ, видя, что я растерялся, возвысилъ голосъ. Онъ началъ съ заявленія, что это его собственная дочь, которую самъ Богъ велѣлъ ему учить. Дочь всхлипывала. «Ее еще не такъ-бы надо было», — сказалъ онъ. Тогда я ушелъ, красный и негодующій или пристыженный — не могу теперь опредѣлить.

Я долго не могъ успокоиться. У меня разболѣлась голова. На дворѣ быстро таялъ снѣгъ, сырой туманъ опять окуталъ столицу. Стиснувъ зубы, съ тоской стоялъ я у окна и смотрѣлъ на уличную сутолоку, чуждый ей, чуждый этому городу, куда занесла меня глупая ревность.

«Ну, и чего ревновать, — думалъ я. — Что она — любитъ или любила меня? Не знаю! А она не знаетъ, что чувствую я къ ней… Имѣю-ли я поэтому хоть какое-нибудь право на нее? Глупое сердце! Можетъ, она и его не любитъ. Но если любитъ, значитъ, счастлива. Съ какой-же стати мнѣ вмѣшиваться? Вѣдь, не бьетъ онъ ее, какъ этотъ, не мучаетъ, а должно-быть не наглядится на нее?! Какъ-же это я вдругъ приду и возьму его за шиворотъ? А ее насильно, что-ли, влюблю въ себя?»

Я разозлился на себя. Однако, въ защиту свою привелъ, что онъ обольстилъ ее. Но и на это я сейчасъ-же съ яростью напалъ. «А то какже? Разумѣется, обольстилъ. Не обольстишь — не влюбишь. Вѣдь и я хотѣлъ и хочу ее обольстить. И оттого дядю возненавидѣлъ, что онъ уже, можетъ-быть, раньше это сдѣлалъ. Это постыдная, животная ненависть, недостойная человѣка»…

— Ахъ, Вѣрочка! — вскричалъ я и закрылъ глаза рукой.

За стѣной было тихо. Кажется, тамъ ходили на цыпочкахъ. Но меня ужъ сосѣди не могли интересовать. Чтобъ забыться, я потребовалъ коньяку и кофе. Веселѣй не стало, я даже не опьянѣлъ. Тогда я взялъ лихача покататься.

Большая черная лошадь широко кидала стройными ногами, и повременамъ слышался ударъ подковы по обнаженной мостовой. Извощикъ съ узкими плечами и ваточнымъ тазомъ сидѣлъ, какъ кукла, покрикивая: «о!.. гись!» — и мы мчались по Невскому, съ его безконечными магазинами и двухсаженными зеркальными окнами, по Большой Морской, похожей на нашъ Почаевскій проспектъ, по широкой и просторной Литейной, по Дворцовой и Англійской набережнымъ. Колоссальныя зданія, украшенныя статуями, хмуро глядѣли на пустынную, бѣлую Неву. Тотъ берегъ былъ почти непримѣтенъ, и только золотая игла Петропавловской крѣпости, гдѣ часы уныло играли четверти, пронизывала туманъ. Я видѣлъ Николаевскій мостъ. Темные бронзовые херувимы по четыремъ угламъ Исакія, казалось, вотъ-вотъ вспорхнутъ и улетятъ, — они расплывались въ мглистомъ воздухѣ, точно призраки.

Я нарочно старался глядѣть по сторонамъ, на все обращалъ вниманіе, мнѣ хотѣлось занять мозгъ новыми впечатлѣніями. Но я все видѣлъ, многимъ, какъ будто, интересовался, и ни на минуту не забывалъ о нихъ.

Лошадь пошла шагомъ.

На Невскомъ фонари еще не горѣли. Въ бѣлесоватой дымкѣ погасающаго дня медленно двигались экипажи двумя потоками, одинъ направо, другой налѣво. Въ богатыхъ саняхъ и въ ландо сидѣли нарядныя дамы, офицеры въ шинеляхъ, франты въ цилиндрахъ.

Мой лихачъ долженъ былъ тихонько ѣхать за другими. Чья-то лошадь дышала у меня надъ головой, и я слышалъ французскія и нѣмецкія фразы, смѣхъ дѣтей и дѣвушекъ, басовыя ноты мужчинъ. Направо шелковый платокъ огненнымъ пятномъ краснѣлъ на черной мѣховой полости саней, занятыхъ двоими. Я пристально взглянулъ на дѣвушку, которая держала его въ одной рукѣ. Дѣвушка обернулась, и наши взгляды встрѣтились.

— Саша! — воскликнула она.

Это была Вѣрочка.

Сергѣй Ипполитовичъ тоже увидалъ меня. Онъ комически пожалъ плечами, безъ тѣни неудовольствія, и, покачавъ головой, улыбнулся мнѣ, какъ другъ или какъ джентльменъ.

Я поклонился имъ и, въ свою очередь, улыбнулся. Сердце мое страшно забилось. Я имъ… искренно обрадовался.

Сейчасъ-же я поѣхалъ къ нимъ. Сергѣй Ипполитовичъ поселился, какъ и говорилъ, въ Большой Морской. У него была прекрасная меблированная квартира. По крайней мѣрѣ, съ перваго взгляда она производила выгодное впечатлѣніе: всюду бронза, по угламъ мраморные бюсты. Сдавалъ ее какой-то докторъ, которому не повезла практика.

Сергѣй Ипполитовичъ, раздѣвшись и войдя въ залу, пожалъ мнѣ руку. Вѣрочка подставила нахолодѣлую на улицѣ щечку. Щечка была свѣжа, какъ майская роза раннимъ роснымъ утромъ. Я поцѣловалъ и обнялъ Вѣрочку крѣпче, чѣмъ обыкновенно. Въ отвѣтъ она скользнула по мнѣ яркимъ, нѣсколько недоумѣвающимъ взглядомъ и исчезла въ слѣдующей комнатѣ — переодѣться.

Дядя усадилъ меня на диванчикѣ, въ бесѣдкѣ, устроенной изъ тощихъ олеандровъ и драценъ, и молчалъ. Мнѣ было неловко.

Стемнѣло. Съ улицы въ намерзлыя окна проникали лучи газа и быстро тонули въ яркомъ палевомъ свѣтѣ керосиновыхъ лампъ, горѣвшихъ въ залѣ. Я смотрѣлъ на дядю, при этомъ двойномъ свѣтѣ, и противоположныя чувства боролись во мнѣ.

— Соскучился въ ***? — спросилъ, наконецъ, Сергѣй Ипполитовичъ, закуривая сигару.

Мнѣ показалось, что онъ закурилъ ее въ замѣшательствѣ. Обыкновенно, онъ курилъ сигары только послѣ обѣда. Протянувъ мнѣ портсигаръ и не ожидая отвѣта, соскучился-ли я, онъ продолжалъ:

— Здѣсь, разумѣется, веселѣе. Что ни говори — столица. Масса удобствъ. Ты видалъ сегодня — великій князь ѣхалъ? Здѣсь все дешевле. Возьми квартиры. Гдѣ въ*** за восемь рублей въ сутки найдешь ты этакой… appartament^[4]?

— Такъ тебѣ тоже сюда захотѣлось? — началъ онъ, пососавъ сигару. — Чудакъ! Надо было сказать — вмѣстѣ поѣхали-бы. Ты на Невскомъ? Давно? Два дня? Не было адреса? Гм! Это непорядокъ. Оно, впрочемъ, понятно. Теперь мы въ либеральномъ періодѣ. Либеральныя вѣянія!.. А я замѣтилъ, что непорядокъ идетъ у насъ объ-руку съ либерализмомъ… Что-же новаго въ ***? Ничего!?

— Ничего, рѣшительно ничего.

— Ольга Сократовна?

— Здорова, разумѣется. Не люблю я ее, дядя. Кажется, сплетница…

Глаза Сергѣя Ипполитовича сверкнули, и онъ пытливо и осторожно взглянулъ на меня, не поворачивая головы. Я покраснѣлъ.

— Ты хочешь сказать: дама, — замѣтилъ онъ съ улыбкой. — У дамъ вообще языкъ безъ костей. А когда онѣ ухаживаютъ за молодыми людьми въ родѣ тебя, то пускаются на отчаянныя средства. Онѣ раздражаютъ воображеніе мальчиковъ: повѣрить имъ, такъ всѣ только и дѣлаютъ, что… О, да! Ольга Сократовна… Но, мой другъ, свѣтъ не клиномъ сошелся. И если тебя Ольга Сократовна такъ напугала, что ты удралъ отъ нея въ Петербургъ, то…

Онъ разсмѣялся сочнымъ, пѣвучимъ смѣхомъ, такимъ смѣхомъ, какимъ смѣялся, только говоря о женщинахъ, и слегка хлопнулъ меня по колѣнкѣ. Это было совсѣмъ по-дружески. Еслибъ не тревожный сверкающій взглядъ, опять въ полоборота брошенный на меня, взглядъ холодный и острый, я принялъ бы эту дружбу за чистую монету и не сомнѣвался бы, что дядя обрадовался моему неожиданному пріѣзду. Я инстинктивно приготовился къ отпору.

— Тутъ, въ Петербургѣ, по части женскаго пола — малина! — говорилъ дядя. — У меня есть пріятели, и они, если хочешь…

— Благодарю васъ, дядя, не надо, — сказалъ я. — У меня на это особые взгляды.

— Хе-хе!

Онъ выпустилъ струйку душистаго дыма и съ напряженной улыбкой смотрѣлъ на меня.

— Скажи-ка, что же Ольга Сократовна… о чемъ она говорила, о чемъ именно, что ты назвалъ ее сплетницей?.. Любопытно.

— Она говорила… вообще.

— Вообще?

— Въ сущности, только намекала…

Взглядъ Сергѣя Ипполитовича пронизывалъ меня. Я замолчалъ, а у него не хватило смѣлости, что-ли, разспросить меня. Онъ такимъ образомъ долго сидѣлъ, и все курилъ сигару, пока отъ нея не остался крошечный окурокъ.

Потъ прошибъ меня. Мнѣ казалось, что дядя уже догадался, зачѣмъ я пріѣхалъ, а я усталъ, и такъ упали мои нервы, что меня страшила скорая развязка всей этой передряги. Но и страстное любопытство шевелилось въ моей душѣ, а потомъ проносилась мысль, что я самъ себя обманываю, что ничего такого на самомъ дѣлѣ нѣтъ, что я въ крайне смѣшномъ положеніи. Когда позади меня раздался стукъ каблучковъ и шорохъ, я вздрогнулъ отъ радости — нашему томительному, неловкому молчанію наступилъ конецъ. Вѣрочка подошла къ намъ, нарядная, въ пестромъ, кокетливомъ платьѣ, съ красной камеліей въ волосахъ.

— Садись, Вѣрочка, сюда, между нами, — сказалъ дядя и слегка отодвинулся отъ меня, чтобъ опростать мѣсто.

VII

Вѣрочка повторила дядины вопросы о *** и я долженъ былъ дать тѣ-же отвѣты. Вѣрочка слегка зѣвнула, а дядя забарабанилъ по геридону.

— Пора-бы обѣдать, — проговорилъ дядя.

Вѣрочка встала и, подавивъ пуговку звонка у дверей, снова сѣла возлѣ меня, но такъ близко, что платьемъ накрыла мнѣ руку.

— У насъ, Саша, теперь все шиворотъ-навыворотъ. Обѣдаемъ часомъ, а иногда и двумя позднѣе… Папа, сегодня на обѣдъ…

Она разсказала меню обѣда: сама заказывала. Сергѣй Ипполитовичъ полюбопытствовалъ, достанетъ-ли на меня; это онъ сквозь зубы процѣдилъ. Затѣмъ разговоръ оборвался. Вообще я былъ лишній, я стѣснялъ ихъ.

Я подумалъ, не уйти-ли. Но близость Вѣрочки… но легкое прикосновеніе этого платья… Нѣтъ, я не могъ двинуться и пошевелить рукой, потому что мнѣ пришло вдругъ въ голову, что Вѣрочка нарочно такъ сѣла и сейчасъ потихоньку пожметъ мнѣ руку. Я былъ какъ въ чаду.

— А гдѣ-же m-lle Эмма? — спросилъ я, хотя меня вовсе не интересовала эта деревянная особа, и вспомнилъ я объ ней единственно изъ приличія.

— M-lle Эмма? — начала Вѣрочка, обмѣнявшись съ дядей взглядомъ. — Она…

— Тутъ… у знакомыхъ… У ней есть родные… — нехотя пояснилъ дядя.

Вѣрочка умолкла и сидѣла потупившись.

— Значитъ, вы… вдвоемъ?

— Конечно, — совсѣмъ ужъ нехотя и даже пренебрежительно проговорилъ Сергѣй Ипполитовичъ.

Вѣрочка раскрыла вѣеръ и помахала имъ себѣ въ лицо.

— Но ты, Вѣрочка, скучаешь безъ m-lle Эммы?

— Не очень…

— Правда, въ Петербургѣ некогда скучать… И притомъ же m-lle Эмма, вѣроятно, пріѣзжаетъ…

— Нѣтъ…

— Какъ нѣтъ: пріѣзжаетъ, — сказалъ дядя.

Вѣрочка поправилась:

— Пріѣзжаетъ.

— Вотъ сегодня была, — продолжалъ дядя.

— Ахъ, да! дѣйствительно, была! Подарила мнѣ красныхъ камелій! — воскликнула Вѣрочка.

Рукѣ моей было довольно неловко, но я все еще надѣялся. Однако, надеждѣ на этотъ разъ не суждено было сбыться. Вошелъ человѣкъ и объявилъ, что поданъ обѣдъ.

За обѣдомъ я ѣлъ мало — кусокъ не шелъ въ горло. Ревниво слѣдилъ я за Вѣрочкой и Сергѣемъ Ипполитовичемъ. Она ни разу не посмотрѣла на него и была задумчива. Красивые глаза ея устремлялись въ неопредѣленную даль. Потомъ, вздрогнувъ, она принималась за прерванную ѣду. Сергѣй Ипполитовичъ повязалъ на шею салфетку, и въ его обликѣ, съ горбатымъ носомъ, съ неподвижнымъ багровымъ румянцемъ на скулѣ и чувственнымъ, выцвѣтшимъ глазомъ, въ которомъ мерцала искра разсчетливаго купеческаго ума, было что-то еврейское. Я страстно ненавидѣлъ его въ эту минуту, хоть онъ дѣлалъ самое невинное дѣло. Мнѣ казалось, что онъ ѣстъ отвратительно, что манеры у него, не смотря на все его джентльменство, гнусныя, и я радовался, что непохожъ на него.

— Ты будешь жить съ нами? — спросила Вѣрочка. — Гдѣ ты остановился?

Я сказалъ.

— Ему съ нами неудобно, — проговорилъ дядя, прихлебывая изъ стакана красное вино.

Я съ умысломъ взглянулъ на дядю самымъ вопросительнымъ взглядомъ. Онъ осушилъ стаканъ и любезно предложилъ мнѣ вина.

— А мы сегодня, Саша, на балъ ѣдемъ, въ собраніе, — сообщила послѣ обѣда Вѣрочка, идя рядомъ со мной. — Ѣдемъ, ѣдемъ! Ахъ, какъ весело танцовать, Саша! Послушай, новая полька!

Она подбѣжала къ піанино.

— Polka Loris-Melikoff…^[5]

— Либеральная, мой другъ, полька, — сказалъ дядя, глубоко садясь въ кресло. — Ты будь внимателенъ!

Дядя былъ уже въ томъ возрастѣ, когда спать послѣ обѣда составляетъ «вторую натуру». Онъ этому занятію всегда посвящалъ полчаса, и я разсчитывалъ, что мнѣ удастся поговорить съ Вѣрочкой наединѣ.

Вѣрочкины руки бѣгали по клавишамъ, я стоялъ поодаль, дядя курилъ и не думалъ идти спать. Такое необыкновенное поведеніе Сергѣя Ипполитовича сердило меня, и должно быть лицо мое было очень мрачно, потому что Вѣрочка, мелькомъ взглянувъ на меня, вдругъ бросила играть и спросила:

— Ты нездоровъ, Саша? Что съ тобою?

— Я совершенно здоровъ, — отвѣчалъ я.

— Ты какъ-будто измѣнился… въ лицѣ…

— Ну, это временно… А вотъ ты, Вѣрочка, измѣнилась основательнѣе.

Произнеся это, я сѣлъ на диванчикъ, обставленный драценами, такъ что Сергѣй Ипполитовичъ не могъ меня видѣть; я закрылъ лицо руками. Вѣрочка смотрѣла въ мою сторону долгимъ, вдумчивымъ взглядомъ. Потомъ она медленно подошла ко мнѣ.

Молча стояла она, наклонивъ голову. Въ комнатѣ было тихо. Только на улицѣ не умолкалъ грохотъ экипажей, и отъ сотрясенія мостовой чуть-чуть дрожалъ полъ и нѣжно звенѣлъ шаръ на лампѣ.

Послышалось храпѣніе дяди. Вѣрочка наклонилась ко мнѣ, взяла за руки и прошептала:

— Ты плачешь?

Я обнялъ ее.

— Посиди со мной, посиди, Вѣрочка!

Она опустилась на диванчикъ и своимъ платкомъ отерла мнѣ глаза.

— О чемъ же ты?..

— Ты не очень измѣнилась, Вѣрочка? — спросилъ я, вмѣсто отвѣта.

— Какъ измѣнилась? — проговорила она застѣнчиво, и недоумѣвающій взглядъ ея остановился на мнѣ; затѣмъ она перевела его на себя.

— Я выросла, — сказала она наивно. — Черезъ мѣсяцъ мнѣ будетъ шестнадцать…

— Милое дитя! — произнесъ я съ увлеченіемъ и поцѣловалъ у ней руку. — Конечно, ты ангелъ!.. Прости меня, что я смущаю тебя… Эти дурацкія слезы… Видишь, все нервы… Не спалъ двѣ ночи, и кромѣ того… однимъ словомъ, мнѣ показалось, что вы оба не особенно довольны тѣмъ, что я появился — какъ снѣгъ на голову…

— Напротивъ!

— Отлично, если такъ, и я ошибся… Но если…

— Саша, право, ты какой-то смѣшной! Тебя любятъ…

— Кто?

Она улыбнулась, влажный взглядъ ея очаровательныхъ глазъ загадочно скользнулъ по мнѣ, и я опять поцѣловалъ у ней руку.

— Дядя любитъ, — сказала она.

— А Вѣрочка не любитъ?

— Не знаю…

Она засмѣялась и нѣжно ударила меня рукой по губамъ.

— Какая трогательная полька. Не правда-ли? — промолвила она со смѣхомъ, послѣ паузы. — А ты знаешь, почему ты сталъ оплакивать меня? Милый Саша, все это надѣлала моя новая прическа… Это она меня измѣнила!

Въ самомъ дѣлѣ, волоса у Вѣрочки были зачесаны назадъ, и это не шло къ ней.

— Я причешусь, какъ прежде!

Она повернулась къ зеркалу, висѣвшему на стѣнѣ — сейчасъ-же надъ диванчикомъ, встала на колѣни и движеніемъ руки и головы распустила волосы. Они устремились на ея плечи и спину тяжелымъ потокомъ, упругіе и волнистые, и красная камелія долго висѣла на нихъ, слабо цѣпляясь за черныя пряди, пока, дойдя, наконецъ, до ногъ, не упала на паркетъ. Я поднялъ ее. Вѣрочка взяла у меня гребешокъ, быстро расчесала волосы, сплела одну толстую косу и, соскочивъ съ дивана, сказала:

— Такъ хорошо? Нравится тебѣ?

— О, да!

Она протянула руку за цвѣткомъ, но я спряталъ его въ боковой карманъ. Вѣрочка лукаво посмотрѣла на меня изъ-подъ пальцевъ руки, которою въ смущеніи прикрыла глаза, какъ бы не замѣчая, что другую руку я осыпалъ поцѣлуями.

Такъ прошло минуты двѣ. Вдругъ Вѣрочка залилась задорнымъ, черезчуръ веселымъ смѣхомъ, вырвала руку, выскользнула какъ змѣйка, какъ птичка изъ моего объятія и, продолжая смѣяться, снова усѣлась за піанино. Она играла, и ея смѣхъ вторилъ хвастливымъ звукамъ модной польки.

Странная эта Вѣрочка. Я совсѣмъ не знаю ея. Ребенокъ она или дѣвушка? Рука моя еще горѣла отъ прикосновенія ея руки, и мнѣ было стыдно и сладко. Я прижималъ камелію къ сердцу. Оно билось, все билось.

На полутонѣ Вѣрочка оборвала игру и возвратилась на прежнее мѣсто такъ же торопливо, какъ оставила его.

Грудь ея высоко поднималась и опускалась. А на рѣсницахъ дрожали слезы.

VIII

Дядя кашлянулъ. Я вздрогнулъ отъ безотчетнаго ужаса. Мрачно посмотрѣлъ я въ его сторону, и молодая дѣвушка, испугавшись или этого кашля, или моего взгляда, тоскливо промолвила:

— Проснулся… Ты проснулся, папа?

Торопливая улыбка мелькнула на ея лицѣ, она бросилась къ дядѣ.

Я поднялся.

— Я не спалъ, ma petite^[6], — отвѣчалъ Сергѣй Ипполитовичъ зѣвнувъ.

Наступило молчаніе.

— Нельзя спать, когда надъ самымъ ухомъ эта полька… — продолжалъ онъ.

— Папа, вчера ты отлично спалъ подъ нее!

Онъ усмѣхнулся.

— Александръ! Фракъ у тебя есть? — вдругъ спросилъ онъ. И не дожидаясь отвѣта, пояснилъ. — О фракѣ я спрашиваю потому, что тогда… Вѣрочка взяла бы тебя въ собраніе… Не правда-ли, Вѣрочка?

Вѣрочка посмотрѣла на меня. Она сидѣла на ручкѣ того кресла, гдѣ полулежалъ Сергѣй Ипполитовичъ, и глаза ея были уже сухи.

— У меня нѣтъ съ собой ни фрака, ни сюртука, — отвѣтилъ я потупляясь.

— Жаль, мой другъ, — сказалъ дядя. — Собраніе — согласись самъ. Мнѣ не здоровится, — онъ потеръ колѣно и поморщился, — я съ удовольствіемъ остался-бы дома, а ты, въ самомъ дѣлѣ, поѣхалъ-бы съ Вѣрочкой…

Что-то въ родѣ благодарнаго чувства шевельнулось во мнѣ.

— Вы сѣли-бы въ карету, — продолжалъ дядя, морщась еще сильнѣе, — и потомъ въ собраніи ты велъ-бы Вѣрочку подъ руку… Вообще берегъ-бы ее… Конечно, ты сдѣлалъ-бы это охотно, — я очень радъ, что ты искренно ее любишь…

На душѣ у меня свѣтлѣло.

— Натанцовавшись съ нею вволю, ты покормилъ-бы ее… Въ собраніи хорошій буфетъ, а Вѣрочка не прочь полакомиться… Всѣ любовались-бы на васъ и говорили: «вотъ парочка!»

— Дядя! — воскликнулъ я.

— Свѣтомъ ты привезъ-бы ее домой…

— Дядя!

— Но, — тутъ онъ сдѣлалъ остановку, — фрака у тебя нѣтъ. Вмѣсто фрака, какой-то фантастическій костюмъ: синяя жакетка, подъ жакеткой красная блуза. Ты не кавалеръ, ты на нигилиста похожъ. Куда-же тебѣ ѣхать въ собраніе!

Я понурилъ голову.

— Оно хоть и либеральное теперь время, а все-же… за кого Вѣрочку примутъ! Да и не пустятъ тебя!

«Фракъ сейчасъ можно купить!» — подумалъ я, и тутъ-же вспомнилъ, что на это у меня не хватить денегъ.

— И къ тому-же, — продолжалъ дядя, — мнѣ самому захотѣлось ѣхать. Колѣно перестало…

Я ждалъ, что Вѣрочка грустно взглянетъ на меня; но она чмокнула дядю въ лобъ. Я покраснѣлъ и сказалъ:

— Въ самомъ дѣлѣ, Вѣрочкѣ я не пара… Я не танцоръ.

— Э! значитъ, будь даже у тебя фракъ, ты не повезъ-бы Вѣрочку въ собраніе! — подхватилъ дядя. — А я, братъ, полагалъ, что ты ее любишь…

Онъ насмѣшливо взглянулъ на меня… Достаточно было этого взгляда, какъ-разъ какъ на томъ портретѣ, который я растопталъ, чтобы ненависть къ дядѣ проснулась во мнѣ снова.

Точно туча повисла надъ нами, и я ждалъ, что вотъ-вотъ грянетъ громъ, пронижетъ молнія напряженный электрическій воздухъ и кто-нибудь изъ насъ — или я, или дядя — падетъ, сраженный, униженный, оттертый. Возлѣ Вѣрочки намъ двоимъ стало тѣсно. Видно было, что и дядя это понимаетъ. Да и Вѣрочка, хоть она не знала, что дѣлается во мнѣ, чуяла что-то тревожное. Глаза ея останавливались то на мнѣ, то на дядѣ, и нѣсколько разъ выбѣгала она изъ комнаты, сейчасъ-же опять возвращаясь, какъ-бы изъ опасенія, не случилось-ли уже между нами что-нибудь. Мы, однако, вели себя сдержанно. Дядя острилъ, но былъ усиленно любезенъ со мною; я отмалчивался, придумывая, чѣмъ-бы, въ свою очередь, допечь его.

За чаемъ, который разливала Вѣрочка въ узенькой столовой, я сказалъ:

— Дядя, какъ вы думаете, зачѣмъ я пріѣхалъ сюда?

Онъ пожалъ плечами.

— Я никогда не былъ оракуломъ и не умѣю отгадывать намѣреній молодыхъ людей.

— Ну, однако-же?

— Къ дѣлу, Александръ, къ дѣлу!

— Я пріѣхалъ повидаться съ вами, — проговорилъ я, откидываясь на спинку стула и стараясь въ упоръ глядѣть на дядю.

— Благодарю тебя за нѣжныя чувства…

Онъ бросилъ на меня нестерпимо острый, словно металлическій взглядъ; я не выдержалъ и потупился.

— Я пріѣхалъ, — началъ я дрогнувшимъ голосомъ, — попросить у васъ выдѣла моихъ капиталовъ и… и… отчета.

Онъ нахмурился.

— Выдѣла? Отчета?

— Да… Пора… Я ужъ совершеннолѣтній… Мнѣ не хотѣлось-бы зависѣть даже отъ васъ…

— Не смотря на всю любовь твою ко мнѣ, — докончилъ дядя. — Хорошо. Но какъ это ты вдругъ рѣшился? Въ такое время?.. Впрочемъ, твое дѣло.

Онъ замолчалъ и энергично ломалъ сухарики, которые потомъ хрустѣли на его зубахъ, какъ песокъ. Пальцы его дрожали. А я ликовалъ.

Когда чай былъ отпитъ, онъ взялъ меня за талію и мягко проговорилъ:

— Если до тебя, мой другъ, дошли какіе-нибудь слухи, то, пожалуйста, вѣрь имъ только въ половину. Банкротство одесскихъ хлѣботорговцевъ и потомъ этого здѣшняго Кемница, конечно, не могло не покачнуть нашего баланса…

— Я ничего рѣшительно не слыхалъ, дядя, — отвѣчалъ я, чувствуя себя не совсѣмъ ловко въ его объятіи, — и не сомнѣваюсь въ цѣлости… мало сказать… въ неприкосновенности моего состоянія, честное слово! Но мнѣ скучно безъ денегъ. Я шагу не могу ступить безъ денегъ. Вотъ напр., ѣхать въ собраніе. Но у меня нѣтъ даже ста рублей, чтобъ фрачную пару купить.

— Только лакеи и мелкіе чиновники покупаютъ фракъ… Фракъ, мой другъ, всегда заказываютъ. Да и поздно теперь. Не придется-ли мой фракъ на тебя?

— Не надо. Онъ будетъ широкъ.

— Да, онъ будетъ широкъ.

Мы молча прошлись по залѣ.

— Такъ неужто-жъ ты изъ-за фрака поднялъ эту исторію? — вдругъ весело спросилъ онъ и остановился.

— Мнѣ, дѣйствительно, пришло это въ голову сейчасъ, — отвѣчалъ я, серьезно глядя на Сергѣя Ипполитовича.

Онъ раскосилъ глаза.

Остальную часть вечера, до отъѣзда ихъ въ собраніе, мы провели мирно. Вѣрочка долго одѣвалась и когда одѣлась, то съ страннымъ восторгомъ говорила о танцахъ. Но миръ былъ дѣланный. Черная туча не сходила съ нашего горизонта.

Они уѣхали, а я нѣсколько минутъ стоялъ на панели. Мнѣ все мерещилось, какъ Вѣрочка, приподнявъ платье, садится въ карету, поддерживаемая Сергѣемъ Ипполитовичемъ. Не сразу перешелъ я къ впечатлѣніямъ дѣйствительности. Наконецъ, тронулся я съ мѣста. То былъ морозъ, теперь накрапывалъ осенній дождикъ. Чмокала грязь подъ копытами, фонари горѣли, отражая въ мокромъ гранитѣ изжелта-сѣрый свѣтъ газовыхъ рожковъ. Люди шли, шли безъ конца.

Измокшій притащился я домой и растянулся на турецкомъ диванѣ. Я вспомнилъ, какъ ласкова была со мной Вѣрочка, вспомнилъ ея слезы и поцѣлуй, который она дала дядѣ. Странныя мысли лѣзли мнѣ въ голову.

Самоваръ шипѣлъ. Застоявшійся воздухъ дремалъ въ тускло освѣщенной комнатѣ. Иванъ пришелъ со счетомъ и за паспортомъ. Весь долгій вечеръ я провелъ одинъ въ номерѣ. Опять слышалъ я сонату, исполняемую моей бѣдной маленькой сосѣдкой, и удивился, что могъ принять это тренканье за твердую игру Вѣрочки.

«Страсть ослѣпляетъ насъ», — подумалъ я сентенціозно и заснулъ.

IX

Вчера было условлено, что я явлюсь въ Большую Морскую утромъ за пятьюстами рублей, которые мнѣ выдастъ дядя на разныя надобности и затѣмъ основательно поговоритъ со мною по поводу моего неожиданнаго требованія. Я всталъ рано, но, конечно, не ради денегъ, а ради Вѣрочки. Я былъ боленъ думами о ней, и мнѣ хотѣлось поскорѣй видѣть ея глаза. Больше любви было и больше муки, а любовь возрасла со вчерашняго вечера. Глаза этой дѣвушки, какъ два мерцающіе черные алмаза, преслѣдовали меня неотступно, таинственные и чудные. И страсть, и любопытство тянули къ ней; и ужасъ опасенія, что она принадлежитъ другому, и надежда, что она будетъ моей. Я одѣлся, машинально взялъ газету и не могъ читать. По Невскому проспекту я бродилъ все утро и, полный нетерпѣнія и тоски, поминутно справлялся съ часами…

Я шелъ, глотая сырой, холодный туманъ поздняго петербургскаго утра. Жидкій стукъ колесъ и смѣшанный гулъ голосовъ пронизывали мглу. Предо мною и по бокамъ волновались тѣни людей и лошадей. Да и самые дома казались призрачными силуэтами какихъ-то колоссальныхъ созданій, подслѣповато и безстрастно глядящихъ на меня тысячами глазъ.

Когда я подумалъ, какъ одинокъ я въ этомъ чужомъ огромномъ городѣ, мнѣ жутко стало…

Туда, гдѣ теплится хоть искра участія! Скорѣй къ Вѣрочкѣ!

Я позвонилъ.

Горничная не сейчасъ отперла дверь.

— Что, Глаша, барышня?

— Еще спятъ.

— А баринъ?

— Да и баринъ…

Горничная была старая дѣва, изъ тѣхъ, что полнѣютъ съ годами, рябоватая, съ хитрыми, полуопущенными глазами. Сергѣй Ипполитовичъ очень благоволилъ къ ней.

— Теперь поздно! А дядя самъ назначилъ мнѣ…

— Такъ вы подождите, Александръ Платоновичъ, пусть они поспятъ.

Она повѣсила пальто и проводила меня въ залу.

— Должно-быть, поздненько вернулись, — началъ я.

— Въ пятомъ часу, — отвѣтила она тихо и исчезла.

«Ну, дядя не всегда ведетъ себя по-джентльменски, — заставляетъ ждать», — думалъ я и жадно и ревниво глядѣлъ на дверь, гдѣ была Вѣрочкина комната.

Помню, дверь была маленькая, полированная, въ видѣ шкафчика, съ бѣлой фаянсовой, круглой, какъ яблоко, ручкой. Искра свѣта неподвижно бѣлѣлась на ручкѣ, и постепенно взглядъ мой сосредоточился на этой искрѣ. Вдругъ, она потухла, ручка повернулась, дверь безшумно подалась, и я увидѣлъ… дядю.

Онъ былъ въ бухарскомъ халатѣ и пестрыхъ сафьяновыхъ сапожкахъ. Смотрѣлъ онъ недружелюбно, лицо его какъ-то непріятно осунулось, на головѣ волосы лежали въ безпорядкѣ.

— Что ты такъ странно поглядѣлъ? — началъ онъ. — Ты прошелъ ко мнѣ… по дѣлу… и чтожъ… ты не ожидалъ меня, что-ли?

Я не отвѣтилъ.

— Можетъ, думалъ, что я не сдержу обѣщанія? — продолжалъ онъ. — Въ сущности, я имѣлъ-бы право не дать тебѣ ни копѣйки, пока формальности не сдѣланы… Тѣмъ болѣе, что своимъ неожиданнымъ требованіемъ ты рѣжешь меня безъ ножа… Вынуть изъ оборота пятьдесятъ тысячъ — значитъ надолго расшатать состояніе, которое, вѣдь, не Богъ знаетъ какъ велико. До окончательнаго упорядоченія нашихъ отношеній позволительно было-бы не обращать вниманія на твои нужды. Мнѣ какое дѣло, что тебѣ понадобились пятьсотъ рублей. Заварилъ кашу, такъ и расхлебывай! Но я человѣкъ старыхъ убѣжденій, не то, что нынѣшняя молодежь, которая хвастается своими принципами, а на самомъ дѣлѣ ихъ отрицаетъ. Я далъ слово, и хоть сообразилъ потомъ, что поторопился, однако, остаюсь ему вѣренъ. Вотъ деньги.

Онъ протянулъ пачку ассигнацій. Я не взялъ.

— Поговоримъ сначала…

— О чемъ говорить! — произнесъ онъ съ досадой. — Между нами, Александръ, пробѣжала черная кошка. Съ нѣкоторыхъ поръ ты какъ-то странно глядишь на меня — и дерзко, и нагло, ты пріѣхалъ, чтобъ поссориться, отравить мнѣ жизнь этими денежными дрязгами, о которыхъ удобнѣе всего было-бы говорить тамъ, въ ***, а не здѣсь, въ Петербургѣ. Да и праздники! Хоть наружно надо уважать традиціи православія!.. Что ты улыбаешься? Послушай, Александръ, я не люблю этого нигилизма…

Онъ зорко посмотрѣлъ на меня.

— Александръ, хоть ты и совершеннолѣтній, но нашему брату теперь все-таки приходится отвѣчать за васъ. Разъ ты получишь въ свое распоряженіе капиталъ, — ради Христа, не употреби его во зло… Тебя повѣсятъ, да и меня не погладятъ по головкѣ. Можетъ быть, я снова возьму службу, и для меня, разумѣется, важно, чтобы родня моя вела себя хорошо… Я до сихъ поръ не могу забыть, что генералъ-губернаторъ не подалъ мнѣ руки послѣ ареста этого проклятаго Соколова!..

— Дядя!

— Что, племянникъ? Эй, Александръ, предсказываю я тебѣ горькій конецъ! Я проснулся и все утро лежалъ и думалъ о тебѣ! Не къ добру ты захотѣлъ самостоятельности. А помнишь, что сталось съ Неручинымъ? Выдѣлился, вотъ также какъ ты, и что-же? Отрицалъ и Бога, и православіе, и бракъ, жилъ съ кузинами…

— Дядя!

— Объ этомъ всѣ Топольки говорили… Всѣ ужасались!..

— Неручина Соколовъ презиралъ…

— Какой авторитетъ! Молчи, ради Бога. Будетъ! Желаю тебѣ всего лучшаго отъ души. Я только предостерегаю тебя, въ силу права, переданнаго мнѣ твоей бѣдной покойной матерью. Понимаешь — есть предчувствія… Ну, да довольно! Если ты хочешь выдѣла сейчасъ — напрасный капризъ! Не время и не мѣсто. Въ концѣ-же января, въ началѣ февраля — другое дѣло. Тогда я къ твоимъ услугамъ. А затѣмъ, вотъ обѣщанные пятьсотъ рублей — бери, будешь жалѣть! въ другой разъ не дамъ, — и скатертью дорога.

Онъ всталъ и, запахивая одной рукой полы халата, другою указалъ на выходную дверь.

Я поблѣднѣлъ, поднялся, грудь моя надулась отъ вздоха, судорожно застрявшаго въ ней, и, схвативъ деньги, я швырнулъ ихъ на полъ; и тутъ же я увидѣлъ, какъ повернулась фаянсовая ручка, и въ образовавшейся щели сверкнуло что-то бѣлое, точно край утренней блузы или подолъ рубашки. Я быстро зашагалъ и надѣлъ пальто уже на лѣстницѣ, съ трудомъ попадая въ рукавъ. Слезы слѣпили мнѣ глаза.

X

— Вотъ встрѣча!.. Почтеннѣйшій юноша! Землякъ, а землякъ! Не ожидалъ! какими судьбами?

Предо мною стоялъ человѣкъ лѣтъ подъ тридцать, съ четырехугольнымъ лицомъ, широкими черными бровями, въ шубѣ и смушковой сѣрой шапкѣ.

Онъ обнялъ меня, и только когда поцѣловалъ, крѣпко всосавшись своими толстыми губами въ мои губы, я вспомнилъ, что это Ткаченко, бывшій мой репетиторъ, котораго дядя такъ неделикатно разсчиталъ тогда.

— Кузьма Антоновичъ! — вскричалъ я.

Ткаченко, держа меня за руку, подвелъ къ извощику и сказалъ:

— Садитесь, Александръ Платоновичъ! Поѣдемъ ко мнѣ, треба^[7] моего хлѣба-соли отвѣдать! Скажите, надолго вы сюда явились?

— И самъ не знаю. Потомъ разскажу, — отвѣчалъ я, вытирая глаза платкомъ и переводя духъ. — А вы тутъ постоянно живете?

— Постоянно! По горло въ дѣлѣ… въ хлопотахъ… женился… Что, сильно я постарѣлъ?

— Перемѣнились… усы какіе!

— Казачьи! — произнесъ онъ и провелъ рукой по усамъ, взглянувъ въ воображаемое зеркало, которое должно было-бы висѣть какъ-разъ на спинѣ извощика.

— А я, должно быть, мало перемѣнился… — началъ я.

— Ничуть! Выросли только… У васъ все такое-же молоденькое личико — какъ у красной дѣвушки. Бороду надо-бы. А то, я вамъ доложу, у васъ наружность, которая барышнямъ не очень-то нравится…

— Надо состарѣться, и тогда смѣло разсчитывай на барышенъ!.. Такъ? Что-жъ, въ иныхъ случаяхъ это вѣрно… Бываетъ! — сказалъ я съ удареніемъ.

— Натурально, бываетъ. Барышни любятъ мужественный видъ и чтобы усы кололись…

Онъ опять посмотрѣлся въ воображаемое зеркало.

Пока мы доѣхали до дома, гдѣ жилъ Кузьма Антоновичъ, онъ успѣлъ переговорить обо всемъ — не только о барышняхъ, но и старину вспомнилъ, сообщилъ, что съ кѣмъ сталось… Объ одномъ только не было имъ сказано ни слова: о дядѣ. Я-же пока не могъ о дядѣ равнодушно говорить — боялся, что разрыдаюсь; я еще не остылъ послѣ горячки, въ которой выбѣжалъ изъ его квартиры.

Бесѣдуя съ Ткаченко, я чувствовалъ, что встрѣча эта благотворна для меня. Главное, я ужъ не былъ одинокъ. А затѣмъ насъ крѣпко должна была соединить общая ненависть къ Сергѣю Ипполитовичу. Кузьма Антоновичъ былъ не изъ тѣхъ людей, которые забываютъ даже давнія обиды. Его добродушіе и наивный юморъ отлично уживались съ этимъ свойствомъ его души.

Квартировалъ Кузьма Антоновичъ въ самомъ концѣ Невскаго проспекта за Знаменской церковью, гдѣ улица съуживается и теряетъ свой элегантный видъ. Лѣстница была безъ швейцара, безъ ковра, съ грязными, сырыми стѣнами и вся въ дощечкахъ — съ изображеніемъ руки и надписью: «нотаріусъ». Эта рука не покидала насъ вплоть до четвертаго этажа. Дверь квартиры была тоже вся въ надписяхъ.

— Вы у нотаріуса живете? — спросилъ я, обрадовавшись какой-то неясной мысли, мелькнувшей у меня.

— Я самъ нотаріусъ, — отвѣчалъ Ткаченко самодовольно. — Нарочито не говорилъ, чтобы удивить друга!

На четырехугольномъ лицѣ его сіяла такая торжествующая улыбка, что нельзя было сомнѣваться въ важности, которую онъ придаетъ сдѣланной имъ карьерѣ нотаріуса. Я поздравилъ его.

Контора его, впрочемъ, не свидѣтельствовала о блистательномъ положеніи его дѣлъ. За рѣшеткой работали двѣ женщины и сѣденькій, кривоплечій старичекъ. Унтеръ всталъ на вытяжку передъ нотаріусомъ. На жесткомъ диванѣ безпокойно завозился кліентъ въ лисьемъ пальто и густо напомаженныхъ волосахъ. Ткаченко чуть кивнулъ головой въ отвѣтъ на поклоны подчиненныхъ и кліента и провелъ меня въ свой кабинетъ.

Это была небольшая закопченная комната съ письменнымъ столомъ у окна, съ турецкимъ ковровымъ диваномъ, съ гипсовымъ бюстомъ Шевченка, съ бронзовой лампой и неизбѣжной у всякаго малоросса олеографіей «Ночи» Куинджи. На дверяхъ висѣли зеленыя портьеры. Одну изъ нихъ Ткаченко приподнялъ и сказалъ:

— Галю, а Галю! Ну-ка, иди сюда! Землякъ пришелъ, такъ надо показаться! Не церемонься. Въ чемъ стоишь, въ томъ и иди. Не осудитъ!

— Подожди, мой другъ! — послышался кроткій женскій голосъ. — Опусти портьеру! — раздался тотъ же голосъ черезъ секунду, но уже не такъ кротко.

— Покоряюсь во всемъ! — произнесъ Ткаченко вполголоса, отходя отъ двери и съ гордостью посматривая въ ту сторону, гдѣ находилась его жена. — Алина Патрикѣевна, я вамъ скажу, замѣчательная женщина, — продолжалъ онъ. — Можетъ быть, вы и не надѣялись, что я такъ скоро… — гдѣ же, въ Петербургѣ!.. — пристроюсь, однимъ словомъ, выйду въ люди. Такъ надо говорить правду — всѣмъ я обязанъ Алинѣ Патрикѣевнѣ. Конечно, тутъ не приданое важно, а ея сердце и умъ… Напримѣръ, у меня женщины пишутъ… Онѣ и аккуратнѣе, и гораздо дешевле… Кто завелъ? Алина Патрикѣевна. Приданаго я взялъ за ней немного — пять тысячъ да эту контору. Хотѣлъ бросить контору и переѣзжать туда, на родину. Кто удержалъ? Алина Патрикѣевна. Живое дѣло какъ же можно бросать? Теперь Бога благодарю!

— На родину развѣ не тянетъ?

— Какъ можно! Кто ее забудетъ? А только согласитесь сами… Нѣтъ, это совсѣмъ другое дѣло. Родина — особь статья!

Услышавъ шорохъ за портьерой, онъ внимательно взглянулъ на себя въ зеркало, погладилъ усы и всталъ.

— Вотъ, позволь тебѣ, Галю, представить…

Вошла дама и протянула мнѣ твердую, жилистую руку; дама была высокая, худая, съ длиннымъ носомъ и въ бѣломъ чепчикѣ съ сѣрыми лентами, свисавшими на затылкѣ.

— Мнѣ всегда пріятно видѣть друзей моего мужа, — сказала она.

Такъ какъ она считала необходимымъ занимать меня, то сѣла, пригласила меня сѣсть и начала:

— Онъ такъ любитъ свою глупую Малороссію, что радъ всѣмъ, кто пріѣзжаетъ оттуда. Представьте, мужика сюда притащилъ! Напоилъ его водкой и самъ съ нимъ пилъ… Ужасно! А вы давно изъ Малороссіи? — кротко спросила она.

Я остался обѣдать у Кузьмы Антоновича. Усердно приглашая меня отвѣдать того или другаго блюда, онъ каждый разъ просительно посматривалъ на Алину Патрикѣевну. Лицо ея было холодно; иногда оно покрывалось розовыми пятнами; ни разу не отвѣтила она мужу любезнымъ взглядомъ.

— Галя сердится, что обѣдъ неудачный, — сказалъ Ткаченко, — а по мнѣ — дай Богъ всякому такъ ѣсть! Галю, а Галю, да нубо^[8]! Кушайте, Александръ Платоновичъ, угощайтесь. Вотъ крылышко возьмите… пупочекъ… печеночку…

Когда послѣ обѣда Кузьма Антоновичъ сказалъ, что купитъ ложу, и пригласилъ меня въ театръ, Алина Патрикѣевна поблѣднѣла. Она опустила глаза и казалась мраморной статуей — до того все въ ней, до послѣдней складки платья, стало неподвижно. Но я отказался, и Алина Патрикѣевна ожила.

— Что же мнѣ сдѣлать съ вами, чтобы расшевелить васъ? Чего вы такой скучный? Въ театръ вамъ не хочется — не поѣдемъ-ли къ Палкину, послушать органъ? Ну, на бильярдѣ сразимся? А были вы въ новыхъ баняхъ? Удивительныя бани! Мы съ Алиной Патрикѣевной разъ…

Тутъ Алина Патрикѣевна встала и ушла, сдѣлавъ негодующее лицо. Кузьма Антоновичъ прикусилъ языкъ.

— Что я такое сказалъ? — спросилъ онъ, растерянно мигая. — Этакая скверная натура! Какъ лишнюю чарку проглочу, то всегда ляпну что-нибудь…

Мнѣ становилось все скучнѣе и скучнѣе.

— Да что съ вами? Вы точно въ воду опущенный!

— Я уйду, Кузьма Антоновичъ. А потомъ вы пожалуйте ко мнѣ. У меня дѣло есть, важное, безотлагательное! Я ужасно радъ, что вы нотаріусъ… Вы мнѣ дадите совѣтъ… И вамъ я все могу разсказать… А тутъ не могу… неловко… Да и ко сну, кажется, васъ клонитъ…

— Правда, клонитъ…

— Вотъ видите. Такъ до вечера!

— До вечера, положимъ, недалеко… Уже смерклось… А дѣло, говорите, важное?

— Да, Кузьма Антоновичъ! Ужъ такое важное!..

Мы стояли въ передней. Лампочка горѣла надъ головой и освѣщала коренастую, положительную фигуру Ткаченка, устремившаго на меня полусонный, полузадумчивый взглядъ. Это былъ человѣкъ надежный, и нѣкоторая ограниченность его придавала ему характеръ еще большей надежности. Я крѣпко пожалъ ему руку.

Онъ пріѣхалъ ко мнѣ въ десятомъ часу, свѣжій и бодрый, слегка сквернословящій, ибо былъ того мнѣнія, что молодымъ людямъ это нравится, и въ холостой квартирѣ позволительны всякія выраженія. Выпивъ два пунша, онъ выслушалъ мою исповѣдь «съ большимъ удовольствіемъ», сказалъ, что слышалъ на биржѣ отъ земляковъ о томъ, въ какомъ положеніи находятся денежныя дѣла Сергѣя Ипполитовича, и обѣщалъ поправить все — если возможно поправить. Когда я сталъ распространяться о Вѣрочкѣ, онъ насмѣшливо улыбнулся.

— Это уже послѣднее дѣло, — произнесъ онъ. — Цѣлое состояніе на картѣ!.. А отвѣдать любви всегда успѣете… Сколько красавицъ на свѣтѣ! Нѣтъ, оставьте, бросьте! Да и что въ ней, въ этой Вѣрочкѣ: черная, какъ галка… все лицо изъ глазъ…

— Вы, Кузьма Антоновичъ, не понимаете послѣ этого, что такое красота…

— Не знаю, можетъ, она съ тѣхъ поръ другая стала… А только о красотѣ мы судимъ по себѣ. У дѣвушки лицо должно быть бѣлое. Ну, и кромѣ того, роскошное сложеніе…

— Оставимъ этотъ разговоръ, Кузьма Антоновичъ.

Онъ помолчалъ и сказалъ:

— Смотрите-жъ, объ одномъ прошу: когда я согну въ дугу этого франта и онъ прибѣжитъ мириться, то — нуль вниманія. Никакихъ уступокъ! Ни-ни! Онъ васъ за руку, а вы руку прочь! Онъ вамъ письмо, а вы — молчокъ! Онъ на васъ Вѣрочку нашлетъ, но и тутъ вы соблюдите свое достоинство… Все равно, черезъ мѣсяцъ, черезъ два она будетъ ваша, ужъ если на то пошло. Куда ей дѣться! Между-тѣмъ я на биржѣ похлопочу…

Онъ потеръ руки и язвительно смотрѣлъ въ окно, въ черный туманъ ночи, тамъ и сямъ пронизываемый желтыми огнями.

Черезъ часъ мы разстались.

XI

Два дня прошло въ мучительной тревогѣ, какую испытываетъ, можетъ-быть, развѣ только богатый скупецъ, потерявшій вдругъ все свое состояніе и лишь на одну полицію возлагающій надежды. Онъ куда надо заявилъ, тамъ выслушали его заявленіе и обѣщали сдѣлать «все зависящее». Летятъ часы, слагаются въ сутки, безконечныя сутки, однѣ и другія. Несчастный за это время истомился въ безплодномъ ожиданіи, но боится не вѣрить въ счастливый исходъ полицейскаго розыска и все баюкаетъ себя надеждой, что вотъ сейчасъ вернется къ нему утраченное сокровище, онъ насладится блескомъ драгоцѣнныхъ камней и протянетъ, какъ прежде, блаженныя руки къ звенящему золоту…

Увы! Всего разъ заѣхалъ ко мнѣ Ткаченко и съ дѣловымъ видомъ произнесъ:

— Надо ковать желѣзо… Праздники мѣшаютъ. Но сейчасъ отправлюсь.

— Куда? ужъ не къ Сергѣю-ли Ипполитовичу?..

Кузьма Антоновичъ ничего не отвѣтилъ и, напѣвая, вылилъ на себя полфлакона «невской воды». Правда, заѣзжалъ онъ и еще разъ, но не засталъ меня.

Утромъ на третій день, еще въ постели, я получилъ письмо. У меня сильно забилось сердце. Кузьма Антоновичъ дѣйствуетъ! Торопливо сорвавъ конвертъ, я прочелъ:

…«Самое главное я приперъ его къ стѣнѣ. Я схватилъ его за горло, и онъ долженъ былъ просить пощады. Но, пощады я не далъ и не дамъ. Не превратитесь въ кисель! Если расчувствуетесь, деньги пропали. У Сергѣя Ипполитовича больше пятидесяти тысячъ не наберется. Всего-навсе! Я досконально узналъ это и держу его въ рукахъ. Онъ разоренъ и черезъ какой-нибудь месяцъ будетъ подъ пятой почтеннѣйшаго юноши, а его Вѣрочка»…

Тутъ я скомкалъ письмо и проворчалъ:

— Дуракъ!

Дальше Кузьма Антоновичъ обѣщалъ пріѣхать послѣ четырехъ часовъ, чтобъ пообѣдать со мной у Бореля (на мой счетъ) и все мнѣ подробно разсказать.

Хлопоты Кузьмы Антоновича были, такимъ образомъ, очень успѣшны, и сначала я искренно обрадовался. Но меня что-то смутило. Я лежалъ и удивлялся, что не дальше какъ вчера я мечталъ о такомъ исходѣ, какъ о необыкновенно желательномъ, и радость представлялъ себѣ гораздо большею, чѣмъ теперь на самомъ дѣлѣ ее испытываю…

— Что-же это?

Были грязныя строки въ письмѣ Кузьмы Антоновича. Впрочемъ, я это простилъ-бы ему, какъ простилъ его дикіе отзывы о Вѣрочкиной наружности. Но мнѣ вдругъ ясно стало, что я совершаю некрасивое насиліе. Вѣдь не деньги свои я спасаю, какъ упорно утверждаетъ Кузьма Антоновичъ, а хочу Вѣрочку купить у Сергѣя Ипполитовича. Такъ случилось, что дядя разорился на своихъ спекуляціяхъ, а я этимъ пользуюсь!

— Вся эта исторія черезчуръ тово… — рѣшилъ я вставая. — Если Вѣрочка любитъ меня хоть капельку, какъ мнѣ кажется, то все равно я отниму ее… Такое насиліе — даже доблесть. Но насиліе посредствомъ нотаріуса… добиться покорности и любви цѣною денегъ… нѣтъ, гадко!

Одѣвшись, я рѣшилъ придумать что-нибудь другое… но дверь отворилась, и вошли двѣ дамы въ шубкахъ.

XII

— Вѣрочка? M-lle Эмма!

Мнѣ не хватало словъ, и я не зналъ, что сказать… Я растерялся.

— По какой погодѣ! — началъ я и посмотрѣлъ въ окно, изъ котораго ничего не было видно, кромѣ тумана, бѣлаго, какъ вата.

Была смущена и Вѣрочка. Она все не поднимала глазъ. Развязывая у подбородка ленты своей шляпки, она напряженно улыбалась. Нѣжные, тонкіе пальчики ея, красные отъ холода, трепетали.

Я взялъ ея перчатки, шляпку, муфту и клалъ то на диванъ, то на комодъ.

Помогая Вѣрочкѣ скинуть шубку, я спросилъ:

— Отчего-же вы не раздѣваетесь, m-lle Эмма?

M-lle Эмма сказала Вѣрочкѣ нѣсколько словъ по-англійски.

— M-lle Эмма сейчасъ уйдетъ, — проговорила Вѣрочка прерывающимся голосомъ. — Она уйдетъ, если ты… этого захочешь…

— О, да, да! — отвѣтила m-lle Эмма.

— Зачѣмъ уходить?.. Куда?.. — спросилъ я. — Но… впрочемъ… Хорошо, Вѣрочка, мы останемся одни!

Сказавши это, я съ нетерпѣніемъ сталъ ждать ухода m-lle Эммы, приписывая ея присутствію свое смущеніе. Но какъ долго не уходитъ она! Какъ размѣренно подошла она къ Вѣрочкѣ, и какъ безконечно то, что она ей говоритъ! А что она ей говоритъ? Отчего вспыхнули у Вѣрочки щеки? Господи! Ну, пускай ужъ не уходитъ, если Вѣрочка такъ краснѣетъ!.. Въ вискахъ у меня застучало, и я насилу понялъ, что m-lle Эмма уходитъ, уходитъ!..

Но когда мы остались одни съ Вѣрочкой, смущеніе усилилось. Мы сидѣли на диванѣ и молчали.

— Не хочешь-ли чаю, Вѣрочка? — проговорилъ я.

— Нѣтъ.

— Можно подогрѣть… я прикажу…

— Не надо!

Снова молчаніе.

Бѣлесоватый день лилъ тусклый свѣтъ въ комнату. Лишь зеркало въ углу сверкало, и въ немъ отражалась фигура Вѣрочки, съ наклоненной головой, въ красной шелковой кофтѣ, перетянутой кожанымъ поясомъ.

Мало-по-малу брильянтовыя сережки въ ея ушахъ стали дрожать.

— Что съ тобой, Вѣрочка? — спросилъ я.

Въ отвѣтъ раздалось ея рыданіе — сначала тихое, сдержанное, потомъ громче. Она закрыла лицо руками и горько заплакала.

Я бросился къ ней, упалъ къ ея ногамъ, обнялъ ея колѣни, покрылъ поцѣлуями ея платье.

— Что съ тобой, Вѣрочка, милая? Перестань! Что съ тобой?

Но она все плакала. Ея слезы, за каждую каплю которыхъ я отдалъ бы всю свою кровь, сжимали мнѣ сердце невыразимой болью. То были истерическія слезы, потрясавшія ее, слезы, которыхъ я никогда не забуду…

— О, ради Бога! Выпей воды! Вѣрочка!

Она взяла стаканъ, но вода проливалась, и шелковая кофта ея намокла на груди и потемнѣла.

— Саша!.. Зачѣмъ… зачѣмъ… ты… обидѣлъ его!? — произнесла она, наконецъ, дѣлая усиліе надъ собою. — Ты его обидѣлъ… жестоко… ты разоряешь его… Саша! О, какая я несчастная! Смотри, милый братъ мой, дорогой мой, голубчикъ, Сашечка, я тебя на колѣняхъ умоляю… Не ссорься съ нимъ! — страстнымъ, слезливымъ шепотомъ заключила она и хотѣла опуститься на полъ, но я удержалъ ее.

Я всталъ и проговорилъ:

— Успокойся, Вѣрочка. Никому я не желаю зла. Ты хочешь отклонить меня отъ весьма благоразумнаго поступка… — Правда, поступокъ неожиданный… Еслибъ не обидное обращеніе дяди, никогда не пришло бы мнѣ въ голову… Но тутъ еще одно обстоятельство замѣшалось… Что-жъ, сказать тебѣ все прямо?

Сердце мое замерло.

— Мнѣ показалось, Вѣрочка, что дядѣ выгодно даже, если онъ поссорится со мной… съ нѣкоторыхЪ поръ выгодно… Видишь-ли…

Я остановился и продолжалъ:

— Онъ тебя любитъ. Но не какъ пріемную дочь, а какъ… прости меня, пожалуйста… какъ лю… какъ постороннюю дѣвушку… Ну, и я тоже… Правду сказать, Вѣрочка, я тебя съ осени ужасно полюбилъ!

Я взялъ ее за руку и крѣпко сжалъ; она смотрѣла на меня заплаканными глазами.

— Выпей воды, пожалуйста, Вѣрочка, я боюсь, что къ тебѣ вернется припадокъ… Выпей!

Я напоилъ ее изъ стакана, какъ ребенка.

— Если-бъ я могъ… еслибъ, Вѣрочка, милая, счастье мое, сокровище, еслибъ я могъ думать, что ты хоть столечко любишь меня, какъ я былъ-бы спокоенъ!.. Но тутъ я сталъ ревновать тебя…

Жаръ разлился у меня въ груди, бросился въ лицо, зажегъ щеки.

— Никогда не сталъ-бы я ссориться съ дядей… Вѣрочка, видишь-ли, еслибъ за тобой сталъ ухаживать молодой человѣкъ, я не такъ-бы мучился, какъ теперь, когда я думаю на дядю… Ахъ, какое это горе и терзаніе! Я терзаюсь, дядя терпѣть не можетъ, зачѣмъ я на глазахъ… это все его тревожитъ и раздражаетъ, оттого что я подозрѣваю… Мнѣ кажется, мы съ нимъ видимъ другъ друга насквозь! Для него лучше, если мы разстанемся!..

Глаза Вѣрочки затуманились, но она молчала. Я сѣлъ и обнялъ ее.

— Скажи-же что-нибудь! Можетъ-быть я обижаю тебя неосновательно… Тогда прости меня. Но ты видишь, я люблю тебя и съ ума схожу отъ любви… Я прилетѣлъ въ Петербургъ для тебя… Не думай, что для денегъ… Это вдругъ я выдумалъ предлогъ и чтобъ отплатить чѣмъ-нибудь дядѣ. А я для тебя, для тебя! Я люблю тебя, Вѣрочка! Разсѣй мои подозрѣнія! Скажи, что я оскорбляю тебя, что я лгу, что ничего у тебя нѣтъ съ дядей… Скажи!

Она молчала.

— Я жестокъ, Вѣрочка, мнѣ стыдно, что я пристаю такъ къ тебѣ… Да что-жъ дѣлать, когда я измучился, и у меня нѣтъ другихъ мыслей и другихъ разговоровъ. И ты сама пришла ко мнѣ… Значитъ, и ты хочешь развязки… хочешь, да?

Я слышалъ, какъ дрогнулъ ея станъ и точно потеплѣлъ подъ моей рукой. Она сказала:

— Сдѣлай такъ, чтобы помириться съ папа́.

Она подняла на меня глаза, кроткіе и лучистые, съ слѣдами невысохшихъ слезъ на рѣсницахъ.

— То-есть, что? То-есть, ты требуешь, чтобъ я оставилъ у него деньги? Неужели это значитъ помириться?

Въ ея глазахъ стояло недоумѣніе; я ясно видѣлъ, что она боится меня, — боится, что я не соглашусь.

— Папа́ надо деньги, — произнесла она.

— Не называй его папа́! — вскричалъ я, — какой онъ тебѣ папа́! Онъ тебѣ чужой человѣкъ! Или нѣтъ, онъ тебѣ близокъ?.. крѣпко… ужасно близокъ?.. Да?.. Да скажи-же?!

Меня злость разбирала.

— Такъ онъ тебѣ близокъ? Такъ? — спрашивалъ я и больно обнималъ ее. — Такъ все-же онъ не папа́! А впрочемъ, папа, папочка, папаша! Ха-ха!

— Мнѣ страшно тебя…

— Полно, Вѣрочка, нашла страшное… Ахъ, я жалкій человѣкъ! Зачѣмъ я полюбилъ тебя, зачѣмъ люблю?..

— Пусти…

— Пустить тебя? Ну, разумѣется, я тебя не удерживаю!

Я оттолкнулъ ее.

— Саша!

Она заплакала опять, но тихими слезами, которыя свѣтлыми струйками сбѣгали по ея пальцамъ. Я стоялъ, заложивъ руки въ карманы. Я былъ грубъ, мнѣ хотѣлось побить ее.

— Долго это будетъ продолжаться?

— Пощади его! — отвѣчала она.

— Все онъ да онъ! Вѣрочка, онъ почти втрое старше тебя! Какъ можно любить его!.. Послушай, дитя мое! Мнѣ опять пришла мысль: ну, что если я обижаю тебя напрасно! — я подошелъ къ ней и снова обнялъ ее. — Ты не можешь его любить!.. У него отжившіе взгляды… Онъ… эгоистъ…

— Онъ добрый, — прошептала она.

Пальцы мои хрустнули.

— Да, очень добрый, — продолжала Вѣрочка, отнимая руку отъ лица и вытирая глаза платкомъ, на которомъ красовался вензель Сергѣя Ипполитовича. Этотъ вензель лѣзъ въ глаза. — Хорошій и славный… Онъ тебя любилъ и любитъ, хоть ты ему зло дѣлаешь.

— Да, любя меня, онъ полюбилъ тебя!..

— Что тутъ дурнаго? — спросила она, съ загорѣвшимся взглядомъ, придавшимъ пропасть очарованія ея лицу. — Я тоже люблю его!

Я впился въ нее глазами. Вотъ когда она недосягаема! Дѣвочка стала женщиной.

— Прости меня, — прошепталъ я.

— Саша, милый! — начала она кротко, — я не могу на тебя сердиться. Ты меня прости… Но ты не станешь мстить… Не правда-ли?

Она ласкалась ко мнѣ.

Я сказалъ:

— Вѣрочка, не скрывай отъ меня…

— Ничего не буду!

— Неужели эта близость у васъ давно? — спросилъ я. — И развѣ онъ послѣ этого не эгоистъ самый…

Я не могъ найти слова. Вѣрочка покраснѣла.

— Молчи, Саша! О какой близости говоришь? Или, впрочемъ, зачѣмъ лгать? Да, я его любовница! — прибавила она, поднявъ голову.

— Любовница!

Я заломилъ руки, она наклонилась ко мнѣ.

— Итакъ все это правда! — вскричалъ я съ отчаяніемъ.

— Не тоскуй, я расплачусь. Саша, что-же ты? Помиришься съ нимъ? — начала она.

— Низачто!! — вскричалъ я, сжавъ кулаки и вскакивая, какъ ужаленный.

Я ходилъ по комнатѣ. Вѣрочка засматривая мнѣ въ лицо, ходила возлѣ меня и говорила:

— Полно, Саша, милый Саша!

— Отвѣть, — шепотомъ проговорилъ я, — тебя «наслалъ» сюда дядя? Онъ приказалъ тебѣ просить меня? Кого ты любишь!.. стараго негодяя! Онъ посылаетъ тебя устраивать его денежныя дѣла! Даже Эмма ушла, чтобъ не мѣшать? Ха-ха-ха!..

— Тсс! — произнесла она, и опять засверкали ея глаза.

Отъ огня, которымъ зажглось ея чудесное лицо, высохли слѣды недавнихъ слезъ ея. Она точно никогда не плакала и не была слабымъ ребенкомъ.

— Саша! Онъ ничего не говорилъ! — начала она. — Онъ не знаетъ, что я у тебя. Но — я не вернусь къ нему иначе, какъ примиривъ васъ… чего бы мнѣ это ни стоило. Дядѣ Эмма не скажетъ, что уходила. Понимаешь? Сергѣй Ипполитовичъ не будетъ знать, что мы оставались вдвоемъ. Когда Ткаченко вчера присталъ къ папа́, и я увидѣла, какъ ужасно положеніе этого человѣка, который теперь для меня все, я сейчасъ-же рѣшила поправить дѣло. Я знала, что ты любишь меня и для меня все сдѣлаешь!

Она увѣренно смотрѣла мнѣ въ лицо, прижавшись ко мнѣ станомъ и слегка откинувъ голову.

— Вѣрочка…

Она прижалась еще сильнѣй…

— Помирись… Только помирись, — шептала она.

Глаза ея застыли, темные и влажные; губы раскрылись. Нижнія вѣки какъ-то странно съежились, придавъ особенное выраженіе этому полудѣтскому лицу…

Во мнѣ все горѣло, и кругомъ, казалось, горѣлъ воздухъ, жгучій и душный, какъ въ жаркій лѣтній день. Но стѣна воздвиглась между нами и раздѣляла насъ. Я потихоньку освободился отъ Вѣрочки, посадилъ ее на диванъ и сказалъ:

— Я не отберу денегъ у дяди. Пусть онъ держитъ ихъ у себя. Можешь быть довольна. Ты исполнила свою миссію. Но, милая Вѣрочка, оскорблять твою любовь — нѣтъ, Богъ съ тобой! Будь чиста и безукоризненна въ твоей привязанности! Никогда не продавай себя! Любовь гнушается такихъ жертвъ!

Я не могъ говорить — слезы стали дрожать въ горлѣ, я разрыдался.

Она тоже стала плакать.

— Мнѣ стыдно, — говорила она прерывающимся голосомъ, — что я… не презирай меня…

Она схватила платокъ съ вензелемъ Сергѣя Ипполитовича, отерла слезы и поднесла къ своимъ губамъ мою руку.

XIII

Когда я остался одинъ, черная тоска легла мнѣ на душу. Я плакалъ, завидовалъ дядѣ, проклиналъ судьбу. Наконецъ, написавъ Ткаченкѣ, я угрюмо сталъ сбираться въ дорогу.

— Что я слышу? Александръ, ты уѣзжаешь? — началъ дядя, влетая и любезно улыбаясь.

Я не успѣлъ опомниться, какъ ужъ онъ жалъ мнѣ руку.

— Но надѣюсь, мой другъ, ты удѣлишь мнѣ часикъ и переговоришь со мною… Вѣдь такъ нельзя… Мало-ли что между родными произойти можетъ. Изъ-за каждаго пустяка ссориться! Ну, поссорились, пора и помириться. Прогони, пожалуйста, твоего Ткаченко… Онъ грубъ и Богъ знаетъ что затѣваетъ… Я вовсе, разумѣется, не въ безнадежномъ положеніи… Сейчасъ не могу, но черезъ полгода, много черезъ годъ я обдѣлаю дѣла, и увидишь — процвѣту… Ah, mon cher Alexandre! De grâce!..^[9]

Онъ поцѣловалъ меня.

— Дядя, — началъ я взволнованнымъ голосомъ, — я прекращаю… я утромъ рѣшилъ прекратить все… и взять назадъ свое требованіе…

— Спасибо! душевное спасибо!

Надушенные усы его и борода прижались къ моему лицу.

— Александръ, я положительно намѣренъ посидѣть у тебя — и прикажи подать чаю или кофе… — произнесъ онъ какъ-бы въ скобкахъ. — Я озябъ… Обрати вниманіе: весь дрожу… Да и ты дрожишь, мой милый мальчикъ…

Онъ бросился на диванъ.

— Да, да, я зналъ, что ты долженъ будешь все прекратить!.. — началъ онъ, раскрывая скобки. — Ты благородный человѣкъ и могъ только поступить такъ, а не иначе. У насъ ошибки не могутъ продолжаться. Было скверное петербургское утро, мы раскисли и повздорили. Сегодня утро немного лучше, и намъ пора сознаться, что мы оба неправы… Оба, и я въ особенности. Каюсь и закаиваюсь!

Я молча слушалъ, волненіе не покидало меня. Меня опять стала мучить мысль, что дядя самъ «наслалъ» на меня Вѣрочку. «Теперь онъ играетъ роль, — думалъ я, — и можетъ быть не зная, какъ дорого или дешево обошлась Вѣрочкѣ моя уступчивость, старается увѣрить себя и меня, что примиреніе, такое, какого онъ желалъ, состоялось просто отъ того, что онъ пріѣхалъ ко мнѣ и сказалъ съ любезной улыбкой или, вѣрнѣе, усмѣшкой: „de grâce!“^[10] — а не отъ того, что Вѣрочка побывала у меня». Его ласковые, вѣжливые глаза неотступно слѣдили за мной, и, болтая, онъ, казалось, хотѣлъ прочитать на моемъ лицѣ, что именно произошло между мной и Вѣрочкой. Въ смущеніи я сталъ курить. Дядя наклонился ко мнѣ, чтобы закурить свою папиросу. Пальцы дрожали, папиросы никакъ не могли встрѣтиться.

— Дядя, — спросилъ я, — вы такъ выразились, какъ будто знали, что я беру назадъ… Вамъ уже сказали?

— О, нѣтъ, мой другъ, я не зналъ, — подхватилъ дядя, сдѣлавъ строгое лицо, — я ничего не зналъ… никто не говорилъ. Развѣ ты кого посылалъ ко мнѣ съ этимъ? Никого не было! — тревожно пояснилъ онъ. — Но, съ другой стороны, я зналъ, то-есть я чувствовалъ… Руку твою, еще разъ руку, и поскорѣй стаканъ горячаго чаю!

Онъ улыбнулся и, найдя мою руку, потрясъ ее.

Иванъ принесъ подносъ съ чаемъ, я сталъ угощать дядю.

— Гдѣ ты откопалъ, cher Alexandre^[11], этого Ткаченка? — началъ дядя. — Онъ какъ-то вдругъ воскресъ!.. Воскресшій Ткаченко! Это à la^[12] Рокамболь! — пояснилъ онъ. — Послушай, что за намеки дѣлало это грубое существо? Право, я ушамъ своимъ не вѣрилъ… Ты точно влюбленъ? — спросилъ онъ вдругъ таинственно и покровительственно, раскосивъ слегка глаза.

Я покраснѣлъ жаркимъ румянцемъ.

— Не надо было говорить съ нимъ объ этомъ, — произнесъ онъ. — Объ этомъ ни съ кѣмъ не говорятъ. Если же я заговорилъ… то… по необходимости…

Онъ отхлебнулъ изъ стакана и смотрѣлъ на меня.

Хоть мы согрѣлись чаемъ, но оба продолжали дрожать. Дѣлали всяческія усилія, чтобъ побѣдить эту нелѣпую дрожь, и не могли.

Мнѣ захотѣлось быть великодушнымъ, благороднымъ, откровеннымъ, правдивымъ, чтобъ навсегда покончить со всей этой ложью и недосказанностью, чтобъ развязать руки себѣ и дядѣ, чтобъ скорѣе прошла эта непреодолимая и постыдная дрожь.

— Договаривайте, дядя, — вскричалъ я. — Васъ интересуетъ, кого я люблю? Да? Я люблю ее и вы любите ее, и мы съ вами столкнулись… Не правда-ли? Но успокойтесь, я схожу со сцены, потому что любятъ васъ, а не меня. Я побѣжденъ… Берите у меня все… зачѣмъ мнѣ деньги, когда нѣтъ ея! Эхъ, дядя, незавидна тутъ ваша роль, но Господь вамъ судья!

— Ты вѣдь въ Бога не вѣруешь…

— Не придирайтесь къ словамъ, дядя. Будемъ говорить прямо, станемъ стекляными и заглянемъ другъ другу въ сердце. Вы счастливецъ, васъ любитъ этотъ бѣдный ребенокъ…

— О комъ ты говоришь, Александръ? — спросилъ Сергѣй Ипполитовичъ съ недоумѣніемъ.

— Дядя, къ чему это притворство! Дѣло идетъ о Вѣрочкѣ, о бѣдномъ, одинокомъ ребенкѣ…

— Александръ, ты читаешь мнѣ проповѣдь.

— Не мучьте меня, дайте высказаться!

Я схватилъ его за руку и возбужденно смотрѣлъ на него. На лбу его налилась синяя жила, но губы старались благосклонно улыбаться.

— Я хотѣлъ поговорить съ тобой, но, признаюсь… — сказалъ онъ. — Впрочемъ, продолжай.

— Да неужели-же вы станете отпираться! — произнесъ я съ презрѣніемъ. — Вы хотѣли говорить со мной о дѣлахъ?.. можетъ быть, хотѣли оформить?

— Ты угадалъ.

— Вотъ какъ! Ну, а я тогда только оформлю, когда вы выслушаете меня…

— Видишь-ли, милый, ты горячишься и не даешь себѣ отчета въ словахъ. Взводишь на меня Богъ знаетъ что! Съ тобой трудно говорить… У тебя — извини меня — нѣтъ ничего святаго…

— А у васъ?.. Нѣтъ, дядя, я ужъ не такой нигилистъ, какъ вы думаете. Скажите, крѣпко вы ее любите?

— Александръ, все имѣетъ предѣлы. Ты оскорбляешь меня. Но я у тебя въ рукахъ. Хорошо, я отвѣчу тебѣ. Я крѣпко люблю ее, какъ свою пріемную дочь…

— Не больше?

— Нѣтъ.

— Честное слово?

— Даю тебѣ честное слово!

Онъ смотрѣлъ мнѣ въ глаза, и синяя жила на его лбу, казалось, стала еще примѣтнѣе.

Я выпустилъ его руку и упалъ въ кресло, измученный и обиженный.

— Ну, а если вы ее любили, что бы вы сдѣлали?

— Опять, мой другъ, насиліе! Что съ тобой? Ты влюбленъ, но я-то причемъ тутъ? Отвѣтъ я могу, впрочемъ, дать. Изволь. Ты спрашиваешь, что бы я сдѣлалъ?

Онъ всталъ и проговорилъ внушительнымъ тономъ:

— Никто-бы не узналъ, что я люблю ее, и все осталось-бы по-старому, потому-что такая любовь преступна, если она явна. Что тебѣ еще сказать, Александръ?

Взгляды наши встрѣтились, какъ клинки въ поединкѣ, но выдержали встрѣчу и затѣмъ разомъ потупились. Мы долго молчали. Мнѣ жаль было Вѣрочку, и истерическая судорога сжимала мнѣ горло.

— Такъ вотъ насчетъ дѣла, другъ мой! — любезно и почти весело началъ Сергѣй Ипполитовичъ, дотронувшись до моей руки. — Такъ-какъ ты уѣзжаешь сегодня, то не мѣшало-бы…

Но я прервалъ его. При видѣ этого благообразнаго лица, прикрывающаго ненависть ко мнѣ милой улыбкой, и этого лба, вспотѣвшаго отъ сдерживаемой злобы, и этихъ глазъ, горящихъ стальнымъ блескомъ, я вышелъ изъ себя и закричалъ:

— Уходите! Все сдѣлаю, какъ обѣщалъ, но уходите, уходите!

XIV

Опять я въ дорогѣ, опять мелькаютъ станціи, версты, телеграфные столбы, мосты, города, деревни, лѣса, рѣки; опять движется и проходитъ передо мной тысячная толпа людей, и опять я одинъ.

Я пробовалъ читать, но мысль о пережитой мною драмѣ неотвязно преслѣдовала меня. Пробовалъ знакомиться и разговаривать съ пассажирами, и вдругъ, среди разговора, забывалъ, о чемъ идетъ рѣчь, и разсѣянно смотрѣлъ въ даль. Примащивался спать, чтобъ ничего не видѣть, не слышать и не думать, и все видѣлъ ее, все слышалъ ея голосъ и все думалъ, что можетъ быть еще не все потеряно.

Не все!!

Мало-по-малу утѣшительная мысль эта возобладала надъ всѣми другими мыслями моими, и, подъѣзжая къ ***, я ужъ создалъ цѣлый планъ новаго похода на сердце Вѣрочки, на этотъ разъ съ самымъ благополучнымъ окончаніемъ. Я сѣлъ въ санки и помчался по улицамъ роднаго города.

Городъ ласково глядѣлъ на меня. Послѣ Петербурга, онъ показался мнѣ такимъ уютнымъ и веселымъ! Синее солнечное небо огромнымъ куполомъ раскинулось надъ нимъ. Въ спокойномъ воздухѣ столбами поднимался дымъ изъ трубъ. Серебристый иней осыпался на деревьяхъ, подобно бѣлымъ весеннимъ цвѣтамъ. Высились заиндевѣлые тополи, съ дѣтства примелькавшіеся дома полуготической, полудачной архитектуры; на пригоркѣ краснѣло, окруженное дремлющимъ садомъ, громадное зданіе университета. Сердце мое крѣпко билось.

Когда извощикъ подвезъ меня къ дому, я почувствовалъ большое удовлетвореніе. «Лягу и засну», — думалъ я, разбитый усталостью. Но вдругъ мнѣ вспомнился портретъ Сергѣя Ипполитовича. Павелъ выбѣжалъ на встрѣчу. Я торопливо пошелъ въ Вѣрочкину комнату.

Къ величайшему моему удивленію, портретъ висѣлъ надъ кроватью: онъ былъ въ такой-же бархатной рамкѣ и подъ тѣмъ же овальнымъ граненымъ стекломъ.

Я съ недоумѣніемъ взглянулъ на Павла.

— Это вы распорядились?

— Изволили тогда нечаянно ножкой приступить… — началъ онъ.

Комната, недавно бывшая для меня такой таинственной, не представляла теперь ничего загадочнаго: я зналъ, отчего улыбается портретъ Сергѣя Ипполитовича и почему такъ много этихъ Сергѣевъ Ипполитовичей на стѣнахъ Вѣрочкиной спальни. Но притягательности она не утратила, и я долго стоялъ здѣсь, съ рыдающей болью въ душѣ, глядя на окружающіе меня предметы — на рабочую корзинку Вѣрочки, ея цвѣты, ея постель…

Беппо съ лаемъ кинулся ко мнѣ на грудь и вывелъ меня изъ задумчивости. Я обнялъ его, крѣпко, какъ человѣка, и поцѣловалъ. Онъ прыгалъ, тыкалъ въ руку холоднымъ носомъ, и шерсть его лоснилась на солнцѣ.

— Ты мой единственный другъ, милый Беппо, ты скучалъ безъ меня, похудѣлъ… Иди, я накормлю тебя.

На другой день, рано утромъ, когда еще не совсѣмъ разсвѣло и блѣдный сумракъ наполнялъ комнату сѣрыми тѣнями, я ужъ сидѣлъ въ креслѣ и писалъ… къ Вѣрочкѣ. Въ письмѣ я желалъ ей счастья, заклиналъ ее не сердиться на меня, просилъ забыть мою назойливую любовь и опять говорилъ о любви и молилъ позволить мнѣ хоть во снѣ любить ее. Слезы капали на бумагу, и я съ сладостнымъ ужасомъ посматривалъ на винтовку, висѣвшую надъ кроватью. Затѣмъ ложились подъ перо робкія фразы о томъ, что я, можетъ, покончу съ собою, и тогда пусть она пожалѣетъ меня, потому что я одинокъ и несчастенъ. Отъ угрозъ я переходилъ ко вздохамъ, отъ жалобъ къ упрекамъ. Исписавъ листъ, я разорвалъ его и принялся писать другое письмо. «Нѣтъ, — думалъ я, — напишу ей просто, что, повинуясь роковой необходимости, я стушевываюсь, но это не значитъ, что я способенъ разлюбить ее. Я останусь вѣренъ ей, и образъ ея никогда не умретъ въ сердцѣ моемъ. Ни одна женщина въ мірѣ не затмитъ этого образа, и въ каждой каплѣ крови моей онъ будетъ отражаться до тѣхъ поръ, пока кровь будетъ струиться въ жилахъ, какъ солнце горитъ въ росѣ до тѣхъ поръ, пока она не высохнетъ». Сравненіе это понравилось мнѣ, и, отложивъ письмо въ сторону, я живо набросалъ стихотвореніе. Въ тотъ день я ходилъ растрепанный, неумытый, погруженный въ себя, и голова моя была полна страннаго угара. Я видѣлъ въ себѣ поэта, показавшагося мнѣ серьезной силой. Печальный и грустный, поэтъ до глубины души былъ оскорбленъ въ чистѣйшемъ порывѣ своемъ. Онъ былъ великодушенъ, онъ бросилъ цѣлое состояніе врагу и сумѣлъ сохранить душевную чистоту тамъ, гдѣ врагъ навѣрное загрязнился-бы. Пошлое блаженство Сергѣя Ипполитовича ничѣмъ не смущено, и на совѣсти Вѣрочки нѣтъ пятна. Поэту было чѣмъ гордиться. Но онъ любитъ, — и слезы кипятъ въ его сердцѣ, и больно ему, и негодуетъ онъ, и хочетъ отомстить врагу. О, если-бы заронить сомнѣніе въ грудь бѣднаго ребенка, открыть ему глаза, показать, до чего мелокъ и ничтоженъ Сергѣй Ипполитовичъ и какъ онъ пороченъ! Я сталъ припоминать слухи о Сергѣѣ Ипполитовичѣ, которымъ прежде не хотѣлъ вѣрить и которымъ вѣрилъ теперь отъ всей души. Огромный обвинительный актъ противъ дяди быстро сложился въ моемъ умѣ. Я сравнивалъ его и себя, и удивлялся, какъ можно было предпочесть мнѣ этого стараго сатира. Рисуясь предъ самимъ собою, закутанный въ поэтическій плащъ, я предвкушалъ сладость будущаго. Въ одинъ прекрасный день я сорву маску съ негодяя: я выслѣжу его, и пусть тогда Вѣрочка увидитъ, кто погубилъ ее. Разумѣется, она заболѣетъ съ горя и отчаянія, но тутъ явлюсь я и протяну ей руку.

Минуло нѣсколько дней, угаръ мой не проходилъ. Я получилъ отъ дядя «ласковое» письмо: онъ извѣщалъ меня, что дѣло, ради котораго онъ, главнымъ образомъ, уѣхалъ въ Петербургъ, устроилось, и финансы его поправились. Формальность, о которой говорилось тогда въ Петербургѣ, пустяшная. Въ качествѣ совершеннолѣтняго я войду съ нимъ въ компанію или просто получу векселя. О Вѣрочкѣ не упоминалось ни слова. Вообще тонъ письма былъ такой, какъ будто между нами ничего не произошло.

Я отвѣчалъ въ томъ-же тонѣ и просилъ передать письмо Вѣрочкѣ, которое послалъ на имя дяди. При всемъ своемъ неуваженіи къ дядѣ, я не сомнѣвался, что письмо будетъ передано.

Еще прошло нѣсколько дней. Трудно описать, что происходило со мною въ это время. Я пристрастился къ стихамъ и въ короткій срокъ написалъ ихъ множество. Здоровье свое я рѣшительно разстроилъ и былъ блѣденъ какъ смерть; жизнь сохранялась только въ лихорадочно горѣвшихъ глазахъ. Днемъ я слонялся по городу, ночи не спалъ, а если и спалъ, то тревожнымъ сномъ.

Однажды я не могъ заснуть до зари. Я видѣлъ, какъ за стволами деревьевъ блеснула сѣрая полоса разсвѣта, и ночной мракъ тихо отступилъ. Голова моя горѣла, въ глазахъ рябило, я нехотя раздѣлся и легъ. Но и въ постели я не могъ заснуть. Ясный сумракъ утра заалѣлъ, и золотые лучи солнца, пробившись сквозь намерзлыя стекла, разсыпались на столѣ и на полу, а я все лежалъ, глядя въ пространство и лелѣя несбыточныя мечты.

Беппо заворчалъ, и затѣмъ послышался отчетливый стукъ въ дверь.

— Кто тамъ?

Вмѣсто отвѣта, повернулась ручка, и вошла высокая дама въ атласной шубкѣ и модной шляпкѣ съ перомъ. Она вошла, застѣнчиво смѣясь, хотя, очевидно, и рѣшилась не стѣсняться, потому что прямо направилась ко мнѣ. Подойдя, она сѣла на кровать.

Поволоцкая!

— Ольга Сократовна, что это значитъ? Я сплю…

Она тихо начала:

— Какъ не стыдно вамъ, Саша… Мало того, что вы ни разу не явились ко мнѣ, но и теперь конфузите меня… вопросами…

Вставъ, она сняла шляпку, не спуская съ меня глазъ, и сняла шубку. Она улыбалась, и странная улыбка Ольги Сократовны заставила меня подумать, ужъ не сошла-ли она съ ума. Эта мысль мелькнула на мгновеніе, но, вмѣстѣ съ чувствомъ страха, во мнѣ загорѣлось другое чувство.

Я самъ улыбнулся ей въ отвѣтъ. Голова моя кружилась отъ безсонницы, я готовъ былъ думать, что это сонъ…

Но когда все прошло, — мнѣ стало гадко и стыдно до слезъ…

Ольга Сократовна, уходя, въ дверяхъ, къ моему ужасу, встрѣтилась съ Вѣрочкой. Не впуская ее, она объявила, что я въ постели.

— Представь, Вѣра, какой онъ сурокъ! Онъ спитъ по цѣлымъ днямъ, и моя опека изъ самыхъ неудачныхъ! Удралъ отъ меня въ Петербургъ, — вообще невозможенъ. А вы только что пріѣхали, да? Съ утреннимъ поѣздомъ? Какъ ты похорошѣла, Вѣра!

Я слышалъ, какъ прозвучалъ дружескій поцѣлуй.

Ольга Сократовна вышла изъ затрудненія, но я былъ уничтоженъ.

XV

Жизнь состоитъ изъ ряда неожиданностей; по крайней мѣрѣ, я долженъ сказать это о моей жизни. Все, что я задумывалъ, не удавалось, и дѣла мои принимали непредвидѣнный оборотъ. Можетъ быть, если стать на извѣстную высоту и оттуда посмотрѣть на жизнь, какъ орелъ смотритъ на облака, окутывающія подошву скалы, на которой онъ свилъ гнѣздо, то жизнь и представитъ изъ себя нѣчто совершающееся по опредѣленнымъ и строгимъ законамъ. Можетъ быть, моя жизнь, не смотря на всю свою безпорядочность, представила-бы тоже нѣкоторую логичность и обоснованность явленій, какъ выражаются книжные люди. Но теперь, когда я записываю эти «явленія», они мнѣ кажутся хаосомъ, и отъ ихъ безалаберности больно становится на душѣ. Ихъ «логика» мучительна. Оглядываясь, я вижу, что вотъ тогда слѣдовало-бы поступить такъ-то, а въ другой разъ иначе. Разсудочная логика, у которой все дѣлается какъ по маслу, не мирится и не признаетъ житейскую логику, капризную, какъ осеннее небо, на которое я теперь смотрю съ такой щемящей и надрывающей сердце тоской.

Да, осень. Желтый листъ влетѣлъ въ отворенное окно и кружась упалъ на незастланную постель; въ прозрачномъ воздухѣ, выдѣляясь на мутно-голубомъ фонѣ далекаго лѣса, сверкаетъ и медленно плыветъ паутина. Двѣ недѣли живу я здѣсь, въ гробообразномъ мезонинѣ этой дачи, недалеко отъ ***, на самомъ берегу Днѣпра. Со времени же послѣднихъ событій прошла уже цѣлая вѣчность — прошло полтора года.

Не особенно любопытна повѣсть моей жизни за этотъ долгій промежутокъ времени. Понятно, я даже избѣгалъ видаться съ Вѣрочкой. При ней на меня нападала непреодолимая робость, а она потупляла глаза и была холодна, какъ чужая. Положеніе мое стало невыносимо, я перевелся въ Петербургъ. Сергѣй Ипполитовичъ получилъ хорошее мѣсто въ ***, онъ былъ избранъ директоромъ одной свекло-сахарной компаніи, пристроился къ агентурѣ богатаго страховаго общества, сдѣлалъ, какъ писалъ мнѣ, нѣсколько удачныхъ сдѣлокъ на Срѣтенской ярмаркѣ, бывающей ежегодно въ ***, — и въ деньгахъ я не нуждался. Однако, Ткаченко, котораго я встрѣтилъ въ мартѣ или апрѣлѣ на Невскомъ проспектѣ, погрозилъ мнѣ кулакомъ и предсказалъ, что долго это продолжаться не будетъ. Я ѣздилъ на воды за границу, провелъ лѣто въ Италіи и Швейцаріи. Зимой я пристально работалъ въ химической лабораторіи, мнѣ хотѣлось забыться и всецѣло отдаться чему-нибудь. Я жилъ уединенной жизнью, нигдѣ не бывалъ и у себя никого не принималъ. Меня, какъ червь, грызла мысль, что въ глазахъ Вѣрочки я такой-же пошлякъ, какъ и всѣ, и что этого ничѣмъ ужъ нельзя поправить; потому-что тутъ невозможны оправданія и смѣшны объясненія.

Разумѣется, въ своихъ собственныхъ глазахъ я не былъ ни пошлъ, ни виновенъ. Я сумѣлъ себя обѣлить. Да и время тоже что-нибудь значило. Я привыкъ, оправдываясь предъ самимъ собою, ссылаться мысленно на поведеніе Вѣрочки. Хоть поведеніе это заключалось въ безотчетной любви ея къ Сергѣю Ипполитовичу, однако, мнѣ казалось оно предосудительнымъ.

Вообще я, должно быть, охладѣвалъ къ Вѣрочкѣ. Часто я разбиралъ ее со всѣхъ сторонъ. Конечно, она была хороша, не по лѣтамъ женственна, обаятельна и граціозна. Но все же она… но впечатлѣніе, произведенное на нее дядей…

«Нѣтъ, — восклицалъ я, ударяя кулакомъ по письменному столу, — какъ она смѣетъ презирать меня за пассажъ съ Ольгой Сократовной!..»

О «пассажѣ», надо замѣтить, у насъ и разговора не было, а о томъ, что она презираетъ меня, я впервые слышалъ отъ самого себя.

Петербургскіе дни мелькали, сѣрые и коротенькіе, какъ осенніе пейзажи, мелькающіе изъ окна вагона курьерскаго поѣзда, безотрадные и тоскливые. Время летѣло, и не успѣлъ я оглянуться, какъ уже на носу полукурсовые экзамены. Миновали экзамены, и вотъ уже сѣверный жаркій іюнь гонитъ петербуржца вонъ изъ города.

Я поселился въ Озеркахъ.

Какъ-то вечеромъ, въ лунныя сумерки, я сидѣлъ въ саду за столикомъ противъ эстрады и слушалъ музыку. Игралъ оркестръ. Въ лѣтнюю ночную тишину сладко вливались красивые звуки, и я забылся.

Но возлѣ меня сѣлъ плотный мужчина въ соломенной шляпѣ и дотронулся до моего плеча.

— Землякъ!

Я вздрогнулъ и узналъ Кузьму Антоновича. На этотъ разъ я совсѣмъ не обрадовался ему.

— Будете пить?

Я отрицательно покачалъ головой. Впрочемъ, отдѣлаться отъ Кузьмы Антоновича ужъ нельзя было, и завязался разговоръ. Кузьма Антоновичъ объявилъ, что онъ тоже живетъ въ Озеркахъ, вмѣстѣ, разумѣется, съ Алиной Патрикѣевной, и что дѣла у него теперь «важнецкія». Въ августѣ онъ поѣдетъ на югъ, въ качествѣ ревизора страховыхъ отдѣленій.

— Я теперь въ правленіи служу, — прибавилъ онъ. — Я этого цѣлый годъ добивался, проектъ сочинилъ, и вотъ, наконецъ, удостоился… Правда, что пока ѣду не одинъ, а такъ сказать — помощникомъ… при особѣ!

Онъ значительно поднялъ палецъ. Помолчавъ и осушивъ стаканъ дешеваго вина, онъ сказалъ:

— Все-таки Сергѣю Ипполитовичу я теперь въ нѣкоторомъ родѣ начальство…

Музыка замирала, Кузьма Антоновичъ молча осушилъ другой стаканъ вина. Когда оркестръ кончилъ, раздались рукоплесканія, и Кузьма Антоновичъ, вставая, произнесъ:

— Кажется, Алина Патрикѣевна разыскиваетъ меня… Я тутъ, Галю, гоу! Дурная, не бачитъ. Гоу!^[13] — кричалъ онъ, не стѣсняясь. — Нуте, до свиданья, Александръ Платоновичъ. Жаль мнѣ васъ, скажу вамъ откровенно. Сглупили вы тогда малую малость… Гоу! Галю, да ну-жъ, подожди!

Разумѣется, Алина Патрикѣевна слышала возгласы своего супруга, но они должны были рѣзать ея благовоспитанное ухо. Я видѣлъ вдали закаменѣвшее суровое лицо ея, облитое молочнымъ свѣтомъ электрическаго фонаря. Наконецъ, Кузьма Антоновичъ подошелъ къ ней, она отвернулась, и я потерялъ ихъ изъ виду.

Предсказаніе Ткаченко, что не долго я буду получать аккуратно деньги отъ Сергѣя Ипполитовича, между тѣмъ, начало сбываться. Уже въ іюнѣ я получилъ, вмѣсто двухъ сотъ рублей, девяносто, въ іюлѣ ничего. Я сталъ безпокоиться, написалъ нѣсколько писемъ и телеграммъ, и, наконецъ, пришла повѣстка — на пятьдесятъ рублей. Въ письмѣ дядя обѣщалъ не задерживать денегъ, но въ августѣ опять не было ни копѣйки. Тогда, встрѣтившись съ Ткаченко, я разсказалъ ему о своемъ положеніи.

— Ага! — произнесъ онъ и сталъ хохотать радостнымъ смѣхомъ, держась за животъ. — Постойте, еще не то будетъ! — вопилъ онъ.

— Я не понимаю этого смѣха! — сказалъ я съ сердцемъ.

Черезъ день я выѣхалъ изъ Озерковъ. Я увидѣлъ, что мнѣ необходимо самому побывать въ *** и упорядочить мои финансы. Не желая на будущее время оставаться по мѣсяцамъ безъ денегъ, я хотѣлъ взять у дяди половину капитала и положить долгосрочнымъ вкладомъ въ солидный банкъ. Мнѣ это не представлялось особенно затруднительнымъ. Однако, когда на одной станціи я столкнулся съ Ткаченко, который, оказалось, тоже ѣхалъ въ ***, вмѣстѣ съ «особой», и побѣдоносно посмотрѣлъ на меня, сердце мое забилось отъ страха.

Въ *** я пріѣхалъ въ полдень. Дяди уже не было дома, и Павелъ, увидѣвъ меня, превратился въ сфинкса. Положительно можно было сказать, при взглядѣ на его лицо, что на немъ написана цѣлая исторія нашего дома, или, вѣрнѣе, его скандальная хроника; и потому, что это пошлое лицо, къ которому у меня вернулось прежнее отвращеніе, было особенно загадочно, я заключилъ, что случилось еще что-то.

— А Вѣра Константиновна гдѣ? — спросилъ я.

— На дачѣ, — отвѣчалъ онъ.

— Давно?

— Съ начала лѣта.

— Здорова?

Онъ не отвѣтилъ.

— А Эмма?

Онъ пожалъ плечами и торопливо сталъ вѣшать мое пальто. Я опустилъ руку въ карманъ, Павелъ слѣдилъ за нею искоса. Но въ карманѣ ничего не оказалось, и Павелъ нашелъ множество неотложныхъ дѣлъ, которыя помѣшали ему отвѣчать на мои вопросы. Особенно усердно соскребалъ онъ ногтемъ большаго пальца стеариновое пятно съ ковра.

Я разсердился.

— Скажи, по крайней мѣрѣ, гдѣ на дачѣ?

— Въ Памфиловкѣ, — произнесъ онъ небрежно.

Я отправился въ контору страховаго общества, и дядя выбѣжалъ ко мнѣ въ пріемную на минутку. Онъ былъ все также благообразенъ и также по-джентльменски встрѣтилъ меня. Онъ немного измѣнился: въ лицѣ прибавилось краски, онъ сталъ тучнѣе и на вискахъ ярко бѣлѣли волоса. Дядя вынулъ бумажникъ, далъ мнѣ сотенную и, когда я разсказалъ о своемъ намѣреніи взять у него половину капитала, онъ поспѣшилъ увѣрить, что никакихъ препятствій не будетъ и развѣ что придется повременить недѣли двѣ.

Я сообщилъ ему, что ѣдутъ ревизоры.

— Знаю, знаю! — воскликнулъ онъ съ усмѣшкой.

— Ткаченко… — началъ я.

Но онъ не далъ мнѣ кончить, махнулъ любезно рукой, какъ человѣкъ по горло занятый, и ушелъ, крикнувъ:

— До скораго свиданья!

Меня ободрила встрѣча дяди. Онъ не боится ревизіи, дѣла его въ порядкѣ и, значитъ, деньги я получу.

Такъ-какъ флигель, въ которомъ я когда-то жилъ, былъ заброшенъ, то я остановился въ гостиницѣ. Весь слѣдующій день я ходилъ по городу, который за эти полтора года еще лучше обстроился. Пообѣдавъ, вечеромъ я заѣхалъ къ дядѣ. Дяди опять не было, а Павелъ сталъ непроницаемѣе вчерашняго. Впрочемъ, трехрублевка произвела нѣкоторое дѣйствіе.

Я узналъ тревожную новость: Анна Спиридоновна, мать Вѣрочки, должна была пріѣхать изъ Парижа не сегодня-завтра. Воображаю, что переживалъ Сергѣй Ипполитовичъ и въ какомъ состояніи находилась Вѣрочка!

Я задумчиво посмотрѣлъ на Павла. Онъ похлопалъ глазами, и усмѣшка или скорѣе тѣнь усмѣшки пробѣжала по его губамъ.

— Это m-lle Эмма поѣхали за-границу и, должно быть, заскочили въ Парижъ, да Аннѣ Спиридоновнѣ и насплетничали чего-нибудь. Не иначе что такъ, — промолвилъ Павелъ. — Ссоры вышли большія съ Эммой у Вѣры Константиновны…

«Экій омутъ!» — подумалъ я, глянувъ на пустыя комнаты.

Я рѣшилъ сократить свое требованіе почти на половину: достаточно будетъ и пятнадцати тысячъ.

— Передай Сергѣю Ипполитовичу, что буду у него завтра въ десять часовъ.

Но когда утромъ я явился въ десять часовъ, нашъ домъ былъ опечатанъ. Дядя неизвѣстно куда скрылся.

Его положеніе было ужасно. Ткаченко обнаружилъ въ кассѣ большой недочетъ. Вскорѣ, однако, я увидѣлъ, что дядя гораздо лучше сдѣлалъ бы, если бы влѣпилъ себѣ пулю въ лобъ.

Прежде всего я поскакалъ въ Памфиловку. Былая страсть съ неудержимой силой проснулась во мнѣ. Я заступникъ, я естественный покровитель Вѣрочки. Надо оберечь ея покой, оградить ее, бѣдную, отъ новыхъ испытаній.

Дача, въ русско-швейцарскомъ стилѣ, стояла на припекѣ, балкономъ въ садъ. Я торопливо прошелъ черезъ какую-то комнату. Слухъ мой поразили стоны, ужасные и мучительные, которые, казалось, неслись со всѣхъ сторонъ. Вдругъ они замирали и вдругъ выростали опять. Порою ихъ прерывало глухое ворчанье пса. Дыханье мое пресѣклось.

Анна Спиридоновна, которую я сейчасъ же узналъ по ея цыганскому лицу, не смотря на то, что оно и пожелтѣло, и постарѣло, кричала на Мункина, акушера, поэтическая физіономія котораго дергалась отъ страха и злости. Крупныя слезы текли по щекамъ цыганки, и голосъ ея хрипѣлъ. Беппо не спускалъ глазъ съ Мункина.

— Негодяй, этотъ негодяй, онъ убилъ ее! — вся трепеща, обратилась она ко мнѣ, хоть едва-ли узнала меня. — Что они сдѣлали съ ребенкомъ моимъ! Дочь мою! Отдайте мнѣ дочь мою! — вопила она, подбѣгая къ модному акушеру.

Тотъ, въ видѣ щита, боязливо протягивалъ руки. Беппо, увидавшій меня, завизжалъ и замахалъ хвостомъ; но какъ только Мункинъ сдѣлалъ шагъ, онъ грозно заворчалъ; кажется, ему нравилась эта охота на человѣка.

— Сударыня, клянусь вамъ, ну, увѣряю васъ моимъ благороднымъ словомъ, что барышня будетъ жива! — говорилъ докторъ заикаясь. — Я же знаю, мнѣ же развѣ это въ первый разъ. Пссс! Господинъ студентъ… Молодой человѣкъ, прошу васъ, избавляйте меня отъ этого злого собаки… Вы будете отвѣчать… Ну, ты, какъ тебя… собачка! Пошла вонъ!

— Убійцы, развратители! На висѣлицу мало васъ! — кричала Анна Спиридоновна, изнемогая отъ гнѣва и отчаянія. — Зачѣмъ это было дѣлать! А я, хороша я! Оставила ребенка извергамъ на забаву!

Она страшными глазами взглянула на меня. Стонъ донесся на балконъ: то былъ Вѣрочкинъ голосъ. Я инстинктивно сжалъ кулаки, мнѣ хотѣлось броситься на Мункина. Этого было достаточно, чтобы Беппо опрокинулъ его. Мункинъ съ крикомъ покатился по террасѣ, а Анна Спиридоновна и я побѣжали туда, гдѣ стонала Вѣрочка.

И я увидѣлъ Вѣрочку…

Она лежала въ полутемной комнатѣ, гдѣ воздухъ пахнулъ кровью. Блѣдная голова ея съ глубоко запавшими очами слегка свѣсилась. Зрачки были расширены отъ боли и испуга, черныя губы судорожно втянуты. Худыя руки ловили одѣяло, все ея тѣло потрясалось ужасъ наводящею дрожью.

Черезъ нѣсколько секундъ, замѣтивъ мать, припавшую къ ея ногамъ, она стала мотать головой. Сидѣлка вышла изъ темнаго угла и попросила Анну Спиридоновну не безпокоить умирающую. Но Анна Спиридоновна разразилась въ отвѣтъ рыданіями и, схвативъ себя за волосы, выбѣжала изъ спальни.

Это все, что я помню… Да еще мерещутся мнѣ глаза Вѣрочки, съ навернувшимися слезами, остановившіеся въ недоумѣніи и страхѣ на мнѣ.

Затѣмъ, какъ я очутился въ этой гробообразной комнаткѣ и кто положилъ мнѣ компрессъ на голову, я до сихъ поръ не знаю и — не старался узнавать…

И вотъ послѣ того, какъ похоронили Вѣрочку, двѣ недѣли лежу я здѣсь, нищій сердцемъ и нищій въ буквальномъ смыслѣ, больной и печальный, и каждый день смотрю грустнымъ взоромъ на это капризное осеннее небо.

Жизни еще много впереди, но она ужъ мнѣ надоѣла.

Примѣчанія

1. фр.
2. фр.
3. фр. Merci — Спасибо. Прим. ред.
4. фр.
5. фр.
6. фр.
7. укр.
8. укр.
9. фр.
10. фр.
11. фр.
12. фр.
13. укр.