Весною (Гнедич)/ДО
См. также одноимённые страницы.
| Весною |
| Дата созданія: 1887. Источникъ: Гнѣдичъ П. П. Семнадцать разсказовъ. — СПб.: Типографія Н. А. Лебедева, 1888. — С. 77. |
I[править]
Александръ Васильевичъ Каденцовъ сидѣлъ въ театрѣ и смотрѣлъ какую-то комедію. Онъ долженъ былъ ее смотрѣть, потому что писалъ рецензіи въ одной большой газетѣ. Съ привычнымъ, небрежнымъ полувниманіемъ улавливалъ онъ тѣ погрѣшности и прорѣхи, которыя помѣститъ въ завтрашній отчетъ, пересыпанный обычною солью его остроумія, нѣсколько фельетоннаго свойства. Онъ уже́́ лѣтъ пятнадцать подъ-рядъ писалъ отчеты о пьесахъ и русскихъ, и заграничныхъ. Его отлично знали всѣ за кулисами, а въ редакціяхъ считали за плохаго беллетриста и очень опытнаго театральнаго хроникера. Онъ пользовался уваженіемъ, и ему очень крѣпко жали въ партерѣ руку, можетъ-быть и потому еще, что онъ былъ человѣкъ состоятельный, нанималъ квартиру въ хорошей части города, шилъ платье у лучшаго портного и иногда давалъ очень интересные вечера.
Онъ слѣдилъ за всѣми деталями той комедіи, что пестрымъ калейдоскопомъ проходила предъ его глазами. Но одновременно съ интригой, постепенно развивавшейся на сценѣ, внутри его, совершенно помимо его воли, развивалась и росла цѣлая драма или, вѣрнѣе, предчувствіе какой-то драмы, которая должна совершиться.
У него дома осталась больная жена. Въ тотъ день утромъ ей стало гораздо лучше: она дней пять или шесть тому назадъ захворала тифомъ. Но домашній ихъ докторъ, Переваровъ, очень скоро остановилъ его. Сегодня, осматривая ее, — это было часа въ четыре, — онъ сказалъ, что одно легкое воспалено и велѣлъ ставить холодные компрессы, увѣряя, что отъ этого боли прекратятся. Онъ очень вразумительно разсказалъ старушкѣ-нянѣ, какъ надо положить клеенку, какой величины взять кусокъ ея, и когда перемѣнить мокрыя салфетки. Александръ Васильевичъ посмотрѣлъ на слабо говорившую и тихо-стонавшую жену, и вдругъ почувствовалъ озлобленіе, только не противъ нея, а противъ этой старушки-няни. Онъ ей для чего-то снова повторилъ все сказанное докторомъ и прибавилъ: «да не спутайте по обыкновенію». Въ другое время Анна Ивановна разсердилась-бы, но тутъ она нисколько не обидѣлась, а напротивъ того, очень ласково на него посмотрѣла и только сказала: «да ужь будьте покойны».
Можетъ быть Александръ Васильевичъ и не пошелъ-бы въ театръ, но онъ самъ себя поймалъ на этой мысли и испугался: «Если я нейду — значитъ есть опасность, а опасности вѣдь никакой нѣтъ. Ей сегодня лучше. А что она стонетъ, это очень понятно: она женщина нервная, всегда боль переносила нетерпѣливо». Онъ обрадовался такому выводу и началъ всѣми силами напускать на себя спокойствіе. Онъ, какъ всегда зажегъ пару лишнихъ свѣчъ передъ зеркаломъ въ кабинетѣ и сталъ одѣваться. Вставилъ пуговки въ тугую, отполированную какъ стальная пластинка грудь рубашки, ввернулъ большія запонки въ рукава, вынулъ изъ стола порт-сигаръ и бумажникъ, все это совершенно какъ всегда, нисколько не измѣняя привычекъ. потому что не-для-чего было измѣнять ихъ. Обдернувъ сюртукъ, онъ прошелъ въ комнату жены и спросилъ у Анны Ивановны:
— Спитъ?
Та качнула отрицательно головой. Онъ подошелъ къ кровати, нагнулся и поцѣловалъ горячія полу-открытыя губки.
— Я иду въ театръ, — сказалъ онъ, стараясь придать голосу развязность. Ему казалось, что этою развязностью онъ поддержитъ бодрость духа жены. — Не нужно-ли тебѣ чего-нибудь, я могу на обратномъ пути завернуть въ Милютины лавки?
Она слегка повернула голову въ сторону отъ него и сдѣлала слабое движеніе худенькою бѣлою рукой.
— Какое!.. Ты видишь…
— Ну, какъ хочешь, — быстро проговорилъ онъ, опять наклоняясь и осторожно цѣлуя ее. На этотъ разъ она отвѣтила на поцѣлуй, но поздно, когда онъ уже́ поднялъ голову.
— А компрессы еще не мѣняли? — для чего-то спросилъ онъ.
— Все, батюшка, все сдѣлано, — возразила Анна Ивановна. — Вамъ чай къ половинѣ двѣнадцатаго?
«Вѣдь вотъ и она спрашиваетъ о пустякахъ, о чаѣ, — сообразилъ онъ. — Вѣдь если-бы была опасность, развѣ ее занялъ-бы такой вздоръ?» И онъ въ самомъ дѣлѣ повеселѣвшимъ голосомъ сказалъ:
— Да, да, какъ всегда, приготовьте пожалуйста.
Пока онъ шелъ по улицѣ, у него на сердцѣ было довольно спокойно, хотя и дома, и извозчики, и фонари, все было не совсѣмъ такъ какъ всегда, что-то такое стояло между нимъ и всѣмъ окружающимъ. Но когда онъ пришелъ въ театръ, сдалъ знакомому, кланявшемуся капельдинеру пальто и усѣлся на свое обычное кресло, онъ вдругъ почувствовалъ, что ему не по себѣ. Этотъ огромный ярко-освѣщенный занавѣсъ имѣлъ ужь совсѣмъ необычайный видъ. Печать какой-то унылости лежала на всемъ. Онъ не могъ отдать себѣ отчета — казалось-ли ему это, или въ самомъ дѣлѣ подборъ публики былъ таковъ, только не было обычнаго оживленнаго говора, того смутнаго шума, что гудитъ безпрерывно въ антрактахъ. Знакомые кланялись ему, жали руку. Никто не зналъ о болѣзни жены. Инымъ онъ говорилъ объ этомъ. Они сожалѣли и успокоительно спрашивали: «Но вѣдь теперь ей лучше?» Наконецъ ему надоѣло говорить всѣмъ объ одномъ и томъ-же, и онъ началъ возмущаться театральными порядками, благо подошелъ къ нему одинъ старый литераторъ. Это была самая модная тема разговора, и скоро къ нимъ присоединился еще одинъ знакомый, нѣмецъ съ жидовскимъ лицомъ, въ пенс-не и съ зеленымъ перстнемъ, тоже какой-то литераторъ. Каденцовъ старался воодушевиться и на минуту дѣйствительно весь отдался интересу разговора. Въ это время подняли занавѣсъ, и пришлось сѣсть на мѣста́.
Но когда ему пришлось только слушать что говорятъ со сцены, а самому молчать — тутъ вдругъ со всею ясностью представилось то, что можетъ случиться въ ближайшемъ будущемъ. Онъ началъ припоминать послѣднія слова до́́ктора, искалъ, не было-ли въ нихъ намека на явную опасность. Отчего-же этотъ докторъ, его хорошій знакомый, рѣшительно ничѣмъ не подготовлялъ къ возможности катастрофы? Онъ все время говорилъ, что пустяки, и что это можно остановить и предотвратить. Но когда онъ сегодня приложилъ къ ея груди трубку, какая-то тѣнь проскользнула по его лицу. въ глазахъ затеплилось какое-то внутреннее безпокойство, и концы бровей какъ-то странно задвигались. Онъ уѣхалъ довольно поспѣшно, пожалъ руку какъ всегда, ни крѣпче, ни слабѣе, и сказалъ, что будетъ завтра. Вѣдь если ей дѣйствительно плохо, онъ-бы непремѣнно заѣхалъ сегодня?
Сомнѣніе и боязнь чего-то чередовались съ напускнымъ спокойствіемъ мѣрно, какъ приливъ и отливъ. Онъ всѣми силами желалъ, чтобы все обошлось хорошо и благополучно, и начиналъ вѣрить, что такъ и будетъ, именно вслѣдствіе его сильнаго желанія. Порою, неожиданно застилая сцену, рисовалась передъ нимъ полутемная спальня съ тремя смятыми большими подушками и малиновымъ огонькомъ лампадки въ старинномъ кіотѣ. И такъ отчетливо вырисовывалось предъ нимъ ея пожелтѣвшее, обострившееся лицо съ прямыми, подрѣзанными на лбу волосиками, которые она не завивала за пять дней своей болѣзни. Онъ видѣлъ ея закрытыя вѣки, и нижнюю, запекшуюся губу, неплотно прикасавшуюся къ верхней, и кружевную кофточку. И такъ это живо и образно стояло передъ нимъ, что онъ въ эти минуты не видѣлъ актеровъ, не слышалъ того, что говорятъ, а смутно смотрѣлъ только на широкую спину какого-то старика, сидѣвшаго передъ нимъ и все поводившаго правымъ плечомъ, словно ему рѣзало подъ мышкой.
Внезапно, совершенно нежданно, онъ пришелъ къ выводу, что когда наступитъ антрактъ, онъ тотчасъ-же поѣдетъ къ доктору и попроситъ его сказать все откровенно. Это его нѣсколько успокоило, онъ началъ анализировать свое ощущеніе: «что-бы это могло быть? Предчувствіе? Существуетъ-ли вообще предчувствіе, или это предразсудокъ?» Онъ вдругъ вспомнилъ, что собаки воютъ передъ покойникомъ, — это безспорно, это онъ самъ наблюдалъ.
Онъ остановился на словѣ «покойникъ». Странное слово, странно звучитъ, а между тѣмъ такое полное понятіе оно даетъ. «Въ домѣ покойникъ, въ домѣ покойница». Сколько торжественности и таинственности въ этихъ словахъ! Онъ вдохнулъ, опять поймавъ себя на роковомъ вопросѣ.
Въ это время опустили занавѣсъ.
Однако онъ не ушелъ въ антрактѣ. Ему хотѣлось говорить, говорить много, о чемъ угодно, только не о болѣзняхъ.
И онъ началъ говорить о той неловкости, которую позволилъ себѣ, на одномъ литературномъ обѣдѣ, извѣстный адвокатъ Устиновичъ: онъ съ жаромъ доказывалъ, что Устиновичъ не правъ, хотя утромъ въ тотъ-же день защищалъ того-же Устиновича. Онъ говорилъ съ такимъ паѳосомъ, словно дѣло касалось его очень близко и отъ исхода спора зависѣло многое. На него даже стали обращать вниманіе, и толстая дама, сидѣвшая съ краю, въ очень тугомъ корсетѣ, даже въ упоръ смотрѣла на него въ бинокль, словно въ первый разъ видѣла спорившаго человѣка. Каденцовъ, впрочемъ, отлично понималъ, что и тотъ, съ кѣмъ онъ спорилъ, и эта дама съ подпертою грудью — самые обыкновенные смертные и только. Въ то-же время онъ зналъ, что онъ выше не только ихъ, но и всей толпы, что шуршала въ партерѣ, выше потому, что теперь, въ данное время, онъ не причастенъ тому будничному интересу, который привлекъ въ залу столько народа. Они всѣ захвачены сутолокой жизни, а онъ смотритъ поверхъ этого, и если еще не видитъ, то чувствуетъ приближеніе того, что носитъ грозное, страшное названіе: смерть.
А повидимому здѣсь, въ театрѣ, все такъ далеко отъ мысли объ этомъ ужасномъ концѣ. Одинъ господинъ надѣлъ даже почему-то фракъ и, щурясь въ монокль, стои́тъ у барьера перваго ряда. Онъ думаетъ объ ужинѣ, о тѣхъ дамахъ, что сидятъ съ вѣерами въ бель-этажѣ, о своихъ кредиторахъ, и чортъ знаетъ еще о чемъ, но ужь никакъ не объ умирающихъ. Въ оркестрѣ пискливо ноетъ настраиваемая скрипка. Сверху, порхая зигзагами, медленно падаетъ афиша. И почему-же непремѣнно каждый день кто-нибудь да сброситъ нечаянно афишу съ верхняго яруса? И каждый день тѣ, кто не досмотрѣли за этимъ клочкомъ бумаги, съ пугливымъ безпокойствомъ глядятъ внизъ, а тѣ, къ кому онъ попалъ на колѣни, почему-то улыбаются и радостно смотрятъ вверхъ, довольные такою безобидною случайностью. И вѣдь каждый день, каждый день все это одно и то-же…
Знакомый Каденцову гвардейскій офицеръ, очень близорукій, но очень милый, пожалъ ему съ чувствомъ руку.
— А вы слышали, бѣдный Алябьевъ съ ума сошелъ, — сказалъ онъ, переминаясь съ ноги на ногу. — Поѣхалъ къ старику-отцу въ имѣніе и въ вагонѣ сошелъ съ ума.
— Какая-же причина?
— Полагаютъ, недочетъ полковыхъ суммъ. Жаль, жаль, бѣднаго!
По лицу офицера видно было, что онъ жалѣетъ потому только, что это такъ принято. Но ему лично, несмотря на близорукость, очень хорошо: и начальство его любитъ, и сапоги не жмутъ, и въ винтъ онъ выигрываетъ: право, ему не до сожалѣній.
— Гдѣ-же теперь Алябьевъ?
— Въ сумасшедшемъ домѣ. Представьте, на людей кидается. Старикъ въ отчаяніи: ужь лучше-бы умеръ.
— Нѣтъ, отчего-же лучше? Тутъ онъ можетъ выздоровѣть, а вѣдь смерть, это ужь совсѣмъ…
— А, не говорите: смерть лучше. Всѣ помремъ… Нѣсть ни печали, ни воздыханія…
Въ груди Каденцова опять такъ непривычно сжалось. Онъ стиснулъ руку поручика и, сразу рѣшивъ, что теперь пора́, пошелъ къ выходу.
Капельдинеръ удивился, когда онъ подалъ ему желтенькій мягкій билетикъ на грязной веревочкѣ. Онъ ловко растопырилъ предъ нимъ пальто и спросилъ только:
— На балъ изволите торопиться?
Каденцовъ сунулъ ему двугривенный, ничего не сказалъ и вышелъ на подъѣздъ. Фонари попрежнему горѣли. Жандармы, не имѣя надобности отгонять извозчиковъ, тихонько похаживали у подъѣзда. Лохматый щенокъ, очевидно заинтересованный чѣмъ-то, смирно сидѣлъ противъ входной двери, боязливо подергивая ушами. Каденцовъ пошелъ прямо къ Переварову.
— Я его попрошу, и онъ мнѣ все скажетъ, — успокоивалъ онъ самъ себя. — Потому-что вѣдь нельзя-же такъ продолжать.
Ему сегодня цѣлый день очень ясно представлялись какія-то старушки, умирающія по деревнямъ въ позднее вечернее время. Ему слышался какой-то далекій колокольный звонъ, и такъ жутко дѣлалось.
— Нѣтъ, надо нервы лѣчить Ай, до чего я мнителенъ! — думалъ онъ, покачивая головой, и все ускорялъ и ускорялъ шаги.
Но до́́ктора дома не оказалось.
— Они, кажется, къ вамъ поѣхали! — задумчиво сообразилъ лакей, отворявшій двери.
Каденцовъ почувствовалъ словно уколъ въ грудь.
— Какъ? развѣ присылали отъ меня?
— Никакъ нѣтъ-съ. Только будто-бы они сказали, что къ вамъ заѣдутъ.
Каденцовъ сбѣжалъ съ лѣстницы, вскочилъ на перваго попавшагося извозчика и поскакалъ домой.
— Былъ докторъ? — спросилъ онъ у швейцара.
— Были, сейчасъ уѣхали.
Онъ, прыгая чрезъ три ступени, взбѣжалъ къ себѣ наверхъ въ смутномъ предчувствіи.
II[править]
Оказалось, что до́́ктора никто не звалъ. Онъ самъ пріѣхалъ, посмотрѣлъ, спросилъ объ Александрѣ Васильевичѣ, посмотрѣлъ, не подходя даже къ кровати, на спящую больную, и уѣхалъ. Этотъ визитъ ужасно взволновалъ Каденцова. Ему теперь совершенно ясно, осязательно почувствовалась опасность.
— А по вашему какъ? — спросилъ онъ Анну Ивановну.
— Да все въ томъ-же положеніи.
Эту фразу онъ слышалъ третій день подъ-рядъ, и ему она стала противна. Анна Ивановна нисколько не удивилась тому, что онъ пришелъ изъ театра въ десятомъ часу, какъ будто это такъ и должно было быть. Она его успокоила относительно самовара, сказавши, что сейчасъ все будетъ, и пошла въ столовую, что была рядомъ со спальной. Онъ закурилъ сигару и сталъ тихонько похаживать по спальной. Сперва онъ подумалъ было, что дымъ безпокоитъ жену, но потомъ вспомнилъ, что именно сигарный дымъ очищаетъ воздухъ. Предавшись этой мысли, онъ даже усиленно началъ пускать клубы синяго дыма.
Въ дверяхъ показалась кухарка, толстая и сонная. Она оперлась одною рукой о косякъ и наклонилась жирною грудью впередъ.
— Баринъ, а баринъ, вы-бы меня съ расходомъ отпустили.
Онъ замахалъ ей рукой и вышелъ въ столовую. Онъ сѣлъ на свободный край стола. Скатерть ярко бѣлѣла подъ свѣтлою лампой. На другомъ концѣ стояли подносъ, чайникъ и одинъ стаканъ въ подстаканникѣ. Обыкновенно для барыни ставилась синенькая низкая чашка, но теперь ее здѣсь не поставили…
— Курица-то хороша была за обѣдомъ? — спросила Прасковья.
Каденцовъ старался напречь свои мысли и сообразить о курицѣ.
— Да, должно быть хороша, — отвѣтилъ онъ, и началъ провѣрять поданную книжку.
— Ужь не знаю что и готовить, — недовольнымъ голосомъ продолжала Прасковья, складывая на огромномъ животѣ лоснившіяся, пропитанныя жиромъ руки, — хоть-бы барыня скорѣе выздоравливала, а то такой разбродъ, что бѣда.
— Да когда она выздоровѣетъ? — боязливо спросилъ онъ, вполнѣ довольный ея увѣренностью въ томъ, что все-же можно выздоровѣть.
Но въ отвѣтъ Прасковья не только не поддержала этой надежды, но даже совсѣмъ разрушила ее, глубоко вздохнувъ и вытеревъ грязнымъ передникомъ внезапно навернувшіяся слезы.
— Это что-же «рыся — тридцать копеекъ?» — спросилъ онъ, тыкая пальцемъ въ книжку.
— Рысъ, — объяснила она.
— Ага, рисъ, — догадался онъ, и отдалъ ей книжку.
— Какъ-же на завтра къ столу?
— А вотъ вы къ Аннѣ Ивановнѣ обратитесь, она вамъ все закажетъ. Я не умѣю… Или вотъ что: сдѣлайте на второе осетрины отварной съ хрѣномъ.
— А супъ какой?
— Ахъ, нѣтъ, пожалуйста, я сказалъ, что къ Аннѣ Ивановнѣ, ну, и ступайте.
— Мыло прачка проситъ выдать.
Онъ всталъ со стула.
— Да отстаньте вы!
Онъ пошелъ черезъ темную залу. Во всей квартирѣ была такая давящая атмосфера. Лампы горѣли тускло, неровно. Въ его кабинетѣ, на зеленомъ триповомъ диванѣ, была уже́ постлана постель: горничная очевидно не думала, что онъ возвратится такъ рано. Со времени болѣзни жены, онъ, по настоянію доктора, перешелъ сюда. Въ кабинетѣ было холодно. Онъ сѣлъ къ столу и началъ перебирать бумаги. Ему казалось, что онъ спитъ, что его душитъ тяжелый, тяжелый кошмаръ. Вѣдь не можетъ-же быть, чтобъ это была дѣйствительность?
Онъ былъ женатъ лѣтъ пять. Жилъ онъ съ женой хорошо, но рѣшительно не замѣчалъ этого. Ему такъ естественнымъ казалось, чтобы все было хорошо, онъ другаго ничего и не представлялъ, да и не думалъ ни о чемъ другомъ. Когда онъ выѣзжалъ куда съ женой, всѣ находили, что она очень миленькая. Она хорошо одѣвалась, и онъ любилъ въ ней именно этотъ вкусъ; онъ съ полнымъ сознаніемъ собственника ощущалъ чувство довольства, когда на вечерахъ подмѣчалъ какъ молодые люди смотрятъ на нее. Онъ отлично зналъ, что именно такія женщины и могутъ нравиться мужчинамъ, съ ея полненькими маленькими ручками, мягкими бархатными глазками подъ густыми рѣсницами, съ нѣжною бѣленькою кожей и тихимъ, слабо звенѣвшимъ голоскомъ. Его иногда бѣсила ея добродушная, ясная улыбка, ея довольство, спокойствіе. Никогда у нея не было никакихъ порывовъ, проказъ, раскатистаго смѣха. Но и капризовъ не было. Когда онъ говорилъ ей что-нибудь непріятное, она точно и обижалась, уходила къ себѣ въ комнату и принималась за работу. Но едва онъ подходилъ къ ней, опять то-же спокойное сіяніе разливалось отъ нея, и также ровно и спокойно говорила она.
Ему очень хорошо было: кабинетъ такой уютный, и бюсты и книги, и качалки, и восточные диваны. Жена заниматься никогда не мѣшала. Ея и не слышно никогда. Послѣ того какъ она родила мертвую дѣвочку, она стала еще молчаливѣе. Но онъ не жаловался, не тяготился этимъ, хотя не любилъ серьёзничанья. Мысль объ ея смерти никогда ему и въ голову не приходила.
По паркету залы застучали когти, и большой сеттеръ вбѣжалъ махая хвостомъ и внося съ собою свѣжій воздухъ съ улицы. Онъ эти дни тоже не былъ боекъ какъ всегда, и теперь оживился только почувствовавъ, что хозяинъ дома.
Анна Ивановна догадалась подать чай въ кабинетъ.
— Александръ Васильевичъ, — сказала она. — я думаю хорошо-бы написать ихней маменькѣ про болѣзнь. Личико осунулось у нея къ вечеру. Я вамъ не докладывала: она сегодня вставала…
— Какъ вставала?
— Утромъ. Я вхожу, а она у туалета стоитъ. Я такъ и обмерла. Въ рубашкѣ, кофточкѣ, босоногая. Потомъ зашаталась, зашаталась: еле я поддержать успѣла. Довела, опять уложила.
— Да… ну что-жь, я напишу.
— Да хорошо-бы было за Венигомъ послать.
Анна Ивановна подсказала ему ту мысль, что вотъ уже́́ нѣсколько часовъ не давала ему покоя. Венигъ былъ старый профессоръ, лѣчившій еще его отца, практикъ замѣчательный, несмотря на свои годы, цѣлый день катавшійся въ коляскѣ на разномастныхъ лошадяхъ по городу. Къ Каденцову онъ ѣздилъ охотно, потому-что ему пріятно было сорокъ лѣтъ подъ-рядъ встрѣчать въ спискѣ паціентовъ одну и ту-же фамилію. Но Каденцовъ тревожилъ его только въ крайнихъ случаяхъ, полагая, что старику трудно подниматься въ четвертый этажъ.
— Хорошо, — сказалъ онъ. — Я напишу, а вы велите снести сейчасъ-же.
Въ столовой часы били въ эту ночь какъ-то особенно непріятно и заунывно. Ихъ бой разносился по всей квартирѣ и долго не замиралъ: словно звуки скоплялись въ углахъ комнатъ и дрожали тамъ какимъ-то неопредѣленнымъ не то шорохомъ, не то гуломъ. Порой весь домъ будто вздрагивалъ, о́кна звенѣли, паркетъ трещалъ. Ему грезилось, что онъ черезъ залу и столовую ясно слышитъ дыханіе жены. Но вѣроятно, это его грудь дышала. Всѣ двери были отворены настежъ. Онъ раза два тихонько входилъ въ спальню. Тѣни отъ лампадки ходили по потолку и одѣялу. Няня лежала на кушеткѣ и быстро спускала ноги при его входѣ. Онъ просыпался чрезъ каждыя четверть часа.
Въ восемь часовъ ему подали записку.
— Отъ Венига? — спросилъ онъ.
— Нѣтъ-съ, это отъ Переварова. Венигъ сказалъ, что будутъ послѣ двухъ.
Онъ разорвалъ сбоку конвертъ, и началъ читать.
«Ты знаешь, Александръ Васильевичъ, — писалъ Переваровъ, — какъ я всегда былъ привязанъ къ тебѣ и твоему семейству. То чувство симпатіи и дружбы, что я чувствую къ тебѣ — заставляетъ меня просить, чтобы ты не стѣсняясь позвалъ другаго врача, конечно, лучше всего Венига. Я не вѣрю своимъ познаніямъ, и могу ошибаться. Вѣра Алексѣевна слишкомъ изнурена, и бороться противъ воспаленія трудно. Я боюсь нареканій съ твоей стороны, и потому повторяю просьбу: пригласи Венига. Крѣпко жму твою руку».
Каденцовъ сразу не понялъ письма.
— Что такое? Почему-же онъ не сказалъ этого вчера? Ужь не ошибся ли онъ въ діагнозѣ? Зачѣмъ же было тянуть всю ночь? Наконецъ, отчего самому не пріѣхать, зачѣмъ это письмо?
Онъ быстро сталъ одѣваться. Анна Ивановна высунулась изъ-за двери.
— Васъ проситъ барыня.
«Умираетъ!» — мелькнуло у него въ головѣ; и, хлопая туфлями и отстраняя собаку, онъ пошелъ черезъ залу и столовую, которую подметала прачка, въ душную, еще не провѣтренную спальню.
Она стала еще бѣлѣе, носъ еще больше заострился: да еще бы — шесть дней она ничего не ѣла. Когда онъ вошелъ, она подняла рѣсницы.
— Ты послалъ за Венигомъ? — прерывающимся шепотомъ проговорила она. — Такъ не надо. Ну что старика тревожить. Мнѣ… мнѣ не такъ больно сегодня.
— Да я ужь послалъ, онъ пріѣдетъ. Я хочу успокоиться насчетъ твоей болѣзни. Вѣдь нельзя-же такъ…
— Мнѣ лучше, — повторила она.
И глаза ея опять закрылись.
Неурядица въ этотъ день чувствовалась еще сильнѣе. Обыкновенно господа вставали къ десяти, даже къ одиннадцати часамъ, а теперь поднялись въ девятомъ. Самоваръ два раза приносили, и никто не пилъ чая. На диванѣ въ гостиной лежало полотенце для стиранія пыли. Тѣмъ не менѣе, Каденцовъ сѣлъ за обычную работу.
Къ крайнему удивленію, онъ видѣлъ, что писать можетъ, что мысли и связываются и выливаются на бумагу свободно. Но въ то же время онъ чувствовалъ что нервы его натягиваются все больше и больше, что наконецъ напряженіе будетъ уже́ такое, что онъ его не вынесетъ. Весенній воздухъ, вливавшійся чрезъ открытую форточку, раздражалъ его наркотическою, острою, опьяняющею струей. Перо быстро двигалось по бумагѣ, и написанныя обычнымъ, связнымъ почеркомъ слова крутились также ровно и прямо, точно въ домѣ и не было больной.
Венигъ пріѣхалъ только въ три часа. Это былъ гладенькій небольшаго роста старичекъ, съ военною осанкой, какимъ-то грустнымъ взглядомъ и въ форменной, по старой памяти, фуражкѣ. Вошелъ онъ съ тою спокойною неторопливостію, съ какою онъ сорокъ лѣтъ подъ-рядъ входилъ въ квартиры умирающихъ. Онъ оглянулъ гостиную, словно хотѣлъ узнать все-ли на мѣстѣ, не измѣнилось-ли что со времени его послѣдняго посѣщенія, и подалъ еще не согрѣвшуюся руку Каденцову.
— Что-же такое? Вы писали, что воспаленіе?
— Да, я побезпокоилъ васъ, потому что Переваровъ еще молодой врачъ…
— Онъ толковый, — словно про себя вставилъ Венигъ.
— Все-таки вы посмотрите.
Онъ въ короткихъ словахъ началъ передавать исторію, какъ она заболѣла.
— Я въ первый-же день понялъ, что это серьёзно. Она утромъ проснулась, говоритъ, что не встанетъ, и забылась. Потомъ, въ четыре часа, спрашиваетъ — сколько времени? Я сказалъ. Она даже испугалась: «какъ? такъ поздно! А обѣдъ-то какъ-же, а завтракъ?» Встала сейчасъ-же, накинула капотъ, перемоглась, вышла въ столовую. И всего вѣдь это было въ прошлую субботу. А теперь она и не говоритъ почти.
Венигъ сказалъ: «гмъ», и, потирая руки, пошелъ въ спальню. Каденцовъ вошелъ вслѣдъ за нимъ: ему хотѣлось знать что скажетъ жена, и узнаетъ-ли сразу доктора. Она узнала, но когда онъ началъ снимать компрессы, она такъ застонала, что Каденцовъ не выдержалъ и ушелъ.
Въ спальнѣ слышались смутный шумъ и говоръ, и слабые стоны. Сердце его колотило усиленную дробь. Онъ быстро шагалъ по залѣ. Тѣло требовало движенія. Всѣ мышцы сокращались. Теперь вѣдь тамъ рѣшалось все, рѣшалась вся его дальнѣйшая жизнь. И онъ любилъ въ этотъ мигъ свою жену такъ, какъ никогда не любилъ прежде. И какъ до́лги, какъ до́лги казались эти минуты пока тамъ былъ докторъ!
Наконецъ, онъ показался въ столовой. На свѣтломъ фонѣ окна мелькнулъ его круглый силуэтъ и двинулся къ нему тою-же неторопливою походкой. Каденцовъ кинулся къ нему навстрѣчу. Онъ хотѣлъ угадать по его глазамъ результатъ осмотра. Но сѣрые глазки были такъ-же неопредѣленны, такъ-же смотрѣли куда-то въ пространство, а лицо было такъ-же спокойно и серьёзно. Подойдя, онъ грустно встряхнулъ головой и сказалъ:
— Да, — ну!
Онъ развелъ руками и слегка приподнялъ плечи. Каденцовъ почувствовалъ наконецъ то что-то, которое давно собиралось охватить его. Это «что-то» теперь овладѣло имъ.
— То-есть, какъ-же? — неловко ворочая языкомъ, полушопотомъ спросилъ онъ.
— Надежды нѣтъ.
Каденцовъ видѣлъ перламутровую пуговку его рубашки, видѣлъ брелоки на его толстой цѣпочкѣ, видѣлъ пробритый подбородокъ, но очень смутно сознавалъ слова́.
Венигъ положилъ ему на плечо руку.
— Истощенъ организмъ, — сказалъ онъ, — воспаленія она не перенесетъ.
— Можетъ-быть… можетъ быть Переваровъ сдѣлалъ ошибку?
— Никакой ошибки. Все прекрасно. Онъ, какъ молодой врачъ, еще хотѣлъ бороться… Это лишнее…
— Что-же дѣлать? дѣлать-то надо что теперь?
— Пошлите за священникомъ. Пусть она причастится. Это успокоитъ ее. А потомъ, послѣ причастія, вы, пожалуй, дадите ей капельки что я пропишу.
Онъ пошелъ въ знакомый кабинетъ, сѣлъ свободно по-докторски у стола и началъ писать на оторванномъ лоскуткѣ.
— Да, молода она, — задумчиво, словно съ укоризной, сказалъ онъ.
— Двадцать-семь лѣтъ, — машинально отвѣтилъ Каденцовъ.
— Да, — простуда должно быть. Теперь очень много отъ воспаленія легкихъ умираютъ. Признакъ весны.
«Что это, утѣшаетъ онъ меня этимъ, что-ли?» — подумалъ Каденцовъ, и даже собрался улыбнуться надъ наивностью утѣшенія. Только ужь улыбка у него совсѣмъ не вышла.
У Венига была привычка, когда онъ пропишетъ рецептъ, разсказать какой-нибудь анекдотъ. Каденцовъ съ ужасомъ ждалъ, что наступила эта минута. Но профессоръ, напротивъ того, совершенно молча сидѣлъ въ креслахъ, словно не рѣшался ни уходить, ни разговаривать. Каденцовъ самъ первый поднялся.
— А вы заѣдете еще? — спросилъ онъ.
— Нѣтъ, надобности не будетъ. Вы сами заверните ко мнѣ, вамъ вѣдь близко. Завтра такъ…
Онъ задумался.
— Такъ около десяти…
— А когда-же надо ждать… конца? — не смѣло спросилъ Каденцовъ. Онъ хотѣлъ спросить «смерти», но не смѣлъ произнести это слово.
Профессоръ взглянулъ на него, какъ учитель на школьника, задающаго глупый вопросъ.
— Скоро, — сурово отвѣтилъ онъ, и тоже всталъ съ кресла. — Завтра до двѣнадцати я дома. Заѣзжайте, я вамъ выдамъ бланкъ.
— Какой?
— Бланкъ. Полиція у васъ потребуетъ свидѣтельство…
Ноющее больное чувство опять охватило его. Вѣдь она еще жива, она еще дышетъ тамъ, на широкой кровати, а онъ говоритъ о какихъ-то полицейскихъ бланкахъ!
Венигъ крѣпко пожалъ ему руку и сказалъ:
— Если нервы очень расходятся, выпейте стаканъ мадеры. Тутъ два убѣжища: религія и философія. Вооружитесь ими, если есть силы.
И получивъ за визитъ, онъ съ трескомъ отъѣхалъ отъ подъѣзда на своей разномастной парѣ.
III[править]
Съ этой минуты, съ момента отъѣзда профессора, наступилъ для него новый періодъ возбужденія. Когда дверь за Венигомъ затворилась и онъ ушелъ, унося съ собою и молодую жизнь, и всякую надежду на выздоровленіе, Каденцовъ опустился на диванъ въ гостиной и почувствовалъ, какъ глаза его наливаются слезами, какъ спазмъ сдавилъ ему горло. Онъ чувствовалъ, что оторвана половина его души, что совершается то, что совсѣмъ не должно было совершиться, и что все закончится тѣмъ полицейскимъ листкомъ, который, выдастъ ему завтра докторъ.
И какъ только онъ созналъ, что смерть неизбѣжна, съ этой минуты у него явилось страстное желаніе, чтобъ она пришла какъ можно скорѣе, чтобы больная не мучилась. Онъ не зналъ, что такое говорила ей заплаканная няня о священникахъ, но только эта няня пришла къ нему и сказала, что барыня очень хотятъ причаститься. Онъ пошелъ напротивъ въ домовую церковь, и священникъ, высокій молодой брюнетъ съ выпуклымъ лбомъ, пришелъ тотчасъ-же. Она причастилась. Когда священникъ ушелъ, она повернула къ нему голову и шепнула:
— Благодарю!
Тутъ уже́ онъ не выдержалъ. Слезы крупными каплями покатились по щекамъ. За что она благодаритъ? За то что пришелъ священникъ, или за то (неужели за то!) прожитое вмѣстѣ время, за тѣ пять лѣтъ что она провела съ нимъ подъ одною крышей? Но что-же онъ далъ ей въ эти пять лѣтъ? Не ему-ли ее благодарить? Они сидѣли вмѣстѣ у одного огня, ѣли изъ одного блюда, смѣялись однимъ смѣхомъ, горевали однимъ горемъ. Развѣ это такъ дорого было? Можетъ-быть оно дорого только тѣмъ, что прошло, а тогда оно вовсе не цѣнилось. Онъ привелъ ее въ домъ молоденькою, чистою дѣвушкой, она пошла за нимъ, внесла въ его обстановку ту милую женскую прелесть, которою все было такъ согрѣто вокругъ. А теперь она, такая-же маленькая, лежитъ умирая на ихъ кровати. Ея мать, сёстры, далеко за Москвой. Онъ отнялъ ее отъ тѣхъ близкихъ къ ней, съ которыми она жила, и она здѣсь одна съ нимъ, на сѣверѣ, умираетъ въ душной комнатѣ. И она-же лепечетъ: «благодарю», и хочетъ протянуть ему руку, и не можетъ.
Онъ вырвался на воздухъ, и пошатываясь отправился на телеграфъ. Теперь уже́ все вертѣлось въ его глазахъ. Извощики ѣхали по мостовой беззвучно. Пѣшеходы какъ тѣни скользили мимо, и самъ онъ не шелъ, а словно несся по воздуху. Онъ вдругъ понялъ, что внутри его есть нѣчто такое, чего онъ не могъ предполагать прежде. Душа его встрепенулась, словно очистилась отъ обычной будничной оболочки, и онъ пересталъ чувствовать свое тѣло. Точно не онъ шелъ по улицѣ, а плылъ въ извѣстномъ направленіи его духъ, тѣло-же, отъ котораго онъ не могъ освободиться, механически передвигало ноги и поспѣвало за нимъ. Ему казалось, что онъ видитъ это тѣло со стороны, что онъ видитъ себя откуда-то сбоку, видитъ какъ онъ, заложа руки въ карманы, быстро идетъ, минуя прохожихъ, куда-то, судя по походкѣ, по очень спѣшному дѣлу. Прикосновеніе не производило прежняго ощущенія: онъ щипалъ свою руку и не чувствовалъ боли. Одна только и была мысль въ его головѣ: «ахъ, скорѣе, скорѣе-бы это все кончалось!»
Съ тѣхъ поръ какъ она сказала слово «благодарю», губы ея не открывались. Ей дали капель, и стоны прекратились. Лицо приняло строгое выраженіе. Она тяжело, однообразно дышала. Воздухъ шумно выходилъ изъ ея груди. Грудь вздымалась и падала. Она лежала недвижно, навзничь, скрестивъ на груди руки, безсознательно принявъ ту позу, въ которой она должна лечь навсегда и разрушиться. На вопросы она не отвѣчала, она не слышала, что дѣлается вокругъ, ея мозгъ занятъ былъ своею собственною работой, видѣлъ свои картины, никому невидимыя. Были-ли то послѣдніе обрывки земныхъ воспоминаній и впечатлѣній, наслоившихся тамъ за много лѣтъ, или это, быть-можетъ, было уже́ преддверіе чего-то новаго, рядъ ощущеній которыхъ мы и представить себѣ не можемъ, но лицо ея мѣняло свое выраженіе, и ни разу боль и страданіе не отразились на немъ. Она погружалась тихо, незамѣтно, въ покой вѣчнаго небытія или вѣчной жизни, и это новое охватывало ее тихо, ласково, со всѣхъ сторонъ, точно манило, звало къ себѣ. Земнаго въ ней осталось только это дыханіе; все остальное было уже́ рядъ ощущеній высшаго порядка.
А земное, покорное вѣчнымъ и неизмѣннымъ законамъ, продолжало свое дѣло разрушенія. Какіе-то таинственные процессы совершались въ ея груди, и эти-то процессы и уничтожали молодую жизнь. Каденцовъ сидѣлъ въ двухъ шагахъ отъ кровати, въ креслахъ, и старался уловить — да гдѣ-же наконецъ гнѣздо этого разрушенія, и почему-же оно словно остановилось? Вотъ уже́ болѣе шести часовъ прошло съ того времени какъ она сказала «благодарю» и закрыла глаза, а дышетъ она все также, и ухудшенія не замѣтно. Весь домъ притихъ, ни звука. Сознается великое, неизбѣжное. Всѣ притихли, чувствуя что нѣтъ выше этого мига. Но тишина эта не нужна для нея: можно было-бы и пѣть, и веселиться вокругъ, она не услышитъ, ее это не потревожитъ: то чѣмъ она сознавала, этого уже́ нѣтъ тутъ.
Каденцовъ сидѣлъ возлѣ нея, и безформенные образы и мысли неслись передъ нимъ. Его ужасала та простота, съ которою она умирала. Ему припомнился отвратительный образъ смерти что сложился у всѣхъ народовъ. А тутъ какъ тихо, мирно, спокойно. Тихонько въ уголкѣ всхлипываетъ нянька, и только. И вдругъ представилась ему та смерть что изображается на сценѣ. Онъ съ ужасомъ вскочилъ съ мѣста. Ему представилось, какъ танцовщица умираетъ подъ звуки оркестра. Онъ вспомнилъ тѣ дикія па, которыя должны напоминать агонію, онъ вспомнилъ тѣ ломанья рукъ и схватыванья за грудь, которыя должны были изображать предсмертныя муки. И онъ опять ужаснулся, и быстро заходилъ по комнатѣ.
«Вѣдь это святотатство! — размышлялъ онъ. — Вѣдь смерть — таинство, священнодѣйствіе: какъ-же можно профанировать его? Какъ-же можно заставить какую-нибудь распутную женщину плясать въ трико, съ обнаженными ногами, и думать, что она изображаетъ это таинство, да еще апплодировать ей, подносить цвѣты и подарки? Что за извращеніе, что за гнусность!»
Онъ остановился у самаго изголовья. Ему показалось, что опущенныя рѣсницы слегка дрогнули, но не раскрылись. По одѣялу, какъ и прежде, ходили неровныя тѣни отъ кіота. Ужели это лежитъ она, его Вѣра?
Въ три часа ночи онъ получилъ отвѣтную телеграмму отъ матери жены: «Выѣзжаю. Телеграфируйте — Москва до востребованія.» И онъ почувствовалъ скорбь старухи, этой чудесной старухи, которая, прощаясь послѣдній разъ съ Вѣрой, со слезами говорила, что онѣ больше не увидятся, что ей, старой, уже́ недолго жить осталось.
Онъ попробовалъ молиться, но онъ и не умѣлъ, и разучился этому. Въ дѣтствѣ, когда онъ ходилъ со своею матерью въ церковь, онъ молился съ такою чистою, съ такою искреннею вѣрой. Но теперь такъ далеко это время! Онъ въ слезахъ смотрѣлъ на лики стараго письма, что безмятежно глядѣли на него изъ кіота, но молиться не могъ.
Въ седьмомъ часу утра онъ забылся на диванѣ неопредѣленнымъ, безпокойнымъ сномъ. Его разбудилъ какой-то толчекъ. Внутри его какъ-будто кто-то вскрикнулъ, онъ слышалъ этотъ крикъ и понялъ его такъ: вставай, бѣги къ ней, она умерла.
Но она дышала, только она была желтѣе чѣмъ вчера. Дыханье было такое-же, но лицо еще спокойнѣе.
И вдругъ, совершенно неожиданно, Каденцовъ почувствовалъ, что тотъ-же покой разливается и въ немъ. Сжиманье сердца, что цѣлыя сутки мучило его, прекратилось. Онъ пошелъ твердою поступью къ себѣ въ кабинетъ, легъ не раздѣваясь на приготовленную постель, и заснулъ мгновенно и глубоко.
Онъ не запомнитъ такого глубокаго сна. Сновидѣній тутъ не было. Это было тоже какое-то небытіе. Онъ спалъ сладко, онъ наслаждался сномъ, покоемъ, сномъ какимъ-то неземнымъ, поразительно страннымъ.
Въ половинѣ десятаго онъ почувствовалъ что его трясутъ за плечо. Онъ открылъ глаза. Надъ нимъ стояла заплаканная няня.
— Скончалась, — сказала она.
Онъ не повѣрилъ. «Какъ! когда онъ спалъ? Да почему-же именно въ это время?»
Она лежала тихая, теплая, попрежнему скрестивъ руки. Дыханья не было.
— Отчего-же, отчего-же вы меня не разбудили? Вѣдь вы-же видѣли…
— Дышала, десять минутъ назадъ дышала, и вдругъ сразу!
Онъ тупо посмотрѣлъ на кровать. «Значитъ, все кончилось. И какъ просто, какъ ужасно просто…»
Онъ наклонился и прижался къ холодѣющему лбу губами. Голова легко лежала на подушкѣ, словно живая, она еще не тонула съ грузною тяжестью мертваго тѣла. Худенькія руки съ отросшими за эти дни ногтями казались совсѣмъ дѣтскими. Анна Ивановна, роняя на одѣяло слезы, стала снимать обручальное кольцо и вынимать изъ ушей крохотныя серьги, въ которыхъ она такъ и скончалась.
— Спрячьте, — сказала она, подавая ихъ ему.
Онъ пошелъ къ себѣ, и заперъ вещи въ столъ. «Что-же теперь дѣлать? — соображалъ онъ. — Она умерла. Надо хоронить. Какъ-же это такъ? Я никогда вѣдь не хоронилъ никого. Какъ это дѣлается, съ чего надо начать?»
Чувство острой боли и тоски, что давило его, прошло. Онъ какъ-то механически сознавалъ, что нужны священникъ, гробъ, могила, объявленіе въ газетахъ. Но какъ это онъ все сразу сдѣлаетъ, онъ не понималъ. Нужна еще телеграмма въ Москву тещѣ, потомъ надо встрѣтить ее на вокзалѣ. Она будетъ плакать. Пріѣдетъ съ которою-нибудь изъ дочерей, та тоже будетъ убиваться. Всѣ знакомые будутъ такъ сожалѣть. Будетъ суетня ужасная. А теперь такъ тихо. Хотя-бы помогъ кто!
Онъ съ изумленіемъ наблюдалъ это неестественное спокойствіе, явившееся вмѣсто ожидаемаго отчаянія. Онъ самъ его пугался, самъ спрашивалъ себя, отчего-же это такъ? А нервы были спокойны, и говорили ему: «да, вотъ ты ожидалъ, что мы Богъ вѣсть что съ тобой сдѣлаемъ, а мы спимъ, вовсе и не желаемъ тебя мучить». Онъ хотѣлъ заплакать, что ему вчера удавалось, и не могъ. Тогда онъ рѣшилъ ѣхать. Послалъ за каретой и началъ одѣваться.
— Тамъ гробовщики васъ спрашиваютъ, — сказала прачка.
Онъ поморщился.
— Нѣтъ, нѣтъ, это все Анна Ивановна договорится. Да привяжите собаку на цѣпь, хоть у меня здѣсь, въ кабинетѣ.
Анна Ивановна перевалкой, съ засученными рукавами, пришла на зовъ.
— На столъ не смѣйте класть, — сказалъ онъ.
— А какъ-же? — удивилась она.
— Пусть лежитъ на кровати, а потомъ принесутъ катафалкъ. Въ домѣ всѣмъ распоряжайтесь, а я поѣду.
Онъ поѣхалъ и очень толково распорядился. Но какъ, почему и зачѣмъ онъ все дѣлалъ, въ этомъ онъ не могъ отдать себѣ отчета. Спалъ-ли онъ послѣдующія двѣ ночи до выноса, или нѣтъ, онъ не знаетъ. Ему было только спокойно. Онъ хорошо помнитъ, какъ его встрѣтилъ Венигъ, пережевывая что-то и очевидно вставъ изъ-за завтрака. Когда онъ сказалъ ему, что все кончено, онъ утвердительно кивнулъ головой, опять-таки какъ учитель киваетъ ученику вѣрно разрѣшившему задачу.
— Я вамъ сказалъ, что около десяти, — подтвердилъ онъ, окончательно проглотивъ то, что было во рту, и пошелъ въ кабинетъ писать заявленіе.
Каденцовъ увидѣлъ Магдалину съ черепомъ, лѣтъ уже́ двадцать висѣвшую въ пріемной Венига. Онъ много разъ разсматривалъ ее, и вмѣстѣ съ женой, когда онъ приходилъ съ нею въ пріемные дни. Вѣра, которая сама недурно рисовала акварелью, находила что пальцы рукъ написаны не хорошо. Ему такъ ясно представился тотъ вечеръ когда они сидѣли вдвоемъ у пасмурной лампы и просматривали англійскія иллюстраціи. Это было всего полгода назадъ, осенью: она приходила совѣтоваться съ Венигомъ о мигреняхъ. Наконецъ профессоръ вынесъ листочекъ и научилъ сперва показать его въ типографіи для объявленія, а затѣмъ сдать куда надо. Проводивъ до дверей, онъ замѣтилъ про покойницу:
— Да, она была такая слабенькая.
Потомъ онъ помнитъ, какъ на кладбищѣ конторщикъ долго съ нимъ не говорилъ, а все плевалъ на пальцы и считалъ груду засаленныхъ ассигнацій, принесенныхъ какимъ-то мѣщаниномъ. Окончивъ счетъ, онъ поднялъ очки и очень весело поглядѣлъ на него.
— Это можно-съ, — отвѣтилъ онъ, когда Каденцовъ изложилъ причину посѣщенія. — Не угодно ли вамъ съ нашимъ смотрителемъ мѣстечко присмотрѣть, которое вамъ по вкусу. Какое желаете, то и запишемъ, на выборъ-съ.
«Отчего онъ такъ веселъ, — думалось ему, когда онъ шагалъ слѣдомъ за смотрителемъ по мосткамъ кругомъ церкви, — Впрочемъ, поневолѣ будешь веселъ, всю жизнь только и занимаясь покойниками. Вѣдь говорятъ же, что гробовщики да могильщики самые веселые люди».
Отецъ протопопъ, съ которымъ онъ договаривался объ отпѣваніи, очень соболѣзновалъ о его потерѣ, интересовался, сколько лѣтъ покойной и чѣмъ она была больна. Прощаясь, онъ долго жалъ руку и сказалъ: «очень пріятно».
Затѣмъ, ему памятны разныя мелочи. Онъ помнитъ на блюдѣ холодную осетрину, что онъ за два дня до этого заказывалъ кухаркѣ; осетрину два дня подавали на столъ, — онъ до нея не дотрогивался. Онъ помнитъ ароматическій запахъ ладана на паннихидахъ, и запахъ потушенныхъ восковыхъ свѣчъ, и молодое лицо того самаго священника, что приходилъ причащать ее. Его пріятно поразило отсутствіе черныхъ ризъ и веселое пѣніе «Христосъ Воскресе», которымъ начиналась каждая служба. Онъ рѣшилъ, что ему было бы грустнѣе, еслибъ она умерла осенью.
На ночь онъ отсылалъ читальщика, находя, что его протяжное чтеніе только раздражаетъ. Онъ подолгу смотрѣлъ на жену. Лицо ея приняло выраженіе спокойной радости: Анна Ивановна подвила чолку на лбу, и она, закрутившись, придала всему лицу обычную живость, — такъ по крайней мѣрѣ ему казалось. Сквозь кисею, прикрывавшую лицо сквозили черныя пушистыя рѣсницы и брови словно приклеенныя къ восковому лбу, — это онъ тоже помнитъ.
Но больше всего памятенъ ему пріѣздъ тещи. Какъ онъ и думалъ, она пріѣхала съ дочерью. Онъ поѣхалъ на вокзалъ встрѣтить ихъ. Утро было весеннее, ликующее, ясное. Когда онѣ вышли изъ вагона, онъ по распухшимъ лицамъ и краснымъ глазамъ понялъ, что онѣ всю ночь не спали, и что совершенно лишнее спрашивать ихъ о чемъ бы то ни было. И все-таки онъ спросилъ: «Ну, какъ вы себя чувствуете?» Въ отвѣтъ на это, старуха упала къ нему на грудь и стала плакать, вынимая изъ лакированнаго мѣшка носовой платокъ. У дочери глаза были сухи, она какъ-то пугливо посматривала вокругъ и судорожно перебирала ручку ремней, въ которыхъ былъ завернутъ пледъ. Онъ далъ посыльному адресъ, велѣлъ получить вещи и доставить на мѣсто, а самъ повелъ ихъ въ карету. Когда они сѣли и покатились по гладкимъ торцамъ, старуха схватила его за руки и проговорила:
— Ну, какъ же, какъ же все это случилось?
Онъ началъ разсказывать что-то безсвязное, длинное, барышня тоже заплакала и стала очень похожа на покойную сестру, только черты лица у нея были угловатѣе.
На паннихидѣ онѣ стояли все время на колѣняхъ и молились. Барышня, не обращая вниманія на съѣхавшихся, стояла простоволосою и растрепанною, — видно что ей было не до туалета. Онѣ обѣ ни разу не оглянулись. И все-таки послѣ паннихиды онѣ сообразили, что надо купить себѣ крепу на шляпы и заказать черныя платья. Онѣ даже узнали у Анны Ивановны адресъ портнихи, что шила на Вѣру.
Все остальное въ представленіи Каденцова сливается въ какой-то тусклый туманъ. Онъ не можетъ припомнить что онъ дѣлалъ, о чемъ онъ думалъ. Онъ шагалъ мимо завѣшанныхъ простынями зеркалъ и все старался забирать ртомъ какъ можно больше воздуха.
Въ моментъ выноса, сердце его ускоренно колотилось, предъ глазами шли зеленые круги. Гробъ тихо сползалъ по заворотамъ лѣстницы при пѣніи и плачѣ. Изъ дверей высовывались сосѣди и крестились; швейцаръ суетился у подъѣзда. Потомъ гробъ поставили на дроги, а онъ пошелъ назадъ за пальто и шляпой, потому что вышелъ на улицу въ одномъ сюртукѣ. Въ залѣ съ катафалка снимали черное сукно; высокіе подсвѣчники взваливалъ себѣ на плечи какой-то рябой причетникъ. Въ квартирѣ, кромѣ кухарки, никого не было.
И тутъ онъ понялъ, что онъ одинъ. Онъ поднялъ глаза на маленькій образъ, висѣвшій высоко въ углу, и сухія, отрывистыя рыданія вырвались у него. Онъ самъ испугался ихъ дикости.
Однако, надо было идти. Онъ посмотрѣлъ въ окно, — процессія шла по зеленому ельнику черезъ площадь; гробъ ярко сверкалъ на весеннемъ солнцѣ, а сзади, за густою толпою знакомыхъ, медленно ползли карета за каретой.
Онъ вытеръ наскоро глаза, надѣлъ шляпу и пальто, спустился съ лѣстницы и торопливо началъ догонять процессію: ему по всѣмъ правиламъ приличія слѣдовало итти первому за гробомъ. Онъ такъ и сдѣлалъ.