Виновники пожара Москвы в 1812 г. (Шмидт)/1912 (ДО)/Глава 1

Виновники пожара Москвы въ 1812 г.
авторъ Г. Шмидтъ (1880—1819), переводчикъ неизвѣстенъ

Оригинал: нем. Die Urheber Des Brandes Von Moskau Im Jahre 1812. — См. Оглавленіе. Перевод опубл.: 1912. Источникъ: Г. Шмидтъ. Виновники пожара Москвы въ 1812 г. — Рига, 1912.

Первая глава. Участіе въ пожарѣ графа Ростопчина.

Необходимымъ условіемъ прагматическаго изложенія событій для историка является вѣра въ то, что каждая эпоха сама рождаетъ людей, которые ей нужны и съ именами которыхъ затѣмъ связываются событія. Великія событія такимъ образомъ обусловливаютъ появленіе великихъ людей, и вѣра въ справедливость этого положенія такъ велика, что данное имя часто искуственно преувеличиваютъ, чтобы поставить его въ возможно большее соотвѣтствіе съ извѣстнымъ важнымъ событіемъ, связываемымъ съ нимъ.

Такое насильственное дѣйствіе, безъ сомнѣнія, совершено надъ именемъ графа Ростопчина, человѣка, въ которомъ никто раньше не находилъ ничего геніальнаго и который, въ то время имѣлъ уже 47 лѣтъ отъ роду, такимъ образомъ перешагнулъ уже тотъ возрастъ, въ которомъ дѣятель обыкновенно даетъ міру отъ избытка своихъ силъ все лучшее на что онъ способенъ вообще. Но Наполеонъ, герой, судьба котораго перемѣнилась на развалинахъ Москвы, должно быть, тамъ нашелъ себѣ противника, доросшаго до него, по крайней мѣрѣ, въ одномъ отношеніи. (Онъ самъ, кажется, позже, пришелъ къ этому убѣжденію). Такъ слѣдуетъ объяснять то, что историки, именно тѣ, которые находились подъ непосредственнымъ вліяніемъ событія, заинтересовались появленіемъ Ростопчина; и вотъ сталъ онъ быстро рости съ одной стороны до типа самаго дикаго, безжалостнаго варвара, съ другой стороны до величія классическаго римлянина. Въ действительности это былъ обыкновенный и притомъ русскій человѣкъ, такой же, какъ и другіе; въ мѣлочахъ, при достиженіи незначительныхъ цѣлей энергичный до грубости, въ большихъ вещахъ, напротивъ, неуверенный, колеблющійся, непостоянный; человѣкъ деспотическаго характера сильно поддающійся мгновенному настроенію^[1], однако, долгое время наблюдавшій себя и только себя^[2], хорошо знавшій себя и, вѣроятно, имѣвшій возможность изучить то вліяніе, которое онъ производилъ на другихъ. Онъ сдѣлался наконецъ, хорошимъ актеромъ и съ этой точки зрѣнія многіе изъ его жестокихъ поступковъ являются въ еще болѣе непривлекательномъ свѣтѣ. Такъ сцена, въ которой несчастный Верещагинъ лишился жизни, была превосходно разсчитана напередъ, на то впечатлѣніе, которое она должна была произвести на народъ. (Ср. особенно: Толстой: Война и Миръ).

Предшествующая жизнь Ростопчина, въ краткихъ чертахъ была слѣдующая: Графъ Ѳеодоръ Васильевичъ родился въ 1765 году. Подобно многимъ великорусскимъ дворянскимъ семьямъ, онъ тоже былъ татарскаго происхожденія и, несмотря на то, что послѣ переселенія его предковъ прошло добрыхъ 200 лѣтъ, всетаки остатки татарской крови удержались въ ихъ внукѣ, чего, конечно, нельзя было замѣтить при поверхностномъ свѣтскомъ знакомствѣ съ нимъ^[3].

Въ 1782 г. онъ поступилъ въ гвардейскій полкъ; въ 1792 году былъ назначенъ камеръ-юнкеромъ при дворѣ. Затѣмъ онъ безпрерывно получаетъ повышенія и наконецъ въ 1799 г. возводится въ графское достоинство и въ 1800 г. становится членомъ императорскаго совѣта. Но уже въ 1801 г. императоръ Павелъ отправляетъ его въ ссылку; впрочемъ, и это обстоятельство не можетъ служить доказательствомъ его ума и, его большой предпріимчивости, такъ какъ именно представители партіи недовольныхъ, заговорщики, были виновниками его паденія. Они просто напросто отодвинули въ сторону человѣка, бывшаго въ рукахъ императора орудіемъ для поддержки консерватизма^[4].

Такъ прожилъ онъ въ изгнаніи въ своемъ имѣніи Вороново въ теченіе 10 лѣтъ, не имѣя ни малѣйшей связи со дворомъ. О немъ не хотѣли больше воспоминать, не смотря на то, что его вѣрность престолу самымъ блестящимъ образомъ была доказана тѣми событіями, которыя совершились при дворѣ. Но когда опасность представляемая войною, надвигалась все ближе и для замѣщенія высокихъ постовъ чувствовался недостатокъ въ людяхъ, отличающихся несомнѣннымъ патріотизмомъ, императоръ Александръ, которому онъ представлялся въ 1811 г., назначилъ его военнымъ губернаторомъ Москвы, очевидно, подъ вліяніемъ памфлета, написаннаго имъ въ 1807 г.^[5] и направленнаго противъ французовъ^[6]. Этотъ памфлетъ сдѣлалъ его популярнымъ въ правящихъ кругахъ^[7].

Я считаю это самымъ вѣроятнымъ основаніемъ назначенія, вопреки Ценову, который подчеркиваетъ, что Ростопчинъ былъ необходимъ при этихъ обстоятельствахъ для императора Александра; ибо кто могъ бы подозревать въ началѣ 1812 г., что французы достигнутъ Москвы. Тогда было важно только предоставить мѣсто благонадежному лицу, и противъ Ростопчина никто не могъ питать подозрѣніе въ расположеніи къ французамъ. Ростопчинъ же, честолюбіе котораго могло сильно страдать во время долгихъ лѣтъ изгнанія, обнаружилъ теперь на своемъ новомъ важномъ посту, подобно многимъ русскимъ губернаторамъ въ началѣ ихъ служебной дѣятельности, удвоенное и утроенное усердіе превосходившее границы целесообразности. Онъ самъ позднѣе заявляетъ объ этомъ, нигдѣ не забывая выставить въ самомъ блестящемъ свѣтѣ свои заслуги^[8]. Конечно, поступая такъ, онъ не руководствовался какими-нибудь великими соображеніями, такъ какъ онъ неоднократно утверждаетъ, что при этомъ онъ руководился только цѣлью удержать спокойствіе въ Москвѣ^[9]; однако въ болѣе раннемъ описаніи своей деятельности онъ прямо говоритьъ, что онъ чувствовалъ необходимость возбудить народъ и достигалъ это своими афишами^[10].

Тамъ же онъ сообщаетъ намъ также, что императоръ Александръ послѣ кратковременнаго пребыванія въ Москве (отъ 24-го до 30-го іюля), при прощаніи съ нимъ сказалъ: „Предоставляю вамъ полное право делать то, что сочтете нужнымъ. Кто можетъ предвидеть событія? я совершенно полагаюсь на Васъ“^[11]. Этимъ сообщеніемъ воспользовались позднѣйшіе историки^[12], чтобы снять съ Ростопчина цѣлую вину въ пожарѣ Москвы. Ибо, если Александръ далъ губернатору, такъ сказать, carte blanche, то этотъ послѣдній тѣмъ самымъ становился неотвѣтственнымъ за свои поступки и естественнѣе всего было то, что человѣкъ такого честолюбиваго характера, какъ Ростопчинъ, далъ полную волю своимъ патріотическимъ чувствамъ и своей пламенной ненависти къ французамъ. Однако дѣло обстоитъ, конечно, не такъ: даже если слова Александра дѣйствительно были таковы, какъ заявляетъ Ростопчинъ, все же долженъ былъ онъ знать, что его поступки должны были впослѣдствіи подвергнуться суду императора, какъ это и случилось позднѣе; онъ долженъ былъ отправиться въ ссылку за сравнительно незначительный случай смерти Верещагина^[13]. Скорѣе слова Александра должны были успокоить графа насчетъ преувеличенной осмотрительности. „Путь отъ Москвы до Петербурга“, означали они, „далекій и неудобный, онъ и не безопасенъ при приближеніи враговъ, и понадобилось бы слишкомъ долго замедлять дѣйствія, ожидая инструкцій. При этомъ могутъ наступить событія которыя потребуютъ немедленныхъ дѣйствій (здѣсь, конечно, имѣлся въ виду манифестъ къ русскимъ крестьянамъ, который издалъ Наполеонъ, съ цѣлью соблазнить ихъ). Въ такомъ случаѣ Вы должны поступать такъ, какъ по Вашему мнѣнію, поступилъ бы я.“ Но Александръ всегда любилъ выразиться сентиментально, и потому такія чрезвычайно любезныя слова.

Въ началѣ послѣдовавшаго затѣмъ времени губернатору предстояло не слишкомъ много дѣла. Оффиціальныя сообщенія объ успѣхахъ непріятеля проникали въ народъ только какъ слухи и не трудно было афишами^[14] успокаивать^[15] его и поддерживать его мужество. Въ первой, которая появилась, можетъ быть, тотчасъ послѣ сраженія подъ Смоленскомъ, сообщаетъ онъ, напр., народу, что въ Москвѣ все благополучно и спокойно; хлѣбъ и мясо не дорожаютъ, и всѣ желаютъ только одного: именно, убить злодѣя; въ этомъ поможетъ имъ Матерь Божія и Московскіе чудотворцы, а передъ свѣтомъ императоръ Александръ Павловичъ.

При этомъ однако, чтобы дѣло пошло быстрѣе, необходимо послушаніе, усердіе и довѣріе къ словамъ представителя власти. Если понадобится что-либо дѣлать, то онъ (Ростопчинъ) будетъ съ ними, на войнѣ впереди, во время отдыха въ тылу. Пусть они не унываютъ; поднялась грозовая туча, но ее прогонятъ. Пусть берегутся глупцовъ и пьяницъ и ихъ нашептываній; ибо нѣкоторые полагаютъ, что Наполеонъ имѣетъ хорошія намѣренія. Но онъ умѣетъ только давать заманчивыя обѣщанія и завлекать ими на гибель. „И для сего прошу, если кто изъ нашихъ или изъ чужихъ станетъ его выхвалять и сулить и то и другое, то какой бы онъ ни былъ, за хохолъ, да на съѣзжую: тотъ, кто возьметъ, тому честь, слава и награда; а кого возьмутъ, съ тѣмъ я раздѣлаюсь, хоть пяти пядей будь во лбу“.

Афиша кончается молитвой за царя и отечество^[16]. Подобнаго же содержанія и другія афиши, сообщающія народу о храбрыхъ дѣяніяхъ войска, какъ оно вездѣ побѣдоносно отбиваетъ нападенія французовъ^[17], но затѣмъ также предостерегающія жителей не нападать безъ повода на иностранцевъ^[18].

Если такія сообщенія о побѣдахъ надъ врагомъ въ первое время производили то дѣйствіе, какое имѣлось въ виду, а именно держали народъ въ надеждѣ на победу, то, при послѣдовавшихъ успѣшныхъ дѣйствіяхъ врага, должна была для Ростопчина явиться новая забота, мысль о томъ, въ состояніи ли будутъ предводители войска и, наконецъ, вообще имѣютъ ли они въ виду всѣми мѣрами защищать древнюю столицу. Если это не входило въ ихъ планы, то его ответственность достигала высшей степени, и къ тому его патріотическое чувство возмущалось противъ сдачи города, который всѣ считали за сердце Россіи. Мы видимъ, поэтому, что онъ выражаетъ эти мысли въ своихъ письмахъ къ главнымъ генераламъ, стараясь доказать, что спасеніе Москвы важнѣе сохраненія арміи.

„Каждый теперь изъ русскихъ“, пишетъ онъ Кутузову^[19] „полагаетъ всю силу въ столицѣ, и справедливо почитаетъ ее оплотомъ царства; но съ ея впаденіемъ въ руки злодѣя цѣпь, связывающая все мнѣніе и укрепленная къ престолу государей нашихъ, разорвется… Какого повиновенія и ревности ожидать въ губерніяхъ, когда злодѣй издавать будетъ свои манифесты въ Москвѣ?“

Точно такъже пишетъ онъ уже раньше Баграгіону^[20] (12/24 августа, послѣ сраженія подъ Смоленскомъ и Валютиной): „…Народъ здѣшній по вѣрности къ Царю своему и любви къ родинѣ, рѣшился умереть у стѣнъ московскихъ, и если Богъ ему не поможетъ… то онъ обратитъ городъ въ пепелъ и вмѣсто богатой добычи Наполеонъ найдетъ одно пепелище древней русской столицы… и онъ здѣсь найдетъ только уголь и золу“. А 21 августа (2 сентября) онъ пишетъ ему же^[21]: „Я полагаю, что вы будете драться прежде нежели отдадите столицу; если вы будете побиты и подойдете къ Москвѣ, я выйду къ вамъ на подпору съ 100000 вооруженныхъ жителей, а если и тогда неудача, то злодѣямъ вмѣсто Москвы одинъ пепелъ достанется…“

На Багратіона уже первое письмо произвело такое впечатлѣніе, что онъ въ обществѣ высшихъ офицеровъ выразился слѣдующимъ образомъ: „Je ne pense pas que les Français viennent jamais jusqu’à Moscou mais je sais de source certaine, que, si ce malheur arrive, ils n’y entreront qu’en milieu de ruines et de cendres de la capitale“^[22]. И эти слова, повидимому, вспомнилъ, со своей стороны, полковникъ Закревскій, сказавшій съ особымъ удареніемъ передъ Бородинскимъ сраженіемъ генералу Вольцогену: „Теперь, если мы не добьемся побѣды, то намъ поможетъ другой Пожарскій“^[23] (т. е. пожаръ).

И для большинства историковъ, выставляющихъ Ростопчина отвѣтственнымъ за пожаръ Москвы, эти письма представляютъ главное основаніе для принятія такого мнѣнія. Всетаки я не думаю, чтобы они представляли большее, чѣмъ угрозу на случай, если-бы предводители войскъ, ничѣмъ не стѣсняясь, вздумали сдать Москву (они должны были бы тогда быть отвѣтственными предъ Царемъ за разрушеніе святого города).

Можетъ быть, Ростопчинъ на нѣкоторое время действительно и составилъ такой планъ (чего однако нельзя доказать на основаніи источниковъ, насколько это очевидно для меня), но скоро онъ снова оставилъ его въ виду увѣренности Кутузова, радуясь, что его освободили отъ заботы объ этомъ. Во всякомъ случаѣ ничего не было сдѣлано для осуществленія такого плана. На ряду съ этимъ онъ можетъ быть и любовался мыслью, не представлявшей ничего новаго послѣ пожара Сарагоссы^[24]; онъ самъ однажды, говорятъ, и высказался въ обществѣ очень убѣдительно объ этомъ пожарѣ^[25]. Какъ сказано, ничѣмъ нельзя доказать, что Ростопчинъ дѣлалъ какія-либо большія приготовленія для такого большого пожара. Во-первыхъ, всякія планомѣрныя, имѣющія примѣненіе въ далекомъ будущемъ мѣропріятія были несоотвѣтствующими его характеру и, во-вторыхъ, онъ получалъ отъ Кутузова до самаго послѣдняго мгновенія самыя опредѣленныя увѣренія, что этотъ послѣдній употребитъ всѣ свои силы для защиты города^[26]. Еще послѣ Бородинской битвы 27-го августа (8 сентября) писалъ фельдмаршалъ губернатору^[27]: „Послѣ кровопролитнаго сраженія… намѣреніе мое… притянувъ къ себѣ столько способовъ, сколько можно получить у Москвы, выдержать рѣшительную можетъ быть битву съ нѣсколько уже пораженными непріятельскими силами. Помощи, которыя требую я, различныя, и потому отправляю полковника князя Кудашева оныя Вашему Сіятельству представить лично и просить, чтобы все то, что можетъ дать Москва, въ разсужденіи войскъ… все бы то было пріобщено къ арміи ожидающей сразиться съ непріятелемъ“…

Что Ростопчинъ относился съ полнымъ довѣріемъ къ этимъ увѣреніямъ въ теченіе всего времени, мы видимъ изъ слѣдующаго факта. Когда въ началѣ сентября началось общее выселеніе жителей изъ Москвы; онъ хочетъ 26 августа (7-го сентября) удержать ихъ слѣдующей афишей^[28]: „Здѣсь есть слухъ и есть люди, кои ему вѣруютъ и повторяютъ, что я запретилъ выѣздъ изъ города. Если бы это было такъ: тогда на заставахъ были бы караулы… А я радъ, что барыни и купеческія жены ѣдутъ изъ Москвы для своего спокойствія… но нельзя похвалить и мужей и братьевъ и родню, которые при женщинахъ въ будущихъ отправились безъ возврату. Если по ихъ есть опасность, то не пристойно, а если нѣтъ ее, то стыдно. Я жизнью отвѣчаю, что злодѣй въ Москвѣ не будетъ, а вотъ почему (затѣмъ идетъ перечисленіе русскихъ боевыхъ силъ)… а если мало этого для гибели злодѣя, тогда ужъ я скажу: ну Дружина Московская! пойдемъ и мы! И выйдемъ сто тысячъ молодцовъ… да 150 пушекъ и кончимъ дѣло всѣ вмѣстѣ…“

Ту же увѣренность высказываетъ онъ въ двухъ слѣдующихъ короткихъ афишахъ^[29] отъ 27-го августа (8-го сентября) и отъ 30-го августа (11-го сентября); послѣдняя написана уже въ нетерпѣніи, какъ бы въ предчувствіи близкаго боя: „…Когда до чего дойдетъ, мнѣ надо молодцовъ и городскихъ и деревенскихъ; я кличъ кликну дни за два; а теперь не надо: я и молчу. Хорошо съ топоромъ, не дурно съ рогатиной; а всего лучше вилы тройчатки; французъ не тяжеле снопа ржанаго“… Возбужденіе, которое царствовало въ городѣ и которое становилось тѣмъ большимъ, чѣмъ ближе предвигалось войско, передалось и губернатору. Ежечасно приходили большіе обозы телѣгъ, нагруженныхъ ранеными; жители, преисполненные страха, увозили свое имущество и этимъ самымъ еще увеличивали безпокойство и возбужденіе. Поэтому какъ бы подъ вліяніемъ опьяненія является и послѣдняя большая афиша губернатора^[30], которая гласитъ слѣдующее: „Братцы! сила наша многочисленна и готова положить животъ, защищая отечество. Не впустимъ злодѣя въ Москву; но должно пособить и намъ свое дѣло сдѣлать. Грѣхъ тяжкой своихъ выдавать. Москва наша мать; она насъ поила, кормила и богатила. Я васъ призываю именемъ Божіей Матери на защиту храмовъ Господнихъ, Москвы, земли Русской. Вооружайтесь, кто чѣмъ можетъ, и конные и пѣшіе; возьмите только на три дни хлѣба; идите со крестомъ; возьмите хоругви изъ церквей и съ симъ знаменіемъ собирайтесь тотчасъ на Трехъ Горахъ. Я буду съ вами и вмѣстѣ истребимъ злодѣя. Слава въ вышинахъ, кто не отстанетъ! Вѣчная память, кто мертвой ляжетъ! Горе на страшномъ судѣ, кто отговариваться станетъ!“ Возбужденіе, которое вызвала эта афиша, было громадное^[31]; такъ какъ теперь арсеналы были открыты для всякаго^[32], то часть народа вооружилась и явилась въ послѣднее утро, 2/14 сентября, передъ домомъ губернатора съ требованіемъ, чтобы онъ немедленно велъ ихъ противъ врага. Настроеніе было столь бурное, что Ростопчинъ увидѣлъ себя вынужденнымъ, бросить возбужденной толпѣ жертву, чтобы отклонить ея ярость и тѣмъ временемъ самому имѣть возможность скрыться. Этой жертвой былъ несчастный Верещагинъ^[33]. Какою бы силою и увѣренностью ни звучало это послѣднее воззваніе, однако у Ростопчина тогда уже явилось сомнѣніе въ успѣхѣ подобнаго предпріятія. По крайней мѣрѣ, Глинка сообщаетъ намъ слѣдующее по поводу сочиненія этой послѣдней афиши: „Графъ поднялся съ дивана и написалъ скорописью „Призывъ на три горы“. Передавая Глинкѣ эту афишу съ приказаніемъ тотчасъ напечатать ее, онъ прибавилъ: „Намъ нечего будетъ дѣлать на трехъ горахъ, но это научитъ нашихъ крестьянъ, что имъ нужно дѣлать, когда непріятель осадитъ Москву“.^[34]

Уже тогда проникли въ Москву неблагопріятные слухи относительно силы и боевой готовности русской арміи; 1/13 сентября она подошла къ Москвѣ и расположилась лагеремъ передъ городомъ, прикрывая его своимъ тыломъ. Графъ Ростопчинъ въ тотъ же день отправился къ войску, очевидно прежде всего съ намѣреніемъ предложить Кутузову вооруженную помощь Москвы. Этотъ послѣдній находился со своимъ штабомъ на возвышенности Фили, гдѣ вечеромъ состоялся знаменитый военный совѣтъ, который рѣшилъ сдать Москву. Но Ростопчинъ долженъ былъ догадаться о такомъ намѣреніи, прежде всего, уже по тому впечатлѣнію, которое должны были произвести на него усталыя и уменьшившіяся въ числѣ войска, а затѣмъ изъ разговоровъ и предварительныхъ совѣщаній генераловъ въ Фили^[35]. Вѣдь только что воротился Барклай де Толли изъ рекогносцировки, которую онъ совершилъ вдоль всего мѣста стоянки; онъ вынесъ убѣжденіе, что совершенно невозможно дать здѣсь сраженіе^[36], и это мнѣніе свое онъ сообщилъ Ростопчину въ очень рѣзкой формѣ^[37]. Все это Ростопчинъ долженъ былъ видѣть и слышать, и тутъ-то въ человѣкѣ, слишкомъ возбужденномъ послѣ многихъ безсонныхъ ночей^[38] могло внезапно явиться рѣшеніе приготовить врагу въ Москвѣ погибель, насколько это было еще въ его силахъ. На обѣщанія Кутузова, какъ онъ видѣлъ, ему нѣчего было больше полагаться, хотя послѣдній и теперь еще ему говорилъ: „И въ улицахъ буду драться“^[39]. Скоро однако онъ долженъ былъ взять назадъ это обѣщаніе.

Какъ внезапнымъ свѣтомъ осѣнило его теперь это рѣшеніе и, какъ всѣ люди, плохо владѣющіе собою, начинаетъ онъ тотчасъ обнаруживать свое намѣреніе. Какъ бы для того, чтобы зондировать по этому вопросу мнѣніе высокопоставленнаго лица, онъ обращается въ возбужденіи къ принцу Евгенію Вюртембергскому съ такими словами: «Еслибы спросили меня, то я сказалъ бы: сожгите столицу прежде, чѣмъ отдать ее въ руки врага. Это мнѣніе графа Ростопчина; что же касается губернатора, который призванъ наблюдать за безопасностью города, то онъ не можетъ дать такого совѣта“. На этотъ вызовъ принцъ, въ смущеніи попадаясь въ ловушку, отвѣчалъ: „Что до меня, то я не русскій; только русскій можетъ прійти къ такому рѣшенію“^[40]. И съ этого времени принцъ начинаетъ ожидать, что Ростопчинъ приведетъ въ исполненіе свое намѣреніе. Съ подобными же словами обращается Ростопчинъ къ генералу Ермолову, намѣреваясь какъ бы подготовить его: „Вотъ что я самъ видѣлъ и слышалъ“, такъ сообщаетъ объ этомъ Граббе^[41], „Я ходилъ съ Ермоловымъ вдвоемъ, когда рѣшено было отступленіе^[42]. Графъ Ростопчинъ, пріѣхавшій для узнанія о судьбѣ Москвы, подошелъ къ Ермолову, а я отошелъ изъ приличія и продолжалъ ходить въ нѣсколькихъ шагахъ отъ нихъ. Разговоръ былъ живой, голоса возвышались и, наконецъ, Ростопчинъ, наклоняясь къ уху Ермолова, сказалъ однако вслухъ: Если вы Москву оставите, она запылаетъ за вами. Выраженія, быть можетъ, не совершенно тѣ самыя, но сущность ихъ, предвѣщаніе пожара Москвы, была высказана“.

И если вѣрить свидѣтелю, который позже имѣлъ по этому поводу разговоръ съ генераломъ Ермоловымъ, то графъ Ростопчинъ въ подобномъ же родѣ высказался и предъ различными другими генералами^[43]. Ермоловъ помнилъ слова, которыя Ростопчинъ сказалъ утромъ этого дня во время обсужденія вопроса въ Филяхъ. „Не стоитъ заботиться о Москвѣ, все оттуда вывезено^[44]. Врагъ найдетъ тамъ французскія вина, драгоцѣнную мебель, но ничего для арміи. Всѣ драгоцѣнности вывезены. И, кромѣ того, скоро вспыхнетъ пламя“.

Затѣмъ Ростопчинъ возвращается въ городъ и въ слѣдующую ночь (2/14 сентября)^[45] тамъ получаетъ письмо главнокомандующаго, въ которомъ послѣдній сообщаетъ ему о сдачѣ Москвы, прося губернатора откомандировать къ нему возможно болѣе полицейскихъ, которые провели бы войска различными путями на Рязанскую дорогу^[46]. Несмотря на то, что Ростопчинъ теперь долженъ былъ знать, что отступленіе неизбѣжно, тѣмъ не менѣе съ нимъ снова дѣлается обычный актерскій припадокъ гнѣва; въ позднѣйшемъ рѣшеніи Кутузова можетъ онъ видѣть только личную интригу противъ себя, хотя старикъ дѣйствительно съ очень удрученнымъ сердцемъ уступилъ представленіямъ своихъ генераловъ^[47]. Въ первомъ припадкѣ ярости онъ пишетъ императору Александру: „Государь! Въ то время какъ я отправлялъ мое донесеніе, адьютантъ князя Кутузова пріѣхалъ ко мнѣ съ письмомъ, въ которомъ онъ проситъ у меня полицейскихъ офицеровъ для провода арміи на Рязанскую дорогу. Онъ отзывается, что покидаетъ Москву съ сожалѣніемъ. Его рѣшеніемъ, Государь, опредѣляется жребій Москвы и вашей имперіи, которая содрогнется отъ бѣшенства, узнавъ, что отдаютъ городъ, вмѣстилище русскаго величія и праха вашихъ предковъ. Я послѣдую за арміею; я все выпроводилъ и мнѣ нечего больше дѣлать, какъ оплакивать участь моего отечества и вашу судьбу“^[48]. Затѣмъ онъ тотчасъ принимается за работу и все, что онъ сдѣлалъ въ короткое, остававшееся у него время, кажется слѣдствіемъ фанатическаго опьяненія. Отдается имъ приказаніе полиціймейстеру Ивашкину удалить изъ города пожарные трубы. Эта мѣра даже французамъ казалась столь подозрительной, что не одинъ очевидецъ не пропускаетъ случая упомянуть объ этомъ въ своихъ мемуарахъ. Между тѣмъ позднѣйшіе историки, не видѣвшіе въ Ростопчинѣ виновника пожара Москвы, объясняютъ это приказаніе такъ, что эти пожарныя трубы представляли государственное имущество, которое губернаторъ долженъ былъ удалить изъ города, чѣмъ онъ началъ заниматься уже 16/28 августа^[49] и о чемъ выходитъ оффиціальный приказъ^[50] 30 августа (11-го сентября). Онъ самъ въ такомъ невинномъ свѣтѣ представилъ это дѣло въ своемъ позднѣйшемъ сочиненіи, написанномъ для оправданія себя^[51]. Тѣмъ не менѣе заслуживаетъ уже само по себѣ удивленія то, что онъ позаботился теперь именно о столь мало цѣнномъ государственномъ имуществѣ и оставилъ врагу гораздо болѣе важное, именно большое количество военныхъ снарядовъ, которые остались въ Кремлѣ и попали въ руки французовъ^[52]. Кромѣ того, остались въ Москвѣ по самому малому разсчету самого Ростопчина^[53] еще по крайней мѣрѣ, 2000 раненныхъ солдатъ, которые всѣ нашли смерть въ пламени Москвы. И совершенно теряетъ вѣру въ невинность этого распоряженія, читая его въ томъ видѣ, какъ оно было дано^[54]: „Чтобы пожарные команды немедленно были въ готовности къ выступленію, единственно только съ трубами, а пожарные инструменты остаются здѣсь.“ Почему же, спрашивается, только съ трубами, тогда какъ эти пожарные инструменты составляли также имущество государства? Къ этому приказанію примыкаетъ еще небольшой интересный эпизодъ, разыгравшійся утромъ 2/14 сентября. Именно, въ это утро, во время выступленія изъ Москвы, встрѣтился генералъ Вольцогенъ съ Ростопчинымъ и вмѣстѣ проѣхали нѣкоторую часть пути. „Въ нѣкоторомъ отдаленіи отъ Коломенской дороги“, такъ разсказываетъ Вольцогенъ^[55], „замѣтили мы толпу солдатъ, сопровождавшихъ возы и, когда они приблизились къ намъ, я замѣтилъ, что это были московскія пожарныя трубы. Такъ какъ мнѣ показалось это чрезвычайно страннымъ (sic), то я спросилъ Ростопчина, почему онъ взял и ихъ съ собою, на что онъ отвѣтилъ: Онъ имѣетъ для этого важные основанія — „а между тѣмъ“, продолжалъ онъ, „для себя лично я взялъ изъ города только лошадь, на которой ѣду, и платье, которое на мнѣ“. Эти послѣднія слова звучатъ уже какъ бы оправданіемъ предъ своими согражданами, потерявшими свое имущество вслѣдствіе пожара; въ своемъ возбужденіи и чрезмѣрномъ напряженіи нервовъ онъ плохо слѣдитъ за своимъ языкомъ. Въ ту же ночь (2/14 сентября) отдалъ онъ также полицейскому комиссару приказаніе отправиться на водочный и таможенный дворъ, въ комиссаріатъ, къ казеннымъ и частнымъ баркамъ, стоявшимъ у Краснаго холма и у Симоновскаго монастыря и все уничтожить огнемъ, что и было исполнено комиссаромъ Вороненко^[56]. Эта мѣра, конечно, не имѣла прямого отношенія къ пожару; она имѣла только цѣль, лишить врага этого средства пропитанія; точно также приказываетъ Кутузовъ въ тотъ же день еще сжечь коммиссаріатскія барки, по тѣмъ же мотивамъ^[57]; но нельзя не упомянуть, что это первое зарево явилось какъ бы грознымъ перстомъ на небѣ столько же для русскихъ, находившихся въ городѣ, сколько и для французовъ, вступавшихъ въ городъ^[58]. Въ то же послѣднее утро (2/14 сентября) отпускаетъ Ростопчинъ послѣднихъ арестантовъ, главнейшую часть которыхъ онъ отправилъ подъ конвоемъ въ Нижній Новгородъ^[59] уже 30/31 августа (11/12 сентября). Ихъ было, по его словамъ^[60], всего 810; въ одномъ письмѣ къ императору Александру отъ 17/29 ноября^[61] онъ говоритъ о 610 и гражданскій губернаторъ Нижняго Новгорода удостовѣряетъ 3/15 октября, что имъ принято 540 человѣкъ, остальные же дорогою выбыли^[62]. Хотя Ростопчинъ утверждаетъ, что при освобожденіи заключенныхъ рѣчь шла лишь о такъ наз. заключенныхъ за долги, которыхъ тогда, вѣроятно было не больше 20^[63]; но ихъ вѣроятно было больше, къ чему располагаютъ тогдашнія статистическія данныя къ сожалѣнію, неточныя^[64]. По этимъ даннымъ было въ губернской и временной тюрьмахъ всего 173 заключенныхъ; изъ послѣдней всѣ были выпущены по приказанію Ростопчина. Уже судя по этому, можно предполагать, что ихъ было больше и это предположеніе, какъ мы увидимъ, подтверждается, хотя едвали было много тысячъ заключенныхъ, какъ утверждали нѣкоторые французы — очевидцы^[65]. Сказалъ ли онъ еще этимъ заключеннымъ при освобожденіи ихъ нѣсколько словъ для воодушевленія, этого нельзя сказать навѣрное, такъ какъ извѣстія объ этомъ мы имѣемъ только отъ французскихъ свидѣтелей которые едвали могли что либо знать относительно этого. Такъ, по словамъ Водонкура^[66], напр., онъ сказалъ заключеннымъ: „Вы, разумѣется, совершили дурные проступки, но вы можете ихъ искупить, сослуживъ теперь службу отечеству“. И другіе утверждаютъ подобное же^[67]; но всѣ при этомъ, разумѣется, находятся подъ впечатлѣніемъ приговора французскаго военнаго суда^[68]. И едвали можно принять, что Ростопчинъ организовалъ полицейскихъ солдатъ для устройства пожара, что также утверждаютъ многіе^[69]; нѣкоторую, совсѣмъ небольшую часть ихъ онъ оставилъ въ Кремлѣ^[70], съ остальными онъ выѣхалъ самъ лично утромъ 2/14 сентября^[71]; и это подозрѣніе, по моему мнѣнію, должно было явиться подъ вліяніемъ слѣдствія французскаго военнаго суда, которому передано было несоответственно большое число полицейскихъ солдатъ. Но впослѣдствіи мы поймемъ, какія основанія имѣлъ онъ и для этого. Однако очень подозрительнымъ является опять и то, что Ростопчинъ въ послѣдній день, незадолго передъ вступленіемъ французовъ, отдаетъ приказание разбить^[72] на улицѣ бочки съ виномъ и водкою. Толпа набросилась на чудный напитокъ и напилась до безчувствія^[73] Мы слышимъ наконецъ отъ собственной дочери графа, что ея отецъ, покидая Москву, еще разъ оборачивается и „Il salue d’un grand geste de cour et dit â son fils: „Salue Moscou pour une dernière fois, dans une demi-heure elle sera en flamme^[74]“ и вскорѣ затѣмъ, поджигая свой собственный домъ въ Вороновѣ, чтобы онъ не попалъ въ руки враговъ, онъ оставляетъ слѣдующее объявленіе: „…je mets le feu à ma maison pour qu’elle ne soit pas souillée par votre présence, Français, je vous ai abandonné mes deux maisons de Moscou avec un mobilier d’un demi-million roubles; ici vous ne trouverez que de cendres“^[75], — И такъ если въ заключеніе онъ сдѣлалъ еще все это, то въ такомъ случаѣ мы должны будемъ признать, что у него было намѣреніе уничтожить Москву, и признать его въ полномъ объемѣ нравственно виновнымъ въ пожарѣ Москвы.

Другой вопросъ, какъ велика его историческая вина, другими словами, на сколько его мѣропріятія дѣйствительно вызвали пожаръ Москвы; выяснить это — составляетъ задачу нашего изслѣдованія. Несомнѣнно, конечно, что Ростопчинъ и Москва, какъ говоритъ одинъ позднѣйшій писатель^[76], другъ друга поняли; своими афишами онъ пріобрѣлъ такую извѣстность и довѣріе у народа, что позднѣе всѣ, которые были захвачены при поджиганіи, говорили, что они дѣлали это по приказанію губернатора^[77]. Этого, конечно, нельзя понимать такъ, что онъ спеціально для этого далъ имъ инструкцию^[78], но простой человѣкъ обыкновенно склоненъ дѣлать отвѣтственнымъ за свои поступки человѣка, занимающаго высшее положеніе, особенно, если тотъ не можетъ повредить ему въ данное мгновеніе. Но всетаки замечательно то, что подъ рукою у нихъ не было никакого другого имени, кромѣ его. Освобожденіемъ заключенныхъ, даровою отдачею вина народу и особенно страшною расправою съ Верещагинымъ онъ сильнѣйшимъ образомъ подѣйствовалъ на толпу и, конечно заставилъ камень катиться; но, будемъ продолжать наше сравненіе, этотъ камень имѣлъ передъ собою шероховатый и неровный путь и скоро долженъ былъ бы остановиться если-бы не было болѣе сильныхъ рукъ, которыя толкали его далѣе. Еслибы народъ былъ побужденъ только Ростопчинымъ къ позднѣйшимъ эксцессамъ, то послѣ того какъ прошелъ первый пылъ, онъ долженъ былъ бы очень скоро успокоиться подъ угрозою французскихъ штыковъ, прежде всего ужъ потому, что его руководитель, губернаторъ, не помогалъ ему болѣе. Но если онъ дѣйствительно выполнялъ то самое съ энергіею и успѣхомъ, что тотъ указалъ ему только (правда, указалъ довольно ясно), то должно было быть у него съ самаго начала къ этому собственное расположеніе^[79], которому тотъ въ послѣднее короткое время съ большимъ успѣхомъ далъ толчекъ къ самому быстрому развитію. Въ такой степени и лишь въ такой степени на Ростопчинѣ лежитъ историческая вина за пожаръ Москвы, и, въ сравненіи съ виною народа, какъ мы увидимъ, она должна быть признана очень небольшою.

Онъ самъ, повидимому, когда къ нему вернулась осторожность, замѣтилъ это несоотвѣтствіе между намѣреніемъ и действительною виною и въ этомъ видитъ возможность свалить съ себя вообще всякую вину въ пожарѣ, въ случаѣ еслибы онъ не былъ одобренъ высшею властью.

Какъ бы для того, чтобы зондировать мнѣніе императора, имъ были составлены слѣдующія письма. 13/25 сентября пишетъ онъ Александру^[80]: „Я въ отчаяніи отъ его (Кутузова) измѣническаго образа дѣйствій въ отношеніи ко мнѣ^[81]; потому что, не имѣя возможности сохранить городъ, я бы его сжегъ, чтобы отнять у Наполеона славу завладѣнія имъ, ограбленія и потомъ преданія пламени. Я бы показалъ французамъ, съ какимъ народомъ имѣютъ они дѣло“.

Сваливаніе вины на Наполеона проведено здѣсь очень ловко; это мнѣніе начинаетъ уже тогда распространяться въ народѣ, потому что было въ интересахъ русскихъ военачальниковъ возбудить такимъ образомъ народную войну противъ французовъ. Ростопчинъ превзошелъ въ этомъ всѣхъ^[82]. Въ своемъ письмѣ отъ 13/25 октября онъ пишетъ императору: „Скажи онъ мнѣ раньше, что онъ оставитъ Москву, я бы выпроводилъ жителей и зажегъ ее. Оттого-то я и оставилъ всю движимость въ обоихъ моихъ домахъ, получивъ тѣмъ право сказать, что моя жертва больше, чѣмъ жертвы другихъ“.

Въ позднѣйшемъ письмѣ онъ совершенно отступаетъ назадъ и виновнымъ является только Наполеонъ^[83] „Государь, при семъ имѣю честь препроводить къ вамъ процессъ несчастнаго, котораго Бонапартъ велѣлъ повѣсить, дабы отклонить подозрѣніе въ томъ, что поджогъ былъ сдѣланъ по его приказанію“. Когда Александръ въ концѣ года дѣлаетъ ему упреки за жестокую расправу съ Верещагиными Ростопчинъ пишетъ ему 2-го декабря письмо, въ которомъ онъ представляетъ императору въ свое оправданіе то, что онъ благодаря Высочайшему довѣрію спасъ государство^[84]; конечно, онъ при этомъ не упоминаетъ ни однимъ словомъ о пожарѣ, но говоритъ только о томъ обстоятельствѣ, что онъ поддержалъ спокойствіе въ Москвѣ и при приближеніи врага удалилъ изъ нея жителей и всѣ съѣстные припасы. Онъ еще нѣкоторое время бросаетъ подозрѣніе^[85] на французовъ и самымъ рѣшительнымъ образомъ отрицаетъ свое участіе въ пожарѣ^[86]; затѣмъ онъ постепенно переходитъ къ тому, что смотритъ на пожаръ какъ на геройское дѣло русскаго народа^[87] (т. е. черни^[88] и при этомъ мнѣніи онъ остается въ своемъ послѣднемъ сочиненіи^[89].

Большая разница между тѣмъ, чего онъ хотѣлъ, и тѣмъ, что могъ совершить, легко дала ему средства для позднѣйшей защиты; но съ другой стороны онъ не могъ никогда свалить съ себя подозрѣнія въ винѣ, которое всякій долженъ былъ питать, кто въ послѣдніе дни старой Москвы встречался съ губернаторомъ^[90].

Приложеніе.

Да будетъ мнѣ позволено здѣсь лишь эпизодически войти въ разсмотрѣніе обстоятельства, которое теперь уже подробно изслѣдовано и достаточно разъяснено^[91], такъ что безполезно было бы дольше на немъ останавливаться. Дѣло идетъ объ искуственныхъ зажигательныхъ веществахъ, которыя Ростопчинъ задолго до этого сталъ будто бы приготовлять при помощи извѣстнаго механика, по имени Леппиха, (носившаго псевдонимъ д-ра Смита), чтобы ихъ въ концѣ концовъ распредѣлить между своими агентами, которые должны были ими зажечь Москву. Были будто бы представлены^[92] французскому военному суду различные виды этихъ веществъ и, такъ какъ этому суду было извѣстно, что Ростопчинъ въ своемъ имѣніи близъ Москвы строилъ аэростатъ, то составилось твердое убѣжденіе въ томъ, что постройка этого снаряда была только простою выдумкою: на самомъ дѣлѣ работали надъ тѣмъ, чтобы составить извѣстныя зажигательныя вещества. Къ этому выводу пришли всѣ тогдашніе французы — очевидцы событій, и они сообщали объ этомъ въ своихъ книгахъ, что и послужило источникомъ этой легенды. Оказалось нетрудно доказать, что она представляетъ абсурдъ и выяснить истинное положеніе вещей, послѣ того, какъ стала извѣстной, корреспонденція Ростопчина съ императоромъ насчетъ Леппиха. Мы видимъ изъ нея^[93], что дѣйствительнымъ намѣреніемъ Ростопчина было построить воздушный корабль, подняться на немъ надъ французскою арміею и уничтожить ее сверху при помощи взрывчатыхъ и зажигательныхъ веществъ^[94]. Но машина не удалась и Смитъ былъ посланъ^[95] въ Нижній Новгородъ со всѣмъ своимъ матеріаломъ послѣ прибытія французовъ.

Мнѣніе, что теперь зажигательныя вещества были употреблены для поджога Москвы, можно опровергнуть соображеніемъ, что они должны были служить только для зажиганія взрывчатыхъ веществъ и что ихъ, слѣдовательно, было небольшое количество; такъ какъ вѣдь одними только зажигательными веществами нельзя уничтожить никакой арміи на открытомъ полѣ.

Примѣчанія

1. Это всего больше обнаруживается въ его письмахъ, когда онъ высказываетъ свое мнѣніе о самыхъ вліятельныхъ личностяхъ своего времени. (Кутузовѣ, Барклаѣ де Толли, Платовѣ); онъ не останавливается ни на минуту для разсмотрѣнія ихъ образа дѣйствій и переходитъ, если ему что-нибудь въ нихъ не нравится, отъ самыхъ чрезмѣрныхъ похвалъ до самыхъ тяжкихъ обвинений.
2. Это видно изъ его афоризмовъ и интенцій, написанныхъ имъ главнымъ образомъ во время его ссылки. (Oeuvres inédites du comte Rostoptchine).
3. Такъ напр., при кратковременномъ знакомствѣ съ нимъ даже такой человѣкъ, какъ Гнейзенау, могъ высоко цѣнить его. (Въ своемъ письмѣ 1816 г. онъ называетъ его „человѣкомъ даровитымъ и вмѣстѣ просвѣщеннымъ“. Delbrück (Perts): Das Leben Gneisenaus V. pag. 140).
4. Интрига Ростопчина противъ Панина была внѣшнимъ поводомъ, повлекшимъ за собою ссылку. (Schiemann, Geschichte Rußlans unter Kaiser Nikolaus I. Berlin. 1904, pag. 47).
5. M. Martonval, стр. 287.
6. Памфлетъ этотъ носилъ названіе: „Pensées à haute voix sur le Perron rouge de Sila Andrejewitsch Bogatizew“
7. Тамъ же, стр. 93.
8. Русская Старина 1889, 64 т.
9. Напр. въ его послѣднемъ произведеніи: „La vérité…“
10. Русская Старина 1889, 64 т., стр. 669.
11. Тамъ же, стр. 683.
12. Michaud, Schnitzler.
13. По письму Александра отъ 6/18 ноября 1812 г. въ которомъ выражалось неудовольствие. Русская Старина, 77, также Ценовъ, стр. 74.
14. Напечатаны въ Сочиненіяхъ Ростопчина. Изд. Смирдина.
15. Первыя афиши имѣли эту цѣль, послѣднія имѣли противоположную.
16. Александръ Смирдинъ. Стр. 167. Полный переводъ у Ценова. Стр. 19.
17. Смирдинъ. Переводъ у Богдановича. Т. 2-й, стр. 242, соотвѣтств. 259 стр. русскаго изд.
18. Тамъ же, стр. 214 (261).
19. Письмо отъ 19/31 августа. Русская Старина 1870, 2, стр. 305. Ценовъ, стр. 21.
20. Русскій Архивъ 1876 г. Перепечатано и переведено у Богдановича. II т., стр. 313.
21. Тамъ же, стр. 314. Копіи этихъ писемъ сохранилъ статскій совѣтникъ Старынкевичъ, бывшій у князя Багратіона правителемъ канцеляріи.
22. Николай Борис. Голицынъ: Souvenir d’un officier russe pendant les campagnes 1812, 13, 14. St. Pétersbourg. 1848. Приведено у Бертена, стр. 123.
23. Вольцогенъ, стр. 152.
24. Vaudoncourt, стр. 192.
25. Michaud. Biographie universelle.
26. Bernhardi-Toll, II. Bd., стр. 132/3.
27. Переведено Богдановичемъ. 2-й т., стр. 225.
28. Александръ Смирдинъ. Переведена у Богдановича стр. 244 (261).
29. Александръ Смирдинъ. 175. Переведена у Богдановича стр. 245/6.
30. Александръ Смирдинъ, стр. 177/8. Переведена у Ценова стр. 59. Дата поставлена 31 августа (12 сентября).
31. Русскій Архивъ 1875 г., II, стр. 195. Желябужскій. Отечественная война въ 1812 г. Москва 1873.
32. Богдановичъ, стр. 249.
33. Смотри объ этомъ главнымъ образомъ у В. В. Верещагина, стр. 11—12.
34. Русскій Архивъ 1875 г., II, стр. 193.[В оригинале место, к которому относится это примечание, не указано. — Примѣчаніе редактора Викитеки.]
35. Бернгарди-Толль, 2-й т., стр. 142.
36. Богдановичъ, т. 2-й, стр. 230.
37. Revue de Paris, 1902, p. 104.
38. Въ своемъ послѣднемъ отчетѣ онъ говоритъ, что послѣднія ночи онъ почти не спалъ, последнюю недѣлю не раздѣвался. (Ср. также Revue de Paris, 1902, juillet, p.96).
39. Сообщеніе графа Ростопчина изъ Владиміра. (Богдановичъ, 2-й т., стр. 290 (313). Также Revue de Paris, 9 année, 1902, р. 105.
40. Helldorf. Aus dem Leben des Prinzen Eugen von Württemberg.
41. Русскій Архивъ, 1873, 3.
42. Конечно, было только предварительное совѣщаніе, такъ какъ настоящее рѣшеніе было принято только вечеромъ.
43. Русскій Архивъ, 1863, I, стр. 856. У Ценова стр. 68; онъ заимствуетъ это изъ Записокъ генерала Ермолова. (Записки Московскаго Универс., кн. 4, стр. 209.)
44. Этого ни въ коемъ случаѣ не было, и я считалъ бы этотъ источникъ недостовѣрнымъ, еслибы то же самое не было сказано въ одномъ изъ писемъ къ Александру отъ 1/13 сентября.
45. Письмо въ Сенатъ отъ 28 іюля (9 августа) 1814 г. Русскій Архивъ 1868 г., стр. 884.
46. Богдановичъ, стр. 250.
47. Богдановичъ, стр. 236.
48. Этимъ письмомъ и слѣдующими устраняется всякое подозрѣніе въ соучастіи Александра въ пожарѣ Москвы, которое допускалось нѣкоторыми историками.
49. Любецкій, стр. 118.
50. Богдановичъ, 2, стр. 246.
51. La vérité… VI
52. „Пожарные трубы увезли изъ Москвы, но 150 полевыхъ орудій, 60000 новыхъ ружей, 1600000 патроновъ, болѣе 400000 пудовъ пороха и 300000 пудовъ селитры, столько же сѣры и проч. оставили“. Письмо Наполеона къ Александру: Correspondance de Napoléon. I. 3. XXIV, отъ 20 сентября.
53. Русская Старина 1889 г., 64 т., стр. 719. La vérité… VI. (По французскимъ свидѣтельствамъ 36000, но вѣроятно 9000. Бернгарди Толль. стр. 154, II т.)
54. Оно только недавно обнародовано. Щукинъ. 1, стр. 96.
55. Вольцогенъ, стр. 156.
56. Михайловскій-Данилевскій, 2-й т., 322 и 23. (Рапортъ Вороненко экзекутору Андрееву.) Богдановичъ, 292.
57. Михайловскій-Данилевскій, стр. 323.
58. Клаузевицъ, стр. 149, замѣчаетъ уже во время прохожденія черезъ Москву столбы дыма на окраинахъ, которые, по его мнѣнію явились вслѣдствіе суматохи.
59. Михайловскій-Данилевскій, II, стр. 280. Русскій Архивъ 1881, I, стр. 225.
60. La vérité… VI.
61. Русскій Архивъ 1892, VI, стр. 555.
62. Михайловскій-Данилевскій, II, стр. 332. Письмо Руновскаго къ графу Ростопчину.
63. Русская Старина, 1889, 64 т., стр. 723.
64. Щукинъ, II т., стр. 213.
65. Объ этомъ дальше.
66. Vaudoncourt, стр. 192.
67. Das Buch vom Jahre 1812, стр. 320; de Fezensae, стр. 54.
68. Moniteur, 29. octobre 1812, см. ниже.
69. Wolzogen, стр. 156. Разсказы очевидцевъ о 1812 г. стр. 126. Castellane, стр. 155. (Въ этихъ трехъ источникахъ только какъ слухъ). Bourgogne, стр. 13. — Beauchamp. (Beauvollier), стр. 33. — Ph. Ségur, стр. 455. (Helldorf, стр. 66) (Röder, стр. 161.)
70. La vérité… V.
71. Surrugues, стр. 14.
72. Михайловскій-Данилевскій, стр. 320 ff.
73. Ramband, стр. 32. — Разсказы очевидцевъ, стр. 126. — Верещагинъ, стр. 16. — Surrugues, стр. 15.
74. Неизданныя произведенія графа Ростопчина, напечатанныя графинею Лидіею Ростопчиной, Парижъ.
75. Le Moniteur universel. Tzenoff, стр. 70.
76. Liprandi, стр. 168.
77. Ниже мы увидимъ, что, конечно, не очень многіе подвергались такому вопросу.
78. При этомъ дѣло будетъ обстоять такъ, какъ говоритъ его дочь: „Mon père ne donna jamais d’ordre direct à personne de mettre de feu à Moscou, mais il prit d’avance ses mesures, pour que cela arrivâi“ (Oeuvres inédites du Comte Rostopchine, pag. 181), и какъ говоритъ его внукъ A de Ségur: „Il est certain, qu’il l’a prévu et qu’il a pris les mesures, nécessaires que le cas échéant il put s’effectuer comme de soimême“. (Vie du Comte Rostopchine, p. 188.)
79. Оно было и у жителей нѣкоторыхъ деревень и небольшихъ городовъ, приходившихъ въ соприкосновеніе съ французами во время ихъ похода. Безъ сомнѣнія этому способствовалъ больше всего самъ русскій аррьергардъ. (Clausewitz, стр. 148.)
80. Это и слѣдующее письмо въ Русскомъ Архивѣ 1882 г., II, стр. 538, 551; переведены у Ценова, стр. 72/3. Богдановичъ передаетъ его въ искаженномъ видѣ.
81. Эти мѣста должны быть достаточны, чтобы убѣдить въ томъ, что общаго заговора у Ростопчина и Кутузова не было, какъ это утверждаютъ многіе писатели: Beauchamp (Beauvollier), стр. 33, II. т.; Pönitz, II. т., 27 письмо; Vaudoncourt, стр. 191; Marco de St. Hilaire, стр. 51; Beitzke, стр. 198; Mortonval, стр. 293 ff Krauss. Geschichte der baierischen Heeresabteilung; Wilson, стр. 141. — То же обвиненіе Кутузова возбуждаетъ онъ въ позднѣйшемъ письмѣ къ Сенату отъ 28 іюля/9 августа 1814 г. (Русскій Архивъ 1868 г., стр. 884) и 2/14 сентября 1812 г. при прохожденіи русскихъ войскъ онъ проникаетъ къ главнокомандующему и устраиваетъ ему тяжелую сцену за то, что онъ не предупредилъ его раньше о своемъ рѣшеніи (Русскія древности, 1889 г., 64 т.).
82. Fournier, стр. 78.
83. Письмо отъ 7/19 ноября. Русскій Архивъ 1892, II, стр. 555.
84. Revue de Paris, année 2, 1902. Т. IV, стр. 116
85. Архивъ князя Воронцова 1876 г., 8. Письмо графа Ростопчина, 313.
86. A. de Ségur, стр. 240; Русскій Архивъ, 1881 г., I, стр. 225 ff.; Clausewitz, стр. 155.
87. Архивъ князя Воронцова, стр. 316.
88. Delbrück (Pertz), Gneisenau, V, стр. 140.
89. La verité… VI.
90. Въ петербургскихъ кругахъ подозрѣніе должно было скоро пасть на него, такъ какъ уже 23-го сентября баронъ фонъ Штейнъ съ полною опредѣленностью записываетъ въ свой дневникъ, что Ростопчинъ поджегъ Москву. Nachrichten von der Kgl. Gesellschaft der Wissenschaften zu Göttingen. Phil.-hist. Klausse, 1896, pag. 190.) Я отказываюсь пользоваться однимъ мѣстомъ изъ записокъ фонъ Варнгагена (Ценовъ, стр. 82), о произнесенныхъ графомъ Ростопчинымъ въ одномъ обществѣ словахъ: „Я зажегъ души людей, а этимъ страшнымъ огнемъ легко зажигаются факелы смоляные“. Варнгагенъ вездѣ недостовѣренъ.
91. Окончательно Гантчо Ценовымъ въ 1900 г.
92. Насколько это правильно, объ этомъ ниже.
93. Русскій Архивъ, 1892, II. Письма графа Ростопчина къ императору Александру (отъ 7/19 мая и 30 іюня/12 іюля 1812 г.). Русская Старина 77, Письмо Александра къ Ростопчину; также Ценовъ, стр. 30 и 56.
94. La verité… II. Schnitzler, стр. 138; Богдановичъ, стр. 246.
95. Богдановичъ, стр. 248.