Около пасхи 1843 года, в Петербурге произошло событие, и само по себе крайне незначительное, и давным-давно поглощенное всеобщим забвением. А именно: появилась небольшая поэма некоего Т. Л.,[2] под названием «Параша». — Этот Т. Л. был я; этою поэмой я вступил на литературное поприще. С тех пор прошло почти двадцать пять лет, и вот, по поводу нового издания моих сочинений, мне захотелось побеседовать с читателем и передать ему хотя частицу тех воспоминаний, которые накопились у меня в течение четверти века… Grande aevi spatium!,[* 1] — Не обещаю читателю ничего очень нового, ничего «пикантного»; предуведомляю его также, что многое должно будет остаться невысказанным или недосказанным. За причинами подобных недомолвок ходить недалеко. Все мы знаем, что многое изменилось с 1843 года, многое исчезло совершенно… но не все ещё связи порваны между нынешним настоящим и тогдашним прошедшим; много лиц осталось в живых — и не одни лица уцелели. А правду, беспристрастную и всестороннюю правду можно высказать только о том, что окончательно сошло со сцены. Потому я решаюсь ограничиться несколькими отрывками, несколькими отдельными главами из моих воспоминаний; внутреннее единство, я надеюсь, скажется в них; но от наружного единства, от последовательности рассказа отказываюсь заранее. Считаю, однако, нужным сообщить предварительно несколько данных, касающихся лично до меня и определяющих исходную точку моей деятельности.
Окончив курс по филологическому факультету С.-Петербургского университета в 1837 году, я весною 1838 года отправился доучиваться в Берлин.[3] Мне было всего 19 лет; об этой поездке я мечтал давно. Я был убеждён, что в России возможно только набраться некоторых приготовительных сведений, но что источник настоящего знания находится за границей. Из числа тогдашних преподавателей С.-Петербургского университета не было ни одного, который бы мог поколебать во мне это убеждение; впрочем, они сами были им проникнуты; его придерживалось и министерство, во главе которого стоял граф Уваров, — посылавшее на свой счёт молодых людей в немецкие университеты. В Берлине я пробыл (в два приезда) около двух лет. Из числа русских, слушавших университетские лекции, назову: в течение первого года — Н. Станкевича, Грановского, Фролова; в течение второго — столь известного впоследствии М. Бакунина.[4] Я занимался философией, древними языками, историей и с особенным рвением изучал Гегеля под руководством профессора Вердера.[5] В доказательство того, как недостаточно было образование, получаемое в то время в наших высших заведениях, приведу следующий факт: я слушал в Берлине латинские древности у Цумпта,[6] историю греческой литературы у Бöка — а на дому принужден был зубрить латинскую грамматику и греческую, которые знал плохо.[7] И я был не из худших кандидатов.
Стремление молодых людей — моих сверстников — за границу напоминало искание славянами начальников у заморских варягов. Каждый из нас точно так же чувствовал, что его земля (я говорю не об отечестве вообще, а о нравственном и умственном достоянии каждого) велика и обильна, а порядка в ней нет. Могу сказать о себе, что лично я весьма ясно сознавал все невыгоды подобного отторжения от родной почвы, подобного насильственного перерыва всех связей и нитей, прикреплявших меня к тому быту, среди которого я вырос… но делать было нечего. Тот быт, та среда, и особенно та полоса ее, если можно так выразиться, к которой я принадлежал — полоса помещичья, крепостная — не представляла ничего такого, что могло бы удержать меня. Напротив: почти все, что я видел вокруг себя, возбуждало во мне чувства смущения, негодования — отвращения, наконец. Долго колебаться я не мог. Надо было либо покориться и смиренно побрести общей колеей, по избитой дороге; либо отвернуться разом, оттолкнуть от себя «всех и вся», даже рискуя потерять многое, что было дорого и близко моему сердцу. Я так и сделал… Я бросился вниз головою в «немецкое море», долженствовавшее очистить и возродить меня, и когда я, наконец, вынырнул из его волн — я всё-таки очутился «Западником», и остался им навсегда.[8]
Мне и в голову не может прийти осуждать тех из моих современников, которые другим, менее отрицательным путём достигли той свободы, того сознания, к которым я стремился… Я хочу только заявить, что я другого пути перед собой не видел. Я не мог дышать одним воздухом, оставаться рядом с тем, что я возненавидел; для этого у меня, вероятно, недоставало надлежащей выдержки, твёрдости характера. Мне необходимо нужно было удалиться от моего врага за тем, чтобы из самой моей дали сильнее напасть на него. В моих глазах враг этот имел определённый образ, носил известное имя: враг этот был — крепостное право.[9] Под этим именем я собрал и сосредоточил всё, против чего я решился бороться до конца — с чем я поклялся никогда не примиряться… Это была моя Аннибаловская клятва; и не я один дал её себе тогда.[10] Я и на Запад ушёл для того, чтобы лучше её исполнить. И я не думаю, чтобы моё западничество лишило меня всякого сочувствия к русской жизни, всякого понимания её особенностей и нужд. «Записки Охотника», эти, в своё время новые, впоследствии далеко опережённые, этюды были написаны мною за границей; некоторые из них — в тяжёлые минуты раздумья о том: вернуться ли мне на родину, или нет?[11] Мне могут возразить, что та частичка русского духа, которая в них замечается, уцелела не по милости моих западных убеждений, но несмотря на эти убеждения и помимо моей воли. Трудно спорить о подобном предмете; знаю только, что я, конечно, не написал бы «Записок охотника», если б остался в России. Скажу также, что я никогда не признавал той неприступной черты, которую иные заботливые и даже рьяные, но малосведущие патриоты непременно хотят провести между Россией и Западной Европой, той Европой, с которою порода, язык, вера так тесно её связывают. Не составляет ли наша, славянская раса — в глазах филолога, этнографа — одной из главных ветвей индо-германского племени? И если нельзя отрицать воздействия Греции на Рим и обоих их вместе — на германо-романский мир, то на каком же основании не допускается воздействие этого — что ни говори — родственного, однородного мира на нас? Неужели же мы так мало самобытны, так слабы, что должны бояться всякого постороннего влияния и с детским ужасом отмахиваться от него, как бы он нас не испортил? Я этого не полагаю: я полагаю, напротив, что нас хоть в семи водах мой, — нашей, русской сути из нас не вывести. Да и что бы мы были, в противном случае, за плохонький народец! Я сужу по собственному опыту: преданность моя началам, выработанным западною жизнию — не помешала мне живо чувствовать и ревниво оберегать чистоту русской речи. Отечественная критика, взводившая на меня столь многочисленные, столь разнообразные обвинения — помнится, ни разу не укоряла меня в нечистоте и неправильности языка, в подражательности чужому слогу.[12]
А впрочем — «basta cosi»;[* 2] довольно распространяться о собственной особе; буду говорить о других. Это интереснее и для читателя, и для меня самого. Позволяю себе заметить, что отрывки из моих воспоминаний, которые я решаюсь представить на суд публики, следуют друг за другом в хронологическом порядке и что первый из них относится ко времени, предшествовавшему 1843 году.
Примечания
[править]
Примечания редакторов Викитеки
и Назаровой Л.Н..
[править]Очерк «Вместо вступления», открывающий собою цикл «Литературных и житейских воспоминаний» первоначально носил более краткое заглавие: «Вступление». Этот текст был написан в Баден-Бадене в 1868 г. Об этом свидетельствует соответствующая отметка на черновом автографе — «Б<аден>-Б<аден>. 1868», так и дата, проставленная автором в тексте первой публикации. Именно в этот период времени Тургенев находился в Баден-Бадене.
По первоначальному замыслу «Вместо вступления» должно было подготавливать читателя к восприятию собственно литературных воспоминаний Тургенева, которые должны были состоять, как указано на полях чернового автографа, из следующего набора очерков: «Вступление. Плетнев. Гоголь. Белинский. Славяноф<илы>. Последние времена». По ходу работы цикл существенно разросся.
Черновой автограф «Вместо вступления» содержит значительное число исправлений, главным образом — стилистического характера. Зачёркнутые места, однако, свидетельствуют о том, что поначалу Тургенев собирался дать характеристику состояния русского общества в 1843 году. В беловом автографе исправлений почти нет, но и в нём, как и в черновом автографе, содержится зачёркнутое подстрочное примечание: «Я возвращусь к этим вопросам в отрывке, посвященном г-м славянофилам».
После выхода в свет первой части 1 Сочинений, Тургенев 4 (16) декабря 1869 г. с огорчением писал П. В. Анненкову о досадной опечатке в очерке «Вместо вступления»: «На самой первой странице сказано, что поэма Т. Л. („Параша“) явилась в 1849 году вместо 1843. Может быть, читатели догадаются, что с 1849 до 1868 года не могло пройти 25 лет...» В переизданной части первой Сочинений, вышедшей в 1874 г., эта опечатка была устранена.
- ↑ У этого очерка сохранились две рукописи.
Черновой автограф (1868 г. без подписи на 4 листах) — хранится в отделе рукописей Bibl Nat, Slave 75.
Беловой автограф (1868 г., Баден-Баден, без подписи и также на 4 листах) — хранится в отделе рукописей ГИМ, ф. 440, № 1265. - ↑ Тургенев-Лутовинов. Лутовиновы — род Тургенева со стороны матери.
- ↑ Окончив курс по филологическому факультету С.-Петербургского университета в 1837 году... — здесь Тургенев не совсем точен, впрочем, причины этой неточности не вполне ясны. На самом деле он закончил первое (словесное, или филологическое) отделение философского факультета, о чём свидетельствует копия его аттестата, хранящаяся в ЦГИАЛ (см.: Тургенев, ПСС и П, Письма, том I, с. 633; Лисовский Н. М. Новые материалы для биографии И. С. Тургенева. СПб., 1892, с. 6).
- ↑ История знакомства Тургенева с Т. Н. Грановским (1813—1855) была изложена Тургеневым пятнадцатью годами ранее, в некрологической статье «Два слова о Грановском». С Михаилом Бакуниным (1814—1876), который впоследствии стал одним из основоположников и теоретиков народничества и анархизма (см.: Пирумова Н. М. Бакунин. Жизнь и деятельность. М.: Наука, 1966, с. 25—155), Тургенев познакомился в Берлине в июле 1840 г. и некоторое время жил с ним на одной квартире.
- ↑ ...изучал Гегеля под руководством профессора Вердера. — Вердер (Werder) Карл (1806—1893) — немецкий философ-гегельянец и драматург. Тургенев, Станкевич, Грановский и Бакунин, посещавшие его лекции, находились с ним в дружеских отношениях, о чём неоднократно говорится в письмах Тургенева (см., например, письмо Тургенева к Т. Н. Грановскому от 4 (16) июля 1840 г., а также: Горбачева, Молодые годы Т, с. 8—10). Сохранились записанные Тургеневым конспекты лекций Вердера по философии Гегеля.
- ↑ ...слушал в Берлине латинские древности у Цумпта... — Цумпт (Zumpt) Карл-Готтлоб (1792—1849) — профессор Берлинского университета, автор широко известной латинской грамматики и учебника по древней истории. В музее И. С. Тургенева в Орле хранятся пять тетрадей — записи лекций Цумпта о римских древностях (1838—1839) и ещё одна тетрадь, содержащая записи его лекций об «Анналах» Тацита (1841) на немецком языке, принадлежавшие Тургеневу.
- ↑ ...историю греческой литературы у Бöка... — Бöк (вернее, Бёк — Böckh) Август (1785—1867) — профессор Берлинского университета, один из основоположников античной эпиграфики. Записанные Тургеневым на немецком языке лекции этого профессора по истории греческой литературы хранятся в ИРЛИ.
- ↑ Я бросился вниз головою в «немецкое море», долженствовавшее очистить и возродить меня ~ очутился «западником», и остался им навсегда. — Позднее Достоевский «ядовито обыграет в „Бесах“ эту черту — «уважение к классической немецкой культуре», — как отмечает Н. Ф. Буданова в статье «Проблема „отцов“ и „детей“ в романе „Бесы“» (см.: Достоевский. Материалы и исследования. 1. Л., 1974, с. 168).
- ↑ Мне необходимо нужно было ... Враг этот был — крепостное право. — Не исключено, что рассуждение Тургенева о «своём враге» нашло отражение в исповеди Версилова в романе Достоевского «Подросток» (1875). Об этом см.: Достоевский, т. 17, с. 331—332 (примечания Е. И. Кийко).
- ↑ Это была моя аннибаловская клятва; и не я один дал её себе тогда. — В первой части «Былого и дум» Герцен рассказывает о том, как он и Н. П. Огарёв дали в конце 1820-х годов клятву на Воробьёвых горах, «в виду всей Москвы, пожертвовать <...> жизнью на избранную <...> борьбу», т. е. на борьбу с крепостным правом.
- ↑ «Записки охотника» ... были написаны мною за границей. — И здесь не совсем точно. Известно, что в России Тургенев написал «Певцы» (1850, Тургенево — Петербург), «Свидание» (1850, Тургенево — Петербург), «Бежин луг» (1850—1851, Москва) и позднее «Стучит!» (1874, Спасское).
- ↑ Отечественная критика ... ни разу не укоряла меня в нечистоте и неправильности языка, в подражательности чужому слогу. — Это утверждение Тургенева получило критический отклик в рецензии «Литературная новость. Заметка для любознательных стариков и старушек» Д. Д. Минаева, скрывшегося под псевдонимом Д. Свияжский: «Да, отечественная критика, — писал он, — при всех её нападках на г. Тургенева, никогда не сводила его деятельность к почтенной, но более чем скромной роли „сберегателя чистоты русской речи“» (Дело, 1869, № 12, с. 48—49).