ВОЛЬНАЯ ПТАШКА.[править]
I.[править]
По снѣжной дорогѣ тащилась большая рогожная повозка. Тройка была запряжена гусемъ, потому что идти въ рядъ было ей негдѣ; но и тутъ переднія лошади то и дѣло попадали въ навѣянныя съ боковъ сугробы. Длинному кнуту было много дѣла: онъ безпрестанно взвизгивалъ и щелкалъ, вытягивая лошадей въ струнку. Ямщикъ, впрочемъ, былъ, видно, неопытный: тонкій кончикъ кнута часто захлестывался за дугу коренной, и не мало было труда всякій разъ отцѣплять его, не слѣзая съ козелъ. Лошади словно чуяли неловкость ямщика и плелись чуть не шагомъ. А между тѣмъ до станціи оставалось еще далеко.
Дорога была степная; только тонкія, полузанесенныя вехи обозначали ее. И справа, и слѣва лежали бѣлыя пустынныя пространства, на которыхъ только изрѣдка чернѣлъ гдѣ нибудь вдали тощій кустарникъ. Верстъ не попадалось навстрѣчу. Дорога шла, какъ водится, зимнимъ объѣздомъ, который обыкновенно изобрѣтается неизвѣстно почему, не представляя ни большей краткости, ни большаго удобства, чѣмъ лѣтняя дорога.
Повозка была и тяжела, и неуклюжа. Широкіе отводы, часто врѣзывавшіеся въ снѣгъ, вѣрно не мало помогали тихой ѣздѣ. Рогожные запоны были на глухо застегнуты, потому что на встрѣчу дулъ холодный вѣтеръ, съ какой-то дикой радостью крутя снѣгъ и по дорогѣ, и по сторонамъ. Солнце только проглянуло, и спряталось. По небу мутно клубился сѣрый туманъ, не разсыпаясь снѣгомъ. Не было еще и полудня.
На облучкѣ сидѣлъ лакей въ полушубкѣ и въ сѣрой мохнатой шапкѣ. Онъ не зябъ, потому что согрѣлся на станціи изряднымъ стаканомъ водки, и больше отъ скуки постукивалъ промерзлыми валенками. Разговоръ съ ямщикомъ не вязался: ямщикъ былъ моргослѣпый чувашанинъ, и порусски говорилъ такъ, что ничего не разберешь. Погонять его надоѣло, потому что это не помогало, и лакей сидѣлъ молча, и думалъ. Лицо у него было не старое, довольно красивое и очень глупое. Когда онъ задумывался, глаза его, сѣрые, какъ два стертыхъ гривенника, смотрѣли совершенно безсмысленно. А между тѣмъ онъ часто думалъ вовсе не глупо.
«Какое житье-то въ губерніи славное!» думалъ онъ теперь. «Вотъ ужь, можно сказать, житье! Всякому, самому что ни есть мелкому, простому человѣку — и тому не житье, а малина. Нашему брату лакею тоже въ губерніи житье лучше. Да и всѣмъ! Вотъ Протопопова Ивана Петровича взять: не старше моего барина, и жалованья, слышно, меньше получаетъ; а какое у него лакею житье! Съ однѣхъ картъ что возьметъ! Ужь это первое дѣло — карты держать. Предводительскій Никита, вонь, тоже съ картъ началъ — карты держалъ; а теперь въ собраніи буфетъ держитъ. Клубъ теперича тамъ каждый день: что долженъ человѣкъ получить! — А мой франтъ что?.. Сѣлъ этта въ проферанецъ — только продулъ тридцать рублей; шутка!.. Извѣстно, какъ и не продуть? Картъ никогда въ руки не бралъ. Только и есть, что съ женскимъ поломъ… Вотъ и теперь… Ну, на что это похоже? что изъ этого выйдетъ?»
Лакей покосился на закрытый кузовъ, вздохнулъ, вынулъ изъ-за пазухи засаленный кисетъ съ табакомъ и коротенькую трубчонку, и сталъ ее набивать.
"Вотъ, жили въ губерніи, " продолжалъ онъ думать: «никогда въ табакѣ недостачи не было. И онъ все при деньгахъ былъ. А теперь что будетъ? Опять станетъ просить: дай, Степанъ, двугривенный на извощика! А гдѣ Степану взять? Карты онъ держитъ, что ли?»
Степанъ принялся высѣкать огня для трубки, и разсчитывать, сколько пришлось бы ему получать, если бъ у барина хоть черезъ день играли стола на два.
«Дался ему Петербургъ!» началъ онъ опять соображать, кончивъ разсчетъ и закуривъ трубку. «Голому человѣку въ Петербургѣ не житье. Богатымъ гамъ житье — вотъ кому. А ты что?»
Степанъ совсѣмъ злобно нахмурился.
«Одно званіе, что баринъ; а кульеръ департаментскій лучше тебя живетъ. Да! и кампанію водитъ, и деньги имѣетъ завсегда. А теперь вотъ жена еще проявилась! Самому-то не достаетъ — нѣтъ, давай еще бабу! Безобразіе одно. Э-эхъ!»
И Степанъ опять вздохнулъ съ какимъ то безвыходнымъ отчаяніемъ.
— Степанъ! крикнулъ мужской голосъ изъ повозки.
— Чего изволите, сударь? отозвался Степанъ, приподнимая немного запонъ.
— Опять ты свою махорку палишь? Задушилъ совсѣмъ вонью. Брось сейчасъ же! Кажется, было тебѣ сказано? Не могъ на станціи-то накуриться?
— Я думалъ, у васъ не слышно — закрыто вѣдь, недовольно проговорилъ Степанъ, запихивая трубку за пазуху. — Сидишь, сидишь, — инда одурь человѣка возьметъ. Ноги-то отмоталъ совсѣмъ.
И онъ опустилъ запонъ.
— Степанъ! раздалось опять изъ повозки.
— Чего, сударь? отвѣчалъ лакей, снова приподнимая рогожу.
— Что вѣтеръ?
— Ничего-съ.
— Пересталъ, что ли?
— Кажись, попритихъ.
— А снѣгу нѣтъ?
— Снѣгу нѣтъ.
— Вели, Поль, отстегнуть! послышался женскій голосъ. — Такъ скучно, — точно закупорены.
— Ты еще больше простудишься: и безъ того все кашляешь.
— Нѣтъ. Вели, пожалуйста!
— Отстегнугь-съ? спросилъ Степанъ.
— Отстегни!
Повозка остановилась. Степанъ откинулъ рогожу на верхъ кузова, и подвязалъ ее тамъ лычками.
— Саша, ты не озябла? спросилъ баринъ.
— Нѣтъ. А ты?
— У меня все что-то правая нога стынетъ.
— Пересядь на мое мѣсто!
— Нѣтъ; зачѣмъ? — Ну, садись, Степанъ, да Пошелъ!
Степанъ сѣлъ, и повозка опять двинулась.
Всѣ молчали, даже ямщикъ, только изрѣдка почмокивавшій губами.
Поль, или Павелъ Александрычъ, былъ молодой человѣкъ, лѣтъ подъ тридцать. Мелкія и не совсѣмъ правильныя черты его лица были очень красивы своимъ чрезвычайно живымъ характеромъ; хороши были у него и яркіе черные глаза. Длинные темные волосы, въ безпорядкѣ выбивавшіеся изъ подъ мѣховой шапки, и замѣтно проступившая борода, вѣрно дня три небритая, придавали еще болѣе худобы и безъ того неполнымъ щекамъ. Обложенный подушками въ дорожныхъ ситцевыхъ наволочкахъ, закутанный въ енотовую шубу, воротникъ которой былъ подвязанъ около шеи въ нѣсколько разъ толстымъ пуховымъ шарфомъ, Павелъ Александрычъ только съ трудомъ могъ обращаться лицомъ къ своей спутницѣ. Онъ, впрочемъ, и не давалъ себѣ этого труда, и глядѣлъ въ бѣлую даль по правую сторону повозки. Иногда онъ устремлялъ глаза въ самую спину ямщика, и останавливалъ ихъ на ней такъ долго, какъ будто хотѣлъ крѣпко напечатлѣть въ своей памяти форму заплатки тулупа. Съ блѣдныхъ, довольно полныхъ губъ молодаго человѣка не сходила напряженная полу-усмѣшка, обличавшая неотвязную и невеселую думу.
Движенія спутницы его были не такъ связаны: шуба ея была легче, воротникъ не сжималъ ея шеи, и она нерѣдко поворачивала голову къ Павлу Александрычу, и съ кроткой нѣжностью взглядывала на него. Александрѣ Ивановнѣ, или Сашѣ, какъ называлъ ее спутникъ, было двадцать три года. Она была прехорошенькая блондинка. Черный атласный капоръ шелъ какъ нельзя лучше къ ея русымъ волосамъ, сбившимся ей на лобъ, и бѣлымъ, слегка подрумяненнымъ холодомъ, щекамъ. Сильное утомленіе замѣтно было въ ея худомъ личикѣ, и придавало особенную томность глазамъ, полузакрытымъ темными, длинными и частыми рѣсницами, а также и постоянно слегка раскрытымъ губамъ. Не смотря на эту томность, во всѣхъ чертахъ ея выражалось спокойствіе; по временамъ пробѣгало по нимъ даже что-то радостное, въ отвѣтъ на мелькнувшую мысль.
Оба молчали, и оба думали. О чемъ?
«Знала ли я еще мѣсяцъ тому назадъ, что случится со мной?» думала молодая женщина. «Вѣдь его еще не было у насъ тогда. Я думала, мнѣ придется вѣкъ жить и умереть въ этой противной глуши. Да такъ бы и было, еслибъ не онъ. А что дѣлаетъ теперь Андрей Богданычъ? Теперь часовъ двѣнадцать… Вѣрно пошелъ къ Ивану Савичу, и ужь принялись за водку. Я думаю, Иванъ Савичъ спрашиваетъ обо мнѣ. И всѣ, я думаю, спрашиваютъ, — особенно дамы. У нихъ вѣрно только и разговору, что обо мнѣ. А что онѣ говорятъ? Я думаю, называютъ меня Богъ знаетъ чѣмъ…»
И быстрый румянецъ покрылъ ея щеки.
«А пусть ихъ называютъ, какъ хотятъ!» продолжала она. «Что мнѣ за дѣло? Развѣ несчастлива я? Развѣ онъ меня не любитъ? Развѣ лучше было мнѣ зачахнуть въ этой каторгѣ?.. Какой страшный пришелъ тогда домой Андрей Богданычъ! Я никогда его такимъ страшнымъ не видала. Я думала, онъ убьетъ меня. И развѣ это трудно было? Не каждый ли вечеръ дрожала я вся, дожидаясь его домой? Что, какъ пьяный придетъ? что, какъ пьяный? Когда правый високъ у него торчитъ вихромъ, значитъ — пьянъ… Какъ я тогда упала-то, какъ онъ меня ударилъ! Я думала, что ужь не встану, что голова у меня вся распроломана. — Не стану объ этомъ думать теперь; вѣдь все это прошло. Стану думать о томъ, какъ будетъ теперь, когда мы въ Петербургъ пріѣдемъ. Вотъ, хотѣлось мнѣ вырваться на волю, — вотъ и вырвалась! А бывало, утопиться бы, кажется, рада. Теперь я вольная пташка! И какъ все это странно, и какъ быстро случилось! Ну, думала ли я, когда онъ пришелъ къ намъ въ первый разъ?»
И она обратила глаза на Павла Александрыча.
— Что, Поль? все зябнетъ у тебя нога?
— Теперь какъ будто поменьше, отвѣчалъ Павелъ Александрычъ, шевеля правой ногой въ широкомъ медвѣжьемъ сапогѣ.
— Да ты, право, пересѣлъ бы на мое мѣсто: она сейчасъ бы согрѣлась: а то тамъ сбоку все холодно.
— Ничего; и такъ согрѣется.
— Ахъ, какой ты, Поль, право!
— Тебѣ не холодно ли?
— Нѣтъ.
Оба замолчали, и опять стали думать.
«А вѣдь въ этой шубѣ нельзя будетъ ходить въ Петербургѣ», стала думать Саша: «надо будетъ сшить новую. Или эту передѣлать?.. А какую я шляпку себѣ закажу? Поль говорилъ, что онъ меня одѣнетъ, какъ куколку. Вотъ картинка при послѣднемъ журналѣ была, — съ черными кружевами тамъ шляпка. Если синюю бархатную, да такъ отдѣлать? Вотъ будетъ душка-то шляпка! И какъ пойдетъ ко мнѣ! Поль говорилъ, что ко мнѣ идетъ синій цвѣтъ… Это правда; мнѣ ужь давно хотѣлось синее шелковое платье… Я бы сдѣлала его съ черной бархатной отдѣлкой и съ пуговками…»
Въ воображеніи ея нарисовались пестрыя груды узорчатыхъ матерій, разноцвѣтныхъ лентъ, кружевъ и цвѣтовъ. Она не знала, что выбрать, и совсѣмъ потерялась въ этомъ роскошномъ обиліи.
«Ну, все равно! ужь я тамъ выберу, что мнѣ больше къ лицу», сказала она про себя, и принялась думать о другомъ.
Она думала о томъ, какъ, разрядившись, поѣдетъ въ театръ, поѣдетъ въ новой шляпкѣ кататься по Невскому проспекту, о которомъ столько разсказывалъ ей Поль. А если будетъ балъ въ Собраніи, — вѣдь и туда ей можно будетъ поѣхать?
Ей очень хотѣлось спросить объ этомъ Павла Александрыча. Она посмотрѣла на него; по почему-то не спросила ничего. Онъ глядѣлъ пристально на заплатку на тулупѣ ямщика.
«Но какъ же я поѣду въ собраніе?» начала она снова думать, опустивъ глаза. «Съ кѣмъ я поѣду? Вѣдь одной нельзя. Съ Полемъ? Да развѣ онъ мужъ мой? Но кто же знаетъ меня? Кто знаетъ, что онъ не женатъ? Вѣдь Петербургъ не уѣздный городъ, гдѣ всѣ наперечетъ. Никто на это и вниманія не обратитъ. И я стану танцовать, танцовать. На мнѣ будетъ прелестное платье…»
И она вообразила себя всю въ газѣ, въ цвѣтахъ и лентахъ…
«А вдругъ съ Полемъ встрѣтится кто-нибудь изъ знакомыхъ, и спроситъ, съ кѣмъ это онъ?… У него же такое множество знакомыхъ, онъ говорилъ… Что онъ имъ скажетъ? А у меня и совсѣмъ знакомыхъ не будетъ. Кто захочетъ со мною познакомиться? я вѣдь не могу поѣхать къ тѣмъ, съ кѣмъ Поль знакомъ. Развѣ молодые люди станутъ у насъ бывать — его товарищи… А что они будутъ обо мнѣ думать?»
Саша высвободила руку изъ муфты, надвинула себѣ капоръ ниже на лобъ, и провела рукой по глазамъ. На лицо ея набѣжала тѣнь.
Павелъ Александрычъ уже давно омрачился. Въ думахъ его было мало веселаго.
«Всегда, вездѣ и во всемъ я себѣ врагъ», думалъ онъ. «Какъ это люди, говорятъ, сами вырабатываютъ себѣ твердый характеръ?… Вздоръ! кто родился съ слабой волей — такъ и умретъ жалкимъ человѣкомъ. И эта ложь проклятая!… Лгать, на каждомъ шагу лгать, что за позоръ! А между тѣмъ, видно, и ложь сильнѣе меня: и съ нею не могу я совладать, и ея не могу изъ себя выгнать. Добро бы хоть польза отъ нея какая нибудь была: это бы подло было, но все же лучше. И развѣ не гнусно, не мерзко, не подло лгать такъ, какъ я, — безъ намѣренія, безъ цѣли, даже противу желанія. Я дѣлаю этимъ вредъ и себѣ, и другимъ. Лги я намѣренно, по крайней мѣрѣ мнѣ моя ложь годилась бы на что нибудь… Нѣтъ, все это гадко!.. И отчего это можетъ такъ крѣпко сидѣть лживость въ человѣкѣ? неужто родится лживымъ? Или отъ воспитанія это? можетъ быть, во мнѣ это оттого, что въ дѣтствѣ, когда я жилъ еще дома, я такъ боялся отца: недовѣрялъ ни одному своему движенію, ни одному самому искреннему поступку, и все старался оправдывать, — и лгалъ… А потомъ? къ чему было лгать потомъ?… Ужь лучше бы не сознавать, какъ это постыдно!… Что надѣлалъ я теперь?»
Краска густыми пятнами проступила у него на щекакъ.
«Стану гнать отъ себя дальше всякую ложь!» началъ онъ думать. «Стану поступать такъ…»
Но какъ поступать, онъ немогъ придумать. Мало того, — какъ ни насиловалъ онъ мысль, она не хотѣла останавливаться на созданіи новыхъ правилъ для его жизни въ будущемъ, и казала ему только его собственную несостоятельность.
«Что теперь въ моей волѣ? Ничто!» думалъ Павелъ Александрычъ. «Я самъ связалъ себя по рукамъ и по ногамъ, и не могу пошевелиться. Давно ли я думалъ, мѣсяцъ тому назадъ, что жизнь моя уладится, будетъ походить на что нибудь… И вотъ она опять ни на что не похожа.»
Сердце у него запылало.
«Въ этотъ годъ разъѣздовъ я сдѣлалъ порядочную экопомію: я разсчитывалъ, что расплачусь въ Петербургѣ съ долгами, обзаведусь всѣмъ необходимымъ, перестану вести безтолковую трактирную жизнь… Вѣдь пора ужь: мнѣ тридцать скоро… Думалъ жениться. И что же? Все пошло прахомъ! Опять безденежье, опять звонки по утрамъ, отъ которыхъ дрожь беретъ… Пріятель зайдетъ, — говоришь съ нимъ, точно тебѣ чего нибудь совѣстно: все боишься, вотъ зазвонитъ колокольчикъ, и явится кредиторъ, съ нахальнымъ видомъ, съ грубостями. Все могло бы уладиться, еслибъ… Я и долговъ теперь не могу заплатить, потому что деньги на другое нужны. Я теперь не одинъ. Войдешь еще въ новые долги…»
Павлу Александрычу живо представился черномазый, худой французъ — портной, который разъ забылся до того, что крикнулъ на него: «Mais, monsieur, voila déjà deux aus….c’est tout bonnement malhonnête!» При воспоминаніи объ этомъ malhonnête все лицо вспыхнуло у Павла Александровича.
«Да развѣ это неправда?» сталъ онъ думать: «развѣ я точно не безчестно поступилъ? Развѣ не безчестно поступаю и теперь?.. Положимъ, что во мнѣ всегда что-то возмущается при каждомъ безчестномъ поступкѣ моемъ; но чувство это недостаточно сильно, чтобы остановить меня. Такъ что же въ немъ и толку? Вѣдь и у вора подчасъ дрожитъ рука, разламывая чужую шкатулку; вѣдь и онъ сознаетъ, что дѣлаетъ безчестно… А все же онъ воръ, воръ, — больше ничего!…Что я дѣлалъ? что дѣлаю теперь!… Есть отчего головѣ помутиться. Кажется, будь подъ руками какой нибудь дѣйствительный порошокъ, не думая ни минуты, принялъ бы его, и конецъ всему! Неужели я никогда не передѣлаюсь, не стану лучше? Говорятъ, сознаніе уменьшаетъ вину на половину, показывая возможность исправленія въ человѣкѣ… Пустяки! Спрашивается, какъ я могу теперь поправить дѣло? Я могу только запутаться еще больше. Получи я разомъ много денегъ, все бы уладилъ; но откуда получить ихъ?… Если бъ я отдалъ всѣ деньги, которыя у меня есть, Сашѣ, и она поѣхала бы назадъ… Нѣтъ, это невозможно! И все, все налгано, безсовѣстно, подло налгано! Если бъ я сказалъ ей правду, у нея вѣрно достало бы благоразумія остановить меня. Но я все налгалъ, все налгалъ!… Для чего? зачѣмъ?… И что это наконецъ такое?… Любовь? Не можетъ быть; я не сталъ бы такъ мучиться и раскаиваться чуть не на другой день послѣ того, какъ она стала моей. Я чувствую притомъ, что будь это любовь, истинная любовь, я не могъ бы такъ гнусно лгать… Я побоялся бы за будущность любимаго существа. Я не сталъ бы ей говорить о средствахъ, которыхъ у меня нѣтъ; я не сказалъ бы, что у насъ будетъ прекрасная квартира, отличный столъ, когда не на что имѣть ни того, ни другаго. Я обѣщалъ ей, что буду наряжать ее.. На что? на какія деньги?… Со всѣхъ сторонъ долги и долги; а платить ихъ нельзя; надо же ее одѣть; вѣдь у нея нѣтъ ничего. И опять явятся новые счеты. Какъ красиво литографируютъ они, подлецы, свои проклятые счеты!… А вѣдь она будетъ прехорошенькая, если нарядить ее; всѣ на нее засмотрятся. Жаль только, что худа.»
Павлу Александрычу на минуту мелькнули лица его петербургскихъ пріятелей, на минуту шевельнулось въ немъ мелочное самолюбіе, величающееся такъ называемыми интрижками; но только на минуту… Потомъ еще чернѣе показался ему омутъ, въ который онъ погружался, таща за собой хорошенькую Сашу.
Въ это время она закашляла.
«А вѣдь она можетъ умереть!» прошло въ головѣ Павла Александрыча. «Это было бы хорошо. У нея такой странный кашель! похоже на чахотку. Сама она говорила, что въ прошломъ году харкала кровью. И не мудрено при ея жизни. Можетъ быть, она простудится дорогой, сляжетъ и умретъ.»
Но при этой мысли Павелъ Александрычъ почувствовалъ опять сильный жаръ въ лицѣ. Ему было стыдно, и зло его брало, что онъ не можетъ запретить подобнымъ мыслямъ забираться къ нему въ голову.
Какъ бы для того, чтобъ загладить вину, онъ поворотился къ своей спутницѣ и ласково сказалъ ей:
— Ахъ, какъ ты кашляешь, Саша! Не опустить ли опять рогожу? Дуетъ на тебя.
— Нѣтъ, не надо, Поль, отвѣчала Саша: — мнѣ не холодно.
— Гдѣ у тебя конфеты? Ты хоть бы леденецъ въ ротъ взяла, — все лучше.
— Нѣтъ, ужь мнѣ и такъ сладкое надоѣло. Да и недостать: онѣ у меня въ карманѣ платья.
— Можно остановиться.
— Вотъ еще!
— Да чтожь за важность?
— Не надо, я не хочу.
— Какъ знаешь. А что, не надоѣло тебѣ ѣхать?
— Нѣтъ; а только хотѣлось бы поскорѣе пріѣхать.
— На станцію? ты хочешь кушать?
— Нѣтъ, въ Петербургъ. Ахъ, какъ я рада буду, когда мы пріѣдемъ! А ты, Поль?
— Разумѣется, тоже.
— Что это ты молчишь все? о чемъ ты думаешь?
— Холодно, душа моя: ты еще больше станешь кашлять. Поэтому я и молчу.
— А ты не раскаиваешься, что взялъ меня съ собой?
— Что ты, душечка, милая моя! какъ ты можешь это думать? И откуда у тебя такія мысли берутся!
Павелъ Александрычъ высвободился немного изъ-подъ медвѣжьяго одѣяла, снялъ съ руки теплую перчатку, и засунулъ руку въ муфту своей спутницы. На этотъ разъ онъ лгалъ, не краснѣя.
Онъ жалъ руки Сашѣ, и пристально смотрѣлъ на нее. Нельзя было не любоваться ею; но Павелъ Александрычъ какъ-то настроивалъ себя, чтобы найти ее еще лучше, чѣмъ она была. Онъ искалъ въ пристальномъ взглядѣ на нее подкрѣпленія и оправданія чувству, которое связало ихъ. Онъ старался увѣрить себя, что любить ее. И точно, глядя на нее, онъ ее любилъ; но мысли, безпокоившія его до сихъ поръ, все-таки не отвязывались. И если бы глаза отражали наши мысли, въ глазахъ Павла Александрыча спутница его прочитала бы: «Я люблю тебя…. очень люблю… Нѣтъ, любовь не такова бываетъ. Это одно увлеченіе… Я ужь раскаиваюсь въ немъ, и буду разскаиваться… Нѣтъ, я люблю тебя… какъ же быть, что больше любить я не могу, не умѣю… А что, если ты умрешь?… Тебѣ слѣдуетъ умереть… Счастья тебѣ не будетъ… Я буду горько плакать… Нѣтъ, я буду просто притворяться, чтобы сказали про меня: вотъ какая любовь!… Боже мой! отчего я такъ гадко люблю?.. Отчего я не могу любить, какъ, говорятъ, любятъ другіе?… Я дрянь… я тряпка.»
— Ахъ, какъ больно ты мнѣ руку сжалъ, Поль! перервала Саша эти запутанныя думы.
— Милая моя, душечка! нѣжно проговорилъ Павелъ Александрычъ, стараясь разогрѣть себя хоть словами.
— О чемъ ты думалъ?
— Богъ-знаетъ, о чемъ, о разной разности.
— А знаешь ли, о чемъ я думала?
— О чемъ.
— Я думала… que je t’embrasserai bien joliment, quand nous arriverons à la station.
— Вотъ это мило.
— А скоро станція?
— Не знаю. Ямщикъ, далеко еще?
Ямщикъ показалъ кнутовищемъ и проговорилъ;
— Вонъ.
— Ну, такъ погоняй! погоняй! сказалъ Павелъ Александрычъ, выпуская руку Саши и глядя вдаль, на темнѣвшія впереди избы деревни.
— Сказано, погоняй, морда чувашская! подтвердилъ Степанъ, которому сильно хотѣлось запалить свою коротенькую трубчонку. — Ѣдетъ — не ѣдетъ. Хоть бы крикнулъ разъ, шельма этакая! сидитъ, точно курица ошпаренная, носъ повѣсилъ. И лошаденки-то у собачьихъ дѣтей ни на что не похожи. Дровами ихъ кормите, что ли, разбойники!
— Ну, полно ты ворчать-то! остановилъ Степана баринъ.
Скоро послышался запахъ дыма и жилья, и лохматыя собаки залаяли съ обѣихъ сторонъ повозки.
II.[править]
Въ этотъ же день и объ эту жь почти пору, въ глухомъ городишкѣ Ч., изъ котораго наканунѣ въ ночь выѣхали наши путешественники, въ низенькой гостиной съ крашеными синими стѣнами, въ домѣ городничаго, сидѣли двѣ барыни за кофеемъ и вели горячій разговоръ. Предметомъ его былъ, какъ всякой пойметъ, неслыханный пассажъ Александры Ивановны. Городничиха, дама среднихъ лѣтъ и кобыловатаго вида, кипѣла негодованіемъ, хотя по нѣкоторымъ, вѣроятно, несправедливымъ слухамъ, въ года первой молодости сама сбѣгала съ батальоннымъ офицеромъ; гостья ея, почтмейстерша, барыня болѣе чѣмъ среднихъ лѣтъ, нѣсколько оплывшая, мягкая и тѣломъ и душою, хотя и не могла не порицать безнравственнаго поступка Александры Ивановны, но старалась по крайней мѣрѣ выставить на видъ нѣкоторыя обстоятельства, смягчающія ея вину.
— Помилуйте, Лизавета Васильевна! возражала басомъ городничиха: — отъ васъ-то бы я не ожидала это слышать. Вы — женщина почтенная, мать шестерыхъ дѣтей…. Нѣтъ, нѣтъ; это вы не отъ души говорите.
— Марья Петровна! да развѣ я оправдываю? Я не оправдываю, отвѣчала, вся раскачиваясь, толстая Лизавета Васильевна, голосомъ столь же мягкимъ, какъ и сама она. — Не могу я ее оправдывать, не могу. Я вамъ одно только передаю, какъ мнѣ горько было на нее смотрѣть, когда наша контора съ ними на одномъ дворѣ была. Женщина молодая, образованная. И вдругъ что же?
— Ахъ, Лизавета Васильевна! Смѣшно слушать васъ. Образованная?… Въ чемъ же это образованіе?… Въ томъ, что повѣсилась на шею первому встрѣчному и умчалась съ нимъ, какъ какая нибудь — Фу! назвать-то совѣстно.
— Я больше на счетъ обхожденія, Марья Петровна…. Ну, пофранцузски, понѣмецки тоже…. и на фортопьянахъ….
— Пуще всего! рѣдкость какая! Да вы скажите, кто нынче пофранцузски не говоритъ?… А понѣмецки и не знаетъ. Вотъ бабка-то повивальная пріѣхала новая — вѣдь она нѣмка…. начала съ ней понѣмецки… а, ну, та ни слова! ни слова!… Разумѣется, вы, Лизавета Васильевна, не можете объ этомъ судить; но она и пофранцузски то…. такъ себѣ.
Сама Марья Петровна во французскомъ языкѣ колебалась между мусьё и мусью.
— Воспитана была въ нѣгѣ, Марья Петровна; ну, согласитесь, послѣ этого… начала Лизавета Васильевна.
— Опять на фортопьянахъ, вы говорите, играетъ, перебила Марья Петровна. — Ну ужь игра! нечего сказать! этакъ и вашъ Гриша — ему восемь лѣтъ всего, и онъ этакъ-то сыграетъ. И что вы говорите, что въ нѣгѣ была воспитана, Лизавета Васильевна? У васъ какія-то преувеличенныя обо всемъ понятія. Право! что жь, у отца ея было, говорятъ, пятьдесятъ какихъ-то душъ — и четверо дѣтей. Воображаю, какая нѣга! Да и наконецъ, если бы и такъ, развѣ Андрей Богданычъ извергъ какой-нибудь?
— Ахъ, не говорите, Марья Петровна! ахъ, не говорите! Видѣла сама, знаю…. Хуже мужика, Марья Петровна, хуже самаго простаго, деревенскаго мужика. — Какъ придетъ пьяный — вѣрите ли, я бывало во флигелѣ-то вся какъ листъ дрожу. Ну, вломится! что, какъ вломится?… Вѣдь и было это, было…. Ганюшку онъ вѣдь напугалъ, что заикается. — Бывало, какъ нѣтъ мужа дома, двери скорѣе на крюкъ, и огни тушу…. Боюсь, на огонь бы не пришелъ Вѣдь разъ два окна выбилъ… Ахъ, не говорите! не говорите, Марья Петровна! Страшный человѣкъ, просто страшный. И пьяный-то разъ собаку цѣпную удавилъ. Что же ужь тутъ женѣ-то?… Помилуйте!
— По чемъ знать намъ, Лизавета Васильевна? Можетъ, онъ съ горя и запивать-то сталъ. Пріятные то же слухи ходили и про Александру Ивановну. Было чему порадоваться. Признаюсь, я прежде многому не вѣрила; но теперь, кажется, никакого сомнѣнія быть не можетъ. Блистательно доказала! И что только нашла въ этомъ мальчишкѣ, — понять не могу.
— Какой же онъ мальчишка, Марья Петровна? Человѣкъ, кажется, солидный.
Марья Петровка расхохоталась.
— Ахъ, не смѣшите, Лизавета Васильевна! Кажется, солидность его ужь вполнѣ доказана этимъ пассажемъ. Хороша солидность, нечего сказать! Пріѣхалъ въ городъ, — плѣнился не знаю чѣмъ…. Истинно солидный человѣкъ…. Ха, ха, ха!
— Я не такъ только выразилась-то, Марья Петровна: я то хотѣла сказать — чиновникъ петербургскій…. ну, средства имѣетъ.
— Удивительный чиновникъ! Видно ужь не знали въ Петербургѣ-то, куда его дѣвать… Развѣ могутъ хорошаго чиновника послать за такими пустяками?
— Я вѣдь все не знаю, Марья Петровна, зачѣмъ онъ здѣсь былъ. На ревизію, что ли, или какъ?
— Экой сенаторъ какой! Дадутъ ему ревизію…. Просто статистику какую-то составлять пріѣхалъ. Это ужь у нихъ тамъ такъ: кто ни на что не годится — вотъ и пошлютъ его считать, у кого сколько коровъ, у кого сколько гусей. Глупости одни. Это вотъ мужъ мнѣ сказывалъ — такъ, для одной формы больше…. чтобы человѣкъ баклуши не билъ. Алексѣй Семенычъ точно думалъ сначала, что это отводъ одинъ, и онъ пріѣхалъ развѣдать по секрету, какъ здѣсь и что. Но вѣдь довольно посмотрѣть на него, чтобы увидать, какая птица. А послѣ милаго происшествія съ нашей Александрой Ивановной, кажется, объ этомъ и рѣчи быть не можетъ. Хватили вы, Лизавета Васильевна: на ревизію! выискали сенатора какого! Чужихъ женъ ревизовать. — Ха, ха, ха! Смѣхъ!
— А какого онъ чина, Марья Петровна?
— Чуть не генеральскаго — титулярный совѣтникъ. Я думаю, теперь за здѣшнія заслуги губернаторомъ назначутъ.
— Какъ это у нихъ случилось-то все, Марья Петровна? Вы вѣрно знаете въ подробности.
— Да, я подробно знаю. Мужу сегодня чѣмъ свѣтъ объ этомъ донесли. Онъ сейчасъ же послалъ за Андреемъ Богданычемъ, — распросилъ его.
— Что же тотъ? зналъ обо всемъ?
— Оказывается, что зналъ. Я, говоритъ, давно отказался отъ нея. Бѣги съ кѣмъ хочешь, — хоть съ чортомъ, съ дьяволомъ!
— Этакій человѣкъ грубый!
— Какая же тутъ грубость! Ужь должно быть жена хороша, если и мужъ отъ нея отказывается!
— А я слышала, Марья Петровна — не знаю, правда ли — что онъ самъ давно имѣетъ связь съ одной женщиной…. солдатъ тутъ былъ отставной — не помню прозванія-то — такъ съ его дочерью…
— Знаю, Лизавета Васильевна, знаю — и скажу одно: что жь за важность? на то онъ мужчина!
— Пьетъ-то вѣдь ужь очень сильно, Марья Петровна.
— Что жь, вашъ мужъ не пьетъ?
— Все ужь не такъ, Марья Петровна.
— Никому, можетъ, такъ горько жить не было въ своемъ семействѣ, какъ Андрею Богданычу, такъ и не удивительно. Я почти увѣрена, что теперь онъ и пить перестанетъ…. Будетъ пить, какъ другіе пьютъ. — И притомъ же она этакая хворая — то тѣмъ больна, то другимъ. — Ужь это одно можетъ всякаго въ отчаяніе привести…. Ну, сами вы скажите, Лизавета Васильевна, развѣ можетъ мужъ любить больную жену?
— Это точно, — тутъ всегда какъ-то больше въ разстройку идетъ.
— Онъ же этакой человѣкъ крѣпкій, здоровый…. Вѣрите ли вы, Лизавета Васильевна….
Марья Петровна наклонилась къ уху своей гостьи и пошептала ей что то.
— Полноте! воскликнула въ изумленіи Лизавета Васильевна.
— Да, да, подтвердила Марья Петровна: — мужъ мнѣ сказывалъ.
— Ахъ, Боже мой! Боже мой! продолжала изумляться Лизавета Васильевна, и вся закачалась.
— И что же она-то передъ нимъ — сами вы посудите! Развѣ этой худобѣ петербургской пара, только.
— Я все думаю, Марья Петровна, какая будетъ ея жисть въ Петербургѣ… Вы тамъ бывали, — скажите, какъ по вашему?
— Тутъ и говорить много нечего, Лизавета Васильевна. Здѣсь ли, въ Петербургѣ ли, — это дѣло вездѣ одно. Вѣдь все же она ни вдова, ни мужняя жена.
— Да, да.
— Такъ на нее каждый и смотрѣть будетъ. Это, я вамъ говорю, все равно, что здѣсь, что тамъ.
— Городъ-то вѣдь тамъ большой, Марья Петровна.
— Тѣмъ хуже, тѣмъ для нея хуже! Будь еще это здѣсь: ну, привычка бы сдѣлалась — и все это… На безрыбьѣ и ракъ рыба!.. А то въ Петербургѣ!.. Да развѣ только и свѣту въ окошкѣ, что она? Я думаю, тамъ этакихъ-то хоть мостовую мости. Подержитъ ее, подержитъ, — надоѣстъ ему и выгонитъ на улицу… Извѣстное дѣло.
— Ахъ, что вы, Марья Петровна!
— А вы какъ думали? Конечно. И получше ея, да со многими такъ случалось.
Марья Петровна припоминала, можетъ быть, старину о себѣ и о баталіонномъ поручикѣ.
— Согласитесь, не къ мужу жь она опять поѣдетъ?.. Другое дѣло, еслибъ это такъ случилось, какъ-нибудь — по молодости лѣтъ — ну, увлеклась!.. тогда, разумѣется, дѣло мужа было бы: извлечь ее и вразумить. А тутъ, помилуйте! ужь если мужъ самъ отказался, чего же тутъ?.. И слава Богу, не молоденькая ужь…. вѣдь ей двадцать-седьмой годъ…. Невинность какая!.. Могла бы все разсудить очень хорошо.
— Ахъ, что вы, Марья Петровна! Ей всего двадцать-три года.
— Это вы ей-то вѣрите? мало ли, что она вамъ скажетъ!.. Она себѣ и шестнадцать лѣтъ, пожалуй, дастъ. Двадцать-шесть, двадцать-шесть, — я вамъ говорю, ужь я это навѣрное знаю.
— Что жь это такое будетъ, Марья Петровна? Вдругъ онъ, въ самомъ дѣлѣ, выгонитъ ее… что тогда?.. Вѣдь ей точно сюда пріѣхать нельзя будетъ, къ Андрею Богданычу. Куда жь она дѣнется? родители-то вѣдь, кажется, умерли.
— Да, давно ужь. Братья у нея есть; но развѣ они примутъ ее послѣ подобнаго происшествія?.. Они же люди женатые. Вѣдь это просто острамить себя… совсѣмъ острамить. — Ну, да найдутся въ Петербургѣ благодѣтели… Этакихъ-то франтовъ тамъ вдоволь. И пойдетъ по рукамъ.
— Жаль, право, очень жаль.
— А по моему, и жалѣть вовсе нечего. Такъ ужь себя повела… Туда и дорога!
— По человѣчеству-то, Марья Петровна…
— Да кто виноватъ-то? кто? Вѣдь сама.
— Конечно.
— Ну, такъ и пеняй на себя!
— Просто, думаю я, изъ огня-то да въ полымя она попала. Больная же такая…
— Въ чемъ душа! Ужь хоть бы умерла, — лучше бы, кажется.
— Да вѣдь и не нажить долго-то при этой жизни.
— Что жь! дѣтей нѣтъ.
— Это еще великое счастье.
— А вы что думаете?.. Будь у нея дѣти, она не тоже бы сдѣлала?.. Тоже бы самое, повѣрьте. Такъ всегда смотрѣла…
— Ну, это, не знаю, какъ сказать, Марья Петровна… Материнское чувство…
— Да развѣ способна она къ материнскимъ чувствамъ? Первое дѣло — къ мужу-то была бы любовь… а то въ ней просто никакихъ чувствъ нѣтъ, никакихъ… Развратъ одинъ. Если и по міру пойдетъ, такъ, право, нисколько не жалко. По дѣломъ вору мука.
— А какъ знать, можетъ быть онъ тамъ въ Петербургѣ о разводѣ станетъ хлопотать… Да и женится на ней.
— Какъ же! ждите! Еще будь у нея умъ, конечно — могла бы что-нибудь такое сдѣлать… Но вѣдь, помилуйте! она просто дура. На одно развѣ ума ея хватитъ — всякому на шею повѣситься. И при томъ на это средства надо, — чтобы развестись. Вотъ что говоритъ Андрей-то Богданычъ… сегодня мужу это сказалъ. «Мнѣ бы, говоритъ, хоть рублей триста съ него отступнаго взять; въ голову, говоритъ, не пришло.» Обрадовался, что даромъ-то взяли. Нѣтъ, этого, чтобы онъ женился, — никогда этого не будетъ.
— Да что, имѣетъ онъ состояніе, Марья Петровна?
— Какое состояніе, помилуйте! Просто жалованьемъ живетъ.
— Можетъ, выгоды по службѣ имѣетъ?
— Выгоды!
Марья Петровна презрительно засмѣялась.
— Такіе люди и имѣютъ выгоды! Какъ-же! Съ перваго взгляду видно, что вертопрахъ. Выгодъ захотѣли!.. Видѣли вы: сѣлъ, какъ пріѣхалъ, въ карты играть… Проигралъ тридцать рублей, — и заклялся! Какое жь тутъ состояніе! Смѣхъ. Вѣрьте моему слову — не долго наживется имъ вмѣстѣ: цаловаться-то надоѣстъ.
— Лучше бы ужь, значитъ, ей мужу покориться.
— Разумѣется. Каковъ онъ ни есть, а все же мужъ, все же долженъ жену содержать. А тотъ — что такое?.. Сегодня мила ему, а завтра: «прощай, голубушка! ступай на всѣ четыре стороны!» Да туда и дорога!
— Ахъ! ахъ! повторяла Лизавета Васильевна, раскачиваясь со стороны на сторону.
— Туда и дорога! подтвердила городничиха.
Едва ли не таково же было мнѣніе и всѣхъ дамъ города Ч., хотя нѣкоторыя изъ молодыхъ во глубинѣ души завидовали судьбѣ Александры Ивановны.
III.[править]
Черезъ недѣлю, повозка, увезшая изъ Ч. Александру Ивановну, приближалась къ Москвѣ. На третьей станціи не доѣзжая Москвы, проѣзжіе остановились пить чай. Былъ уже довольно поздній вечеръ.
Желаніе Павла Александрыча сбылось: Саша простудилась и кашляла вдвое больше прежняго. Былъ ли Павелъ Александрычъ доволенъ этимъ, — сказать трудно. По временамъ, онъ бранилъ себя жестоко за то, что желалъ этого нѣсколько разъ; по временамъ, воображалъ онъ Сашу мертвой, на столѣ, въ бѣломъ платьѣ, а себя плачущимъ. Если бъ его спросить, что и какъ онъ думаетъ, онъ не съумѣлъ бы ничето отвѣчать. Въ головѣ у него былъ страшный сумбуръ.
Проѣзжіе помѣстились въ тепло-натопленной комнатѣ съ лежанкой. Саша сбросила съ себя капоръ и шубу; Павелъ Александрычъ тоже разоблачился; но не снялъ мѣховыхъ сапоговъ, и быстро ходилъ въ нихъ изъ угла въ уголъ, потому что и на этотъ разъ у него нога озябла. На Сашѣ была сверхъ темненькаго шерстянаго платья надѣта какая-то клѣтчатая кацавейка уѣзднаго покроя. Все это было толстое, ваточное; но станъ Саши все-таки казался гибкимъ и хрупкимъ. Большой чайникъ былъ едва подъ силу ея худенькой рукѣ, когда она ставила его на самоваръ.
Выложивъ изъ дорожнаго мѣшка нѣсколько булокъ и кренделей и приготовивъ чай, Саша подошла къ Павлу Александрычу, продолжавшему мѣрять шагами комнату, и стала противъ него. Онъ остановился.
— О чемъ ты все думаешь, Поль? спросила она, подавая ему обѣ руки.
— А что? разсѣянно отвѣчалъ Поль.
— Тебя какъ будто безпокоитъ что-то. Что такое? скажи мнѣ.
— Полно, мой другъ; ничего. Что можетъ меня безпокоить?
— Отчего же ты все задумываешься?
— Такъ; развѣ можно не думать? Чѣмъ такъ спрашивать, лучше поцалуй-ка меня!
Она положила руки ему на плечи, онъ обнялъ ее, и они поцаловались долгимъ поцалуемъ; ни ей, ни ему не нужно было для этого наклоняться: они были одного роста — онъ для мужчины не большаго, она для женщины высокаго.
— Сядемъ теперь, сказала Саша.
— Ну, сядемъ.
И они принялись за чай.
Поцалуй Саши нѣсколько укротилъ волненіе, которое все больше и больше овладѣвало Павломъ Александрычемъ, по мѣрѣ того, какъ онъ шагалъ изъ угла въ уголъ. Ему стало жаль ее, и онъ раскаялся въ своихъ мрачныхъ мысляхъ. Но отдѣлаться отъ нихъ совсѣмъ, или даже хоть на долго, онъ не могъ. По мѣрѣ приближенія его къ цѣли путешествія, все безотраднѣе спутывались и мѣшались въ его головѣ тяжелыя думы.
«Бѣдняжка!» думалъ онъ, сидя противъ Саши и ласково глядя на нее. «Вѣдь надо же было судьбѣ бросить тебя въ лапы такого чорта, какъ этотъ проклятый Андрей Богданычъ! Надо же было и мнѣ заѣхать въ эту глушь, и увезти тебя оттуда! А зачѣмъ? Развѣ не такая же каторга будетъ тебѣ и у меня?»
— Поль! перебила мысли его Саша.
— Что, мой другъ?
— Нѣтъ, не скажу: ты будешь смѣяться.
— Да что такое?
— Станемъ мечтать.
— Что?
— Мечтать.
— Какъ мечтать, о чемъ?
— Вотъ я знала, что ты станешь смѣяться: ты все думаешь о чемъ-то серьёзномъ.
— Я не смѣюсь, душа моя, но не понимаю: что такое? Какъ мечтать?
— Мечтать о томъ, какъ мы будемъ жить въ Петербургѣ, какъ мы квартиру свою уберемъ, гдѣ что поставимъ, куда станемъ ѣздить….
Отъ этихъ словъ опять все закипѣло въ Павлѣ Александрычѣ. Онъ закусилъ нижнюю губу, какъ-то неопредѣленно посмотрѣлъ на Сашу, и проговорилъ, стараясь, впрочемъ, не казаться недовольнымъ:
— Чего же тутъ мечтать? Надо разсуждать объ этомъ, а не мечтать; а теперь и разсуждать рано: будетъ еще время, какъ пріѣдемъ.
— Прости меня, Поль! Вѣдь я такая глупая. Прости меня!
— Въ чемъ же простить? Развѣ ты виновата?… Ахъ, какая ты странная!
У Саши покраснѣли глаза: она опустила ихъ, какъ провинившійся школьникъ, боясь заплакать.
— Мнѣ показалось, ты сердишься, проговорила она, наклоняя голову къ чашкѣ.
— Я сержусь! И не думалъ. Тебѣ все Богъ-знаетъ что кажется.
А между тѣмъ, онъ сердился.
«Сказать ей все, какъ есть, чтобы она не очень обольщалась мечтами, — это будетъ всего лучше!» началъ онъ думать. «Мечтать! мечтать! Есть о чемъ мечтать!… Вѣдь надо же ей наконецъ открыть глаза. До которыхъ еще поръ ее обманывать?… Скажу — и кончено. Я теперь ясно вижу, что она глупа и пуста. И чѣмъ я увлекся? Тоже глупости разныя: развить ее, образовать .. Лѣзъ же такой вздоръ въ голову?… Прежде всего надо, чтобы способности-то къ развитію были; а тутъ, кромѣ мечтаній о глупостяхъ, о тряпкахъ, — ничего нѣтъ. Надо сначала позаботиться, чтобы ѣсть-то было что, а потомъ ужь о развитіи да образованіи хлопотать».
Павелъ Александрычъ посмотрѣлъ на Сашу; она сидѣла все опустивъ глаза и низко наклонивъ голову.
«Вѣдь вотъ, кажется, плачетъ! Этого только и недоставало. Пожалуй, еще и капризы проявятся. Ну, скажи ей все, — того и гляди истерика еще сдѣлается. И откуда такая нѣжность вдругъ? Мужъ чубукомъ билъ да за косы таскалъ, — можно бы, кажется, привыкнуть…. Развѣ я сказалъ ей грубое что нибудь. Объ чемъ же слезы-то?»
— Саша! окликнулъ онъ ее.
— Что? тихо спросила она.
— Взгляни-ко на меня! Ты плачешь, кажется?
— Нѣтъ.
Но по голосу слышно было, что она плачетъ.
Она поспѣшно вынула платокъ, быстро обтерла глаза, и посмотрѣла на Павла Александрыча. Глаза у нея были красны, губы сжаты. Казалось, еслибъ она разжала ихъ, онѣ задрожали бы.
— Объ чемъ это? спросилъ Павелъ Александрычъ, нѣсколько смягчаясь. — Саша, милочка моя!
— Такъ, и сама не знаю, отвѣчала Саша.
— Ты не смотри на меня! Это я въ дорогѣ какъ-то разстроенъ всегда.
«А вѣдь прехорошенькая она; когда глаза у нея заплаканы, она еще лучше кажется. И все-таки, что ни говори, а я люблю ее… Изъ-за чего же бы я бился и мучился, и везъ ее съ собой?… Кабы не эти проклятыя деньги, которыхъ у меня нѣтъ!.. Какъ отлично можно было бы все устроить, если бы я былъ богатъ. Нанялъ бы ей хорошую квартиру, меблировалъ бы великолѣпно, одѣвалъ бы ее отлично, въ театрѣ она сидѣла бы въ бель-этажѣ… Чортъ знаетъ, что за вздоръ лѣзетъ въ голову; что я вѣчно думаю о томъ, чего никакъ не можетъ случиться?.. Или вотъ такъ, еслибъ кто бы нибудь взялъ ее на содержаніе, а я остался бы ея пріятелемъ Вѣдь она лучше всѣхъ знаменитыхъ петербургскихъ камелій, покрайней мѣрѣ которыхъ я видалъ…. Еслибъ ее нарядить хорошенько, да въ коляску съ медвѣжьей полостью, да на Невскій!… Да всѣ бы рты разинули».
Павлу Александрычу стало вдругъ совѣстно, что онъ такъ думаетъ; онъ даже покраснѣлъ немного. Но въ тоже время онъ не могъ перестать припоминать разныхъ знакомыхъ своихъ, имѣющихъ хорошее состояніе и питающихъ склонность къ женскому полу. Особенно часто мелькалъ у него въ головѣ одинъ штатскій генералъ, въ паричкѣ и трясучій, у котораго всегда имѣлась гдѣ нибудь около Офицерской или Подъяческихъ юная подруга жизни, любившая кататься на лихачахъ со спрятанными за-воротъ нумерами, ужинать у Дюссо съ офицерами, ѣздить на пикники, что однако не мѣшало ей всякой разъ встрѣчать трясучаго генерала словами:
— Ахъ, душка! какъ я соскучилась по тебѣ!
Чтобы прогнать эти гадкія мысли, Павелъ Александрычъ хотѣлъ начать о чемъ нибудь говорить съ Сашей; но языкъ у него не шевелился, и онъ не зналъ притомъ, что сказать. Саша тоже молчала. Обоимъ было тяжело и неловко.
Это неестественное и непріятное состояніе прервалъ Степанъ, явившійся сказать, что лошади готовы. Павелъ Александрычъ сталъ быстро одѣваться.
Когда Степанъ понесъ уложить въ повозку погребецъ, Саша, уже въ шубѣ и капорѣ, подошла къ Павлу Александрычу и сказала ему тихо, умоляющимъ тономъ:
— Поль, не будь такой!
— Какой, мой другъ? спросилъ въ смущеніи Павелъ Александрычъ, закутывая себѣ шею шарфомъ.
— Да такой, какъ ты теперь, отвѣчала Саша: — молчишь все, смотришь такъ странно, будто сердишься, думаешь о чемъ-то.
— Глупенькая ты! сказалъ Павелъ Александрычъ, цалуя ее.
— Когда ты такой, я ничего и сказать не могу, — все боюсь тебя.
Они вышли, и сѣли въ повозку. Ямщикъ тронулъ лошадей, и колокольчикъ зазвенѣлъ.
«Отчего она говоритъ, что боится меня?» началъ думать Павелъ Александрычъ. «Развѣ я Андрей Богданычъ?… Жила бы съ нимъ, коли все равно. Да развѣ она виновата? Виноватъ я».
Понять начали ему мерещиться разныя гадости: черномазые французы съ красивыми счетами; дворники, требующіе за квартиру и напоминающіе, что вышли всѣ дрова; штатскій генералъ и его Каролина съ шляпкѣ на отлетъ; утро со звонками въ передней, полицейскій чиновникъ…. Голова шла кругомъ. Ямщикъ, чтобы не заснуть, мурлыкалъ себѣ подъ носъ:
«Ты гулянье ли, гуляньице мое.
Во гуляньѣ сынъ прогнѣвалъ мать, отца;
Зато отдали въ солдаты молодца.
Во рекрутушкахъ не кажется житье —
По три денежки на суточки даютъ.
Я не знаю, куды денежки дѣвать:
Мнѣ пропить ли ихъ, проѣсть,
Али любушкѣ бѣлилъ-румянъ купить».
Павелъ Александрычъ задремалъ съ тяжелымъ сердцемъ.
IV.[править]
Привычной суетой пахнули на Павла Александрыча петербургскія улицы. На время притихли въ немъ мучительныя мысли, осаждавшія его дорогой.
« — Только въ дорогѣ такъ разстраивается голова», говорилъ онъ себѣ: «положеніе мое вовсе не такъ темно, какъ казалось, и я очень люблю Сашу. Жаль только, что она все больна. Надо будетъ взять доктора, потому что болѣзнь, кажется, становится опасна. Сама она говоритъ, что никогда такъ не кашляла… И похудѣла очень».
Первые дни Павелъ Александрычъ съ утра былъ въ постоянныхъ хлопотахъ и разъѣздахъ. Надо было нанять квартиру. Прежде онъ нанималъ обыкновенно комнату съ мебелью и со столомъ отъ жильцовъ, и, уѣзжая, остался даже долженъ квартирной хозяйкѣ своей — нѣмкѣ, которой оставилъ въ залогъ шинель съ бобровымъ воротникомъ. За шинелью онъ не поѣхалъ; о долгѣ своемъ подумалъ: «подождетъ!» и нанялъ квартиру о трехъ комнатахъ, отъ хозяина дома, гдѣ-то между Вознесенскимъ и Кокушкинымъ мостами. Квартира была миленькая, со свѣжими обоями и съ паркетнымъ поломъ въ одной комнатѣ, и не дорога; но ее нужно было меблировать. Павелъ Александдрычъ нашелъ болѣе удобнымъ взять мебель на прокатъ, потому что денегъ разомъ выдавать не хотѣлъ, и они были еще очень нужны ему на другіе расходы. Купилъ онъ только занавѣски на окна, да посуды кухонной и столовой…. Оказалось, что вообще хозяйственное обзаведеніе стоило не дешево. За то ни въ чемъ не было недостатка.
Когда была принесена и уставлена мебель, и повѣшены занавѣски, квартирка стала просто игрушкой. Она была къ тому жь на солнечной сторонѣ, и солнце наполняло всю ее веселымъ цвѣтомъ.
Веселы были и молодые хозяева. Они суетились, ходили изъ комнаты въ комнату, прибирали, устраивали все.
— Не лучше ли вотъ это такъ поставить, а это сюда? только и раздавалось по комнатамъ. Наконецъ все было улажено.
— Знаешь ли что, Поль? Хорошо бы на окна цвѣтовъ поставить, сказала Александра Ивановна. Здѣсь же солнце почти цѣлый день.
— Ахъ, да, непремѣнно, согласился Павелъ Александрычъ.
Онъ тотчасъ же надѣлъ шляпу и шубу, поскакалъ въ цвѣточный магазинъ, и черезъ полчаса привезъ нѣсколько горшковъ съ гіацинтами; а черезъ часъ ему принесли и другихъ цвѣтовъ на всѣ окна.
— Ахъ, какъ у насъ хорошо! какъ хорошо! говорила Саша, ходя изъ комнаты въ комнату и хлопая въ ладоши.
— Видишь, какъ мы мило устроились! подтверждалъ и Павелъ Александрычъ. — Такъ ты мечтала дорогой?
— Хуже, Поль, хуже.
И похвалы кончались объятіями и поцалуями.
Павелъ Александрычъ быль доволенъ: онъ жалѣлъ только, что Саша не жена его, и что онъ не можетъ поѣхать съ нею дѣлать визиты своимъ знакомымъ, между которыми были два статскихъ и одинъ дѣйствительный статскій совѣтникъ (не считая трясучаго генерала), задававшіе нерѣдко вечера и даже балы. Да еще нѣсколько смущало Павла Александрыча то обстоятельство, что за прокатъ мебели внесено имъ мало денегъ, — только за одинъ мѣсяцъ. «Что, какъ на тотъ мѣсяцъ у меня денегъ-то не будетъ?» соображалъ онъ. «Надо, если за всѣми расходами, останется что нибудь, внести еще. У бородача этого что-то рожа подозрительная: жидомъ, каналья, смотритъ». Сашѣ, впрочемъ, онъ сказалъ, что мебель купилъ.
Степанъ оказался, противъ всякаго ожиданія, тоже совершенно довольнымъ. Иногда онъ находилъ, правда, что баринъ что-то ужь слишкомъ на широкую ногу заводится; но тотчасъ утѣшался, думая, что вѣрно денегъ теперь больше прежняго и, пожалуй, еще гости станутъ по вечерамъ бывать, и въ карты играть, а онъ, Степанъ, будетъ держать карты. «Да оно бы пора за умъ взяться!» думалъ Степанъ. «А то все бездомникомъ жилъ. То ли дѣло теперь. Это, вотъ, какъ въ губерніи добрые люди живутъ. Одно только зачѣмъ? бабу на что взялъ? Теперь вѣдь и жениться бы вздумалъ, — и невѣста бы была хорошая и съ деньгами, — такъ и тутъ помѣха!» Впрочемъ и съ Александрой Ивановной Степанъ скоро примирился, думая, не она ли виной обращенія его барина къ болѣе домовитой жизни.
На первое время было рѣшено обойтись безъ кухарки, потому что Степанъ умѣлъ и супъ сварить, и что угодно обжарить, и даже пирогъ испечь. Степанъ рѣшеніе это нашелъ чрезвычайно благоразумнымъ, потому что получилъ отъ Павла Александрыча двадцать рублей на расходы, съ тѣмъ, чтобы подать ему счетъ, когда деньги выйдутъ. Длинный счетъ, нацарапанный рукою лавочника, съ которымъ Степанъ въ первый же день сошелся дружески, уже рисовался въ его воображеніи. «Не такой человѣкъ баринъ, чтобы счеты повѣрять!» думалъ онъ при этомъ, хотя въ другихъ случаяхъ неразсчетливость барина ему не нравилась. «Не барское дѣло копѣйки считать».
— Теперь, Саша, у насъ все въ порядкѣ дома, говорилъ Павелъ Александрычъ: — надо вотъ о чемъ похлопотать: у тебя вѣдь рѣшительно нечего надѣть. Разскажи-ко мнѣ, что тебѣ нужно, и мы разочтемъ, сколько все это будетъ стоить. Себѣ я тоже платье заказалъ: совсѣмъ обносился въ дорогѣ.
Павелъ Александрычъ былъ долженъ двѣсти рублей тому французу портному, который назвалъ его когда-то malhonnête; сначала Павелъ Александрычъ думалъ отдать ему свой долгъ или хоть часть его и заказать новое платье, но вѣдь французъ, пожалуй, деньги-то возьметъ, а платья не станетъ дѣлать. Изъ опасенія такой бѣды, платье было заказано другому портному, а о французѣ на время было позабыто.
— Мнѣ немного нужно, Поль, отвѣчала Саша на вопросъ Павла Александрыча.
— Тѣмъ лучше, душа моя, потому что, откровенно тебѣ скажу, намъ надо быть нѣкоторое время поэкономнѣе…. Вотъ я скоро получу много денегъ, и тогда можно будетъ пошире развернуться.
Какъ ни мало было нужно Александрѣ Ивановнѣ, а смѣта необходимыхъ для нея расходовъ повергла въ ужасъ Павла Александрыча. Она превышала всѣ наличныя его деньги.
— Саша, милая моя! всего этого разомъ нельзя сдѣлать, сказалъ ей Павелъ Александрычъ, замѣтно омрачившись. — Это ужасно много.
— Да вѣдь это все необходимое, Поль, самое необходимое…
— Нѣтъ, я не могу теперь сдѣлать тебѣ все это. Какъ хочешь, душа моя, а надо подождать. Вотъ я сказалъ тебѣ, что скоро получу деньги, — ну, тогда другое дѣло!
— А когда ты получишь деньги?
— Когда?… Черезъ мѣсяцъ — или…. ну, черезъ полтора, два….
— И много?
— Да, довольно.
— Сколько?
— Право, не знаю, сколько придется, — около тысячи, я думаю.
— Ахъ, какъ это славно! А вѣдь мнѣ только пятьсотъ нужно…. тогда все у меня будетъ, все.
Павелъ Александрычъ сильно боялся вопроса, откуда получитъ онъ деньги, и заранѣе смутился; чтобъ отвратить этотъ вопросъ, онъ сказалъ Сашѣ:
— Давай-ко считать, что теперь тебѣ больше всего нужно.
— Хорошо, давай!
Смѣта была написана самимъ Павломъ Александрычемъ карандашомъ на бумажкѣ, со словъ Александры Ивановны. Онъ сталъ читать, и то и дѣло говорилъ:
— Ну, это пока не нужно! безъ этого еще можно обойтись!
— Ахъ, нѣтъ, Поль! оставь это, пожалуйста! другое вычеркни, возражала Саша.
— Да этакъ мы ничего не вычеркнемъ.
— Нѣтъ, душенька, оставь!
Сердце кипѣло у Павла Александрыча; но онъ сдержалъ себя.
— Хорошо, сказалъ онъ, вычеркнувъ изъ длиннаго списка, кажется, всего три вещи: — мы завтра еще разсудимъ объ этомъ на досугѣ.
Завтра дѣло тоже кончилось бы ничѣмъ, еслибъ Павелъ Александрычъ не вспылилъ, и не вскричалъ:
— Если такъ, ничего у тебя не будетъ! Когда я говорю тебѣ, что у меня нѣтъ денегъ на всю эту дрянь, на всѣ этй тряпки, кажется, нечего ломаться.
«До сихъ поръ Богъ знаетъ въ чемъ ходила!» подумалъ онъ, но не сказалъ: «хуже горничной; а теперь всего мало! дѣлай ей туалетъ на пятьсотъ рублей.»
— И куда тебѣ? на что? Развѣ ты можешь теперь выѣзжать? продолжалъ онъ. — Ты посмотри на себя. Вѣдь тебѣ лечиться надобно; ты серьёзно больна: безпрестанно жалуешься на грудь, мучишься кашлемъ. Тебѣ надо дома сидѣть. Это тебѣ и докторъ скажетъ… Я завтра съѣзжу за докторомъ. Для чего же тебѣ все это? Другое дѣло, когда ты поправишься.
— Ахъ, Поль! я совсѣмъ здорова, право! сказала Саша со слезами на глазахъ.
— Спорь еще! смѣшно тебя слушать.
Павелъ Александрычъ самъ, безъ всякихъ переговоровъ, вычеркнулъ изъ списка все, что казалось ему лишнимъ, и подалъ бумажку Александрѣ Ивановнѣ.
— Вотъ это можешь себѣ купить, сказалъ онъ: — и больше тебѣ ничего не нужно.
Александра Ивановна посмотрѣла на бумажку и заплакала.
— Что же, ты не довольна? вскричалъ Павелъ Александрычъ. — Хочешь, чтобъ и этого не было?
— Ахъ, Поль, нѣтъ! Прости меня! отвѣчала Саша, удерживаясь отъ плача.
— Ну, такъ поѣдемъ вмѣстѣ, и все купимъ, все закажемъ.
Въ тотъ же день все было куплено и заказано; а черезъ два дня Саша была уже одѣта, какъ картинка, просто и мило. Павелъ Александрычъ, глядя на нее, чувствовалъ себя влюбленнымъ.
Былъ у нихъ докторъ, говорилъ съ Сашей и сказалъ мало утѣшительнаго Павлу Александрычу. «У нея чахотка въ сильномъ развитіи. Самое главное теперь, чтобы она не тревожилась ничѣмъ. При совершенно тихой, спокойной жизни, она еще сможетъ перенести здѣшнюю весну. Въ противномъ случаѣ никакія лекарства не помогутъ. Во всякомъ случаѣ, я долженъ вамъ сказать, что петербургскій климатъ ей не годится. Ей надо куда нибудь на югъ.» Тѣмъ не менѣе, докторъ прописалъ какой-то пластырь на грудь, какой-то чай и какія-то капли.
Ничего изъ этихъ лекарствъ, принесенныхъ изъ аптеки, Саша не тронула. Она и не думала о леченьи. Ей хотѣлось насладиться сначала волей, счастьемъ, любовью.
Павелъ Александрычъ былъ тоже не прочь отъ всего этого, и отдался вполнѣ наслажденіямъ медоваго мѣсяца.
Но часто возникали въ головѣ его прежнія черныя мысли. Положеніе его было очень шатко. Денегъ въ наличности почти не оставалось. Получить было не откуда. Жалованьемъ жить оказывалось совершенно невозможно: его только что доставало на квартиру, на дрова и на чай. Городничиха не ошиблась, утверждая, что Павелъ Александрычъ чиновникъ не высокаго полета, то есть занимаетъ очень мелкое мѣсто; не ошиблась она и въ томъ, что порученіе, по которому онъ пріѣзжалъ въ провинцію, было очень сомнительной важности. До отъѣзда своего, онъ пріобрѣталъ кое-что фельетономъ въ какой то газетѣ: въ отсутствіе его, мѣсто это было занято болѣе способнымъ, и на литературу надѣяться было уже нечего. Таланта беллетристическаго Павелъ Александрычъ не имѣлъ: это было вполнѣ доказано многократными его попытками; на дѣльный трудъ онъ быль тоже не способенъ, потому что ничего не зналъ обстоятельно… Переводить бы… но и тутъ была помѣха: онъ зналъ только пофранцузски, а французскій языкъ лишь при знаніи другихъ языковъ могъ пригодиться для журнальной работы. Это очень огорчало Павла Александрыча, тѣмъ болѣе, что онъ былъ человѣкъ не безъ самолюбія. Но приходилось покориться.
V.[править]
Медовый мѣсяцъ миновалъ. Столько ли было въ немъ дней, какъ въ обыкновенномъ мѣсяцѣ, — или больше, или меньше?.. не знаемъ; но миновалъ онъ скоро. Такъ по крайней мѣрѣ казалось Сашѣ. Павлу Александрычу ничего не казалось: ему некогда было думать объ этомъ; у него было время только на то, чтобы бранить и себя и людей, кипѣть безсильной злобой и все проклинать.
Наступили сумрачные дни, хотя солнце съ каждымъ днемъ свѣтило ярче въ квартиру Саши и Павла Александрыча, хотя чаще стали оттепели, и въ воздухѣ пахло по временамъ близостью весны.
Въ одно изъ яркихъ мартовскихъ утръ, когда капало съ крышъ и голуби особенно весело ворковали на карнизахъ оконъ, сверкая на тепломъ солнцѣ бѣлыми и сизыми перьями, Павелъ Александрычъ и Саша проснулись съ тяжелой головой. Онъ возвратился наканунѣ очень поздно, часа въ четыре; она не спала до его прихода, хотя и улеглась въ постель, и все плакала. Когда Павелъ Александрычъ вошелъ въ спальню и зажегъ свѣчу, Саша хотѣла подняться и заговорить съ нимъ; но она сначала взглянула на него украдкой и побоялась. Павелъ Александрычъ смотрѣлъ какъ-то странно: онъ былъ блѣденъ и какъ-будто похудѣлъ; волосы на правомъ вискѣ были растрепаны, и Саша невольно вспомнила Андрея Богданыча. Сердце у нея замерло, и она притаилась подъ одѣяломъ, удерживая дыханіе и стараясь не заплакать. Павелъ Александрычъ раздѣвался сердито: онъ такъ швырнулъ на стулъ сюртукъ и жилетъ, что они свалились на полъ.
Рано разбудилъ его звонокъ. Открывая глаза, Павелъ Александрычъ въ тоже время какъ будто боялся открывать ихъ. Свѣтъ солнечный быль ему противенъ, и что-то давило ему грудь у самаго горла; виски бились.
Въ дверь послышался стукъ.
— Что тамъ такое? хрипло крикнулъ Павелъ Александрычъ.
— Отъ портнаго пришли, мрачно отвѣчалъ изъ-за двери Степанъ.
— Болванъ! сказалъ Павелъ Александрычъ, и началъ со злобой надѣвать сапоги.
«Уберечься отъ нихъ нельзя!» бранился онъ въ душѣ: «Ломятся, канальи; готовы человѣка съ ногъ сшибить. А все-таки Степанъ мерзавецъ и дуракъ: будь онъ умнѣе, какъ бы нибудь спровадилъ.»
Саша боялась встать, пока Павелъ Александрычъ объяснялся въ другой комнатѣ съ посланнымъ портнаго, который возвышалъ иногда голосъ до крика. Наконецъ, выразивъ какую-то сильную угрозу, портной ушелъ.
Павелъ Александрычъ воротился въ спальню. Руки у него дрожали.
— Долго ли тебѣ еще лежать? крикнулъ онъ. — Кажется, пора.
— Я сейчасъ, отвѣчала Саша.
Она взяла со стула чулки, и стала торопливо надѣвать ихъ подъ одѣяломъ. У нея тоже дрожали руки.
Павелъ Александрычъ ходилъ быстрыми шагами изъ угла въ уголъ.
— Степанъ! закричалъ онъ: — что же самоваръ?
— У насъ нѣтъ чаю, Поль, тихо проговорила Саша.
— Какъ нѣтъ? опять! Давно ли покупали?
— Да вѣдь всего четверть фунта.
— Такъ что же? цыбикомъ, что ли, покупать? Ну, а кофе?
— И кофею нѣтъ.
— Оттого, что мы по десяти разъ въ день пьемъ.
— Ахъ, Поль! я ни разу не пила безъ тебя.
— Все равно… Сахаръ, по крайней мѣрѣ, есть?
— Сахаръ есть.
— Степанъ! закричалъ опять Павелъ Александрычъ. Степанъ, мрачный и небритый, появился въ дверяхъ.
— Что угодно?
— Возьми тамъ въ черномъ жилетѣ четвертакъ: купи чаю.
Степанъ наморщилъ лобъ и спросилъ:
— Восьмушку?
— Ну, да!
— Свѣчекъ тоже нѣтъ, проговорилъ онъ еще мрачнѣе.
— Да сколько жь у насъ свѣчекъ выходитъ? По два фунта въ день? Ты въ кухнѣ изволишь палить! Этому надо положить конецъ.
— Четвертаго дня всего двѣ свѣчки было взято. Вчерась васъ дожидался всю ночь — послѣдняя сгорѣла.
— Зачѣмъ ты по двѣ свѣчки берешь?
— Хорошо, что и двѣ-то лавочникъ далъ. Теперь и одной не выпросишь.
— Врешь!
— Чего врать? мнѣ въ лавку и глазъ теперь не показать. Мимо-то идешь, — проходу нѣтъ.
— Пошелъ вонъ, болванъ! купи чаю.
Степанъ не двигался съ мѣста.
— А какъ же свѣчекъ? спросилъ онъ.
— Ну, что ты присталъ? Вотъ я поѣду — привезу.
Павелъ Александрычъ продолжалъ ходить, и думалъ: «хоть бы заложить что нибудь! и заложить нечего. У кого бы занять?… не у кого, — и не могу… языкъ не поворотится.»
— Ну, что ты, чортъ, стоишь? закричалъ онъ на Степана, глядѣвшаго на него оловянными глазами.
— На обѣдъ денегъ не дадите?
— Нѣтъ ихъ.
— Ничего не готовить, значитъ?
Павелъ Александрычъ остановился и затопалъ ногами.
— Вонъ, каналья, покамѣстъ живъ!
Степанъ ушелъ.
Саша стояла ни жива, ни мертва около постели. Павелъ Александрычъ ходилъ и безплодно ломалъ себѣ голову, придумывая какое нибудь средство. Мысли его, кидаясь изъ стороны на сторону, останавливались иногда на такихъ глупостяхъ, что онъ самъ вѣрно расхохотался бы надъ ними, еслибъ не былъ такъ встревоженъ. Такъ онь думалъ: «что, если я пойду по улицѣ, и вдругъ найду бумажникъ съ деньгами, или хоть кошелекъ.» И ему не казалось дикимъ подобное предположеніе.
— Послушай, Саша! сказалъ онъ наконецъ, послѣ томительнаго молчанія, останавливаясь передъ нею: — неужели у насъ рѣшительно ничего нѣтъ къ обѣду?
— Только картофелю есть немного, отвѣчала Саша.
— Боже мой! это надо съ ума сойти! вскричалъ Павелъ Александрычь, хватаясь за голову. — Нѣтъ ли у насъ хоть заложить чего нибудь?
Саша опустила глаза.
— Твою бы шубу, продолжалъ онъ.
Саша покраснѣла.
— Тебѣ жаль ее? спросилъ Павелъ Александрычъ, пристально глядя на нее.
— Не сердись, Поль! ея ужь нѣтъ у меня.
— Гдѣжь она?
— Еще недѣлю тому — я не хотѣла этого сказывать тебѣ…. денегъ у меня не было, а ты такъ сердился…. я боялась сказать тебѣ, что нужно, и заложила ее.
— За много?
— За десять рублей…
— Мало.
— Больше не давали.
— И ихъ ужь нѣтъ?
— Нѣтъ. Вѣдь надо было дровъ купить…. ты и не зналъ этого. Ну, обѣдали….
— Такъ, значитъ, заложить нечего?
— Нѣтъ. Но вѣдь ты достанешь, Поль?… ты говорилъ.
— Да.
Павелъ Александрычъ сбросилъ съ себя халатъ и сталъ одѣваться.
— Послушай, Поль! сказала Саша.
— Что?
— Если ты получишь деньги….
Павла Александрыча передернуло.
— Ну?
— Заѣзжай къ мебельщику.
— Да, да, надо будетъ заѣхать, торопливо отвѣчалъ Павелъ Александрычъ.
— Ужь онъ вчера приходилъ, когда тебя не было дома. Такой недовольный.
— Что же онъ говорилъ?
— Говорилъ, что опять сегодня прійдетъ, и если ты не отдашь денегъ, онъ всю мебель возьметъ.
— Каналья!
— Заѣзжай къ нему, ради Бога!
— Заѣду.
Они помолчали.
— Ты навѣрное получишь, Поль? рѣшилась наконецъ спроситъ Саша.
— Я думаю.
Саша не вѣрила уже Павлу Александрычу; онъ самъ, какъ извѣстно, давно себѣ не вѣрилъ.
Наскоро напившись чаю, онъ отправился изъ дому.
— Поль, пріѣзжай, пожалуйста, поскорѣй! сказала Саша, провожая его къ прихожей.
— Ахъ, Боже мой! какъ это скучно! пріѣду, когда будетъ можно. Надоѣла со своими глупостями! крикнулъ онъ, не оборачиваясь.
Нахлобучивъ шляпу, уткнувъ носъ въ шубу, быстро сходилъ онъ съ лѣстницы. Внизу онъ натолкнулся на человѣка, который обратился къ нему, снимая картузъ, со словами;
— А я къ вамъ, сударь.
Павелъ Александрычъ поднялъ голову.
Передъ нимъ стоялъ мебельщикъ, и на этотъ разъ Павелъ Александрычъ окончательно убѣдился, что онъ похожъ на жида.
— Вы все по поводу мебели, почтеннѣйшій? проговорилъ онъ смущеннымъ тономъ: — повремените, пожалуйста, денька два! я на дняхъ вамъ внесу за полгода впередъ. Неужто вы мнѣ не вѣрите?
— Какъ можно, сударь, невѣрить? отвѣчалъ купецъ съ самой обязательной улыбкой.
— Я непремѣнно долженъ получить на дняхъ большую сумму, перебилъ его Павелъ Александрычъ: — можетъ быть даже сегодня получу…. И тогда, повторяю вамъ, за полгода внесу…
— Наше дѣло коммерческое, сударь.
— Что жь, вы меня хотите безъ мебели оставить? Развѣ я не говорю вамъ, что на дняхъ, можетъ-быть даже сего дня….
— Было ужь не разъ вами говорено, сударь.
— Такъ случилось, почтеннѣйшій. Согласитесь, нельзя же мнѣ безъ мебели остаться?
— Это какъ вамъ угодно, сударь….
— Такъ вы повремените, значитъ?
— Со всѣмъ моимъ удовольствіемъ готовъ бы, но никакъ нельзя-съ.
— Что за вздоръ?
— Прошу извинить, сударь. Я и людей съ собой привелъ.
— Какъ! воскликнулъ въ злобѣ и отчаяніи Павелъ Александрычъ.
— Ребята! спокойно крикнулъ купецъ: — ступай на верхъ, въ третій этажъ, на правую руку дверь, нумеръ тринадцатый.
Четыре мужика стали подниматься на лѣстницу.
— Ахъ, разбойникъ! Вскричалъ Павелъ Александрычъ, закутываясь въ шубу, и почти выбѣжалъ на улицу.
VI.[править]
Саша ходила въ слезахъ по комнатамъ и съ замираніемъ сердца смотрѣла, какъ онѣ пустѣли. Наконецъ все было вынесено, и остались только двѣ кровати да небольшой столъ, которые были куплены на чистыя деньги. Не будь, кромѣ того, четырехъ стульевъ въ кухнѣ и прихожей, негдѣ было бы и сѣсть. Красивенькая квартира превратилась въ какой-то пустой сарай. Занавѣски на окнахъ и цвѣты непріятно кидались въ глаза среди этой пустоты. Впрочемъ, гіацинты давно завяли и сморщились, и ихъ можно было выбросить, не жалѣя. Шаги Саши звонко раздавались, и она плакала все неутѣшнѣе.
Степанъ, темный какъ туча, расхаживалъ по корридору, свирѣпо рычалъ, и по временамъ въ отчаяніи хлопалъ себя ладонями по бедрамъ. Въ воображеніи его невольно возникали картины пріютнаго житья въ губерніи, и онъ окончательно утратилъ сладкую надежду держать карты. Въ отчаяніи ушелъ онъ наконецъ въ кухню, и всю ее начадилъ махоркой.
Саша обезсилѣла отъ слезъ и кашля, который сильнѣе обыкновеннаго мучилъ ее послѣ холода, напущеннаго съ лѣстницы во время выноски вещей. Она легла въ постель, спрятала лицо въ подушку, и ей хотѣлось умереть. Желаніе это до сихъ поръ никогда не приходило ей въ голову даже въ степномъ Ч. Тамъ у нея были надежды; теперь она ихъ не находила.
Память ея невольно обращалась ко времени перваго знакомства съ Павломъ Александрычемъ. Саша припоминала всѣ слова, сказанныя имъ ей, когда они вдвоемъ сиживали въ сумеркахъ на диванѣ бѣдной уѣздной гостиной, и изъ спальни доносился до нихъ глухой храпъ Андрея Богданыча, мертво спавшаго послѣ обѣда.
Павелъ Александрычъ представлялъ Сашѣ ея тогдашнюю жизнь въ еще темнѣйшихъ и безотраднѣйшихъ краскахъ, чѣмъ она казалась ей самой. Онъ говорилъ, что если Саша согласится поѣхать съ нимъ, онъ окружитъ ее довольствомъ, спокойствіемъ, счастьемъ. Какъ свѣтло рисовалось ей это будущее! Онъ говорилъ, что любить ее, какъ никогда и никого не любилъ, что будетъ ее всегда любить. Онъ говорилъ, что она зачахнетъ въ уѣздной глуши, а что онъ повезъ бы ее далеко, за границу, подъ теплое солнце, подъ яркое небо, и она разцвѣла бы тамъ пышнымъ цвѣткомъ. Онъ говорилъ… Боже мой! чего только не говорилъ онъ! Вся душа рвалась туда, куда звалъ онъ.
Саша думала и плакала, пока не заснула отъ изнеможенія.
Степанъ, наполнивъ кухню зеленымъ чадомъ, посидѣлъ нѣсколько времени въ молчаливой злобѣ, потомъ пошелъ посмотрѣть, что дѣлаетъ барыня. Оглянувъ пасмурнымъ взоромъ пустыя комнаты, онъ всплеснулъ руками, покачалъ-покачалъ головой, и плюнулъ. Такъ какъ барыня лежала въ постели и повидимому спала, Степанъ рѣшился уйти изъ дому — хоть какъ нибудь разгулять на людяхъ свое горе. Онъ заперъ кухонную дверь снаружи, и отправился въ дворницкую. Оттуда сынишка дворника сбѣгалъ въ питейный за квартой, и Степанъ, угощая хозяина темной и сырой конуры, высказалъ надежду, что навѣрное скоро сгонятъ съ квартиры его барина, какъ человѣка самаго несообразнаго. Потомъ и гость и хозяинъ пошли выпить чайку въ ближайшую ресторацію.
Саша спала долго, но безпокойно. Она проснулась вся въ жару, съ пересохшими губами.
Судя по солнцу, прошла уже и обѣденная пора. Саша встала, закашлялась, и кашляла, пока все лицо у ней не покраснѣло и на лбу не проступилъ потъ. Она обошла опять пустыя комнаты, и отворила дверь въ кухню. Степана тамъ не было. Саша вошла, попробовала рукой дверь на лѣстницу, и увидала, что она заперта снаружи. Ей было и горько, и жутко. Она остановилась посреди дымной кухни и смотрѣла кругомъ. Плиту не топили, и на ней лежалъ Степановъ кисетъ съ табакомъ; въ углу стоила юорзинка съ сырымъ картофелемъ. На столѣ, изрубленномъ поварскимъ ножомъ, лежалъ обкусанный зубами Степана ломоть хлѣба. Саша отворила шкапъ: на двухъ тарелкахъ были обглоданныя кости говядины и застывшій жиръ; въ хлѣбной корзинкѣ оставалась булка. Саша отломила отъ нея кусокъ и стала ѣсть; но хлѣбъ остановился у ней въ горлѣ. Она затворила шкапъ, почерпнула ковшомъ воды изъ ведра, хлебнула разъ, и ушла въ спальню. Слезы капали у нея изъ глазъ.
Саша опять легла. Что было съ ней до сумерекъ, — она не помнила. Забытье смѣнялось слезами, слезы какъ-будто какимъ-то бредомъ; а потомъ опять забытье, слезы и бредъ, — бредъ, забытье и слезы. Она не слыхала, какъ пришелъ домой Степанъ, какъ онъ сначала ворчалъ въ кухнѣ, какъ потомъ началъ даже напѣвать съ горя.
Рѣзкій звонъ колокольчика въ прихожей заставилъ ее вздрогнуть. Сердце перестало въ ней биться. Степанъ отворилъ дверь; молча вошелъ кто-то, молча снялъ шинель. Шаги приближались къ спальнѣ.
— Спишь? раздался голосъ Павла Александрыча.
У него какъ-будто совсѣмъ перехватило горло.
— Нѣтъ, отвѣчала Саша.
— Гдѣ спички?
— Здѣсь вотъ, на столѣ, около меня.
Онъ подошелъ и шаркнулъ спичкой объ стѣну. Спичка загорѣлась. Саша обмерла отъ ужаса, взглянувъ на Павла Александрыча. Правый високъ торчалъ у него гочь въ точь, какъ у Андрея Богданыча.
— Гдѣ же свѣчка? спросилъ онъ.
— Да вѣдь свѣчки нѣтъ… ты знаешь, Поль.
Павелъ Александрычъ швырнулъ спичку на полъ и рѣзко закричалъ:
— Одно я знаю, что выкинулъ бы отсюда всю лишнюю посуду за окошко.
И онъ двинулъ отъ себя столъ.
— Ради Бога, Поль! пролепетала Саша, дрожа, какъ листъ: — я ни въ чемъ не виновата.
— Разумѣется, я во всемъ виноватъ? Да? говори же! я? отрывисто и пьянымъ языкомъ, говоритъ Павелъ Александрычъ — Все теперь спутано… вся жизнь… Кладъ какой на шею навязался!.. Сидѣла бы себѣ въ своемъ уѣздѣ… Любовь… Дичь…
Онъ злобно сбрасывалъ съ себя платье: сюртукъ, жилетъ, помочи, — все летѣло на полъ.
— Поль! проговорила умоляющимъ голосомъ Саша.
— Молчать! крикнулъ Павелъ Александрычъ. — Молчать, пока не выгналъ на улицу!
Саша того и ждала, что сапоги полетятъ ей въ голову. Но вотъ и они упали на полъ. Больше она ничего не слыхала…
VII.[править]
Все это происходило года два тому назадъ.
Павелъ Александрычъ живетъ теперь одинъ. По прежнему не обзавелся онъ мебелью и нанимаетъ меблированныя комнаты у разныхъ нѣмокъ и полекъ. Платитъ онъ за квартиру попрежнему неисправно, и поэтому очень часто переѣзжаетъ. Переѣзды его не затруднительны, потому что хозяйство свое онъ сбылъ съ рукъ, и имѣніе его все заключается въ чемоданѣ.
Главнымъ украшеніемъ его квартиры служитъ портретъ хорошенькой женщины, который виситъ всегда на самой видной стѣнѣ, и гипсовая маска, снятая съ той же женщины. Маска кладется обыкновенно тоже на самомъ видномъ мѣстѣ.
Когда Павла Александрыча спрашиваетъ кто-нибудь, чья это маска, онъ принимаетъ всегда разстроенный видъ, ерошитъ на себѣ волосы, беретъ голову свою въ обѣ руки, закрываетъ нижнюю губу и отворачивается отъ предложившаго вопросъ.
— Не спрашивайте! говоритъ онъ съ усиліемъ; — мнѣ еще больно касаться до этой страшной раны.
Потомъ, нѣсколько успокоившись, онъ прибавляетъ:
— Ахъ, это такой романъ!.. Любить такъ, какъ я любилъ эту женщину…
Слѣдуетъ опять пауза.
— Вамъ можно это разсказать! вы поймете меня! стремительно говоритъ Павелъ Александрычъ, крѣпко сжимая руку гостя. — Сядемте!
И гость, слушая разсказъ, проникается благоговѣніемъ къ высокимъ чувствамъ Павла Александрыча.
Андрей Богданычъ вовсе не такъ безутѣшенъ въ потерѣ жены: онъ жалѣетъ только объ одномъ — что не взялъ рублей трехсотъ отступнаго съ заѣзжаго петербургскаго франта.