Вслед за войной (Кондурушкин)/Батум/ДО

Вслѣдъ за войной — Батумъ
авторъ Степанъ Семеновичъ Кондурушкинъ

Источникъ: Кондурушкинъ С. С. Вслѣдъ за войной. — Пг.: Издательское товарищество писателей, 1915. — С. 115.

I

Пріѣздъ мой въ Батумъ былъ ночью, часа въ четыре утра. Торопливо бѣжала по пустымъ заламъ вокзала публика. Осіянныя луной, пусты улицы. Горы поднимаются надъ городомъ съ трехъ сторонъ — синія тучи. Швейцаръ гостиницы минуту разсматривалъ насъ сквозь стекло двери, наконецъ, открылъ, но огня не зажегъ.

— Да вы бы посвѣтили!

— Нечѣмъ, — говоритъ онъ соннымъ голосомъ.

По голосу слышно, что мокры отъ ночной сырости его усы, а глаза полузакрыты въ дремотѣ.

— Развѣ нѣтъ у васъ электричества?

— Послѣ двухъ часовъ ночи нѣту. Турокъ подобрался, за Чорохомъ электрическую станцію повредилъ. Верстъ семь отсюда…

Швейцаръ водитъ насъ — меня и казачьяго офицера — по темнымъ корридорамъ гостиницы, заводитъ въ темныя комнаты. Натыкаемся на стулья, столы, кровати.

— Да вы хоть бы свѣчку зажгли!

Молчитъ, даже куда-то ушелъ. Черный онъ и въ темнотѣ совсѣмъ не виденъ, пропалъ. Кричать стѣсняемся, навѣрное есть обитатели. Появился, какъ духъ, спрашиваетъ озябшимъ и сердитымъ голосомъ:

— Ну, какой номеръ желаете?

— Да посвѣти хоть чѣмъ-нибудь, чертъ бы тебя слопалъ! — вышелъ изъ терпѣнья казакъ.

Опять пропалъ швейцаръ. Ждемъ долго, дремлемъ. Наконецъ появился со свѣчей, идетъ, ищетъ насъ, глядя поверхъ сіянья, — гдѣ мы?

Остатокъ ночи спалось плохо. На улицахъ былъ слышенъ шумъ автомобилей, топотъ лошадей, многозвучный шагъ солдатскихъ отрядовъ.

Ночь и день очень разнятся въ крѣпостномъ городѣ. Съ девяти часовъ вечера все мирное населеніе — въ домахъ. На улицахъ остается только «крѣпость». Днемъ крѣпость смѣшана съ уличной толпой. Ночью она одна въ городѣ и за городомъ совершаетъ свое секретное ночное дѣло.

Но вотъ въ занавѣшенныя темной матеріей окна пробилась полоска желтаго свѣта. Громыхнули желѣзныя двери магазиновъ, и звонкоголосые мальчишки дружной стаей разсыпались по улицамъ съ одинаковымъ крикомъ:

— Тэлеграмъ! Интересный тэлеграмъ! Русскіе взяли Карпатъ!..

Голоса настойчивые. Кажется, не будь ихъ — не стряхнуть бы городу очарованья крѣпостной ночи. Мальчишки сдѣлали день. Крѣпость окуталась мягкой ватой обычной жизни. Вышелъ на тротуаръ чистильщикъ сапогъ, прошла на рынокъ дѣвушка съ корзинкой, проѣхалъ на ослѣ керосинщикъ… Поднялось надъ горой солнце, и улицы, сады, море залилъ нѣжный мандариновый свѣтъ.

Когда закричали мальчишки, я всталъ и вышелъ на Маріинскій проспектъ. Одна сторона улицы въ фіолетовомъ сумракѣ, другая въ розовомъ желткѣ утренняго свѣта. Таетъ на крышахъ ночной иней, и асфальтовые тротуары въ мокрыхъ полосахъ.

Расходятся по казармамъ ночные дозоры, идутъ чиновники, купцы, хозяйки. Всѣ рады дню, яркому мандариновому свѣту. Ночь прошла благополучно. Но все-таки — «крѣпость»…

Вѣдь крѣпость — это значитъ крѣпко! И всѣ знаютъ, что вокругъ крѣпко. Тяжелые вѣнцы батарей разбросаны въ горахъ, на морскомъ берегу, онѣ сдѣлали вокругъ насъ крѣпко.

Крѣпко, но не безопасно для мирныхъ жителей именно потому, что крѣпко. Тамъ, гдѣ слабо, можетъ быть, и враждебная сила пройдетъ мимо. А туда, гдѣ крѣпко, придетъ и сила. И въ борьбѣ силы съ силой для насъ не безопасно.

Я иду по городу и вижу повсюду это двойственное настроеніе: «крѣпко, но не безопасно». Батумъ живетъ почти такъ же, какъ и всегда жилъ. Меньше мирныхъ обывателей, но все есть, все на своемъ мѣстѣ. Вотъ даже мѣдникъ громко выстукиваетъ молоткомъ мѣдную кадильницу. Ну, ужъ если мѣдникъ дѣлаетъ кадильницу, значитъ жизнь въ городѣ идетъ своимъ порядкомъ. Но вотъ скачетъ на лошади солдатъ, мѣдникъ прекратилъ оглушительный стукъ, и долго провожаетъ его взглядомъ, потряхивая въ рукѣ молотокъ. «Крѣпко, но не безопасно», — читаю я во всей его внимательной фигурѣ.

Идетъ армянинъ съ ключами открывать шляпный магазинъ. Онъ собирался уѣхать, семью отправилъ, ну, а самъ не уѣхалъ… Дѣла… Вѣдь, крѣпость, чего бояться?!.

«Но все-таки не безопасно!» — слышу я въ его голосѣ, когда онъ отвѣчаетъ на привѣтъ знакомаго: «Слава Богу, ничего… пока живемъ».

Сворачиваю въ сторону отъ проспекта. Овощныя лавки, горы луку, картофеля, капусты. Оретъ продавецъ каштановъ, и праздные люди стоятъ на раннемъ солнцепекѣ, грѣютъ подмышками озябшія руки.

Надъ бухтой розовый туманъ. По набережной — лодки. Куча рыбаковъ и покупателей: турки, грузины, армяне, аджарцы. Въ корзинахъ бычки, камбала, сельди, скумбрія. Шумятъ, торгуются и спорятъ. Въ горахъ слышится орудійный выстрѣлъ. На мгновеніе пріостановились въ жестахъ, словахъ, работѣ, но только на одно мгновеніе. И ужъ опять каждый продолжаетъ дѣлать то же, что дѣлалъ. Только высокій турокъ-рыбакъ почему-то вдругъ разсердился, началъ кричать:

— Не хочешь, не бери! Дорого — самъ лови! Поди, полови въ морѣ… Война!

И отвернулся.

На мосткахъ кучка людей. Гимназистъ поймалъ удочкой большого краба. Спорятъ — можно ли его ѣсть.

— Нѣтъ, это не такой чтобы ѣсть, это — пустой! — говоритъ гимназистъ и поворачиваетъ краба сапогомъ.

Соглашаются, что ракъ пустой, и бросаютъ его въ воду. Долго смотрятъ, какъ онъ опускается на дно и бокомъ ползетъ по камнямъ. Проплыла медуза, машетъ кисейной юбочкой съ фіолетовымъ кружевомъ — тоже интересно. Собралась на мосткахъ большая толпа. Вздыхаютъ, прислушиваясь къ выстрѣламъ.

Военное судно близко у берега. Тамъ оживленіе: ходятъ матросы, маленькіе среди гигантскихъ трубъ, цѣпей и башенъ. По сѣрому стальному боку судна спускается въ лодку офицеръ.

— Въ весла!

Три пары легкихъ веселъ, десять взмаховъ, и лодка у пристани. Ловко соскочилъ на мостки офицеръ, упругимъ шагомъ сошелъ на берегъ, заглянулъ въ толпу рыбаковъ, перемѣшалъ въ корзинѣ пальцемъ свѣжую рыбу. Ему хочется кому-нибудь улыбнуться, встрѣтить красивую женщину. Свѣтъ яркаго утра волнуетъ его радостно.

Я ходилъ, не могъ налюбоваться горами, городомъ, моремъ. Батумъ прелестенъ! Развился и обстроился на мѣстѣ грязнаго приморскаго селенія въ теченіе какихъ-нибудь тридцати лѣтъ. Все внезапно у насъ на Кавказѣ и кавказскомъ побережьѣ. Внезапно возникаютъ города, въ нѣсколько лѣтъ создаются громадные курорты.

Былъ у коменданта крѣпости, генерала Г., просилъ разрѣшенія видѣть обстановку войны. Онъ любезно обѣщалъ содѣйствовать. Предложилъ зайти завтра къ начальнику штаба крѣпости, которому будетъ дано распоряженіе.

II

Слѣдующій день былъ праздничный. Звонили по сосѣдству соборные колокола, а въ штабѣ крѣпости происходило обычное дѣловое оживленіе. Входятъ, выходятъ офицеры, садятся на извозчика, верхомъ, въ автомобили и быстро уѣзжаютъ. Вздрагивая, вытягивается у двери часовой и коситъ на начальство отъ штыка влажнымъ строгимъ взглядомъ.

Въ помѣщеніяхъ штаба тепло отъ солнца, заливающаго комнаты ноябрьскимъ мандариновымъ свѣтомъ, и все сверкаетъ яркими пятнами: зелень сукна, кучи бумагъ, картъ, ремингтоны, чищенные сапоги и эполеты. Толпятся въ передней комнатѣ офицеры. Четкій жестъ, твердый шагъ въ сторону начальства и мягкое, благодушное, съ развальцемъ — къ товарищу.

— Ну что, какъ вчера?.. — намекая на что-то веселое, спрашиваетъ капитанъ высокаго, рябого поручика.

— Чорта съ два… Вчера!.. Я вчера-то на горѣ былъ, въ снѣгу спалъ… Полковникъ здѣсь?

— У коменданта. Подожди, сейчасъ придетъ.

Начальникъ штаба крѣпости — среднихъ лѣтъ полковникъ. Лицо у него какъ бы недовольное, даже надменное, но глаза ласковые лаской постоянной, природной доброты. Въ его кабинетѣ окна снизу наполовину завѣшены темнымъ. Подъ потолкомъ сіяетъ, а внизу сумеречно, — и комната имѣетъ видъ таинственный.

По картѣ онъ объясняетъ мнѣ, въ какихъ мѣстахъ области и какъ происходятъ въ настоящее время дѣйствія войскъ, съ какихъ сторонъ, по какимъ ущельямъ стараются проникнуть отряды вооруженныхъ турокъ и куда мы сейчасъ поѣдемъ. Беретъ полуверстную карту — велика; двухверстную — тоже.

— Ну, хорошо, я вамъ на пятиверстной, чтобы имѣть общее представленіе…

Кажутся вылѣпленными на картѣ тѣсныя ущелья, глубоко среди горъ вдавлены рѣчныя долины.

— Почти все это теперь покрыто снѣгами. Вотъ и съ улицъ вы видите, вокругъ Батума горы уже на высотѣ трехсотъ саженъ запорошены снѣгомъ. Но это такъ отсюда кажется, будто легкій снѣжокъ, метлой смести можно. А тамъ, по дорогамъ и тропинкамъ — въ аршинъ!

Смѣясь добрыми глазами, онъ пускаетъ изъ угла недовольнаго рта струю дыма. Поднимаясь къ свѣтлому потолку, она медленно закручивается въ солнечныхъ лучахъ голубыми узорами. Отъ этого почему-то мнѣ ярче рисуются картины безконечныхъ горъ, укрытыхъ снѣгомъ, ясное небо надъ ними и трехсотверстныя дали съ высокихъ вершинъ.

— А вотъ извольте, — вспомнилъ онъ, — патроны!..

На столѣ пачка патронъ въ обоймѣ — маузеровскій зарядъ. Полковникъ отламываетъ изъ патрона изящную никкелированную пулю и показываетъ на внутреннемъ ея концѣ нѣмецкое большое «W».

— Вильгельмовскими воюютъ турки. И сыплютъ же по горамъ, канальи, безъ толку, не жалѣютъ чужого добра. Веселятся.

— Его превосходительство у автомобиля ожидаютъ! — доложилъ вѣстовой.

Всѣ спѣшно собрались. И когда мы: поручикъ Д., подполковникъ М. и я садились въ автомобиль, комендантъ крѣпости съ начальникомъ штаба уже мчались по улицѣ, почти исчезли въ солнечномъ сіяніи.

— Ну-ка, догоняй! — приказалъ шофферу поручикъ.

Рядомъ съ шофферомъ сидитъ солдатъ, ружье къ правому плечу. На солнцѣ онъ темный, четкій и симметричный силуэтъ, сидитъ настороженно и прямо. Шофферъ завалился въ кресло мѣшкомъ, осѣлъ внизъ, смотритъ сквозь рулевое колесо на дорогу, и прежде, чѣмъ повернуть автомобиль на быстромъ ходу, перекачивается самъ въ сторону поворота. Отдаютъ офицерамъ честь часовые, прозвучала команда взводу, идущему по улицѣ:

— Равненія на права-а!

Въ быстромъ бѣгѣ автомобиля мы непрестанно касаемся отдѣльныхъ частей того, что называется «крѣпость», «гарнизонъ», «войско». И всюду оно настораживается, дѣлается упругимъ, бодрствуетъ и готово къ подчиненію. Велятъ стоять — стоитъ, идти — пойдетъ, будетъ стрѣлять, лѣзть на неприступныя высоты, убивать и умирать… Оно въ городѣ, но не смѣшалось съ городомъ, оно одно съ тѣмъ, что за городомъ, на склонахъ горъ, въ укрѣпленіяхъ, казармахъ, окопахъ — все связано одной невидимой, но прочной цѣпью подчиненія и порядка на жизнь и смерть.

Дорога поднимается въ гору. На крутыхъ поворотахъ автомобиль дѣлаетъ взадъ-впередъ колѣно, чтобы повернуться. Недавніе ливни размыли склоны горъ и шоссе заплыло грязью. Сотни рабочихъ очищаютъ его. Теперь у нихъ обѣденное время. Къ намъ обращаются и насъ провожаютъ жующіе въ черныхъ усахъ рты, двигаются кадыки.

Съ каждымъ поворотомъ автомобиля шире видъ. Изъ фіолетовыхъ тумановъ вырастаютъ вдали розовыя громады главнаго хребта. Это будетъ, по крайней мѣрѣ, за двѣсти верстъ! Ширится внизу разграфленный Батумъ, и синяя бухта рѣзко выдѣляется въ рамкѣ поблекшихъ береговъ.

Мрѣютъ въ теплой тишинѣ море и горы, и близкіе снѣга подъ щетиной лѣсовъ курятся голубымъ дымкомъ испареній.

Пока было возможно, ѣхали въ автомобиляхъ. Потомъ сѣли на лошадей. Солдаты здороваются съ комендантомъ радостными, застоявшимися отъ молчанія въ горахъ голосами.

Загражденія, траншеи, перевязочные пункты, бараки, рабочіе, солдаты… И по всѣмъ направленіямъ телефонныя проволоки. Дорога, чѣмъ выше, тѣмъ труднѣе. Сердится и ходитъ, таская за собой на поводу уставшую лошадь, техникъ, кричитъ на рабочихъ. Склоны горъ круты, часто почти отвѣсны.

— Въ семьдесятъ градусовъ склоны приступомъ берутъ солдаты, — объясняетъ полковникъ. — Да не пускайте лошадь по краю! Здѣсь земля мягкая: осядетъ, и покатитесь внизъ.

Судя по фамиліи, онъ малороссъ, но уже давно живетъ на Кавказѣ, знаетъ его, исходилъ вдоль и поперекъ и влюбленъ въ этотъ край. Еще въ прошломъ году онъ сражался въ Урмійскомъ округѣ съ турками и курдами.

— Да, вѣдь, мы сами не знаемъ цѣны этого края. Здѣсь еще дичь и глушь, — вотъ пока-что можно сказать. Бездорожье — главное! За Чорохомъ въ горахъ есть, такъ называемая, Собачья тропа, тринадцать верстъ. Я привыкъ къ высотамъ, но минутами становилось жутко, въ глазахъ темнѣло. Полторы версты отвѣсная пропасть! А тропинка такая, если двое верховыхъ встрѣтятся — ни разминуться, ни назадъ повернуть, и одну лошадь надо внизъ столкнуть. Завьется бѣдное животное въ воздухѣ, два-три удара о скалы, и на дно летятъ окровавленные клочки… Ну, тогда другой всадникъ ѣдетъ впередъ. Тамъ не зазѣваешься.

Послышалась трескотня ружейныхъ выстрѣловъ, толкнулся въ воздухѣ звукъ орудійнаго удара.

— Вчера мы вотъ эту высоту заняли, — показываетъ онъ запорошенную снѣгомъ вершину. — А теперь… навѣрное, сейчасъ идетъ атака вотъ этой горы.

— Должно быть, наши атакуютъ?! — поворачиваясь въ сѣдлѣ, полувопросомъ, полуутвержденіемъ говоритъ генералъ.

Всѣ прислушались къ неровной дроби ружейной стрѣльбы. Иногда она собиралась въ одинъ тугой узелъ большого залпа и тогда походила на пушечный выстрѣлъ.

Было странно узнать, что въ этотъ тихій, ясный и теплый день, во исполненіе распоряженій и плановъ вотъ этихъ, здѣсь спокойно ѣдущихъ верхами людей, тамъ по семидесятиградуснымъ крутизнамъ солдаты и офицеры взбираются на вершины, выбивая противника, убиваютъ и умираютъ сами.

Здѣсь по склонамъ и глубокимъ долинамъ кукурузныя поля, кучи кукурузной соломы на деревьяхъ, пустые дома. Заросли рододендрона, поблекшаго папоротника, а въ ямкахъ — куски нестаявшаго снѣга. Наконецъ мы взобрались на послѣднее возвышеніе надъ ущельемъ Чороха и спѣшились.

Насъ встрѣтили офицеры. Имъ пріятно въ горномъ просторѣ быть такъ же упруго-четкими въ жестахъ, какъ и внизу, въ тѣсныхъ казармахъ и штабахъ. Прикладывая къ козырьку руку, они отвѣчаютъ на вопросы генерала, жмутъ руки товарищамъ. Старый полковникъ, начальникъ отряда обороны, котораго всѣ зовутъ Василій Петровичъ, докладываетъ:

— Утромъ я имъ пустилъ восемь гранатъ…

— Ну и что же, зажгли? — спрашиваетъ генералъ, разсматривая въ бинокль склонъ зачорохской горы.

— Никакъ нѣтъ-съ, ваше превосходительство! Камень-съ, дрянь избенки… Разрушить — разрушилъ, а зажечь — нѣтъ-съ, не горитъ.

Въ бинокль видно въ глубинѣ зачорохскаго ущелья: бѣлый домикъ, уголъ завалился. Пробѣжала человѣческая фигура, точно тѣнь метнулась, скрылась за камнемъ.

Всхлипывая и прижимая къ груди бинокль, старикъ объясняетъ:

— Дрянь народъ-съ, ваше пр-ство! Развѣ это врагъ?! Разсыпался, спрятался по камнямъ, вотъ и ищи его. Норовитъ, какъ бы изъ-за куста, какой это врагъ-съ? Снаряда на него, стерву, жалко. Развѣ онъ стоитъ снаряда, ваше пр-ство?!

Рукава солдатской шинели полковника нѣсколько длинноваты, фуражка туго и глубоко зачерпнула мягкій старческій затылокъ. Коричневое обвѣтреное лицо озабочено. Онъ ходитъ съ генераломъ по укрѣпленіямъ. Среди офицеровъ оживленный разговоръ. Молодой прапорщикъ, махая за Чорохъ рукой, говоритъ:

— Я просилъ его: позвольте пойти съ сотней на ту сторону. Я разрушу и зажгу эти дома, чтобы не въ чемъ было имъ прятаться и ночевать. А безъ домовъ пусть-ка они попрыгаютъ ночью въ горахъ!.. Такъ не позволяетъ.

На вершинахъ горъ, когда свѣтъ надъ вами, вокругъ васъ и подъ вами, день кажется ярче. Когда мы смотримъ за Чорохъ, солнце бьетъ намъ прямо въ лицо. Склонъ же зачорохской горы въ темно-фіолетовомъ туманѣ. На срединѣ этого склона лежитъ бѣлое облако, пронизанное солнечными лучами. Чорохъ растекается при выходѣ изъ ущелья на нѣсколько рукавовъ, сверкаетъ подъ солнцемъ и брызжетъ огнемъ, какъ расплавленный металлъ. И челноки на песчаныхъ отмеляхъ черны, какъ уголь. Внизу по ущелью вьется узенькая полоска шоссе. Кто-то ѣдетъ. Затрещали изъ-за Чороха выстрѣлы, и на шоссе клубочками поднимается пыль, взрытая пулями.

Влѣво, на юго-востокѣ бой разгорается. Слышны гулкіе орудійные выстрѣлы. И на склонѣ горы внезапно появляются бѣлыя облачка — это рвутся наши шрапнели. На югъ, востокъ и сѣверъ — снѣжныя горы. На западъ — голубое море. И вся природа залита желто-розовымъ, мандариновымъ свѣтомъ тихаго вечера. Не вѣрится, что война въ этихъ краскахъ, звукахъ, внезапныхъ облакахъ.

— Пугаются, обыкновенно, звуковъ при выстрѣлахъ, — улыбаясь, говоритъ начальникъ штаба, — но, какъ общее правило, тотъ выстрѣлъ уже не опасенъ, который слышишь.

Спускались мы пѣшкомъ по крутому склону горы. Спускъ крутой. Генералъ съ начальникомъ штаба идутъ впереди, шагаютъ убористо и скоро. Подполковникъ — кавалеристъ и немного тяжеловатъ для ходьбы. Переваливаясь, онъ ворчитъ на «пѣхоту».

— Имъ, пѣхотинцамъ, все нельзя верхомъ. А почему нельзя? Отлично бы ѣхали. Хорошо генералу, у него шагъ легкій.

Въ штабъ приглашенъ по дѣламъ и Василій Петровичъ. Спускаясь, онъ озабоченъ мыслями о ничтожномъ врагѣ, который не ищетъ лица, а норовитъ въ затылокъ. Останавливается, смотритъ въ бинокль и, слушая близкіе выстрѣлы, кричитъ коменданту:

— Лампасы то, ваше пр-ство!.. Кажись, по лампасамъ вашимъ стрѣляютъ.

Генералъ оглянулся, махнулъ рукой.

— Не долетитъ! Пусть тратятъ патроны.

Генералъ, начальникъ штаба и я ушли далеко впередъ. Разговоръ у насъ самый мирный — о прекрасномъ климатѣ Батума, о его великолѣпной зимѣ, о «двѣнадцати дарахъ» природы, привезенныхъ профессоромъ Красновымъ въ Батумъ съ Дальняго Востока. Три дара генералъ помнитъ: мандаринъ, бамбукъ и чай. Прекрасно растутъ!

Автомобили стояли на шоссе вдали, внѣ обстрѣла. Увидѣвъ насъ, шофферы немного пододвинулись, и всѣ мы потные, усталые съ чувствомъ радостнаго облегченія несемся по прекрасному артвинскому шоссе.

Вечеромъ въ ресторанъ пришелъ изъ штаба пообѣдать Василій Петровичъ. Ослѣпленный электричествомъ, онъ щурился на списокъ кушаній и, думая о чемъ-то далекомъ, — объ укрѣпленіяхъ и траншеяхъ, о своихъ солдатахъ и офицерахъ, — разсѣянно давалъ служителю приказанія. Штанина его была выпачкана глиной окопа. Былъ онъ трогателенъ въ своей дѣловитой озабоченности, старый начальникъ и солдатъ.

— Вы въ городѣ ночуете? — спрашиваю его.

— Нѣтъ, ночью туда! Невозможно-съ, надо тамъ быть.

Хлебнувъ ложку горячаго борща и отираясь салфеткой, онъ съ одушевленіемъ объясняетъ:

— …Аджарецъ али турокъ — форма у него одинаковая. Сегодня онъ русскій, завтра турецкій. Кто ему далъ винтовку, тотъ и дядька… Поймали мы вчера троихъ. У каждаго сумка, въ сумкѣ — сотня патроновъ, табаку фунта по два и галеты, — вотъ онъ и воинъ. Лазитъ по горамъ, какъ кошка, прячется за камень, жретъ галету, куритъ табакъ и стрѣляетъ… Бродяга онъ и есть бродяга.

III

Нѣсколько дней провелъ я въ Батумѣ, отдыхая послѣ долгой дороги. Было ясно, тепло и покойно. Только обстрѣлъ Батума съ моря 27 ноября произвелъ въ городѣ тягостный переполохъ.

Это было уже во второмъ часу дня, когда я зашелъ въ знакомую кофейню. Хозяинъ-грекъ въ видѣ привѣтствія улыбнулся изъ глубины комнаты: бѣлые зубы, черные усы. За столами играли въ кости, читали газеты греки, грузины, но не было обычнаго оживленія восточной кофейни. Сидятъ молча, если говорятъ, такъ не громко и охотно слушаютъ.

Черезъ минуту хозяинъ несетъ на подносѣ чашку турецкаго кофе и стаканъ воды. Во всей его запрокинутой фигурѣ, на лицѣ, вымазанномъ сажей бороды, усовъ и бровей, я читаю, что онъ вполнѣ довѣряетъ свою жизнь крѣпости и не уѣдетъ отсюда никуда. Но мимоходомъ онъ бросилъ прищуренный взглядъ на заливъ, на военное судно, на тяжелую нитку гусей, летящихъ надъ водой, и въ темныхъ глазахъ его появилось безпокойство:

— Что-то въ порту… — говоритъ онъ задумчиво.

Въ это время раздался глухой, но сильный ударъ. Зазвенѣли стекла въ окнахъ кофейни, и всѣ вскочили, вышли на тротуаръ. Вопросительно показываютъ руками. И странно, что не говорятъ.

— Не знаю, ишто такое? — тихо говоритъ хозяинъ, давая сдачу и дрожащей рукой запирая кассу.

На улицахъ въ разныя стороны покатили извозчичьи коляски, автомобили. Скачетъ на лошади солдатъ, а другую лошадь ведетъ на поводу. Перебѣгаютъ улицы, останавливаются на углахъ толпами женщины, газетчики, торговцы. Смотрятъ вдоль улицъ, въ небо.

Когда я шелъ подъ домомъ Соединеннаго банка, раздался ударъ. Трудно было въ тотъ моментъ опредѣлить, гдѣ именно этотъ ударъ. Мнѣ казалось, что онъ произошелъ во мнѣ, надо мной, подо мной, — до того былъ онъ оглушительно всеобъемлющъ и великъ. Качнулся домъ, стекла верхнихъ оконъ посыпались на тротуаръ, и вся улица и домъ окутались дымомъ. Быстро разбѣжались одни, прибѣжали со всѣхъ сторонъ другіе люди.

Собственно, никто изъ бѣгущихъ не зналъ, куда онъ бѣжитъ. Но трудно стоять въ тѣсной улицѣ, когда не видно, откуда идетъ опасность? Мечутся отъ волненія собаки; высоко подпрыгивая, звонко лаетъ бѣлый шпицъ.

Я пошелъ подъ прикрытіемъ улицы, поперечной къ линіи выстрѣловъ. Это была солнечная сторона, залитая мандариновымъ свѣтомъ. Вздрагивала отъ тяжелыхъ выстрѣловъ земля и дома пугали.

«Пять, шесть, семь», — считаю я удары. Очень интересно, сколько ихъ будетъ? Не всегда можно различить, какіе наши, какіе съ моря. Но разрывающійся въ городѣ снарядъ легко узнать: онъ подобенъ удару грома съ трескомъ, съ тысячами звонкихъ подголосковъ. Это свистятъ осколки.

Въ дверяхъ лавочки стоитъ женщина, прижавъ ладони къ щекамъ.

— Ахъ, Господи! Господи! — шепчетъ она при каждомъ ударѣ побѣлѣвшими губами. — Закрывай, пойдемъ!

— Ну и что же ходить? — отвѣчаетъ мужъ. — Отъ смерти не уйдешь.

Онъ чувствуетъ себя въ нижнемъ этажѣ крѣпкаго дома безопасно, потому ему хочется выказать безстрашіе. Пригласилъ меня зайти. Зашелъ еще господинъ съ воспаленными воловьими глазами, а съ нимъ два мальчика — тринадцати и десяти лѣтъ.

«Девять, десять… Одиннадцатый взрывъ неподалеку», — отпечатлѣвается у меня въ мозгу. Старшій мальчикъ стоитъ, стиснувъ зубы, натянувъ на кулаки рукава куртки.

— Что ты? — спрашиваю его.

Онъ ляскнулъ зубами, всхлипнулъ:

— Боюсь…

Я обхватилъ его за спину рукой. Всѣми жилками вздрагивало его худое тѣльце. Когда я прижалъ его къ себѣ, онъ на минуту пересталъ дрожать.

— Да не бойся же, здѣсь мы въ безопасности.

— А если убьютъ? — шепталъ онъ.

— Ну, убьютъ — мы ужъ ничего не будемъ чувствовать, — говоритъ его отецъ, вращая воспаленными глазами. — У тебя вотъ лихорадка началась, а у меня, братъ, прошла… Я только сегодня впервые вышелъ на улицу, — объясняетъ онъ мнѣ, — лихорадка у меня; поѣли мы простокваши и пошли по солнышку. Вдругъ выстрѣлъ… И кто тамъ, «Гебенъ», что ли?

Младшій мальчикъ не дрожалъ, но былъ вялый и зеленъ лицомъ.

«Двѣнадцать, тринадцать»… Взрывы прекратились. Это ужъ теперь бьютъ по врагу наши пушки. И, кажется, съ горъ скатываются въ море тысячепудовыя скалы, проносятся съ воемъ и свистомъ надъ городомъ, сотрясая небеса и землю.

Первые удары оглушаютъ, убиваютъ волю; слѣдующіе возбуждаютъ, даже интересуютъ: а что тамъ на морѣ? По улицамъ все еще бѣготня, но я вижу и спокойныхъ. Вотъ дѣвушка прошла черезъ улицу, сдерживая походку. Стоятъ съ ружьями дозоры солдатъ.

«Четырнадцать, пятнадцать». Солнечна и пустынна широкая улица къ морю. Я пошелъ на берегъ. Увидѣлъ меня, приподнялъ шляпу рыжій парикмахеръ, который вчера меня стригъ, и пошелъ рядомъ. Онъ возбужденъ и сердитъ.

— Ну, и чего заметались! — говоритъ онъ, презрительно тыкая растопыренными пальцами въ предполагаемый народъ. — Ну, и убьютъ, — что за важность?! Когда тысячи умираютъ, такъ отчего не умереть и намъ?! На то и война!

Отъ восторженнаго возбужденія, готовности умереть у него изъ глаза вытекла слеза и разлилась по рыжей щекѣ сыростью. Ему хочется въ эту минуту проповѣдывать спокойствіе и готовность умереть, ему нужна толпа. Онъ отсталъ отъ меня.

«Шестнадцать», — ударило густымъ послѣднимъ залпомъ съ нашихъ батарей.

Въ морѣ виднѣлись два уплывающихъ дыма. Одинъ стоялъ столбомъ, другой тянулся по горизонту длинной лентой. Это было нападеніе «Гебена» съ крейсеромъ «Бергъ-Сатверъ», нападеніе очень дерзкое, среди яркаго дня. Конечно, оно не могло быть ни губительнымъ, ни продолжительнымъ. Вся стрѣльба съ той и нашей стороны продолжалась около десяти минутъ.

На бульваръ высыпалъ народъ, смотрѣли въ тихія дали моря. Встрѣчаясь, знакомые кланялись другъ другу съ радостными лицами, счастливыми улыбками.

«Какое счастье, что я живой! — говорили эти радостныя улыбки. — Ну такъ, вѣдь, на то здѣсь и крѣпость! Крѣпко. Небось, быстро повернулъ „Гебенъ“»…

На бульварѣ упалъ одинъ гебеновскій одиннадцатидюймовый снарядъ, сдѣлалъ воронку сажени въ двѣ шириной. Осколкомъ здѣсь убило мальчика — чистильщика сапогъ. Это единственная трогательная жертва войны. Яма полна народомъ: копаютъ землю лопатами, руками, ищутъ осколковъ.

Около дома Соединеннаго банка тоже много любопытныхъ. Снарядъ пробилъ стѣну въ три четверти аршина толщиной, разорвался внутри, развалилъ на обѣ стороны внутреннія перегородки, пробилъ потолокъ въ нижнемъ этажѣ. Въ кучѣ мусора книги, цвѣты, картины. Было тамъ двое полицейскихъ: Варичъ и Бригадировъ; ихъ только оглушило. Служанка въ кухнѣ писала письмо своей барынѣ въ Тифлисъ: «Здравствуй дорогая барыня, все у насъ въ крѣпости благополучно, ждемъ васъ съ нетерпѣніемъ и цѣлую крѣпко»… Въ этотъ моментъ раздался взрывъ, все у ней въ кухнѣ перемѣшалось, теперь она сидитъ и плачетъ.

Вечеромъ въ кинематографѣ должно было состояться «Ужасъ въ воздухѣ». Не было. Еще раньше девяти затихъ въ домахъ городъ, и крѣпость осталась на улицахъ, на горахъ и на морѣ.

Такъ прошелъ въ Батумѣ день 27 ноября. Всего упало въ городѣ шесть снарядовъ.