Выдержал, или Попривык и вынес (Твен; Панютина)/СС 1896—1899 (ДО)/Глава IV

Материал из Викитеки — свободной библиотеки
[168]
ГЛАВА IV.

Съ закатомъ солнца, при наступленіи вечерней прохлады, мы стали готовить себѣ постели: разложили твердыя кожаныя сумки для писемъ, парусинные мѣшки, узловатые и неровные, вслѣдствіе торчавшихъ въ нихъ журналовъ, ящичковъ и книгъ, укладывая и раскладывая ихъ такъ, чтобы имѣть ровныя и гладкія постели, и, кажется, отчасти достигли этого, хотя, несмотря на всѣ наши труды, все въ общемъ имѣло видъ маленькаго взбаломученнаго моря. Послѣ того мы стали разыскивать въ разныхъ закоулкахъ между почтовыми сумками свои сапоги, гдѣ они почему-то пріютились; обувъ ихъ, мы сняли съ крючковъ, гдѣ въ продолженіе всего дня висѣли наши сюртуки, жилеты, панталоны и грубыя шерстяныя рубашки, и одѣлись. Благодаря отсутствію дамъ какъ въ экипажѣ, такъ и на станціяхъ, мы, съ девяти часовъ утра, въ виду жаркой погоды и для большаго удобства, сняли съ себя все, что можно было, и остались въ одномъ нижнемъ бѣльѣ. Окончивъ всю эту работу, мы убрали неуклюжій Словарь подальше, а поближе къ себѣ установили фляги съ водой и пистолеты положили недалеко, такъ что можно было ихъ найти и въ потемкахъ. Затѣмъ выкурили послѣднюю трубку, зѣвнули, убрали трубки, табакъ и кошелекъ съ деньгами въ разныя уютныя мѣстечки между почтовыми сумками, спустили кругомъ всѣ каретныя сторы, и стало у насъ темно, какъ «во внутренностяхъ коровы», по элегантному выраженію нашего кондуктора. Безспорно, было весьма темно, какъ и во многихъ другихъ мѣстахъ, нигдѣ ничего не просвѣчивало. Наконецъ мы свернулись, какъ шелковичные червячки, закутались каждый въ свое одѣяло и погрузились въ тихій сонъ.

Всякій разъ, что дилижансъ останавливался для перемѣны лошадей, мы просыпались и старались припоминать, гдѣ находимся; какъ только начинали приходить въ себя, смотришь, дилижансъ [169]уже готовъ и снова катитъ дальше, а мы снова засыпаемъ. Понемногу стали мы вступать въ населенную мѣстность, прорѣзанную повсюду ручейками, съ довольно крутыми берегами по обѣимъ сторонамъ; каждый разъ, какъ мы спускались съ одного берега и карабкались на другой, мы невольно сталкивались между собой, и то кучкой скатывались въ противоположный конецъ кареты, почти что въ сидячемъ положеніи, то оказывались на другомъ концѣ вверхъ ногами; мы барахтались, толкались, отбрасывали почтовыя сумки, которыя наваливались на насъ и вокругъ насъ, а отъ поднявшейся въ суматохѣ пыли мы всѣ хоромъ чихали и невольно ворчали другъ на друга, говоря непріятности вродѣ подобныхъ: «Снимите вашъ локоть съ моихъ реберъ!» — «Неужели вамъ нельзя не такъ тѣснить меня!»

Съ каждымъ нашимъ путешествіемъ съ одного конца на другой Пространный Словарь слѣдовалъ за нами и непремѣнно кого-нибудь уродовалъ; то онъ сдеретъ кожу съ локтя господина секретаря, то ударитъ меня въ животъ, а бѣдному Бемису такъ приплюснулъ носъ, что онъ боялся остаться навѣкъ уродомъ. Револьверы и кошелекъ съ мелочью живо очутились на днѣ кареты; но трубки, чубуки, табакъ и фляги, стуча и ударяясь другъ о друга, слѣдовали за Словаремъ каждый разъ, когда тотъ дѣлалъ на насъ свои нападенія, и помогали, и содѣйствовали ему въ борьбѣ съ нами: табакъ засыпалъ намъ глаза, а вода выливалась намъ за спину.

Впрочемъ, въ общемъ мы провели ночь довольно хорошо; мало-по-малу начало свѣтать, и когда показалось сквозь щели занавѣсей холодное сѣрое утро, мы зѣвнули, съ наслажденіемъ вытянулись, отбросили свои коконы и почувствовали, что вполнѣ выспались. При восходѣ солнца, когда стало теплѣе, мы снова сняли всю нашу одежду и приготовились къ завтраку. Мы какъ разъ во-время покончили свои дѣла, потому что черезъ пять минутъ кучеръ затрубилъ, огласивъ воздухъ очаровательной музыкой своей, и вскорѣ мы увидѣли вдали нѣсколько домиковъ. Оглушенные стукомъ экипажа, топотомъ копытъ и крикомъ кучера, который раздавался все громче и громче, мы съ шикомъ подъѣхали къ станціи. Восхитительная была эта прежняя почтовая ѣзда!

Мы выскочили, какъ были, въ полураздѣтомъ видѣ. Кучеръ собралъ возжи, швырнулъ ихъ на земь, зѣвнулъ, вытянулся и скинулъ кожаныя рукавицы съ большимъ достоинствомъ, не обращая ни малѣйшаго вниманія на привѣтствія, на разспросы объ его здоровьѣ, на предупредительность смотрителя станціи и конюховъ, которые, кинувшись помогать ему выпрягать лошадей, увели нашу шестерню, замѣнивъ ее свѣжею. Въ глазахъ ямщика, [170]смотритель станціи и конюха были люди ничтожные, полуразвитые, хотя полезные и необходимые на своихъ мѣстахъ, но съ которыми человѣкъ съ достоинствомъ никакъ не могъ дружить; наоборотъ, въ глазахъ смотрителей станцій и конюховъ ямщикъ былъ герой, занимающій высокій постъ, всеобщій баловень, которому завидовали всѣ и на котораго смотрѣли съ уваженіемъ; когда они съ нимъ начинали разговоръ, а онъ грубо отмалчивался, то они переносили это смиренно, находя, что поведеніе это соотвѣтствовало его важности; когда же онъ начиналъ говорить, то они съ восторгомъ ловили его слова (онъ никогда не удостаивалъ кого-нибудь своимъ разговоромъ, а обращался вообще къ лошадямъ, къ конюшнямъ, къ окружающей природѣ и уже мимоходомъ къ своимъ подобострастнымъ слушателямъ). Когда онъ награждалъ конюха грубою насмѣшкою, тотъ былъ счастливъ на весь день; когда онъ повторялъ свой единственный, всѣмъ извѣстный, грубый, плоскій и лишенный всякаго остроумія разсказъ тѣмъ же самымъ слушателямъ, въ однихъ и тѣхъ же выраженіяхъ, въ каждый пріѣздъ свой, то челядь эта положительно гоготала отъ удовольствія, держа себя за бока и клялась, что лучшаго въ жизни она никогда ничего не слыхала. Какъ бывало, засуетятся они, когда онъ потребуетъ себѣ кувшинъ воды или огня для трубки, но осмѣлься пассажиръ попросить у нихъ ту же услугу, они тотчасъ же наговорятъ ему дерзостей. Впрочемъ, они позволяли себѣ такое грубое обращеніе, глядя на самого кучера, который смотрѣлъ на пассажира свысока и былъ о немъ не лучшаго мнѣнія, что и о конюхѣ.

Смотритель станціи и конюха почтительно обращались, по своимъ понятіямъ, съ дѣйствительно имѣющимъ значеніе кондукторомъ, но ямщикъ былъ единственное лицо, предъ которымъ они преклонялись и котораго боготворили. Какъ любовались они имъ, когда, взобравшись уже на высокое свое сѣдалище, онъ медленно, не торопясь, надѣвалъ свои рукавицы, между тѣмъ какъ одинъ изъ счастливыхъ конюховъ, держа возжи, съ терпѣніемъ ожидалъ, чтобы онъ ихъ отъ него принялъ! А когда онъ щелкнетъ своимъ длиннымъ бичемъ и тронется въ путь, они его провожали побѣдоносными и продолжительными криками.

Станціи строются длинными и низкими зданіями изъ кирпичей, не соединенныхъ цементомъ, цвѣта грязи, высохшей на солнцѣ (adobes называютъ испанцы такіе кирпичи, а американцы сокращаютъ на dobies). Крыши почти безъ откоса, кроются соломой, которую накладываютъ сверху дерномъ или толстымъ слоемъ земли, отчего крыши прорастаютъ зеленью и травою. Въ первый разъ въ жизни пришлось намъ видѣть палисадникъ на крышѣ дома! Постройки состояли изъ гумна, конюшенъ на двѣнадцать [171]или пятнадцать лошадей и домика съ комнатой для пассажировъ, гдѣ стояли лари для содержателей станцій и для одного или двухъ конюховъ. Домикъ былъ настолько низокъ, что легко можно было облокотиться о край его крыши, а чтобы войти въ дверь необходимо было согнуться. Вмѣсто окна было квадратное отверстіе безъ стеколъ, въ которое могъ пролѣзть человѣкъ. Пола не было, его замѣняла крѣпко утрамбованная земля, а печку — каминъ, въ которомъ и варили все необходимое. Не было ни полокъ, ни буфета, ни шкаповъ, въ углу стоялъ мѣшокъ съ мукой, а, прислонившись къ нему, два жестяныхъ почернѣлыхъ кофейника, одинъ жестяной чайникъ, маленькій мѣшечекъ съ солью и кусокъ ветчины.

Около двери этой берлоги, на землѣ стояла жестяная умывальная чаша, около нея ведро съ водою и кусокъ мыла, а на карнизѣ висѣла старая, синяя шерстяная рубашка, которая служила полотенцемъ собственно содержателю станцій и только двое могли бы посягнуть на нее: кондукторъ и ямщикъ, но первый не дѣлалъ это изъ чистоплотности, послѣдній же по нежеланію встать на черезчуръ короткую ногу съ ничтожнымъ содержателемъ станціи. У насъ было два полотенца, но, увы, они были въ чемоданѣ; мы (и кондукоръ) вытерались носовыми платками, а ямщикъ своими панталонами и рукавами. Въ комнатѣ около двери висѣла маленькая старинная рама отъ зеркала съ двумя кусочками зеркальнаго стекла въ углу; смотрясь въ этотъ разбитый уголокъ зеркала, вы видѣли себя съ двойнымъ лицомъ, изъ которыхъ одно возвышалось надъ другимъ на нѣсколько дюймовъ. У зеркала на шнуркѣ висѣла половина гребня, но я готовъ лучше умереть, нежели подробно описать эту древность. Онъ былъ, надо полагать, временъ царя Гороха и съ тѣхъ поръ не видалъ, что значитъ чистка.

Въ одномъ углу комнаты стояло нѣсколько винтовокъ и другого оружія; тутъ же была труба и всѣ охотничьи принадлежности. Смотритель станціи носилъ панталоны изъ грубой деревенской матеріи, обшитыя сзади и вдоль штанины оленьей кожей, какъ обыкновенно дѣлаютъ для верховой ѣзды, такъ что они были удивительно оригинальны, наполовину темно-синія и наполовину желтыя. Штанины были заткнуты у него въ высокіе сапоги, каблуки украшены большими испанскими шпорами, которыя при каждомъ шагѣ звенѣли своими цѣпочками; у него была огромная борода и усы, шляпа съ широкими опущенными полями, синяя шерстяная рубашка; подтяжекъ, жилета и сюртука, онъ не носилъ; въ его кожаной кабурѣ за поясомъ былъ большой морской револьверъ, а изъ-за сапога торчалъ роговой черенокъ кривого ножа. Обстановка домика была незатѣйлива и немногочисленна. Качалки, кресла и дивановъ здѣсь не было, ихъ [172]замѣняли два треногихъ стула, сосновая скамья въ четыре фута длины и два пустыхъ ящика изъ подъ свѣчей. Столомъ служила жирная доска на подпоркахъ, а скатерти и салфетки отсутствовали, да ихъ даже и не требовалось. Испорченное жестяное блюдо, ножикъ, вилка и жестяная кружка составляли приборъ каждаго, но у кучера, кромѣ того, было фаянсовое блюдце, которое когда-то видѣло лучшее время. Конечно, эта важная персона сидѣла на первомъ мѣстѣ. На столѣ одно не соотвѣтствовало общей сервировкѣ и рѣзко бросалось въ глаза, нѣмецкаго серебра судокъ, исцарапанный, согнутый, но всетаки онъ былъ до того не на мѣстѣ, что походилъ на изгнанника-короля, сидящаго въ рубищѣ между варварами, хотя величіе его прежняго положенія внушало уваженіе всѣмъ и каждому. Въ судкѣ оставался всего одинъ графинчииъ, но и тотъ безъ пробки съ разбитымъ горлышкомъ, засиженный мухами съ очень малымъ количествомъ уксуса, въ которомъ замариновано было нѣсколько десятковъ мухъ, лапками вверхъ и какъ бы оплакивающихъ свое положеніе.

Смотритель станціи взялъ черствый хлѣбъ, величиною и формою напоминавшій кругъ сыра, отрѣзалъ нѣсколько ломтиковъ, нарѣзалъ каждому по кусочку ветчины, которую только умѣніе опытныхъ рукъ ловко нарѣзать доставляло зубамъ кое-какъ справиться съ этой обыкновенной пищей американскаго солдата, но которую на этотъ разъ и Штаты не рѣшались пріобрѣсть, почтовое же вѣдомство купило ее по дешевой цѣнѣ для прокормленія пассажировъ и своихъ служащихъ. Мы, можетъ быть, наткнулись на такую ветчину (обреченную войску) гдѣ-нибудь дальше въ степяхъ, а не именно тамъ, гдѣ я ее описываю, но главное то, что мы на такую дѣйствительно наткнулись — это вещь неоспоримая.

Потомъ онъ налилъ намъ питье, которое назвалъ «slumgullion», но прозвище это было неудачное. Питье, правда, имѣло претензію на чай, но въ немъ было много лишняго: грязныя тряпки, песокъ, старая свиная корка, такъ что трудно было обмануть опытнаго путешественника. Не было ни сахару, ни молока, ни даже ложки, чтобы помѣшать эту смѣсь.

Мы не могли ѣсть ни хлѣба, ни ветчины и не въ состояніи были пить «slumgullion», и когда я посмотрѣлъ на несчастный уксусный судокъ, то вспомнилъ анекдотъ (очень, очень старый) о путешественникѣ, сѣвшемъ за столъ, на которомъ поставлены были скумбрія и банка съ горчицей; онъ спросилъ хозяина, все ли это. Хозяинъ отвѣтилъ:

— Все! Помилуйте, да тутъ скумбріи достаточно на шесть человѣкъ. [173] 

— Но я не люблю скумбріи.

— Ну, такъ покушайте горчицы.

Прежде я находилъ этотъ анекдотъ весьма хорошимъ, но теперь мрачное сходство съ нашимъ положеніемъ лишило его всякаго юмора въ моихъ глазахъ.

Завтракъ былъ передъ глазами, но ѣсть его мы не рѣшались.

Я понюхалъ, попробовалъ и сказалъ, что буду лучше пить кофе. Хозяинъ въ изумленіи остановился и безмолвно на меня смотрѣлъ. Наконецъ, когда онъ пришелъ въ себя, то отвернулся и какъ бы совѣтуясь самъ съ собою о такомъ важномъ дѣлѣ, прошепталъ:

— Кофе! Вотъ такъ-такъ, будь я пр…ъ!

Мы ѣсть не могли, сидѣли всѣ за однимъ столомъ и разговора правильнаго между конюхами и пастухами не было, а перебрасывались они между собою отрывочными фразами въ одной и той же формѣ, всегда грубо-дружественной. Сначала новизна и бытовая оригинальность ихъ способа излагать мысль меня интересовали, но со временемъ однообразіе ихъ прискучило. Разговоръ былъ:

— Передай хлѣбъ, ты, хорьковый сынъ! — Нѣтъ, я ошибаюсь, не «хорьковый», кажется, оно было хуже, да, я вспоминаю, оно дѣйствительно было хуже, но точнаго выраженія не помню. Впрочемъ, оно не важно, такъ какъ во всякомъ случаѣ оно не печатное. Благодаря только моей необычайной памяти, я не забылъ, гдѣ пришлось мнѣ въ первый разъ услышать сильныя и для меня совсѣмъ новыя, мѣстныя выраженія въ западныхъ степяхъ и горахъ.

Мы отказались отъ завтрака, заплатили каждый по доллару и вернулись на свои мѣста въ дилижансѣ, гдѣ нашли утѣшеніе въ куреніи. Тутъ въ первый разъ почувствовали мы нѣкоторое разочарованіе. Здѣсь же пришлось намъ разстаться съ чудною шестеркою лошадей и замѣнить ее мулами. Это были дикія мексиканскія животныя и надо было человѣку стоять передъ каждымъ изъ нихъ и крѣпко держать, пока кучеръ надѣвалъ перчатки и устраивался на козлахъ, когда же, наконецъ, онъ бралъ возжи въ руки и конюха, при условномъ знакѣ, быстро отскакивали, карета выѣзжала со станціи какъ бы ядро, выпущенное изъ пушки. И какъ эти бѣшеныя животныя летѣли! Это былъ какой-то неутомимый и неистовый галопъ, ни разу не уменьшавшійся ни на минуту въ продолженіе десяти или двѣнадцати миль, пока мы снова не подъѣзжали къ станціи.

Такъ летѣли мы весь день. Къ двумъ часамъ дня лѣсная полоса, окаймляющая Сѣверную Платту и обозначающая поворотъ ея въ обширную гладкую степь, стала видна. Къ четыремъ часамъ мы переѣхали черезъ рукавъ рѣки, къ пяти часамъ проѣхали [174]Платту и остановились въ Фортъ-Кіерне, ровно черезъ пятьдесятъ шесть часовъ, какъ выѣхали изъ Сентъ-Жо. Сдѣлано триста миль!

Такъ путешествовали на великомъ материкѣ лѣтъ десять или двѣнадцать тому назадъ, и только горсть людей позволяла себѣ мечтать, что, Богъ дастъ, доживутъ и они до того времени, когда въ этой мѣстности проведутъ желѣзный путь. Дорога проведена и при чтеніи въ газетѣ «New-York Times» о нынѣшнемъ способѣ путешествія по той же самой мѣстности, которую я теперь описываю, картинно выступаютъ въ моей памяти тысячи странныхъ сравненій и контрастовъ съ нашимъ прошлымъ путешествіемъ. Я едва могу понять новое положеніе вещей.


Путешествіе по континенту.

Въ 4 ч. 20 м. пополудни, въ воскресенье, выѣхали мы со станціи Омага на западъ, чтобы совершить нашу длинную поѣздку. Черезъ нѣсколько часовъ пути объявили намъ, что обѣдъ готовъ — «событіе», весьма интересное для тѣхъ изъ насъ, кто еще не вкушалъ обѣда Пульмана въ гостинницѣ на колесахъ; итакъ, перешедши изъ нашего спальнаго вагона въ слѣдующій, мы очутились въ столовой. Первый обѣдъ этотъ былъ для насъ настоящимъ праздникомъ. И хотя намъ пришлось въ продолженіе четырехъ дней здѣсь и обѣдать, и завтракать, и ужинать, общество наше не переставало любоваться и восхищаться превосходнымъ устройствомъ и удивительнымъ комфортомъ. На столахъ, покрытыхъ бѣлоснѣжною скатертью и украшенныхъ приборами изъ чистаго серебра, прислуга (негры), бѣгающая взадъ и впередъ, одѣтая вся въ безукоризненно бѣлое, ставила кушанье какъ бы по волшебству. Самъ Дельмоникъ не краснѣлъ бы за такой обѣдъ; впрочемъ, въ нѣкоторомъ отношеніи было бы трудно этому замѣчательному артисту услѣдить за нашимъ меню; въ дополненіе такому перваго разряда обѣду мы имѣли еще свое: козій филей (тотъ, кто никогда не ѣдалъ этого, въ жизни не ѣлъ ничего хорошаго), форель изъ прелестныхъ нашихъ горныхъ ручейковъ и отборные фрукты и ягоды и ко всему (не продаваемый нигдѣ sauce piquant) нашъ ароматный и придающій аппетитъ степной воздухъ! Вы можете быть увѣрены, мы всѣ отнеслись съ должнымъ вниманіемъ ко всему, заливая ѣду стаканами искрящагося вина, въ то же время пробѣгали мы тридцать миль въ часъ, сознавая, что быстрѣе жить было немыслимо. Однако, мнѣ пришлось отказаться отъ этого мнѣнія, когда черезъ два дня мы въ 27 минутъ дѣлали 27 миль и шампанское, налитое въ стаканахъ до краевъ, не проливалось. Послѣ обѣда мы удалились въ нашъ салонъ-вагонъ, и такъ какъ это былъ канунъ воскресенія, то [175]предались пѣнію старинныхъ гимновъ: «Слава Господу Богу» и т. д. «Сіяющій Берегъ», «Коронованіе» и такъ далѣе, мужскіе голоса пріятно и нѣжно сливались съ женскими въ вечернемъ воздухѣ, между тѣмъ, поѣздъ нашъ со своими огненными, ослѣпительными глазами, красиво освѣщая даль степей, быстро мчался въ ночной тьмѣ по пустынѣ. Легли мы спать въ роскошныя постели, спали сномъ праведнымъ до другого утра (понедѣльникъ) и проснулись въ восемь часовъ, какъ разъ въ то время, когда проѣзжали черезъ Сѣверную Платту; триста миль отъ Омага пятнадцать часовъ сорокъ минутъ въ пути.