Моя мать умерла, когда мнѣ было шесть лѣтъ. Отецъ, весь отдавшись своему горю, какъ будто совсѣмъ забылъ о моемъ существованіи. Порой онъ ласкалъ мою маленькую сестру и по-своему заботился о ней, потому что въ ней были черты матери. Я-же росъ, какъ дикое деревцо въ полѣ,—никто не окружалъ меня особенною заботливостью, но никто и не стѣснялъ моей свободы.
Мѣстечко, гдѣ мы жили, называлось Княжье-Вѣно, или, проще, Княжъ-Городокъ. Оно принадлежало одному захудалому, но гордому польскому роду и представляло всѣ типическія черты любого изъ мелкихъ городовъ Юго-Западнаго края, гдѣ, среди тихо струящейся жизни тяжелаго труда и мелко-суетливаго еврейскаго гешефта, доживаютъ свои печальные дни жалкіе останки гордаго панскаго величія.
Если вы подъѣзжаете къ мѣстечку съ востока, вамъ прежде всего бросается въ глаза тюрьма, лучшее архитектурное украшеніе города. Самый городъ раскинулся внизу надъ сонными, заплеснѣвшими прудами, и къ нему приходится спускаться по отлогому шоссе, загороженному традиціонною „заставой“. Сонный инвалидъ, порыжѣлая на солнцѣ фигура, олицетвореніе безмятежной дремоты, лѣниво поднимаетъ шлагбаумъ, и—вы въ городѣ, хотя, быть можетъ, не замѣчаете этого сразу. Сѣрые заборы, пустыри съ кучами всякаго хлама понемногу перемежаются съ подслѣповатыми, ушедшими въ землю хатками. Далѣе широкая площадь зіяетъ въ разныхъ мѣстахъ темными воротами еврейскихъ „заѣзжихъ домовъ“, казенныя учрежденія наводятъ уныніе своими бѣлыми стѣнами и казарменно-ровными линіями. Деревянный мостъ, перекинутый черезъ узкую рѣчушку, кряхтитъ, вздрагивая подъ колесами, и шатается, точно дряхлый старикъ. За мостомъ потянулась еврейская улица съ магазинами, лавками, лавчонками, столами евреевъ-мѣнялъ, сидящихъ подъ зонтами на тротуарахъ, и съ навѣсами калачницъ. Вонь, грязь, кучи ребятъ, ползающихъ въ уличной пыли. Но вотъ еще минута и—вы уже за городомъ. Тихо шепчутся березы надъ могилами кладбища, да вѣтеръ волнуетъ хлѣба на нивахъ и звенитъ унылою, безконечною пѣсней въ проволокахъ придорожнаго телеграфа.
Рѣчка, черезъ которую перекинутъ упомянутый мостъ, вытекала изъ пруда и впадала въ другой. Такимъ образомъ, съ сѣвера и юга городокъ ограждался широкими водяными гладями и топями. Пруды годъ отъ году мелѣли, заростали зеленью, и высокіе густые камыши волновались, какъ море, на громадныхъ болотахъ. Посрединѣ одного изъ прудовъ находится островъ. На островѣ—старый, полуразрушенный за̀мокъ.
Я помню, съ какимъ страхомъ я смотрѣлъ всегда на это величавое дряхлое зданіе. О немъ ходили преданія и разсказы одинъ другого страшнѣе. Говорили, что островъ насыпанъ искусственно, руками плѣнныхъ турокъ. „На костяхъ человѣческихъ стоитъ старое замчѝще“, передавали старожилы, и мое дѣтское испуганное воображеніе рисовало подъ землей тысячи турецкихъ скелетовъ, поддерживающихъ костлявыми руками островъ съ его высокими пирамидальными тополями и старымъ за̀мкомъ. Отъ этого, понятно, за̀мокъ казался еще страшнѣе, и даже въ ясные дни, когда, бывало, ободренные свѣтомъ и громкими голосами птицъ, мы подходили къ нему поближе, онъ нерѣдко наводилъ на насъ припадки паническаго ужаса,—такъ страшно глядѣли черныя впадины давно выбитыхъ оконъ; въ пустыхъ залахъ ходилъ таинственный шорохъ: камешки и штукатурка, отрываясь, падали внизъ, будя гулкое эхо, и мы бѣжали безъ оглядки, а за нами долго еще стояли стукъ, и топотъ, и гоготанье.
А въ бурныя осеннія ночи, когда гиганты-тополи качались и гудѣли отъ налетавшаго изъ-за прудовъ вѣтра, ужасъ разливался отъ стараго замка и царилъ надъ всѣмъ городомъ. „Ой-вей-миръ!“—пугливо произносили евреи; богобоязненныя старыя мѣщанки крестились, и даже нашъ ближайшій сосѣдъ, кузнецъ, отрицавшій самое существованіе бѣсовской силы, выходя въ эти часы на свой дворикъ, творилъ крестное знаменіе и шепталъ про себя молитву объ упокоеніи усопшихъ.
Старый, сѣдобородый Янушъ, за неимѣніемъ квартиры, пріютившійся въ одномъ изъ подваловъ за̀мка, разсказывалъ намъ не разъ, что въ такія ночи онъ явственно слышалъ, какъ изъ-подъ земли неслись крики. Турки начинали возиться подъ островомъ, стучали костями и громко укоряли пановъ въ жестокости. Тогда въ залахъ стараго за̀мка и вокругъ него на островѣ брякало оружіе, и паны громкими криками сзывали гайдуковъ. Янушъ слышалъ совершенно ясно, подъ ревъ и завываніе бури, топотъ коней, звяканье сабель, слова команды. Однажды онъ слышалъ даже, какъ покойный прадѣдъ нынѣшнихъ графовъ, прославленный на вѣчные вѣки своими кровавыми подвигами, выѣхалъ, стуча копытами своего аргамака, на середину острова и неистово ругался: „Молчите тамъ, лайдаки, пся вяра!“.
Потомки этого графа давно уже оставили жилище предковъ. Большая часть дукатовъ и всякихъ сокровищъ, отъ которыхъ прежде ломились сундуки графовъ, перешла за мостъ, въ еврейскія лачуги, и послѣдніе представители славнаго рода выстроили себѣ прозаическое бѣлое зданіе на горѣ, подальше отъ города. Тамъ протекало ихъ скучное, но все же торжественное существованіе въ презрительно-величавомъ уединеніи.
Изрѣдка только старый графъ, такая же мрачная развалина, какъ и за̀мокъ на островѣ, появлялся въ городѣ на своей старой англійской клячѣ. Рядомъ съ нимъ, въ черной амазонкѣ, величавая и сухая, проѣзжала по городскимъ улицамъ его дочь, а сзади почтительно слѣдовалъ шталмейстеръ. Величественной графинѣ суждено было навсегда остаться дѣвой. Равные ей по происхожденію женихи, въ погонѣ за деньгами купеческихъ дочекъ за границей, малодушно разсѣялись по свѣту, оставивъ родовые за̀мки или продавъ ихъ на сломъ евреямъ, а въ городишкѣ, разстилавшемся у подножія ея дворца, не было юноши, который бы осмѣлился поднять свои взоры на красавицу-графиню. Завидѣвъ этихъ трехъ всадниковъ, мы, малые ребята, какъ стая птицъ, снимались съ мягкой уличной пыли и, быстро разсѣявшись по дворамъ, испуганно-любопытными глазами слѣдили за мрачными владѣльцами страшнаго за̀мка.
Въ западной сторонѣ, на горѣ, среди истлѣвшихъ крестовъ и провалившихся могилъ, стояла давно заброшѣнная уніатская часовня. Это была родная дочь разстилавшагося въ долинѣ собственно обывательскаго города. Нѣкогда въ ней собирались, по звону колокола, горожане въ чистыхъ, хотя и не роскошныхъ кунтушахъ, съ палками въ рукахъ, вмѣсто сабель, которыми гремѣла мелкая шляхта, тоже являвшаяся на зовъ звонкаго уніатскаго колокола изъ окрестныхъ деревень и хуторовъ.
Отсюда былъ виденъ островъ и его темные громадные тополи, но за̀мокъ сердито и презрительно закрывался отъ часовни густою зеленью, и только въ тѣ минуты, когда юго-западный вѣтеръ вырывался изъ-за камышей и налеталъ на островъ, тополи гулко качались, и изъ-за нихъ проблескивали окна, и за̀мокъ, казалось, кидалъ на часовню угрюмые взгляды. Теперь и онъ, и она были трупы. У него глаза потухли, и въ нихъ не сверкали отблески вечерняго солнца; у нея кое-гдѣ провалилась крыша, стѣны осыпались, и, вмѣсто гулкаго, съ высокимъ тономъ, мѣднаго колокола, совы заводили въ ней но ночамъ свои зловѣщія пѣсни.
Но старая, историческая рознь, раздѣлявшая нѣкогда гордый панскій за̀мокъ и мѣщанскую уніатскую часовню, продолжалась и послѣ ихъ смерти: ее поддерживали копошившіеся въ этихъ дряхлыхъ трупахъ черви, занимавшіе уцѣлѣвшіе углы подземелья, подвалы. Этими могильными червями умершихъ зданій были люди.
Было время, когда старый за̀мокъ служилъ даровымъ убѣжищемъ всякому бѣдняку безъ малѣйшихъ ограниченій. Все, что не находило себѣ мѣста въ городѣ, всякое выскочившее изъ колеи существованіе, потерявшее, по той или другой причинѣ, возможность платить хотя бы и жалкіе гроши за кровъ и уголь на ночь и въ непогоду,—все это тянулось на островъ и тамъ, среди развалинъ, преклоняло свои побѣдныя головушки, платя за гостепріимство лишь рискомъ быть погребенными подъ грудами стараго мусора. „Живетъ въ за̀мкѣ“—эта фраза стала формулой для выраженія крайней степени нищеты и гражданскаго паденія. Старый за̀мокъ радушно принималъ и покрывалъ и перекатную голь, и временно обнищавшаго писца, и сиротливыхъ старушекъ, и безродныхъ бродягъ. Всѣ эти существа терзали внутренности дряхлаго зданія, обламывая потолки и полы, топили печи, что-то варили, чѣмъ-то питались,—вообще, отправляли неизвѣстнымъ образомъ свои жизненныя функціи.
Однако, настали дни, когда среди этого общества, ютившагося подъ кровомъ сѣдыхъ руинъ, возникло раздѣленіе, пошли раздоры. Тогда старый Янушъ, бывшій нѣкогда однимъ изъ мелкихъ графскихъ „офиціалистовъ“, выхлопоталъ себѣ нѣчто въ родѣ владѣтельной хартіи и захватилъ бразды правленія. Онъ приступилъ къ преобразованіямъ, и нѣсколько дней на островѣ стоялъ такой шумъ, раздавались такіе вопли, что по временамъ казалось, ужъ не турки ли вырвались изъ подземныхъ темницъ, чтобъ отомстить утѣснителямъ. Это Янушъ сортировалъ населеніе развалинъ, отдѣляя овецъ отъ козлищъ. Овцы, оставшіяся попрежнему въ за̀мкѣ, помогали Янушу изгонять несчастныхъ козлищъ, которые упирались, выказывая отчаянное, но безполезное сопротивленіе. Когда, наконецъ, при молчаливомъ, но, тѣмъ не менѣе, довольно существенномъ содѣйствіи будочника, порядокъ вновь водворился на островѣ, то оказалось, что переворотъ имѣлъ рѣшительно аристократическій характеръ. Янушъ оставилъ въ за̀мкѣ только „добрыхъ христіанъ“, т. е. католиковъ, и притомъ преимущественно бывшихъ слугъ или потомковъ слугъ графского рода. Это были все какіе-то старики въ потертыхъ сюртукахъ и „чамаркахъ“, съ громадными синими носами и суковатыми палками,—старухи, крикливыя и безобразныя, но сохранившія на послѣднихъ ступеняхъ обнищанія свои капоры и салопы. Всѣ они составляли однородный, тѣсно сплоченный аристократическій кружокъ, взявшій какъ бы монополію признаннаго нищенства. Въ будни эти старики и старухи ходили, съ молитвой на устахъ, по домамъ болѣе зажиточныхъ горожанъ и средняго мѣщанства, разнося сплетни, жалуясь на судьбу, проливая слезы и клянча, а по воскресеньямъ они же составляли почтеннѣйшихъ лицъ изъ той публики, что длинными рядами выстраивалась около костеловъ и величественно принимала подачки во имя „пана Іисуса“ и „панны Богоматери“.
Привлеченные шумомъ и криками, которые во время этой революціи неслись съ острова, я и нѣсколько моихъ товарищей пробрались туда и, спрятавшись за толстыми стволами тополей, наблюдали, какъ Янушъ, во главѣ цѣлой арміи красноносыхъ старцевъ и безобразныхъ мегеръ, гналъ изъ за̀мка послѣднихъ, подлежавшихъ изгнанію, жильцовъ. Наступалъ вечеръ. Туча, нависшая надъ высокими вершинами тополей, уже сыпала дождикомъ. Какія-то несчастныя темныя личности, запахиваясь изорванными до-нельзя лохмотьями, испуганныя, жалкія и сконфуженныя, совались по острову, точно кроты, выгнанные изъ норъ мальчишками, стараясь вновь незамѣтно шмыгнуть въ какое-нибудь изъ отверстій за̀мка. Но Янушъ и мегеры съ крикомъ и ругательствами гоняли ихъ отовсюду, угрожая кочергами и палками, а въ сторонѣ стоялъ молчаливый будочникъ, тоже съ увѣсистою дубиной въ рукахъ, сохранявшій вооруженный нейтралитетъ, очевидно, дружественный торжествующей партіи. И несчастныя темныя личности поневолѣ, понурясь, скрывались за мостомъ, навсегда оставляя островъ, и одна за другой тонули въ слякотномъ сумракѣ быстро спускавшагося вечера.
Съ этого памятнаго вечера и Янушъ, и старый за̀мокъ, отъ котораго прежде вѣяло на меня какимъ-то смутнымъ величіемъ, потеряли въ моихъ глазахъ всю свою привлекательность. Бывало, я любилъ проходить на островъ и хотя издали любоваться его сѣрыми стѣнами и замшоною старою крышей. Когда на утренней зарѣ изъ него выползали разнообразныя фигуры, зѣвавшія, кашлявшія и крестившіяся на солнце, я и на нихъ смотрѣлъ съ какимъ-то уваженіемъ, какъ на существа, облеченныя тою же таинственностью, которою былъ окутанъ весь за̀мокъ. Они спять тамъ ночью, они слышатъ все, что̀ тамъ происходитъ, когда въ огромныя залы сквозь выбитыя окна заглядываетъ луна, или когда въ бурю въ нихъ врывается вѣтеръ. Я любилъ слушать, когда, бывало, Янушъ, усѣвшись подъ тополями, съ болтливостью 70-лѣтняго старика, начиналъ разсказывать о славномъ прошломъ умершаго зданія. Передъ дѣтскимъ воображеніемъ вставали, оживая, образы прошедшаго, и въ душу вѣяло величавою грустью и смутнымъ сочувствіемъ къ тому, чѣмъ жили нѣкогда понурыя стѣны, и романтическія тѣни чужой старины пробѣгали въ юной душѣ, какъ пробѣгаютъ въ вѣтреный день легкія тѣни облаковъ по свѣтлой зелени чистаго поля.
Но съ того вечера и за̀мокъ, и его бардъ явились передо мной въ новомъ свѣтѣ. Встрѣтивъ меня на другой день вблизи острова, Янушъ сталъ зазывать меня къ себѣ, увѣряя съ довольнымъ видомъ, что теперь „сынъ такихъ почтенныхъ родителей“ смѣло можетъ посѣтить за̀мокъ, такъ какъ найдетъ въ немъ вполнѣ порядочное общество. Онъ даже привелъ меня за руку къ самому за̀мку, но тутъ я со слезами вырвалъ у него свою руку и пустился бѣжать. За̀мокъ сталъ мнѣ противенъ. Окна въ верхнемъ этажѣ были заколочены, а низъ находился во владѣніи капоровъ и салоповъ. Старухи выползали оттуда въ такомъ непривлекательномъ видѣ, льстили мнѣ такъ приторно, ругались между собой такъ громко, что я искренно удивлялся, какъ это строгій покойникъ, усмирявшій турокъ въ грозовыя ночи, могъ терпѣть этихъ старухъ въ своемъ сосѣдствѣ. Но главное—я не могъ забыть холодной жестокости, съ которою торжествующіе жильцы за̀мка гнали своихъ несчастныхъ сожителей, а при воспоминаніи о темныхъ личностяхъ, оставшихся безъ крова, у меня сжималось сердце.
Какъ бы то ни было, на примѣрѣ стараго за̀мка я узналъ впервые истину, что отъ великаго до смѣшного одинъ только шагъ. Великое въ за̀мкѣ поросло плющомъ, повиликой и мхами, а смѣшное казалось мнѣ отвратительнымъ, слишкомъ рѣзало дѣтскую воспріимчивость, такъ какъ иронія этихъ контрастовъ была мнѣ еще недоступна.