Съ этихъ поръ я весь былъ поглощенъ моимъ новымъ знакомствомъ. Вечеромъ, ложась въ постель, и утромъ, вставая, я только и думалъ о предстоящемъ визитѣ на гору. По улицамъ города я шатался теперь съ исключительною цѣлью—высмотрѣть, тутъ-ли находится вся компанія, которую Янушъ характеризовалъ словами „дурное общество“; и если Лавровскій валялся въ лужѣ, если Туркевичъ и Тыбурцій разглагольствовали передъ своими слушателями, а темныя личности шныряли по базару, я тотчасъ же бѣгомъ отправлялся черезъ болото, на гору, къ часовнѣ, предварительно наполнивъ карманы яблоками, которыя я могъ рвать въ саду безъ запрета, и лакомствами, которыя я сберегалъ всегда для своихъ новыхъ друзей.
Валекъ, вообще очень солидный и внушавшій мнѣ уваженіе своими манерами взрослаго человѣка, принималъ эти приношенія просто и по большей части откладывалъ куда-нибудь, приберегая для сестры, но Маруся всякій разъ всплескивала ручонками, и глаза ея загорались огонькомъ неподдѣльнаго восторга; блѣдное лицо дѣвочки вспыхивало румянцемъ, она смѣялась, и этотъ смѣхъ нашей маленькой пріятельницы отдавался въ нашихъ сердцахъ, вознаграждая за конфеты, которыя мы жертвовали въ ея пользу.
Это было блѣдное, крошечное созданіе, напоминавшее цвѣтокъ, выросшій безъ лучей солнца. Несмотря на свои четыре года, она ходила еще плохо, неувѣренно ступая кривыми ножками и шатаясь, какъ былинка; руки ея были тонки и прозрачны; головка покачивалась на тонкой шеѣ, какъ головка полевого колокольчика; глаза смотрѣли порой такъ не по-дѣтски грустно, и улыбка такъ напоминала мнѣ мою мать въ послѣдніе дни, когда она, бывало, сидѣла противъ открытаго окна и вѣтеръ шевелилъ ея бѣлокурые волосы, что мнѣ, при взглядѣ на это дѣтское личико, становилось самому грустно, и слезы подступали къ глазамъ.
Я невольно сравнивалъ ее съ моей сестрой; онѣ были въ одномъ возрастѣ, но моя Соня была кругла, какъ пышка, и упруга, какъ мячикъ. Она такъ рѣзво бѣгала, когда, бывало, разыграется, такъ звонко смѣялась, на ней всегда были такія красивыя платья, и въ темныя косы ей каждый день горничная вплетала алую ленту.
А моя маленькая пріятельница почти никогда не бѣгала и смѣялась очень рѣдко; когда-же смѣялась, то смѣхъ ея звучалъ, какъ самый маленькій серебряный колокольчикъ, котораго на десять шаговъ уже не слышно. Платье ея было грязно и старо, въ косѣ не было лентъ, но волосы у нея были гораздо больше и роскошнѣе, чѣмъ у Сони, и Валекъ, къ моему удивленію, очень искусно умѣлъ заплетать ихъ, что и исполнялъ каждое утро.
Я былъ большой сорванецъ. „У этого малаго—говорили обо мнѣ старшіе,—руки и ноги налиты ртутью“, чему я и самъ вѣрилъ, хотя не представлялъ себѣ ясно, кто и какимъ образомъ произвелъ надо мной эту операцію. Въ первые же дни я внесъ свое оживленіе и въ общество моихъ новыхъ знакомыхъ. Едва-ли эхо старой „каплицы“[1] повторяло когда-нибудь такіе громкіе крики, какъ въ это время, когда я старался расшевелить и завлечь въ свои игры Валека и Марусю. Однако, это удавалось плохо. Валекъ серьезно смотрѣлъ на меня и на дѣвочку и разъ, когда я заставилъ ее бѣгать со мной взапуски, онъ сказалъ:
— Нѣтъ, она сейчасъ заплачетъ.
Дѣйствительно, когда я растормошилъ ее и заставилъ бѣжать, Маруся, заслышавъ мои шаги за собой, вдругъ повѣрнулась ко мнѣ, поднявъ ручонки надъ головой, точно для защиты, посмотрѣла на меня безпомощнымъ взглядомъ захлопнутой пташки и громко заплакала. Я совсѣмъ растѣрялся.
— Вотъ, видишь,—сказалъ Валекъ:—она не любитъ играть.
Онъ усадилъ ее на траву, нарвалъ цвѣтовъ и кинулъ ей; она перестала плакать и тихо перебирала растенія, что-то говорила, обращаясь къ золотистымъ лютикамъ, и подносила къ губамъ синіе колокольчики. Я тоже присмирѣлъ и легъ рядомъ съ Валекомъ около дѣвочки.
— Отчего она такая?—спросилъ я, наконецъ, указывая глазами на Марусю.
— Невеселая?—переспросилъ Валекъ и затѣмъ сказалъ тономъ совершенно убѣжденнаго человѣка:—а это, видишь-ли, отъ сѣраго камня.
— Да-а,—повторила дѣвочка, точно слабое эхо,—это отъ сѣраго камня.
— Отъ какого сѣраго камня?—переспросилъ я, не понимая.
— Сѣрый камень высосалъ изъ нея жизнь,—пояснилъ опять Валекъ, по-прежнему смотря на небо.—Такъ говоритъ Тыбурцій… Тыбурцій хорошо знаетъ.
— Да-а,—опять повторила тихимъ эхо дѣвочка:—Тыбурцій все знаетъ.
Я ничего не понималъ въ этихъ загадочныхъ словахъ, которыя Валекъ повторялъ за Тыбурціемъ, однако аргументъ, что Тыбурцій все знаетъ, произвелъ и на меня свое дѣйствіе. Я приподнялся на локтѣ и взглянулъ на Марусю. Она сидѣла въ томъ-же положеніи, въ какомъ усадилъ ее Валекъ, и все такъ-же перебирала цвѣты; движенія ея тонкихъ рукъ были медленны; глаза выдѣлялись глубокою синевой на блѣдномъ лицѣ; длинныя рѣсницы были опущены. При взглядѣ на эту крохотную грустную фигурку мнѣ стало ясно, что въ словахъ Тыбурція,—хотя я и не понималъ ихъ значенія,—заключается горькая правда. Несомненно, кто-то высасываетъ жизнь изъ этой странной дѣвочки, которая плачетъ тогда, когда другіе на ея мѣстѣ смѣются. Но какъ-же можетъ сдѣлать это сѣрый камень?
Это было для меня загадкой, страшнѣе всѣхъ призраковъ стараго за̀мка. Какъ ни ужасны были турки, томившіеся подъ землею, какъ ни грозенъ старый графъ, усмирявшій ихъ въ бурныя ночи, но всѣ они отзывались старою сказкой. А здѣсь что-то невѣдомо-страшное было налицо. Что-то безформенное, неумолимое, твердое и жестокое, какъ камень, склонялось надъ маленькою головкой, высасывая изъ нея румянецъ, блескъ глазъ и живость движеній. „Должно быть, это бываетъ по ночамъ“, думалъ я, и чувство щемящаго до боли сожалѣнія сжимало мнѣ сердце.
Подъ вліяніемъ этого чувства я тоже умѣрилъ свою рѣзвость. Примѣняясь къ тихой солидности нашей дамы, оба мы съ Валекомъ, усадивъ ее гдѣ-нибудь на травѣ, собирали для нея цвѣты, разноцвѣтные камешки, ловили бабочекъ, иногда дѣлали изъ кирпичей ловушки для воробьевъ. Иногда-же, растянувшись около нея на травѣ, смотрѣли въ небо, какъ плывутъ облака высоко надъ лохматою крышей старой „каплицы“, разсказывали Марусѣ сказки или бесѣдовали другъ съ другомъ.
Эти бесѣды съ каждымъ днемъ все больше закрѣпляли нашу дружбу съ Валекомъ, которая росла, несмотря на рѣзкую противоположность нашихъ характеровъ. Моей порывистой рѣзвости онъ противопоставлялъ грустную солидность и внушалъ мнѣ почтеніе своею авторитетностью и независимымъ тономъ, съ какимъ отзывался о старшихъ. Кромѣ того, онъ часто сообщалъ мнѣ много новаго, о чемъ я раньше и не думалъ. Слыша, какъ онъ отзывается о Тыбурціи, точно о товарищѣ, я спросилъ:
— Тыбурцій тебѣ отецъ?
— Должно быть, отецъ,—отвѣтилъ онъ задумчиво, какъ будто этотъ вопросъ не приходилъ ему въ голову.
— Онъ тебя любитъ?
— Да, любитъ,—сказалъ онъ уже гораздо увѣреннѣе.—Онъ постоянно обо мнѣ заботится и, знаешь, иногда онъ цѣлуетъ меня и плачетъ…
— И меня любитъ и тоже плачетъ,—прибавила Маруся съ выраженіемъ дѣтской гордости.
— А меня отецъ не любитъ,—сказалъ я грустно.—Онъ никогда не цѣловалъ меня… Онъ нехорошій.
— Неправда, неправда,—возразилъ Валекъ:—ты не понимаешь. Тыбурцій лучше знаетъ. Онъ говоритъ, что судья—самый лучшій человѣкъ въ городѣ, и что городу давно бы уже надо провалиться, если бы не твой отецъ, да еще попъ, котораго недавно посадили въ монастырь, да еврейскій раввинъ. Вотъ изъ-за нихъ троихъ…
— Что изъ-за нихъ?
— Городъ изъ-за нихъ еще не провалился,—такъ говорить Тыбурцій,—потому что они еще за бѣдныхъ людей заступаются… А твой отецъ, знаешь… онъ засудилъ даже одного графа…
— Да, это правда… Графъ очень сердился, я слышалъ.
— Ну, вотъ видишь! А вѣдь графа засудить не шутка.
— Почему?
— Почему?—переспросилъ Валекъ, нѣсколько озадаченный…—Потому что графъ—не простой человѣкъ… Графъ дѣлаетъ, что хочетъ, и ѣздитъ въ каретѣ, и потомъ… у графа деньги; онъ далъ бы другому судьѣ денегъ, и тотъ бы его не засудилъ, а засудилъ бы бѣднаго.
— Да, это правда. Я слышалъ, какъ графъ кричалъ у насъ въ квартирѣ: „я васъ всѣхъ могу купить и продать!“
— А судья что?
— А отецъ говоритъ ему: „подите отъ меня вонъ!“
— Ну, вотъ, вотъ! И Тыбурцій говоритъ, что онъ не побоится прогнать богатаго, а когда къ нему пришла старая Иваниха съ костылемъ, онъ велѣлъ принести ей стулъ. Вотъ онъ какой! Даже и Туркевичъ не дѣлалъ никогда подъ его окнами скандаловъ.
Это была правда: Туркевичъ, во время своихъ обличительныхъ экскурсій, всегда молча проходилъ мимо нашихъ оконъ, иногда даже снимая шапку.
Все это заставило меня глубоко задуматься. Валекъ указалъ мнѣ моего отца съ такой стороны, съ какой мнѣ никогда не приходило въ голову взглянуть на него: слова Валека задѣли въ моемъ сердцѣ струну сыновней гордости; мнѣ было пріятно слушать похвалы моему отцу, да еще отъ имени Тыбурція, который „все знаетъ“; но, вмѣстѣ съ тѣмъ, дрогнула въ моемъ сердцѣ и нота щемящей любви, смѣшанной съ горькимъ сознаніемъ: никогда этотъ человѣкъ не любилъ и не полюбитъ меня такъ, какъ Тыбурцій любитъ своихъ дѣтей.