Прошло еще нѣсколько дней. Члены „дурного общества“ перестали являться въ городъ, и я напрасно шатался, скучая, по улицамъ, ожидая ихъ появленія, чтобы бѣжать на гору. Одинъ только „профессоръ“ прошелъ раза два своею сонною походкой, но ни Туркевича, ни Тыбурція не было видно. Я совсѣмъ соскучился, такъ какъ не видѣть Валека и Марусю стало уже для меня большимъ лишеніемъ. Но вотъ, когда я однажды шелъ съ опущенною головою по пыльной улицѣ, Валекъ вдругъ положилъ мнѣ на плечо руку.
— Отчего ты пересталъ къ намъ ходить?—спросилъ онъ.
— Я боялся… Вашихъ не видно въ городѣ.
— А-а… Я и не догадался сказать тебѣ: нашихъ нѣтъ, приходи… А я было думалъ совсѣмъ другое.
— А что?
— Я думалъ, тебѣ наскучило.
— Нѣтъ, нѣтъ… Я, братъ, сейчасъ побѣгу,—заторопился я,—даже и яблоки со мной.
При упоминаніи о яблокахъ Валекъ быстро повернулся ко мнѣ, какъ будто хотѣлъ что-то сказать, но не сказалъ ничего, а только посмотрѣлъ на меня страннымъ взглядомъ.
— Ничего, ничего,—отмахнулся онъ, видя, что я смотрю на него съ ожиданіемъ.—Ступай прямо на гору, а я тутъ зайду кое-куда,—дѣло есть. Я тебя догоню на дорогѣ.
Я пошелъ тихо и часто оглядывался, ожидая, что Валекъ меня догонитъ; однако, я успѣлъ взойти на гору и подошелъ къ часовнѣ, а его все не было. Я остановился въ недоумѣніи: передо мной было только кладбище, пустынное и тихое, безъ малѣйшихъ признаковъ обитаемости,—только воробьи чирикали на свободѣ, да густые кусты черемухи, жимолости и сирени, прижимаясь къ южной стѣнѣ часовни, о чемъ-то тихо шептались густо-разросшеюся темной листвой.
Я оглянулся кругомъ. Куда же мнѣ теперь идти? Очевидно, надо дождаться Валека. А пока я сталъ ходить между могилами, присматриваясь къ нимъ отъ нечего дѣлать и стараясь разобрать стертыя надписи на обросшихъ мхомъ надгробныхъ камняхъ. Шатаясь такимъ образомъ отъ могилы къ могилѣ, я наткнулся на полуразрушенный просторный склепъ. Крыша его была сброшена или сорвана непогодой и валялась тутъ-же. Дверь была заколочена. Изъ любопытства, я приставилъ къ стѣнѣ старый крестъ и, взобравшись по нему, заглянулъ внутрь. Гробница была пуста, только въ серединѣ пола была вдѣлана оконная рама со стеклами, и сквозь эти стекла зіяла темная пустота подземелья.
Пока я разсматривалъ гробницу, удивляясь странному назначенію окна, на гору вбѣжалъ запыхавшійся и усталый Валекъ. Въ рукахъ у него была большая еврейская булка, за пазухой что-то оттопырилось, по лицу стекали капли пота.
— Ага!—крикнулъ онъ, замѣтивъ меня:—ты вотъ гдѣ. Если бы Тыбурцій тебя здѣсь увидѣлъ, то-то бы разсердился! Ну, да теперь ужъ дѣлать нечего… Я знаю, ты хлопецъ хорошій и никому не разскажешь, какъ мы живемъ. Пойдемъ къ намъ!
— Гдѣ-же это, далеко?—спросилъ я.
— А вотъ увидишь. Ступай за мной.
Онъ раздвинулъ кусты жимолости и сирени и скрылся въ зелени подъ стѣной часовни; я послѣдовалъ туда за нимъ и очутился на небольшой, плотно утоптанной площадкѣ, которая совершенно скрывалась въ зелени. Между стволами черемухи я увидѣлъ въ землѣ довольно большое отверстіе съ земляными ступенями, ведущими внизъ. Валекъ спустился туда, приглашая меня за собой, и черезъ нѣсколько секундъ мы оба очутились въ темнотѣ, подъ зеленью. Взявъ мою руку, Валекъ повелъ меня по какому-то узкому, сырому коридору, и, круто повернувъ вправо, мы вдругъ вошли въ просторное подземелье.
Я остановился у входа, пораженный невиданнымъ зрѣлищемъ. Двѣ струи свѣта рѣзко лились сверху, выдѣляясь полосами на темномъ фонѣ подземелья; свѣтъ этотъ проходилъ въ два окна, одно изъ которыхъ я видѣлъ въ полу склепа, другое, подальше, очевидно, было пристроено такимъ-же образомъ; лучи солнца проникали сюда не прямо, а прежде отражались отъ стѣнъ старыхъ гробницъ; они разливались въ сыромъ воздухѣ подземелья, падали на каменныя плиты пола, отражались и наполняли все подземелье тусклыми отблесками; стѣны тоже были сложены изъ камня; большія широкія колонны массивно вздымались снизу и, раскинувъ во всѣ стороны свои каменныя дуги, крѣпко смыкались кверху сводчатымъ потолкомъ. На полу, въ освѣщенныхъ пространствахъ, сидѣли двѣ фигуры. Старый „профессоръ“, склонивъ голову и что-то бормоча про себя, ковырялъ иголкой въ своихъ лохмотьяхъ. Онъ не поднялъ даже головы, когда мы вошли въ подземелье, и если бы не легкія движенія руки, то эту сѣрую фигуру можно было бы принять за фантастическое каменное изваяніе.
Подъ другимъ окномъ сидѣла съ кучкой цвѣтовъ, перебирая ихъ, по своему обыкновенію, Маруся. Струя свѣта падала на ея бѣлокурую головку, заливала ее всю, но, несмотря на это, она какъ-то слабо выдѣлялась на фонѣ сѣраго камня страннымъ и маленькимъ туманнымъ пятнышкомъ, которое, казалось, вотъ-вотъ расплывется и исчезнетъ. Когда тамъ вверху, надъ землей, пробѣгали облака, затѣняя солнечный свѣтъ, стѣны подземелья тонули совсѣмъ въ темнотѣ, какъ будто раздвигались, уходили куда-то, а потомъ опять выступали жесткими, холодными камнями, смыкаясь крѣпкими объятіями надъ крохотною фигуркой дѣвочки. Я поневолѣ вспомнилъ слова Валека о „сѣромъ камнѣ“, высасывавшемъ изъ Маруси ея веселье, и чувство суевѣрнаго страха закралось въ мое сердце; мнѣ казалось, что я ощущаю на ней и на себѣ невидимый каменный взглядъ, пристальный и жадный. Мнѣ казалось, что это—подземелье чутко сторожитъ свою жертву.
— Валекъ!—тихо обрадовалась Маруся, увидѣвъ брата.
Когда-же она замѣтила меня, въ ея глазахъ блеснула живая искорка.
Я отдалъ ей яблоки, а Валекъ, разломивъ булку, часть подалъ ей, а другую снесъ „профессору“. Несчастный ученый равнодушно взялъ это приношеніе и началъ жевать, не отрываясь отъ своего занятія. Я переминался и ежился, чувствуя себя какъ будто связаннымъ подъ гнетущими взглядами сѣраго камня.
— Уйдемъ… уйдемъ отсюда,—дернулъ я Валека.—Уведи ее…
— Пойдемъ, Маруся, наверхъ,—позвалъ Валекъ сестру.
И мы втроемъ поднялись изъ подземелья, но и здѣсь, на-верху, меня не оставляло ощущеніе какой-то напряженной неловкости. Валекъ былъ грустнѣе и молчаливѣе обыкновеннаго.
— Ты въ городѣ остался затѣмъ, чтобы купить булокъ?—спросилъ я у него.
— Купить?—усмѣхнулся Валекъ.—Откуда-же у меня деньги?
— Такъ какъ-же? Ты выпросилъ?
— Да, выпросишь!.. Кто-же мнѣ дастъ?.. Нѣтъ, братъ, я стянулъ ихъ съ лотка еврейки Суры на базарѣ! Она не замѣтила.
Онъ сказалъ это обыкновеннымъ тономъ, лежа врастяжку съ заложенными подъ голову руками. Я приподнялся на локтѣ и посмотрѣлъ на него.
— Ты, значитъ, укралъ?..
— Ну, да!
Я опять откинулся на траву, и съ минуту мы пролежали молча.
— Воровать нехорошо,—проговорилъ я затѣмъ въ грустномъ раздумьи.
— Наши всѣ ушли… Маруся плакала, потому что она была голодна.
— Да, голодна!—съ жалобнымъ простодушіемъ повторила дѣвочка.
Я не зналъ еще, что такое голодъ, но при послѣднихъ словахъ дѣвочки у меня что-то повернулось въ груди, и я посмотрѣлъ на своихъ друзей, точно увидалъ ихъ впервые. Валекъ попрежнему лежалъ на травѣ и задумчиво слѣдилъ за парившимъ въ небѣ ястребомъ. Теперь онъ не казался уже мнѣ такимъ авторитетнымъ, а при взглядѣ на Марусю, державшую обѣими руками кусокъ булки, у меня заныло сердце.
— Почему-же,—спросилъ я съ усиліемъ,—почему ты не сказалъ объ этомъ мнѣ?
— Я и хотѣлъ сказать, а потомъ раздумалъ; вѣдь у тебя своихъ денегъ нѣтъ.
— Ну, такъ что̀-же? Я взялъ бы булокъ изъ дому.
— Какъ, потихоньку?..
— Д-да.
— Значитъ, и ты бы тоже укралъ.
— Я… у своего отца.
— Это еще хуже!—съ увѣренностью сказалъ Валекъ.—Я никогда не ворую у своего отца.
— Ну, такъ я попросилъ бы… Мнѣ бы дали.
— Ну, можетъ быть, и дали бы одинъ разъ,—гдѣ-же запастись на всѣхъ нищихъ?
— А вы развѣ… нищіе?—спросилъ я упавшимъ голосомъ.
— Нищіе!—угрюмо отрѣзалъ Валекъ.
Я замолчалъ и черезъ нѣсколько минутъ сталъ прощаться.
— Ты ужъ уходишь?—спросилъ Валекъ.
— Да, ухожу.
Я уходилъ потому, что не могъ уже въ этотъ день играть съ моими друзьями по-прежнему, безмятежно. Чистая дѣтская привязанность моя какъ-то замутилась… Хотя любовь моя къ Валеку и Марусѣ не стала слабѣе, но къ ней примѣшалась острая струя сожалѣнія, доходившая до сердечной боли. Дома я рано легъ въ постель, потому что не зналъ, куда уложить новое болѣзненное чувство, переполнявшее душу. Уткнувшись въ подушку, я горько плакалъ, пока крѣпкій сонъ не прогналъ своимъ вѣяніемъ моего глубокаго горя.