Какъ въ нашемъ отдѣленіи, такъ и въ другихъ отдѣленіяхъ тюрьмы, сидѣло много женщинъ, такъ какъ женское отдѣленіе было частью въ ремонтѣ, и не имѣло въ достаточномъ количествѣ одиночныхъ камеръ.
Однажды, вызванный вмѣстѣ съ Чесноковымъ для полученія передачи, я замѣтилъ сквозь неторопливо закрываемую надзирателемъ дверь сосѣдней камеры, что тамъ находятся двѣ женщины. Насколько можно было успѣть разсмотрѣть, я замѣтилъ, что наши сосѣдки устроились съ большимъ комфортомъ и обѣ были элегантно одѣты. Подѣлившись своимъ наблюденіемъ съ нерасторопнымъ Чесноковымъ, я условился съ нимъ, что на обратномъ пути онъ какъ-нибудь задержитъ надзирателя, чтобы дать мнѣ возможность пройти впередъ и заглянуть въ глазокъ двери сосѣдней камеры. Въ тюрьмѣ всегда полезно все видѣть, и все, по возможности, знать.
Какъ было условлено, Чесноковъ споткнулся на обратномъ пути и, уронивъ корзину съ передачей, разсыпалъ по полу бѣлье, булки, яблоки и сахаръ. Пока онъ переругивался съ надзирателемъ и собиралъ все разсыпанное, я быстро прошелъ впередъ, чуть постучалъ въ дверь, соблюдая приличіе, и, откинувъ язычекъ глазка, заглянулъ въ камеру нашихъ сосѣдокъ. Обезпокоенныя неожиданнымъ стукомъ, обѣ дамы выжидательно обернулись лицомъ къ дверямъ, и я могъ разсмотрѣть, что обѣ онѣ были среднихъ лѣтъ, миловидны и, повидимому, принадлежали къ образованному классу общества.
Войдя къ себѣ въ камеру и приведя въ порядокъ передачу, я немедленно же предпринялъ шаги къ знакомству съ нашими сосѣдками, разумѣется по способу перестукиванія. Чесноковъ съ завистью слѣдилъ за моими переговорами, такъ какъ онъ очень плохо владѣлъ этимъ драгоцѣннымъ въ тюрьмѣ, искусствомъ общенія съ сосѣдями.
Наше знакомство съ дамами наладилось очень быстро, и онѣ оказались очень пріятными собесѣдницами. Одна изъ нихъ была женой юриста, а другая оказалась женой моего бывшаго сослуживца капитана 2-го ранга Балкъ. Узнавъ это, я назвалъ себя и сказалъ, что до революціи я однажды плавалъ вмѣстѣ съ мужемъ г-жи Балкъ на одномъ кораблѣ.
Въ теченіе нѣсколькихъ дней, наше знакомство черезъ стѣнку перешло въ дружбу, и два раза мы даже умудрились переброситься словами, во время утренней уборки, когда сразу открываются двери 2—3-хъ камеръ для выметанія сора изъ камеры въ корридоръ.
Мужья нашихъ сосѣдокъ находились въ шестомъ отдѣленіи той же тюрьмы, но онѣ не имѣли о нихъ никакихъ свѣдѣній. Обѣ дамы сидѣли уже шестой мѣсяцъ по обвиненію въ шпіонажѣ, но слѣдствію по ихъ дѣлу все еще не предвидѣлось конца. „Дѣло“ нашихъ сосѣдокъ было стереотипнымъ, и такихъ „дѣлъ“, создаются десятки, если не сотни ежедневно въ совѣтской Россіи.
Подруга г-жи Балкъ — г-жа Балаханова, имѣла по совѣтскимъ понятіямъ большую квартиру, въ четыре комнаты. Согласно закона, можно было пользоваться только тремя комнатами, такъ какъ вся семья состояла изъ четырехъ человѣкъ: самого Балаханова, его жены, ея матери и маленькаго сына. Такъ какъ Балахановъ былъ до революціи чиновникомъ министерства юстиціи, то домовой комитетъ все время придирался къ нему, и грозилъ кого-нибудь къ нимъ вселить изъ „пролетарскаго“ элемента. Чтобы избѣжать нежелательнаго квартиранта, Балахановы пригласили къ себѣ какъ жилицу, одну знакомую барышню, служившую въ какомъ то военномъ кооперативѣ. За этой барышней ухаживалъ секретарь одного изъ иностранныхъ консульствъ. Иногда, по вечерамъ, за чайнымъ столомъ Балахановыхъ соединялось небольшое общество: влюбленный дипломатъ, хозяева, ихъ жилица и ихъ старинные друзья-супруги Балкъ. Все окончилось арестомъ и обвиненіемъ въ шпіонажѣ. Пока не пострадала только старушка — мать г-жи Балахановой и дипломатъ, благодаря его дипломатическому паспорту.
Какъ разъ въ періодъ моей дружбы съ сосѣдками, онѣ рѣшили объявить голодовку, требуя скорѣйшаго окончанія слѣдствія и личнаго свиданія съ мужьями. Обо всѣхъ деталяхъ голодовки онѣ освѣдомляли насъ ежедневно, и мы, какъ только было въ нашихъ силахъ, старались ихъ морально поддержать. На пятый день слышно было какъ кто то входилъ къ нимъ въ камеру нѣсколько разъ, а на шестой день обѣ дамы сообщили намъ, что прекращаютъ голодовку, такъ какъ пріѣзжалъ самъ прокуроръ и далъ имъ слово, что все „дѣло“ на дняхъ будетъ закончено, и что всѣ участники будутъ выпущены до суда на свободу. Личное свиданіе съ мужемъ получила только г-жа Балаханова, такъ какъ мужъ г-жи Балкъ, умеръ въ тюремной больницѣ въ психіатрическомъ отдѣленіи.
Вскорѣ обѣихъ дамъ куда то перевели, и спустя годъ послѣ описаннаго эпизода, я встрѣтился съ одной изъ нихъ въ Соловецкомъ концентраціонномъ лагерѣ. Въ хрупкой фигуркѣ, стоявшей почти по колѣно въ жидкой грязи, я съ трудомъ узналъ мою элегантную тюремную сосѣдку. Она работала по разгрузкѣ кирпичей съ баржъ, пришедшихъ на Соловки изъ Кеми. На обтянутомъ сухой, коричневой кожей лицѣ, страдальчески мерцали громадные глаза, въ которыхъ какъ-бы застыли ужасъ и пережитыя мученья. Я самъ таскалъ бревна для ремонта пристани и разговаривать долго было невозможно. Разумѣется, никакого суда по „дѣлу“ нашихъ сосѣдокъ не было. Одна была сослана въ Соловецкій лагерь на пять лѣтъ, а другая въ Сибирь въ Нарымскій край. О мужѣ я не спросилъ, не желая растравлять душевной раны. Нашъ разговоръ прекратился внезапнымъ окрикомъ надзирателя за работами: „Чего разговорился тутъ? Свинца въ затылокъ захотѣлъ?“
Я не хотѣлъ свинца въ затылокъ, и вернулся къ прерванной работѣ…Въ началѣ сентября наступила холодная, дождливая погода, окно пришлось закрыть и въ камерѣ сдѣлалось мрачно, сыро и холодно. Чесноковъ совсѣмъ расхворался и цѣлыми днямъ лежалъ на койкѣ, сдерживая стоны. Изъ разговоровъ съ сосѣдями на ежедневныхъ прогулкахъ, я замѣтилъ, что многіе заключенные нашего отдѣленія пользовались правомъ еженедѣльнаго свиданія со своими родными. Я же пользовался лишь единственнымъ правомъ общенія съ „волей“, въ видѣ еженедѣльныхъ передачъ. Эти передачи просматривались администраціей дважды: въ канцеляріи тюрьмы и отдѣленнымъ при выдачѣ мнѣ. Все разрѣзалось на мельчайшіе кусочки, а папиросы мнѣ совсѣмъ запретили получать съ воли, такъ какъ я протестовалъ противъ отрыванія папиросныхъ картонныхъ мундштуковъ, въ которыхъ администрація тюрьмы пытались обнаружить спрятанныя для меня записки. Такимъ образомъ я рѣшительно ничего не зналъ о томъ, что предприняло консульство для моего освобожденія, и извѣстно ли консульству, въ чемъ состоитъ мое „дѣло.“ Я много читалъ, какъ книги изъ тюремной библіотеки, такъ и совѣтскія газеты, которыя разрѣшалось покупать черезъ отдѣленнаго. Небольшую сумму денегъ я имѣлъ право еженедѣльно выписывать съ моего личнаго счета, такъ какъ на мое имя были внесены моими друзьями деньги въ канцелярію тюрьмы.
По совѣту Чеснокова я подалъ заявленіе прокурору Чеки съ просьбой разрѣшить мнѣ свиданіе съ кѣмъ-либо изъ моихъ соотечественниковъ изъ Финляндскаго консульства. Одновременно съ этимъ заявленіемъ я написалъ въ консульство открытое письмо съ просьбой хлопотать о разрѣшеніи свиданія со мной. Ни то, ни другое не имѣло никакого успѣха. Вторичное заявленіе постигла та же участь, и потерявъ терпѣніе, я вызвалъ начальника тюрьмы — Богданова.
Этотъ Богдановъ — интересная фигура, такъ сказать, продуктъ революціи. Въ 1917-мъ году онъ дезертировалъ съ русско-германскаго фронта, и принялъ дѣятельное участіе въ революціи на улицахъ Петербурга. До 1919-го года онъ состоялъ въ особомъ отрядѣ Чеки „по искорененію шпіонажа и контръ-революціи.“ Въ періодъ 1920—1921-го годовъ Богдановъ былъ назначенъ старшимъ палачемъ Чеки при нашей тюрьмѣ. Въ 1922-мъ году, пройдя высшую партійную школу, онъ былъ назначенъ начальникомъ нашей тюрьмы. Во время одного изъ очередныхъ разстрѣловъ въ подвалѣ тюрьмы, одна изъ жертвъ Богданова вцѣпилась зубами въ мизинецъ его лѣвой руки и откусила его. Богдановъ до сихъ поръ съ гордостью разсказываетъ своимъ подчиненнымъ исторію потеряннаго пальца и съ неменьшей гордостью за своего храбраго начальника, мнѣ передалъ эту исторію одинъ изъ надзирателей, котораго мы съ Чесноковымъ „прикармливали.“
Изъ моей бесѣды съ Богдановымъ ничего особеннаго я не узналъ, такъ какъ онъ сказалъ мнѣ, что все послано, куда слѣдуетъ, и что онъ — Богдановъ, не можетъ заставить моихъ земляковъ придти ко мнѣ на свиданіе, если они этого сами не хотятъ. Оставалось одно: ждать приговора, такъ какъ всѣ пути къ общенію съ внѣшнимъ міромъ были закрыты. Нѣсколько разъ я ломалъ себѣ голову, придумывая какой-нибудь способъ дать знать о себѣ своимъ друзьямъ при помощи такъ называемой „обратной передачи.“ Грязное бѣлье, пустые бидоны изъ подъ молока, термосъ, всякая посуда и т. п., носятъ названіе обратной передачи, которую въ извѣстные дни заключенные сдаютъ отдѣленному для отправки „на волю“. Благодаря крайнему обнищанію совѣтскихъ гражданъ, очень мало заключенныхъ получающихъ передачу и обратной передачи почти не бываетъ. Поэтому каждая мелочь обратной передачи прощупывается и осматривается самымъ тщательнымъ образомъ. Если администрація тюрьмы обнаруживаетъ въ отправляемыхъ вещахъ что-нибудь подозрительное, то виновный навсегда лишается права получать передачу. Какъ ни былъ великъ рискъ, я все же попытался одинъ разъ дать знать о себѣ на волю. Чуть подпоровъ подкладку у запасныхъ брюкъ, я вложилъ въ поясъ очень маленькую записку. Повидимому, это не было замѣчено администраціей тюрьмы, иначе я почувствовалъ бы это немедленно. Но къ сожалѣнію, и мои друзья тоже не обнаружили этой записки…
Въ срединѣ сентября въ нашей камерѣ появился третій жилецъ: адъюнктъ Пулковской астрономической обсерваторіи, приватъ-доцентъ Подгорный. Еще черезъ два дня къ намъ вселили бывшаго чиновника дворцоваго вѣдомства Лапина.
Становилось тѣсно. Вскорѣ послѣ Лапина пришелъ еще одинъ, который назвалъ себя Богомоловымъ. Этотъ Богомоловъ велъ себя какъ-то очень странно, и у насъ создалось впечатлѣніе, что онъ нарочно подсаженъ къ намъ отъ Чеки, какъ шпіонъ. Сначала онъ напрашивался на откровенности къ Подгорному, а потомъ началъ приставать и ко мнѣ. Тѣснота, духота, неопредѣленность моего положенія сдѣлали меня опять очень нервнымъ, и кончилось тѣмъ, что я вспылилъ и поколотилъ Богомолова.
Послѣ этого инцидента мнѣ было невыносимо тяжело оставаться въ камерѣ, гдѣ нельзя было свободно повернуться: противная физіономія Богомолова вѣчно была передо мной. Поэтому я былъ очень радъ когда по жалобѣ, того же Богомолова, меня посадили въ карцеръ. Карцеръ оказался гораздо лучше чѣмъ тѣ обѣ секретки, въ которыхъ я отсидѣлъ почти два мѣсяца. Окна въ карцерѣ не было, но горѣла все время электрическая лампочка, было тепло, сухо и я былъ одинъ со своими мыслями. Въ карцерѣ мнѣ продержали пять дней, и на шестыя сутки меня опять вернули въ камеру № 163. Ни Богомолова, ни Подгорнаго уже не было, и я засталъ лишь Лапина и друга Чеснокова, которые восторженно меня привѣтствовали.
22-го сентября около 12-ти часовъ ночи Лапина вызвали изъ камеры безъ вещей и онъ больше къ намъ не вернулся. На слѣдующій день мы узнали на прогулкѣ, что и изъ другихъ камеръ были вызваны одновременно съ Лапинымъ его бывшіе коллеги, т. е. чиновники и мелкіе служащіе бывшей царской охраны. Они также какъ и Лапинъ, были вызваны спѣшно, безъ вещей, и больше не вернулись въ свои камеры. Уже впослѣдствіе, сидя въ отдѣленіи общихъ камеръ, я бывалъ неоднократно свидѣтелемъ, какъ разъ въ недѣлю, по четвергамъ, вызывали осужденныхъ на смертную казнь. Но объ этомъ я разскажу подробнѣе въ слѣдующихъ главахъ.
Въ самомъ концѣ сентября, меня однажды вызвали къ тюремному фотографу и сфотографировали меня въ трехъ видахъ. По мнѣнію Чеснокова это означало близкое рѣшеніе моего дѣла, какую-то перемѣну моей тюремной участи.
Чесноковъ все время хворалъ, я нервничалъ. Такъ дожили мы до октября мѣсяца.
