Обманъ, культивируемый Чекой даже въ мелочахъ — это система. Меня перевели на облегченный режимъ 22-го іюня, т. е. черезъ недѣлю, послѣ того какъ мнѣ оффиціально было объявлено, что все слѣдствіе обо мнѣ закончено и что все дѣло направляется въ Москву въ центральную коллегію Чеки. Такимъ образомъ, даже съ точки зрѣнія чекисткой законности меня произвольно держали въ темнотѣ на режимѣ „секретки“ лишнюю недѣлю.
Когда меня вызвали въ камеру отдѣленнаго особаго яруса, я былъ такъ слабъ, что не могъ нести моихъ вещей и съ громаднымъ трудомъ поднялся на третью галлерею. У отдѣленнаго я получилъ обратно мои подтяжки и галстухъ, и, поднявшись въ пятый этажъ, пройдя длинный корридоръ, мы остановились передъ камерой № 163, такъ называемаго 4-го отдѣленія. Камера была во всемъ тождественна ранѣе мною видѣннымъ, но было очень свѣтло, чисто и я сказалъ бы даже „уютно“, такъ какъ на столикѣ аккуратно накрытомъ бѣлой салфеткой, стояли въ кружкѣ цвѣты, на полкѣ лежалъ элегантный кожанный саквояжъ, а на старательно постланной койкѣ сидѣлъ пожилой, корректно одѣтый господинъ, очень симпатичной внѣшности. Какъ только я вошелъ, сидѣвшій на койкѣ сразу поднялся, охватилъ меня рукой за талію и, усаживая меня на койку, сказалъ: „Вамъ дурно. Не волнуйтесь, и отдохните, все обойдется. Меня зовутъ Георгій Дмитріевичъ Чесноковъ, адвокатъ. А вы, вѣроятно, священникъ?“ Мнѣ дѣйствительно было дурно, такъ какъ я отвыкъ отъ движеній и подъемъ на пятый этажъ меня очень утомилъ. Но высказанное моимъ новымъ знакомымъ предположеніе о моемъ духовномъ санѣ меня такъ развеселило, что я искренно засмѣялся: менѣе всего моя прошлая и настоящая профессія, мой складъ характера, привычки и внѣшность подходили къ духовной профессіи. Когда я объяснилъ Чеснокову, кто я, то недоразумѣніе разъяснилось. Чеснокова ввела въ заблужденіе моя деформировавшаяся въ тюремныхъ условіяхъ шляпа, мои отросшія волосы, борода и застегнутый до верху дождевикъ, подъ которымъ можно было предполагать скрытую рясу. Вскорѣ принесли доски, козлы и съ помощью Чеснокова я устроилъ себѣ постель. Послѣ ужасныхъ условій секретки новое по[1] мнѣ казалось верхомъ благополучія и комфорта. Оконная рама была вынута, и сквозь забранное рѣшетками окно вливался прелестный лѣтній день и вся камера была освящена солнцемъ. Вымывшись, въ первый разъ за 2½ мѣсяца, насколько было возможно тщательно, я съ большимъ аппетитомъ пообѣдалъ, братски предложенными мнѣ запасами Чеснокова. Этотъ добрѣйшій человѣкъ уже больше мѣсяца какъ сидѣлъ въ тюрьмѣ по обвиненію въ контръ-революціи и дескредитированіи совѣтской власти. Типичный славянинъ, Чесноковъ былъ весь во власти чувствъ и настроеній. Ему было 52 года, но изъ-за жизненныхъ невзгодъ онъ выглядѣлъ гораздо старше. Юристъ по профессіи, онъ выплылъ въ періодъ „Нэпа“ опять на поверхность жизни, войдя членомъ въ только что созданную коллегію адвокатовъ, или по совѣтской терминологіи — „правозаступниковъ“. Какъ ни односторонне совѣтское судопроизводство, но все же при извѣстномъ навыкѣ и осторожности, правозаступникъ иногда можетъ защищать своего кліента и добиться, если неполнаго оправданія, то смягчающаго приговора. Благодаря тому, что на судебныя разбирательства поступаютъ обычно дѣла, связанныя съ уголовными или экономическими правонарушеніями, правозаступники имѣютъ возможность избѣгать такихъ скользкихъ политическихъ вопросовъ, которые могли бы навлечь на защитника немилость совѣтской власти.
Чесноковъ довольно удачно практиковалъ и даже успѣлъ создать себѣ извѣстнаго рода популярность. Явилась возможность нанять квартиру въ три комнаты, одѣть жену, себя и дочь и покончить съ черной, тяжелой работой по разгрузкѣ барокъ, или по разборкѣ разрушенныхъ домовъ. Но все же это благополучіе внезапно рушилось по капризу неумолимой судьбы — совѣтская жизнь сдѣлала Чеснокову одну изъ своихъ стихійныхъ гримасъ.
Въ Петербургѣ, такъ же, какъ во всѣхъ большихъ совѣтскихъ городахъ, открыты правительствомъ игорные клубы для игры въ рулетку, макао, баккара и другія азартныя игры.
Доходъ съ этихъ учрежденій теоретически долженъ поступать въ кассу комиссаріата народнаго просвѣщенія. Клубы открыты круглыя сутки, но, разумѣется, наибольшее оживленіе царитъ въ нихъ по ночамъ, когда всѣ залы биткомъ набиты самой пестрой толпой: нэпманы, иностранцы въ смокингахъ, проститутки, чекисты, совѣтскіе служащіе, рабочіе, преступники. Азартъ объединяетъ всѣхъ. Благодаря этимъ клубамъ и благодаря уродливымъ формамъ совѣтской общественной и экономической жизни происходитъ масса растратъ, подлоговъ, самоубійствъ и убійствъ. Но количество клубовъ растетъ, такъ какъ они даютъ громадный доходъ правительству и облегчаютъ для Чеки возможность слѣжки за обывателями.
Мѣсяца за четыре до моего ареста, сильно нашумѣло въ Петербургѣ такъ называемое „дѣло Владимірскаго клуба“, то есть игорнаго дома, помѣщающагося на Владимирской улицѣ. Была обнаружена растрата и подлоги среди самой администраціи клуба. Такъ какъ директоръ клуба, отвѣтственный и видный членъ губернскаго комитета коммунистической партіи былъ однимъ изъ главныхъ героевъ происшедшей панамы и ложилась тѣнь на честь партіи, то было рѣшено устроить, такъ называемый „показательный“ процессъ передъ громадной аудиторіей рабочихъ. Обвиняемыхъ было свыше двухсотъ человѣкъ и вся тяжесть обвиненія легла на мелкихъ служащихъ: крупье, мѣнялъ, кассировъ, лакеевъ и тому подобныхъ. Одного изъ крупье, которому грозила смертная казнь, взялся защищать Чесноковъ.
Произнося защитительную рѣчь, Чесноковъ обрисовалъ сначала характерную внѣшность и назначеніе любого государственнаго учрежденія, а затѣмъ, довольно ярко и образно обрисовалъ слушателямъ картину совѣтскаго игорнаго притона, не забывъ упомянуть о массѣ кокотокъ, о вѣчныхъ скандалахъ и дракахъ, о преступномъ элементѣ наполняющемъ залы ночнаго притона. Приведя краткую, но убѣдительную статистику преступленій, пораждаемыхъ существованіемъ игорныхъ клубовъ, Чесноковъ закончилъ рѣчь приблизительно такъ: „Граждане судьи, мнѣ хотятъ доказать, что Владимирскій клубъ есть государственное учрежденіе самой идеальной въ мірѣ соціалистической республики и моего подзащитнаго крупье разсматриваютъ, какъ измѣнника пролетарской идеологіи“…
Въ концѣ концовъ кліентъ Чеснокова отдѣлался небольшимъ наказаніемъ, но онъ самъ съ момента произнесенной имъ защитительной рѣчи попалъ въ уголъ зрѣнія Чеки. Начались систематическія преслѣдованія какъ его самого, такъ и его кліентовъ. Дважды чекисты нагрянули на квартиру Чеснокова съ ночнымъ обыскомъ, забравъ довѣренные ему его кліентами документы. Въ маѣ его арестовали и предъявили обвиненіе въ дискредитированіи совѣтской власти и въ контръ-революціонной дѣятельности.
Чесноковъ очень нервничалъ, такъ какъ боялся, что все его дѣло пойдетъ не въ судъ, а административнымъ порядкомъ, то есть черезъ Чеку, а это не предвѣщало ничего утѣшительнаго, такъ какъ заочные приговоры Чеки всегда жестоки и не подлежатъ никакой кассаціи. Семья Чеснокова была обречена на голодную смерть, такъ какъ скудныхъ сбереженій должно было хватить на очень короткое время и мой несчастный товарищъ впадалъ по временамъ въ безъисходное отчаяніе.
Ко всѣмъ бѣдамъ Чесноковъ страдалъ хронической болѣзнью почекъ, одна почка у него была вырѣзана и ему была необходима строгая діэта. Получая еженедѣльно передачу отъ жены, онъ со слезами на глазахъ говорилъ мнѣ: „Вотъ посылаютъ мнѣ молоко, масло и бѣлое мясо, а самимъ скоро будетъ нечего ѣсть“.
Но, вѣрный своему славянскому темпераменту, онъ иногда проникался совершенно непонятнымъ оптимизмомъ и надеждой на судьбу, и въ такіе моменты былъ очень живымъ, остроумнымъ и незамѣнимымъ собесѣдникомъ.
Съ перваго же дня нашего знакомства мы подружились и съ каждымъ днемъ наша дружба крѣпла. Мнѣ нравилась исключительная деликатность моего друга, никогда ни однимъ намекомъ не проявлявшаго любопытства и не спрашивавшаго меня ни о причинахъ моего ареста, ни о подробностяхъ моей жизни въ Россіи.
Ежедневно насъ выпускали на прогулку на тюремномъ дворѣ и въ теченіе 15 минутъ мы наслаждались моціономъ, бѣгая по тротуару вдоль одной изъ сторонъ большого четыреугольнаго центральнаго тюремнаго двора. Съ нами вмѣстѣ гуляло одновременно еще нѣсколько заключенныхъ изъ сосѣднихъ съ нами камеръ и мы могли съ ними иногда разговаривать.
Среди этихъ заключенныхъ Чесноковъ встрѣтилъ однажды своего коллегу и эта встрѣча, впослѣдствіи, сыграла въ моей жизни благодѣтельную роль.
По другую сторону двора гулялъ часто арестованный польскій священникъ, прелатъ графъ Дмовскій и дважды я видѣлъ гулявшаго по центральному кругу, окруженному частоколомъ, англійскаго капитана Рейли, котораго, какъ говорили у насъ тогда, привезли изъ Москвы по очень крупному дѣлу, въ связи съ арестомъ извѣстнаго Савинкова.
На слѣдъ капитана англійской службы Рейли, судьба дважды натолкнула меня въ тюрьмѣ въ разное время, и я не предполагалъ въ это время, что этому человѣку предстоитъ такой ужасный конецъ о которомъ я узналъ изъ газетъ въ 1927 году по возвращеніи на родину.
Въ первый же день пребыванія въ 4-мъ отдѣленіи я послалъ открытое письмо въ консульство, въ которомъ написалъ буквально слѣдующее: „—Здоровъ, мнѣ разрѣшено получать передачу. Седерхольмъ“.
Черезъ четыре дня послѣ отправки такого письма я получилъ первую передачу и потомъ продолжалъ еженедѣльно получать ее во все время своего пребыванія въ 4-мъ отдѣленіи.
Это было во время, ибо я совсѣмъ ослабѣлъ, а радушіе и помощь Чеснокова больно отзывались въ моемъ сердцѣ, такъ какъ онъ дѣлился со мной послѣднимъ, что посылала ему его бѣдная жена.
Разъ въ недѣлю мы могли выписывать книги изъ тюремной библіотеки, очень обширной, такъ какъ библіотека перешла по наслѣдству отъ стараго дореволюціоннаго времени.
По моей просьбѣ, мнѣ присылали громадныя передачи и я, по выраженію Чеснокова, ѣлъ и велъ себя, какъ будто попалъ въ санаторію.
Одинъ разъ въ двѣ недѣли насъ водили въ баню, очень грязную и запущенную, но все таки это было громаднымъ удовольствіемъ. Наша камера, благодаря намъ самимъ была образцовой чистоты и мы ежедневно, раздѣвшись до нага, окатывались холодной водой, — которую набирали въ наши тазы и бидоны изъ умывальнаго крана. Потомъ начиналось тщательное мытье пола и стѣнъ. Я очень быстро поправлялся и спокойствіе опять вернулось ко мнѣ. Украдкой мы смотрѣли въ окно на гулявшихъ во дворѣ. Внутри полисадника по кругу послѣ обѣда и до самаго вечера гуляли заключенные изъ такъ называемыхъ общихъ камеръ. Гуляли они по 80—100 человѣкъ сразу, такъ какъ, повидимому, на прогулку выпускались одновременно нѣсколько камеръ. Каждыя 20 минутъ въ наше окно долеталъ крикъ: — „Кончай прогулку, граждане!“
Это кричалъ знаменитый въ русской современной исторіи, старикъ Василій Степановичъ, тридцать два года ежедневно, каждыя 20 минутъ повторяющій свое: „Кончай прогулку“.
Его обязанность была водить заключенныхъ общихъ камеръ на прогулку во дворъ и доставлять обратно въ камеры.
За революціонное время количество „воспитанниковъ“ Василія Степановича невѣроятно увеличилось и ихъ интеллектуальный уровень повысился. До революціи Василію Степановичу приходилось водить на прогулку преимущественно уголовный элементъ и лишь иногда политическихъ преступниковъ — обычно студентовъ, теперь же заключенные принадлежали къ образованному и аристократическому классу общества. Отъ часу дня и до семи часовъ вечера сквозь палисадникъ проходило ежедневно свыше 2000 человѣкъ. До часу дня гуляли особо важные и привиллегированные заключенные. Наша тюрьма была въ исключительномъ распоряженіи Чека и офиціально называлась „домъ предварительнаго заключенія“, или сокращенно по-совѣтски, Дэ-Пэ-Зэ. Это сокращенное названіе дало поводъ къ довольно мѣткому прозвищу тюрьмы: „домъ пролетарской забавы“.
Смотрѣть въ окно строжайше запрещалось, но все таки съ осторожностью это можно было продѣлывать, пользуясь промежуткомъ между двумя періодическими заглядываніями корридорнаго надзирателя въ глазокъ камерной двери.
Иногда часовой, солдатъ, стоявшій всегда на вышкѣ, въ центрѣ обнесеннаго палисадникомъ круга, замѣчалъ въ окнахъ камеръ лица какихъ-нибудь заключенныхъ. Въ такихъ случаяхъ часовой кричалъ:
„Сойди съ окна!“
Если заключенный не сходилъ, слѣдовалъ выстрѣлъ. Всѣ стѣны вокругъ тѣхъ оконъ, которые разрѣшается держать открытыми, избиты пулями и я самъ, однажды, чуть серьезно не пострадалъ, благодаря своей разсѣянности и глухотѣ. Засмотрѣвшись внизъ на заинтересовавшаго меня англійскаго капитана Рейли, гулявшаго въ палисадникѣ по утрамъ, я, вѣроятно, не далъ себѣ отчета или не слышалъ предупрежденія солдата.
Одновременно съ раздавшимся выстрѣломъ Чесноковъ сорвалъ меня съ окна, за ноги, а пуля ударившись въ лѣвую стѣнку оконной амбразуры рикошетомъ отлетѣла внутрь нашей камеры, и деформированная упала около двери. Иногда случалось, что многочисленные студенты и студентки, сидѣвшіе частью въ камерахъ нашего отдѣленія, а частью въ камерахъ такъ называемаго шестого отдѣленія, перпендикулярнаго къ нашему корпусу, начинали шумно протестовать и организовывали своего рода митинги. Сначала, то въ одномъ, то въ другомъ окнѣ показывалась голова одного изъ студентовъ или студентокъ и часовой то и дѣло стрѣлялъ по разнымъ направленіямъ. Молодежь шумными криками и свистками отвѣчала на каждый выстрѣлъ. Слышно было, какъ по нашему корридору безпомощно метался надзиратель, стараясь поймать бунтовщиковъ. На дворѣ, у вышки часового, выстраивался весь свободный составъ караульныхъ и начальникъ тюрьмы въ рупоръ призывалъ молодежь къ порядку. На нѣсколько минутъ какъ будто бы, все успокаивалось, но потомъ начинался митингъ. Одинъ какой-нибудь наиболѣе краснорѣчивый и смѣлый среди студентовъ, кричалъ въ сдѣланный изъ бумаги рупоръ черезъ окно призывая своихъ товарищей къ полной солидарности. Мнѣ запомнился отрывокъ одной такой импровизированной рѣчи, которую говорилъ черезъ окно очень пріятнымъ баритономъ, должно быть, очень юный ораторъ, студентъ соціалистъ революціонеръ. Обрисовавъ яркими красками весь ужасъ и произволъ, творимый совѣтской властью, ораторъ закончилъ: „Товарищи, насъ бросаютъ въ тюрьмы, наши братья и сестры находятся ежечасно подъ угрозой ареста и смертной казни. Въ Россіи нѣтъ свободнаго слова и несчастный русскій народъ во имя какихъ-то фантастическихъ доктринъ подвергается вивисекціи. Страной правитъ кучка узурпаторовъ и негодяевъ. Товарищи! Часть изъ насъ не сегодня завтра разстрѣляютъ или сошлютъ въ Сибирскую тайгу, но рано торжествуютъ палачи! Всю Россію въ тюрьмы не упрятать, за нами идутъ сотни, потомъ будутъ тысячи и милліоны! Товарищи! Да здравствуетъ великая, свободная Россія и великій, свободный, русскій народъ! Къ чорту узурпаторовъ, палачей, насильниковъ! Къ чорту азіатскую власть! Къ чорту авантюристовъ и сумасшедшихъ!“
Изъ всѣхъ оконъ раздались восторженные крики ура и полетѣли внизъ зажженные пучки соломы и горящіе матрацы. Зазвенѣли разбиваемыя оконныя стекла, и крики не смолкали. Часовой и вызванный караулъ стрѣляли на-угадъ по разнымъ направленіямъ и въ нашемъ корридорѣ бѣгало нѣсколько надзирателей, хлопали открываемыя двери камеръ и женскіе истерическіе крики прерывались площадной бранью надзирателей.
Молодежь успокоилась лишь подъ вечеръ. Въ этотъ же день опять произошло два самоубійства. Студентъ изъ 176-й камеры перерѣзалъ себѣ вены осколкомъ оконнаго стекла, а дѣвушка-студентка, которую всѣ студенты звали „Варенька”, бросилась съ пятой галлереи внизъ, когда ее проводили черезъ особый ярусъ на допросъ.
За четыре съ половиной мѣсяца моего пребыванія въ четвертомъ отдѣленіи, мнѣ извѣстно 29 случаевъ самоубійствъ въ нашемъ отдѣленіи, то-есть почти два самоубійства въ недѣлю. Но мнѣ, вѣроятно, извѣстно далеко не обо всѣхъ самоубійствахъ.
Примѣчанія[править]
- ↑ Окончание слова пропущено. Вероятно, — «помещеніе» либо «положеніе». — Примечание редактора Викитеки.
