Общественное мнение наиболее просвещенных людей Европы давно пришло к тому заключению, что наши карательные учреждения далеки от совершенства и, в сущности, являются живыми противоречиями современным теориям о разумном способе обращения с заключенными. Нельзя больше ссылаться на старый принцип lex talionis — права общественной мести преступнику. Мы понимаем теперь, что и преступники и герои — в равной степени являются продуктами самого общества; мы, в общем, признаем, по крайней мере в теории, что, лишая преступника свободы, мы взамен должны озаботиться об его исправлении. Таков — идеал, но действительность является горькой насмешкой над этим идеалом. Убийцу мы, без дальнейших размышлений, отдаем в руки палача; человек, попавший в тюрьму, вместо нравственного исправления — выносит из неё усиленную ненависть к обществу. Унизительные формы подневольного тюремного труда — внушают ему отвращение к работе вообще. Испытав всякого рода унижения со стороны более счастливых членов общества, умеющих грешить не преступая законов, или людей, которых условия жизни оградили от искушений, ведущих к преступлению, — преступник научается глубоко ненавидеть этих благополучных людей, унижавших его, и проявляет свою ненависть в форме новых и новых преступлений.
Если карательные учреждения Западной Европы оказались не в силах — хотя бы до известной степени — приблизиться к тем идеалам, осуществление которых являлось единственным оправданием их существования, — что же остается сказать о карательных учреждениях России? Невероятная продолжительность подследственного, предварительного заключения; отвратительная обстановка тюрем; скучивание сотен арестантов в крохотных, грязных камерах; вопиющая безнравственность тюремных надзирателей, практически всемогущих, вся деятельность которых сводится к застращиванию, угнетению и выжиманию из арестантов тех несчастных грошей, которые им уделяет казна; вынужденная отсутствием работы лень; совершенное невнимание к нравственным нуждам арестантов; циническое презрение к человеческому достоинству и развращение арестантов, — таковы характерные черты тюремной жизни в России. Причина этих явлений лежит, конечно, не в том, чтобы принципы русских карательных учреждений были менее возвышенны, чем те же начала в Западной Европе. Наоборот, я склонен думать, что дух этих учреждений в России гуманнее. Несомненно, что для арестанта менее унизительно заниматься полезным трудом в Сибири, чем проводить жизнь, щипая смоленый канат, или лазя как белка, по вертящемуся колесу[1]; а если уже выбирать из двух зол, то русская система, не допускающая смертной казни, предпочтительнее западно-европейской. К несчастью, в бюрократической России самые гуманные принципы делаются неузнаваемыми, когда их начинают применять к делу. Поэтому, рассматривая русскую тюрьму и ссылку такими, какими они стали, вопреки духу закона, мы должны признать, вместе со всеми исследованиями, действительно изучавшими русские тюрьмы, что они являются оскорблением человечества.
Одним из лучших результатов либерального движения 1859—62 г.г. была судебная реформа. Старые суды с их бумажной волокитой, колоссальным взяточничеством и продажностью, отошли в область предания. Суд с присяжными, уже существовавший в древней Руси, но задавленный московскими царями, был введен снова. «Положением» об освобождении крестьян были введены волостные суды для разбора мелких крестьянских тяжб. Новый судебный устав, обнародованный в 1864 году, вводил мировых судей, в России избираемых населением, а в Польше и Литве назначаемых короной.
Все обвинения, влекущие за собою лишение гражданских прав, были переданы в ведение окружных судов, с участием присяжных и с разбирательством при открытых дверях. Решения этих судов могли быть обжалованы в апелляционные суды, а вердикты присяжных — в суды кассационные. Предварительное следствие, однако, сохранило прежний, тайный характер; т. е., в противоположность английской системе и в согласии с французской, адвокат не допускается к подсудимому во время предварительного следствия и допроса; но в то же время была гарантирована независимость судебных следователей (вполне уничтоженная позднейшими законами). Таковы в немногих словах были главные черты реформированного суда, согласно Судебным Уставам 1864 года. Относительно общего духа этого закона по справедливости можно сказать, что — за исключением процедуры предварительного следствия — он вполне совпадал с наиболее либеральными идеями, бывшими тогда в ходу в юридическом мире Европы.
Почти одновременно с обнародованием нового судебного устава, были отменены (указом 17 апреля 1863 г.) наиболее позорные пережитки старого уголовного судопроизводства — публичное наказание кнутом и клеймение преступников. Эта отмена в значительной степени была вызвана общественным мнением страны, возмущенной позорным наследием варварской старины; это возмущение было настолько значительно, что в некоторых местностях губернаторы отказывались утверждать приговоры к наказанию кнутом; а некоторые губернаторы (Кукель был в их числе) предупреждали палача, что, если он не ограничится лишь воображаемым наказанием, едва касаясь тела преступника кнутом (эта доходная отрасль искусства была хорошо знакома палачам), то он сам жестоко за это поплатится. Телесное наказание, таким образом, было отменено, хотя, к сожалению, и не вполне: за волостными судами всё-таки было оставлено право наказания розгами, и розга была оставлена также в дисциплинарных батальонах, и, вместе с плетью, — в каторжных тюрьмах. Женщины могли быть подвергаемы телесному наказанию лишь в том случае, если они предварительно были лишены всех прав состояния.
Но, подобно другим реформам этого периода, обе законодательные реформы, о которых мы говорили выше, были в значительной степени парализованы изменениями, внесенными в них позднее, а также их незаконченностью. Уложение о наказаниях, совершенно не соответствовавшее новому духу, осталось старое. Двадцать лет минуло с тех пор, как был обещан пересмотр этого Уложения; комиссии заседали одна за другой; еще недавно в газетах появилось известие, что назначен окончательный срок для пересмотра устаревших уголовных законов, и что варварские узаконения 1845 года будут отменены. Но, пока что, устав, вышедший из недр комиссий Николая I, всё еще остается в силе, и, в исправленном издании 1857 года всё еще красуется § 799, согласно которому арестанты могут быть наказываемы, плетью в размере от 5 до 6000 ударов и приковываемы к тачкам на срок от одного до трех лет[2].
Еще печальнее была судьба судебной реформы: она не успела войти в силу, как была уже задушена министерскими циркулярами. Прежде всего, она не была введена на всём пространстве империи и в 38 губерниях оставлена была старая система судопроизводства, благодаря чему в них продолжало господствовать старое взяточничество. До 1885 г. старая система была удержана во всей Сибири и когда, наконец, устав 1864 г. был введен в трех сибирских губерниях, он был до того искажен, что потерял свои лучшие черты. Суд присяжных всё еще остается лишь в области мечты за Уралом. Литовские губернии, Польша, Балтийские провинции, а равным образом некоторые юго-восточные и северные губернии (включая архангельскую) всё еще остаются при старом судопроизводстве; в Виленской и Минской губерниях новый устав изуродован реакционными тенденциями теперешнего правительства[3].
В тех губерниях России, где был введен устав 1864 г., реакционерами были употреблены все средства, чтобы, не отменяя устава фактически, всячески затормозить его влияние. Судебным следователям вовсе не было дано возможности воспользоваться независимостью, гарантированной новым уставом; это было достигнуто очень простым путем: судебные следователи назначались лишь в качестве «исправляющих должность»; таким образом министерство юстиции могло перемещать и увольнять их, как ему заблагорассудилось. Члены Окружных Судов были поставлены всё в большую и большую зависимость от министра юстиции, которым они назначались и по воле которого они могли быть перемещаемы из одной губернии в другую, т. е., напр. из Петербурга в… Астрахань. Свобода защиты отошла в область предания и немногие адвокаты, пытавшиеся проявить хотя бы некоторую независимость в своих речах во время защиты политических преступников, без церемоний были отправляемы в ссылку по распоряжению III-го отделения. Вполне независимые присяжные, разумеется, немыслимы в стране, где крестьянин-присяжный прекрасно знает, что любой полицейский может избить его у самых дверей суда. Да и самые вердикты присяжных не принимаются во внимание, если они почему-либо не нравятся губернатору: несмотря на оправдательный вердикт, оправданные могут быть арестованы вновь, при выходе из суда, и посажены в тюрьму по административному распоряжению. Достаточно указать хотя бы на дело крестьянина Борунова. Он явился в Петербург в качестве ходока от своей волости, с целью пожаловаться царю на несправедливость чиновников и попал под суд в качестве «бунтовщика». Суд оправдал его и, тем не менее, он был снова арестован на подъезде суда и выслан в Колу. Подобный же характер носит ссылка раскольника Тетенова и массы других. Вере Засулич, оправданной присяжными, грозил новый арест при выходе из здания суда и, несомненно, она была бы арестована, если бы её товарищи не успели увезти её, причем один из её освободителей был убит в происшедшей при этом схватке с полицией.
Третье отделение, придворная знать и губернаторы смотрели на новые суды, как на своего роду язву и относились к ним с полным презрением. Масса дел рассматривается в административном порядке при закрытых дверях, ибо судебные следователи, судьи и присяжные, очевидно, являлись бы лишь «помехой» административному правосудию. Предварительное следствие во всех случаях, когда в деле подозревается «политический элемент», производится жандармскими офицерами, иногда в присутствии прокурора, сопровождающего жандармов при обысках и допросах. Этот прокурор, присоединенный к жандармам в голубых мундирах, внутренне презираемый своими сотоварищами, выполняет своеобразную миссию: под видом охранения закона, он помогает беззаконию тайной полиции. Придает её действиям якобы законный характер. Приговор по политическим делам и размер наказания зависит целиком от администрации или от Департамента Государственной Полиции (видоизмененное наименование бывшего III отделения); таким образом тяжелые наказания — вроде ссылки в полярные области Сибири, иногда на всю жизнь, налагаются лишь на основании донесений жандармов. Вообще русское правительство прибегает к административной ссылке во всех тех случаях, когда нет ни малейшей возможности достигнуть осуждения обвиненного, даже при помощи давления на суде. «Вы ссылаетесь административным порядком в Сибирь, потому что вас невозможно предать суду, в виду полного отсутствия доказательств преступления», — в такой цинической форме объявляется арестованному о его участи. «Вы должны радоваться, что отделались так дешево» — прибавляют чиновники. И людей ссылают на пять, десять, пятнадцать лет в какой-нибудь городишко в 500 жителей, где-нибудь возле полярного круга. Таким образом расправляются не только с «политическими», с членами тайных обществ, но и с религиозными сектантами и вообще, с людьми, имеющими смелость выказать неодобрение действиям правительства, писателями, которых произведения считают «опасными», со всеми «политически неблагонадежными»; с рабочими, проявившими чересчур большую деятельность во время стачек; со всеми, оскорбившими словесно «священную особу Его Величества, Государя Императора (а таких, в течении шести месяцев 1881 года насчитывалось 2500 человек)… Вообще, к административной ссылке правительство прибегает в тех случаях, когда, выражаясь казенным слогом, при судебной процедуре можно было бы ожидать «возбуждения общественного мнения».
Что же касается процессов политического характера, то лишь революционные общества раннего периода подпали под закон 1864 года. Позднее, когда правительство убедилось, что судьи вовсе не расположены приговаривать к каторжным работам людей, подозреваемых лишь в знакомстве с революционерами, политические процессы были переданы в ведение особых судов, судьи которых назначались правительством специально для этой цели. Исключением из этого правила был процесс Веры Засулич. Как известно, она была судима судом присяжных и оправдана. Но, по словам профессора Градовского в «Голосе» (позднее закрытом), «всем в Петербурге было известно, что дело Засулич попало на суд присяжных лишь благодаря ссоре между градоначальником с одной стороны, и третьим отделением и министрами юстиции и внутренних дел — с другой; лишь эти jalousies de métier, столь характерный для настоящего положения, дают нам возможность хоть изредка вздохнуть». Говоря проще, придворная камарилья поссорилась между собой; некоторые из её членов решили, что наступил удобный момент для дискредитирования Трепова, который тогда пользовался громадным влиянием у Александра II, и министру юстиции удалось получить дозволение императора передать дело Засулич суду присяжных. Он, конечно, никак не рассчитывал на её оправдание, но он знал, что публичность суда сделает невозможным дальнейшее пребывание Трепова на посту петербургского градоначальника.
Опять-таки, вероятно, благодаря jalousie de métier, получило огласку путем суда скандальное дело тайного советника Токарева, генерал-лейтенанта Лошкарева и их сообщников: заведующего государственными имуществами в Минской губернии, Севастьянова, и исправника Капгера. Эти господа (Токарев был минским губернатором, а Лошкарев — чиновником министерства внутренних дел «по крестьянским делам») просто-напросто украли 2000 десятин земли, принадлежавшей крестьянам Логишина, небольшого села Минской губернии, купив эту землю от казны за номинальную сумму 14.000 руб., с рассрочкой платежа на 20 лет, по 700 р. в год. Ограбленные крестьяне пожаловались в сенат и последний, признав за ними права на землю, издал указ о возвращении захваченного участка; но сенатский указ «затерялся»… а управляющий государственными имуществами сделал вид, что ему ничего неизвестно о распоряжении сената. Между тем, губернатор уже начал взыскивать с логишинских крестьян 5474 арендной платы за год; (сам уплачивал лишь 700 рублей за эту землю). Крестьяне отказались платить и отправили в Петербург «ходоков», но их жалобы в Министерство Внутренних Дел, где Лошкарев был «персоной», повели лишь к высылке их из столицы, как «бунтовщиков». Несмотря на это, крестьяне всё-таки отказывались платить и тогда губернатор Токарев потребовал войска, чтобы, с их помощью, выжать деньги из крестьян. Друг Токарева, генерал Лошкарев, был немедленно, по распоряжению министра, послан во главе военного отряда, с целью — «восстановить порядок» в Логишине. При содействии батальона пехоты и 200 казаков, он сёк всех жителей села, пока они не заплатили «арендную плату», и вслед затем торжественно донес в Петербург, что он «усмирил волнение в одной из губерний Северо-Западного Края». Более того, он ухитрился за эту «военную экспедицию» выхлопотать орден св. Владимира своим друзьям, Токареву и исправнику Капгеру.
Это возмутительное дело, получившее широкую огласку по всей России, никогда не увидело бы суда, если бы не интриги в Зимнем Дворце. Когда Александр III, по вступлении на престол, окружил себя новыми людьми, новые царедворцы, очутившиеся у власти, сочли необходимым одним ударом покончить с партией Потапова, которая тогда старалась опять войти в милость царя. Надо было дискредитировать эту партию, и дело Лошкарева, мирно покоившееся в течении пяти лет в архивах, было отдано в ноябре 1881 года на рассмотрение Сената. Ему нарочно придали возможно широкую огласку, и в течение нескольких дней петербургские газеты были переполнены описаниями того, как чиновники грабили и обкрадывали крестьян, как засекали стариков-крестьян до смерти, как казаки, при помощи нагаек, вымогали деньги с Логишинских крестьян, землю которых заграбил губернатор. Но, на одного Токарева, осужденного Сенатом, сколько найдется таких же Токаревых, мирно пожинающих плоды своего грабительства и в западных и в восточных губерниях, и в северных и в южных губерниях, в уверенности, что их деяния никогда не предстанут пред судом, или же, что всякое дело, поднятое против них, будет замолчано таким же манером, как в течении пяти лет замалчивалось дело Токарева, по приказанию министра юстиции.
Политические дела совершенно изъяты из ведения обычных судов. Несколько специальных судей, назначенных для этой цели, прикомандированы к сенату и они определяют меры наказаний и политическим преступникам, если правительству не заблагорассудится расправиться с ними каким-либо другим, более упрощенным способом. Многие политические дела рассматриваются военными судами; но, несмотря на то, что закон требует полной гласности в военном судопроизводстве, рассмотрение политических процессов в этих судах производится в строжайшем секрете.
Само собой разумеется, что полные достоверные отчеты о политических процессах никогда не появлялись в русской прессе. Раньше газеты должны были воспроизводить «проредактированные» отчеты из «Правительственного Вестника»; но теперь правительство нашло, что даже такие отчеты производят чересчур сильное впечатление на читателей, всегда вызывая симпатии к осужденным; вследствие этого, даже такие отчеты теперь больше не печатаются. Согласно закону, опубликованному в сентябре, 1881 г., генерал-губернаторы и губернаторы имеют право требовать, «чтобы все те дела, которые могут повести к возбуждению умов, выслушивались при закрытых дверях». Согласно тому же закону, присутствовать на таком процессе не могут даже чиновники министерства юстиции и допускаются лишь «жена или муж обвиняемых (часто также находящиеся под арестом), или отец, или мать, но никоим образом не более одного родственника на каждого обвиняемого»; делается это, очевидно, для того, чтобы речи обвиняемых или какие-либо позорящие правительство факты не проникли в публику. Во время процесса «Двадцати одного», в Петербурге, когда 10 человек было приговорено к смерти, лишь матери одного подсудимого, Суханова, было дано разрешение присутствовать на суде. Разбирательство многих дел совершалось таким образом, что никто даже не знал, где и когда происходил суд. Так, напр., долго оставалась неизвестной судьба одного армейского офицера Богородского, (сына начальника Трубецкого бастиона в Петропавловской крепости), присужденного к каторжным работам за сношения с революционерами; о приговоре узнали лишь случайно из обвинительного акта, по другому, позднейшему политическому процессу. В «Правительственном Вестнике» нередко объявляется, что царь всемилостивейше смягчил приговор суда и заменил смертную казнь подсудимым революционерам каторжной работой; но для публики остается неизвестным, как сам судебный процесс, поведший к осуждению, так равно и характер преступлений, за которые подсудимые были осуждены. Более того, даже последнее утешение осужденных на смерть — публичность смертной казни — отнято у них. Теперь вешают секретно, в четырех стенах крепости, без присутствия нежелательных свидетелей. Некоторым пояснением этой боязни публичности казней со стороны правительства, может быть, служит то обстоятельство, что об Рысакове разнесся слух, что, когда его поставили на эшафот, он показал толпе свои изуродованные руки и, заглушая бой барабанов, крикнул, что его пытали после суда. Его крик, говорят, был услышан группой либералов, которые, отрицая с своей стороны какую-либо симпатию к террористам, тем не менее сочли своей обязанностью опубликовать о случившемся в нелегальной литературе и обратить внимание общества на этот гнусный возврат к давно отжившей старине. Теперь, благодаря отсутствию публичности казней, общество не будет знать о том, что совершается в казематах Петропавловской крепости между судом и казнью.
Процесс четырнадцати террористов, среди которых были Вера Фигнер и Людмила Волькенштейн, закончившийся смертным приговором восьми подсудимым был веден так секретно, что, по словам корреспондента одной английской газеты, никто не знал о заседаниях суда, даже в домах, ближайших к тому зданию, где происходил суд. В качестве публики присутствовало всего девять лиц, придворных, желавших убедиться в справедливости слухов о редкой красоте одной из героинь процесса; благодаря тому же английскому корреспонденту, сделалось известным, что двое подсудимых, Штромберг и Рогачев, были преданы смертной казни в обстановке строжайшей тайны. Это известие было потом подтверждено официально. В «Правит. Вестнике» было объявлено, что из восьми присужденных к смертной казни шесть «помилованы», а Штромберг и Рогачев повешены. Вот и все сведения, какие дошли до публики об этом процессе; никто даже не знал, где была совершена казнь. Что же касается «помилованных», которые должны были пойти на вечную каторжную работу, то они не были посланы на каторгу, а куда-то исчезли. Предполагают, что они были заключены в новую политическую тюрьму Шлиссельбургской крепости. Но какова их действительная судьба — остается тайной. Ходили слухи, что некоторые из шлиссельбургских узников были расстреляны за предполагаемое или действительное «нарушение тюремной дисциплины». Но какова судьба остальных? Никто не знает. Не знают даже их матери, тщетно старающиеся проведать что-либо о своих сыновьях и дочерях[4]…
Если подобные судебные зверства совершаются под покровом «реформированных Судебных Уставов», то чего же можно ожидать от «не реформированных» тюрем?
В 1861 году всем губернаторам было приказано произвести генеральную ревизию тюрем. Ревизия была выполнена добросовестно и её результатом был вывод, — в сущности, давно известный, — а именно, что тюрьмы, как в самой России, так и в Сибири, находятся в отвратительном состоянии. Количество заключенных в каждой из них нередко было вдвое и даже втрое более того числа, которое тюрьма по закону могла вмещать. Здания тюрем так обветшали и находились в таком разрушении, не говоря уже о невообразимой грязи, что поправить эти здания было невозможно, надо было перестраивать их заново.
Таковы были тюрьмы, так сказать, снаружи, — порядки же внутри их были еще печальнее. Тюремная система прогнила насквозь и тюремные власти требовали, пожалуй, более суровой реформы, чем сами тюремные здания. В Забайкальской области, где тогда скоплялись почти все каторжане, ревизионный комитет нашел, что значительное количество тюремных зданий обратилось в руины и что вся система ссылки требует коренных реформ. Вообще, на всём пространстве России, комитеты пришли к заключению, что и теория и практика тюремной системы нуждаются в полном пересмотре и реорганизации, что мало ограничиться перестройкой тюрем, но необходимо заново перестроить и самую тюремную систему и обновить всю тюремную администрацию, от высшей до низшей. Правительство предпочло, однако, остаться при старых порядках. Оно построило несколько новых тюрем, которые вскоре опять не могли помещать ежегодно возрастающее число заключенных; каторжан начали отдавать на частные работы или нанимать золотопромышленникам в Сибири; устроена была новая ссыльная колония на Сахалине, с целью колонизации острова, на котором никто не хотел селиться по своей охоте; организовано было Главное Тюремное Управление, — вот, кажется, и всё. Старый порядок остался в силе, старые грехи — не исправленными. С каждым годом тюрьмы ветшают всё более и более, тюремный штат, набираемый из пьяных солдафонов, остается всё тем же по характеру. Каждый год министерство юстиции требует денег на починку тюрем и правительство неизменно сокращает эту смету необходимых расходов на половину и даже более; когда, напр., за период с 1875 по 1881 г.г. министерство требовало свыше 6.000.000 рублей на самые необходимые починки, правительство разрешило израсходовать лишь 2.500.000 р. Вследствие этого, тюрьмы превращаются в постоянные центры заразных болезней и ветшают настолько, что, судя по недавним отчетам Тюремного Комитета, по меньшей мере ⅔ из их общего числа требуют капитальной перестройки. В действительности, если бы всех арестантов разместили, согласно требованиям тюремных правил, то России пришлось бы построить еще столько же тюрем, сколько их теперь имеется в наличности. К 1 января 1884 года в России было 73.796 арестантов, между тем как помещений (в Европейской России) было лишь на 54.253 чел. В некоторые тюрьмы, построенные на 200—250 человек, втискивают по 700—800 душ. В этапных тюрьмах, по пути в Сибирь, в которых арестантские партии задерживаются на продолжительные сроки, благодаря разливам, переполнение доходить до еще более ужасающих размеров. Главное Тюремное Управление, впрочем, не скрывает истины. В отчете за 1882 г., выдержки из которого были сделаны в русских подцензурных изданиях, указано, что, несмотря на то, что во всех тюрьмах империи имеется место лишь на 76.000 человек, в них помещалось к 1 января 1882 г. — 95.000 чел. В Петроковской тюрьме, по словам отчета, на пространстве, где должен помещаться один арестант, помещалось пять. В двух польских губерниях и семи русских количество арестантов было вдвое более того, сколько позволяло кубическое измерение пространства, сделанное по минимальному расчету на душу, а в 11 губерниях тоже переполнение выражалось пропорцией 3 на 2[5]. Вследствие этого тифозная эпидемия была постоянной гостьей в некоторых тюрьмах[6].
Чтобы дать понятие о переполнении русских тюрем, лучше всего будет привести несколько выдержек из рассказа г-жи К. (урожденной Кутузовой), которой пришлось на себе испытать прелести русского тюремного режима и которая рассказала о них в русском журнале «Общее Дело», издававшемся в Женеве. Вина г-жи К. заключалась в том, что она открыла школу для крестьянских детей, не испросив предварительно разрешения Министра Народного Просвещения. Ввиду того, что преступление её не было уголовного характера и, кроме того, она была замужем за иностранцем, генерал Гурко ограничился высылкой её заграницу. Ниже я привожу её описание путешествия от Петербурга до прусской границы; комментарии к её словам излишни и я могу лишь подтвердить, в свою очередь, что описание это, включая мельчайшие детали, вполне согласно с истиной.
„Я была“, — говорит г-жа К. — выслана в Вильно совместно с 50 другими арестантами, мужчинами и женщинами. С железнодорожной станции нас препроводили в тюрьму и держали в продолжении двух часов, поздней ночью, на тюремном дворе под проливным дождем. Наконец, нас загнали в темный коридор и пересчитали. Два солдата схватили меня и начали обращаться со мной самым бесстыдным образом; я, впрочем, была не единственной в этом отношении, так как кругом, в темноте, слышались крики женщин. После многих проклятий и безобразной ругани был зажжен огонь и я очутилась в довольно обширной камере, в которой нельзя было сделать шагу, чтобы не наткнуться на женщин, спавших на полу. Двое женщин, занимавших одну кровать, сжалились надо мной и пригласили прилечь к ним… Проснувшись следующим утром, я всё еще не могла опомниться от сцен, пережитых накануне; но арестантки, — убийцы и воровки — выказали такую доброту ко мне, что я понемногу оправилась. На следующий вечер нас выгнали на поверку из тюрьмы и заставили строиться к отправке под проливным дождем. Я не знаю, как мне удалось избежать кулаков тюремных надзирателей, так как арестанты плохо понимали, в каком порядке они должны выстроиться и эти эволюции проделывались под градом кулаков и ругательств; на тех, которые заявляли, что их не смеют бить, надевались наручни, и их в таком виде посылали на станцию, — вопреки закону, согласно которому арестанты посылаются в закрытых тюремных фурах без оков.
По прибытии в Ковно, мы провели целый день в хождении из одного полицейского участка в другой. Вечером нас отвели в женскую тюрьму, где смотрительница ругалась с старшим надзирателем, угрожая выбить ему зубы. Арестантки уверяли меня, что она нередко приводит в исполнение подобного рода угрозы… Здесь мне пришлось провести целую неделю среди воровок, убийц, и женщин, арестованных „по ошибке“. Несчастье объединяет людей, поэтому каждая из нас старалась облегчить жизнь другим; все они были очень добры ко мне и всячески старались утешить меня. Накануне я ничего не ела, так как арестанты в день их прибытия в тюрьму не получают пайка; я упала в обморок от истощения и арестантки накормили меня, выказав вообще необыкновенную доброту ко мне. Тюремная надзирательница своеобразно выполняла свои обязанности: она ругалась так бесстыдно, употребляя такие выражения, какие редкий мужчина решится произнести даже в пьяном виде… После недельного пребывания в Ковно, я была выслана пешим этапом в следующий город. После трех дней пути мы пришли в Мариамполь; ноги мои были изранены и чулки пропитались кровью. Солдаты советовали попросить, чтобы мне дали подводу, но я предпочла физическую боль выслушиванию ругани и грязных намеков со стороны конвойного начальства. Несмотря на мое нежелание, солдаты повели меня к конвойному офицеру, который заявил, что если я могла идти в течении 3-х дней, то смогу идти и еще один день. На следующий день мы прибыли в Волковыск, откуда нас должны были выслать на прусскую границу. Я и еще пять арестанток были временно помещены в пересыльную тюрьму. Женское отделение было полуразрушено и нас посадили в мужское… Я не знала, что мне делать, так как негде было даже присесть, разве что на поразительно грязном полу; но на нём не было даже соломы и вонь, поднявшаяся с пола, немедленно вызвала у меня рвоту… Отхожее место было нечто вроде обширного пруда, через который была перекинута полусломанная лестница; она сломалась окончательно под тяжестью одного из арестантов, попавшего таким образом в смрадную грязь. Увидав это отхожее место, я поняла причину омерзительной вони в пересыльной тюрьме: пруд подходил под здание и пол его был пропитан и насыщен экскрементами.
Здесь мне пришлось прожить два дня и две ночи, проведя всё время у окна… Ночью внезапно открылась дверь и в камеру были втолкнуты с ужасными воплями пьяные проститутки. Вслед за ними был введен помешанный, совершенно нагой. Арестанты обрадовались ему, как забаве, додразнили его до бешенства и он, наконец, упал на пол в судорогах с пеной у рта. На третий день, еврей-солдат, служивший при пересыльной тюрьме, взял меня в свою комнату, крохотную камеру, где я и поместилась с его женой… Многие из арестантов рассказывали мне, что они были арестованы „по ошибке“, сидели по 7—8 месяцев и не высылались заграницу вследствие будто бы неполучения каких-то документов. Можно себе представить их положение, после семимесячного пребывания в этой омерзительной обстановке, не имея даже возможности переменить белье. Они советовали мне дать взятку смотрителю и тогда меня немедленно доставят на прусскую границу. Но я была уже в течении шести недель в пути, денег у меня не было, а письма мои, очевидно, не доходили до моих родных… Наконец, солдат позволил мне отправиться в сопровождении его жены на почту, и я послала заказное письмо в Петербург». У г-жи К. были влиятельные родные в столице и, спустя несколько дней, была получена телеграмма от генерал-губернатора о немедленной высылке её в Пруссию. «Мои бумаги», — говорит г-жа К., — «немедленно нашлись, я была выслана в Эйдкунен и выпущена на свободу».
Нужно сознаться, картина выходит ужасная, но в ней нет и тени преувеличения. Для любого русского, имевшего «тюремный опыт», каждое слово вышеприведенного рассказа звучит правдой, каждая сцена кажется нормальной в стенах русской тюрьмы… Ругань, грязь, зверство, побои, взяточничество, голод — всё это можно наблюдать в любой тюрьме; от Ковно до Камчатки и от Архангельска до Эрзерума. Будь у меня больше места, я мог бы привести массу подобных же рассказов.
Таковы тюрьмы Западной России. Но они не лучше на Востоке и на Юге. Корреспондент, которому пришлось пробыть в Пермской тюрьме, следующим образом отзывается о ней в газете «Порядок»: «Тюремным смотрителем здесь некий Гаврилов… Постоянное битье „в морду“, сечение, заключение в мерзлые темные карцеры и голодание арестантов — таковы характерные черты этой тюрьмы. За каждую жалобу арестантам „задают баню“ (т. е. секут) или запирают в темный карцер… Смертность в тюрьме ужасная». Во Владимирской тюрьме была такая масса покушений на побег, что нашли необходимым сделать по этому поводу специальное расследование. Арестанты заявили ревизору, что вследствие незначительности отпускаемых на их прокормление сумм, они находятся в состоянии хронического голодания. Они многократно пробовали жаловаться «по начальству», но из этого ничего не выходило. Наконец, они решили обратиться с жалобой в Московский Окружной Суд, но тюремный смотритель узнал о затеваемой жалобе, произвел обыск в тюрьме и отобрал у арестантов прошение, которое они собирались послать. Легко можно себе вообразить, каков процент смертности в подобных тюрьмах; впрочем, русская тюремная действительность превосходит даже всё, что может представить самое пылкое воображение.
Каторжное отделение гражданской тюрьмы было выстроено в 1872 г. на 120 чел. Но уже в конце того же года в нём помещалось 240 чел., из них 90 черкесов, этих злосчастных жертв русского завоевания, бунтующихся против казацких нагаек и сотнями высылаемых в Сибирь. Эта каторжная тюрьма состоит из 3-х камер, в одной из которых (27 ф. длины, 19 ф. ширины, и 10 ф. высоты) заключены 31 арестант. Такое же переполнение наблюдается и в других двух камерах, так что, в общем, приходится от 202 до 260 куб. фут. пространства на человека, другими словами, это равносильно тому, как если бы человека заставили жить в гробу 8 ф. длины, 6 ф. ширины и 5 ф. высоты. Не мудрено, что арестанты умирают, как мухи осенью. С конца 1872 года по 15 апреля 1874 г. в тюрьму прибыло 377 русских и 138 черкесов; им пришлось, в самой антисанитарной обстановке, терпеть от пронизывающей сырости и холода, не имея даже одеял. В течение 15 месяцев умерло 90 русских и 86 черкесов, т. е. 24% всего числа русских арестантов и 62% всех черкесов, не говоря, конечно, о тех, которые умерли, выйдя из этой тюрьмы, на пути в Сибирь. Причины этой ужасающей смертности не были результатом какой-либо специальной эпидемии; арестанты страдали разнообразными формами цынги, нередко принимавшей злокачественный характер и часто заканчивавшейся смертью[7].
Несомненно, что ни одна полярная экспедиция не сопровождалась такою смертностью, какою грозит заключение в одной из русских центральных тюрем. Что же касается пермской пересыльной тюрьмы для арестантов, ссылаемых в Сибирь, то в том же официальном издании приводятся прямо невероятные сведения о ней; она оказывается гораздо хуже даже каторжного отделения. Со стен течет; совершенное отсутствие какой бы то ни было вентиляции; переполнение её в летние месяцы доходит до того, что на каждого арестанта приходится всего 124 куб. фут. пространства (т. е. гроб 8 ф. длины, 5 ширины и 3 высоты)[8].
Священник первой Харьковской центральной тюрьмы заявил в 1868 г., во время проповеди (см. «Харьковские Епархиальные Ведомости» за 1869 г.), что в течение 4-х месяцев из 500 арестантов, бывших в этой тюрьме, умерло от цынги 200 человек. Из 330 арестантов, находившихся там в 1870 году, 150 умерло в течение этого года, а 45 — в течение следующего затем полугодия, при том же общем количестве арестантов[9].
Киевская тюрьма являлась рассадником тифозной эпидемии. В течение лишь одного месяца (в 1881 г.) арестанты в ней умирали сотнями и в камеры, только что освобожденные от умерших, загонялись новые пришельцы, чтобы, в свою очередь, умереть. Обо всём этом сообщалось в русских газетах. Год спустя (12 июня, 1882 г.) циркуляр Главного Тюремного Управления так объяснил причины этой эпидемии: «1) Тюрьма была страшно переполнена, хотя имелась полная возможность перевести многих арестантов в другие тюрьмы; 2) Камеры очень сыры, стены покрыты плесенью и полы во многих местах прогнили; 3) Отхожие места находятся в таком состоянии, что почва вокруг них насыщена экскрементами» и т. д. и т. д. В заключение отчета говорится, что, благодаря тем же антисанитарным условиям, многим другим тюрьмам угрожает та же эпидемия.
Можно бы предположить, что с того времени введены некоторые улучшения, что приняты меры против подобных эпидемий. По крайней мере, этого можно было ожидать, судя по официальным сведениям статистического комитета[10]. Но кое-какие факты заставляют относиться подозрительно к точности официальных цифровых данных. Так, в трех губерниях (Пермской, Тобольской и Томской) показано за 1883 г. всего 431 умерших арестантов всех категорий. Но если мы заглянем в другое издание того же министерства, в медицинский отчет за тот же 1883 г. — оказывается, что в тех же трех губерниях, в тюремных госпиталях умерло 1017 арестантов[11]. И даже в 1883 г., хотя тюрьмы не страдали от эпидемий, смертность в двух Харьковских центральных тюрьмах показана 104 на 846 арестантов, т. е. 123 на тысячу; и те же самые отчеты показывают, что цынга и тиф продолжали быть постоянными гостьями большинства русских тюрем, особенно лежащих на пути в Сибирь.
Главная тюрьма в Петербурге, так наз. «Литовский Замок», несколько чище других, но вообще, это здание, старого фасона, сырое и мрачное, давно пора было бы срыть до основания. Уголовным арестантам дают работу, но политических держат в одиночках в вынужденном бездействии и некоторые из моих друзей, герои процесса «193», которым пришлось провести по 2 года и более в стенах этой тюрьмы — описывали её мне, как одну из худших. Камеры малы, темны и сыры; тюремный смотритель Макаров был просто дикий зверь. О последствиях одиночного заключения в этой тюрьме я говорю в другом месте. Отмечу лишь, что обычный денежный паек на покупку пищи арестантам равняется семи копейкам в день (арестанты из привилегированных сословий получают 10 к.), а фунт черного хлеба стоит 4 коп…
Но предметом похвальбы нашего правительства, тюрьмой, которую показывают иностранцам, — является новый «дом предварительного заключения» в С.-Петербурге. Это, так наз., «образцовая тюрьма» — единственная в этом роде в России, — выстроенная по плану бельгийских тюрем. Я знаком с ней по личному опыту, пробыв в её стенах три месяца до перевода моего в тюрьму при Военном Госпитале. Это едва ли не единственная в России тюрьма для уголовных арестантов, отличающаяся чистотой. Да, на грязь в этой тюрьме нельзя пожаловаться… Метла и целые потоки воды, щетка и тряпка там в постоянном ходу. Тюрьма эта является в своем роде «выставкой» и арестанты должны держать её в ослепительном блеске. Целое утро они выметают, вымывают и полируют асфальтовые полы, дорого расплачиваясь за их блеск. Атмосфера тюрьмы насыщена частицами асфальта (я однажды прикрыл газовый рожок в моей камере бумажным колпаком и, уже спустя несколько часов, мог рисовать пальцем узоры на пыли, которой он покрылся); и этим воздухом приходится дышать! Три верхние этажа насыщаются испарениями нижних и, благодаря плохой вентиляции, по вечерам, когда все двери закрыты, арестованные буквально чуть не задыхаются. Один за другим было назначаемо несколько комитетов, со специальной задачей — найти средства для улучшения вентиляции. Позднейший из этих комитетов, под председательством статс-секретаря Грота, заявил в своем отчете (в июне 1881 г.), что необходимо перестроить всё здание (которое стоило вдвое дороже таких же тюрем в Бельгии и Германии), так как никакие самые радикальные поправки не могут улучшить вентиляцию. Камеры в этой тюрьме — 10 фут. длины и 5 ширины и, одно время в числе обязательных правил было — открывать форточки в дверях камер, чтобы мы не задохнулись. Впоследствии это правило было отменено и форточки держали закрытыми, предоставляя нам справляться, как знаем, с температурой, колебавшейся между удушающей жарой и сибирским холодом. Если бы не общение с товарищами, — путем перестукивания, то я, пожалуй, пожалел бы о моем мрачном и сыром каземате в Петропавловской крепости. Мне кажется, я никогда не забуду детей, которых мне пришлось встретить однажды в коридоре дома предварительного заключения. Они, подобно нам, по месяцам и даже годам ожидали суда; их желто-серые, изможденные лица, их испуганные, растерянные взгляды говорили лучше целых томов отчетов и исследований о «благодетельном влиянии одиночного заключения» в образцовой тюрьме. Относительно администрации этой тюрьмы, я думаю, достаточно сказать, что даже русские подцензурные издания открыто указывали на то, как тюремное начальство присваивало себе арестантские пайки. В 1882 году по этому поводу было назначено расследование, из которого выяснилось, что действительность далеко превосходила мрачные слухи. Но всё это мелочи, по сравнению с тем, как в этой тюрьме обращаются с арестантами. Именно в этой тюрьме генерал Трепов приказал высечь Боголюбова, потому что последний не снял шапки перед всемогущим сатрапом и приказал связать и избить других арестантов, которые протестовали против этого насилия, а затем протестующие были посажены на пять дней в карцеры, покрытые экскрементами, где, от соседства с прачешной, температура доходила до 45 градусов. Ввиду всего этого, какой горькой иронией звучит похвала английского панегириста, священника Лансделля, который писал: «желающие убедиться в том, чего Россия может достигнуть, должны посетить дом предварительного заключения». О, да, императорская Россия может строить тюрьмы, где арестованных грабят и секут, причем самые здания этих тюрем надо перестраивать через пять лет после того, как они воздвигнуты.
Наказания, налагаемые нашими уголовными законами, могут быть в общем разделены на четыре категории. К первой из них принадлежат каторжные работы, с лишением всех гражданских прав. Имущество осужденного переходить к его наследникам; он рассматривается, как умерший гражданской смертью и жена его имеет право снова выйти замуж; его может сечь розгами или плетьми ad libitum каждый пьяный тюремщик. После отбытия каторжных работ в Сибирских рудниках или на заводах, его поселяют где-нибудь в Сибири. Второй категорией является ссылка на поселение, с лишением всех, или по состоянию присвоенных гражданских прав; в действительности это наказание представляет пожизненную ссылку в Сибирь. К третьей категории принадлежат все арестанты, присужденные к заключению в арестантских ротах, без лишения гражданских прав. Наконец, в четвертую категорию (опуская менее значительные наказания) входят люди, ссылаемые в Сибирь без суда, административным порядком, на всю жизнь, или на неопределенный срок.
Раньше каторжане посылались прямо в Сибирь: в рудники, принадлежавшие «Кабинету Его Величества», т. е. другими словами, составляющие частную собственность императорской фамилии. Некоторые из этих рудников, однако, выработаны; относительно других было найдено, (или администрация нашла удобным найти), что их разработка в руках казны невыгодна и поэтому они были проданы частным лицам, нажившим на них громадные состояния. Благодаря всему этому, европейской России самой пришлось озаботиться судьбой своих каторжан. В России было построено несколько центральных тюрем, где осужденные отбывают одну треть или четвертую часть своего наказания, а вслед затем ссылаются на Сахалин. Общество привыкло рассматривать каторжан, как наиболее вредный разряд преступников; но в России подобное отношение к ним едва ли справедливо. Убийство, грабеж, кража со взломом — все эти преступления наказываются каторгой; но каторгой в России наказывается и покушение на самоубийство, а также святотатство, богохуление, которые часто бывают лишь проявлением своеобразных религиозных убеждений; также наказывается и «возмущение», или точнее то, что в России называется возмущением, т. е., простое неповиновение каким-нибудь приказаниям начальства. Каторга назначается также за всякого рода политические преступления, а равно за «бродяжество». Даже среди убийц немало людей, которые совершили убийство при таких обстоятельствах, что, попади дело на суд присяжных или в руки честного адвоката, они наверное были бы оправданы. Во всяком случае, меньше трети всех ссылаемых ежегодно на каторгу, т. е. всего от 700 до 800 мужчин и женщин, приговариваются как убийцы. Остальные же — почти в равной пропорции, — или «бродяги» или люди, осужденные за какое-либо из вышеупомянутых нами преступлений.
Постройка центральных тюрем была вызвана желанием придать наказанию возможно суровый характер. Решили, что с арестантами надо обращаться самым жестоким образом, а если они не выдержат и будут умирать в больших количествах, — беда не велика! С этой целью смотрителями и надзирателями этих тюрем были назначены люди самые жестокие по характеру, в большинстве случаев из отставных военных; причем арестанты были отданы в полное распоряжение этих деспотов, с приказанием свыше — не стесняться размерами и характером наказаний. Тюремщики оправдали доверие начальства: центральные тюрьмы действительно превратились в застенки; и ужасы сибирской каторги побледнели пред жизнью в «централках». Все те, кому пришлось пробыть в них некоторое время, заявляют, что день, когда арестант из централки высылается в Сибирь, он считает счастливейшим днем своей жизни.
Исследуя эти тюрьмы, в качестве «почетного посетителя», ищущего сильных ощущений, вы будете очень разочарованы. Вы увидите лишь грязное здание, битком набитое ничего не делающими арестантами, лениво валяющимися на нарах, устроенных вдоль стен и не покрытых ничем, кроме толстого слоя грязи. Вам могут дозволить заглянуть в камеры для «секретных» или политических арестантов; но, если вы начнете расспрашивать обитателей тюрьмы, вы почти всегда услышите от них стереотипный ответ, что они «всем довольны». Для того, чтобы ознакомиться с тюремной действительностью, надо самому побывать в шкуре арестанта. Рассказов людей, перенесших на себе это испытание, насчитывается немного, но всё же они существуют и один из наиболее ярких я привожу ниже. Он был написан офицером, присужденным к каторжным работам за оскорбление, нанесенное в запальчивости; офицер этот позднее был помилован царем после нескольких лет заключения. Его рассказ был опубликован в консервативном журнале(«Русская Речь», январь 1882 г.), в то время, когда, под влиянием недавнего режима Лорис-Меликова, было много разговоров о необходимости тюремной реформы и существовала некоторая свобода печати; вышеупомянутый нами рассказ не встретил никаких опровержений и опыт наших друзей вполне подтверждает справедливость описаний автора.
Собственно говоря, описание материального положения, в котором приходится жить арестантам этой центральной тюрьмы, не представляет ничего особенного, ибо положение это почти одинаково во всех русских тюрьмах. Указав на то, что тюрьма была построена на 250 человек, а вмещала 400, мы не будем больше останавливаться на её санитарных условиях. Пища тоже была не лучше и не хуже, чем в других тюрьмах. Семь копеек в день — не особенно щедрый паек для арестанта, в особенности приняв во внимание, что тюремный смотритель и старший надзиратель — «люди семейные», старающиеся урвать и из этого нищенского пайка что-нибудь в свою пользу. Четверть фунта черного хлеба на завтрак; щи, сваренные из бычачьего сердца и печенки, или из 7 фунтов мяса, 20 ф. затхлой овсяной крупы и 20 ф. кислой капусты — такова обычная арестантская еда и многие русские арестанты вполне довольны ею. Моральные условия жизни далеко не так удовлетворительны. Целый день арестантам нечего делать и это безделье тянется недели, месяцы, годы. Правда, при тюрьме имеются мастерские, но в них допускают лишь опытных рабочих (трудами которых наживается тюремное начальство). Для остальных же арестантов нет не только никакой работы, но нет даже и надежды на работу, разве иногда в снежное время смотритель заставит одну половину арестантов сгребать снег в кучи, а другую — разбрасывать эти кучи. Убийственное однообразие арестантской жизни нарушается лишь наказаниями. В тюрьме, которую я имею в виду, наказания отличались разнообразием и замысловатостью. За курение и другие проступки этого же рода арестанта заставляли стоять два часа на коленях на каменных плитах, в таком месте тюрьмы, которое избиралось специально для этой цели, и по которому гуляли зимние сквозные ветры. Другим наказанием за подобные же проступки были карцеры, один из них теплый, а другой — холодный, в подполье, с температурой, при которой замерзала вода. В обоих карцерах арестантам приходилось спать на каменном полу, причем продолжительность заключения целиком зависела от каприза смотрителя.
«Некоторых из нас», — говорит вышеупомянутый нами автор, — «держали в этих карцерах в продолжение двух недель; по истечении этого срока некоторых пришлось буквально вытащить на свет Божий и затем они отправились в ту страну, где нет ни печали, ни воздыхания». Мудрено ли, что в течении четырех лет, проведенных автором в этой тюрьме, смертность в ней достигала 30% в год? «Не должно думать,» — говорит автор далее, — «что люди, которых постигали столь тяжкие наказания, были закоренелыми преступниками; нас подвергали им, если мы прятали кусок хлеба, оставшийся от обеда или ужина, или если у арестанта находили спичку». Непокорных наказывали другим способом. Один из них, напр., был заперт в течение девяти месяцев в одиночной темной камере (первоначально предназначенной для страдающих глазными болезнями) — и вышел оттуда слепым, потеряв рассудок. Но это еще цветочки, по сравнению с тем, что автор рассказывает далее.
«По вечерам», — говорит он, — «смотритель обыкновенно осматривал тюрьму и предавался своему любимому занятию, — сечению арестантов. Приносилась очень узкая скамейка и вскоре вся тюрьма оглашалась воплями, в то время как смотритель, покуривая сигару, созерцал и считал удары. Розги употреблялись необычайной величины и пред наказанием размачивались в воде, чтобы сделать их более гибкими. После десятого удара вопли в большинстве случаев прекращались и слышались лишь стоны. Секли обыкновенно группами, по пяти, десяти, и более человек и когда экзекуция, наконец, прекращалась, её место всегда можно было определить по большой луже крови. Наши соседи за стенами тюрьмы, если им случалось в это время проходить мимо, спешили переходить на другую сторону улицы, в ужасе осеняя себя крестным знамением. После каждой такой сцены дня на два, на три наступало затишье; очевидно, порка действовала успокаивающим образом на нервы смотрителя. Но вскоре он опять принимался за работу. Когда он был сильно пьян, причем его левый ус беспомощно повисал, или когда он приходил домой с охоты с пустым ягдташем, мы уже знали, что вечером розги будут в ходу». Мы не будем приводить других столь же возмутительных сцен из жизни этой тюрьмы, но мы хотели бы обратить внимание иностранных путешественников на следующую подробность в рассказе нашего автора.
«Однажды», — говорит он, — «к нам явился тюремный инспектор. Посмотрев на бак с пищей, он спросил: довольны ли мы едой? и вообще, не имеем ли мы каких-нибудь жалоб? Арестанты не только ответили, что они всем довольны, но перечислили даже такие пищевые продукты, которых мы никогда и не нюхали. И это — вполне естественно, замечает автор. — Если бы были какие-либо жалобы, инспектор пожурил бы немного смотрителя и уехал бы восвояси, между тем как оставшимся арестантам пришлось бы расплачиваться за свою смелость под розгами и в карцерах».
Тюрьма, о которой говорилось выше, находится вблизи С.-Петербурга. Читатели легко могут себе представить, что происходит в более отдаленных провинциальных тюрьмах. Я уже говорил выше о пермской и харьковской тюрьмах; судя по сведениям «Голоса», центральная тюрьма в Симбирске является гнездом казнокрадства и хищничества. Лишь в двух из всех центральных тюрем, виленской и симбирской, арестантов занимают полезным трудом. В Тобольске начальство, после долгих размышлений о том, чем бы им занять арестантов, откопало закон 27-го марта 1870 года, согласно которому арестанты должны заниматься переноской песку, камней, или пушечных ядер с одного места на другое и обратно. Тобольское начальство, в течение некоторого времени применяло этот закон, с целью дать занятие арестантам и предупредить распространение цынги. В других же каторжных тюрьмах, за исключением мелких работ и починок, которыми занимаются очень немногие из арестантов, большинство заключенных проводят жизнь свою в абсолютной праздности. «Все арестанты находятся в том же отвратительном положении, как и в старые времена», — говорит один русский исследователь[12].
Одной из наихудших каторжных тюрем была белгородская, в Харьковской губернии, и именно эта тюрьма была выбрана для политических преступников, осужденных на каторжные работы; они содержались здесь с 1874 по 1882 г., до высылки их в Сибирь. Три первые группы наших друзей: по процессу Долгушина и Дмоховского, по московскому процессу 50 и по процессу 193-х, — были посланы в эту тюрьму. Самые ужасающие слухи ходили об этой тюрьме — могиле, в которой были погребены семьдесят политических преступников, лишенных возможности сноситься каким-либо образом с внешним миром, и в то же время лишенных каких-либо занятий. У них были матери, сестры, которые, несмотря на постоянные отказы, неустанно обивали пороги у всякого петербургского начальства, добиваясь разрешения повидать, — хотя бы лишь в течение нескольких минут, — своих сыновей и братьев. Жителям Белгорода было известно, что с арестантами обращаются самым возмутительным образом; но, в общем, о том, что происходило в тюрьме, знали мало; изредка лишь доносилась глухая весть, что кто-либо умер или сошел с ума. Но даже государственные секреты с течением времени перестают быть тайнами. Сначала разрешили одной из матерей иметь свидание с её сыном раз в месяц в течение одного лишь часа в присутствии смотрителя тюрьмы и она не задумалась поселиться под самыми стенами острога ради этих редких и кратких часов свидания с любимым сыном. Вслед затем, в 1880-м году в Петербурге пришли к заключению (после взрыва в Зимнем Дворце), что немыслимо больше замучивать политических арестантов в Белгороде, отказывая им в их праве — быть сосланными на каторжные работы в Сибирь. Таким образом, в октябре 1880 г. тридцать наших товарищей были переведены из Белгорода в Мценск. Ввиду того, что они не могли по слабости здоровья отправиться немедленно в далекий путь к Нерчинским рудникам, их оставили на некоторое время в Мценске, пока они несколько оправятся. Тогда долго скрываемая правда сделалась, наконец, известной. Сведения об условиях тюремного заключения в Белгороде появились в русской революционной прессе и частью проникли даже в петербургские газеты; помимо этого, по рукам ходили литографированные и гектографированные воспоминания отбывших наказание в белгородской тюрьме. Из этих воспоминаний публика узнала, что заключенных держали от трех до пяти лет в одиночном заключении, в оковах, в темных, сырых камерах, длиною в 10 и шириною в 6 фут.; что их держали в абсолютной бездеятельности, совершенно изолированными от какого-либо соприкосновения с внешним миром и людьми. Так как казна отпускала на их содержание всего пять копеек в день, они питались хлебом и водою; три или четыре раза в неделю им, впрочем, давали маленькую чашку горячей похлебки, сваренной из горсти овсяной крупы с примесью разной дряни. Десятиминутная прогулка по двору через день, по мнению начальства, вполне удовлетворяла потребность арестанта в свежем воздухе. У них не было ни кроватей, ни подушек, ни тюфяков, ни одеял; спать приходилось на голом полу, подложив под голову кое-что из платья и накрывшись серым арестантским халатом. Невыносимое одиночество, абсолютное молчание и вынужденная бездеятельность! Лишь после трех лет подобной пытки им было разрешено чтение некоторых книг.
Зная, по более чем двухлетнему опыту, тяжесть одиночного заключения, я смело могу сказать, что оно, в той форме, какая практикуется в России, является одной из самых жестоких пыток. Здоровье арестанта, как бы оно ни было крепко до вступления в тюрьму, непоправимо разрушается одиночным заключением. Военная наука говорит нам, что во всяком осажденном гарнизоне, которому в течение нескольких месяцев выдается уменьшенный паек, смертность возрастает в громадных размерах. Это наблюдение еще более верно по отношению к людям, находящимся в одиночном заключении. Недостаток свежего воздуха, отсутствие необходимого упражнения для ума и тела, вынужденное молчание, отсутствие той неисчислимой массы впечатлений, которые мы, будучи на свободе, бессознательно воспринимаем каждый час, уже самый факт, что вся умственная работа сводится исключительно к деятельности воображения, — комбинация всех этих условий делает одиночное заключение одной из самых жестоких и верных форм медленного убийства. Если удается устроить сообщение с соседом по камере (путем легких постукиваний по стене), то это уже является таким облегчением, громадное значение которого могут вполне оценить лишь те, которым пришлось в течение года или двух пробыть в полном отчуждении от остального мира. Но это облегчение иногда является новым источником мучений, так ваши собственные нравственные страдания увеличиваются всё растущим с каждым днем убеждением, что рассудок вашего соседа начинает помрачаться; в выстукиваемых им фразах вы начинаете различать ужасные призраки, гнетущие его измученный мозг. Таково тюремное заключение, которому подвергаются политические арестанты иногда в течении трех-четырех лет в ожидании суда. Но их положение значительно ухудшается, когда они попадают в харьковскую центральную тюрьму. Не только камеры в ней темнее и сырее, не только пища хуже, чем где бы то ни было, но, кроме всего этого, арестантов нарочно держат в абсолютной праздности. Им не дают ни книг, ни письменных принадлежностей, ни инструментов для ручного труда. Они лишены средств занять чем-либо измученный ум, сосредоточить на чём-либо нездоровую деятельность мозга, и, по мере того, как телесные силы арестанта ослабевают, его душевная деятельность принимает всё более ненормальный характер; человек впадает иногда в мрачное отчаяние… Люди могут переносить самые невероятные физические страдания; в истории войн, религиозного мученичества и на госпитальных койках вы найдете массу примеров этого рода. Но моральные мучения, когда они продолжаются несколько лет подряд, — совершенно непереносимы и наши друзья испытали это на себе. Запертые сначала в крепостях и домах предварительного заключения, переведенные затем в центральный тюрьмы, они быстро ослабевали и вскоре или умирали, или сходили с ума. Не всегда психическое расстройство происходило в такой острой форме, как у г-жи М-ской, молодой талантливой художницы, которая сошла с ума внезапно, будучи изнасилована жандармами. Большинство лишается рассудка путем тяжелого медленного процесса, разум угасает с часа на час в слабеющем теле.
В июне 1878 г. жизнь арестантов в харьковской тюрьме сделалась настолько невыносимой, что шестеро из них решили умереть голодной смертью. В течение целой недели они отказывались принимать какую бы то ни было пищу и когда генерал-губернатор приказал прибегнуть к искусственному кормлению, в тюрьме произошли такие сцены, что тюремному начальству пришлось отказаться от выполнения этой идеи. С целью сломить их упорство, арестантам обещаны были некоторые уступки, как, напр., разрешение выходить на прогулку и снятие оков с больных; ни одно из этих обещаний не было выполнено. Лишь позже, когда несколько человек умерло, а двое (Плотников и Боголюбов) сошли с ума, — арестанты получили разрешение пилить дрова в тюремном дворе, вместе с двумя татарами, которые ни слова не понимали по-русски. Лишь после усиленных требований, за которые приходилось расплачиваться неделями темного карцера, они получили работу в камерах, но это произошло уже к концу третьего года их заключения.
В октябре 1880 г. первая партия, состоявшая из тридцати человек, в большинстве случаев осужденных в 1874 г., была выслана в мценскую пересыльную тюрьму впредь до отправки их в Сибирь. Зимой прибыла вторая партия из 40 человек, осужденных по процессу 193-х. Все они пересылались в Нерчинск, на Карийские золотые промыслы. Все они хорошо знали — какая судьба ожидает их там, но всё же они считали день, в который они оставили белгородский ад, днем освобождения. После жизни в этой центральной тюрьме каторжные работы в Сибири казались раем.
В моем распоряжении имеется рассказ, написанный лицом, которому было разрешено свидание с одним из заключенных в мценской пересыльной тюрьме и мне не приходилось читать ничего более трогательного, чем этот простой рассказ. Он был написан под свежим впечатлением свиданий в Мценске с любимым братом, которого удалось увидать много лет спустя, после его полного исчезновения из мира живых; с трогательным добросердечием автор воспоминаний посвящает всего несколько строк ужасам белгородской тюрьмы. «Я не буду говорить об этих ужасах», — сказано в воспоминаниях, — «так как я спешу рассказать о том луче радости, который пронизал мрачную жизнь заключенного», — и вслед затем целые страницы воспоминаний заполнены детальными описаниями той радости, которую дали короткие свидания в Мценске с людьми, бывшими в течение многих лет погребенными заживо.
«Старики и молодежь, родители, жены, сестры и братья — все они стекались в Мценск из разных мест России, из самых разнообразных классов общества, общая радость при свиданиях и общая скорбь при разлуке объединила их в одну большую семью. Какое это было дорогое, драгоценное время!»
«Дорогое, драгоценное время!» — Какая глубокая скорбь звучит в этом восклицании, вырвавшемся из глубины сердца, если мы примем во внимание, что эти свидания были с узниками, оставлявшими Россию навсегда, чтобы пройти путь в 7000 верст и быть заключенными в стране скорби и слез — Сибири. «Дорогое, драгоценное время!» И автор воспоминаний детально описывает свидания; рассказывает о пище, которую они приносили узникам, чтобы подкрепить их силы после шестилетнего заключения, о различных рабочих инструментах, которые им дарили для их развлечения; об аккуратных приготовлениях к далекому и длинному путешествию через Сибирь; о подкандальниках, которые приготовлялись, чтобы кандалы не натирали ног тем пяти товарищам, которым предстояло пройти весь путь в кандалах; и, наконец, следует описание длинного ряда телег с двумя узниками и двумя жандармами на каждой, прибытие на железнодорожную станцию и скорби при разлуке с любимыми людьми, из которых до сих пор ни один не вернулся, а многих уже нет.
Приведенные примеры дают уже понятие об русских уголовных тюрьмах. Много страниц можно было бы еще наполнить, беря примеры из различных тюрем, но это было бы повторением. И старые и новые тюрьмы ничем не отличаются друг от друга. Все наши карательные учреждения превосходно охарактеризованы следующими словами из тех же тюремных воспоминаний, которыми я уже пользовался выше.
«В заключение», — говорит автор этих воспоминаний, — «я должен прибавить, что наконец в тюрьму назначили нового смотрителя. Старый вздорил с казначеем: они не могли миролюбиво поделить доходов от арестантского пайка и в заключение оба были прогнаны со службы. Новый смотритель не такой зверь, как его предшественник. Но я слышал, однако, что при нём арестанты еще больше голодают и что он нисколько не стесняется прогуливаться кулаком по их физиономиям». Вышеприведенный отрывок превосходно суммирует «тюремные реформы» в России. Одного изверга прогоняют со службы, но на его место сажают другого, иной раз еще худшего. Не заменой одного негодяя другим, а лишь путем коренной реформы всей системы может быть достигнуто какое-либо улучшение в этой области; к этому заключению пришла и специальная правительственная комиссия, недавно рассматривавшая этот вопрос. Но конечно было бы величайшим самообманом думать, что возможны какие бы то ни было улучшения при существующей системе государственного управления. По меньшей мере, полдюжины правительственных комиссий заседают для обсуждения вышеуказанных вопросов и все они пришли к заключению, что правительство должно решиться на очень крупные расходы, в противном же случае в наших тюрьмах будут господствовать старые порядки. Еще более чем в крупных расходах, наши тюрьмы нуждаются в честных и способных людях, но за такими людьми теперешнее русское правительство не гонится, хотя они существуют в России, и даже в немалом количестве. Я укажу, для примера, на одного такого честного человека, полковника Кононовича, коменданта Карийских промыслов. Не вовлекая казну в новые расходы, полковник Кононович ухитрился починить и привести в порядок старые полусгнившие тюремные здания, сделав их более или менее удобообитаемыми; располагая ничтожными средствами, он улучшил арестантскую пищу. Но было достаточно случайной похвалы путешественника, посетившего Карийскую ссыльную колонию, и такой же похвалы, в письме, перехваченном на пути из Сибири, чтобы сделать полковника Кононовича подозрительным в глазах нашего правительства. Он был немедленно уволен и его заместитель получил приказание возвратиться к старому суровому режиму. На политических преступников, пользовавшихся относительной свободой по отбытии ими сроков, были снова надеты кандалы, двое из них, однако, не захотели подчиниться этому варварскому распоряжению и предпочли покончить с собой. На Каре водворился желательный для правительства «порядок». Другой сибирский чиновник, генерал Педашенко, попал в немилость за то, что отказался утвердить смертный приговор, вынесенный военным судом политическому арестанту Щедрину. Щедрин обвинялся в том, что ударил офицера, оскорбившего двух его товарищей по заключению, Богомолец и Ковальскую.
Подобные явления в порядке вещей в России. Займетесь ли вы распространением образования, улучшением быта арестантов или какой-либо другой работой гуманитарного характера, вы неизменно вызовете неудовольствие и подозрение правительства, а в случае если вы окажетесь виновником, вам прикажут подать в отставку. Вблизи Петербурга имеется исправительная колония для детей и подростков. Судьбе этих несчастных детей некий господин Герд (внук знаменитого шотландца, помогавшего Александру I в деле реформы наших тюрем) посвятил всю свою энергию. Он отдался этому делу всем сердцем и, по справедливости, мог быть назван вторым Песталоцци. Под его облагораживающим влиянием, испорченные маленькие воришки и другие дети, испорченные влиянием улицы и тюрьмы, становились людьми в лучшем смысле этого слова. Удаление мальчика из общих мастерских или высылка его из класса были самыми серьезными наказаниями, практикуемыми в этой колонии; немудрено, что она вскоре сделалась образцовой. Но русское правительство не нуждается в людях, подобных Герду. Его уволили от занимаемого им места и колония, которой он так гуманно управлял, превратилась в обычную русскую тюрьму, с обычной системой наказаний, до розг и карцера включительно.
Приведенные нами примеры в достаточной степени ясно указывают как на недостатки системы, так и на то, чего можно ожидать от наших властей. Воображать, что возможна какая-либо реформа в наших тюрьмах, было бы явной нелепостью при данных условиях. Наши тюрьмы являются лишь отражением всей нашей жизни при теперешнем режиме; и они останутся такими до тех пор, пока наша правительственная система и вся наша жизнь не изменятся коренным образом. Тогда, и лишь тогда, «Россия сможет показать, что она в состоянии сделать»; но тогда, я надеюсь, мы найдем для борьбы с преступлениями нечто получше так называемых «прекрасных тюрем».
Примечания
[править]- ↑ Колесо только недавно уничтожено в Англии; щипание смоленого каната осталось.
- ↑ Старое Уложение о наказаниях продержалось вплоть до самого последнего времени.
- ↑ Только недавно, в 1896 году, Судебные Уставы были распространены на Сибирь.
- ↑ Теперь известно, что они были в Шлиссельбурге, где и пробыли двадцать пять лет (см. мемуары в журнале «Былое»). Но я оставляю эти строки без изменения, так как они показывают, в каком неведении было тогда русское общество.
- ↑ Годовой отчет Главного Тюремного Департамента за 1882 г., см. «Вестник Европы», 1883, т. I.
- ↑ В. Никитин. «Тюрьма и ссылка». Спб. 1880; «Наши карательные учреждения», «Русский Вестник», 1881; Отчет Медицинского Департамента Мин. Внутр. Дел за 1883 г.
- ↑ Не предпринимая даже путешествия в Сибирь, можно удостовериться в справедливости вышеприведенных фактов. Они опубликованы в официальном издании (которое можно найти в Британском Музее), а именно — в «Журнале Судебной Медицины», издаваемом Медицинским Департаментом Министерства Внутренних Дел, см. журнал за 1874 г., т. III.
- ↑ Ibidem, т. III.
- ↑ См. д-р Леонтович в «Архиве Судебной Медицины и гигиены» за 1871 г., т. III; также «Сборник», публикуемый Медицинским Департаментом Мин. Внутр Дел за 1873 г., т. III, стр. 127; считаю нелишним отметить, что и «Архив» и «Сборник» подверглись запрещению «за вредное направление». Даже официальная статистика оказывается «вредной» для русской бюрократии.
- ↑ Сборник сведений по России за 1883 г. Спб. 1886.
- ↑ Отчет Медицинского Департамента за 1883 г. Спб. 1886.
- ↑ Тальберг в «Вестн. Евр.» кн. V, 1879 г.
