Прошло полтора года. Минуло семнадцатое октября.
Крестьяне нашего уезда встретили „дни свобод“ двояко. Одни сёла ринулись в волну аграрных беспорядков; другие мирно занялись устройством общественной жизни по-новому, в рамках свобод, начертанных в манифесте.
Начальство частью растерялось перед дружным натиском свободного духа, частью было занято усмирением аграрников. Мирные сёла поэтому очень скоро стали напоминать средневековый Новгород с его бурным вечем, удальством и гордой свободой. К числу таких сёл примкнуло и Лапотное.
В ноябре ко мне в город приехали оттуда гости: Марья Васильевна, учительница, и Трофим, бывший курсист.
Марья Васильевна, всегда увлекающаяся девушка, теперь была как на пружинах. Она нервно бегала по комнате, с разбегу садилась на стул и говорила, говорила без умолку.
— Вы себе представить не можете, что у нас там делается!.. Вы не поймёте, нет! Надо там пожить, надо войти туда... внутрь, в толпу, на сход!.. А-ах, Бог мой, как всё изменилось, выросло!..
Она понизила голос и продолжала возбуждённым шёпотом:
— Сначала притихли все... не поймут никак... Что-о такое? Свобода! Свобода слова!.. Вчера за эти слова в острог сажали, а сегодня они в царском манифесте?.. О чём прежде на гумне, да в овраге тайком шушукались — теперь поп с амвона проповедует!.. Ну, a потом, как поняли... и-и!
Марья Васильевна взвизгнула, вскочила со стула и остановила на мне радостный взгляд, но, видя, что я менее её восторжён, надула губы:
— Нет, вы никогда... никогда не поймёте... Я с детства слышала, читала, мечтала о свободе!.. Но узнала свободу только теперь! Только теперь... Знаете что? Вот вы — учитель, но вы — несчастный, жалкий учитель!
— Позвольте...
— Да! Потому, что вы не были учителем свободного народа!.. Ах, если бы вы могли понять!.. Какое блаженство! Какой восторг быть учительницей в свободной стране!.. Правда, Трофим?
Трофим молча кивал косматой головой. Могучий, светлобородый красавец, грудастый, широкоплечий, он с кротостью ручного медведя следил за девушкой ясным невинным взором и, видимо, в душе молился на неё, как на святую. Часто при виде Трофима в моей памяти воскресал образ богатыря-младенца Урса из «Камо грядеши» Сенкевича. Теперь сходство русского парня с первовековым галлом доходило до поразительной иллюзии.
— Вы помните, как я увлекалась когда-то школой? Да?.. Не забыли?..
Девушка снова вскочила со стула и застыла на миг в мечтательной позе. Её лучистые карие глаза смотрели так, словно видели знакомую, недавно пережитую картину. Густые пряди тёмных волос неслышно сползли с головы.
Увлекая за собой шпильки и гребни, волосы мягко облегли шею девушки. В таком виде она, действительно, напоминала изображения святых.
— Ну, да... вы помните, — вернулась она к действительности. — Я десятка рублей не имела на библиотеку... Нужно было писать бумагу инспектору, инспектор писал в земство, земство предлагало сходу, и... мужики отказывали... Те-еперь!
Марья Васильевна привычным жестом закинула на спину волосы и выхватила спрятанный на груди примятый конверт.
— Смотрите! Двести рублей!
Она тряхнула конвертом, и десятки правильно выбитых золотых кружков высыпались на стол с тусклым, нерешительным звоном. Девушка снова заметалась по комнате. Легко наклоняясь, она подбирала шпильки.
Денег, действительно, было двести рублей.
— Трофим, раскажите Фоме неверующему, для чего эти деньги! — крикнула учительница сквозь зубы, остановившись перед ним с полным ртом шпилек.
Трофим рассказал, что деньги ассигнованы сходом. Половина суммы должна пойти на оружие, половина на библиотеку. Он достал заложенную в книжный переплёт бумагу и подал мне. Это был приговор схода. «1905 года, ноября 8 дня, — гласил приговор, — мы, граждане села Лапотного, той же волости, N-ской губернии и уезда, были собраны нашим старостой Степановым на всеобщий сход, где имели суждение о необходимости для нас библиотеки и боевой дружины для ночных обходов нашего села, на случай лихого человека, грабителя и лиходея своему же брату»...
Далее шло постановление об ассигновании из мирских сумм денег и именное полномочие для производства «таковых расходов». Полномочие было дано Трофиму Яблокову, Марье Васильевне и, почему-то, мне.
— Вот видите, — поспешила упрекнуть меня Марья Васильевна, — вы за два года глаз не показали в Лапотное, а народ вас помнит.
Она теперь стояла у печки со сложенными назад руками и волосами, завитыми на голове в широкий раскидистый узел. Моё неверие, должно быть, показалось ей окончательно сломленным: её слова и жесты были уже более спокойны и добродушны.
Я выразил раскаяние, что за это время ни разу не побывал в Лапотном, и положил поехать при первой возможности.
— Ну вот, приедете, и прямо ко мне! — приглашала Марья Васильевна: — увидите, как я дружна с народом... Каждый день в школе Содом... и что поразит вас: бабы приходят газеты слушать... вот увидите...
— У нас крестьянский союз! — вдруг перекинула она тему разговора, — сход был. Участвовали все: больше тысячи человек сошлось... и старики, и парни, даже бабы!.. Вычитал Никанор из «Сына Отечества» все резолюции. Старики кричат: «Согласны! Пиши приговор!» Написали приговор: «Мы, граждане села Лапотного»... Правда, хорошо звучит? «Граждане»...
— С этими гражданами у нас история смешная вышла: с земского начальника двадцать пять рублей содрали за гражданство! — засмеялся Трофим.
— Тут вскоре опосля манифеста было дело. Он по-старому ещё совался в дела. Представили ему приговор о выборе нового старосты. Написано: «граждане»... Он и прикати! «Каки-таки граждане?.. мужланьё вы!.. Я вас могу всех под арест засадить!»... Вышли мы тут, ему поперёк говорим: «Успокойтесь, гражданин, не кричите так громко... нынче неприкосновенность личности... А вот, ежели угодно вашей гражданской милости проверить царский манифест, кладите на заклад четвертную, мы телеграмму Витте пошлём... спросим его: кто мы такие?» Смотрит на нас через золотые очки, хохочет. «Идёт! — говорит. — Я вашу четвертную на церковь пожертвую». Выложили на стол пятьдесят рублей, послали телеграмму. К вечеру ответ: «Воля Государя Императора непреклонна. Даровал он гражданские свободы — стало быть, граждане». В этом роде ответил. И-и!.. Что было!..
— Что ж, пропили четвертную?
— Заче-ем!.... Тут она... на «левольверы» пойдёт.
— Теперь начальство к нам не суётся!
— Куда тут соваться? Из полиции у нас один Гараська остался в селе, и тот к союзу крестьянскому приписался.
— Да, — снова вмешалась Марья Васильевна, — все куда-то исчезли: пристав пропал и урядника с собой утащил, земского нет... поп мо-олчи-ит!... Знаете? Мы старшину выбрали нового, из своих, староста у нас тоже молодой...
— Волостного сплавили, — добавил Трофим в тон учительнице.
— Да, вот смешно! — подхватила та. — Ха-ха-ха!.. Он доносами пробавлялся. Ему жалованья убавили, чтобы ушёл. Писарь не уходит. Однажды сидят они утром, с женой, чай пьют. Подъезжают подводы:
— Собирайся, гражданин, укладывайся, — говорят, — мы надумали тебя на собственную квартиру доставить из общественного дома. — Побледнел. Писариха плачет.
— Куда мы теперь денемся? Зима на носу... у нас двое детей.
— Ничего, — говорят мужики, — там надумаете в городе, как быть. Мы тебе в городе и помещение приглядели... А насчёт детей будь покоен. У Семёна Доброва, что по твоей милости в остроге сидит, четверо детей-то... и то не тужит.
— Так и перевезли. Никанор у нас теперь писарем.
— Вот как, — пошутил я, — у вас республика!
— Мы так и прозываемся: Лапотная демократическая республика! — поддержал Трофим шутку. — Порядки завели всё новые: кабак закрыли, так что и духу винного в селе нет, воровства тоже не слыхать. Строгости у нас пошли большие. Обходы каждую ночь ходят... Дружина составилась из парней, человек сто... она патрули высылает. Судиться приходят к патрульным! Намеднись у Гараськи-стражника обыск был, нашли из краденого кое-что... При старом-то строе они, подлецы, потаскивали-таки. Думали, рядили: как с ним поступить? Законов таких настоящих нет, прогнать его некуда: свой сельский. Ма-ах-нули рукой!..
— Он всё такой же?
— A то? Коло кого ему поумнеть-то!
Гости уехали, взяв с меня слово побывать в Лапотном по первому санному пути. Вскоре, однако, наступили события, заставившие отложить мою поездку до весны.