Когда Гаргантюа сел за стол и первый голод был утолён, Грангузье стал рассказывать про начало и причину войны, возникшей между ним и Пикрошолем, и сообщил про то, как брат Жан Сокрушитель сумел оборонить монастырский виноградник, и превозносил его подвиг над всеми подвигами Камилла, Сципиона, Цезаря и Фемистокла.
Тогда Гаргантюа потребовал, чтобы за монахом немедленно послали, дабы посоветоваться с ним, что теперь делать. По его желанию, за ним отправился его метрдотель и весело привёз его, вместе с палкой-крестом, на муле Грангузье.
По его прибытии его обласкали, целовали и всячески ублажали.
— Ах, брат Жан, друг мой, братец Жан, кузен Жан, любезный Жан, чёртов кум, дай обнять себя, дружище! Дайте-ка я его тоже обниму; и я тоже, да хорошенько, чтобы у него косточки затрещали.
И брат Жан соловьём заливался; не бывало ещё человека такого вежливого и любезного.
— Ладно, ладно, — говорил Гаргантюа,-поставьте-ка вот тут, рядом со мною, скамейку.
— Охотно, — отвечал монах, — если вам так угодно. Паж, воды! Лей, моё дитя, лей; она мне освежит печень. Дай сюда, я прополощу себе горло.
— Deposita сарра, — сказал Гимнаст, — долой эту рясу!
— Ох! помилуй Бог, господин! — отвечал монах. Есть статья in Statutis ordinis, которая против этого.
— Плевать, — сказал Гимнаст, — плевать на вашу статью! Эта ряса давит вам плечи; снимите её.
— Друг мой, — отвечал монах, — оставь её на мне; ей-Богу, я только здоровее пить буду. Мне веселее в ней. Если я её сниму, господа пажи накроят из неё подвязок, как они это уже раз сделали в Кулен. И, кроме того, у меня аппетит пропадёт. Но когда я в этом одеянии сяду за стол, я выпью, ей-Богу, и за тебя, и за твою лошадь. Ну, смелее! Господи, помилуй от всякого зла всю нашу компанию! Я уже поужинал; но тем не менее поем с удовольствием, потому что у меня желудок здоровый и объёмистый, как сапог св. Бенедикта, и всегда разверзтый, как кошель адвоката. «Из всех рыб, кроме линя»[1], хватай крылышко куропатки или бедро монашенки; сама смерть покажется весёлой, когда она захватит человека за весёлым делом[2]. Наш настоятель очень любит белое мясо каплуна.
— В этом, — сказал Гимнаст, — он не похож на лисиц, которые никогда не едят белого мяса каплунов, кур и цыплят, пойманных ими.
— Почему? — спросил монах.
— Потому что у них нет поваров, которые бы им сварили, — отвечал Гимнаст. А если мясо не доварено, то оно остаётся красным и не белеет. Краснота мяса доказывает, что оно не доварено. За исключением омаров и раков, которые от варки получают кардинальский цвет.
— Клянусь праздником тела Господня, как говорит Баяр, — сказал монах, — у больничного служителя в нашем аббатстве голова плохо сварена, потому что глаза у него красны, как плошки из ольхового дерева. А вот заячье бедро полезно для подагриков. Кстати о бёдрах: почему бёдра у молодых девиц всегда прохладны?
_p._81.png)
— Об этой проблеме ничего не говорят ни Аристотель, ни Александр Афродизский, ни Плутарх, — отвечал Гаргантюа.
— Это происходит от трёх причин, от которых любая местность бывает естественно прохладной. Primò, потому что вода протекает по ней. Secundò, потому что это место тенистое, тёмное и мрачное, где никогда не светит солнце. А, в третьих, потому, что там постоянно дует из отверстий рубашки или штанов. Эй, паж, налей вина! Крак, крак, крак! Как Господь милосерд, что посылает нам такое доброе вино! Эх! Кабы мне побыть французским королём лет этак восемьдесят или сто. Богом клянусь, я бы обкорнал как собак тех, кто бежал из-под Павии. Чёрная немочь их возьми! Зачем они не легли костьми там, вместо того чтобы покинуть своего доброго государя в беде? Не лучше ли и не почётнее ли умереть, доблестно сражаясь, нежели остаться жить, позорно бежав с поля битвы! В нынешнем году не есть нам гусей. Эх, друг, дай-ка мне свинины. Дьявол! виноградное сусло всё вышло. Germinavit radix
_p._82.png)
Jesse[3]. Пусть лишусь жизни, если я не умираю от жажды. Это вино не из худых. Какое вино пили вы в Париже? Чёрт меня побери, если я не держал там полгода слишком открытый дом для всех встречных и поперечных. Знаете ли вы брата Клавдия из верхнего Барруа? О, какой это славный товарищ! Но не знаю какая муха его укусила. Он только и знает, что учится Бог весть с каких пор! Я, с своей стороны, не учусь. В нашем аббатстве мы совсем не учимся, потому что боимся заушницы. Покойный настоятель наш говаривал, что чудовищное дело — видеть учёного монаха. Ей-богу, господин мой друг, magis magnos clericos non sunt magis magnos sapientes[4]. Столько зайцев, как в нынешнем году, ещё не видано. Как я ни старался, а не мог достать ни ястреба, ни сокола. Господин де ла Белоньер обещал мне балабана, но, как он мне недавно написал, тот заболел одышкой. Куропатки нас в этом году одолеют. Но мне никакого удовольствия не доставляет брать птиц в силки; если я не бегаю, не двигаюсь, я нездоров. Правда, что, перескакивая через изгороди и кусты, я рву свою рясу на клочки. Я добыл славную борзую собаку. Норт меня побери, если хоть один заяц уйдёт от неё. Лакей вёл её к г. де Молеврие; я её стибрил. Что, худо я сделал?
— Нисколько, брат Жан, — отвечал Гимнаст, — нисколько, клянусь всеми чертями, нисколько!
_p._83.png)
— Итак, за здоровье чертей если только они существуют! И, Богом клянусь, зачем борзая собака хромому? Клянусь ему приятнее, если он получит в подарок пару добрых волов, — сказал монах.
— Как, — заметил Понократ, — вы прибегаете к божбе, брат Жан?
— Только ради красноречия, — отвечал монах. Это цветы цицероновской риторики.