ГЕНРИКЪ ИБСЕНЪ.[править]
I.[править]
Генрикъ Ибсенъ отправился въ изгнаніе, изъ котораго онъ до сихъ поръ не возвратился, когда ему было 36 лѣтъ. Онъ родился 20 марта 1828 г. въ маленькомъ норвежскомъ городкѣ Скинѣ (Skien), гдѣ его родители принадлежали по своему происхожденію въ уважаемымъ семьямъ въ городѣ. Его отецъ, коммерсантъ, имѣлъ разнообразную и обширную дѣятельность и любилъ оказывать въ своемъ домѣ самое широкое гостепріимство; но въ 1836 г. онъ долженъ былъ прекратить платежи, и у семьи не осталось ничего, кромѣ дачи вблизи города. Ибсены переселились туда и, вслѣдствіе этого, порвали сношенія съ тѣми кружками, къ которымъ принадлежали прежде. Въ Peer Gynt событія дѣтства и собственныя воспоминанія послужили Ибсену моделью для изображенія жизни въ домѣ богатаго Іона Гинта.
Генрикъ Ибсенъ юношей поступилъ въ ученье къ аптекарю и, 22-хъ лѣтъ отъ роду, съ большими трудностями пробилъ себѣ дорогу въ университетъ. Въ бытность свою студентомъ, онъ не имѣлъ ни склонности, ни средствъ для того, чтобы подготовиться къ какой-нибудь выгодной профессіи, такъ какъ долгое время вынужденъ былъ отказывать себѣ даже въ обѣдѣ. Такимъ образомъ, молодость его, суровая и непривѣтная, сложилась въ борьбу съ повседневною жизнью; отцовскій домъ, повидимому, не представлялъ ему пристанища.
Правда, что подобныя обстоятельства въ такомъ бѣдномъ и демократическомъ обществѣ, какъ норвежское, имѣютъ менѣе значенія, чѣмъ въ иныхъ мѣстахъ, и Ибсенъ не былъ лишенъ ни способности юноши возноситься надъ дисгармоніями дѣйствительности, благодаря восторженному отношенію къ идеямъ, ни способности поэта достигать того же, создавая себѣ жизнь въ воображеніи. Но все же бѣдность, испытанная въ ранніе годы, налагаетъ отпечатокъ на характеръ. Она можетъ породить смиреніе и можетъ подстрекнуть къ оппозиціи; она можетъ сдѣлать духъ неувѣреннымъ или самостоятельнымъ, или же суровымъ на всю жизнь.
На натуру Ибсена, замкнутую, непокорную и сатирическую, болѣе склонную занимать окружающихъ, нежели располагать ихъ къ себѣ, бѣдность должна была подѣйствовать какъ вызовъ. Отсюда происходила, можетъ быть, нѣкоторая неувѣренность, нѣкоторое стремленіе къ внѣшнимъ отличіямъ, дававшимъ ему право равенства съ тѣми общественными классами, изъ которыхъ онъ былъ исключенъ въ своей юности, но отсюда же происходило и могучее сознаніе того, что онъ разсчитываетъ только на самого себя и на свои внутреннія средства.
Послѣ того, какъ онъ пробылъ въ теченіе нѣсколько мѣсяцевъ издателемъ еженедѣльной газеты, не имѣвшей подписчиковъ, онъ (1851— 57) писалъ драмы для маленькаго театра въ Бергенѣ и затѣмъ завѣдывалъ въ Христіаніи, въ качествѣ директора, театромъ, который обанкрутился въ 1862 г. Ибсенъ, сдѣлавшійся съ годами такимъ положительнымъ, Ибсенъ, дни котораго идутъ теперь съ правильностью часоваго механизма, въ молодости велъ, какъ кажется, довольно свободную жизнь, и поэтому его не пощадило злословіе, которое въ живущихъ сплетнями провинціальныхъ городишкахъ, гдѣ поступки каждаго открыты всѣмъ взорамъ, обыкновенно преслѣдуетъ даже незначительную безпорядочность поведенія, не говоря уже о необузданности, свойственной геніальнымъ людямъ. Я представляю себѣ Ибсена, при вступленіи его въ зрѣлый возрастъ, терзаемаго кредиторами и ежедневно предаваемаго сплетницами казни en effigie. Онъ написалъ не мало прекрасныхъ стихотвореній и выпустилъ въ свѣтъ рядъ своихъ драмъ, теперь столь знаменитыхъ, въ томъ числѣ нѣсколько пьесъ, возбуждающихъ наибольшее удивленіе, но онѣ не сдѣлались извѣстными въ Копенгагенѣ, гдѣ теперь издаются его сочиненія и произведенія прочихъ норвежскихъ поэтовъ; онѣ появились въ Норвегія въ безобразныхъ, напечатанныхъ на плохой бумагѣ изданіяхъ, и единственнымъ результатомъ для поэта было, даже со стороны друзей его, довольно равнодушное признаніе его таланта, но, вмѣстѣ съ тѣмъ, уничтожающій приговоръ, что ему «недостаетъ идеальной вѣры и идеальнаго убѣжденія». Норвегія опротивѣла ему. Въ 1862 г., слѣдуя своему полемическому и саркастическому направленію, онъ издалъ Комедію любви, соединявшую съ язвительною насмѣшкой надъ эротикой филистеровъ глубокое недовѣріе къ тому, чтобы любовь имѣла силу выдержать превратности цѣлой жизни. Безъ околичностей высказалъ онъ свои сомнѣнія въ способности любви сохранить неповрежденнымъ и неизмѣннымъ въ брачномъ союзѣ свой идеальный и мечтательный характеръ. Ему, разумѣется, не было безъизвѣстно, что общество, со всѣмъ упорствомъ, присущимъ стремленію къ самосохраненію, вмѣняетъ въ обязанность довѣріе къ неизмѣнности нормальной и здоровой любви; но онъ былъ настолько молодъ и упрямъ, что союзомъ Швангельды со старымъ богатыхъ мѣщаниномъ Гульдштадтомъ рѣшился скорѣе признать относительную законность самаго тривіальнаго взгляда на бракъ, чѣмъ скрыть свое недовѣріе къ догматикѣ любви. Драма вызвала крикъ ожесточенія. Критики выходили изъ себя отъ этого нападенія на весь эротическій общественной строй, на обрученія, браки и т. д. Вмѣсто того, чтобы почувствовать мѣткость удара, общество поступило такъ, какъ это обыкновенно бываетъ въ подобныхъ случаяхъ: оно начало развѣдывать о частной жизни поэта, разбирать условія его собственнаго брачнаго союза, и еслибъ Ибсенъ, какъ онъ далъ мнѣ понять однажды, и могъ отнестись хладнокровно къ печатныхъ рецензіямъ о пьесѣ, то устныя и частныя пересуды были просто нестерпимы. Даже такое превосходное произведете, какъ Претенденты на корону, появившееся въ 1864 г., не могло очистить и Поднять имя поэта. Эта пьеса, насколько я знаю, хотя и не получила отъ критики прямо неблагопріятнаго отзыва, но и не была оцѣнена по достоинству и не возбудила никакого вниманія. Я думаю, что въ Даніи не появилось и 20-ти экземпляровъ ея. Во всякомъ случаѣ, только Брандъ сдѣлалъ извѣстныхъ имя поэта за предѣлами Норвегіи.
Въ этимъ личнымъ причинамъ, возбуждавшимъ уныніе Ибсена, присоединилось чувство глубокаго недовольства положеніемъ, занятыхъ Норвегіей во время датско-германской войны. Когда въ 1864 г. Швеція и Норвегія, вопреки увѣреніямъ, даннымъ на скандинавскихъ студенческихъ собраніяхъ и въ скандинавски настроенной прессѣ, — увѣреніямъ, которыя, по мнѣнію Ибсена, но меньшей мѣрѣ налагали нѣкоторыя обязательства, не поддержали Данію противъ Пруссіи и Австріи, тогда родина, казавшаяся ему совокупностью незначительности, вялости и малодушія, сдѣлалась ему до такой степени ненавистна, что онъ покинулъ ее.
Съ тѣхъ поръ онъ жилъ поочередно въ Римѣ, Дрезденѣ, Мюнхенѣ и затѣмъ опять въ Римѣ, въ каждомъ изъ названныхъ нѣмецкихъ городовъ лѣтъ по пяти, по шести. Но постояннаго мѣстопребыванія онъ не имѣлъ нигдѣ. Онъ велъ тихую, правильную семейную жизнь, или, вѣрнѣе, въ рамкѣ семейной жизни заключалась его настоящая жизнь, которую онъ находилъ въ работѣ. Хотя онъ встрѣчался въ общественныхъ мѣстахъ съ выдающимися людьми чужихъ городовъ, принималъ у себя множество проѣзжихъ скандинавовъ, но жилъ онъ, какъ въ шатрѣ, среди обстановки, взятой на прокатъ, такъ что ее можно было отослать обратно въ день отъѣзда; въ теченіе девятнадцати лѣтъ онъ никогда не садился за собственный столъ, никогда не спалъ на собственной постели. Осѣдлости, въ болѣе строгомъ смыслѣ, онъ не зналъ никогда; онъ привыкъ чувствовать себя дома въ своей безпріютности. Когда я посѣтилъ его въ послѣдній разъ и обратился къ нему съ вопросомъ, неужели же въ квартирѣ, имъ занимаемой, нѣтъ ничего, что принадлежало бы ему, онъ указалъ рядъ картинъ на стѣнѣ: это было все, что составляло въ ней его собственность. Даже теперь, будучи состоятельнымъ человѣкомъ, онъ не чувствуетъ потребности имѣть собственный домъ, еще менѣе — владѣть землею, подобно Бьёрнсону. Онъ отдѣлился отъ своего народа, не имѣя никакой дѣятельности, которая связывала бы его съ какимъ-либо учрежденіемъ, съ какою-либо партіей, или хотя бы только съ журналомъ или газетой на родинѣ, или за границей, — онъ вполнѣ независимый человѣкъ. И въ своемъ одиночествѣ онъ пишетъ:
«Dir, meinem Volke, das in tiefer Schale
Den heilsam bittern Stärknngstrank mir gab,
Der Kraft zum Kampf ein Abendsonnenstrahle
Dem Dichter eingeflösst, schon nah dem Grab;
Dir, meinem Volk, das mit der Angst Sandale,
Der Sorge Bündel, der Verbannung Stab
Mich ausgerüstet, mit dem Ernst zum Streite —
Dir send’ich meinen Grusss nun aus der Weite!»
(«Тебѣ, моему народу, который подалъ мнѣ въ глубокой чашѣ цѣлебногорькій подкрѣпляющій напитокъ, вселилъ въ поэта, уже близкаго къ могилѣ, силу сражаться при лучахъ заходящаго солнца, — тебѣ, моему народу, который снабдилъ меня сандаліями тоски, котомкой заботы, посохомъ изгнанія, вооружилъ меня настойчивостью въ борьбѣ, — тебѣ шлю я теперь издалека свой привѣтъ!»)
Онъ посылалъ много привѣтовъ, и привѣтовъ, исполненныхъ значенія. Но всѣ его произведенія, писанныя какъ до изгнанія, такъ и въ продолженіе его, выказываютъ одно и то же настроеніе, свойственное его характеру, — настроеніе мрачное и необузданное, Эта основная черта, столь естественная въ изгнанникѣ, прорывается всюду, гдѣ Ибсенъ особенно сильно дѣйствуетъ на читателя. Припомните только нѣкоторыя изъ его наиболѣе своеобразныхъ и при этомъ совершенно различныхъ между собою произведеній, какъ стихотвореніе На горныхъ вершинахъ, гдѣ тотъ, отъ чьего имени ведется разсказъ, видитъ съ высотъ горной цѣпи, какъ хижина его матери загорается и гибнетъ въ пламени вмѣстѣ съ своею обитательницей, между тѣмъ какъ онъ самъ, безъ воли, полный отчаянія, наблюдаетъ эффектное ночное освѣщеніе, или Изъ моей домашней жизни, гдѣ созданія фантазіи поэта, его крылатыя дѣти, исчезаютъ, какъ только онъ видитъ въ зеркалѣ самого себя, съ свинцово-сѣрыми глазами, въ застегнутомъ жилетѣ и войлочныхъ туфляхъ; подумайте о поразительно мрачной поэзіи того момента, когда Брандъ вырываетъ у своей жены одежду умершаго ребенка, вспомните то мѣсто, гдѣ Брандъ отпускаетъ въ адъ свою мать, и достойную удивленія по глубокой оригинальности сцену, гдѣ Пееръ Гиндъ свою мать обманомъ завлекаетъ на небо; представьте себѣ мучительно подавляющее впечатлѣніе, производимое Норой — этою бабочкой, которую въ продолженіе трехъ актовъ накалываютъ и подъ конецъ пронзаютъ иголкой — и вамъ станетъ ясно, что основное настроеніе, соотвѣтствующее ландшафтному фону на картинахъ, во всѣхъ патетическихъ частяхъ есть настроеніе дикое и мрачное. Оно можетъ усилиться до ужаснаго, до трагизма, но оно зависитъ не отъ того, что поэтъ просто трагикъ. Трагедія Шиллера или Эленшлегера только моментами мрачны, и даже творецъ Короля Лира и Макбета написалъ столь гармонически-нѣжныя вещи, какъ Буря и Сонъ въ лѣтнюю ночь. Но у Ибсена это настроеніе всюду настроеніе стихійное. Оно естественно должно было возникнуть у идеалиста отъ рожденія, который всегда жаждалъ красоты въ ея высшихъ формахъ, какъ красоты идейной, душевной; оно было неизбѣжно у ригориста отъ рожденія, который, будучи истымъ германцемъ иди, говоря опредѣленнѣе, норвежцемъ по природѣ и темпераменту, долженъ былъ, подъ вліяніемъ своей ортодоксальной среды, находить жизнь чувствъ отвратительною и грѣховною и не признавать въ дѣйствительности иной красоты, кромѣ нравственной.
Въ глубинѣ существа своего Ибсенъ былъ застѣнчивъ: нѣсколькихъ немногихъ разочарованій было уже достаточно, чтобы заставить его уйти въ себя, унося въ сердцѣ недовѣріе къ видимому міру. Какъ рано долженъ былъ онъ почувствовать, что его оскорбляютъ, отталкиваютъ, какъ бы унижаютъ въ отвѣтъ на его первоначальное стремленіе вѣрить и удивляться! Мнѣ думается, что первое глубокое впечатлѣніе, воспринятое его духовною индивидуальностью, было представленіе о томъ, какъ рѣдко нравственное достоинство или представленіе о невозможности его когда-либо встрѣтить, его Nicheit, какъ онъ прибавлялъ въ горькія мгновенія, и, обманутый въ своемъ исканіи душевнаго благородства, онъ, быть можетъ, находилъ нѣкоторое облегченіе, всюду снимая съ печальной истины ея покровъ. Воздухъ кругомъ него былъ наполненъ прекрасными словами, говорили о вѣчной любви, о глубокой серьезности, о мужествѣ въ вѣрѣ, о норвежскомъ образѣ мыслей; онъ оглядывался, онъ прислушивался, искалъ — и въ дѣйствительномъ мірѣ не находилъ ничего, что соотвѣтствовало бы подобнымъ словамъ. Такъ, изъ самаго пристрастія къ идеальному въ немъ развилась своеобразная способность всюду открывать шаткость. У него возникло влеченіе изслѣдовать то, что казалось неподдѣльнымъ, чтобы безъ особеннаго удивленія убѣдиться въ его поддѣльности. У него возникла страсть ударять пальцемъ по всему, что имѣло видъ руды, и ему доставлялъ скорбное удовольствіе звукъ пустоты, въ одно и то же время рѣзавшій его слухъ и подтверждавшій его предположеніе. Всюду, гдѣ передъ нимъ выступало такъ называемое великое, онъ имѣлъ привычку, больше того, чувствовалъ потребность спрашивать, подобно тому, какъ онъ сдѣлалъ это въ своемъ поэтическомъ Посланіи къ одной шведской дамѣ: «Въ самомъ ли дѣлѣ великое велико?» Онъ распознавалъ своимъ изощреннымъ взоромъ эгоизмъ и неправду, которые часто присущи міру фантазіи (Пееръ Бинтъ), неуцѣлость, желающую прикрыться фразой свободы и прогресса (Союзъ молодежи), и мало-по-малу его мукой сдѣлалось возвышенное идеальное или моральное недовѣріе. Оно внушало ему все болѣе и болѣе смѣлыя изысканія. Ничто не импонировало ему и не устрашало его, — ни то, что въ семейной жизни имѣло видъ идиллическаго счастія, ни то, что въ жизни общественной походило на догматическую увѣренность. И, по мѣрѣ того, какъ его изслѣдованія становились настойчивѣе, увеличивалась и неустрашимость, съ которой онъ сообщалъ, возвѣщалъ, громко провозглашалъ ихъ результаты. Главною его радостью, какъ умственной личности, сдѣлалось — тревожить и раздражать всѣхъ, имѣвшихъ интересъ въ томъ, чтобы залѣплять язвы смягчающими выраженіями. Подобно тому, какъ онъ всегда находилъ, что слишкомъ много говорится объ идеалахъ, которыхъ мы никогда не встрѣчаемъ въ жизни, точно также онъ чувствовалъ съ большею и большею увѣренностью и полный унынія, что люди, какъ бы по уговору, хранили молчаніе относительно самыхъ глубокихъ, самыхъ неизлечимыхъ разрывовъ съ идеаломъ, относительно настоящихъ, дѣйствительныхъ ужасовъ. Въ хорошемъ обществѣ о нихъ умалчивали, какъ о чемъ-то невѣроятномъ или не подлежащемъ обсужденію, въ поэзіи ихъ обходили, какъ что-то мрачное, ибо все слишкомъ рѣзкое, мучительное или непримиренное было разъ навсегда изгнано эстетикой изъ изящной литературы. Приблизительно такимъ путемъ Ибсенъ сдѣлался пѣвцомъ мрачнаго чувства, и отсюда наиболѣе свойственное ему стремленіе отстаивать передъ толпой свою позицію въ язвительныхъ, горькихъ выраженіяхъ.
Внѣшность Генрика Ибсена указываетъ на свойства его поэзіи. Фигура коренаста и тяжеловата. Строгая, саркастическая серьезность — главное выраженіе его лица. Голова большая, обросшая волнистою гривой сѣдѣющихъ волосъ, которые у него довольно длинны. Лобъ, самая выдающаяся часть его лица, поразителенъ: крутой, высокій, широкій, но вполнѣ рельефный, онъ носитъ печать величія и обилія мыслей. Ротъ, когда онъ молчитъ, сжатъ и почти не имѣетъ губъ; изъ этого можно понять, что Ибсенъ говоритъ мало. Въ самомъ дѣлѣ, поэтъ, когда онъ находится въ обществѣ нѣсколькихъ лицъ, сидитъ, молчаливый, словно нѣмой, подчасъ угрюмый стражъ святыни своего ума. Съ глазу на глазъ съ кѣмъ-нибудь или въ совсѣмъ маленькомъ кружкѣ онъ разговариваетъ, но и тогда онъ ничуть не сообщите ленъ. Одинъ французъ, котораго я подвелъ однажды въ Римѣ къ бюсту Ибсена, замѣтилъ: «Выраженіе скорѣе умно, чѣмъ поэтично». По лицу Ибсена видно, что онъ сатирическій поэтъ, мыслитель, но не мечтатель. Но его лучшія стихотворенія, какъ Прочь и нѣкоторыя другія, доказываютъ, что въ битвѣ жизни подъ нимъ былъ убитъ лирическій Пегасъ.
Я знаю два выраженія въ его лицѣ. Первое, это то, когда улыбка, его славная тонкая улыбка пробивается сквозь маску лица и дѣлаетъ ее подвижной, когда все сердечное, искреннее, что лежитъ въ самой глубинѣ души Ибсена, идетъ вамъ на встрѣчу. Ибсенъ до нѣкоторой степени застѣнчивъ, какъ это часто бываетъ съ тяжеловѣсными, серьезными натурами. Но у него такая милая улыбка, и взглядомъ и рукопожатіемъ онъ говоритъ многое, чего не желаетъ или не можетъ облечь въ слова. И затѣмъ у него есть манера, усмѣхаясь среди разговора, ввернуть съ извѣстнымъ добродушнымъ лукавствомъ противорѣчащее, далека не добродушное замѣчаніе, — манера, въ которой сказывается самая привлекательная сторона его натуры: улыбка смягчаетъ рѣзкость слова.
Но я знаю и другое выраженіе его лица, — то выраженіе, которое вызываютъ въ немъ нетерпѣніе, гнѣвъ, справедливое негодованіе, ѣдкая насмѣшка, — выраженіе почти жестокой строгости, напоминающее эти слова въ его старомъ прекрасномъ стихотвореніи Terje Vigen:
«Unheimlich nur hat’s um sein Aug’oft gezückt,
Zufnаl, wenn ein Wetter nah —
Dann hat fast Jeder siche chen gedrückt,
Wenn er Terje Vigen eah».
(«Только вокругъ глазъ его часто замѣчалось мрачное содроганіе, особливо когда приближалась непогода, — тогда почти каждый боязливо съёживался при видѣ Тэрье Вигена»).
Вотъ то выраженіе, которое онъ, какъ поэтъ, всего чаще придавалъ передъ свѣтомъ своему душевному облику.
Ибсенъ полемикъ отъ рожденія, и первое произведеніе, въ которомъонъ заявилъ себя поэтомъ (Каталина), было его первымъ объявленіемъ войны. Съ тѣхъ поръ, какъ онъ пришелъ въ зрѣлый возрастъ, — что не было, впрочемъ, преждевременно, — онъ, собственно говоря, никогда не сомнѣвался въ слѣдующемъ: онъ одинъ на одной чашкѣ вѣсовъ, а на другой то, что называютъ обществомъ, — для Ибсена чуть ли не совокупность всѣхъ тѣхъ, кто боится правды и замазываетъ язвы фразами, — находятся по меньшей мѣрѣ въ равновѣсіи. Онъ имѣетъ обыкновеніе утверждать, подкрѣпляя своя слова множествомъ смѣшныхъ парадоксовъ, что во всякое время имѣется только извѣстная сумма ума, которая распредѣляется между людьми: если нѣкоторыя немногія личности, какъ, напримѣръ, въ Германіи въ свое время. Гёте и Шиллеръ, надѣляются особенно щедро, то ихъ современники остаются тѣмъ глупѣе. Ибсенъ, какъ мнѣ сдается, доступенъ тому воззрѣнію, что онъ воспринялъ свои дарованія въ такой моментъ, когда сумма была раздѣлена между очень немногими.
Поэтому онъ не чувствуетъ себя сыномъ народа, частью цѣлаго, вождемъ группы, членомъ общества, — онъ чувствуетъ себя только геніальнымъ индивидуумомъ, и единственное, во что онъ, собственно говоря, вѣритъ и что онъ уважаетъ, это личность. Въ этой отрѣшенности отъ всякой связи, въ этомъ отстаиваніи собственнаго «я», какъ умственной личности, есть нѣчто такое, что живо напоминаетъ ту эпоху сѣверной исторіи, въ теченіе которой онъ получилъ свое образованіе. Особенно бросается въ глаза преобладающее вліяніе Киркегора {}. У Ибсена, однакожъ, изолированность имѣетъ ивой отпечатокъ, углубленію котораго, вѣроятно, не мало способствовалъ совершенно противуположный характеръ Бьёрисона. Для личности всегда многозначительно такое историческое положеніе, когда сана судьба поставила рядомъ съ нею ея контрастъ. Нерѣдко для выдающагося человѣка является несчастіемъ то обстоятельство, что онъ постоянно долженъ видѣть свое имя связаннымъ съ другимъ, ради ли прославленія, или порицанія, но неизбѣжнымъ образомъ для сравненія. Сознаніе, что вамъ навязанъ двойникъ, отъ котораго нѣтъ возможности отдѣлаться, способно поощрять и вредить. Ибсену оно, пожалуй, помогло довести до послѣдней крайности своеобразность своей природы, — это значитъ въ данномъ случаѣ: возвести въ высшую степень ея искренность и замкнутость.
Ни одинъ человѣкъ, вѣрующій, подобно Ибсену, въ право и способность освобожденной личности, ни одинъ человѣкъ, почувствовавшій такъ же рано, какъ онъ, что находится въ борьбѣ съ окружающими, не имѣетъ выгоднаго мнѣнія о толпѣ. Очевидно, при вступленіи въ зрѣлый возрастъ въ Ибсенѣ развилось презрѣніе къ людямъ. Не то, чтобъ онъ съ самаго начала имѣлъ преувеличенно-высокое мнѣніе о собственныхъ дарованіяхъ или собственномъ достоинствѣ, — онъ представляетъ пытливую, сомнѣвающуюся, вопрошающую натуру:
«Ich frage meist, Antworten ist mein Amt nicht»
(«Я преимущественно спрашиваю, отвѣчать не мое дѣло»), а такіе умы не склонны къ самомнѣнію. Мы видимъ также, какъ много времени требуется ему для того, чтобы найти подходящій къ нему языкъ и форму, какъ неумѣло выступаетъ онъ въ, какъ въ маленькой, не напечатанной драмѣ Могила богатырей онъ обнаруживаетъ то сильное вліяніе, какое имѣлъ на него Эленшлегеръ (особенно своимъ произведеніемъ Обрѣтенная и вновь исчезнувшая земля), какъ въ Сѣверномъ походѣ онъ въ крупныхъ размѣрахъ пользуется эффектными чертами изъ саги и исторіи, еще не рѣшаясь вполнѣ положиться на свой собственный фондъ и свою личную, опредѣлившуюся форму. Вначалѣ Ибсенъ принадлежалъ къ тѣмъ натурамъ, которыя вступаютъ въ жизнь съ большимъ благоговѣніемъ, готовыя признавать превосходство другихъ, пока несчастіе не дастъ имъ сознанія собственной силы. Но съ этого мгновенія подобныя натуры бываютъ обыкновенно гораздо упрямѣе, чѣмъ натуры первоначально самодовольныя. Онѣ усвоиваютъ привычку взвѣшивать, какъ бы на невидимыхъ вѣсахъ, другихъ людей, достоинства которыхъ раньше признавали, не задумываясь — находятъ ихъ слишкомъ легковѣсными и откидываютъ ихъ въ сторону.
Ибсенъ находитъ среднихъ людей мелкими, эгоистичными, Ничтожными. Его способъ воззрѣнія не чисто-натуралистическій способъ воззрѣнія наблюдателя, а взглядъ моралиста, и, какъ моралистъ, онѣ гораздо больше останавливается на негодности людей, чѣмъ на ихъ слѣпотѣ и неразуміи. Для Флобера человѣчество негодно, потому что оно глупо; для Ибсена, наоборотъ, оно глупо, потому что негодно. Вспомните, напримѣръ, Гельмера. Въ продолженіе всей пьесы онъ смотритъ глупо, какъ сущій дуракъ, на свою жену. Когда Нора говоритъ послѣднее прости д-ру Ранку, т.-е. когда мысль о самоубійствѣ неотступно смотритъ въ глаза мысли о смерти и этотъ послѣдній отвѣчаетъ съ страдательною нѣжностью, Гедьмеръ стоитъ, словно опьяненный, и открываетъ объятія. Но только его самодовольный эгоизмъ дѣлаетъ его до такой степени глупымъ.
И именно негоднымъ, а не злымъ, находитъ Ибсенъ человѣчество. Среди афоризмовъ въ произведеніи Киркегора изъ двухъ встрѣчается изреченіе, которое, повидимому, очень годится въ девизъ Ибсену: «Пусть другіе жалуются на то, что время зло; я жалуюсь на то, что оно ничтожно, ибо оно лишено страсти. Мысли людей тонки и непрочны, какъ кружево; сани они жалки, какъ кружевницы. Ихъ сердечные помыслы слишкомъ ничтожны, чтобъ быть грѣховными». Не то же ли самое говоритъ Брандъ, когда ропщетъ на Бога, исповѣдуемаго человѣчествомъ, и противупоставляетъ ему своего собственнаго Бога, свой собственный идеалъ:
«Wie das Geschlecht ergraut sein Gott:
Als Greis mit dünnem Silberhaar,
So stellt Ihr den Gottvater dar.
Doch dieser Gott ist nicht der meine —
Meiner ist Sturm, wo Wind der Deine.
Ein Heldenjüngling kühn und stark,
Kein schwacher Alter ohne Mark».
(«Какъ и родъ людской, сѣдѣетъ его Богъ: старцемъ, съ жидкими, серебристыми волосами, такъ представляете вы Бога Отца. Но этотъ Богъ не мой Богъ. Мой — буря, тогда какъ твой — вѣтеръ. Юноша-герой, смѣлый и сильный, а не слабый, лишенный мощи старикъ»).
Не то же ли самое говоритъ пуговичникъ? Онъ отвѣчаетъ Пееру Гинту приблизительно такъ, какъ Мефистофель отвѣчаетъ душѣ въ фантастической драмѣ Гейберга Душа послѣ смерти. Пееръ Гинтъ никакъ не будетъ брошенъ въ сѣрную яму, онъ только снова попадетъ въ ліяльную ложку, и его переплавятъ; онъ не былъ грѣшникомъ, ибо, какъ значится здѣсь, «для грѣха нужны сила и настойчивость»; онъ былъ зауряднымъ негодяемъ:
«Drum wirst du als Ausschuss nun umgegossen,
Bis mit der Masse in eins du geflossen».
(«Поэтому, какъ отбросовъ, тебя станутъ теперь переливать, пока ты не сплавишься со всею массой»).
Пееръ Гинтъ, по представленію Ибсена, типическое выраженіе національныхъ пороковъ норвежскаго народа. Какъ видите, они внушаютъ ему не столько ужасъ, сколько презрѣніе.
Этотъ способъ относиться къ современникамъ объясняетъ и такія юношескія произведенія Ибсена, въ которыхъ его поэтическая самобытность еще не достигла своего развитія. Маргитъ въ драмѣ Праздникъ въ Золунгѣ — это женскій образъ, вызывающій на сравненіе съ Рагигильдой въ болѣе ранней драмѣ Генрика Гертца Домъ Свенда Диринга; однакожъ, этотъ образъ отлитъ изъ совсѣмъ иного металла, чѣмъ у Гертца: онъ тверже, необузданнѣе, рѣшительнѣе. Дѣвушка настоящаго времени, любившая безнадежно, скорѣе почувствовала бы свое родство съ Рагингильдой, чѣмъ съ Маргитъ, ибо Маргитъ является знаменіемъ того, что читательница — дитя разслабленной эпохи, что она не имѣетъ мужества и послѣдовательности страсти, не имѣетъ въ себѣ ничего цѣльнаго. И для чего въ Сѣверномъ походѣ Ибсенъ возвращается къ дикому трагизму Вёльзунгенской саги? Чтобы представить эту картину настоящему времени, чтобы импонировать ему, чтобы пристыдить теперешнее поколѣніе, показавъ ему величіе предковъ, — страсть, которая, разъ освободившись отъ оховъ, бросается на встрѣчу цѣли, не оглядываясь направо или налѣво, силу и гордость, которая скупится на слово, которая молчитъ и дѣйствуетъ, молчитъ и страдаетъ, молчитъ и умираетъ, эти желѣзные характеры, эти золотыя сердца, дѣла которыхъ тысячелѣтія не могли предать забвенію, — вотъ узнайте себя въ этомъ зеркалѣ!
Если мы обратимся къ этому воинственному паѳосу въ его первомъ проявленіи, то увидимъ Катилину, на котораго авторъ смотритъ со всею симпатіей новичка. Батилина презираетъ и ненавидитъ римское общество, гдѣ царятъ насиліе и своекорыстіе, гдѣ достигаютъ власти кознями и хитростью; онъ одинъ возстаетъ противъ него. Если мы прослѣдимъ этотъ воинственный паѳосъ въ одномъ изъ послѣднихъ произведеній Ибсена, въ Норѣ, быть можетъ, наиболѣе достойной удивленія изъ всѣхъ его драмъ, то онъ раздастся тише, но не менѣе рѣзко изъ женскихъ устъ. Когда Нора, этотъ жаворонокъ, эта бѣлочка, это дитя, подъ конецъ собирается съ духомъ и говоритъ: «Я должна постараться открыть, кто правъ — общество или я», когда это нѣжное созданіе отваживается поставить себя на одну сторону, все общество — на другую, тогда чувствуешь, что она дочь Ибсена. Наконецъ, прислушайтесь къ воинственному паѳоеу въ его позднѣйшей вспышкѣ — въ отзывѣ фрау Альвингъ объ ученіяхъ современнаго общества: «Я хотѣла только распутать одинъ единственный узелъ, и когда я его развязала, все разомъ распустилось. Тогда я замѣтила, что это былъ машинный шовъ», и, несмотря на разстояніе, отдѣляющее поэта отъ созданнаго характера, въ этихъ словахъ прозвучитъ вздохъ облегченія, вызванный тѣмъ, что хоть косвенно, но было, наконецъ, высказано крайнее мнѣніе.
У Катилины и у фрау Альвингъ, у перваго героя Ибсена и у его послѣдняго крупнаго женскаго образа, то же чувство одиночества, какъ у дѣйствующихъ лицъ, занижающихъ промежутокъ между ними: у Фалька, Бранда и Норы, и то же отчаянное стремленіе пробить лбомъ стѣну. Въ его послѣдней драмѣ Врагъ народа даже весь интересъ вращается около одного этого полюса — силы, лежащей въ изолированности, — и пьеса оканчивается дидактически выраженнымъ парадоксомъ: «Самый сильный тотъ, кто стоитъ одиноко!»
Какъ извѣстно, этотъ способъ созерцать міръ и людей опредѣляется въ современной Европѣ словомъ «пессимизмъ». Но пессимизмъ имѣетъ много видовъ и оттѣнковъ. Онъ можетъ означать, какъ у Шопенгауэра и у Э. фонъ-Гартманна, убѣжденіе въ томъ, что сама жизнь есть зло, что сумма радостей въ сравненіи съ суммой скорбей и мукъ непримѣтна: онъ можетъ имѣть въ виду доказать ничтожество высшихъ благъ, представить, какъ тосклива юность, какъ безрадостенъ трудъ, какъ пусто само по себѣ удовольствіе и насколько повтореніе дѣлаетъ насъ нечувствительными къ нему, — все это, чтобы посредствомъ такого взгляда или восхвалять, подобно Шопенгауэру, аскетизмъ, или превозносить, подобно фонъ-Гартманну, трудъ на пользу культурнаго прогресса, однакожь, съ тѣмъ убѣжденіемъ, что всякій прогрессъ въ культурѣ приноситъ съ собой человѣческому роду возростающее сознаніе его несчастія. Этотъ пессимизмъ не пессимизмъ Ибсена. Ибсенъ тоже находитъ міръ негоднымъ, но вопросъ, представляетъ ли жизнь благо, не занимаетъ его. Все его міросозерцаніе есть міросозерцаніе моральное.,
Пессимистическій философъ останавливается на призрачномъ свойствѣ любви, доказываетъ, какъ незначительно счастье, которое она таитъ въ себѣ, какъ вообще это счастье основано только на обманѣ, потому что цѣль ея, вѣдь, не блаженство отдѣльной личности, а возможно большее совершенство будущаго поколѣнія. Для Ибсена комедія любви состоитъ не въ неизбѣжной эротической иллюзіи, — она одна въ глазахъ его недоступна критикѣ и обладаетъ всею его симпатіей, — а въ разслабленіи характеровъ и лишенномъ всякой поэзіи филистерствѣ, слѣдствіемъ которыхъ являются заключенные первоначально изъ эротическихъ мотивовъ гражданскіе союзы. То обстоятельство, что богословъ, готовившійся въ миссіонеры, превращается, благодаря обрученію, въ преподавателя при женской школѣ, — вотъ что составляетъ предметъ сатиры Ибсена, въ этомъ состоитъ для него комедія любви. Только одинъ единственный разъ онъ на одинъ мигъ высоко вовнесся надъ своимъ обычнымъ моральнымъ взглядомъ на эротическую сферу, не покинувъ, тѣмъ не менѣе, сатирическаго отношенія къ ней, а именно въ стихотвореніи Сплетенія, не только самомъ остроумномъ, но и самомъ глубокомъ изъ его стихотвореній.
Пессимистическій философъ охотно останавливается на мысли, что счастье недостижимо какъ для отдѣльнаго человѣка, такъ и для всей массы. Онъ обращаетъ вниманіе на то, что наслажденіе ускользаетъ изъ нашихъ рукъ, что мы слишкомъ поздно достигаемъ того, чего желаемъ, и что то, что нами достигнуто, далеко не производитъ на чувство того дѣйствія, которое сулило намъ ожиданіе. Въ такомъ отзывѣ, какъ извѣстныя слова Гёте, что въ теченіе 75 лѣтъ онъ не имѣлъ и одного мѣсяца настоящаго удовлетворенія, но постоянно скатывалъ камень, который ему приходилось всякій разъ поднимать съизнова, — въ такомъ отзывѣ пессимистическій философъ признаетъ рѣшительное доказательство невозможности счастья^ Ибо чего не достигъ Гёте, любимецъ боговъ и людей, какъ можетъ добиться этого обыкновенный смертный? Иначе думаетъ Ибсенъ. Какъ ни скептиченъ онъ вообще, онъ все же, собственно говоря, не сомнѣвается въ возможности счастья. Даже такъ жестоко обиженная судьбой фрау Альвингъ полагаетъ, что въ другихъ жизненныхъ условіяхъ она могла бы сдѣлаться счастливою, больше того, она не считаетъ невозможнымъ, чтобы даже ея жалкій мужъ могъ быть счастливъ. И, очевидно, Ибсенъ раздѣляетъ ея мнѣніе. У него изъ сердца вылилось то, что она говоритъ о непохожей на большіе города Христіаніи, которая можетъ дать не радость, а только увеселенія, не жизненную цѣль, а только службу, не дѣйствительный трудъ, а только дѣда. Сама жизнь, слѣдовательно, не есть зло, само существованіе ре безрадостно, — нѣтъ, если чья-либо жизнь теряетъ жизненную радость, то есть виновный, который отвѣтственъ за это, и этимъ виновнымъ признается жалкое, грубое въ своихъ удовольствіяхъ, лицемѣрное въ своемъ требованіи долга норвежское общество.
Для пессимистическаго философа оптимизмъ есть своего рода матеріализмъ. Въ томъ обстоятельствѣ, что оптимизмъ проповѣдуется на всѣхъ улицахъ, пессимистъ усматриваетъ причину того, что соціальный вопросъ грозитъ произвести всемірный пожаръ. По его воззрѣнію, прежде всего, надлежитъ внушить массамъ, что имъ нечего ожидать отъ будущаго, такъ какъ только пессимистическое признаніе всеобщаго страданія можетъ открыть толпѣ безцѣльность ея стремленія. Этотъ способъ воззрѣнія нигдѣ не встрѣчается у Ибсена. Тамъ, гдѣ онъ касается соціальнаго вопроса, какъ въ Столпахъ общества и въ другихъ мѣстахъ, язвы всегда нравственнаго свойства; онѣ проистекаютъ отъ вины. Цѣлые общественные слои истлѣли, цѣлые ряды столбовъ, поддерживающихъ общество, сгнили и оказались пусты внутри. Спертый воздухъ въ маленькомъ обществѣ испорченъ; въ большихъ странахъ есть мѣсто для «великихъ дѣлъ». Одинъ порывъ вѣтра извнѣ, одно дуновеніе духа истины и свободы можетъ очистить воздухъ.
Такимъ образомъ, находя міръ негоднымъ, Ибсенъ не чувствуетъ состраданія къ людямъ, а скорбитъ о нихъ. Его пессимизмъ не метафизическаго, а моральнаго свойства и основанъ на убѣжденіи въ томъ, что существуетъ полная возможность перенести идеалы въ дѣйствительность, — однимъ словомъ, онъ поклоняется пессимизму негодованія. И недостатокъ въ немъ сочувствія къ инымъ страданіямъ обусловленъ его убѣжденіемъ въ воспитательной силѣ страданія. Эти мелкіе, жалкіе люди могутъ сдѣлаться великими только чрезъ страданіе. Эти мелкія, жалкія скандинавскія государства могутъ исцѣлиться только посредствомъ борьбы, наказанія и пораженій. Онъ, санъ на себѣ испытавшій, какъ несчастіе закаляетъ, самъ испившій подкрѣпляющую, цѣлебную горькую чашу, вѣрятъ въ пользу скорби, несчастія, угнетенія. Быть можетъ, это всего явственнѣе видно въ его произведеніи Императоръ и галилеяне. Взглядъ Ибсена на Юліана Отступника таковъ, что послѣдній, чрезъ преслѣдованіе своихъ подданныхъ христіанъ, становится настоящимъ творцомъ христіанства своего времени, то-есть воскресителемъ его отъ смерти. Всемірно-историческое значеніе Юліана для Ибсена заключается въ слѣдующемъ: превративъ христіанство изъ придворной и государственной религіи въ преслѣдуемое, подавляемое ученіе, онъ возвратилъ ему его первоначальный духовный отпечатокъ и первоначальную страсть мученичества. Вызываемый христіанами, Юліанъ караетъ сурово, но его суровость производитъ дѣйствіе, котораго онъ самъ не могъ предугадать. Его старые школьные товарищи — этотъ Григорій, не обладавшій достаточнымъ мужествомъ для быстраго, рѣшительнаго поступка, но «заботившійся о защитѣ своего маленькаго кружка, своихъ родственниковъ», и этотъ Василій, «изслѣдовавшій мірскую мудрость въ своемъ помѣстьѣ», теперь, сильные чрезъ преслѣдованіе, возстаютъ противъ него, какъ львы.
II.[править]
Писатель не вполнѣ отражается въ своихъ сочиненіяхъ, это ясно. Иногда его личность производитъ даже впечатлѣніе, до нѣкоторой степени противорѣчащее его книгамъ. Этого нѣтъ у Ибсена. И то, что онъ не выставляетъ только на показъ вышеупомянутыя мнѣнія и не принимаетъ ихъ только ради своихъ произведеній, я могу подтвердить, послѣ семнадцати лѣтняго знакомства съ нимъ, многими мелкими чертами.
Я попытаюсь обрисовать живѣе и вѣрнѣе, чѣмъ это дѣлаютъ возможнымъ однѣ книги, нѣкоторыя основныя очертанія его духовнаго облика, воспользовавшись для этого нѣкоторыми отрывочными устными отзывами, иллюстрирующими умственную жизнь поэта въ формѣ шутки, парадокса или аллегорическаго сравненія, а также и нѣсколькими письменными отзывами, на сообщеніе которыхъ Ибсенъ далъ свое согласіе.
Когда, въ 1870 г., Франція, истекающая кровью, изувѣченная, лежала подъ пятой Германіи, Ибсенъ, симпатіи котораго были въ то время на сторонѣ Франціи, далеко не раздѣлялъ господствовавшаго въ сѣверныхъ странахъ унынія по поводу этого положенія вещей. Между тѣмъ какъ всѣ прочіе друзья Франція испускали вопли состраданія, Ибсенъ писалъ (20 декабря 1870 г.):
«Мировыя событія занимаютъ въ значительной степени мои мысли. Старая, призрачная Франція разбита въ дребезги; еслибъ теперь разбилась и новая, фактическая Пруссія, то мы однимъ прыжкомъ очутились бы при началѣ новой эры. О, какъ мысли заволновались бы вокругъ насъ! И право же, пора бы этому быть. Все, чѣмъ мы живемъ до сихъ поръ, вѣдь, только крошки съ великаго революціоннаго стола прошлаго столѣтія, а эту пищу уже довольно долго пережевывали. Понятія требуютъ новаго содержанія и новаго толкованія. Свобода, равенство и братство уже не то, чѣмъ они были во времена покойной гильотины. Вотъ чего не хотятъ уразумѣть политики, и за это ненавижу я ихъ. Люди хотятъ только спеціальныхъ революцій, революцій во внѣшности, въ политической сферѣ. Но это чистый вздоръ. Дѣло въ томъ, чтобъ возмутить человѣческій духъ…»
Никто не можетъ пропустить безъ вниманія въ этомъ письмѣ историческаго оптимизма, указаннаго мною въ Ибсенѣ. Какъ ни мрачно представляется ему, повидимому, будущее, все же онъ возлагаетъ лучшія надежды, величайшія упованія на новую жизнь, которую вызываетъ несчастіе. И больше того: лишь до тѣхъ поръ, пока несчастіе, сопровождающее вступленіе въ міръ идей, поддерживаетъ бодрость чувствъ, идеи являются для него дѣйствительною силой. Даже стукъ гильотины такъ мало страшитъ его, что, напротивъ, гармонически сливается съ его оптимистическимъ и революціоннымъ міросозерцаніемъ. Свобода — не какъ неподвижное состояніе, а свобода, какъ борьба, какъ стремленіе — имѣетъ для него цѣну. Лессингъ говорилъ, что еслибъ Богъ подалъ ему истину въ своей десницѣ; а стремленіе въ истинѣ — въ шуйцѣ, то онъ ухватился бы за шуйцу Божію. Ибсенъ подписался бы подъ этимъ предложеніемъ, еслибъ вмѣсто слова «истина» поставили «свобода». Его отвращеніе къ политикамъ происходитъ отъ того, что, по его мнѣнію, они смотрятъ на свободу какъ на что-то внѣшнее, бездушное, и въ такомъ смыслѣ относятся къ ней.
Оптимистическимъ, такъ сказать, педагогическимъ взглядомъ Ибсена на страданіе преимущественно объясняется рвеніе, съ какимъ онъ преслѣдовалъ ту мысль, что Норвегія должна была оказать содѣйствіе Даніи въ борьбѣ изъ-за Шлезвига. Какъ и прочіе скандинавы, онъ, естественно, отправлялся отъ племеннаго родства, отъ данныхъ обѣщаній, отъ права обѣщаній, отъ права Даніи, какъ исходнаго пункта; но его оптимизмъ побуждалъ его считать выгоду подобнаго содѣйствія вещью второстепенною. На замѣчаніе: «Васъ бы порядкомъ поколотили!», онъ отвѣчалъ однажды: «Конечно. Но что за бѣда? Мы приняли бы участіе въ движеніи, стало бы принадлежать къ Европѣ. Только бы не оставаться въ сторонѣ!»
Ничего нѣтъ удивительнаго въ тонъ, что при таимъ воззрѣніяхъ Генрикъ Ибсенъ не чувствовалъ никакого воодушевленія, когда Римъ былъ занятъ итальянскими войсками. Онъ писалъ съ забавною досадой:
«И такъ, Римъ, все-таки, отняли у насъ, людей, и отдали политикамъ! Куда намъ теперь дѣваться? Римъ былъ единственнымъ священнымъ мѣстомъ въ Европѣ, единственнымъ мѣстомъ, которое наслаждалось истинною свободой, свободой отъ политической свободотправніи… А чудное стремленіе къ свободѣ — и оно теперь миновало; да, я во всякомъ случаѣ долженъ сказать: единственное, что я люблю въ свободѣ, это борьбу изъ-за .нея; о пользованія ею я не забочусь…»
Мнѣ кажется, это отношеніе къ политикѣ имѣетъ двѣ стороны: отчасти старое романтическое воспоминаніе — отвращеніе къ утилитарности, общее романтическимъ школамъ всѣхъ странъ, отчасти же нѣчто личное и своеобразное: вѣру въ силу единичнаго человѣка и влеченіе къ радикальнымъ дилеммамъ. Человѣкъ, формулировавшій въ Брандѣ слѣдующій лозунгъ: «Все или ничего!» — не можетъ охотно внимать паролю политическаго практика: «Каждый день понемножку впередъ». Въ силу всѣхъ природныхъ свойствъ Ибсена, парламенты должны возбуждать въ немъ негодованіе. Онъ вѣритъ въ индивидуумъ, въ отдѣльную, великую личность: единичный человѣкъ можетъ все совершить — и только какъ единичный. Такая корпорація, какъ парламентъ, представляется ему собраніемъ ораторовъ и диллетантовъ, что, естественно, не исключаетъ для него возможности питать большое уваженіе къ единичному члену парламента, какъ къ таковому.
Поэтому Ибсенъ вѣчно потѣшается, когда читаетъ въ газетѣ: «и затѣмъ назначили коммиссію», иди: «тогда основали общество». Онъ видитъ признакъ современнаго безсилія въ томъ, что, какъ скоро кому-нибудь приходитъ желаніе осуществить такое-то дѣло или такой-то планъ, первая мысль его устремляется на основаніе общества или созывъ коммиссіи. Подумайте только объ язвительномъ смѣхѣ, раздающемся въ Союзѣ молодежи.
Я полагаю, что Ибсенъ, въ глубинѣ души своей, доводитъ индивидуализмъ до такой крайности, о которой нельзя получить понятія изъ однихъ произведеній его. По этому вопросу онъ идетъ даже далѣе Сёрена Киркегора, котораго вообще сильно напоминаетъ въ этомъ отношеніи. Ибсенъ, напримѣръ, страстный противникъ современной милитарной государственной идеи. Не въ томъ смыслѣ, что онъ желаетъ образованія мелкихъ государствъ. Никто не можетъ болѣе его страшиться тиранніи, которую они проявляютъ въ своей дѣятельности, и мелочности, которую ведутъ за собой. Немногіе поэтому такъ горячо возвышали голосъ въ пользу того, чтобы три сѣверныхъ государства послѣдовали примѣру Италіи и Германіи и соединились бы въ одно политическое цѣлое. Самая замѣчательная изъ его историческихъ драмъ — Претенденты на корону — имѣетъ своей исключительною темой подобную историческую идею сліянія. Ибсенъ въ этомъ отношеніи заходитъ такъ далеко, что, по моему мнѣнію, упускаетъ изъ вида тѣ опасности, которымъ политическое стремленіе къ единству можетъ подвергнуть многосторонность и разнообразіе духовной жизни. Италія достигла своего высшаго расцвѣта съ точки зрѣнія искусства въ то время, когда Сіенна и Флоренція обозначали два различныхъ міра, а Германія никогда не стояла выше въ умственномъ отношеніи, чѣмъ въ ту эпоху, когда Кёнигсбергъ и Веймаръ были центрами. Но, несмотря на увлеченіе Ибсена единствомъ, его поэтическому воображенію грезится такое время, когда государственное могущество будетъ приносить гораздо большую мѣру индивидуальной и общественной свободы, когда, слѣдовательно, перестанутъ существовать государства, подобныя тѣмъ, какія мы имѣемъ теперь. Хотя Ибсенъ мало читаетъ и для пониманія настоящаго не особенно руководствуется книгами, все же мнѣ часто казалось, что онъ состоитъ какъ бы въ тайномъ соглашеніи съ идеями вѣка, находившимися въ періодѣ броженія и всхода. Въ одномъ частномъ случаѣ у меня осталось даже положительное впечатлѣніе того, что мысли, зарождавшіяся въ исторіи, занимали его и, такъ сказать, мучили. Непосредственно по окончаніи франко-германской войны, въ такое время, когда всѣ сердца были поглощены этимъ, событіемъ, и мысль о чемъ-либо вродѣ коммуны въ Парижѣ, вѣроятно, не мелькала ни въ одномъ сѣверномъ умѣ, Ибсенъ представилъ мнѣ, въ смыслѣ политическихъ идеаловъ, положенія и идеи, хотя, какъ мнѣ показалось, и не ясно продуманныя въ своемъ существѣ, но несомнѣнно имѣвшія тѣсную связь съ тѣми, которыя, черезъ какой-нибудь мѣсяцъ послѣ этого, пробились наружу въ сильно искаженной формѣ, будучи провозглашены парижскою коммуной. По поводу того, что мы расходились во взглядахъ на свободу и политику, Ибсенъ писалъ (17 февраля 1871 г.): «Борьба за свободу есть ничто иное, какъ постоянное, живое усвоеніе идеи о свободѣ. Кто обладаетъ свободой не какъ цѣлью своего стремленія, тотъ обладаетъ ею въ мертвомъ и бездушномъ состояніи, ибо понятію о свободѣ присуще именно то, что, пока мы стараемся усвоить ее, она все болѣе и болѣе расширяется. Поэтому, если кто-нибудь останавливается во время борьбы и восклицаетъ: „Теперь я овладѣлъ ею!“ — то этимъ самымъ онъ доказываетъ, что онъ утратилъ ее. Но эта мертвая остановка на извѣстной данной степени свободы есть какъ разъ нѣчто характеристическое для нашихъ государствъ, и о такомъ-то состояніи сказалъ я, что въ немъ нѣтъ ничего хорошаго. Да, конечно, обладать избирательнымъ правомъ, правомъ опредѣлять подати и т. д. можетъ быть благомъ, во кто тутъ выигрываетъ? Гражданинъ, а не личность. Но для личности нѣтъ ровно никакой разумной необходимости быть гражданиномъ. Напротивъ. Государство — гибель личности. Чѣмъ куплена государственная сила Пруссіи? Исчезновеніемъ личности въ политическомъ и географическомъ понятіи. Келльнеръ — лучшій солдатъ. А съ другой стороны, еврейскій народъ — аристократія человѣческаго рода. Какъ сохранилъ онъ свои особенности, свою поэзію, несмотря на всю наружную грубость? Благодаря тому, что ему не пришлось тащить за собой государства. Еслибъ онъ остался въ Палестинѣ, то давно бы погибъ подъ гнетомъ своихъ учрежденій, какъ и всѣ другіе народы. Пошатните понятіе о государствѣ, поставьте добрую волю и духовное родство единственнымъ рѣшающимъ условіемъ для союза, — это будетъ началомъ свободы, которая можетъ имѣть нѣкоторую цѣну. Намѣнять форму правленія значитъ только рыться въ подробностяхъ. Немногимъ больше, или немногимъ меньше — все это пустяки!… Государство коренится во времени, оно достигнетъ и высшей точки своей во времени. Болѣе великія вещи, чѣмъ оно, падутъ. Всякая религіозная форма падетъ. Ни нравственныя понятія, ни формы искусства не имѣютъ предъ собою вѣчности. Многое ли, въ сущности, обязаны мы отстаивать? Кто поручится мнѣ, что дважды два не составляютъ на Юпитерѣ пяти?»
Генрику Ибсену, навѣрное, не была извѣстна столь же остроумная, сколько парадоксальная попытка анонимнаго писателя «a barrister», цѣлью котораго было именно доказать, какъ легко допустить, что дважды два составляютъ пять на Юпитерѣ; вѣроятно, онъ не зналъ и того, какое сильное одобреніе встрѣтила бы эта заключительная строчка у Стюарта Милля и всѣхъ другихъ приверженцевъ радикальнаго эмпиризма, но его умственное направленіе само собою привело его къ универсальному скептицизму, такъ замѣчательно соединяющемуся у него съ энергическимъ упованіемъ.
Въ своей защитѣ самостоятельнаго величія отдѣльной личности Ибсенъ доходитъ до того, что становится въ полемическое отношеніе какъ къ государственной идеѣ, такъ и къ понятію объ обществѣ; Я не увѣренъ въ томъ, что вполнѣ понимаю его по этому вопросу; я понимаю, что можно, подобно Лоренцу фонъ-Штейну, напримѣръ, или, послѣ него, Гнейсту, видѣть въ исторіи новѣйшаго времени постоянную борьбу между государствомъ и обществомъ, и, исходя изъ новаго, энергическаго взгляда на государственную идею, относиться къ обществу полемически; но двойной атаки, которую я встрѣчаю у Ибсена, я не совсѣмъ понимаю и даже не знаю, чувствуетъ ли онъ, что здѣсь двойная атака.
Между тѣмъ, Ибсенъ простираетъ еще далѣе свои опасенія насчетъ того, что чувство, двигающее личностью, можетъ притупиться, и что она утратитъ свою лучшую собственность. По его мнѣнію, для того, чтобы развить все, что лежитъ въ ея природѣ, какъ плодотворный задатокъ, личность должна, прежде всего, быть свободной и одинокой; поэтому онъ зорко слѣдитъ за тѣми опасностями, которыя въ этомъ отношеніи ведутъ за собой всякая ассоціація, дружба и даже бракъ. Я помню, что онъ отвѣтъ мнѣ, когда, подъ вліяніемъ унылаго настроенія, которое въ молодости такъ торопишься излить, я высказалъ ему въ одномъ изъ своихъ писемъ, кто у меня мало или совсѣмъ нѣтъ друзей. Ибсенъ написалъ (6 нарта 1870 г.):
«Вы говорите, что у васъ нѣтъ друзей на родинѣ. Я давно предполагалъ это. Когда стоишь, какъ вы, въ тѣсномъ личномъ отношеніи къ своей жизненной задачѣ, тогда нельзя, собственно говоря, требовать, чтобъ у насъ остались друзья… Друзья — дорого стбющая роскошь, а когда вкладываешь свой капиталъ въ призваніе или миссію въ здѣшней жизни, тогда средства не позволяютъ имѣть друзей. Что имѣть друзей обходится дорого, это зависитъ, вѣдь, не отъ того, что мы для нихъ дѣлаемъ, а отъ того, что мы, изъ вниманія къ нимъ, упускаемъ сдѣлать. Поэтому въ человѣкѣ глохнетъ много духовныхъ ростковъ. Я испыталъ это, и потому позади меня осталась часть моей жизни, въ теченіе которой я не могъ достичь того, чтобы сдѣлаться самимъ собою».
Развѣ не чувствуется все стремленіе Ибсена къ независимости и его потребность въ одиночествѣ въ этомъ ироническомъ выраженіи, «что имѣть друзей обходится дорого», и развѣ въ приведенныхъ словахъ не заключается объясненіе причины, по которой геніальность Ибсена пробилась наружу относительно поздно? Какъ я утверждалъ выше, онъ, очевидно, началъ свое поприще безъ чрезмѣрной самоувѣренности.
И какъ дружба можетъ быть въ извѣстныхъ условіяхъ препятствіемъ для самостоятельности отдѣльной личности, точно такъ же и бракъ является помѣхой съ этой точки зрѣнія. Поэтому Нора отказывается считать свои обязанности, по отношенію къ мужу и дѣтямъ, своимъ священнѣйшимъ долгомъ; у нея есть еще болѣе священный долгъ къ самой себѣ. Поэтому отвѣчаетъ она на слова Гельмера: «Ты, прежде всего, супруга и мать!» такъ: «Я думаю, что, прежде всего, я человѣкъ или, во всякомъ случаѣ, что я должна попытаться сдѣлаться человѣкомъ».
Ибсенъ раздѣляетъ съ Киркегоромъ убѣжденіе, что въ каждомъ человѣкѣ дремлетъ исполинская душа, непреодолимая сила, но у него это убѣжденіе имѣетъ иную форму, нежели у Киркегора, для котораго достоинство личности есть достоинство сверхъестественное, тогда какъ Ибсенъ стоитъ на почвѣ человѣческой. По его воззрѣнію, человѣкъ долженъ опираться на самого себя не ради высшихъ силъ, а ради самого себя. И такъ какъ, прежде всего, онъ долженъ быть свободнымъ и цѣльнымъ, то въ уступкахъ, дѣлаемыхъ свѣту, Ибсенъ видитъ врага, злое начало.
Здѣсь встрѣчаемся мы съ основною мыслью Бранда. Припомните, какъ Брандъ говоритъ:
«Und doch, aus diesen Seelenstümpfen,
Aus diesen Geistestorsorümpfen,
Aas diesen Köpfen, diesen Händen,
Soll einst ein Ganzes sich vollenden,
Das Gotteswerk, ein Man voll Mark,
Der neue Adam, jung und stark».
(«И все же, изъ этихъ обломковъ души, изъ этихъ обрубковъ ума, изъ этихъ годовъ, этихъ рукъ когда-нибудь образуется нѣчто цѣлое, Божіе созданіе, человѣкъ, полный мощи, новый Адамъ, юный и сильный»).
Поэтому «все или ничего» должно сдѣлаться столь безчеловѣчнымъ на первый взглядъ лозунгомъ Бранда. Поэтому «духъ соглашенія» представляется ему въ смертный часъ ничѣмъ инымъ, какъ искупительницей, требующею его мизинца, чтобъ овладѣть всею рукой его, и поэтому духъ соглашенія снова возвращается въ Peer Gunt, олицетворенный въ «горбунѣ», то-есть въ совокупности всего, что есть въ человѣкѣ трусливаго, гибкаго, побуждающаго его дѣйствовать изворотами и окольными путями:
«Schlag' dich!
So dumm ist der Krumme nicht!
Er schlägt sich niemals.
Kämpfe, du Wicht!
Der Krumme sucht nicht ein Schwert voll Scharten.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Der grosse Krumme siegt durch Warten».
(«Борись! Горбунъ не такъ глупъ! Онъ никогда не борется. Борись, негодяй! Горбунъ не ищетъ зазубреннаго меча… Великій горбунъ побѣждаетъ посредствомъ выжиданія»).
Вырвать человѣчество изъ давящихъ объятій «горбуна», овладѣть духомъ соглашенія, втиснуть его въ гробъ, запечатать послѣдній и погрузить въ море, въ самую глубь его — вотъ цѣль, которую имѣетъ въ виду Ибсенъ, какъ поэтъ. И это отторженіе единичнаго человѣка отъ соглашенія я отъ «горбуна» — это составляетъ его революцію.
Я спросилъ однажды Ибсена: «Есть ли изъ всѣхъ датскихъ поэтовъ хоть одинъ, которымъ вы сколько-нибудь интересуетесь на настоящей ступени вашего развитія?» Онъ отвѣтилъ мнѣ черезъ нѣсколько минутъ, въ продолженіи которыхъ я тщетно терялся въ догадкахъ: «Въ Зеландіи былъ нѣкогда старикъ, ходившій за плугомъ въ крестьянской одеждѣ и очень зло отзывавшійся о свѣтѣ и людяхъ; онъ мнѣ довольно-таки-нравился».
Знаменательно, что Бредаль, тотъ датскій поэтъ, который ближе всѣхъ сердцу Ибсена, былъ негодующій пессимистъ. Конечно, Бредаль былъ не очень проницательнымъ психологомъ, но все же это былъ умъ, въ паѳосѣ котораго мы какъ бы слышимъ громъ, предшествующій молніи Ибсена. Бредаль примѣчаетъ еще только внѣшнюю, грубую тиранію и лицемѣріе, между тѣмъ какъ Ибсенъ отыскиваетъ ихъ въ самыхъ тайныхъ изгибахъ сердца.
Если я назвалъ Ибсена революціонною натурой, то мнѣ едва ли придется оправдываться въ недоразумѣніи, будто я имѣлъ при этомъ въ виду натуру, мечтающую о внѣшнихъ, насильственныхъ переворотахъ. Далеко не такъ, даже совсѣмъ напротивъ! Ибо одинокій и со. знающій себя одинокимъ, непріязненно настроенный относительно всѣхъ партій, аристократически неприступный, утонченный, сдержанный, ожидающій «приближенія времени въ незапятнанномъ брачномъ одѣяніи» {«Doch mich schreckt der Lärm der Massen;
Will mir nicht vom Schmutz derGassen Mein Gewand bespritzen lassen;
Will im reinen Hochzeitkleide Harren auf den Zukunftstag».
("Но меня путаетъ шумъ червя; я не хочу, чтобъ мое одѣяніе было обрызгано уличною грязью, хочу въ чистой брачной одеждѣ ожидать грядущаго дня). Письмо изъ воздушнаго шара Ибсена.}, онъ, въ исключительно внѣшнемъ смыслѣ, скорѣе всего консервативенъ, хотя представляетъ собою нѣсколько страннаго консерватора, такъ какъ, вслѣдствіе радикализма, вслѣдствіе того, что ничего не ожидаетъ отъ спеціальныхъ реформъ, онъ не хочетъ примкнуть ни къ какой партіи прогресса. Въ своей умственной жизни онъ положительный революціонеръ; но революція, о которой онъ мечтаетъ и на пользу которой работаетъ, есть чисто-внутренняя революція, какъ я изображалъ ее. Отъ вашего вниманія, вѣроятно, не ускользнули заключительныя слова цитированнаго отрывка изъ письма отъ декабря 1870 г.: «Дѣло въ томъ, чтобы возмутитъ человѣческій». Эти слова запечатлѣлись въ моей памяти, потому что они до нѣкоторой степени содержатъ въ себѣ всю поэтическую программу Ибсена — превосходную программу для поэта.
Между тѣмъ, я отрекся бы отъ самого себя, если бы сказалъ, что воззрѣніе Ибсена на жизнь содержитъ въ себѣ, по моему мнѣнію, болѣе, чѣмъ сильный элементъ истины. Это такое воззрѣніе на жизнь, на основаніи котораго можно мыслить и мечтать, но не дѣйствовать, въ силу котораго нельзя, въ строгомъ смыслѣ, даже прямо высказываться въ мірѣ, какъ онъ есть, потому что уже этимъ самымъ до нѣкоторой степени поощряешь другихъ къ дѣйствію, а въ данномъ случаѣ это значитъ вызывать на очень рискованныя предпріятія. Кто изъ-за стремленія къ великимъ, сильнымъ, рѣшительнымъ переворотамъ смотритъ равнодушно или презрительно на медленныя, мелкія перемѣны въ ходѣ развитія, на мѣшкотныя, шагъ за шагомъ совершающіяся улучшенія въ политикѣ, на компромиссы, на которые долженъ идти практикъ, потому что онъ лишь такимъ путемъ можетъ достигнуть частичнаго осуществленія своихъ идей, наконецъ, на ассоціаціи, безъ которыхъ человѣку, не умѣющему грубо повелѣвать, невозможно перенести въ дѣйствительность ни одной идеи, — тотъ, въ практической жизни, долженъ отказаться отъ мысли шевельнуть хотя бы однимъ пальцемъ, — тотъ, какъ Сёренъ Киркегоръ, какъ Брандъ, навсегда долженъ будетъ ограничиться въ своей дѣятельности тѣмъ, что станетъ указывать на зіяющую пропасть. Отважиться съ помощью другихъ на дѣйствіе, соотвѣтствующее вожделѣнной цѣли, значило бы заставить своихъ послѣдователей ринуться стремглавъ въ ту страшно-глубокую бездну, которая составляетъ грань между существующимъ и желательнымъ. И даже поэтъ можетъ высказывать столь отвлеченно идеальное воззрѣніе на жизнь только косвенно, намеками или обиняками, въ драматической формѣ чрезъ вполнѣ отвѣтственныхъ дѣйствующихъ лицъ, слѣдовательно, со всяческими оговорками относительно самого автора. Это воззрѣніе на жизнь, слѣдовательно, обусловливаетъ и ведетъ за собой дуализмъ между теоріей и практикой, между личностью и гражданиномъ, между духовною свободой и тѣми практическими вольностями, которыя имѣютъ форму обязательства, — дуализмъ, возможный въ дѣйствительности только для поэта, живущаго въ изгнаніи, не имѣющаго никакого дѣла до государства, общества, политики, партій и реформъ.
Да и самый идеалъ духовной аристократичности, проистекающій изъ этого воззрѣнія на жизнь, не представляется мнѣ высшимъ идеаломъ. Конечно, выдающійся писатель лучше всего оберегаетъ свое внѣшнее достоинство, когда не вступаетъ въ рукопашный бой; конечно, аристократично — держаться въ сторонѣ, никогда не вмѣшиваться въ обыденныя распри, никогда не писать газетныхъ статей. До еще аристократичнѣе, думается мнѣ, поступать такъ, какъ тѣ легитимистскіе генералы, которые явились на службу въ армію Конде простыми солдатами и, не взирая на свои генеральскія эполеты, не считали для себя унизительнымъ сражаться иногда пѣшими и въ первыхъ рядахъ. Ихъ внутреннее, дѣйствительное достоинство отъ этого ничуть не пострадало.
III.[править]
Психологическій анализъ проведенъ теперь настолько, что воззрѣнія этого ума могутъ предстать передъ нами въ томъ освѣщеніи, какое даютъ ему литературное сознаніе и стремленіе его современниковъ. Я намѣренно говорю «его современниковъ», а не «его народа», такъ какъ Ибсенъ столь же рѣзко опредѣлившійся европейскій умъ, сколько Бьёрнсонъ, вопреки своему космополитическому образованію, націоналенъ. Положеніе, занимаемое поэтомъ передъ современниками — это, точнѣе, то отношеніе, въ которомъ онъ находится къ идеямъ и формамъ своего времени; всякая эпоха имѣетъ свои идеи, являющіяся въ области искусства въ видѣ образовъ и идеаловъ.
Идеи происходятъ не отъ поэтовъ: онѣ возникаютъ во время работы мыслителей и изслѣдователей; онѣ выступаютъ, какъ великія, геніальныя предчувствія отношеній и законовъ дѣйствительности; онѣ развиваются и принижаютъ извѣстную форму подъ вліяніемъ естественно-историческихъ опытовъ, историческаго и философскаго изслѣдованія; онѣ ростутъ, очищаются и крѣпнутъ въ борьбѣ за и противъ заключающейся въ нихъ истины, пока не развернутъ своихъ крыльевъ, подобно ангеламъ въ Библіи, не сдѣлаются силами, престолами, господствами и не подчинятъ себѣ современниковъ.
Производить идеи — это не дѣло и не призваніе поэтовъ. Но въ то время, какъ идеи выростаютъ и пробиваютъ себѣ путь, истинные поэты увлекаются ими и становятся на ихъ сторону, какъ соратники ихъ. Они поддаются ихъ обаянію и не могутъ противустоять ему; они понимаютъ, хотя иные изъ нихъ чужды наукѣ. Плохіе поэты — тѣ, которые изъ всѣхъ свойствъ поэта обладаютъ только унаслѣдованною или пріобрѣтенною рутиной, не слышатъ гула идей, не слышатъ ихъ трепетанія въ воздухѣ. Гейне говоритъ въ предисловіи къ Gedichte (стихотворенія): «Въ то время, какъ я писалъ, мнѣ казалось, будто я слышу надъ головою своей шумъ, похожій на трепетаніе крыльевъ птицы. Когда я разсказалъ объ этомъ своимъ друзьямъ, молодымъ берлинскимъ поэтамъ, они переглянулись съ страннымъ выраженіемъ лица и единогласно увѣрили меня, что съ ними никогда не случалось ничего подобнаго». Этотъ шумъ, котораго никогда не слыхали берлинскіе поэты, былъ ничто иное, какъ это самое трепетаніе идей.
Однако, безъ идей ни одинъ поэтъ не можетъ ничего произвести. плохихъ поэтовъ, слѣдовательно, тоже бываютъ идеи, а именно идеи прошедшаго, и эти идеи, которымъ мастера болѣе ранняго періода дали превосходное поэтическое выраженіе, они вновь передаютъ въ выраженіяхъ тусклыхъ, вялыхъ. Идеи настоящаго сплошь и рядомъ представляются имъ совершенно «непоэтическими»: они считаютъ невозможнымъ извлечь изъ нихъ поэзію.
Но поэтъ, написавшій еще въ своей юности (въ драмѣ Претенденты на корону): «Для васъ это невыполнимо, потому что вы можете только повторять старое преданіе, но для меня это такъ же легко, какъ легко орлу разрѣзать облака», — этотъ поэтъ никогда не испытывалъ продолжительнаго страха передъ мыслью своего вѣка. Не одной новой идеѣ далъ онъ плоть и кровь и, воплощая ее, содѣйствовалъ ея распространенію; не одну современную мысль расширилъ онъ и углубилъ, наполнивъ ее потокомъ собственнаго чувства. Какъ сильно Ибсенъ чувствовалъ необходимость живаго отношенія къ зарождающимся идеямъ, объ этомъ можно догадаться, читая прекрасныя строфы, въ которыхъ клубки нитокъ, сухіе листья и поломанные стебли обвиняютъ Пеера Гинта:
"Wir sind die Gedanken,
Die du hаttest denken sollen.
Wir strebten nach vollen, «
Bauschenden Chören,
Und müssen hier rollen —
Wer mag uns hören?
Wir sind das Feldgeschrei,
Das du hättest verkünden sollen;
Im matten Einerlei
Hast du es nicht finden wollen.
Die Werke sind wir.
Die zu eben du säumtest;
Doch geknickt sind vom Wind wir,
Während zweifelnd du träumtest».
("Мы — тѣ мысли, которыя должны были занимать твой умъ. Мы стремились къ полнымъ, звучнымъ хорамъ и должны катиться здѣсь, — кто можетъ насъ услышать?
"Мы — боевой кликъ, который ты долженъ былъ бы возвѣстить; среди безцвѣтнаго однообразія ты не хотѣлъ найти его.
«Мы — тѣ дѣла, которыя ты медлилъ совершить; но насъ сломилъ вѣтеръ, пока ты мечталъ, погруженный въ сомнѣнія»).
Обличительныя слова, которыми, въ минуты ослабленія, поэтъ, быть можетъ, подстрекалъ себя самого, но которыя невозможно представить себѣ въ формѣ самообвиненія относительно Пеера Гинта. Бахъ могъ бы жалкій Пееръ Гинтъ когда-либо избрать себѣ лозунгъ, какъ можетъ онъ упрекать себя въ томъ, что не сдѣлалъ этого?
Посмотримъ теперь, какія идеи и какіе сюжеты преимущественно наполняютъ сознаніе настоящаго вѣка. Они распадаются, какъ мнѣ кажется, на слѣдующія группы:
Во-первыхъ, идеалы и сюжеты, касающіеся религіи, то-есть благоговѣйнаго отношенія людей въ идеямъ, которыя считаются силами, — въ особенности сюжеты, касающіеся борьбы между тѣми, кто смотритъ на эти идеи какъ на внѣшнія силы, и тѣми, кто смотритъ на нихъ какъ на силы внутреннія.
Вслѣдъ затѣмъ такіе сюжеты и идеалы, которые касаются различія между двумя эпохами: прошедшаго и будущаго, стараго и молодаго, или стараго и новаго, въ особенности же борьбы между двумя слѣдующими одно за другимъ поколѣніями.
Далѣе, такіе, которые имѣютъ отношеніе къ общественнымъ классамъ и ихъ жизненной борьбѣ, къ сословнымъ предразсудкамъ, въ особенности же къ различію между богатыми и бѣдными, между вліяніемъ и зависимостью.
Наконецъ, цѣлая группа идей и сюжетовъ, которые касаются противуположности между полами, обоюдныхъ отношеній между мужчиной и женщиной, особенно же экономической, нравственной и умственной эмансипаціи женщины.
Религіозные сюжеты проблемы трактуются, какъ мы видимъ, въ наши дни крайне разнообразно, кота всюду въ современномъ духѣ. Пробѣгите въ умѣ нѣсколько главныхъ оттѣнковъ. У величайшаго поэта старшаго поколѣнія во Франціи, Виктора Гюго, вопреки страстному свободомыслію, чувствуется смутный, пантеистически окрашенный деизмъ; у него еще ощущается вліяніе прошлаго столѣтія, религія прославляется въ ущербъ религіямъ, любовь, какъ соединяющая сила, восхваляется въ противуположность вѣрѣ, которая разлучаетъ и разобщаетъ. У наиболѣе выдающихся поэтовъ слѣдующаго поколѣнія, какъ Флоберъ, религія изображается съ научнымъ равнодушіемъ, но всегда съ тѣневой стороны; для него и для родственныхъ ему по духу писателей это галлюцинація, въ которую вѣрятъ. Величайшій англійскій поэтъ нашего времени, Суинбернъ, — страстный, исполненный поэзіи язычникъ; христіанство, понимаемое, какъ отреченіе отъ природы, для него врагъ, котораго онъ хочетъ побороть. Величайшій изъ новѣйшихъ итальянскихъ поэтовъ, Леопарди, погрузился въ возвышенный метафизическій пессимизмъ, приводящій къ стоической покорности; Кардуччи, первый изъ находящихся въ живыхъ поэтовъ Италіи, столь же современенъ и еще болѣе полемиченъ. Въ Германіи лучшіе поэты, какъ Готфридъ Келлеръ, Пауль Гейзе, Фр. Шпильгагенъ, отстаивали въ своихъ произведеніяхъ глубокій атеистическій гуманизмъ.
На сѣверѣ констелляція была иного рода. Датскіе поэты предшествовавшаго періода всѣ безъ исключенія преклонялись предъ ортодоксіей; единственный, философски настроенный среди нихъ, I. Л. Гейбергъ, начавшій протестомъ, кончилъ, по крайней мѣрѣ, судя по внѣшности, уступками церковному ученію (въ стихотвореніи Богослуженіе); а попытки, сдѣланныя въ Даніи съ цѣлью подорвать авторитетъ церкви — жестокія нападки Киркегора на государственную церковь — были направлены не противъ ученія, а противъ его исповѣдниковъ, поскольку жизнь священниковъ не согласовалась съ ученіемъ. Это положеніе, занятое Киркегоромъ, было до недавняго времени рѣшающимъ для датско-норвежской изящной литературы. Новѣйшая поэзія въ Даніи и Норвегіи рѣдко или никогда не касалась объективной стороны дѣла, сущности религіи, а обращала почти исключительное вниманіе на сторону субъективную; отъ этого зависитъ чрезвычайное обиліе священническихъ образовъ въ этой литературѣ какъ до, такъ и послѣ эмансипаціи писателей отъ ортодоксіи. Священники въ крестьянскихъ разсказахъ Бьёрнсона и Магдалены Торезенъ обозначаютъ положеніе вещей до эмансипаціи; священники въ новѣйшихъ произведеніяхъ Шандорфа, Киллавда, Ибсена — положеніе вещей послѣ нея.
Ибсенъ идетъ по слѣдамъ, проложеннымъ Киркегоромъ. Выросшій, какъ всѣ сѣверные люди его поколѣнія, въ эпоху романтики, сначала онъ проявляетъ неопредѣленность въ своемъ отношеніи къ религіи. Кромѣ того, въ его природѣ было двойственное влеченіе, которое должно было подвергнуть его внутреннему разладу: склонность къ мистицизму и столь же стихійная способность къ рѣзкой, сухой разсудочной дѣятельности. Мало у кого найдется соединеніе такого почти судорожнаго полета съ такимъ спокойнымъ созерцаніемъ жизненной прозы. Брандъ и Столпы общества такъ различны между собою къ одномъ изъ основныхъ пунктовъ, что могли бы быть написаны двумя различными авторами. Первое произведеніе по своему характеру — чистый мистицизмъ; второе имѣетъ своимъ сюжетомъ чистую прозу. Тамъ — до крайности экзальтированная, здѣсь — вполнѣ мѣщанская мораль.
Ни одинъ человѣкъ, знакомый съ состояніемъ умовъ на сѣверѣ, не можетъ сомнѣваться въ томъ, что Брандъ, произведеніе, положившее основаніе поэтической славѣ Ибсена, потому лишь возбудилъ такое необычайное вниманіе, что на него смотрѣли какъ на нѣчто вродѣ поэтической проповѣди, какъ на увѣщательную рѣчь, на назидательную книгу. Не дѣйствительныя достоинства этого произведенія импонировали толпѣ и дали поводъ ко множеству изданій, — нѣтъ, всѣ устремлялись въ книжныя лавки, чтобы купить Бранда, какъ устремляются въ Церковь, которая пріобрѣла новаго, строго ревнующаго проповѣдника. Въ частныхъ отзывахъ Ибсенъ, однако, настоятельно указывалъ на то, что дѣятельность Бранда въ качествѣ священника лишь чисто-внѣшняя, случайная сторона дѣла. Въ одномъ письмѣ отъ 26 іюня 1869 г. онъ пишетъ:
«Брандъ былъ ложно истолкованъ, во всякомъ случаѣ, относительно моего намѣренія… Причина этого ложнаго толкованія, очевидно, та, что Брандъ священникъ, и что вся проблема находится на почвѣ религіи. Я былъ бы въ состояніи точно такъ же построить весь силлогизмъ на скульпторѣ или политикѣ, какъ на священникѣ. Я могъ бы точно такъ же освободиться отъ настроенія, побуждавшаго меня къ творчеству, если бы, вмѣсто Бранда, взялъ, наприм., Галилея (конечно, съ тѣмъ измѣненіемъ, что онъ остался бы непоколебимъ и не допустилъ бы стоянія взяли), даже — кто знаетъ? — еслибъ я родился однимъ столѣтіемъ позже, я, можетъ быть, совершенно такъ же взялъ бы своею темой васъ и вашу борьбу противъ философія соглашенія Размуса Нильсена. Въ общемъ, въ Брандѣ больше объективности, чѣмъ ея находили до сихъ поръ, и этимъ я нѣсколько горжусь, какъ поэтъ».
Хотя вообще въ этихъ цитатахъ я тщательно опускалъ все, касающееся личностей, однако, я привожу здѣсь шутливый намекъ на литературные споры того времени, такъ какъ онъ доказываетъ, что санъ священника далеко не былъ здѣсь для Ибсена главнымъ дѣломъ. Дальнѣйшее доказательство этому даетъ отзывъ въ письмѣ, которое я получилъ отъ Ибсена, когда обдумывалъ введеніе къ своей книгѣ (Основныя теченія). Въ этомъ мѣстѣ говорится слѣдующее:
«Мнѣ кажется, что вы переживаете теперь такой же кризисъ, какой пережилъ я въ тѣ дни, когда собирался писать Бранда, я увѣренъ, что и вы найдете лѣкарство, которое изгонитъ болѣзнь изъ тѣла. Энергическое творчество — превосходное врачеваніе».
Какъ видите, по собственному воззрѣнію поэта, главное значеніе Бранда лежать въ готовности къ самопожертвованію и силѣ характера, а не въ ученіи. Хотя Ибсенъ, само собою разумѣется, лучшій, единственный компетентный судья относительно того, что онъ хотѣлъ сказать своимъ произведеніемъ, но все же, но моему мнѣнію, онъ недостаточно цѣнитъ силу безсознательнаго чувства, заставившаго его выбрать именно этотъ сюжетъ, а не какой-либо иной; а это безсознательное чувство было, какъ я думаю, его норвежско-романтическое влеченіе къ мистицизму. Но если даже понимать Бранда точь-въ-точь по толкованію Ибсена, то, тѣмъ не менѣе, очень легко можетъ представиться параллель съ религіозными образами въ сѣверной умственной жизни. Датчанамъ должно было казаться, что Ибсенъ имѣлъ in mente исключительно Кирнегора, такъ какъ, вѣдь, и этотъ послѣдній полагалъ все значеніе въ личной искренности. Однако, норвежскіе вольные священники, находившіеся, впрочемъ, подъ вліяніемъ Киркегора, болѣе способствовали созданію фигуры Бранда, какъ поэтъ далъ мнѣ однажды понять, чѣмъ какое-либо литературное воздѣйствіе съ датской стороны.
Въ драмѣ Императоръ и галилеяне вліяніе точки зрѣнія Киркегора хотя все еще сильно, но уже уменьшается. Хотя и здѣсь силомѣромъ истины выставленъ энтузіазмъ мучениковъ, хотя основная психологическая идея пьесы заключается въ томъ, что только то ученіе обладаетъ внутреннею истиной, которое способно производить мучениковъ, однако, къ этому присоединяется проведенный въ полумистическомъ, полусовременномъ духѣ детерминизмъ, далѣе — шопенгауэровская вѣра въ безсознательную неотразимую міровую волю, наконецъ, современное пророчество о смѣнѣ какъ язычества, такъ и христіанства третьимъ царствомъ, въ которомъ сольются два первыя. Знаменательно для духовнаго облика Ибсена, что въ обѣихъ пьесахъ, гдѣ онъ излагаетъ религіозные сюжеты, все то, что представляетъ борьбу и стремленіе, безконечно больше выступаетъ, и гораздо лучше удается, нежели изображеніе примиренія и гармонія. «Третье царство» въ драмѣ Императоръ и галилеяне стоитъ такъ же неотчетливо на заднемъ, планѣ, какъ то Deus caritatis, которымъ заканчивается Брандъ.
Сюжеты, касающіеся отношеній между двумя, слѣдующими одна за другою эпохами или генераціями, или просто отношеній между двумя возрастами, — эти сюжеты, получившіе столь разностороннюю и разнообразную обработку въ новѣйшихъ произведеніяхъ въ Россіи, Германіи, Даніи и Норвегіи, — занимали также Ибсена: въ первый его періодъ въ Претендентахъ на корону упри переходѣ его ко второму періоду — въ Союзѣ молодежи. Обѣ драмы превосходныя произведенія, но сила той и другой кроется не въ исторической проницательности и по въ историческомъ, безпристрастіи.
Претенденты на корону не настоящая историческая драма. Поэтъ не имѣлъ намѣренія дать намъ въ рядѣ картинъ изъ прошедшаго представленіе о человѣческой природѣ, какъ она являлась въ извѣстныхъ условіяхъ, въ извѣстное время; онъ исходилъ не изъ исторической точки зрѣнія, но пользовался историческими событіями только какъ предлогомъ. Задній планъ пьесы принадлежитъ къ среднимъ вѣкамъ, передній планъ къ современной эпохѣ, такъ какъ Ярль Скуле — современный образъ. Историческій взглядъ привелъ бы къ изображенію Скуле чистокровнымъ аристократомъ, а епископа Николая — фанатическимъ, но честнымъ клерикаломъ. Ибо борьба Скуле съ Гакономъ обозначаетъ въ историческомъ смыслѣ послѣднюю, неудавшуюся попытку аристократіи ограничить королевскую власть, а борьба епископа — законную, съ точки зрѣнія духовенства, ненависть къ врагу церкви и узурпатору Сверре и его роду. Вмѣсто этого, Ибсенъ сдѣлалъ епископа Николая существомъ безчеловѣчнымъ, олицетворяющимъ малодушіе, зависть, вѣчные раздоры въ Норвегіи, а Скуле — честолюбцемъ, который, стремясь къ высочайшей цѣли, въ то же время, терзается несчастнымъ сомнѣніемъ въ своемъ правѣ и призваніи достигнуть ея. Хотя Гаконъ и Скуле противупоставлены одинъ другому, какъ представители двухъ эпохъ, но такъ какъ интересъ поэта къ психологическимъ вопросамъ гораздо сильнѣе его историческаго чутья, то этотъ контрастъ совершенно вытѣсняется различіемъ между индивидуальными характерами и ихъ отношеніемъ къ одной идеѣ. Гаконъ служитъ выразителемъ «королевской идеи», которая явилась ему первому и которая поглощаетъ его; Скуле представляетъ въ лицѣ своемъ не какую-либо старинную историческую идею, а только недостатокъ увѣренности въ собственныхъ силахъ. Онъ похищаетъ королевскую идею Гакона, чтобы посредствомъ ея добыть себѣ право на престолъ. Это не удается ему; Скальдъ ему объясняетъ, что человѣкъ не можетъ жить для жизненной задачи другаго, и самъ Скуле признаетъ истину этихъ словъ. Мысль Скальда выражена не совсѣмъ ясно. Ибо почему ^е могли бы мы жить для чужихъ идей, стараясь усвоить ихъ и превратить въ собственную плоть и кровь, разумѣется, не похищая ихъ и не выдавая себя за изобрѣтателя? Кража, а не жизнь для чужихъ идей сдѣлала бы человѣка несчастнымъ. Это-то и причиняетъ несчастіе Скуле. Но дѣло въ томъ, что собственная природа Ибсена побуждала его больше интересоваться борьбой, происходящею въ отдѣльной личности, нежели борьбой между историческими силами. То, что его привлекало въ Скуле, заставило его сдѣлать послѣдняго главнымъ лицомъ пьесы, это «интересныя свойства» этого образа, его сложная натура, его воинственный духъ, затмѣвающій даже въ неправотѣ своей бодрый, увѣренный въ побѣдѣ характеръ Гакона; это отчаянная сила въ этомъ великомъ мечтателѣ, который, подобно мечтателю Нуреддину въ знаменитой сказкѣ Эленшлегера, долженъ погибнуть, вопреки страстному желанію овладѣть волшебною лампой, вопреки тому, что онъ похитилъ дампу Аладдина. Это умъ, который хочетъ подняться выше, чѣмъ можетъ, и то же самое представленіе видоизмѣнено въ епископѣ Николаѣ, великія дарованія котораго погибли въ массѣ вожделѣній и желаній, физически или духовно безсильныхъ. Борьба между способностью и стремленіемъ, между волей и возможностью въ душѣ отдѣльной личности, это отношеніе, уже намѣченное въ Катилинѣ и въ Гуннарѣ (Сѣверный походъ), снова выступаетъ здѣсь въ отношеніи Скудо къ идеѣ Гакона. Скудо стоитъ предъ королевскою идеей какъ Юліанъ предъ христіанствомъ, смущенный предчувствіемъ силы, противъ которой онъ борется, въ непоправимо-ложномъ положеніи Относительно великой, побѣдоносной идеи. Психологическій интересъ подавляетъ интересъ историческій.
Отношенія между двумя, слѣдующими одна за другою генераціями изображены далѣе въ Союзѣ молодежи, комедіи, представляющей крайне остроумную пародію на стремленія младшаго поколѣнія и, въ то же время, не допускающей законности этихъ стремленій. Этотъ трудъ нельзя сравнивать съ такими произведеніями, какъ Отцы и дѣти или Новъ Тургенева, которыя соединяютъ съ большою строгостью къ младшему поколѣнію безпощадность къ старшему и, тѣмъ не менѣе, относятся къ обоимъ съ симпатіей. Пессимизмъ Ибсена вытѣснилъ здѣсь симпатію. Единственный почтенный представитель младшаго поколѣнія въ этой пьесѣ — это докторъ Фельдманнъ, совершенно пассивная натура. Что онъ врачъ, едва ли случайность; дѣльный врачъ играетъ вообще прекрасную роль въ современной поэзіи; онъ, очевидно, герой времени. Причина этому, вѣроятно, заключается въ томъ, что онъ можетъ считаться воплощеніемъ строго-современныхъ идей времени, которыя суть: теоретически — наука, касающаяся контрастовъ: ложь и истина, практика — гуманность, касающаяся контрастовъ: счастливый и страждующій, тѣхъ контрастовъ, которые занимаютъ нашъ вѣкъ съ психологической и соціальной точекъ зрѣнія.
Въ драмахъ Шиллера, какъ и въ драмахъ юной Германіи, борьба за политическую и умственную свободу играетъ видную роль. И сословныя "неравенства представляютъ одну изъ любимыхъ темъ въ различныхъ нѣмецкихъ драмахъ изъ болѣе ранняго періода; но, съ другой стороны, въ прежнія времена поэзію рѣдко привлекало то, что въ наши дни называютъ «соціальною проблемой». Въ изящной литературѣ нашего времени соціальный вопросъ постепенно вытѣснилъ вопросъ политическій съ самаго выдающагося мѣста. Современная поэзія во многихъ странахъ вдохновляется состраданіемъ къ меньшей братіи; она напоминаетъ болѣе обезпеченнымъ ихъ обязанности. Этотъ вопросъ не принадлежитъ къ числу тѣхъ, которые сильно занимали Ибсена, какъ поэта, но, тѣмъ не менѣе, онъ нерѣдко касался его. Когда онъ писалъ Катилину, онъ былъ еще слишкомъ неразвитъ, чтобы понимать соціальныя проблемы; но, много лѣтъ спустя, въ Столпахъ общества онъ направилъ ударъ противъ руководящихъ классовъ въ своею отечествѣ. Какъ извѣстно, эта пьеса рѣшительно не имѣла соціально-политической тенденціи, но содержащійся въ ней пессимизмъ такъ глубокъ, что тотъ, кто не былъ знакомъ съ положеніемъ дѣдъ на сѣверѣ и, въ частности, съ отношеніями поэта къ своей публикѣ, могъ навлечь изъ нея такую тенденцію. Когда эта пьеса была поставлена въ Берлинѣ, многіе зрители (и, какъ я могу увѣрить, далеко не лишенные сообразительности) впали въ заблужденіе, думая, что она написана соціалистомъ. Я долженъ былъ объяснить нѣкоторымъ изъ нихъ, что авторъ ея, напротивъ того, любимый (въ то время) поэтъ консервативной партіи въ Норвегіи.
Въ драмѣ Столпы общества, которая имѣетъ видъ добавленія къ Союзу молодежи, обѣ стороны дѣла, однако, такъ же мало проявляются, какъ и въ этой послѣдней комедія. Ибсенъ дѣйствуетъ здѣсь, намъ и всюду, односторонностью.
Отношенія между мужемъ и женой — одинъ изъ тѣхъ вопросовъ, которые всего сильнѣе интересовали его и которые онъ воспринималъ самымъ оригинальнымъ и современнымъ образомъ.
Въ его первыхъ юношескихъ работахъ эти отношенія трактуются еще нѣсколько традиціонно. Въ произведеніи Праздникъ въ Золунгѣ онъ беретъ тотъ же мотивъ, который позднѣе былъ развитъ Бьёрнсономъ въ Гульдѣ: положеніе молодаго человѣка, поставленнаго между болѣе зрѣлою женщиной, которую онъ любилъ въ юности, и молодою дѣвушкой, къ которой онъ теперь желалъ бы посвататься, — общечеловѣческій мотивъ, хотя уже подвергавшійся частымъ варіантамъ. Вслѣдъ затѣмъ въ своихъ произведеніяхъ Катилина я Владѣлица Острота Ибсенъ представляетъ одинъ и тотъ же, нѣсколько изысканный, но трогательный мотивъ: какъ мужчина, послѣ дурно проведенной молодости, находитъ себѣ кару въ любви къ дѣвушкѣ, которая, несмотря на то, что онъ возбудилъ въ ней чувство взаимности, ненавидитъ и проклинаетъ его, потому что онъ обольстилъ и свелъ въ преждевременную могилу ея сестру.
Послѣ того поэтъ въ Комедіи любви впервые беретъ темой эротическія отношенія въ своемъ отечествѣ. Очевидно, значительный толчокъ былъ данъ ему тогдашнею сѣверною литературой. Между тѣмъ какъ Бьёрнсонъ въ свой первый періодъ поддавался вліянію народныхъ сагъ и сказокъ, Ибсенъ уже съ самой ранней поры испыталъ на себѣ воздѣйствіе самыхъ передовыхъ современныхъ умовъ. Въ замыслѣ Комедіи любви есть нѣчто, напоминающее произведеніе Камиллы Коллетъ Дочери уѣзднаго судьи. Эта смѣлая книга занимала въ то время всѣ сѣверные умы; она направляла ужь очень остроумно, хотя въ менѣе рельефной формѣ, всѣ нападки на обрученія и браки, который проведены въ драмѣ Ибсена болѣе мужественною и болѣе твердою рукой. Въ аллегоріяхъ и картинахъ мѣстами чувствуется вліяніе г-жи Коллетъ. Столь знаменитая въ передачѣ Ибсена чайная аллегорія обязана ей своимъ происхожденіемъ. Въ Дочеряхъ уѣзднаго судьи, о любви говорится:
«Охраняй же, о, человѣчество, этотъ первый цвѣтъ нашей жизни… Слѣди за его ростомъ и его плодами… Не разрушай легкомысленно нѣжныхъ лепестковъ, полагая, что болѣе грубые листья, слѣдующіе за ними, еще достаточно хороши… Нѣтъ, они недостаточно хороши! Между этими двумя видами такая же большая разница, какъ между тѣмъ сортомъ, которымъ довольствуемся мы, простые смертные, и тѣмъ, который употребляетъ императоръ Небесной имперіи и который только и можетъ назваться настоящимъ чаемъ; его собираютъ самымъ первымъ и онъ такъ тонокъ и нѣженъ, что его срываютъ въ перчаткахъ, послѣ того, какъ собиратели вымылись, я думаю, разъ сорокъ».
У Геприка Ибсена значится:
«Ахъ, милостивая государыня, каждая, дѣвушка хранитъ въ своемъ сердцѣ свою собственную „Небесную имперію“; тамъ начинаютъ всходить тысячи нѣжныхъ ростковъ, когда падаетъ китайская стѣна стыдливости».
И это мѣсто заканчивается такъ:
«Но затѣмъ слѣдуетъ вторая жатва (обѣ онѣ относятся одна къ другой, какъ конопля къ тонному шелку), которую сгребаютъ вмѣстѣ съ соромъ и стеблями. Это черный чай. Онъ наполняетъ рывокъ».
Ибсенъ только болѣе развилъ эту аллегорію и далъ ей твердую форму стиха.
Какъ извѣстно, въ Комедіи любви только одно несомнѣнно — насмѣшка. Эта пьеса содержитъ въ себѣ сатиру на бракъ, которая внушаетъ одинаково мало симпатіи какъ къ защитникамъ, такъ и къ противникамъ существующаго, и изъ которой невозможно вывести, къ чему направляется въ послѣдней инстанціи мнѣніе поэта — къ сохраненію преданія, или же къ ниспроверженію его. Единственно, въ чемъ можно быть увѣреннымъ, это въ томъ, что онъ смотрѣлъ мизантропически на обрученія и браки, заключающіеся вокругъ него. Я помню разговоръ съ Ибсеномъ по ново* ду этой комедіи, — разговоръ, касавшійся вообще любви между обрученными. Я сказалъ: «Бываютъ больныя картофелины и бываютъ здоровыя». Ибсенъ отвѣтилъ: «Я боюсь, что мнѣ никогда не приходилось видѣть здоровыхъ картофелинъ этого сорта».
Между тѣмъ, чрезъ сочиненія Ибсена проходитъ все возростающая вѣра въ женщину и все болѣе рѣшительное прославленіе женщины. Порою это прославленіе кажется даже отталкивающимъ по своему доктринёрству, наприм., когда Зодьвейгъ въ Peer Gynt, въ стилѣ традиціонномъ со времени Фауста Гёте и Adam Homo Палуданъ-Мюллера, спасаетъ своею любовью душу возлюбленнаго, въ этомъ случаѣ поистинѣ слишкомъ недостойную; но эта вѣра въ женщину, — вѣра, которою Ибсенъ хочетъ какъ бы уравновѣсить свое презрѣніе къ мужчинѣ, присутствуетъ всюду и она вызвала рядъ прекрасныхъ и правдивыхъ женскихъ образовъ, какъ Маргрета въ Претендентахъ на корону, обрисованная немногими штрихами съ неувядаемою красотой, или Зельма въ Союзѣ молодежи, представляющая первый эскизъ Норы. Вскорѣ по появленіи этого образа я замѣтилъ въ одной рецензіи, что онъ не имѣетъ въ пьесѣ достаточно простора и что Ибсену слѣдовало бы воспользоваться имъ для совершенно новой драмы. Онъ сдѣлалъ это въ Норѣ.
По моему мнѣнію, такъ называемая эмансипація женщины въ современномъ смыслѣ рѣшительно не привлекала Ибсена и не была ему по душѣ при началѣ его поприща. Наоборотъ, Ибсенъ первоначально не питалъ особенной симпатіи къ женщинѣ. Есть писатели, имѣющіе въ себѣ сродство съ женскою природой, даже отличающіеся до нѣкоторой степени женственнымъ складомъ души. Ибсенъ не принадлежитъ къ ихъ числу. Я думаю, что онъ находитъ больше удовольствія въ разговорѣ съ мужчинами, чѣмъ съ женщинами, и, навѣрное, онъ проводилъ гораздо меньше времени въ обществѣ женщинъ, чѣмъ это обыкновенно дѣлаютъ поэты. Не слѣдуетъ также думать, что современныя сочиненія о законности измѣненія въ общественномъ положеніи женщины находили въ немъ восторженнаго читателя. Если я не ошибаюсь, книга Стюарта Милля о женскомъ вопросѣ очень не нравилась ему, и личность Милля, какъ писателя, не внушала ему симпатіи. Въ особенности утвержденіе или признаніе Милля, что онъ обязанъ своей женѣ многимъ и лучшимъ въ своихъ сочиненіяхъ, казалось смѣшнымъ Ибсену при его рѣзко опредѣлившемся индивидуализмѣ. «Подумайте, — говорилъ онъ, улыбаясь, — что еслибъ мы должны были читать Гегеля или Краузе съ тою мыслью, что мы не знаемъ навѣрное, кто, въ сущности, передъ нами, г-нъ или г-жа Гегель, г-нъ или г-жа Краузе!»
Я не думаю, чтобъ эта непріязнь къ личности Стюарта Милля была у Ибсена самостоятельнымъ явленіемъ, не имѣющимъ связи съ его отношеніемъ къ женскому вопросу, Я скорѣе предполагаю, что въ немъ было зарождавшееся чувство сопротивленія, вызванное или воспитаніемъ, или естественною досадой на каррикатурныя формы женской эмансипаціи, однакожъ, такое чувство сопротивленія, которому было суждено смѣниться тѣмъ болѣе страстнымъ присоединеніемъ. Здѣсь разсудокъ Ибсена произвелъ превращеніе въ его настроеніи. Онъ, какъ истый поэтъ, способенъ всецѣло сдѣлаться органомъ идеи, сначала оставлявшей его равнодушнымъ, если онъ чувствуетъ, что эта идея одна изъ воинственныхъ мыслей вѣка, имѣющихъ предъ собой богатое будущее. И если мы прочтемъ послѣднюю сцену въ Норѣ, эти реплики, падающія, подобно ударамъ меча, — реплику Гельмера: «Никто не жертвуетъ своею честью ради той, которую онъ любитъ», и отвѣтъ Норы: «Это дѣлали сотни тысячъ женщинъ», — эти реплики, въ которыхъ между мужемъ и женой, сидящими за столомъ другъ противъ друга, открывается бездна — болѣе ужасная, тѣмъ была когда-либо преисподняя въ старыхъ романтическихъ драмахъ, — тогда мы почувствуемъ, что Ибсенъ не только наполнилъ душу свою идеями времени, но что въ своихъ помыслахъ онъ придалъ имъ еще больше величія и еще сильнѣе изощрилъ ихъ, такъ что, посредствомъ своего искусства, заставляетъ ихъ проникать даже въ зачерствѣлыя сердца. Пьеса произвела могущественное, хотя и ужасающее впечатлѣніе. Цѣлыя столѣтія общество, въ лицѣ своихъ поэтовъ, смотрѣло на бракъ, заключенный по любви и не нарушаемый третьимъ лицомъ, какъ на вѣрную пристань, и въ такомъ духѣ воспѣвало его. Теперь увидали, что эта пристань полна подводныхъ камней и мелей. И казалось, будто Ибсенъ погасилъ всѣ маяки.
Затѣмъ послѣдовали Привидѣнія. Снова, какъ и въ, здѣсь анализируется брачная жизнь, контрастъ брачнаго сойка въ этой послѣдней пьесѣ. Что составляетъ величіе и изящество драмы, это то, что Ибсенъ такъ многимъ надѣлилъ мужа. Чего только онъ ни приписываетъ ему! Гельмеръ — вполнѣ почтенный, безупречно честный человѣкъ, превосходный хозяинъ, ревниво оберегающій свою самостоятельность отъ чужихъ и подчиненныхъ, строгій и нѣжный отецъ, добросердечный, художественно образованный человѣкъ и т. д. — и все же, все же жена этого человѣка была жертвой, а бракъ ихъ — «гробомъ повапленнымъ».
Мужъ въ брачномъ союзѣ, въ который даетъ намъ возможность глубоко заглянуть драма Привидѣнія, былъ совсѣмъ противуположнаго склада: грубый, пьяница, безпощадно развратный; но все же онъ настолько обладалъ нерѣдко свойственною необузданнымъ людямъ способностью привлекать сердца мнимымъ добродушіемъ, что его женѣ было еще возможно скрывать его образъ жизни и не выдавать истиннаго положенія вещей. Уживаясь съ нимъ, отдаваясь ему, она не только приносила ему въ жертву свое личное благополучіе и счастіе, но сдѣлалась матерью существа, обреченнаго на гибель съ самаго рожденія, — матерью сына, которымъ, при вступленіи въ зрѣлый возрастъ, овладѣваютъ смертельное утомленіе, отчаяніе, безуміе, идіотизмъ, — все же та часть общества, представителемъ которой является господинъ пасторъ Мандерсъ, называетъ эту жертву обязанностью ея и ея сына и находитъ, что попытка возстать противъ этого отвратительнаго положенія вещей была бы преступленіемъ.
Въ этомъ паѳосъ пьесы, и этотъ паѳосъ ужаснулъ великій сонмъ филистеровъ еще болѣе, чѣмъ Нора. На этотъ разъ можно было подумать, что Ибсенъ погасилъ даже звѣзды. «Ни одной свѣтлой точки!»
Отношенія между мужемъ и женой представлены въ Привидѣніяхъ съ новой точки зрѣнія: отвѣтственность передъ ребенкомъ составляетъ какъ бы ихъ мѣрило. Драма излагаетъ въ поэтической формѣ идею наслѣдственности; она представляетъ, на основаніи того детерминизма, который сталъ теперь послѣднимъ словомъ современной науки по этому вопросу, сплошь и рядомъ замѣчающееся предопредѣленіе судьбы дѣтей родителями и даетъ этому факту волнующій, наводящій на размышленій фонъ, указывая на тотъ общій фактъ, на который уже намекаетъ заглавіе (Gengangere, привидѣнія въ смыслѣ французскаго revenants), а именно: на обусловленное наслѣдственностью сохраненіе чувствъ, а чрезъ это, догматовъ, первоначальныя жизненныя условіи которыхъ вымерли и уступили мѣсто другимъ, съ которыми эти чувства находится въ противорѣчіи.
По отношенію въ развитію Ибсена итогъ выборъ сюжета вызываетъ особенный интересъ, потому что здѣсь поэтъ впервые разомкнулъ передъ нами тотъ кругъ, которымъ индивидуализмъ его обыкновенно обводитъ, какъ кольцомъ, отдѣльную личность. Въ одномъ письмѣ отъ 1871 г. Ибсенъ написалъ слѣдующія слова, знаменательныя относительно многаго въ его характерѣ:
«Въ солидарности я, собственно говоря, никогда не питалъ сильнаго чувства, я только такъ принималъ ее, какъ традиціонный догматъ, и еслибъ имѣли мужество совершенно выкинуть ее изъ соображеніи, то, можетъ быть, освободились бы отъ балласта, болѣе всего тяготѣющаго надъ личностью».
Теперь, десять лѣтъ спустя, онъ постигъ значеніе солидарности; теперь онъ настоящимъ образомъ понялъ, что «мужество» не поможетъ пренебречь ею, и что всѣ мы отъ самаго рожденія солидарно связаны съ лицами и обстоятельствами, которыя намъ не подчиняются. Съ годами Ибсенъ, очевидно, входилъ все въ болѣе тѣсное отношеніе къ основнымъ идеямъ времени.
Такъ, мы видимъ, что онъ, который, какъ и всѣ почти находящіеся теперь въ живыхъ писатели старшаго поколѣнія, сначала стоялъ по поясъ въ романтическомъ періодѣ, высвобождается изъ него, поднимается надъ нимъ и постепенно становится все болѣе и болѣе современнымъ, подъ конецъ является самымъ современнымъ среди современныхъ умовъ. Въ этомъ, но моему убѣжденію, неувядаемая слава Ибсена, я это даетъ его сочиненіямъ неизмѣнную цѣну. Ибо современное не то, что мимолетно, оно — пламя самой жизни, жизненная искра, идейная душа вѣка.
Надо надѣяться, что неудовольствіе, возбужденное во многихъ сферахъ послѣднимъ изъ названныхъ иною произведеній Ибсена, и грубая критика, предметомъ которой оно послужило, не повліяютъ задерживающимъ образомъ на его творчество. Въ первое мгновеніе этотъ пріемъ могъ, конечно, произвести на него подавляющее впечатлѣніе. Онъ писалъ по поводу этого:
«Когда я думаю, какъ вяло, тяжело и тупо пониманіе на родинѣ, въ Норвегіи, когда обращаю вниманіе на то, какимъ мелкимъ оказывается весь тамошній способъ воззрѣнія, тогда на него находитъ глубокое уныніе, и мнѣ кажется иной разъ, что я могъ бы немедленно покончить съ своею литературною дѣятельностью. У насъ, на родинѣ, собственно говоря, совсѣмъ не нуждаются въ поэтическихъ произведеніяхъ: пробавляются газетой стортинга и Лютеранскимъ Еженедѣльнымъ Обозрѣніемъ. И, кромѣ того, существуютъ, вѣдь, партійныя газеты. У меня нѣтъ таланта, чтобы быть государственнымъ гражданиномъ, и нѣтъ таланта, чтобы быть человѣкомъ ортодоксальнымъ; а если у меня нѣтъ къ чему-либо таланта, то я и не берусь за это. Для меня свобода — первое и высшее жизненное условіе. У насъ, на родинѣ, не особенно заботятся о свободѣ, а думаютъ только о вольностяхъ — иные больше, другіе меньше, смотря по точкѣ зрѣнія партіи. Крайне тягостно дѣйствуетъ на меня также вся эта неумѣлость, все то, что разсчитано на простой народъ въ нашихъ публичныхъ преніяхъ. При весьма похвальныхъ усиліяхъ преобразовать нашъ народъ въ демократическое государство, чуть ли не добились того, что сдѣлали изъ насъ плебейское государство. Аристократичность образа мыслей, повидимому, ослабѣваетъ на родинѣ».
Буря, вызванная Привидѣніями, — произведеніемъ, въ которомъ Ибсенъ выразилъ свою самую мрачную мысль, свои самыя безнадежныя чувства, вскорѣ улеглась я нисколько не повредила поэту; напротивъ того, плохой пріемъ, выпавшій на долю этой трагедіи, былъ ему даже выгоденъ въ томъ отношеніи, что далъ ему «мотивъ» къ его послѣдней работѣ Врагъ народа, драмѣ, аллегорически выводящей на сцену вышеупомянутыя событія. Недавно и эта опороченная трагедія, которая не далѣе, какъ два года тому назадъ была отвергнута королевскими театрами въ Копенгагенѣ и Стокгольмѣ и даже театральною дирекціей въ Христіаніи, была представлена съ громкимъ успѣхомъ шведскими актерами въ Копенгагенѣ, а вслѣдъ затѣмъ эта пьеса завоевала симпатіи публики и въ Стокгольмѣ. Только отечество поэта еще противится постановкѣ на сцену его самой замѣчательной и самой смѣлой драмы.
Хорошимъ предзнаменованіемъ для будущихъ произведеній Ибсена является то обстоятельство, что, по мѣрѣ того, какъ онъ становился все современнѣе, онъ поднимался все выше и выше, какъ художникъ. Идеи новаго времени не приняли у него формы символовъ, не воплотились въ типы. Въ болѣе молодые годы его влекло къ великимъ идейнымъ образамъ: Бранду, Пееру Гинту и т. д.; но замѣчательно, что его мысли, увеличиваясь количественно, становились все яснѣе, а его образы все индивидуальнѣе. Техническое совершенство Ибсена въ послѣднихъ произведеніяхъ возростало съ каждымъ годомъ. Въ Порѣ онъ превзошелъ технику знаменитѣйшихъ французскихъ драматурговъ, а въ Привидѣніяхъ (несмотря на неудовлетворительность мотива, на которомъ основанъ пожаръ въ пріютѣ) обнаружилъ въ драматической сферѣ такую увѣренность, такую простоту и утонченность, которыя напоминаютъ античную трагедію временъ Софокла (Oedtpus гех),
Этотъ постоянный прогрессъ зависитъ отъ художнической настойчивости Ибсена, отъ его добросовѣстнаго прилежанія. Онъ работаетъ чрезвычайно медленно, много разъ передѣлываетъ свое произведеніе, такъ что, переписанное начисто, оно не представляетъ никакихъ поправокъ, и каждая страница его гладка и тверда, какъ мраморная плита, которой время не можетъ коснуться. Но это непрерывное усовершенствованіе, какъ мы въ томъ убѣждаемся при болѣе близкомъ разсмотрѣніи, зависитъ опять-таки отъ того, что Ибсенъ исключительно поэтъ и никогда не хотѣлъ быть чѣмъ-либо инымъ. Конечно, получается впечатлѣніе холодности и замкнутости, если писатель никогда не увлекается внѣшнимъ поводомъ, чтобы прибавить что-нибудь отъ себя въ поясненіе, если ни одно изъ совершающихся событій не можетъ побудить его высказать свое мнѣніе и не можетъ воодушевить его. Единственныя газетныя статьи, написанныя Ибсеномъ за послѣдніе годы, касались его правъ по отношенію къ его издателямъ или его безправія передъ его переводчиками, но не должно забывать, что эта холодная сдержанность дала ему возможность неуклонно стремиться къ совершенству въ своемъ искусствѣ, какъ къ своей idée fixe, своему идеалу, котораго онъ никогда не терялъ изъ вида, и онъ достигъ его. Трудно вообразить себѣ большую противуположность, нежели контрастъ, представляемый этимъ поэтомъ, который живетъ на дальнемъ югѣ, одинокій, отрѣшенный со всѣхъ сторонъ отъ внѣшняго міра, и, ничѣмъ не отвлекаясь отъ своего призванія, создаетъ и тщательно отдѣлываетъ художественные шедевры, и его великимъ братомъ по духу на сѣверѣ, который полною, слишкомъ полною горстью сыплетъ въ прессу большія и маленькія статьи по политическимъ, соціальнымъ и религіознымъ вопросамъ, имя котораго всюду на первомъ планѣ, такъ какъ онъ никогда не принимаетъ въ разсчетъ благоразумнаго правила, предписывающаго появляться рѣдко, заставлять жалѣть о своемъ отсутствіи, — который пишетъ пѣсни, произноситъ рѣчи, агитируетъ, ѣздитъ съ одного народнаго собранія на другое и всего лучше чувствуетъ себя тогда, когда стоитъ на ораторской трибунѣ, среди тысячи друзей и сотни враговъ, и своею смѣлостью и искусствомъ держитъ всю толпу въ напряженіи.
Генрикъ Ибсенъ не имѣетъ сходства съ какимъ-либо другимъ изъ живущихъ въ настоящее время поэтовъ, и ни одинъ изъ нихъ не оказывалъ на него вліянія. Изъ нѣмцевъ всего скорѣе пришлось бы сопоставить его съ серьезными и глубоко-критическими писателями, какъ Отто Лудвигъ или Фридрихъ Геббель, если бы захотѣли непремѣнно включить его въ какую-либо европейскую группу. Однакожь, онъ гораздо современнѣе и, какъ поэтъ, гораздо выше ихъ обоихъ. Съ Бьёрнсономъ, чье имя постоянно просится подъ перо всякій разъ, какъ занимаешься Ибсеномъ, онъ имѣетъ тѣ общія свойства, которыя бываютъ слѣдствіемъ одного отечества, одного возраста, соревнованія въ обработкѣ сюжетовъ и однороднаго развитія. Союзъ молодежи, написанный Ибсеномъ, далъ Бьёрнсону толчокъ къ сочиненію гражданскихъ драмъ. Когда Бьёрнсонъ написалъ Банкротство, у Ибсена явилось желаніе видоизмѣнить этотъ сюжетъ въ Столпахъ общества. Бьёрнсонъ разсказывалъ мнѣ, что онъ принужденъ былъ вычеркнуть одно предложеніе въ рукописи къ своей повѣсти Пыль, потому что оно почти слово въ слово встрѣчалось въ Привидѣніяхъ Ибсена, драмѣ, вышедшей въ свѣтъ во время печатанія повѣсти. Причина этого лежитъ въ томъ, что оба поэта прошли совершенно параллельный путь развитія. Генрикъ Ибсенъ могъ нѣсколько ранѣе освободиться отъ древнеисторическихъ, легендарныхъ и фантастическихъ сюжетовъ, чѣмъ Бьёрнсонъ, такъ какъ, поставленный въ болѣе независимыя условія, оторванный отъ родины и окруженный все прибывающими волнами современныхъ идей, онъ встрѣчалъ менѣе преградъ, которыя могли помѣшать ему послѣдовать призыву его эпохи, и въ немъ самомъ было менѣе наивности и менѣе піэтизма. Но различіе во времени, въ теченіе котораго оба поэта перешли отъ преимущественно романтическаго къ преимущественно реалистическому отношенію въ своихъ сюжетахъ, ограничивается нѣсколькими годами и ничтожно сравнительно съ замѣчательнымъ совпаденіемъ въ раздѣленіи на періоды ихъ поэтическаго поприща. Мнѣ кажется, что, съ этой точки зрѣнія, Бьёрнсона и Ибсена можно сравнить съ двумя древнесѣверными королями — Сигурдомъ и Эйштейномъ, выставляющими другъ передъ другомъ своя заслуги въ знаменитомъ разговорѣ, который передаетъ сказаніе и которымъ, между прочимъ, воспользовался Бьёрнсонъ въ своемъ произведеніи Сигурдъ: одинъ оставался дома и здѣсь заботился о просвѣщеніи своего отечества; другой покинулъ родину, скитался по дальнимъ странамъ и своими отважными и трудными похожденіями стяжалъ славу отечеству. У каждаго свои почитатели, у каждаго свои воинственные сподвижники, превозносящіе одного въ ущербъ другому. Но они братья, хотя и были нѣкоторое время враждующими братьями, и единственное справедливое рѣшеніе, какъ это и происходитъ въ концѣ пьесы, заключается въ томъ, чтобы царство было мирно раздѣлено между ними.