| И сразу вступилъ въ болѣе холодный климатъ. |
| Куперъ. |
Китсъ скончался изъ-за критической статьи. Кто это умеръ отъ «Андромахи»?[1] Низкія души! — де-Л’Омлетъ погибъ отъ ортолана. «L’histoire en est brève». Помоги мнѣ, духъ Апиція!
Золотая клѣтка привезла маленькаго крылатаго путешественника, изнѣженнаго, безпечнаго, томнаго, въ Chaussée d’Antin изъ далекаго Перу. Шесть пэровъ препровождали счастливую птицу отъ ея царственной властительницы La Bellissima къ герцогу де-Л’Омлетъ.
Въ эту ночь герцогъ ужиналъ одинъ. Въ тиши своего кабинета онъ лѣниво растянулся на оттоманкѣ, ради которой нарушилъ долгъ вѣрноподданаго, перебивъ ее у короля — знаменитой оттоманкѣ Cadêt.
Онъ прячетъ лицо въ подушкахъ. Часы бьютъ. Не владѣя своими чувствами, его свѣтлость проглатываетъ оливку. Въ эту минуту дверь тихонько отворяется при звукахъ нѣжной музыки, — и деликатнѣйшая птица является передъ изнѣженнѣйшимъ изъ людей! Но лицо Герцога омрачается тѣнью невыразимаго отвращенія! — «Horreur! — chien! — Baptiste! — l'oiseau! ah! bon Dieu! cet oiseau modeste que tu as deshabillé de ses plumes, et que tu as servi sans papier!»[2] — Безполезно прибавлять что-нибудь: — герцогъ испустилъ духъ въ пароксизмѣ отвращенія.
— Ха! ха! ха! — произнесъ его свѣтлость на третій день послѣ своей смерти.
— Хе! хе! хе! — тихонько подхватилъ чортъ, напуская на себя высокомѣрный видъ.
— Вы, конечно, шутите, — возразилъ де-Л’Омлетъ. — Я грѣшилъ, — c’est vrai — но, милѣйшій мой, послушайте, — вѣдь не думаете же вы серьезно привести въ исполненіе такую… такую… варварскую угрозу?
— Что? — возразилъ его величество, — вставай, сударь, раздѣвайся?
— Раздѣваться!.. это очень мило!.. нѣтъ, сударь, я не стану раздѣваться. Кто вы такой, позвольте васъ спросить?.. чтобы я, герцогъ де-Л’Омлетъ, принцъ де-Фуа-Гра, авторъ «Мазуркіады» и членъ Академіи, сталъ по вашему требованію снимать прелестнѣйшія понталоны, когда-либо сшитыя Бурдономъ, изящнѣйшій robe de chambre, когда-либо изготовленный Ромберомъ, — не говоря уже о необходимости развивать волосы, не говоря о затрудненіи снимать перчатки!
— Кто я такой?.. да, правда!.. Я — Вельзевулъ, князь мухъ. Сейчасъ я вытащилъ тебя изъ гроба розоваго дерева, выложеннаго слоновой костью. Тебя надушили самыми курьезными духами и упаковали точно въ багажъ. Беліалъ — мой инспекторъ кладбищъ — отправилъ тебя ко мнѣ. Панталоны, которыя, по твоимъ словамъ, сшиты Бурдономъ, — просто, пара отличныхъ полотняныхъ кальсонъ, а robe de chambre — огромнѣйшій саванъ.
— Милостивый государь! — возразилъ герцогъ, — меня нельзя оскорблять безнаказанно!.. Милостивый государь! Я разсчитаюсь съ вами за это оскорбленіе при первомъ удобномъ случаѣ! — Вы еще услышите обо мнѣ, милостивый государь!.. Пока, au revoir!.. — Съ этими словами герцогъ раскланялся и хотѣлъ уйти, но какой-то господинъ остановилъ его въ прихожей и заставилъ вернуться. Его свѣтлость протеръ глаза, зѣвнулъ, пожалъ плечами, задумался. Убѣдившись, что это онъ самъ, а не кто другой, герцогъ окинулъ взоромъ окружающую обстановку.
Зала была великолѣпная. Самъ де-Л’Омлетъ нашелъ ее bien comme il faut. Она поражала не столько длиной и шириной, сколько высотой. Потолка не было рѣшительно никакого, а вмѣсто него густая клубящаяся масса огненныхъ облаковъ. Голова его свѣтлости закружилась, когда онъ взглянулъ вверхъ. Оттуда свѣшивалась цѣпъ изъ неизвѣстнаго кроваво-краснаго металла, верхній конецъ которой терялся, подобно городу Бостону, parmi les nues. На нижнемъ висѣла огромная лампа. Герцогъ убѣдился, что она сдѣлана изъ рубина; но изъ нея лился свѣтъ, такой ослѣпительный, такой сильный, такой странный, какому никогда не молился Персъ, о какомъ не мечталъ Гебръ, какой не грезился мусульманину, когда, накурившись опіума, онъ валялся на ложѣ, спиной къ цвѣтамъ, а лицомъ къ богу Аполлону. Герцогъ пробормоталъ легкое проклятіе, рѣшительно одобрительнаго свойства.
Углы комнаты были закруглены въ видѣ нишъ. Въ трехъ изъ нихъ стояли статуи гигантскихъ размѣровъ. Ихъ красота была греческая, безобразіе египетское, а tout ensemble французскій. Въ четвертой нишѣ статуя была закутана покрываломъ, и не отличалась колоссальными размѣрами, за то виднѣлась ножка въ сандаліи. Де-Л’Омлетъ прижалъ руку къ сердцу, закрылъ глаза, поднялъ, ихъ, и замѣтилъ, что его сатанинское величество — покраснѣлъ.
Но картины! Киприда! Астарта! Асторетъ! — тысяча и всѣ одно и тоже! И Рафаэль разсматривалъ ихъ! Да, Рафаэль былъ здѣсь; вѣдь онъ написалъ, стало быть, былъ осужденъ. Картины! картины! О, роскошь! о, любовь! Кто, любуясь на эти запретныя красы, обратилъ бы вниманіе на золотыя рамы, сверкавшія, подобно звѣздамъ, на гіацинтовыхъ и порфировыхъ стѣнахъ? Но сердце герцога замерло. Не думайте, что онъ ошеломленъ великолѣпіемъ, одурманенъ благоуханіемъ безчисленныхъ курильницъ. C’est vrai que de toutes ces choses il a pensé beaucoup, — mais! Герцогъ де-Л’Омлетъ пораженъ ужасомъ, потому что сквозь единственное открытое окно онъ видитъ блескъ самаго зловѣщаго изъ всѣхъ огней!
Le pauvre Duc! Онъ не могъ не подумать, что чудныя, сладострастныя, безсмертныя мелодіи, оглашавшія залу, были на самомъ дѣлѣ вопли и стоны грѣшниковъ, проникавшіе, превращаясь въ мелодію, сквозь волшебныя стекла зачарованныхъ оконъ. А тамъ! вонъ тамъ! на той оттоманкѣ! кто это такой? онъ, petit maitre, — нѣтъ, божество, — что сидитъ словно мраморное изваяніе et qui sourit блѣдными губами, si amèrement?
Mais il faut agir, иными словами, французъ никогда не теряетъ присутствія духа. Къ тому же его свѣтлость ненавидѣлъ сцены. Де-Л’Омлетъ опомнился. На столѣ лежали нѣсколько рапиръ и нѣсколько шпагъ. Герцогъ учился фехтованію у Б., il avait tué ses six hommes. И такъ, il pent s’echapper. Онъ мѣряетъ двѣ шпаги, и съ невыразимой граціей предлагаетъ его величеству выбирать. Horreur! его величество не умѣетъ фехтовать.
Mais il joue? счастливая мысль, впрочемъ, у герцога всегда была превосходная память. Онъ изучалъ «Дьявола» аббата Готье. Тамъ сказано: «que le Diable n’ose pas refuser un jeu d’ecarté».
Но шансы, шансы! Конечно, отчаянные! но вѣдь и положеніе отчаянное! Къ тому же развѣ онъ не знакомъ со всѣми секретами, не изучалъ отца Лебрёна, не состоялъ членомъ Клуба Двадцати Одного? Si je perds, — разсуждаетъ онъ, — je serai deux fois perdu, я буду дважды проклятъ, voila tout! (Тутъ его свѣтлость пожалъ плечами). Si je gagne, je reviendrai à mes ortolans, que les cartes soient préparés!
Его свѣтлость весь забота, весь вниманіе, — его величество весь довѣріе. Посторонній зритель сказалъ бы, что это Францискъ и Карлъ. Его свѣтлость думалъ о ставкѣ. Его величество не думалъ, онъ тасовалъ. Герцогъ снялъ.
Карты сданы. Козырь открытъ… это… это — король! Нѣтъ… это была дама. Его величество проклялъ ея мужской костюмъ. Де-Л’Омлетъ приложилъ руку къ сердцу.
Они играютъ. Герцогъ считаетъ. Игра кончена. Его величество считаетъ медленно, улыбается и пьетъ вино. Герцогь прячетъ карту.
— C’est à vous à faire, — говоритъ его величество, снимая. Его свѣтлость поклонился, сдалъ и всталъ изъ-за стола, en présentant le Roi.
Его величество огорчился.
Если бы Александръ не былъ Александромъ, онъ былъ бы Діогеномъ; такъ и герцогъ, прощаясь съ своимъ противникомъ, увѣрялъ его, «que s’il n’eut été De-L’Omelette il n’aurait point d’obiection d’être le Diable».
Примѣчанія[править]
- ↑ Монфлерн. Авторъ «Parnasse Reformé» заставляетъ его говорить въ Гадесѣ: — «L’homme donc qui voudrait savoir ce dont je suis mort, qu’il ne demande pas s’il fut de fièvre ou de podagre, ou d’autre chose, mais qu’il entende que ce fut de «L’Andromaque».
- ↑ „О ужасъ! — собака! — Батистъ! птица! ахъ, Боже мой! ты обнажилъ отъ перьевъ эту скромную птицу и подалъ ее безъ бумаги!“
