ГРАФИНЯ ШАРНИ[править]
1901[править]
I.
За четвертой ступенью родство прекращается.[править]
Мирабо еще не успѣлъ завести своего экипажа, а потому его слуга пошелъ за наемной каретой.
Въ то время поѣздка въ Аржантейль составляла настоящее путешествіе, тогда какъ теперь, мы попадаемъ туда черезъ одиннадцать минутъ, а черезъ десять лѣтъ туда будутъ попадать, пожалуй, черезъ одиннадцать секундъ.
Отчего Мирабо выбралъ именно Аржантейль? Съ этимъ городомъ его связывали старинныя воспоминанія: человѣкъ чувствуетъ такую сильную потребность увеличить вдвое краткій срокъ, данный ему для жизни, что всѣми силами цѣпляется за прошлое, чтобы его не такъ сильно влекло къ будущему.
Въ Аржантейлѣ умеръ его отецъ, маркизъ Мирабо, 11 іюля 1789 года: въ самое время, чтобы въ качествѣ истаго дворянина избѣгнуть нежелательнаго лицезрѣнія взятія Бастиліи.
Проѣхавъ Аржантейльскій мостъ, Мирабо приказалъ кучеру остановиться.
— Мы уже пріѣхали? спросилъ докторъ.
— И да, и нѣтъ. Мы еще не доѣхали до замка Марэ, который находится въ четверти льё за Аржантейлемъ. Но я забылъ предупредить васъ, докторъ, что сегодня мы совершаемъ паломничество, и даже въ цѣлыхъ три мѣста.
— Паломничество? Для поклоненія какому-же святому? спросилъ, улыбаясь, докторъ.
— Святому Рикетти, любезный докторъ; вы не знаете такого святого, возведеннаго въ этотъ санъ не церковью, а людьми. По правдѣ сказать, я сильно сомнѣваюсь, чтобы Господь Богъ, если предположить, что Онъ занимается всѣми пустяками этого міра, принялъ такого святого; но, тѣмъ не менѣе, не подлежитъ сомнѣнію, что въ этомъ домѣ скончался Рикетги, маркизъ Мирабо, Другъ людей, какъ мученикъ, погибшій отъ распутнаго и развратнаго поведенія своего недостойнаго сына, Оноре-Габріеля-Виктора Рикетти, графа Мирабо.
— Ахъ! правда, вѣдь въ Аржантейлѣ умеръ вашъ отецъ. Простите, графъ, что я это забылъ. Дѣло въ томъ, что едва успѣвъ вернуться изъ Америки, я былъ арестованъ по дорогѣ изъ Гавра въ Парижъ въ первыхъ числахъ іюля, и сидѣлъ въ Бастиліи, когда случилась эта смерть. Я получилъ свободу 14 іюля, вмѣстѣ съ семью другими узниками и для меня смерть вашего отца — при всей значительности этого событія самого по себѣ — прошла, незамѣченной среди крупныхъ событій того мѣсяца… Гдѣ жилъ вашъ отецъ?
Когда Жильберъ предложилъ этотъ вопросъ, Мирабо только что остановился у рѣшетки одного дома на набережной, отдѣлявшагося отъ рѣки лужайкой шаговъ въ триста и шпалерными деревьями.
Огромная собака изъ породы Пиринейскихъ, ворча, бросилась къ рѣшеткѣ и просунула голову сквозь ея прутья, стараясь укусить Мирабо или схватить его за полу его одежды.
— Какъ видите, докторъ, сказалъ онъ, отступая отъ оскаленныхъ бѣлыхъ и грозныхъ зубовъ дворняжки, — здѣсь ничто не измѣнилось, и меня встрѣчаютъ точно такъ же, какъ встрѣчали при жизни моего отца.
Между тѣмъ, на крыльцѣ показался молодой человѣкъ; онъ заставилъ замолчать собаку, подозвалъ ее къ себѣ и тогда подошелъ къ двумъ незнакомцамъ.
— Извините, господа, сказалъ онъ, — хозяева не виноваты въ пріемѣ, оказанномъ вамъ собакой; много гуляющихъ останавливается передъ этимъ домомъ, въ которомъ жилъ маркизъ Мирабо и, такъ какъ бѣдный Картушъ не можетъ понять историческаго интереса, связаннаго съ жилищемъ его смиренныхъ хозяевъ, то онъ вѣчно злится. — Въ конуру, Картушъ!
Молодой человѣкъ съ угрозой поднялъ руку, и собака, продолжая рычать, вошла въ свою конуру, но высунула свои переднія лапы изъ нея и положила на нихъ морду съ оскаленными зубами и сверкающими глазами.
Мирабо и Жильберъ переглянулись.
— Господа, продолжалъ молодой человѣкъ, — теперь за рѣшоткой остался только хозяинъ, готовый отворить ворота и принять васъ, если ваше любопытство не ограничивается обзоромъ внѣшняго вида дома.
Жильберъ локтемъ толкнулъ Мирабо въ знакъ того, что онъ съ удовольствіемъ готовъ осмотрѣть внутренность дома. Мирабо понялъ его; да онъ и самъ желалъ того же.
— Сударь, сказалъ онъ, — вы угадали наше желаніе. Намъ извѣстно, что въ этомъ домѣ жилъ Другъ людей и намъ бы хотѣлось осмотрѣть его.
— Ваше желаніе еще болѣе возрастетъ, господа, сказалъ молодой человѣкъ, — когда вы узнаете, что во время пребыванія здѣсь отца, этотъ домъ не разъ удостаивался посѣщенія его знаменитаго сына, котораго, если вѣрить преданію, не всегда принимали такъ, какъ онъ того заслуживалъ и какъ бы мы его приняли, еслибы у него явилось такое желаніе, какъ у васъ, господа.
Проговоривъ это молодой человѣкъ поклонился, настежь отворилъ ворота передъ посѣтителями и пошелъ впередъ.
Но Картушъ, повидимому, не былъ расположенъ позволить имъ воспользоваться предложеннымъ гостепріимствомъ и снова съ бѣшенымъ лаемъ выскочилъ изъ конуры.
Молодой человѣкъ бросился между собакой и тѣмъ изъ его гостей, на кого главнымъ образомъ была направлена ярость Картуша. Но Мирабо отстранилъ рукою молодого человѣка.
— Сударь, сказала, онъ, — собаки и люди очень много на меня лаяли; люди иногда кусали меня, но собаки никогда. Кромѣ того, существуетъ мнѣніе, что человѣческій взглядъ всесиленъ надъ животными; позвольте мнѣ, пожалуйста, сдѣлать опытъ.
— Сударь, съ живостью сказалъ молодой человѣкъ: — Картушъ золъ, предупреждаю васъ.
— Ничего, ничего, отвѣчалъ Мирабо, — мнѣ ежедневно приходится имѣть дѣло съ еще болѣе злыми животными, и не далѣе, какъ сегодня, я укротилъ цѣлую свору.
— Да, но вы можете обратиться съ рѣчью къ этой сворѣ, вмѣшался Жильберъ, — а никто не отрицаетъ могущества вашего слова.
— Докторъ, я считалъ васъ сторонникомъ магнетизма?
— Конечно. Что жъ изъ этого?
— Вамъ бы слѣдовало признавать силу взгляда. Позвольте мнѣ магнетизировать Картуша.
— Пожалуйста, отвѣтилъ Жильберъ.
— О! сударь, не рискуйте, повторилъ молодой человѣкъ.
— Прошу васъ! проговорила. Мирабо.
Молодой человѣкъ поклонился въ знакъ согласія и отодвинулся влѣво, между тѣмъ, какъ Жильбера, отодвинулся вправо, какъ дѣлаютъ секунданты при дуэли, когда противникъ собирается стрѣлять.
Впрочемъ, молодой человѣкъ, стоя на ступенькахъ крыльца, приготовился остановить Картуша, еслибы слова или взгляда незнакомца оказалось недостаточно для укрощенія собаки.
Собака повернула голову сначала направо, а потомъ налѣво, какъ бы желая убѣдиться, въ полной ли беззащитности остался тотъ, на комъ сосредоточилась ея ненависть. Увидя его одного и безъ оружія, она медленно выползла изъ конуры и стремительно бросилась впередъ, разомъ сокративъ на треть пространство, отдѣлявшее ее отъ ея противника.
Мирабо скрестилъ руки на груди и устремилъ на непокорное животное тотъ властный взглядъ, который дѣлалъ его Юпитеромъ Громовержцемъ трибуны. При этомъ все электричество, какое могло заходиться въ этомъ мощномъ тѣлѣ, казалось, сосредоточилось въ его головѣ. Волосы его поднялись, точно львиная грива и, еслибы въ эту минуту было темно, то, навѣрное, можно было бы различить сыпавшіяся изъ его волосъ искры.
Собака остановилась и смотрѣла на него. Мирабо наклонился, взялъ горсть песку и бросилъ въ нее.
Собака, завыла и сдѣлала, еще прыжокъ къ своему противнику, но онъ самъ пошелъ на нее.
Животное замерло на мѣстѣ; затѣмъ, встревоженное приближеніемъ Мирабо, казалось, съ минуту колебалось между двумя боровшимися въ ней чувствами: гнѣвомъ и страхомъ, — оскалило зубы, но подогнуло заднія лапы. Наконецъ Мирабо поднялъ руку съ тѣмъ жестомъ, какой ему такъ часто удавался на трибунѣ, когда онъ бросалъ въ своихъ враговъ сарказмъ, оскорбленіе или насмѣшку, и собака, побѣжденная, дрожа всѣмъ тѣломъ, отступила, повернула голову, чтобы посмотрѣть, открыто ли ей отступленіе, и поспѣшно бросилась въ свою конуру.
Мирабо поднялъ голову, гордый и радостный, точно побѣдитель на Олимпійскихъ играхъ.
— Ахъ! докторъ, сказалъ онъ; — Мирабо отецъ былъ нравъ, говоря, что собаки — кандидаты въ человѣчество. Вотъ эта дерзка, подла, и вы сейчасъ ее увидите раболѣпствующей какъ человѣкъ.
Онъ опустилъ руку къ ногѣ и повелительно крикнулъ:
— Сюда, Картушъ, сюда!
Собака не рѣшалась, но, когда ея укротитель сдѣлалъ нетерпѣливый жестъ, она высунула голову изъ конуры, выползла изъ нея, не спуская глазъ съ глазъ Мирабо, проползла все пространство, отдѣлявшее ее отъ него, и, очутившись у его ногъ, медленно и робко подняла голову и кончикомъ языка лизнула его пальцы.
— Хорошо, сказала, Мирабо, — въ конуру!
Онъ сдѣлалъ жестъ, и собака повиновалась.
Мирабо обратился къ Жильберу, между тѣмъ какъ молодой человѣкъ стоялъ на крыльцѣ, дрожа отъ страха и онѣмѣвъ отъ удивленія.
— Знаете, докторъ, о чемъ я думалъ, продѣлывая сумасбродство, которому вы были свидѣтелемъ?
— Нѣтъ, и очень желаю знать, такъ какъ вы, надѣюсь, его дѣлали не изъ простого удальства?
— Я думалъ о знаменитой ночи съ 5 на 6 октября. Докторъ, докторъ, я бы отдалъ половину тѣхъ дней, какіе мнѣ остается прожить, чтобы король Людовика. XVI видѣлъ, какъ эта собака бросилась на меня, вернулась въ свою конуру и подползла лизать мою руку.
— Извините меня, сударь, за то, что я такъ унизилъ Картуша, сказала, онъ молодому человѣку. — Пойдемте, осмотрѣть домъ Друга людей, такъ какъ вамъ угодно показать его намъ.
Молодой человѣкъ пропустилъ Мирабо впередъ, тѣмъ болѣе, что онъ, казалось, не нуждался въ проводникѣ и зналъ домъ не хуже его самого.
Не останавливаясь въ нижнемъ этажѣ, онъ поднялся по лѣстницѣ съ желѣзными перилами довольно изящной работы.
— Сюда, докторъ, говорилъ онъ, — сюда.
Дѣйствительно съ увлеченіемъ, ему свойственнымъ, съ привычкой къ господству, составлявшей отличительную черту его темперамента, Мирабо изъ зрителя превратился въ актера, изъ простаго посѣтителя въ хозяина дома.
Жильбера, слѣдовалъ за нимъ.
Между тѣмъ молодой человѣкъ пошелъ къ своему отцу, человѣку лѣтъ за пятьдесятъ, и къ своимъ двумъ сестрамъ, молодымъ дѣвушкамъ пятнадцати и семнадцати лѣтъ, чтобы разсказать имъ о странномъ гостѣ.
Въ то время какъ онъ разсказывалъ исторію подчиненія Картуша, Мирабо показывалъ Жильберу кабинетъ, спальню и гостиную маркиза Мирабо, и, такъ какъ каждая комната пробуждала въ немъ воспоминанія, то онъ разсказывалъ анекдотъ за анекдотомъ съ свойственнымъ ему очарованіемъ и увлеченіемъ.
Хозяинъ со всей семьей, разинувъ ротъ, слушали этого чичероне, который разсказывалъ имъ исторію ихъ дома.
Они осмотрѣли комнаты верхняго этажа, когда на церкви Аржантейля пробило семь часовъ. Мирабо, боясь, что у него не хватитъ времени сдѣлать все, что ему еще предстояло, торопилъ Жильбера идти внизъ, и самъ быстро спустился съ первыхъ четырехъ ступенекъ.
— Сударь, сказалъ ему хозяинъ дома, — такъ какъ вы знаете столько исторій о маркизѣ Мирабо и о его знаменитомъ сынѣ, то могли-бы, какъ мнѣ кажется, разсказать по поводу этихъ четырехъ ступенекъ исторію, не менѣе любопытную чѣмъ всѣ остальныя.
Мирабо остановился и улыбнулся.
— Это правда, проговорилъ онъ, — но я хотѣлъ умолчать о ней.
— Отчего-же, графъ? спросилъ докторъ.
— Судите сами. Выйдя изъ Венсенской башни, Мирабо, который былъ вдвое старше блуднаго сына и не ожидалъ, чтобы въ честь его возвращенія зарѣзали откормленнаго теленка, вздумалъ пойти потребовать свое законное наслѣдство. Двѣ причины обусловливали дурной пріемъ, испытанный имъ въ родительскомъ домѣ: онъ вышелъ изъ Венсена противъ воли маркиза и пришелъ къ нему просить денегъ. Это привело къ тому, что маркизъ, занятый въ то время окончаніемъ сочиненія по филантропіи, при видѣ своего сына, поднялся съ мѣста, при первыхъ произнесенныхъ имъ словахъ схватилъ свою трость, и, услыхавъ слово деньги, бросился на него. Графъ зналъ своего отца, но все таки надѣялся, что его тридцати-семилѣтній возрастъ спасетъ его отъ отцовскаго наказанія, но, созналъ свое заблужденіе, когда удары тростью посыпались на его плечи.
— Какъ удары тростью? воскликнулъ Жильберъ.
— Да, настоящіе удары, а не такіе, какъ тѣ, что даются и получаются во Французской Комедіи въ пьесахъ Мольера, удары весьма реальные, которые могутъ расколоть голову и переломать руки.
— Что-же сдѣлалъ графъ Мирабо? спросилъ Жильберъ.
— Онъ сдѣлалъ то, что сдѣлалъ Горацій, когда участвовала, впервые въ сраженіи: бѣжалъ. Къ несчастію, у него не было щита; имѣй она, его, онъ, вмѣсто того, чтобы бросить его, какъ сдѣлалъ Горацій, воспользовался бы имъ для отраженія ударовъ. Поэтому, за неимѣніемъ щита, онъ сбѣжалъ съ первыхъ четырехъ ступенекъ этой лѣстницы, пожалуй, скорѣе, чѣмъ я это сейчасъ сдѣлалъ. На этой ступенькѣ онъ остановился, обернулся и, въ свою очередь, поднялъ трость. «Остановитесь, милостивый государь», сказалъ онъ своему отцу, «за четвертой ступенью родство прекращается!» Этотъ плохой каламбуръ, однако, остановилъ маркиза, чего бы не сдѣлали самые лучшіе доводы. «Ахъ!» сказалъ онъ, «какое несчастье, что бальи[1] умеръ, я-бы ему сообщилъ эту остроту». Мирабо былъ слишкомъ хорошій стратегъ, чтобы не воспользоваться предоставленной ему возможностью къ отступленію. Онъ сбѣжалъ съ остальныхъ ступеней лѣстницы почти такъ же быстро, какъ съ первыхъ и, къ своему великому горю, болѣе не возвращался домой. Великій негодяй этотъ графъ Мирабо, не правда-ли, докторъ?
— О! сударь, проговорила, молодой человѣкъ, подходя къ Мирабо и умоляюще складывая руки, точно будто прося у него прощенія за противорѣчіе, — о! сударь, скорѣе великій человѣкъ!
Мирабо пристально посмотрѣлъ на него.
— А! а! воскликнулъ онъ, неужели есть люди, которые такъ думаютъ о графѣ Мирабо?
— О, да, сказалъ молодой человѣкъ, — и, рискуя вамъ не понравиться, я долженъ объявить, что я первый изъ нихъ.
— О! возразилъ Мирабо со смѣхомъ, — этого не слѣдуетъ такъ громко заявлять въ этомъ домѣ, молодой человѣкъ, не то его стѣны могутъ обрушиться на васъ.
Сдѣлавъ поклонъ: почтительный старику и любезный двумъ молодымъ дѣвушкамъ, онъ прошелъ по саду, пославъ рукою привѣтствіе Картушу: тотъ отвѣтилъ ему рычаньемъ, въ которомъ чувствовалась вмѣстѣ и покорность и злоба.
Жильберъ послѣдовалъ за Мирабо, и послѣдній приказалъ кучеру ѣхать въ городъ и остановиться у церкви.
На углу первой улицы онъ остановилъ карету и, вынувъ карточку изъ кармана, сказалъ своему лакею.
— Тейчъ, отдайте отъ моего имени эту карточку молодому человѣку, который не одного со мною мнѣнія о г-нѣ Мирабо. — Ахъ, докторъ, прибавилъ онъ со вздохомъ, — онъ еще не читалъ «Великой измѣны г-на де Мирабо!»
Тейчъ вернулся, а съ нимъ и молодой человѣкъ.
— О! графъ, сказалъ онъ съ искреннимъ восхищеніемъ, — удостойте меня того, что вы дозволили Картушу; удостойте меня чести поцѣловать вашу руку.
Мирабо раскрылъ свои объятія и прижалъ молодого человѣка къ своему сердцу.
— Графъ, сказалъ тотъ, — моя фамилія Морнэ; если вамъ понадобится человѣкъ, готовый умереть за васъ, вспомните обо мнѣ.
На глаза Мирабо навернулись слезы.
— Докторъ, проговорилъ онъ, — вотъ люди, которые замѣнять насъ. Честное слово, мнѣ кажется, что они лучше насъ!
II.
Женщина, похожая на королеву.[править]
Карета остановилась у дверей церкви Аржантейля.
Я вамъ сказалъ, что я не былъ въ Аржантейлѣ съ того дня, какъ мой отецъ ударами трости выгналъ меня. Я ошибся; я возвращался сюда, чтобы проводить его тѣло въ эту церковь.
Мирабо вышелъ изъ кареты, снялъ шляпу и съ непокрытой головой, медленно и торжественно вошела, въ церковь.
Этотъ странный человѣкъ былъ полонъ самыхъ противоположныхъ чувствъ: такъ, у него являлась потребность религіи въ то время, какъ всѣ стали философами, а многіе доводили философію до атеизма.
Жильберъ слѣдовалъ за нимъ на нѣкоторомъ разстояніи. Онъ видѣлъ, какъ Мирабо прошелъ черезъ всю церковь и не вдалекѣ отъ алтаря Богоматери остановился у массивной колонны, которая, судя по своей романской капители, относилась къ XII столѣтію. Онъ склонилъ голову и устремилъ глаза на черную плиту, занимавшую середину часовни.
Чтобы узнать, что такъ поглощало мысли Мирабо, докторъ прослѣдилъ направленіе его взгляда и увидалъ слѣдующую надпись:
Уступая невольному порыву уваженія къ смерти, Жильберъ наклонилъ голову и старался припомнить какую-нибудь молитву, чтобы исполнить просьбу, съ какой надгробная надпись обращалась ко всякому христіанину.
Но, если Жильберъ въ своемъ дѣтствѣ и умѣлъ говорить на языкѣ вѣры и смиренія, что весьма гадательно, — то сомнѣніе, эта гангрена прошлаго столѣтія, заставила его позабыть все іо послѣдняго слова: ихъ замѣнила ему философія со своими сарказмами и парадоксами.
Видя, что его сердце и уста нѣмы и холодны онъ поднялъ глаза и увидалъ, какъ двѣ слезинки катились по лицу Мирабо, на которомъ страсти провели глубокія борозды, какъ лава взрываетъ поверхность вулкана.
Эти слезы Мирабо глубоко тронули Жильбера. Онъ подошелъ къ нему и пожалъ ему руку. Мирабо понялъ его.
Слезы, проливаемыя объ отцѣ, который его заключалъ въ тюрьму, тиранилъ, мучилъ, былибы непонятны или слишкомъ заурядны. Поэтому, онъ поспѣшилъ объяснить Жильберу настоящую причину своего волненія.
— Эта Франсуаза де Кастелланъ, мать моего отца, была достойная женщина, сказалъ онъ. — Когда всѣ меня находили отвратительнымъ, она находила лишь некрасивымъ; когда всѣ меня ненавидѣли, она почти любила меня! Но больше всего на свѣтѣ она любила своего сына. И, какъ видите, любезный Жильберъ, я соединила ихъ. А съ кѣмъ соединятъ меня? чьи кости будутъ покоиться рядомъ съ моими?.. У меня нѣтъ, даже, и собаки, которая любила-бы меня!
И она, горько разсмѣялся.
— Сударь, сказалъ съ упрекомъ чей-то голось, — въ церкви не смѣются!
Мирабо повернулъ голову и увидалъ священника.
— Сударь, отвѣтилъ онъ съ кротостью, — вы священникъ этой церкви?
— Да… Что вамъ угодно?
— Въ вашемъ приходѣ много бѣдныхъ?
— Больше чѣмъ лицъ, желающихъ давать милостыню…
— Но все таки, вамъ извѣстно нѣсколько сострадательныхъ сердецъ, нѣсколько филантропическихъ умовъ?..
Священникъ засмѣялся.
— Сударь, замѣтилъ Мирабо, — вы, кажется, изволили замѣтить мнѣ, что въ церкви не смѣются…
— Сударь! сказалъ оскорбленный священникъ, — ужъ не намѣреваетесь:іи вы учитьменя?..
— Нѣтъ, но я желаю вамъ доказать, что люди, считающіе своимъ долгомъ помогать своимъ ближнимъ, не такъ рѣдки, какъ вы полагаете. По всей вѣроятности, я буду жить въ замкѣ Марэ. И всякій рабочій, не имѣющій работы, найдетъ тамъ работу и хорошую плату; всякій голодный старикъ найдетъ кусокъ хлѣба; всякій больной, каковы бы ни были его политическія убѣжденія и религіозные принципы, найдетъ помощь; и съ этой цѣлью, съ сегодняшняго дня я предлагаю вамъ, г-нъ священникъ, кредитъ въ тысячу франковъ въ мѣсяцъ.
Вырвавъ листокъ изъ своей записной книжки, въ написалъ карандашомъ:
Вексель на сумму въ двѣнадцать тысячъ франковъ, которой г-нъ священникъ Аржантейля можетъ распоряжаться, получая отъ меня по тысячѣ франковъ въ мѣсяцъ и употребляя ихъ на добрыя дѣла, начиная съ дня моего водворенія въ замкѣ Марэ.
«Дана, въ церкви Аржантейля и подписанъ на алтарѣ Богоматери.
Дѣйствительно, Мирабо написалъ такой вексель и подписалъ его на алтарѣ Богородицы.
Написавъ и подписавъ вексель, онъ передалъ его священнику, который былъ пораженъ, еще не читавъ подписи, и была, пораженъ еще больше, прочтя ее.
Потомъ, Мирабо и докторъ вышли изъ церкви и сѣли въ карету.
Какъ, ни мало времени пробылъ Мирабо въ Аржантейлѣ, но онъ оставилъ тамъ по себѣ два воспоминанія, которымъ суждено было съ годами все разрастаться.
Нѣкоторымъ людямъ свойственно порождать событія всюду, куда-бы они ни ступили.
Всякому, кто даже въ наши дни зашелъ бы въ Аржантейлѣ въ тѣ мѣста, гдѣ останавливался Мирабо, жители со всѣми подробностями разскажутъ все, только что переданное нами, точно это случилось лишь наканунѣ.
Карета проѣхала большую улицу до самаго конца и выѣхала на Безонскую дорогу. Вскорѣ, на право отъ дороги, Мирабо увидалъ густыя деревья парка, а между ними аспидныя крыши замка и его служебныхъ построекъ. Это былъ Марэ.
На углу большой дороги и аллеи, ведшей къ воротамъ замка, стояла бѣдная хижина. У порога ея, на деревянной скамьѣ сидѣла женщина, держа на рукахъ блѣднаго, истощеннаго, больнаго ребенка. Мать, укачивая его, поднимала къ небу глаза, полные слезъ. Она обращалась къ тому, къ кому обращаются, когда уже болѣе ничего не ждутъ отъ людей.
Мирабо издали увидѣлъ эту грустную картину.
— Докторъ, сказалъ онъ, — я суевѣренъ, какъ простой крестьянинъ; если этотъ ребенокъ умреть, я не найму замка Марэ. Осмотрите его: это ваше дѣло.
Онъ остановилъ карету передъ хижиной.
— Докторъ, продолжалъ онъ, — такъ какъ мнѣ остается всего двадцать минутъ, чтобы осмотрѣть замокъ засвѣтло, то я отставлю васъ здѣсь; вы потомъ придете ко мнѣ и разскажете, есть ли надежда спасти ребенка.
— Добрая женщина, прибавилъ онъ, обращаясь къ матери, — этотъ господинъ великій докторъ; благодарите Провидѣніе за то, что оно послало его вамъ. Она, постарается вылечить вашего малютку.
Женщина едва вѣрила своимъ глазамъ и ушамъ. Она поднялась съ своимъ ребенкомъ на рукахъ, бормоча слова благодарности.
Жильберъ вышелъ изъ экипажа. Карета поѣхала далѣе, и черезъ пять минутъ Тейчъ звонилъ у воротъ замка.
Нѣкоторое время никто не показывался. Наконецъ появился какой то человѣкъ, судя по костюму, садовникъ.
Мирабо прежде всего освѣдомился, въ полномъ-ли порядкѣ, замокъ.
По словамъ садовника, замокъ былъ вполнѣ обитаемъ, да онъ и казался такимъ съ перваго взгляда. Онъ входилъ въ составъ имѣній аббатства Сенъ-Дени, и продавался на основаніи декретовъ объ недвижимомъ имуществѣ духовенства.
Какъ мы говорили, Мирабо уже зналъ его; но ему никогда не случалось такъ внимательно осматривать его, какъ теперь.
Войдя въ ворота, отъ очутился на первомъ, почти квадратномъ. дворѣ. Направо стоялъ домикъ садовника, а на лѣво второй домикъ, такой кокетливый по своему внѣшнему виду что никакъ нельзя было заподозрѣть въ немъ копію перваго.
А между тѣмъ, то былъ его двойникъ; но украшенія превратили грубый домикъ въ почти аристократическое жилище. Гигантскіе розовые кусты, покрытые цвѣтами, облекали его пестрымъ одѣяніемъ, между тѣмъ какъ поясъ изъ винограда перехватывалъ его зеленымъ шнуркомъ. Окна его были закрыты занавѣсями изъ гвоздикъ, геліотроповъ, фукцій, густыя вѣтки и распустившіеся цвѣты которыхъ мѣшали и солнцу и взгляду проникать внутрь комнатъ. Къ домику примыкалъ маленькій садикъ, гдѣ цвѣли лиліи, нарцисы и зеленѣли кактусы, такъ что издали онъ казался ковромъ, вышитымъ рукою Пенелопы. Онъ занималъ всю длину этого перваго двора; на противоположной-же его сторонѣ виднѣлась огромная плакучая ива и нѣсколько вязовъ.
Мы уже говорили о страсти Мирабо къ цвѣтамъ. При видѣ этого домика, заросшаго розами, и этого прелестнаго садика, онъ вскрикнулъ отъ восторга.
— О! сказалъ онъ садовнику, — этотъ домикъ тоже продается или отдается въ наемъ?
— Конечно, сударь, онъ принадлежитъ къ замку, а замокъ продается или отдается въ наемъ. Только въ настоящую минуту въ немъ живутъ, но безъ контракта, и поэтому, если вы сговоритесь насчетъ замка, можно будете, удалить особу, живущую здѣсь.
— Что это за особа? спросилъ Мирабо.
— Одна дама..
— Молодая?..
— Около тридцати пяти лѣтъ.
— Красивая?..
— Очень красивая.
— Хорошо, мы посмотримъ; прекрасная сосѣдка не портить дѣло. Покажите мнѣ замокъ, другъ мой.
Садовникъ, идя впередъ, перешелъ мостъ, отдѣлявшій первый дворъ отъ второго, и перекинутый черезъ маленькую рѣчку. Тутъ онъ остановился и сказалъ:
— Если вамъ, сударь, не угодно тревожить даму, занимающую домикъ, то это тѣмъ легче устроить, что эта рѣчка совершенно отдѣляетъ часть парка, примыкающую къ домику, отъ остального сада: она будетъ у себя, и вы, сударь, у себя…
— Хорошо, хорошо, проговорилъ Мирабо. — Посмотримъ замокъ.
Онъ проворно поднялся но пяти ступенькамъ крыльца. Садовникъ отворилъ главный входъ.
Они вошли въ переднюю съ оштукатуренными стѣнами, съ статуями въ нишахъ, съ вазами на каминахъ, по модѣ того времени.
Въ противоположной отъ входа стѣнѣ была дверь, ведущая въ садъ. Направо отъ передней были бильярдная и столовая. На лѣво двѣ гостиныя, одна большая, а другая маленькая.
Такое расположеніе комнатъ перваго этажа понравилось Мирабо; впрочемъ, онъ казался разсѣяннымъ и нетерпѣливымъ.
Второй этажъ состоялъ изъ большой комнаты, изъ которой можно было сдѣлать превосходный кабинетъ, и изъ трехъ или четырехъ спаленъ. Окна всѣхъ этихъ комкать были закрыты. Мирабо подошелъ къ одному изъ нихъ и открылъ его. Садовникъ хотѣлъ открыть остальныя, но Мирабо знакомъ остановилъ его.
Прямо подъ окномъ, отвореннымъ Мирабо, пода. огромной плакучей ивой сидѣла женщина и читала книгу, а въ нѣсколькихъ шагахъ отъ нея мальчикъ, лѣтъ пяти, игралъ на лужайкѣ, среди цвѣтовъ.
Мирабо понялъ, что это была обитательница дома.
Нельзя было представить себѣ болѣе граціознаго и изящнаго туалета, чѣмъ у этой дамы: на ней было надѣтъ короткій пенюаръ изъ бѣлой тафты съ кружевами и бѣлыми и розовыми рюшками; такими-же рюшками была отдѣлана ея бѣлая кисейная юбка; надѣтый подъ пенюаромъ лифъ изъ розовой тафты быль украшенъ такими-же бантиками, а наброшенный на голову капюшона, былъ весь отдѣланъ кружевами, ниспадавшими на ея лобъ и щеки, такъ что сквозь нихъ едва можно было разглядѣть черты лица дамы.
Руки ея были длинныя, тонкія, съ аристократическими ногтями; ея дѣтскія ножки въ бѣлыхъ шелковыхъ туфляхъ съ розовыми бантиками дополняли ея граціозную и обворожительную фигуру.
Нарядъ ребенка представлялъ оригинальное, въ то время довольно распространенное соединеніе. При бѣломъ атласномъ костюмѣ и шляпѣ à la Henri IV, на немъ былъ надѣта, трехцвѣтный поясъ, называвшійся à la Nation.
Впрочемъ точно такой же костюмъ быль и на маленькомъ дофинѣ, когда онъ въ послѣдній разъ показывался съ своей матерью на балконѣ Тюльери.
Мирабо сдѣлалъ знакъ садовнику не тревожить прекрасную даму, погруженную въ чтеніе. Это была, дѣйствительно, дама изъ цвѣточнаго домика, царица садика изъ лилій, кактусовъ и нарцисовъ; это была сосѣдка, которую Мирабо, какъ человѣкъ, вѣчно стремившійся къ наслажденіямъ, избралъ-бы самъ въ сосѣдки, еслибы случай не натолкнула» его на нее.
Нѣсколько минуть онъ пожиралъ глазами очаровательное созданье, сидѣвшее неподвижно какъ статуя, и не подозрѣвавшее о пламенномъ взорѣ., устремленномъ на нее. Но случайно или подъ вліяніемъ магнетическаго тока глаза ея оторвались отъ книги и обратились къ окну.
Она увидѣла Мирабо, вскрикнула отъ неожиданности, поднялась, позвала своего сына, и удалилась, держа его за руку, но нѣсколько разъ обернувъ голову, пока не скрылась между деревьями. Мирабо слѣдилъ за ней, пока ея свѣтлое платье мелькало между деревьями.
Какъ бы въ отвѣтъ на ея возгласъ испуга и неожиданности, Мирабо также вскрикнулъ, но отъ удивленія. У этой женщины была не только царственная поступь, но, насколько позволяло судить кружево, полузакрывавшее ея лицо, и черты Маріи-Антуанеты.
Ребенокъ увеличивалъ сходство: онъ былъ однихъ лѣтъ со вторымъ сыномъ королевы, т.-е. съ дофиномъ; а поступь, черты липа и малѣйшія движенія королевы такъ живо сохранились не только въ памяти, но, даже, въ сердцѣ Мирабо послѣ послѣдняго свиданія въ Сень-Клу, что онъ-бы узналъ ее, гдѣ-бы ни встрѣтилъ ее, подъ какими покровами она ни скрывалась-бы.
Какое чудо привело въ паркъ того дома, который собирался нанять Мирабо, эту таинственную женщину, живой портретъ королевы?
Въ эту минуту Мирабо почувствовалъ, что чья-то рука опустилась на его плечо.
III.
Вліяніе незнакомой дамы начинаетъ давать себя чувствовать.[править]
Мирабо вздрогнулъ и обернулся. Подлѣ него стоялъ докторъ Жильберъ.
— А! это вы, докторъ, сказалъ онъ. — Ну что-же?
— Я видѣлъ ребенка.
— И вы надѣетесь спасти его?
— Докторъ никогда не долженъ терять надежду, даже передъ лицомъ самой смерти.
— Это значитъ, что болѣзнь опасна.
— Болѣе, чѣмъ опасна, дорогой графъ, она смертельна.
— Что-же это за болѣзнь?
— Я очень радъ войти въ нѣкоторыя подробности по этому поводу, такъ какъ эти подробности не лишены интереса для человѣка, желающаго жить въ этомъ замкѣ, не зная, чѣмъ онъ рискуетъ.
— Какъ! уже не собираетесь ли вы увѣрить меня, что я рискую схватить здѣсь чуму?
— Нѣтъ, но я вамъ разскажу, какъ бѣдный малютка схватилъ лихорадку, отъ которой, по всей вѣроятности, умретъ черезъ недѣлю. Его мать косила съ садовникомъ сѣно замка и, чтобы быть свободнѣе, положила ребенка на траву, въ нѣсколькихъ шагахъ отъ рвовъ съ стоячей водой, окружающихъ паркъ. Бѣдная женщина, не имѣя понятія о двойномъ движеніи земли, оставила ребенка въ тѣни, не подозрѣвая, что черезъ часа, это мѣсто будетъ залито солнцемъ. Когда она прибѣжала на крикъ ребенка, то оказалось, что отъ слишкомъ долгаго пребыванія его на солнцѣ, былъ пораженъ его мозгъ, а кромѣ того, поглощеніе имъ болотныхъ испареній вызвало отравленіе, извѣстное подъ именемъ болотнаго.
— Извините, докторъ, но я не понимаю васъ, возразилъ Мирабо.
— Да развѣ вы никогда не слыхали о лихорадкахъ Понтійскихъ болотъ? Развѣ вы не слыхали о смертоносныхъ міазмахъ, испаряющихся изъ тосканскихъ мареммъ? Развѣ вы не читали у флорентійскаго поэта о смерти Піа дей Толомеи[2]?
— Нѣтъ, докторъ, я знаю все это, но, какъ человѣкъ свѣтскій и поэтъ, а не какъ химикъ и медикъ. Въ послѣдній разъ, какъ я видѣлъ Кабаниса, онъ мнѣ говорилъ что-то въ этомъ родѣ по поводу зала Манежа, гдѣ намъ не очень-то удобно. Онъ, даже, увѣряетъ, что если я не стану выходить раза три во время засѣданія, чтобы подышать чистымъ воздухомъ въ Тюльерійскомъ саду, то умру отравленнымъ.
— И Кабанисъ былъ совершенно правъ.
— Объяснитесь, докторъ. Я очень недурно знаю римскихъ и греческихъ классиковъ. Во время моего пятилѣтняго заключенія въ различныхъ тюрьмахъ, я написалъ даже о нравахъ древнихъ довольно неприличную книгу, не лишенную научности. Но я совершенно не понимаю, какъ можно отравиться въ залѣ національнаго собранія, если только насъ не укуситъ аббата. Мори, или если вы не станете читать листка Марата.
— Я постараюсь въ двухъ словахъ объяснить это вамъ. Архитекторъ, построившій залу манежа, — а къ несчастью, архитекторы такіе же плохіе химики, какъ вы, графъ, — этотъ архитекторъ не догадался проложить ни печныхъ трубъ для удаленія испорченнаго воздуха, ни нижнихъ трубъ для притока свѣжаго. Между тѣмъ, тысяча сто человѣкъ, заключенныхъ въ этой залѣ, вдыхаютъ кислородъ и выдыхаютъ углекислоту, и благодаря этому черезъ часъ засѣданія, особенно зимою, когда окна закрыты и печи натоплены, воздухъ становится совершенно испорченнымъ.
— Такъ что, по вашему мнѣнію, докторъ, я уже наполовину отравленъ?
— Конечно. И ваши кишечныя страданія не имѣютъ другой причины. Къ отравленіямъ залы манежа можно присоединить отравленія залы въ домѣ архіепископа, Венсенской башни, форта Жу и замка Ифъ.
— Такъ что, вся разница между мною и бѣднымъ малюткой заключается въ томъ, что онъ совсѣмъ отравленъ, а я наполовину?
— Да, графъ; отравленіе вызвало у него злокачественную лихорадку, которая сосредоточилась въ мозгу и мозговыхъ оболочкахъ. Эту болѣзнь называютъ просто мозговой лихорадкой, я же окрещу ее новымъ именемъ: мозговой водянкой. Отъ этого у него конвульсіи, распухшее лицо, посинѣвшія губы, судорожно сжатыя челюсти, затрудненное дыханіе и, наконецъ, липкій потъ, покрывающій все его тѣло.
— О, докторъ! перечисленіе всѣхъ этихъ признаковъ вызываетъ у меня ознобъ. Что же вы предписали этому бѣдняжкѣ?
— О! самое энергичное лѣченіе, и, спѣшу вамъ замѣтить, что два золотыхъ, завернутыхъ въ рецептъ, побудили мать выполнить его. Я велѣлъ положить холодные компрессы на голову и горячіе на ноги, дать ему рвотное, хининъ, декоктъ[3].
— И все это ни къ чему не приведетъ?..
— Да, если сама природа не поможетъ. Вы теперь понимаете, графъ, что замокъ Марэ совсѣмъ для васъ не годится.
— Вы такъ полагаете, докторъ! Очень жаль, потому что замокъ мнѣ очень нравится.
— Въ этомъ я узнаю васъ, вѣчнаго врага самому себѣ. Я вамъ совѣтую высокое мѣсто, а вы берете низкое; я вамъ рекомендую проточную воду, а вы выбираете стоячую.
— Но какой паркъ! полюбуйтесь на эти деревья, докторъ!
— Проспите одну ночь съ открытымъ окномъ, графъ, или прогуляйтесь послѣ одиннадцати часовъ вечера подъ этими прекрасными деревьями, и вы увидите, что сдѣлается съ вами на слѣдующій день.
— Я окажусь совершенно отравленнымъ?
— Да; вы хотѣли правды, графъ, и я не скрою ее отъ васъ. Я хорошо знаю васъ. Вы бѣжите сюда отъ свѣта; но онъ самъ явится сюда за вами: всякій тащитъ за собою свою цѣпь. Ваша цѣпь, это — наслажденіе ночью и работа днемъ. Пока вы были молоды, чувственныя наслажденія служили вамъ отдыхомъ отъ работъ. Но, по вашему собственному образному выраженію, вы чувствуете, что переходите отъ лѣта къ осени. И вотъ, можетъ случиться, что послѣ чрезмѣрныхъ ночныхъ наслажденій, или чрезмѣрнаго дневного труда, мнѣ придется пустить вамъ кровь; тогда вы, болѣе чѣмъ когда либо, будете склонны поглощать этотъ воздухъ, испорченный ночью большими деревьями парка, а днемъ болотными испареніями этой стоячей воды. И такимъ образомъ васъ будетъ двое противъ меня, оба сильнѣе меня: вы и природа.. И, конечно, я окажусь побѣжденнымъ.
— И такъ, вы полагаете, докторъ, что я погибну отъ болѣзни кишекъ?.. О! это мнѣ очень прискорбно. Эти болѣзни продолжительны и мучительны! Я бы предпочелъ апоплексическій ударь или аневризмъ. Вы не могли бы этого устроить?
— О! вамъ нечего просить меня, это сдѣлается само собою. Кишечное разстройство у васъ только вещь второстепенная, а самую главную роль играетъ сердце. Къ несчастью, у людей вашихъ лѣтъ, болѣзни сердца бываютъ самаго разнообразнаго вида, и не влекутъ за собою немедленной смерти. Но вы слишкомъ много жили сердцемъ; слишкомъ много думали, работали, страдали; слишкомъ много пили, смѣялись, любили, и ваше сердце, истощенное и ослабленное, можетъ вдругъ остановиться. Сердце, любезный другъ, все равно, что кошелекъ: какъ онъ туго ни набитъ, но мало-по-малу истощается. Но, показавъ вамъ дурную сторону, позвольте мнѣ развить вамъ и хорошую. Сердце слабѣетъ только съ теченіемъ времени. Берегите свое сердце, не требуйте отъ него больше работы, чѣмъ оно можетъ выполнить; не доставляйте ему волненій болѣе, чѣмъ оно можетъ вынести; старайтесь не допускать до серьезныхъ разстройствъ три главныхъ жизненныхъ отправленія: дыханіе, пищевареніе и кровообращеніе, и вы можете прожить еще двадцать, тридцать лѣтъ и умереть только отъ старости. Но, если, напротивъ, вы хотите убить себя, то нѣтъ ничего легче; вы сами можете ускорить или отдалить свой конецъ. Представьте себѣ, что вы правите парой горячихъ лошадей; заставьте ихъ идти шагомъ, и они, хотя и не скоро, могутъ пройти очень длинный путь; пустите ихъ вскачь, и, какъ кони солнца, они проскачутъ въ одинъ день и въ одну ночь вокругъ всего неба.
— Да, сказалъ Мирабо; — но, впродолженіи этого дня, онѣ все согрѣваютъ и освѣщаютъ вокругъ себя, а это уже кое-что. Пойдемте, доктора., становится поздно, я обо всемъ этомъ подумаю.
— Подумайте, отвѣтилъ докторъ, слѣдя за Мирабо; — но, прежде всего, обѣщайте мнѣ не нанимать этого замка. Около Парижа вы найдете двадцать, тридцать, пятьдесятъ другихъ, которые представляютъ тѣ же преимущества.
Можетъ быть Мирабо, покоряясь этому голосу разсудка, и пообѣщалъ бы; но вдругъ, онъ увидѣлъ въ окнѣ изъ-за цвѣтовъ, голову женщины въ юбкѣ изъ бѣлой тафты; эта женщина, какъ показалось Мирабо, улыбалась ему; но онъ не успѣлъ въ этомъ убѣдиться, потому что Жильберъ, догадываясь, что съ его больнымъ что-то случилось, посмотрѣлъ въ ту сторону, чтобы объяснить себѣ нервное дрожаніе его руки, на которую онъ опирался: голова поспѣшно исчезла, и у окна павильона виднѣлось лишь легкое покачиваніе вѣтвей — розъ, геліотроповъ и гвоздикъ.
— Ну что же, вы не отвѣчаете? замѣтилъ Жильберъ.
— Вы помните, докторъ, что я сказалъ королевѣ, когда, она, уходя, дала мнѣ поцѣловать свою руку: «Государыня, этимъ поцѣлуемъ спасена, монархія!»
— Да.
— Я взялъ тогда на себя тяжелое обязательство, въ особенности тяжелое теперь, когда я всѣми покинутъ. Тѣмъ не менѣе, я не хочу отказываться отъ этого обязательства. Не станемъ же презирать самоубійства, о которомъ вы говорили, докторъ; оно, пожалуй, окажется единственнымъ средствомъ съ честью выйти изъ затрудненія.
Дня черезъ дна Мирабо взялъ въ долгосрочную аренду замокъ Марэ.
IV.
Марсово поле.[править]
Мы уже показывали нашимъ читателямъ, какимъ неразрывнымъ узломъ федераціи связала себя Франція, и какое впечатлѣніе произвела на Европу частная федерація, предшествующая общей.
Европа понимала, что настанетъ время, когда и она превратится въ огромную федерацію гражданъ, въ общество братьевъ.
Мирабо настаивалъ на общей федераціи. На опасенія, высказанныя ему королемъ, онъ возразилъ, что если есть спасеніе для королевской власти во Франціи, то слѣдуетъ искать его не въ Парижѣ, а въ провинціи.
Кромѣ того, это собраніе людей, явившихся со всѣхъ концовъ Франціи, могло создать одно важное преимущество: король увидитъ свой народъ, а народъ увидитъ своего короля. Когда народонаселеніе всей Франціи, въ лицѣ трехъ сотъ тысячъ представителей буржуазіи, магистратуры и военнаго сословія, закричитъ на Марсовомъ полѣ: «Да здравствуетъ нація!» и соединитъ свои руки на развалинахъ Бастиліи, то нѣсколько слѣпыхъ придворныхъ, которые изъ личныхъ выгодъ стараются ослѣпить самого короля, не станутъ болѣе увѣрять его, что Парижъ, руководимый горстью мятежниконъ, одинъ требуетъ свободы, о которой остальная Франція и не думаетъ. Мирабо разсчитывалъ на здравый умъ короля; Мирабо разсчитывалъ на приверженность къ монархіи, въ то время еще столь живучую въ сердцахъ французовъ, и ждалъ, что это небывалое, неслыханное соприкосновеніе короля съ его народомъ, поведетъ къ священному союзу, расторгнуть который не удастся никакой интригѣ.
Геніальные люди, иногда, бываютъ способны на такія великія, поразительныя наивности, что впослѣдствіи, самые послѣдніе политическіе проходимцы имѣютъ право смѣяться надъ ихъ памятью.
Подготовительная федерація, какъ бы сама собою, уже совершилась на равнинахъ Ліона. Франція, инстинктивно-стремившаяся къ единству, надѣялась, что она окончательно упрочится въ деревняхъ Роны; но вскорѣ замѣтила, что если Ліонъ и могъ обручить Францію съ геніемъ свободы, то одинъ только Парижъ могъ совершить этотъ вѣнчальный обрядъ.
Наконецъ, мэръ Парижа и его коммуна принуждены были уступить требованіямъ другихъ городовъ и явились въ Собраніе съ предложеніемъ общей федераціи. Это предложеніе вызвало въ залѣ сильное волненіе. Такое огромное стеченіе народа въ Парннъ, въ этотъ фокусъ вѣчныхъ волненій, вызывало опасеніе обѣихъ партій Собранія: роялистовъ и якобинцевъ.
Роялисты боялись второго 14 іюля, направленнаго не противъ Бастиліи, а противъ королевской власти. Что станется съ королемъ среди этой ужасной стычки различныхъ страстей, среди этого страшнаго столкновенія различныхъ мнѣній?
Съ другой стороны якобинцы, хорошо знавшіе, какое вліяніе еще сохранялъ на народныя массы Людовикъ XVI, не менѣе враговъ своихъ опасались такого сборища. Они думали, что оно непремѣнно должно притупить, ослабить общественный духъ, усыпить недовѣрчивость, пробудить старое идолопоклонство, однимъ словомъ, воскресить монархію во Франціи.,
По сопротивляться этому движенію, не имѣвшему равнаго себѣ съ тѣхъ поръ, какъ въ XI столѣтіи вся Европа поднялась на освобожденіе Гроба Господня, не было возможности.
Собраніе всѣми силами старалось сдѣлать это сборище менѣе значительнымъ. Пренія усиленно затягивались, чтобы депутаты съ окраинъ не успѣли попасть во время. Кромѣ того, расходы были возложены на провинціи. Нѣкоторыя же изъ нихъ были, какъ всѣ знали, такъ бѣдны, что, при самыхъ большихъ усиліяхъ, не въ состояніи были покрыть путевыхъ издержекъ своихъ депутатовъ.
Но общественное воодушевленіе было такъ велико, что разрушило эти разсчеты: образовались складчины, при чемъ богатые платили за себя и за бѣдныхъ. Развилось широкое гостепріимство: по дорогамъ кричали: «Французы, отворяйте двери, къ вамъ идутъ братья съ другого конца Франціи!»
И этотъ возгласъ не встрѣтилъ нигдѣ молчанія или запертой двери.
Не стало ни чужихъ людей, ни незнакомыхъ: повсюду только французы, родственники, братья. Идите къ намъ, паломники великаго праздника!
Приходите, національные гвардейцы! приходите, солдаты! приходите, моряки! входите къ намъ, вы найдете матерей, супругъ, сыновья и супруги которыхъ найдутъ въ другомъ мѣстѣ гостепріимство, которое мы предлагаемъ вамъ!
Кто были вождями этихъ паломниковъ свободы? Старики, бѣдняки солдаты семилѣтней войны, унтеръ-офицеры, сражавшіеся при Фонтенуа, выслужившіеся офицеры, которымъ нужна была цѣлая жизнь труда, храбрости и самоотверженія, чтобы дослужиться до одного эполета поручика или двухъ эполетъ капитана; моряки, завоевавшіе Индію съ Бюсси и Дюплейксомъ и потерявшіе ее съ Лалли-Толандалемъ. Въ послѣдніе дни, восьмидесятилѣтніе старцы проходили не останавливаясь по десяти и двѣнадцати лье, чтобы поспѣть во время, и поспѣвали.
Стоя у преддверія вѣчнаго отдыха и послѣдняго сна, они нашли въ себѣ силы молодости. Дѣло въ томъ, что родина сдѣлала имъ знакъ: одной рукой она манила ихъ къ себѣ, а другой показала имъ будущее ихъ дѣтей. Предъ ними шла Надежда.
Всѣ паломники пѣли одну единственную пѣсню, шли ли они съ сѣвера или юга, съ востока или запада, изъ Эльзаса или Бретани, изъ Прованса или Нормандіи. Кто научилъ ихъ этой пѣснѣ, составленной тяжело, нескладно, какъ и тѣ древніе гимны, что распѣвали крестоносцы, проѣзжая по Архипелагу и равнинамъ Малой Азіи? Неизвѣстно: вѣроятно ангелъ обновитель, потрясавшій своими крыльями, проносясь надъ Франціей.
То была знаменитая пѣсня Ça ira, но не 93 года, — 93 все извратилъ, все измѣнилъ: смѣхъ превратилъ въ слезы, потъ въ кровь.
Нѣтъ, вся Франція, оторвавшаяся отъ своей земли, чтобы принести въ Парижъ всеобщую присягу, не пѣла угрозъ, она не говорила:
Ah! èa ira, èa ira, èa ira,
Les aristocrat’s à la lanterne
Ah! èa ira, èa ira, èa ira,
Les aristocrat’s on les pendra!
Нѣтъ, она распѣвала не пѣснь смерти, но пѣснь жизни; не гимнъ отчаянія, а надежды.
На совсѣмъ другой мотивъ она пѣла слѣдующія слова:
Le peuple en ce jour sans cesse répète:
Ah! èa ira, èa ira, èa ira,
Suivant les maximes de l’Evangile.
Ah! èa ira, èa ira, èa ira.
Liu législateur tout s’accomplira:
Celui qui s'élève, ou rabaissera;
Celui qui s’abaisse, on l'élèvera.
Нужна была громадная площадь, чтобы помѣстить пятьсотъ тысячъ человѣкъ. Для этого выбрали Марсово-Поле.
Но на немъ приходилось сдѣлать большія приготовленія и устроить вокругъ него дерновыя скамейки. Для этого было отряжено пятнадцать тысячъ рабочихъ съ лопатами, заступами и двузубыми мотыгами. Но для такой работы Титановъ оставалось всего три недѣли; а черезъ два дня оказалось, что имъ понадобится три мѣсяца.
Тогда совершилось чудо, по которому можно судить о парижскомъ воодушевленіи. За работу взялось все населеніе. Въ тотъ самый день, когда распространился слухъ, что Марсово Поле не будетъ готово къ 14 іюля, поднялись сто тысячъ человѣкъ и объявили съ полной увѣренностью: «Оно будетъ готово».
Они отправили своихъ депутатовъ къ парижскому мэру и рѣшили, что для того, чтобы не мѣшать дневнымъ работамъ, они будутъ работать ночью.
Въ тотъ же вечеръ, въ семь часовъ, пушечный выстрѣлъ возвѣстилъ, что дневная работа кончилась и начинается ночная.
На этотъ выстрѣлъ на Марсово Поле стали со всѣхъ сторонъ стекаться рабочіе. Всякій несъ свое орудіе": двузубую мотыгу, заступъ, лопату или тачку.
Другіе катили бочки съ виномъ, а вмѣстѣ съ ними и скрипки, гитары, барабаны и флейты.
Тутъ смѣшались всѣ возрасты, состоянія и оба пола: граждане, солдаты, аббаты, монахи, прекрасныя дамы, рыночныя торговки, сестры милосердія, актрисы — всѣ работали лопатой, катили тачки или везли возы; дѣти шли впереди съ факелами; играли оркестры; и весь этотъ шумъ покрывалъ громадный хорь изъ ста тысячъ голосовъ, распѣвавшій Ça ira.
Въ числѣ наиболѣе усердныхъ рабочихъ, обратили на себя вниманіе двое изъ первыхъ прибывшихъ въ Парижъ федералистовъ: одинъ былъ человѣкъ лѣтъ сорока, сильный и коренастый, но съ мрачнымъ лицомъ. Онъ не пѣлъ и мало говорилъ.
Другой былъ юноша лѣтъ двадцати, съ лицомъ улыбающимся и открытымъ, съ большими голубыми глазами, бѣлыми зубами, бѣлокурыми волосами; своими огромными руками онъ поднималъ большія тяжести; катилъ телѣжки и возы, никогда не останавливаясь, никогда не отдыхая, постоянно распѣвая, искоса посматривая на своего товарища, или обращаясь къ нему съ добрымъ словомъ, на которое тотъ никогда не отвѣчалъ, и поднося ему стаканъ вина, который тотъ отталкивалъ, такъ что предлагавшій возвращался на свое мѣсто, грустно пожимая плечами, и снова принимался работать за десятерыхъ и пѣть.
Это были два депутата изъ новаго департамента Aisne, отстоявшаго отъ Парижа всего на десять лье. Услыхавъ, что въ Парижѣ не хватаетъ рукъ они поспѣшили предложить одинъ свой молчаливый трудъ, а другой свою шумную и веселую помощь.
То были Бильо и Питу.
Разскажемъ теперь о томъ, что происходило въ Виллеръ-Котрэ въ то самое время, какъ они трудились въ Парижѣ.
V.
Катерина снова появляется на сцену.[править]
Въ одиннадцать часовъ вечера 5 іюля, доктора Рейналя разбудили три сильныхъ удара въ дверь. Добрый доктора, имѣлъ привычку по ночамъ самъ отворять дверь, чтобы имѣть возможность скорѣе узнать, кто имѣетъ нужду въ немъ.
На этотъ разъ, какъ и всегда, онъ вскочилъ съ постели, набросилъ на себя халатъ, надѣлъ туфли и, съ возможной поспѣшностью, спустился съ своей узкой лѣстницы.
Какъ ни торопился докторъ, но ночному посѣтителю она. показался, навѣрно, слишкомъ кропотливымъ, такъ какъ онъ снова принялся стучать въ дверь.
Отворивъ ее, докторъ Рейналь узналъ того самаго лакея, который однажды ночью приходилъ за нимъ, чтобы отвести его къ виконту Шарни.
— О! о! сказалъ докторъ, увидя его, — опять вы, мой другъ? Если вашъ господинъ снова раненъ, то пусть онъ остерегается ходить въ такія мѣста, гдѣ его обсыпаютъ пулями.
— Нѣтъ, сударь, отвѣчалъ лакей, — васъ просятъ не къ моему господину и не для раны, но для чего-то не менѣе спѣшнаго. Окончите вашъ туалетъ, вотъ для васъ лошадь, васъ ждутъ.
Докторъ никогда не употреблялъ на свой туалетъ болѣе пяти минутъ. На этотъ разъ, но голосу лакея и, въ особенности, по его манерѣ стучать, онъ понялъ, что его присутствіе необходимо, и поторопился.
Лакей, не сходя съ лошади, держалъ за поводья другую для доктора, который вскочилъ на нее и поѣхалъ вслѣдъ за лакеемъ. Тотъ повернулъ въ сторону, противоположную Бурсонну.
Онъ проѣхалъ паркъ, углубился въ лѣсъ и вскорѣ очутился на такой неровной мѣстности, что трудно было ѣхать верхомъ.
Вдругъ изъ-за дерева вышелъ какой-то человѣкъ.
— Это вы, докторъ? спросилъ онъ.
Докторъ, остановившій свою лошадь, узналъ голосъ виконта Шарни.
— Да, это я, сказалъ онъ. — Куда это вы завели меня, виконтъ? Вы сейчасъ увидите. Но сойдите съ лошади, пожалуйста, и слѣдуйте за мною.
Докторъ сошелъ; онъ началъ догадываться.
— А! а! пари держу, что дѣло идетъ о родахъ, сказалъ онъ.
Изидоръ схватилъ его за руку.
— Да, докторъ, поэтому, вы мнѣ обѣщаете сохранить всѣ въ тайнѣ?
Докторъ пожалъ плечами, какъ бы говоря: — «Э! Боже мой, будьте покойны, я еще и не то видалъ!»
— Въ такомъ случаѣ, пойдемте, сказалъ Изидоръ, отвѣчая на его мысль.
Пробираясь по толстому слою сухихъ листьевъ, подъ густой тѣнью великановъ-буковъ, сквозь трепещущую листву которыхъ по временамъ виднѣлись мерцающія звѣзды, они спустились въ оврагъ, куда нельзя было попасть на лошади. Черезъ нѣсколько минутъ докторъ увидѣлъ верхушку камня Клуиса.
— А! ужъ не въ хижину-ли отца Клуиса мы идемъ? сказалъ онъ.
— Не совсѣмъ, но очень близко отъ нея, отвѣчалъ Изидоръ.
Обойдя огромную скалу, онъ привелъ доктора къ двери строенія изъ кирпичей, примыкающаго къ хижинѣ старика сторожа, такъ что всѣ кругомъ полагали, что старикъ сдѣлалъ эту пристройку для самого себя.
Правда, что если бы не было тамъ Катерины, лежавшей на кровати, всякій, при первомъ взглядѣ на внутренность маленькой комнаты, убѣдился бы въ своемъ заблужденіи.
Стѣны были оклеены хорошенькими обоями, на двухъ окнахъ висѣли занавѣсы, подходившія къ обоямъ; простѣнокъ между двумя окнами занимало изящное зеркало; надъ нимъ стоялъ туалетъ, уставленный фарфоровыми флаконами и другими туалетными принадлежностями; два стула, два кресла, диванчикъ, шкапъ съ книгами, дополняли почти комфортабельное убранство этой комнаты.
Взглядъ добраго доктора не остановился на этихъ предметахъ. Онъ увидѣлъ женщину на кровати, и поспѣшилъ къ ней.
Увидя доктора, Катерина закрыла лицо руками и разрыдалась. Изидоръ подошелъ къ ней и назвалъ ее по имени; она прильнула къ его груди.
— Докторъ, проговорилъ молодой человѣкъ, я вамъ ввѣряю жизнь и честь той, кто пока только моя любовница, но, со временемъ, надѣюсь, будетъ моей женой.
— О! какъ ты добръ, дорогой Изидоръ, что говоришь мнѣ это! вѣдь ты самъ знаешь, что такая бѣдная дѣвушка, какъ я, никогда не можетъ сдѣлаться виконтессой Шарни. Но, тѣмъ не менѣе, благодарю тебя; ты знаешь, что мнѣ понадобятся силы, и хочешь придать мнѣ ихъ; будь покоенъ, у меня хватитъ мужества, и прежде всего и больше всего его потребуется для того, чтобы показать намъ свое лицо, дорогой докторъ, и протянуть вамъ руку.
Она только что успѣла протянуть руку доктору, какъ у нея начались боли, такія сильныя, какихъ еще не было.
Докторъ сдѣлалъ знакъ Изидору, и тотъ понялъ, что минута настала. Онъ опустился на колѣни передъ кроватью больной.
— Катя, сокровище мое, сказалъ онъ, — мнѣ бы, конечно, слѣдовало остаться съ тобою, чтобы ободрять и поддерживать тебя; но, боюсь, у меня не хватитъ силъ; однако, если ты желаешь этого…
Катерина обвила рукою шею Изидора.
— Уйди, уйди, сказала она; — благодарю тебя, что ты настолько меня любишь, что не можешь видѣть моихъ страданіи.
Изидоръ прильнулъ къ губамъ бѣдной дѣвушки, пожалъ руку доктору Рейпалю и выбѣжалъ изъ комнаты.
Впродолженіи двухъ часовъ онъ бродилъ по лѣсу, безпрестанно подходя къ двери; но всякій разъ пронзительный крикъ Катерины заставлялъ его удаляться.
Наконецъ, докторъ позвалъ его и, когда онъ подбѣжалъ къ двери, теперь отворенной, докторъ встрѣтилъ его съ ребенкомъ на рукахъ.
— Увы! увы! Изидоръ, сказала Катерина, — теперь я вдвойнѣ твоя… твоя, какъ любовница, твоя, какъ мать!
Черезъ недѣлю, въ ночь съ 13 на 14 іюля, въ тотъ же часъ, дверь снова отворилась; два человѣка вынесли на носилкахъ женщину и ребенка, которыхъ сопровождалъ верхомъ молодой человѣкъ; послѣдній все время просилъ носильщиковъ быть какъ можно осторожнѣе. На большой дорогѣ изъ Гарамона въ Виллеръ-Котрэ они нашли покойную карету, запряженную тройкой лошадей, куда сѣла женщина съ ребенкомъ.
Молодой человѣкъ отдалъ нѣсколько приказаній своему слугѣ, передалъ ему свою лошадь, и тоже усѣлся въ карету, которая, не заѣзжая въ Виллеръ-Котрэ, прямо выѣхала на парижскую дорогу.
Передъ отъѣздомъ, молодой человѣкъ оставилъ кошелекъ, полный золота, старику Клуису, а молодая женщина письмо на имя Питу.
Докторъ Рейналь, въ виду скораго выздоровленія больной и хорошаго сложенія ребенка, оказавшагося мальчикомъ, разрѣшилъ поѣздку въ Парижъ въ хорошемъ экипажѣ. Вслѣдствіе этого, Изидоръ рѣшилъ ѣхать немедленно, такъ какъ Бильо и Питу должны были вскорѣ вернуться.
Милостію Провидѣнія, которое, иногда, покровительствуеть тѣмъ, кого Оно потомъ, повидимому, покидаетъ, Катерина разрѣшилась въ отсутствіе Бильо, который, впрочемъ, и не зналъ, гдѣ нашла пріютъ его дочь, и Питу, который по своей невинности и не подозрѣвалъ о беременности Катерины.
Около пяти часовъ утра карета подъѣхала къ воротамъ Сень-Дени, но не могла выѣхать на бульвары, покрытые густой толпой, такъ какъ это былъ канунъ праздника.
Катерина попробовала высунуть голову въ окно, но сейчасъ же съ крикомъ откинулась назадъ и спрятала лицо на груди Изидора.
Первые, кого она узнала среди федералистовъ, были Бильо и Питу.
VI.
14 іюля 1790.[править]
Всѣ работы на Марсовомъ Полѣ были окончены вечеромъ 13 іюля. Многіе изъ рабочихъ, желая сохранить за собою мѣста на другой день, остались тамъ ночевать, какъ побѣдители ночуюга. на полѣ сраженія.
Бильо и Питу отправились къ федералистамъ и заняли мѣста между ними, на бульварѣ. Случаю было угодно, чтобы мѣсто, отведенное депутатамъ департамента Эны было именно тамъ, гдѣ остановилась карета съ прибывшей въ Парижъ Катериной съ своимъ ребенкомъ.
Дѣйствительно, линія федералистовъ тянулась отъ Бастиліи до бульвара Бонъ-Нувелль.
Всѣ старались какъ можно лучше принять этихъ дорогихъ гостей. Когда узнали, что идутъ Бретонцы, эти старшіе сыновья свободы, побѣдители Бастиліи вышли къ нимъ на встрѣчу въ Сенъ-Сиръ, и удержали ихъ въ качествѣ своихъ гостей.
Въ то время можно было видѣть примѣры необыкновеннаго безкорыстія и патріотизма.
Трактирщики собрались и, съ общаго согласія, рѣшили понизить цѣны.
Журналисты, эти страстные борцы, вѣчно между собою воюющіе съ пылкостью, которая, вообще, только разжигаетъ и усиливаетъ ихъ взаимную ненависть, журналисты, — по крайней мѣрѣ двое изъ нихъ Люстолу и Камилль Демуленъ, — предложили федеративное соглашеніе между писателями. Они отказывались отъ всякой конкуренціи, отъ всякой зависти и соревнованія, кромѣ соревнованія на пользу общественнаго благополучія.
Къ несчастью, предложеніе такого соглашенія не получило сочувствія въ прессѣ и осталось въ настоящемъ, какъ и въ будущемъ, только великой утопіей.
Національнаго собранія тоже коснулась электрическая искра энтузіазма, всколыхнувшаго тогда всю Францію. За нѣсколько дней до этого, по предложенію Монморанси и Лафайета, оно уничтожило наслѣдственность дворянства, которое защищалъ аббатъ Мори, сынъ деревенскаго башмачника.
Съ февраля мѣсяца, собраніе начало уничтожать наслѣдственность зла. По случаю казни братьевъ Агассъ, повѣшенныхъ за фальшивые векселя, оно рѣшило, что на эшафотѣ болѣе не станутъ клеймить ни дѣтей, ни родственниковъ осужденнаго.
Кромѣ того, въ тотъ день, когда собраніе уничтожило передачу привиллегій, одинъ нѣмецъ съ береговъ Рейна, перемѣнившій свое имя Жанъ-Батиста на Анахарсиса, — Анахарсисъ Клейнъ, прусскій баронъ, явился въ собраніе въ качествѣ депутата отъ всего человѣчества. Онъ велъ за собою человѣка, двадцать разныхъ народностей въ ихъ національныхъ костюмахъ. Всѣ они были изгнанники и пришли просить отъ имени народовъ своего мѣста въ федераціи.
Одно мѣсто было отведено Оратору человѣчества.
Съ другой стороны, вліяніе Мирабо съ каждымъ днемъ давало себя чувствовать. Благодаря этому могучему защитнику, дворъ пріобрѣталъ сторонниковъ не только между членами правой, но, даже, и лѣвой. Національное собраніе почти съ энтузіазмомъ вотировало двадцать четыре милліона на содержаніе короля и четыре милліона королевѣ.
Это былъ щедрый подарокъ за то, что они уплатили долги краснорѣчиваго оратора въ двѣсти восемь тысячъ франковъ и назначили ему помѣсячную ренту въ шесть тысячъ.
Мирабо не ошибся и насчетъ настроенія провинцій. Депутаты федерацій, принятые Людовикомъ XVI, принесли въ Парижъ вмѣстѣ съ восхищеніемъ Собранію и глубокое почтеніе къ монархіи. Они снимали шляпы передъ Бальи съ крикомъ: «Да здравствуетъ нація!», но становились на колѣни передъ Людовикомъ XVI и бросая свои шпаги къ его ногамъ, кричали; «Да здравствуетъ король!»
Къ несчастью король, почти лишенный поэзіи и рыцарства, плохо отвѣчалъ на всѣ эти сердечные порывы.
Къ несчастью королева, слишкомъ гордая, не цѣнила этихъ сердечныхъ изліяній, какъ они того заслуживали.
Кромѣ того, въ сердцѣ этой несчастной женщины таилось что-то мрачное, что-то похожее на одно изъ тѣхъ темныхъ пятенъ, которыя бываютъ на солнцѣ.
Эта мрачная тѣнь, это пятно, глодавшее ея сердце, было отсутствіе Шарни. Онъ, конечно, могъ-бы вернуться, а между тѣмъ оставался у Булье.
Когда она увидѣла Мирабо, у нея промелькнуло желаніе пококетничать съ нимъ ради развлеченія. Этотъ могучій геніальный человѣкъ польстилъ ея самолюбію королевы и женщины тѣмъ, что склонился къ ея ногамъ. Но въ концѣ концовъ, что значилъ для ея сердца геній и всѣ тріумфы самолюбія? Королева, своимъ женскими, взглядомъ, прежде всего увидала въ Мирабо человѣка матеріальнаго, съ его болѣзненной полнотой, морщинистыми щеками, изрытыми оспой, красными глазами и короткой шеей, и немедленно сравнила съ нимъ Шарни, изящнаго, молодаго, въ полномъ расцвѣтѣ красоты. Блестящій мундиръ придавалъ, Шарни воинственную осанку, тогда какъ въ тѣ минуты, когда геній не воодушевлялъ лица Мирабо, онъ походилъ, въ своемъ костюмѣ, на переодѣтаго канонника. Королева пожала плечами и, стараясь проникнуть въ даль взглядомъ своихъ глазъ, покраснѣвшихъ отъ слезъ и безсонницы, прошептала съ горемъ и рыданіями: «Шарни! о Шарни!»
Въ подобныя минуты, что было за дѣло этой женщинѣ до народа, падавшаго къ ея ногами, съ крикомъ: «Да здравствуетъ король! да здравствуетъ королева!» Если бы знакомый голосъ прошепталъ ей на ухо: «Мари, во мнѣ ничто не измѣнилось! Антуанета, я люблю васъ!» этотъ голосъ заставилъ бы ее повѣрить, что и вокругъ нея тоже ничто не измѣнилось, и гораздо болѣе порадовалъ бы ея сердце и развеселилъ ея лицо, чѣмъ всѣ эти обѣщанія и всѣ эти клятвы.
Наконецъ, наступило 14 іюля, принося съ собою великія и малыя событія, составляющія исторію какъ великихъ, таки, и малыхъ людей, какъ народовъ, такъ и королей.
14 іюля, точно не вѣдая, что ему предстояло освѣтитъ зрѣлище неслыханное, невѣдомое, великолѣпное, явилось съ челомъ, покрытыми облаками, съ вѣтромъ и дождемъ.
Но одна изъ особенностей французовъ смѣяться надо всѣмъ, даже подъ дождемъ, въ праздничные дни.
Парижскіе національные гвардейцы и провинціальные депутаты, занявшіе бульвары съ пяти часовъ утра, промокшіе отъ дождя, умиравшие съ голода, смѣялись и пѣли.
Правда, что населеніе Парижа, будучи не въ состояніи предохранить ихъ отъ дождя, рѣшило утолить ихъ голодъ. Изъ всѣхъ оконъ начали спускать на веревкахъ хлѣбъ, ветчину и бутылки съ виномъ.
Такъ было и на всѣхъ другихъ улицахъ, по которымъ они проходили. Между тѣмъ полтораста тысячъ человѣкъ помѣстились на дерновыхъ скамейкахъ Марсова поля, а полтораста тысячи, другихъ выстроились позади нихъ. Высоты Шальо и Пасси превратились въ амфитеатры, гдѣ помѣстилось столько зрителей, что невозможно было сосчитать ихъ.
Великолѣпный, гигантскій амфитеатръ, чудная арена, гдѣ совершилась федерація Франціи и гдѣ когда-нибудь совершится федерація всего міра!
Увидимъ ли мы этотъ праздникъ, или нѣтъ, не все-ли равно? наши сыновья его увидятъ, вселенная его увидитъ!
Одно изъ великихъ заблужденій человѣка — вѣра въ то, что весь міръ созданъ для его короткой жизни. А между тѣмъ, именно эта цѣпь безконечно короткихъ, эфемерныхъ существованій, почти невидимыхъ ни для кого, кромѣ, ока одного Бога, создаютъ эпоху, т. е. болѣе или менѣе длинный періодъ, втеченіе котораго Провидѣніе, пекущееся о народахъ, безостановочно продолжаетъ свое таинственное творчество.
И разумѣется, всѣ бывшіе тамъ воображали, что окончательно поймали быстрокрылую богиню, называемую Свободой, которая ускользаетъ и исчезаетъ только для того, чтобы появиться снова, и всякій разъ болѣе гордой и блестящей.
Они ошибались, какъ ошибались ихъ сыновья, когда думали, что окончательно потеряли ее.
И какая радость, какое довѣріе во всей этой толпѣ и въ той, что ждала, и въ той, что вступала на Марсово поле черезъ Тріумфальную арку!
По мѣрѣ того, какъ проходили батальоны федералистовъ, крики восторга, а быть можетъ и удивленія, вырывались изъ всѣхъ устъ.
И дѣйствительно, еще ни одинъ человѣкъ не видалъ подобнаго зрѣлища.
Марсово поле измѣнилось, точно по очарованію! равнина меньше чѣмъ въ мѣсяцъ превратилась въ долину въ одно лье въ окружности!
На четыреугольныхъ холмахъ этой долины триста тысячъ человѣкъ сидѣли и стояли.
Посреди возвышался алтарь отечества, къ которому вели четыре лѣстницы, соотвѣтственно четыремъ сторонамъ возвышавшагося на немъ обелиска!
На каждомъ изъ угловъ алтаря, въ огромныхъ курильницахъ, курился тотъ ѳиміамъ, который Національное Собраніе рѣшило курить только одному Богу.
О великая радость нашихъ отцовъ! при видѣ этого, ты была такъ велика, такъ глубока, такъ несомнѣнна, что треногъ ея дошелъ и до насъ!
А между тѣмъ, небо было такъ же краснорѣчиво, какъ древній авгуръ!
Черезъ каждую минуту ливень, бурные порывы вѣтра, темныя тучи: 1793, 1814, 1815.
Потомъ, отъ времени до времени, блестящее солнце: 1830, 1848!
О пророкъ, еслибы ты тогда явился предсказать будущее этому милліону людей, какъ былъ-бы ты принятъ? Какъ греки принимали Калхаса, какъ Троянцы принимали Кассандру! Но въ тотъ день слышались только два голоса: голосъ вѣры, которому отвѣчалъ голосъ надежды.
Передъ зданіями Военной школы были построены галлереи. Эти галлереи, задрапированныя матеріей и украшенныя трехцвѣтными флагами, предназначались для королевы, двора и Національнаго собранія.
Два совершенно одинаковыхъ трона, на разстояніи трехъ футовъ одинъ отъ другаго, были приготовлены для короля и президента Національнаго собранія.
Король, только на этотъ день назначенный верховнымъ вождемъ Національной гвардіи всей Франціи, передалъ командованіе Лафайету. Такимъ образомъ Лафайетъ превратился въ этотъ день въ генералиссимуса-коннетабля шести милліоновъ вооруженныхъ человѣкъ! Его счастье спѣшило дойти до апогея! Но оно поднялось слишкомъ высоко, потому должно было вскорѣ склониться и погаснуть.
Въ этотъ день оно дошло до апогея; но какъ всѣ ночные и фантастическіе призраки, которые постепенно разростаются до того, что переходятъ всѣ границы человѣческаго роста, его счастье непомѣрно выросло только для того, чтобы разсѣяться, испариться, исчезнуть.
Но во время федерацій все было реально и все имѣло силу дѣйствительности: и народъ, которому предстояло потерять власть, и король, голова котораго должна была пасть, и наконецъ генералиссимусъ, бѣлый конь котораго долженъ былъ унести его въ изгнаніе.
А между тѣмъ, несмотря на холодный, зимній дождь и бурные порывы вѣтра, при рѣдкихъ лучахъ — не солнца, но свѣта, проникавшаго сквозь темный сводъ облаковъ, — федералисты вступали на огромную арену черезъ три входа тріумфальной арки; за ними парижскіе избиратели, затѣмъ представители коммуны и, наконецъ, Національное собраніе.
Всѣ эти сословія, имѣвшія заранѣе отведенныя имъ мѣста на галлереѣ, примыкавшей къ Военной школѣ, шли по прямой линіи, и подходя къ алтарю отечества, подобно волнѣ, разбивающейся объ утесъ, расходились на двѣ стороны, чтобы потомъ опять соединиться. Процессія эта была такъ длинна, что, когда голова ея подходила къ галлереямъ, хвостъ ея еще развертывался передъ тріумфальной аркой.
За избирателями, представителями коммуны и Національнымъ собраніемъ, слѣдовали федералисты, военныя депутаціи, національные гвардейцы.
Каждый департаментъ несъ свое особое знамя; но оно было окружено, націонализировано цѣлымъ поясомъ трехцвѣтныхъ знаменъ, говорившихъ глазамъ и сердцамъ два слова, тѣ единственныя слова, съ какими народы, эти работники Господа Бога, творятъ великія вещи: Отечество, единство.
Въ ту самую минуту, какъ президентъ Національнаго собранія поднимался къ своему креслу, король поднимался къ своему, а королева входила, на свою трибуну.
Увы! бѣдная королева! дворъ ея былъ ничтожный. Ея лучшія пріятельницы испугались и покинули ее; можетъ быть, еслибы онѣ узнали, что, по милости Мирабо, король получилъ двадцать пять милліоновъ въ годъ, нѣкоторыя изъ нихъ и вернулись бы; но онѣ этого еще не знали.
Что касается того, кого она напрасно искала глазами, то Марія-Антуанета знала, что его привлекало къ ней не золото и не могущество. За неимѣніемъ его, глаза ея хотѣли остановиться, по крайней мѣрѣ въ преданномъ ей и дружескомъ лицѣ. Она спросила, гдѣ Изидоръ де-Шарни, и почему сторонники монархіи, которыхъ у нея осталось такъ мало, не заняли своего поста вокругъ короля или у ногъ королевы?
Никто не зналъ, гдѣ находился Изидоръ де-Шарни, а тотъ, кто отвѣтилъ бы ей, что въ это самое время онъ устраиваетъ молоденькую крестьянку, свою возлюбленную, въ маленькомъ скромномъ домикѣ, на склонѣ Вельвильской горы, заставилъ бы ее, конечно, пожать презрительно плечами, еслибы сердце ея не сжалось отъ ревности.
Дѣйствительно, еще неизвѣстно, не отдала бы наслѣдница Цезарей своего престола вмѣстѣ съ короной, и не согласилась-ли бы сдѣлаться простой крестьянкой, дочерью простаго фермера, только бы Оливье еще любилъ ее такъ, какъ Изидоръ любилъ Катерину?
Конечно, всѣ эти мысли пробѣгали въ ея умѣ, когда Мирабо, поймавъ одинъ изъ ея непроницаемыхъ взглядовъ, то блестящихъ, какъ солнце, то сверкавшихъ, какъ молнія, громко сказалъ:
— Да о чемъ-же думаетъ эта волшебница?
Если бы Каліостро могъ слышать его слова, онъ вѣроятно, отвѣтилъ бы: «она думаетъ о роковой машинѣ, которую я показалъ ей въ графинѣ, въ замкѣ Таверней, и которую она недавно узнала въ Тюльери на рисункѣ доктора Жильбера». И неликій пророкъ, такъ рѣдко ошибавшійся, теперь ошибся-бы. Она думала объ отсутствующемъ Шарни и о потухшей любви, думала при громѣ пятисотъ барабановъ и двухъ тысячъ инструментовъ, едва слышныхъ среди криковъ: «Да здравствуетъ король! Да здравствуетъ законъ! Да здравствуетъ нація!»
Вдругъ наступила полная тишина.
Король сидѣлъ на тронѣ, равно какъ и президентъ Національнаго собранія.
Къ алтарю подходили двѣсти священниковъ въ бѣлыхъ облаченіяхъ, а впереди всѣхъ, епископъ Отенскій, Талейранъ. Онъ хромая поднялся по ступенькамъ алтаря.
Обѣдня, отслуженная епископамъ Отенскимъ! Еще одно дурное предзнаменованіе.
Въ эту самую минуту буря усилилась, точно само небо протестовало противъ этого лживаго священника, который осквернилъ свой санъ столькими клятвопреступленіями.
Каждый департаментъ кромѣ, общаго, національнаго трехцвѣтнаго знамени имѣлъ еще и свое собственное. Всѣ эти знамена окружали алтарь развѣвающимся разноцвѣтнымъ поясомъ, который развѣвалъ и сильно колыхала, юго-западный вѣтеръ.
По окончаніи обѣдни, Талейрана, спустился по нѣсколькимъ ступенькамъ и освятила, орифламму (національное знамя) и знамена восьмидесяти трехъ департаментовъ.
Потомъ началась присяга.
Лафайетъ присягалъ первый отъ имени національныха, гвардейцевъ всего королевства.
Президентъ Національнаго Собранія присягалъ вторымъ отъ имени Франціи.
Король присягалъ третьимъ отъ своего собственнаго имени.
Лафайетъ сошелъ съ лошади, прошелъ пространство, отдѣлявшее его отъ алтаря, поднялся по его ступенькамъ, вынулъ свою шпагу, положилъ ея остріе на Евангеліе и сказалъ громкимъ голосомъ:
— Клянемся въ вѣчной вѣрности націи, закону и королю, клянемся всѣми силами поддерживать конституцію, установленную національнымъ собраніемъ и принятую королемъ. Клянемся защищать, сообразно съ законами, безопасность отдѣльныхъ лиць и собственности, обращеніе хлѣба и припасовъ внутри королевства, собираніе государственныхъ податей всякаго рода; клянемся навсегда быть соединенными неразрывными узами братства.
Глубокое молчаніе водворилось во время этой присяги. Едва онъ кончилъ, какъ выстрѣлъ изъ ста пушекъ подалъ сигналъ сосѣднимъ департаментамъ; послѣ чего изъ каждаго укрѣпленнаго города тоже раздались выстрѣлы.
Президентъ національнаго собранія поднялся, въ свою очередь; всѣ депутаты окружили его и онъ произнесъ:
Клянусь въ вѣчной вѣрности націи, закону и королю; клянусь всей моей властью поддерживать конституцію, установленную національнымъ собраніемъ и принятую королемъ.
Едва онъ кончилъ, какъ вспыхнуло такое же пламя, раздался такой же громъ и эхомъ раскатился по всѣмъ концамъ Франціи.
Настала очередь короля. Онъ всталъ.
Молчаніе! Слушайте всѣ, какимъ голосомъ произнесетъ національную присягу тотъ, кто, произнося ее, въ глубинѣ сердца, уже измѣнялъ ей. Берегитесь, государь! облака разсѣялись, небо очистилось, показалось солнце. Солнце, это око Божіе! Господь взираетъ на васъ.
— Я, король французовъ, сказалъ Людовикъ XVI, — клянусь всю власть, ввѣренную мнѣ государственнымъ конституціоннымъ актомъ, употребить на сохраненіе конституціи, установленной національнымъ собраніемъ и принятой мною; клянусь слѣдить за исполненіемъ законовъ.
О! государь, государь, отчего и въ этотъ разъ вы не хотѣли присягать на алтарѣ?
Но, ложная или истинная, эта присяга произвела свой эффектъ. Сто пушекъ выстрѣлили, какъ для Лафайета и для призидента національнаго собранія, и артиллерія департаментовъ въ третій разъ послала слѣдующую угрозу монархамъ Европы: «Берегитесь, Франція поднялась! берегитесь, Франція желаетъ быть свободной и, какъ тотъ римскій посолъ, что носилъ въ складкѣ своего плаща миръ или войну, она готова сбросить свой плащъ на весь міръ!»
VII.
Здѣсь танцуютъ.[править]
На нѣкоторое время огромная радость охватила эту толпу. Мирабо на минуту забылъ королеву, а Бильо забылъ Катерину.
Король удалился среди всеобщихъ привѣтствій.
Собраніе вернулось въ залу своихъ засѣданій, въ сопровожденіи того же кортежа, какое оно имѣло и прежде.
Что касается знамени, подареннаго гордымъ Парижемъ ветеранамъ арміи, то, какъ говорится въ Исторіи Революціи Двухъ друзей свободы, было постановлено, что оно останется привѣшеннымъ къ сводамъ Собранія, какъ памятникъ для грядущихъ законодателей о счастливой минутѣ настоящаго празднества, и какъ эмблема, напоминающая войскамъ, что они подчинены двумъ властямъ, и не могутъ развертывать его безъ ихъ взаимнаго согласія.
Насталъ вечеръ. Утромъ праздникъ происходилъ на Марсовомъ полѣ, а вечеромъ въ Бастиліи.
Восемьдесятъ три дерева, по числу департаментовъ, изображали восемь башенъ крѣпости, и фундаментахъ которыхъ они были посажены. Деревья соединялись гирляндами изъ зажженныхъ фонарей, а посрединѣ возвышалась исполинская мачта со знаменемъ, на которомъ виднѣлось слово: свобода. Близъ, рвовъ, въ могилѣ, нарочно оставленной открытой, были похоронены оковы, цѣпи, рѣшетки Бастиліи, а также знаменитый барельефъ часовъ, изображавшій рабовъ, въ оковахъ. Кромѣ того, раскрыли настежъ и освѣтили особымъ образомъ казематы, поглотившіе столько слезъ и заглушившіе столько стоновъ. Музыка, раздававшаяся среди листвы, звала войти въ прежній внутренній дворъ: онъ былъ превращенъ въ бальную залу, ярко освѣщенную, надъ, входомъ, которой красовалась надпись, осуществившая предсказаніе Каліостро:
У одного изъ тысячи столиковъ, разставленныхъ вокругъ Бастиліи, два человѣка возстановляли свои силы, истощенныя цѣлымъ днемъ ходьбы. Передъ ними лежалъ большой кусокъ ветчины, хлѣбъ въ четыре фунта и двѣ бутылки вина.
Болѣе молодой изъ нихъ, въ мундирѣ капитана національной гвардіи, выпивъ залпомъ стаканъ вина, воскликнулъ.
— Какъ пріятно поѣсть, когда голоденъ, и выпить, когда хочется пить!
Помолчавъ немного, онъ обратился къ своему собесѣднику, который былъ болѣе чѣмъ вдвое старше его и одѣть какъ депутатъ:
— А вамъ не хочется ни пить, ни ѣсть, отецъ Бильо?
— Я поѣлъ и выпилъ, отвѣтилъ тотъ, — и теперь я жажду только одного…
— Чего?
— Я тогда скажу это тебѣ, другъ Питу, когда настанетъ для меня время садиться за столъ.
Питу не придалъ особаго значенія отвѣту Бильо. Бильо мало пилъ и мало ѣлъ, не смотря на утомительный день; но со времени своего отъѣзда изъ Вилеръ-Котрэ въ Парижъ, во время пяти дней или, скорѣе, пяти ночей работы на Марсовомъ полѣ, Бильо тоже очень мало пилъ и очень мало ѣлъ.
Питу зналъ, что бываютъ болѣзни, сами по себѣ неопасныя, но отнимающія аппетитъ у людей наиболѣе крѣпкихъ; и всякій разъ, какъ онъ замѣчалъ, какъ мало ѣлъ Бильо, онъ, какъ и теперь, спрашивалъ его, отчего онъ не ѣстъ, на что Бильо всегда отвѣчалъ, что онъ не голоденъ, и этотъ отвѣть удовлетворялъ Питу.
Однако, Питу огорчало не отсутствіе аппетита Бильо, но его молчаливость.
Когда Питу сидѣлъ за столомъ въ компаніи, онъ любилъ разговаривать; онъ замѣтилъ, что бесѣда способствуетъ пищеваренію и поэтому, если обѣдалъ одинъ, то всегда пѣлъ, если бывалъ грустенъ. Но у него не было никакого основанія грустить, напротивъ.
Съ нѣкотораго времени, его жизнь въ Гарамонѣ сдѣлалась очень пріятной. Питу, какъ мы видѣли, любилъ, или скорѣе, обожалъ Катерину. Каждый вечера, онъ отправлялся къ камню Клуиса навѣстить Катерину и, стоя передъ ней на колѣняхъ, любовался ею.
Катерина, изъ благодарности за огромную услугу, оказанную имъ ей, не мѣшала ему. Глаза ея были устремлены въ другую сторону, дальше и выше!..
Но, по временамъ, у этого славнаго малаго просыпалась ревность, и это случалось, когда онъ приносилъ Катеринѣ съ почты письма отъ Изидора, или относилъ на почту ея письма къ виконту.
Все таки, это положеніе было несравненно лучше того, какое постигло его на фермѣ, послѣ его перваго возвращенія изъ Парижа, когда Катерина выгнала его, сказавъ, что ему на фермѣ, совершенно нечего дѣлать.
Питу не подозрѣвалъ о беременности Катерины, а потому не сомнѣвался, что въ ея жизни ничто не измѣнится. Поэтому онъ съ большимъ сожалѣніемъ покидалъ Гарамонъ, но его высокій постъ обязывалъ его показать примѣръ патріотическаго усердія, и онъ простился съ Катериной, оставивъ ея на попеченіи дѣдушки Клуиса и обѣщавъ вернуться какъ можно скорѣе.
Въ Парижѣ съ Питу также не случилось ничего, что могло его опечалить.
Онъ прямо отправился къ доктору Жильберу, вручилъ ему отчетъ въ употребленія полученныхъ отъ него двадцати пяти луидоровъ и передалъ благодарность тридцати трехъ національныхъ гвардейцевъ. Докторъ подарилъ ему еще двадцать пять луидоровъ, но, на этотъ разъ, не на нужды національной гвардіи, а на его собственныя.
Кромѣ того, Жильберъ, послѣ короткаго раздумья сказалъ ему.
— Я полагаю, мой милый Питу, что Бильо надо многое передать мнѣ. Не хочешь ли навѣстить Себастьяна, пока я буду говорить съ Бильо?
— О! съ большимъ удовольствіемъ, г-нъ Жильберъ, воскликнулъ Питу, хлопая въ ладоши, какъ ребенокъ. — Мнѣ этого очень хотѣлось, но я не смѣлъ попросить васъ объ этомъ.
Жильберъ, подумавъ немного, взялъ перо, написалъ нѣсколько словъ своему сыну, и подалъ письмо Питу.
— Возьми карету и поѣзжай къ Себастьяну; по всей вѣроятности, мое письмо возбудитъ у него желаніе сдѣлать одинъ визитъ; ты вѣдь, поѣдешь съ нимъ куда онъ долженъ ѣхать, Питу, и подождешь его у дверей? Можетъ быть, тебѣ придется подождать его часъ, а можетъ быть и больше; но я знаю твою услужливость: ты скажешь себѣ, что оказываешь мнѣ этимъ услугу и не соскучишься.
— О! будьте покойны, г-нъ Жильберъ, я никогда не скучаю. Кромѣ того, по дорогѣ я захвачу въ булочной хорошій кусокъ хлѣба и, если соскучусь въ каретѣ, то стану закусывать,
— Отличное средство, отвѣтилъ Жильберъ, улыбаясь; — но только не здорово ѣсть сухой хлѣбъ, надо его чѣмъ-нибудь запивать.
— Въ такомъ случаѣ, кромѣ хлѣба, я куплю сыра и бутылку вина.
Жильберъ одобрилъ это намѣреніе, и Питу пошелъ нанять фіакръ, чтобы ѣхать въ коллежъ Сенъ-Луи за Себастьяномъ. Онъ нашелъ его въ саду, горячо обнялъ, и передалъ ему письмо его отца.
Себастьянъ нѣжно и почтительно поцѣловалъ это письмо и, послѣ короткаго размышленія, спросилъ:
— Питу, батюшка не говорилъ тебѣ, чтобы ты свезъ меня куда-нибудь?
— Да, если ты хочешь ѣхать.
— Да, да, конечно, хочу, и ты скажешь батюшкѣ, съ какой радостью я поѣхалъ.
— Прекрасно, ты тамъ, повидимому, очень веселишься?
— Я тамъ былъ всего одинъ разъ, но очень радъ туда вернуться.
— Въ такомъ случаѣ, остается только предупредить аббата Берардье, что ты уѣзжаешь; фіакръ уже ожидаетъ насъ у пороть.
— Чтобы не терять времени, мой милый Питу, отнеси самъ аббату записку батюшки; а я пойду переодѣться и догоню тебя на дворѣ.
Свиданіе съ аббатомъ Берардье доставило удовлетвореніе самолюбію Питу. Онъ объявилъ ему, что онъ тотъ самый бѣдняга-крестьянинъ, который годъ тому назадъ, въ день взятія Бастиліи, являлся къ коллежа, въ каскѣ, съ саблей и полураздѣтый. Теперь же, онъ оказался въ треугольной шляпѣ, синемъ мундирѣ съ бѣлыми отворотами и съ капитанскими эполетами, въ короткихъ брюкахъ, а главное чувствовалъ въ себѣ ту увѣренность, какую даетъ человѣку уваженіе его согражданъ; теперь онъ явился въ Парижъ какъ депутатъ на праздникъ федераціи, а потому имѣетъ право на внимательное отношеніе къ себѣ. И аббатъ Берардье отнесся къ Питу очень внимательно.
Себастьянъ встрѣтилъ Питу на лѣстницѣ. Это былъ уже не мальчикъ, а красавецъ юноша лѣтъ семнадцати; прекрасные каштановые волосы обрамляли его лицо, а голубые глаза горѣли юношескимъ огнемъ.
— Вотъ и я, Питу, сказалъ онъ, — поѣдемъ.
— Улица Кокъ-Эранъ, № 9, обратился онъ къ кучеру.
Питу молча сѣлъ въ карету вслѣдъ за Себастьяномъ.
— Мой милый Питу, сказалъ юноша — если мы застанемъ дома особу, къ которой ѣдемъ, то тебѣ придется подождать часъ, а можетъ быть и болѣе.
— Не безпокойся объ этомъ, Себастьянъ, отвѣтилъ Питу съ веселымъ смѣхомъ; — я это предвидѣлъ. Эй, кучеръ, стой!
Они проѣзжали мимо булочной; кучеръ остановился, Питу вышелъ и купилъ хлѣба, въ два фунта. Потомъ они еще два раза останавливались для покупки сыра и вина.
По мѣрѣ того, какъ карета приближалась къ улицѣ Кокъ-Эранъ, нетерпѣніе Себастьяна усиливалось, и онъ постоянно торопилъ кучера.
Едва успѣли они остановиться передъ № 9, какъ Себастьянъ самъ отворилъ дверцу, соскочилъ на землю, сильно позвонилъ и, когда дверь отворилась, спросилъ у привратника, дома ли графиня Шарни. Прежде чѣмъ тотъ отвѣтилъ ему, онъ бросился къ дому.
Привратникъ, увидя очаровательнаго и красиво одѣтаго мальчика, даже не попытался остановить его; такъ какъ графиня была дома, то онъ заперъ дверь, удостовѣрившись, что никто не слѣдуетъ за мальчикомъ.
Между тѣмъ Питу принялся за свой завтракъ. Держа откупоренную бутылку между колѣнями, онъ съ аппетитомъ закусывалъ хлѣбомъ съ сыромъ, когда дверца фіакра отворилась, и привратникъ, съ шапкой въ рукѣ, обратился къ Питу съ слѣдующими словами:
— Ея сіятельство графиня Шарни просятъ капитана Питу соблаговолить войти къ нимъ, вмѣсто того, чтобы ожидать г-на Себастьяна въ фіакрѣ.
Питу заставилъ два раза повторить себѣ эти слова, и, такъ какъ они несомнѣнно относились къ нему, онъ со вздохомъ проглотилъ то, что у него было во рту, завернулъ въ бумагу сырь и поставилъ бутылку въ уголъ фіакра, чтобъ вино не разлилось.
Съ нѣкоторымъ смущеніемъ послѣдовалъ онъ за привратникомъ. Смущеніе его усилилось, когда онъ увидѣлъ, что въ прихожей его ожидала прекрасная дама: одной рукой она обнимала Себастьяна, а другую протянула Питу.
— Г-нъ Питу, сказала она, — вы доставили мнѣ такую великую и неожиданную радость, привезя ко мнѣ Себастьяна, что мнѣ захотѣлось лично поблагодарить васъ.
Питу смотрѣлъ, что-то бормоталъ, но не прикасался къ протянутой къ нему рукѣ прекрасной дамы.
— Возьми эту руку и поцѣлуй ее, Питу, сказалъ Себастьянъ; — матушка позволяетъ тебѣ.
— Твоя матушка? проговорилъ Питу.
Себастьяна, утвердительно кивнула, головой.
— Да, его мать, сказала Андрэ, съ радостно сверкавшими глазами; — его мать, къ которой вы его привезли послѣ девятимѣсячнаго отсутствія; его мать: она видѣла его всего одинъ разъ и, въ надеждѣ, что вы еще приведете его къ ней, она не желаетъ имѣть отъ васъ тайны, хотя эта тайна можетъ погубить ее, если она откроется.
Всякій разъ, какъ кто-либо обращался къ сердцу и благородству Питу, славный малый немедленно забывалъ о своемъ смущеніи и нерѣшительности.
— О! сударыня! воскликнулъ онъ, взявъ протянутую ему руку графини и цѣлуя ее, — будьте покойны, ваша тайна здѣсь.
Онъ выпрямился и съ достоинствомъ приложилъ свою руку къ сердцу.
— Мой сынъ сказалъ мнѣ, продолжала графиня, — что вы еще не завтракали, г-нъ Питу: войдите въ столовую и, пока я буду говорить съ Себастьяномъ, — вы, вѣдь, не откажетесь доставить это счастье матери? — вамъ подадутъ завтракъ, и вы вознаградите потерянное время
Поклонясь Питу съ однимъ изъ тѣхъ взглядовъ, какихъ никогда не видали отъ нея самые важные сановники дворовъ Людовика XV и Людовика XVI, она увлекла своего сына въ свою спальню, оставивъ Питу въ столовой въ ожиданіи обѣщаннаго завтрака.
Черезъ нѣсколько минуть это обѣщаніе было приведено въ исполненіе. На столь поставили двѣ котлеты, холоднаго цыпленка, вазу съ вареньемъ, а также бутылку Бордо, стаканъ на ножкѣ изъ тонкаго венеціанскаго стекла и нѣсколько тарелокъ изъ китайскаго фарфора.
Не смотря на все изящество сервировки, мы не осмѣлимся сказать, что Питу не пожалѣлъ о своемъ хлѣбѣ, сырѣ и винѣ, оставшихся въ каретѣ.
Покончивъ съ котлетами, онъ только что принялся за цыпленка, какъ дверь столовой отворилась, и какой-то господинъ вошелъ въ нее. Питу подняли голову, господинъ взглянулъ на него, и оба вскрикнули, узнавъ другъ друга:
— Г-нъ виконтъ Шарни!
— Анжъ Питу!
Питу всталъ, сердце его усиленно билось; видъ молодого человѣка напомнила, ему самыя непріятныя чувства, какія онъ испыталъ.
Что касается Изидора, то видъ Питу рѣшительно ничего не напоминалъ ему кромѣ того, чѣмъ была обязана ему Катерина.
Онъ не зналъ и, даже, не предполагалъ глубокой любви Питу къ Катеринѣ, любви, изъ которой Питу черпалъ свою преданность. Поэтому, онъ прямо подошелъ къ Питу, въ которомъ, не смотря на его мундиръ, онъ привыкъ видѣть гарамонскаго крестьянина и работника фермы Бильо.
— А! это вы, г-нъ Питу; очень радъ съ вами встрѣтиться, чтобы поблагодарить васъ за всѣ оказанныя услуги.
— Г-нъ виконтъ, возразилъ Питу довольно твердымъ голосомъ, хотя самъ весь дрожалъ: — я оказывалъ эти услуги м-ль Катеринѣ и только ей одной.
— Да, пока вы не узнали, что я люблю ее; съ этой минуты часть этихъ услугъ касается и меня и, какъ при полученіи моихъ писемъ, такъ и при постройкѣ домика у камня Клуиса, вы должны были не мало издержать…
Съ этими словами Изидоръ опустилъ руку въ карманъ за кошелькомъ; но Питу удержалъ его:
— Сударь, сказалъ онъ съ достоинствомъ, — я оказываю услуги, когда могу, но никогда не заставляю оплачивать ихъ; кромѣ того, повторяю, я оказывалъ эти услуги м-ль Катеринѣ. Она моя пріятельница, и если она полагаетъ, что должна мнѣ что-нибудь, то сама уплатитъ мнѣ этотъ долгъ; но вы, сударь, ничего мнѣ не должны, такъ какъ я все дѣлалъ для м-ль Катерины и ничего для васъ; вамъ, значитъ, нечего и предлагать мнѣ.
Эти слова, а въ особенности ихъ тонъ, поразили Изидора. Вѣроятно только тогда онъ замѣтилъ, что произносившій ихъ былъ въ мундирѣ и съ эполетами капитана.
— Извинит, г-нъ Питу, настаивалъ Изидоръ, слегка наклоняя голову, — я вамъ тоже кое-чѣмъ обязанъ и долженъ кое-что предложить: я вамъ обязанъ благодарностью, и хочу протянуть вамъ свою руку: надѣюсь, вы не лишите меня удовольствія принять мою благодарность и сдѣлаете мнѣ честь, пожавъ мою руку.
Въ отвѣтѣ и въ жестѣ Изидора было столько величія, что побѣжденный Питу протянулъ ему руку и кончиками пальцевъ дотронулся до пальцевъ Изидора.
Въ эту минуту на порогѣ показалась графиня Шарни.
— Вы желали меня видѣть, виконтъ, сказала она.
Изидоръ поклонился Питу и, по приглашенію графини, прошелъ въ гостиную. Но, когда онъ захотѣлъ затворить за собою дверь, Андрэ удержала ее, и дверь осталась полуотворенной.
Графиня, очевидно, желала, чтобы это такъ было.
Потому Питу могъ слышать все, что говорилось въ гостиной. Онъ замѣтилъ, что дверь изъ гостиной въ спальню была тоже полуоткрыта, такъ что Себастьянъ, оставаясь невидимъ, могъ тоже слышать весь разговоръ графини съ виконтомъ.
— Вы пожелали меня видѣть, виконтъ, сказала графиня своему деверю. Могу я узнать, что доставило мнѣ неожиданное счастіе вашего посѣщенія?
— Графиня, я получилъ вчера письмо отъ Оливье; какъ и во всѣхъ остальныхъ своихъ письмахъ, онъ поручаетъ мнѣ напомнить вамъ о немъ; онъ еще не знаетъ когда вернется, и будетъ очень счастливъ, получивъ о васъ извѣстіе. Угодно вамъ будетъ вручить мнѣ письмо къ нему, или вы предпочтете поручить мнѣ на словахъ что-нибудь передать ему?
— Я до сихъ поръ не могла отвѣтить на письмо, написанное мнѣ г-номъ де-Шарни передъ своимъ отъѣздомъ потому, что не знала, гдѣ онъ; но я охотно воспользуюсь вашимъ посредничествомъ, виконтъ, чтобы исполнить долгъ покорной и почтительной жены. И такъ, завтра, если вы пожелаете получить письмо для г-на де-Шарни, оно будетъ готово.
— Во всякомъ случаѣ, напишите письмо, графиня, сказалъ Изидоръ; — но, я приду за нимъ не завтра, а черезъ пять или шесть дней. Крайняя необходимость обязываетъ меня уѣхать на нѣсколько дней; немедленно по своемъ возвращеніи я приду засвидѣтельствовать вамъ свое почтеніе и взять ваши порученія.
Изидоръ поклонился графинѣ, которая, вѣроятно, указала ему на другой выходъ, такъ какъ виконтъ не вернулся въ столовую, гдѣ Питу, покончи въ съ цыпленкомъ, принялся за варенье. Ваза съ вареньемъ была давно опустошена и чиста какъ стаканъ, изъ котораго Питу выпилъ послѣднюю каплю Бордо, когда снова появилась графиня вмѣстѣ съ Себастьяномъ.
Трудно было узнать строгую м-ль де-Таверней или серьезную графиню Шарни въ молодой матери, съ сіяющими отъ радости глазами, съ непередаваемо свѣтлой улыбкой, въ матери, появившейся подъ руку съ своимъ сыномъ; ея блѣдныя щеки отъ слезъ покрылись легкимъ румянцемъ, что удивляло саму Андрэ.
Она еще разъ покрыла поцѣлуями лицо Себастьяна и передала его Питу, пожавъ грубую руку славнаго малаго своими, бѣлыми руками, похожими на согрѣвшійся и размягчившійся мраморъ.
Себастьянъ, съ своей стороны, обнималъ и цѣловалъ Андрэ съ пылкостью, какую онъ вкладывалъ во всѣ свои поступки. Если эта горячая любовь къ матери на минуту охладилась, то это было вызвало неосторожнымъ восклицаніемъ, вырвавшимся у Андрэ, когда онъ заговорилъ съ нею о Жильберѣ.
Но, во время его одиночества въ коллежѣ св. Людовика, во время прогулокъ по саду, дорогой призракъ матери появился снова; и, когда Себастьянъ получилъ отъ Жильбера письмо съ позволеніемъ съѣздить подъ охраной Питу на часъ или на два къ матери, это письмо осуществило самыя сокровенныя и нѣжныя желанія мальчика.
Жильберъ изъ деликатности откладывалъ это свиданіе. Онъ понималъ, что еслибы самъ повезъ Себастьяна къ Андрэ, то своимъ присутствіемъ значительно уменьшилъ бы ея счастіе при свиданіи съ сыномъ, а пославъ его съ кѣмъ-нибудь другимъ, кромѣ Питу, обладавшимъ прекраснымъ сердцемъ и наивной душой, онъ подвергалъ бы чужую тайну огласкѣ.
Питу простился съ графиней Шарни, не предложивъ ни одного вопроса, не бросивъ ни одного любопытнаго взгляда на все окружающее и увлекая за собой Себастьяна, который, полуобернувшись назадъ, посылала, поцѣлуи своей матери.
Съ того вечера Питу началъ ежедневно работать на Марсовомъ полѣ; онъ получилъ много комплиментовъ отъ Мальяра, который замѣтилъ его, и отъ Бальи, которому онъ представился; онъ снова встрѣтился съ Эли и Гюзеномъ, побѣдителями Бастиліи, какъ и онъ, и безъ зависти любовался медалью, которую они носили въ петличкѣ и на которую онъ съ Бильо имѣли болѣе права, чѣмъ кто-либо. Наконецъ, когда наступилъ знаменитый день, онъ съ самаго утра отправился съ Бильо на назначенное для нихъ мѣсто, у воротъ Сенъ-Дени. Съ трехъ различныхъ веревокъ онъ снялъ ветчину, хлѣбъ и бутылку вини. Онъ подошелъ къ алтарю Отечества, гдѣ проплясалъ фарандолу, держа за одну руку пѣвицу изъ парижской оперы, а за другую монахиню бернардинку. При появленіи короля онъ отправился на свое мѣсто и былъ очень счастливъ, что Лафайетъ оказался представителемъ его, Питу; послѣ присяги, пушечныхъ выстрѣловъ и музыки, когда Лафайетъ объѣхалъ на своемъ бѣломъ конѣ ряды своихъ дорогихъ товарищей, Питу удостоился одного изъ тридцати или сорока тысячъ рукопожатій, розданныхъ имъ въ этотъ день; послѣ чего, онъ, вмѣстѣ съ Бильо, ушелъ съ Марсова поля и остановился въ Елисейскихъ поляхъ посмотрѣть на игры, на иллюминацію и фейерверкъ. Потомъ, онъ прошелся по бульварамъ и, чтобы не упустить ни одного изъ развлеченій этого великаго дня, онъ, не зная усталости, отправился въ Бастилію, гдѣ нашелъ незанятый столикъ и, какъ мы видѣли, велѣлъ принести себѣ два фунта хлѣба, двѣ бутылки вина и кусокъ ветчины.
Для человѣка, не знавшаго, что Изидоръ, объявивъ графинѣ Шарни о своемъ отъѣздѣ, собирался ѣхать въ Вилеръ-Котрэ, для человѣка, незнавшаго, что шесть дней тому назадъ у Катерины родился сынъ, что она покинула ночью домъ у камня Клуиса, что она вскрикнула и отбросилась назадъ, увидавъ его и Бильо у воротъ Сенъ-Дени, для такого человѣка конечно не было ничего грустнаго ни въ работахъ на Марсовомъ полѣ, ни въ встрѣчѣ съ Мальяромъ, Бальи, Гюзеномъ, Эли, ни въ томъ, что Лафайетъ узналъ его и удостоилъ своего рукопожатія, ни, наконецъ, въ иллюминаціи и фейерверкѣ на мѣстѣ прежней Бастиліи, гдѣ онъ сидѣлъ теперь за столомъ и закусывалъ.
Одно, что могло опечалить Питу — это грусть Бильо.
VIII.
Свиданіе.[править]
Питу всѣми силами старался развеселить Бильо и заставить его разговориться; но, на всѣ его замѣчанія, Бильо отвѣчалъ неохотно и односложно. Питу уже началъ приходить въ уныніе, видя безполезность своихъ попытокъ, когда послышался сильный шумъ.
— Это что за шумъ? воскликнулъ онъ. — Посмотрите-ка, отецъ Бильо, что-то случилось, или кто-то пришелъ; всѣ бѣгутъ, встаютъ. Пойдемте же посмотрѣть, отецъ Бильо, пойдемте!
Питу приподнялъ Бильо, взявъ его подъ руку, и оба направились въ ту сторону, откуда слышался шумъ.
Этотъ шумъ былъ вызванъ человѣкомъ, имѣвшимъ рѣдкій даръ вызывать шумъ всюду, куда-бы онъ ни показывался.
Среди гула раздавались крики: «Да здравствуетъ Мирабо!» Такъ кричали тѣ мощные люди, которые послѣдніе мѣняютъ свое мнѣніе о человѣкѣ, разъ ими признанномъ достойнымъ.
Мирабо, подъ руку съ дамой подъ густой вуалью, пришелъ взглянуть на новую Бастилію. Его узнали, отчего и произошелъ весь этотъ шумъ.
Всякій другой, а не Мирабо, испугался-бы этого смятенія, вѣчно слѣдовавшаго за нимъ, въ особенности, когда, кромѣ громкихъ криковъ привѣтствія, послышались и глухія угрозы, напоминавшія предостереженія, сопровождавшія колесницу римскаго тріумфатора. «Цезарь, помни, что ты смертенъ!»
Но онъ, какъ человѣкъ любящій бури, чувствовалъ себя хорошо лишь среди грома и молніи; по этому, Мирабо проходилъ среди этого шума и гула съ улыбкой, съ спокойнымъ взоромъ и съ властной осанкой, ведя подъ руку неизвѣстную женщину, дрожавшую отъ дуновенія его грозной популярности.
— А! г-нъ де-Мирабо! воскликнулъ Питу, — это Мирабо дворянъ? Помните, отецъ Бильо, мы почти на этомъ-же мѣстѣ видѣли г-на Ганшона, Мирабо народа, и я еще вамъ сказалъ тогда: «Не знаю, каковъ Мирабо дворянства, но я нахожу Мирабо народа очень безобразнымъ». Ну вотъ сегодня я видѣлъ ихъ обоихъ, и нахожу обоихъ одинаково безобразными; но это не мѣшаетъ воздать должное великому человѣку.
Питу всталъ на стулъ, со стула на столь и, снявъ свою треуголку, громко крикнулъ:
— Да здравствуетъ г-нъ де-Мирабо!
Бильо не выразилъ ни симпатіи, ни антипатіи; онъ только скрестилъ руки на груди и мрачно проговорилъ:
— Говоритъ, что онъ измѣняетъ народу.
— Пустяки! сказала, Питу, — тоже самое говорили о всѣхъ великихъ людяхъ древности, отъ Аристида до Цицерона.
Онъ крикнулъ еще болѣе громкимъ голосомъ.
— Да здравствуетъ г-нъ де-Мирабо! вслѣдъ великому оратору, уходившему въ сопровожденіи толпы и провожаемому криками и шумомъ.
— Все равно, сказалъ Питу, соскакивая со стола, — я очень радъ, что видѣлъ Мирабо… Ну, пойдемте оканчивать наше вино и ветчину, отецъ Бильо.
Онъ увлекъ фермера къ столу, гдѣ ихъ ожидали остатки закуски, уничтоженной почти исключительно самимъ Питу. Вдругъ они увидали, что къ ихъ столу былъ принесенъ третій стулъ и на немъ сидѣлъ человѣкъ, очевидно поджидавшій ихъ.
Питу посмотрѣлъ на Бильо, а тотъ смотрѣлъ на незнакомца.
Правда, это былъ день братства, а потому, нѣкоторая фамильярность между согражданами была позволительна; но, въ глазахъ Питу, еще не окончившаго своей второй бутылки и своей ветчины, такая фамильярность казалась тѣмъ большей, что незнакомецъ не думалъ просить извиненія ни у Бильо, ни у Питу, а напротивъ смотрѣлъ на нихъ съ нѣкоторой ироніей.
Конечно, Бильо былъ не расположенъ выносить этотъ взглядъ безъ объясненій и поспѣшилъ подойти къ незнакомцу; но, прежде чѣмъ онъ открылъ ротъ, незнакомецъ сдѣлалъ масонскій знакъ, на который Бильо отвѣтилъ.
Эти два человѣка не знали другъ друга, но они были братья.
Впрочемъ, незнакомецъ, какъ и Бильо, былъ въ костюмѣ депутата; но нѣкоторое отличіе въ его одеждѣ показало фермеру, что въ этотъ день незнакомецъ участвовалъ въ маленькой группѣ иностранцевъ, слѣдовавшей за Анахарсисомъ Кленцемъ, и представлявшей на торжествѣ депутацію отъ всего человѣчества.
Бильо и Питу спокойно усѣлись на свои мѣста. Бильо, даже, наклонилъ голову, въ видѣ поклона, а Питу любезно улыбался. Но, такъ какъ они оба вопросительно смотрѣли на незнакомца, то она, заговорилъ первый.
— Вы меня не знаете, братья, тогда какъ я знаю васъ обоихъ.
Бильо пристально смотрѣла, на него, а Питу, болѣе откровенный, воскликнулъ:
— Какъ! неужели вы насъ знаете?
— Я знаю тебя, капитанъ Питу; знаю тебя, фермеръ Бильо.
— Вѣрно! проговорилъ Питу.
— Отчего этотъ мрачный видъ, Бильо? Не оттого-ли, что побѣдителю Бастиліи, куда ты вошелъ первый, забыли повѣсить въ петличку медаль 14 іюля и воздать тебѣ сегодня почести, возданныя Мальяру, Эли и Гюзену?
Бильо презрительно улыбнулся.
— Если ты меня знаешь, братъ, сказала, онъ, — то долженъ знать, что такіе пустяки не могутъ опечалить такого человѣка, какъ я.
— Ужъ не потому-ли, что по своему великодушію, ты напрасно старался воспротивиться убійству де-Лонэ, Фулона и Бертье?
— Я сдѣлалъ, что могъ и что было въ моихъ силахъ, чтобы помѣшать этимъ преступленіямъ. Я не разъ видѣлъ во снѣ жертвъ этихъ преступленій, и ни одинъ изъ нихъ не думалъ-обвинять меня.
— Не отъ того-ли, что, воротясь на твою ферму послѣ 5 и 6 октября, ты нашелъ свои амбары пустыми, а земли не засѣянными?
— Я богатъ; одинъ пропавшій урожай для меня не важенъ.
— Въ такомъ случаѣ, проговорилъ незнакомецъ, смотря Бильо прямо въ лицо, — значитъ отъ того, что твоя дочь Катерина?..
— Молчать! проговорилъ фермеръ, схвативъ незнакомца за руку, — ни слова объ этомъ.
— Но, если я тебѣ говорю о ней, чтобы дать тебѣ случай отомстить?
— Въ такомъ случаѣ, сказалъ Бильо блѣднѣя и улыбаясь, — въ такомъ случаѣ, это дѣло другое, поговоримъ.
Питу забылъ объ ѣдѣ и питьѣ; онъ смотрѣлъ на незнакомца, какъ смотрѣлъ бы на волшебника.
— Но какъ ты думаешь отомстить? спросилъ незнакомецъ съ улыбкой. — Скажи? Отомстить мелочно, убивъ одного человѣка, какъ ты разъ хотѣлъ это сдѣлать?
Бильо поблѣднѣлъ, какъ мертвецъ; Питу почувствовалъ, какъ морозъ пробѣжалъ у него по спинѣ.
— Или преслѣдуя все сословіе?
— Преслѣдуя все сословіе, проговорилъ Бильо, такъ какъ преступленіе одного есть преступленіе всѣхъ. Г-нъ Жильберъ, которому я пожаловался, сказалъ мнѣ: «Бѣдный Бильо, то, что случилось съ тобою, случилось съ сотней тысячъ отцовъ! Что-бы стали дѣлать молодые дворяне, если-бы не похищали дочерей народа, и старые дворяне, если-бы не проѣдали денегъ короля?»
— А! Жильберъ сказалъ это тебѣ?
— Вы его знаете?
Незнакомецъ улыбнулся.
— Я знаю всѣхъ людей, какъ знаю тебя, Бильо, фермера Писсле; какъ знаю Питу, капитана гарамонской національной гвардіи; какъ знаю виконта Изидора де-Шарни, владѣльца Бурсонна; какъ знаю Катерину.
— Я уже тебя просилъ не произносить этого имени, братъ.
— Это отчего?
— Оттого, что нѣтъ болѣе Катерины.
— Что-же съ нею случилось?
— Она умерла!
— Да нѣтъ, она не умерла, отецъ Бильо, воскликнулъ Питу, — потому что…
Онъ, конечно, собирался прибавить: «Потому что я, знаю гдѣ она и ежедневно видался съ ней», когда Бильо повторилъ голосомъ, не допускавшимъ возраженій:
— Она умерла!
Питу поклонился; онъ понялъ. Катерина, живая для другихъ, умерла для своего отца.
— А! а! проговорила, незнакомецъ, — если-бы я былъ Діогеномъ, я потушилъ-бы свой фонарь! я, кажется, нашелъ человѣка.
— Братъ, продолжалъ онъ, вставая, и предлагая Бильо руку, — пойдемъ пройтись со мною, пока этотъ славный малый будетъ оканчивать свое вино и свою ветчину.
— Охотно, проговорилъ Бильо, — потому что теперь я начинаю понимать, что ты пришелъ предложить мнѣ.
— Подождите меня здѣсь, обратился онъ къ Питу, взявъ руку незнакомца, — я вернусь.
— Но послушайте, отецъ Бильо, возразила. Питу, — если вы долго не придете, я соскучусь; у меня осталось всего полъ стакана вина и маленькій кусочекъ ветчины.
— Хорошо, хорошо, мой славный Питу, сказалъ незнакомецъ; — твой аппетитъ мнѣ извѣстенъ, и я тебѣ пришлю то, что поможетъ тебѣ не соскучиться въ ожиданіи нашего возвращенія.
Дѣйствительно, едва незнакомецъ и Бильо исчезли за угломъ одной изъ стѣнъ, какъ столъ Питу былъ уставленъ новой закуской и новой бутылкой вина.
Питу ничего не понялъ изъ того, что случилось; но былъ и очень удивленъ и очень встревоженъ. Но удивленіе и тревога, какъ, вообще, всякія чувства, не имѣли вліянія на аппетитъ Питу. Напротивъ, у него явилась сильная потребность оказать честь принесенной провизіи, и онъ весь отдался этой потребности, когда Бильо появился одинъ и усѣлся противъ Питу молча, хотя лицо его озарялось свѣтомъ, похожимъ на радость.
— Ну, что новаго, отецъ Бильо? спросила. Питу.
— То, что ты завтра вернешься домой одинъ, Питу.
— А вы-то?
— Я? Я останусь.
IX.
Ложа улицы Платріеръ.[править]
Послѣ описанныхъ нами событій прошла недѣля. Если наши читатели желаютъ увидать нѣкоторыхъ главныхъ лицъ нашей исторіи, которые не только уже играли роль въ прошломъ, но которымъ предназначено играть роль въ будущемъ, пусть они вмѣстѣ съ нами подойдутъ къ фонтану на улицѣ Платріеръ. Оттуда мы станемъ наблюдать и слѣдить за человѣкомъ въ костюмѣ уже не депутата — такъ какъ этотъ костюмъ привлекъ-бы на него общее вниманіе, — но въ простомъ костюмѣ богатаго фермера изъ окрестностей Парижа.
Мнѣ нечего говорить читателю, что это никто другой, какъ Бильо. Съ улицы Сентъ-Онорэ онъ поворачиваетъ на лѣво, въ улицу Платріеръ.
Но, подойдя къ фонтану, онъ останавливается въ нерѣшимости, не оттого, что онъ чего-нибудь боится, — всѣмъ извѣстно, что отважный фермеръ недоступенъ страху, — но оттого, конечно, что не знаетъ куда идти.
Дѣйствительно, не трудно замѣтить, что онъ внимательно осматриваетъ каждую дверь. Такимъ образомъ онъ прошелъ двѣ трети улицы; но вся улица оказалась запятой гражданами, окружившими группу музыкантовъ, и слушавшихъ чей-то мужской голосъ, распѣвавшій пѣсенки на послѣднія событія. По всей вѣроятности, этого было бы не достаточно для возбужденія всеобщаго любопытства, если бы въ куплетахъ каждой пѣсенки не было эпиграммъ на отдѣльныхъ личностей.
Одна изъ пѣсенекъ, подъ заглавіемъ Манежъ, вызвала въ толпѣ крики радости. Такъ какъ національное собраніе засѣдало въ прежнемъ помѣщеніи Манежа, то не только разными партіямъ собранія были присвоены цвѣта, соотвѣтствующія лошадинымъ мастямъ, но и отдѣльнымъ личностямъ даны имена лошадей: Мирабо названъ Неудержимый; графъ Клермонъ-Тонеръ Пугливый; аббатъ Мори Сердитый; Турэ Грозный; Бальи Счастливый.
Бильо на минуту остановился, чтобы послушать эти нападки болѣе задорные, чѣмъ остроумные.
Нѣтъ сомнѣнія, что позади этой толпы онъ нашелъ то, чего искалъ, такъ какъ болѣе не показывался. Посмотримъ, куда скрылся Бильо.
Надъ низкой дверью были написаны мѣломъ три большихъ буквы, означавшія мѣсто собранія на эту ночь: эти буквы завтра утромъ должны были быть смыты. Эти три буквы были: L. P. D.
Низкая дверь вела казалось въ подвалъ. По нѣсколькимъ ступенькамъ приходилось спуститься въ темный корридоръ.
Вѣроятно, этотъ второй признакъ подтверждалъ первый, такъ какъ посмотрѣвъ внимательно на три буквы, фермеръ спустился по ступенькамъ, считая ихъ, и, дойдя до восьмой, смѣло вошелъ въ проходъ.
На концѣ этого прохода виднѣлся слабый свѣтъ, и здѣсь сидѣлъ человѣкъ и читалъ, или дѣлалъ видъ, что читаетъ газету.
При шумѣ шаговъ Бильо онъ всталъ и ждалъ, приложивъ палецъ къ груди.
Бильо согнулъ палецъ въ видѣ замка и приложилъ его къ губамъ.
Это былъ, конечно, пропускной знакъ для таинственнаго привратника, такъ какъ онъ толкнулъ на право отъ себя дверь, совершенно невидимую, пока она была заперта, и указалъ Бильо лѣстницу съ узкими и крутыми ступеньками, ведшую въ подземелье.
Бильо вошелъ; дверь за нимъ затворилась быстро, но безшумно.
На этотъ разъ фермеръ сосчиталъ семнадцать ступеней и, дойдя до послѣдней, онъ, не смотря на молчаніе, на которое обрекъ себя, проговорилъ вполголоса:
— Ну вотъ! я и пришелъ.
Въ нѣсколькихъ шагахъ отъ него была дверь, прикрытая портьерой; онъ прямо подошелъ къ этой портьерѣ, приподнялъ ее и очутился въ большой круглой залѣ, гдѣ уже собралось человѣкъ пятьдесятъ.
Стѣны этой залы были покрыты бѣлыми и красными матеріями, а на нихъ переплетались компасы, наугольники и ватерпасы.
Лампа, привѣшенная къ своду, бросала тусклый свѣтъ только на самую середину комнаты, и оставляла въ тѣни тѣхъ, кто не желая быть узнанными, держались въ отдаленіи.
Эстрада, на которую вели четыре ступеньки, ожидала ораторовъ, или желающихъ вступить въ общество; на ней столъ и пустое кресло ожидали предсѣдателя.
Въ нѣсколько минутъ зала совершенно наполнилась. Люди всѣхъ сословій и состояній, отъ крестьянина до принца, приходили одинъ по одному, какъ пришелъ Бильо, и, зная или не зная другъ друга, садились куда попало, или куда ихъ влекли ихъ симпатіи.
У каждаго изъ нихъ подъ фракомъ или дождевымъ плащемъ былъ надѣть фартукъ каменьщика, если онъ былъ просто масонъ, или шарфъ иллюмината, если онъ былъ вмѣстѣ масонъ и иллюминатъ, т. е. пріобщенъ къ великой тайнѣ.
Только три человѣка не имѣли этого послѣдняго отличія, и носили одинъ масонскій фартукъ.
Одинъ изъ нихъ былъ Бильо; другой, молодой человѣкъ лѣтъ двадцати; наконецъ, третій, человѣкъ лѣтъ сорока двухъ; судя по манерамъ, этотъ послѣдній принадлежалъ къ самымъ высшимъ классамъ общества.
Нѣсколько секундъ спустя послѣ того, какъ вошелъ этотъ послѣдній, при чемъ его входъ не произвелъ большаго шума, чѣмъ входъ самаго простаго члена общества, отворилась замаскированная дверь, и показался предсѣдатель, украшенный знаками Великаго Востока и Великаго Кофта.
Бильо вскрикнулъ отъ удивленія: этотъ предсѣдатель, передъ которымъ всѣ склоняли головы, оказался депутатомъ, встрѣченнымъ имъ въ Бастиліи.
Онъ легко поднялся на эстраду и обратился къ собранію:
— Братья, намъ предстоитъ сегодня заняться двумя вещами: я долженъ принять трехъ новыхъ членовъ, а затѣмъ, отдать вамъ отчетъ въ моемъ предпріятіи съ того самаго времени, какъ я за него взялся и до этого дня. Это дѣло съ каждымъ часомъ становится все болѣе труднымъ, поэтому вы должны знать, попрежнему-ли я заслуживаю ваше довѣріе, а я долженъ разсказать, продолжаю ли я быть его достойнымъ. И такъ, пусть только вожди ордена останутся въ этой залѣ, чтобы намъ можно было приступить къ принятію или непринятію трехъ новыхъ членовъ, явившихся къ намъ. Когда мы рѣшимъ этотъ вопросъ, вы всѣ, отъ перваго до послѣдняго, вернетесь въ засѣданіе, такъ какъ я хочу объяснить свое поведеніе, въ присутствіи всѣхъ, а не одного лишь высшаго кружка, и получить отъ васъ порицаніе или благодарность.
Едва были произнесены эти слова, какъ отворилась дверь, противоположная замаскированной. Показался обширный сводчатый корридоръ, похожій на подземныя пещеры, или древнія катакомбы, и толпа, словно процессія призраковъ, вышла молча и разсыпалась подъ его сводами, едва освѣщенными мѣдными лампами.
Въ залѣ осталось только трое вступающихъ. Случайно оказалось, что они стояли, прислонясь къ стѣнѣ, почти на одинаковомъ разстояніи одинъ отъ другаго.
Они съ удивленіемъ посмотрѣли другъ на друга, такъ какъ только теперь узнали, что оказались тремя героями этого засѣданія.
Въ эту минуту отворилась дверь, въ которую вошелъ предсѣдатель. Появились шесть человѣкъ въ маскахъ и размѣстились трое на право отъ его кресла, а трое налѣво.
— Пусть нумера 2 и 3 на минуту выйдутъ, сказалъ предсѣдатель. — Никто кромѣ высшихъ начальниковъ не должны знать тайнъ принятія или отверженія брата масона въ орденъ иллюминатовъ.
Юноша и человѣкъ съ аристократическимъ видомъ удалились въ корридоръ, по которому они пришли.
Бильо остался одинъ.
— Подойди, сказалъ ему предсѣдатель послѣ минутнаго молчанія, чтобы дать двумъ другимъ кандидатамъ время удалиться.
Бильо подошелъ.
— Какъ тебя зовутъ среди непосвященныхъ? спросилъ предсѣдатель.
— Франсуа Бильо.
— Какъ тебя зовутъ среди избранныхъ?
— Сила.
— Гдѣ ты увидалъ свѣтъ?
— Въ суассонской ложѣ Друзей Истины.
— Сколько тебѣ лѣтъ?
— Семь лѣтъ.
Бильо сдѣлалъ знакъ, означавшій, что онъ занимаетъ степень мастера масонскаго ордена.
— Почему ты желаешь повыситься на одну степень и быть принятымъ среди насъ?
— Потому, что я слышалъ, что эта степень подвинетъ меня на шагъ къ всемірному свѣту.
— Есть у тебя воспріемники?
— У меня нѣтъ никого, кромѣ того, кто пособственному побужденію и первый пришелъ ко мнѣ, чтобы предложить мнѣ ввести меня сюда.
И Бильо пристально посмотрѣлъ на предсѣдателя.
— Съ какимъ чувствомъ пойдешь ты по пути, какой ты желаешь видѣть открытымъ для себя?
— Съ ненавистью къ сильнымъ, съ любовью къ равенству.
— Кто намъ поручится за эту любовь къ равенству и эту ненависть къ сильнымъ?
— Слово человѣка, никогда не нарушавшаго своего слова.
— Кто внушилъ тебѣ эту любовь къ равенству?
— Низкое состояніе, въ какомъ я родился.
— Кто внушилъ тебѣ эту ненависть къ сильнымъ?
— Это моя тайна; ты знаешь эту тайну. Зачѣмъ ты хочешь заставить меня громко повторить то, чего я не рѣшаюсь сказать даже тихо самому себѣ?
— Будешь ты самъ слѣдовать и обязуешься-ли по мѣрѣ силъ и возможности заставлять всѣхъ, окружающихъ, слѣдовать по пути къ равенству?
— Да.
— Будешь ты по мѣрѣ силъ и возможности уничтожать всякое препятствіе къ свободѣ Франціи и освобожденію всего міра?
— Буду.
— Свободенъ ты отъ всякаго прежняго обязательства, или, если оно тобою принято и противорѣчитъ только что сдѣланнымъ тобою обѣтамъ, готовъ ли ты разорвать его?
— Да.
Предсѣдатель обернулся къ шести замаскированнымъ начальникомъ.
— Братья, сказалъ онъ, — этотъ человѣкъ говоритъ правду. Это я пригласилъ его вступить къ намъ. Сильное горе связываетъ его съ нашимъ дѣломъ братствомъ ненависти. Онъ уже много сдѣлалъ для революціи и можетъ еще многое сдѣлать. Я объявляю себя его воспріемникомъ и отвѣчаю за него въ прошломъ, въ настоящемъ и въ будущемъ.
— Пусть онъ будетъ принять, разомъ проговорили шесть голосовъ.
— Ты слышишь? сказалъ предсѣдатель. — Ты готовъ принести присягу?
— Произнесите ее, я буду повторять за вами.
Предсѣдатель поднялъ руку и проговорилъ медленно и торжественно:
— Во имя Распятаго Сына клянись порвать плотскія связи, еще привязывающія тебя къ отцу, матери, братьямъ, сестрамъ, женѣ, родственникамъ, друзьямъ, любовницѣ, королямъ, благодѣтелямъ, и къ какому бы то ни было существу, кому ты обѣщалъ вѣрность, повиновеніе, благодарность или службу.
Бильо твердымъ голосомъ повторялъ слова, произносимыя предсѣдателемъ.
— Хорошо, сказалъ предсѣдатель. — Съ этой минуты ты освобожденъ отъ такъ называемой присяги, принесенной родинѣ и законамъ. Поэтому клянись сообщать новому начальнику, признанному тобой, все, что ты увидишь и сдѣлаешь, узнаешь или угадаешь, и даже разыскивать, подслушивать и подсматривать то, что ты не можешь прямо узнать.
— Клянусь! повторилъ Бильо.
— Клянись уважать и почитать ядъ, желѣзо и огонь, какъ средства скорыя, вѣрныя и необходимыя для избавленія міра, посредствомъ смерти, отъ тѣхъ, кто старается унизить истину и вырвать ее изъ нашихъ рукъ.
— Клянусь!
— Клянись избѣгать Неаполь, Римъ, Испанію, избѣгать всякую проклятую землю. Клянись избѣгать всякаго искушенія выдать то, что ты увидишь и услышишь на нашихъ собраніяхъ, такъ какъ быстрѣе молніи тебя поразитъ невидимый и неминуемый ножъ, куда бы ты ни укрылся.
— Клянусь!
— А теперь, живи во имя Отца и Сына и Святаго Духа!
Братъ, стоявшій въ тѣни, отворилъ дверь въ подземелье, гдѣ прогуливались низшіе братья ордена, въ ожиданіи конца тройнаго принятія. По знаку предсѣдателя, Бильо поклонился и присоединился къ людямъ, съ которыми его соединяла ужасная клятва, имъ произнесенная.
— Номеръ 2! громко проговорилъ предсѣдатель, когда затворилась дверь за новымъ членомъ.
Шпалеры, прикрывавшія дверь въ корридоръ, медленно приподнялись, и вошелъ молодой человѣкъ, одѣтый во все черное.
— Подойди, сказалъ предсѣдатель.
Молодой человѣкъ подошелъ. Ему было не болѣе двадцати двухъ лѣтъ, а по его бѣлой и тонкой кожѣ его легко можно было принять за женщину. Огромный, туго стянутый галстухъ, какой въ то время носилъ только онъ одинъ, могъ заставить подумать, что блескъ и прозрачность его кожи были слѣдствіемъ не чистоты крови, а какой-то тайной и скрытой болѣзни; не смотря на его большой ростъ и высокій галстухъ, его шея казалась относительно короткой; лобъ былъ низкій, а верхняя часть головы нѣсколько вдавленная. Кромѣ того, отъ всей его фигуры вѣяло какой-то деревянною неподвижностью и натянутостью, дѣлавшей этого юношу, едва вступившаго на порогъ жизни, похожимъ на посланника изъ другаго міра, на депутата могилы.
Предсѣдатель внимательно посмотрѣлъ на него, прежде чѣмъ началъ предлагать ему вопросы. Но взглядъ его, внимательный и любопытный, не могъ заставить юношу опустить глаза.
Онъ ждалъ.
— Какъ тебя зовутъ среди непосвященныхъ?
— Антуанъ Сенъ-Жюстъ.
— Какъ тебя зовутъ среди избранныхъ?
— Смиреніе.
— Гдѣ ты увидалъ свѣтъ?
— Въ Ліонской ложѣ Гуманитарныхъ.
— Сколько тебѣ лѣтъ?
— Пять.
Вступающій сдѣлалъ знакъ, показывавшій, что онъ компаньонъ франкъ-масонства.
— Зачѣмъ ты желаешь подняться на одну степень и быть принятымъ къ намъ?
— Потому что всякому человѣку присуще стремиться къ высотамъ, такъ какъ на высотахъ воздухъ и свѣтъ лучезарнѣе.
— Есть у тебя образецъ?
— Женевскій философъ, сынъ природы, безсмертный Руссо.
— Есть у тебя воспріемники?
— Да.
— Сколько?
— Двое.
— Кто они?
— Робеспьеръ старшій и Робеспьеръ младшій.
— Съ какимъ чувствомъ вступаешь ты на путь, который хочешь заставить себѣ открыть?
— Съ вѣрой.
— Куда долженъ вести этотъ путь Францію и весь міръ?
— Францію къ свободѣ, міръ къ освобожденію.
— Что бы ты далъ, чтобы Франція и міръ достигли этой цѣли?
— Свою жизнь; единственную вещь, какой я обладаю, такъ какъ уже отдалъ свое имущество.
— Будешь ты самъ слѣдовать и обязуешься ли по мѣрѣ силъ и возможности заставить всѣхъ, кто тебя окружаетъ, слѣдовать по этому пути свободы и освобожденія?
— Я буду самъ слѣдовать, и буду заставлять всѣхъ, кто меня окружаетъ, слѣдовать по этому пути.
— И такъ, по мѣрѣ силъ и возможности ты будешь уничтожать всякое препятствіе, встрѣченное на твоемъ пути?
— Я его уничтожу.
— Свободенъ ли ты отъ всякаго прежняго обязательства, или, если оно тобою принято и противорѣчитъ только что сдѣланнымъ тобою обѣтамъ, готовъ ли ты разорвать его?
— Я свободенъ.
Предсѣдатель обернулся къ шести замаскированнымъ лицамъ.
— Братья, вы слышали?
— Да, отвѣчали въ одинъ голосъ шесть членовъ высшаго кружка.
— Сказалъ онъ правду?
— Да, отвѣтили тѣ.
— Согласны вы, чтобы онъ былъ принятъ?
— Да, снова сказали они.
— Готовъ ты принести присягу? спросилъ предсѣдатель вступающаго.
— Готовъ, отвѣтилъ Сенъ-Жюстъ.
Тогда предсѣдатель повторилъ слово въ слово и въ три пріема тѣже клятвы, какія онъ произносилъ для Бильо, и при всякой остановкѣ предсѣдателя Сенъ-Жюстъ отвѣчалъ своимъ твердымъ и рѣзкимъ голосомъ:
— Клянусь!
Послѣ произнесенія присяги таже дверь отворилась невидимой рукою, и Сенъ-Жюстъ удалился той же быстрой и автоматической походкой, очевидно, не оставляя за собою ни сожалѣнія, ни сомнѣнія.
Предсѣдатель подождалъ, чтобы дверь въ подземелье имѣла время затвориться, и громко сказалъ.
— Номеръ 3.
Шпалеры приподнялись второй разъ, и появился третій вступающій.
Какъ мы говорили, это былъ человѣкъ сорока двухъ лѣтъ, съ румянымъ лицомъ, и довольно негладкой кожей, но, несмотря на это, отъ всей его особы вѣяло аристократизмомъ и англоманіей, бросавшейся въ глаза съ перваго взгляда.
Въ его костюмѣ, хотя элегантномъ, была замѣтна нѣкоторая строгость, уже начинавшая проникать во Францію, послѣ ея недавнихъ сношеній съ Америкой.
Его походка не отличалась ни твердостью походки Бильо, ни натянутостью Сенъ-Жюста, но въ его поступи, какъ и во всѣхъ его манерахъ, виднѣлось какое-то колебаніе, очевидно свойственное его натурѣ.
— Подойди, сказалъ предсѣдатель.
Онъ повиновался.
— Какъ тебя зовутъ среди непосвященныхъ?
— Луи-Филиппъ-Жозефъ, герцогъ Орлеанскій.
— Твое имя среди избранныхъ?
— Равенство.
— Твой возрастъ?
— У меня нѣтъ возраста.
И герцогъ сдѣлалъ масонскій знакъ, означавшій, что онъ былъ возведенъ въ розенкрейцеры.
— Почему ты желаешь вступить къ намъ?
— Потому что, живя всегда между великими, я желаю, наконецъ, пожить среди обыкновенныхъ людей; потому что, живя всегда между врагами, я желаю, наконецъ, пожить сряди братьевъ.
— Есть у тебя воспріемники?
— Ихъ у меня два.
— Какъ ихъ имена?
— Отвращеніе и ненависть.
— Съ какимъ желаніемъ будешь ты идти по тому пути, какой ты желаешь видѣть открытымъ передъ собою?
— Съ желаніемъ мести.
— Кому?
— Тому, кто отказался отъ меня, той, что унизила меня.
— Что ты готовъ дать, чтобы добиться этой цѣли?
— Мое состояніе; больше чѣмъ состояніе, мою жизнь; больше чѣмъ жизнь, мою честь!
— Свободенъ ли ты отъ всякаго прежняго обязательства, или, если оно тобою принято и противорѣчитъ только что сдѣланнымъ тобою обѣтамъ, готовъ ли ты порвать его?
— Со вчерашняго дня всѣ мои обязательства порваны.
— Братья, вы слышали? обратился предсѣдатель къ шести замаскированнымъ людямъ.
— Да.
— Знаете вы того, кто явился для выполненія съ нами нашего дѣла?
— Да.
— И, зная его, вы согласны принять его къ намъ?
— Да, но пусть онъ присягнетъ.
— Знаешь ты клятву, какую тебѣ остается произнести? сказалъ предсѣдатель принцу.
— Нѣтъ; но произнесите ее и, какова-бы она ни была, я повторю ее за вами.
— Она ужасна, особенно для тебя.
— Не ужаснѣе полученныхъ мною оскорбленій.
— Настолько ужасна, что, выслушавъ ее, ты свободенъ удалиться, если ты усомнишься въ возможности выполнить ее съ полной строгостью.
— Произнесите ее.
Предсѣдатель пристально и проницательно посмотрѣлъ на вступающаго, и, точно желая его мало-по-малу приготовить къ кровавому обѣту, измѣнилъ порядокъ параграфовъ, начавъ прямо со втораго:
— Клянись, сказалъ онъ, — почитать желѣзо, ядъ и огонь средствами вѣрными, скорыми и необходимыми для избавленія міра, посредствомъ смерти, отъ тѣхъ, кто старается осквернить истину и вырвать ее изъ нашихъ рукъ.
— Клянусь! проговорилъ принцъ твердымъ голосомъ.
— Клянись порвать плотскія узы, еще привязывающія тебя къ отцу, матери, братьямъ, сестрамъ, женѣ, роднымъ, друзьямъ, любовницѣ, королямъ, благодѣтелямъ, и всякому, кому бы ты ни обѣщалъ вѣрность, повиновеніе, благодарность или службу.
Герцогъ съ минуту молчалъ и видно было, какъ холодный потъ выступилъ на его лбу.
— Я тебя предупреждалъ, сказалъ предсѣдатель.
Но, вмѣсто того, чтобы просто отвѣчать: «клянусь», какъ онъ сдѣлалъ прежде, герцогъ повторилъ мрачнымъ голосомъ, точно желая отрѣзать себѣ всѣ пути къ отступленію:
— Клянусь порвать всѣ плотскія узы, еще связывающія меня съ отцомъ, съ матерью, братьями, сестрами, женою, родными, друзьями, любовницей, королями, благодѣтелями, и со всѣми, кому бы я обѣщалъ вѣрность, повиновеніе, благодарность или услуги.
Предсѣдатель обернулся къ замаскированнымъ людямъ, которые переглянулись между собою, и глаза ихъ блеснули огнемъ черезъ отверстія масокъ.
— Луи-Филиппъ-Жозефъ, герцогъ Орлеанскій, заговорилъ предсѣдатель, — съ этой минуты ты освобождаешься отъ присяги, данной тобою родинѣ и законамъ; только, не забывай одного: если ты измѣнишь намъ, то быстрѣе молніи тебя поразить невидимый и неминуемый кинжалъ, кудабы ты ни укрылся. — Теперь, живи во имя Отца, Сына и Святаго Духа.
Предсѣдатель рукою указалъ принцу на дверь подземелья, открывшуюся передъ нимъ.
Принцъ провелъ рукою по чтицу, какъ человѣкъ, взявшій на себя ношу, превышающую его силы, тяжело вздохнулъ и съ усиліемъ оторвалъ свои ноги отъ пола.
— Ахъ! воскликнулъ онъ, — я все-таки, отомщу!..
X.
Отчетъ.[править]
Замаскированные люди и предсѣдатель оставшись одни тихимъ голосомъ обмѣнялись нѣсколькими словами. Потомъ предсѣдатель сказалъ громко:
— Пусть всѣ войдутъ, я готовъ представить обѣщанный мною отчетъ.
Дверь немедленно отворилась; члены общества, прогуливавшіеся по парамъ, или разговаривавшіе группами въ подземельи, вошли и наполнили залу засѣданій.
Едва успѣла затвориться дверь за послѣднимъ членомъ, какъ Каліостро, поднявъ руку, какъ человѣкъ, знающій цѣну времени и не желающій терять ни минуты, громко сказалъ:
— Братья, нѣкоторые изъ васъ, быть можетъ, присутствовали на собраніи, бывшемъ ровно двадцать лѣтъ тому назадъ въ пяти миляхъ отъ Рейна, въ двухъ миляхъ отъ деревни Даненфельсъ, въ одномъ изъ гротовъ горы Тоннеръ; если кто-либо изъ васъ присутствовалъ на немъ, то пусть эти почтенные поборники великаго дѣла, предпринятаго нами, поднимутъ руки и скажутъ: «Я былъ на немъ».
Въ толпѣ поднялись пять или шесть рукъ, и пять или шесть голосовъ произнесли, какъ того просилъ предсѣдатель:
— Я былъ тамъ!
— Хорошо, это все, что надо, сказалъ предсѣдатель; — остальные умерли или разсѣялись по всей вселенной, работая для общаго дѣла, дѣла святаго, потому что оно дѣло всего человѣчества. Двадцать лѣтъ тому назадъ, дѣло, которое мы прослѣдимъ во всѣхъ его періодахъ, было едва начато; тогда свѣтъ, насъ озаряющій, едва мерцалъ на востокѣ, и только взоры самыхъ зоркихъ и упорныхъ различали будущее сквозь облако: прозрѣть же черезъ это облако дано только избраннымъ. На томъ собраніи я объяснилъ, вслѣдствіе какого чуда смерть, являющаяся для человѣка лишь забвеніемъ прошлаго времени и прошлыхъ событій, не существуетъ для меня, или скорѣе, въ теченіи двадцати вѣковъ тридцать два раза укладывала меня въ могилу, при чемъ различныя тѣла, эфемерные преемники моей безсмертной души, не подверглись забвенію, которое, повторяю, только и есть настоящая смерть. Поэтому, я могъ изъ вѣка въ вѣкъ слѣдить за развитіемъ ученія Христа и наблюдать, какъ народы медленно, но вѣрно, переходили отъ рабства къ крѣпостничеству, отъ крѣпостничества къ тому состоянію порывовъ и желаній, которое предшествуетъ свободѣ. Какъ тѣ вечернія звѣзды, которыя спѣшатъ еще до солнечнаго заката появиться на небѣ, такъ нѣсколько маленькихъ народовъ нашей Европы одни вслѣдъ за другими попробовали свободы: Римъ, Венеція, Флоренція, Швейцарія, Генуя, Пиза, Лукка, Ареццо, эти южные города, гдѣ цвѣты быстрѣе распускаются, а фрукты раньше зрѣютъ, одни за другими пробовали основывать республики, изъ которыхъ двѣ или три еще существуютъ, не опасаясь лиги королей; но всѣ эти былыя и настоящія республики заражены первороднымъ грѣхомъ: однѣ изъ нихъ аристократическія, другія олигархическія или деспотическія. Генуя, напримѣръ, одна изъ оставшихся, — республика маркизовъ; ея жители, простые граждане у себя дома, превращаются въ дворянъ за ея стѣнами. Только въ Швейцаріи есть нѣсколько демократическихъ учрежденій; но ея незамѣтные кантоны, затерянные среди горъ, не могутъ служить ни примѣромъ, ни помощью для человѣчества. Но намъ нужно было не то: намъ нужна была великая страна, которую-бы не надо было толкать, а она сама давала-бы толчки; огромное колесо, которое зацѣпило-бы и привело въ движеніе всю Европу; планета, которая вспыхнувъ, могла бы освѣтить весь свѣтъ!..
Одобрительный ропотъ пробѣжалъ по собранію, Каліостро продолжалъ вдохновенно:
— Я вопрошалъ Бога, творца всѣхъ вещей, виновника всякаго движенія, источника, всякаго прогресса, и видѣлъ, какъ Онъ перстомъ Своимъ указывалъ мнѣ на Францію. Дѣйствительно, Франція, католическая съ II вѣка, національная съ XI, объединенная съ XVI, Франція, которую самъ Господь назвалъ своей старшей дочерью; Франція, испытавшая всѣ формы монархическаго правленія, — феодальную, сеньеральную и монархическую, — показалась намъ наиболѣе способной подвергнуться нашему вліянію и воспринять его. И мы рѣшили, руководимые небеснымъ лучомъ, какъ израильтяне были руководимы огненнымъ столбомъ. Мы рѣшили, что Франція первая добьется свободы. Взгляните на Францію двадцать лѣтъ тому назадъ и вы увидите, что нужна была великая смѣлость или скорѣе необыкновенная вѣра, чтобы предпринять подобное дѣло. Двадцать лѣтъ тому назадъ Франція находилась еще въ разслабленныхъ рукахъ Людовика XV: то была Франція Людовика XIV, т. е. великое аристократическое королевство, гдѣ всѣ права принадлежали дворянамъ, всѣ привилегіи богатымъ. Во главѣ этого государства находился человѣкъ, представитель всего, что есть самаго высокаго и низкаго, самаго великаго и мелкаго, представитель Бога и народа. Этотъ человѣкъ однимъ словомъ могъ сдѣлать васъ богатымъ или бѣднымъ, счастливымъ или несчастнымъ, свободнымъ или узникомъ, живымъ или мертвымъ. У этого человѣка было три внука, три молодыхъ принца, которые должны были ему наслѣдовать. Тотъ, кого судьба назначила ему въ преемники, былъ бы выбранъ также и народомъ, если бы въ то время существовало народное голосованіе. Про него говорили, что онъ добръ, справедливъ, неподкупенъ, безкорыстенъ, образованъ, почти философъ. Чтобы навсегда уничтожить злосчастныя войны, наслѣдіе Карла II, ему выбрали въ жены дочь Маріи-Терезіи; такимъ образомъ, неразрывно соединялись два великихъ народа, на коихъ покоилось европейское равновѣсіе: Франція на берегу Атлантическаго океана и Австрія на берегу Чернаго моря; такъ было рѣшено Маріей-Терезіей, первымъ политикомъ въ Европѣ. Этотъ-то самый моментъ, когда Франція, опираясь на Австрію, Италію и Испанію, вступала въ новое и желанное царствованіе, мы выбрали не для того, чтобы сдѣлать изъ Франціи первое изъ королевствъ, но чтобы сдѣлать французовъ первыми среди народовъ. Но всѣ спрашивали себя, кто согласится войти въ логовище льва? какой христіанскій Тезей, руководимый свѣтомъ вѣры, обойдетъ всѣ закоулки огромнаго лабиринта и нападетъ на минотавра-короля? Я отвѣтилъ: «я!» Потомъ на вопросъ нѣкоторыхъ горячихъ безпокойныхъ умовъ, сколько времени мнѣ потребуется для выполненія первой части дѣла, мною предпринятаго и раздѣленнаго мною на три части, я опредѣлилъ срокъ въ двадцать лѣтъ. Противъ этого возстали. Понимаете? люди впродолженіи двадцати вѣковъ были невольниками и рабами, а возстали, когда я потребовалъ двадцать лѣтъ, чтобы ихъ сдѣлать свободными!
Каліостро обвелъ глазами собраніе, гдѣ его послѣднія слова вызвали ироническія улыбки. Онъ продолжалъ:
— Наконецъ мнѣ дали эти двадцать лѣтъ; я даль моимъ братьямъ знаменитый девизъ: Illia pedіbus destrue[4], и принялся за дѣло, пригласивъ всякаго сдѣлать тоже. Я вступилъ во Францію подъ тѣнью тріумфальныхъ арокъ. Весь путь отъ Страсбурга до Парижа, покрытый цвѣтами и лѣсами, превратился въ путь, усыпанный лаврами и розами. Всѣ кричали: «да здравствуетъ дофина; да здравствуетъ будущая королева»! Надежды всего королевства покоились на потомствѣ спасительнаго супружества. Я не хочу приписывать себѣ всю славу иниціативы и заслугу послѣдующихъ событій: Господь былъ со мною, Онъ допустилъ меня увидѣть божественную десницу, державшую бразды Его огненной колесницы. Слава Богу! мнѣ удалось удалить камни съ дороги, перебросить черезъ рѣки мосты, засыпать пропасти, и колесница проѣхала — вотъ и все. И вотъ, братья, посмотрите, что совершилось за эти двадцать лѣтъ:
Парламенты были закрыты;
Людовикъ XV, прозванный возлюбленнымъ, умеръ среди общаго презрѣнія;
Королева, семь лѣтъ не имѣвшая дѣтей, послѣ семи лѣтъ производитъ на свѣтъ спорныхъ дѣтей: ее обвиняютъ какъ мать при рожденіи дофина, позорятъ какъ женщину при процессѣ ожерелья.
Король, коронованный подъ именемъ Людовика желаннаго, начавъ царствовать, оказался такимъ же безсильнымъ въ политикѣ, какъ и въ любви; переходя отъ утопіи къ утопіи, онъ доходитъ до банкротства, отъ министра къ министру онъ доходитъ до г-на Колонна.
Собираются нотабли и требуютъ генеральныхъ штатовъ.
Генеральные штаты, избранные общей подачей голосовъ, провозглашаютъ себя Національнымъ Собраніемъ.
Дворянство и духовенство побѣждены третыімъ сословіемъ.
Бастилія взята.
Иностранныя войска изгнаны изъ Парижа и Версаля;
Ночь 4 августа показываетъ аристократіи все ничтожество дворянства.
5 и 6 октября показываютъ королю и королевѣ ничтожество королевской власти;
11 іюля 1790 г. показываетъ всему міру единство Франціи;
Принцы, благодаря эмиграціи, теряютъ свою популярность;
Monsieur теряетъ свою популярность благодаря процессу Фавра.
Наконецъ на алтарѣ отечества произносится присяга конституціи; президентъ національнаго собранія занимаетъ одинаковый тронъ съ королемъ, законъ и нація помѣщаются надъ ними; Европа внимательно склоняется надъ нами, молчитъ и выжидаетъ; все, что не апплодируеть, трепещетъ!
Братья, правъ ли я былъ, сказавъ, что Франція окажется колесомъ, которое зацѣпитъ и приведетъ въ движеніе всю Европу, солнцемъ, которое озаритъ вселенную?
— Да! да! да! закричали всѣ.
— Теперь, братья, продолжалъ Каліостро, — полагаете вы, что дѣло настолько подвинулось, что его можно предоставить самому себѣ? полагаете вы, что послѣ присяги конституціи можно довѣриться королевской клятвѣ?
— Нѣтъ! нѣтъ! нѣтъ! воскликнули всѣ.
— Въ такомъ случаѣ, продолжалъ Каліостро, — теперь надо начать второй революціонный періодъ великаго демократическаго дѣла. Я вижу съ радостью, что для васъ, какъ и для меня, федерація 1790 г. есть не цѣль путешествія, а только привалъ; хорошо, привалъ сдѣланъ, всѣ отдохнули, дворъ принялся за свою контръ-революцію, а мы, въ свою очередь, опояшемъ наши шпаги и тронемся въ путь. Конечно, робкія сердца переживутъ не мало часовъ безпокойства, не мило минутъ упадка духа; часто намъ будетъ казаться, что лучъ, намъ свѣтившій, потухъ, что десница, руководящая нами, покинула насъ. Во время длиннаго пути, который намъ еще предстоитъ, намъ будетъ не разъ казаться, что дѣло наше скомпрометировано, даже погублено, какимъ-нибудь непредвидѣннымъ случаемъ, неожиданнымъ событіемъ. Повидимому, все будетъ противъ насъ; неблагопріятныя обстоятельства, торжество нашихъ враговъ, неблагодарность нашихъ согражданъ; многіе и даже, можетъ быть, самые добросовѣстные, подъ вліяніемъ всѣхъ этихъ реальныхъ трудностей и мнимаго безсилія, дойдутъ до того, что сами спросятъ себя, не по ложному ли пути шли они и не заблуждались ли? Нѣтъ, братья, нѣтъ! говорю это вамъ теперь, и пусть слова мои вѣчно звучатъ въ вашихъ ушахъ — при побѣдѣ, какъ тріумфальная труба, при пораженіи, какъ тревожный набатъ; нѣтъ, на передовыхъ націяхъ лежитъ священная миссія, которую онѣ, по волѣ Провидѣнія, неизбѣжно должны выполнить. Господь ведетъ ихъ по своимъ неисповѣдимымъ путямъ, и завѣса спадаетъ съ глазъ нашихъ лишь тогда, когда путь совершенъ; часто облако скрываетъ отъ насъ Бога, а мы думаемъ, что Онъ покинулъ насъ; часто, какая-нибудь идея только дѣлаетъ шагъ назадъ, а кажется, будто она трубитъ отбой, тогда какъ, напротивъ, она, какъ древніе рыцари на средневѣковыхъ турнирахъ, отступаетъ только для того, чтобы лучше направить свое копье и снова броситься на противника съ новыми силами и большей горячностью. Братья, братья! наша цѣль это маякъ, зажженный на высокой горѣ; двадцать разъ впродолженіи дороги неровности почвы скрываютъ его отъ насъ, и мы думаемъ, что онъ потухъ; тогда слабые ропщутъ, жалуются, останавливаются, говоря: «намъ уже ничто не указываетъ дороги, мы идемъ во мракѣ; остановимся, зачѣмъ намъ плутать?» Сильные продолжаютъ путь съ увѣренной улыбкой, и вскорѣ маякъ опять показывается, исчезаетъ, снова появляется, и каждый разъ онъ все виднѣе, все ярче, все ближе и ближе! И вотъ, съ борьбой, съ упорствомъ и главное съ вѣрой въ сердцѣ, избранные міра сего дойдутъ до спасительнаго маяка, свѣтъ котораго долженъ озарить не только Францію, но и всѣ народы. Поклянемся же, братья, поклянемся за себя и нашихъ потомковъ, — вѣдь часто служеніе идеѣ или вѣчному принципу требуетъ не одного поколѣнія — такъ поклянемся же за себя и нашихъ потомковъ, что мы остановимся только тогда, когда воплотимъ на землѣ священный завѣтъ Христа, первую часть котораго мы уже почти выполнили: свобода, равенство, братство!
Эти слова Каліостро были покрыты оглушительными апплодисментами. Вдругъ восторженные клики и горячія одобренія были прерваны рѣзкимъ и пронзительнымъ голосомъ; онъ подѣйствовалъ на общее воодушевленіе, какъ холодныя капли воды, упавшія съ утеса на лобъ, покрытый испариной.
— Да, поклянемся; но прежде объясни намъ, какъ ты понимаешь эти три слова, чтобы твои простые апостолы могли послѣ тебя объяснять ихъ другимъ?
Зоркій взглядъ Каліостро погрузился въ толпу и устремился на блѣдное лицо депутата города Арраса.
— Хорошо! сказалъ онъ, — слушай же, Максимильянъ!
Потомъ онъ обратился къ толпѣ и громко повторилъ:
— Слушайте же всѣ!
XI.
Свобода! Равенство! Братство![править]
Въ собраніи воцарилась та торжественная тишина, которая всегда показываетъ, насколько важно то, что всѣ приготовились слушать.
— Да, вы сдѣлали хорошо, что спросили меня, что я подразумеваю подъ словами: свобода, равенство, братство. Начнемъ съ свободы. Прежде всего, братья, не смѣшивайте свободы съ независимостью; это не двѣ сестры, похожія другъ на друга, а два врага, другъ друга ненавидящіе. Почти всѣ народы, живущіе въ горахъ, независимы, за исключеніемъ швейцарцевъ, но я не не знаю ни одного, который былъ бы дѣйствительно свободенъ. Никто не станетъ отрицать, что калабрійцы, корсиканцы и шотландцы независимы, но никто не осмѣлится сказать, что они свободны. Если калабріецъ вообразитъ себя оскорбленнымъ, если будетъ задѣта честь корсиканца или интересы шотландца, то, такъ какъ калабріецъ не можетъ искать правосудія, ибо у народа угнетеннаго правосудія не бываетъ, то онъ обращается къ своему кинжалу, корсиканецъ къ своему стилету, а шотландецъ къ своему ножу; онъ поражаетъ, его врагъ падаетъ, онъ отомщенъ; въ горахъ онъ находитъ убѣжище и, за неимѣніемъ свободы, тщетно призываемой гражданами, онъ находитъ независимость въ глубокихъ пещерахъ, большихъ лѣсахъ, на высокихъ вершинахъ т. е. независимость лисицы, верблюда или орла. Но орелъ, верблюдъ и лисица, невозмутимые, неизмѣнные, равнодушные зрители великой человѣческой драмы, развертывающейся передъ ихъ глазами, не болѣе, какъ животныя, одаренныя лишь инстинктомъ и обреченныя на одиночество; первобытныя цивилизаціи, древнія, можно сказать, материнскія цивилизаціи Индіи, Египта, Этруріи, Малой Азіи, Греціи, Лаціума, сконцентрировавъ свои науки, религіи и искусства какъ бы въ одинъ снопъ свѣта, который онѣ бросили на міръ, чтобы освѣтить въ ея колыбели и развитіи новѣйшую цивилизацію, оставили лисицъ въ ихъ норахъ, верблюдовъ на ихъ вершинахъ, орловъ среди облаковъ; для нихъ, дѣйствительно, время проходитъ, но не имѣетъ измѣренія; для нихъ, науки процвѣтаютъ, но не существуетъ прогресса; для нихъ, народы нарождаются, развиваются и погибаютъ, но совершенно безслѣдно. Дѣло въ томъ, что провидѣніе ограничило кругъ ихъ способностей инстинктомъ личнаго самосохраненія, тогда какъ Богъ одарилъ человѣка пониманіемъ добра и зла, чувствомъ справедливости и несправедливости, любовью къ обществу. Вотъ почему человѣкъ, рожденный одинокимъ, какъ лисица, дикимъ, какъ верблюдъ, любящимъ уединеніе, какъ орелъ, собрался въ семьи, соединился въ племена, образовалъ народы. Поэтому, какъ я вамъ говорилъ, братья, тотъ, кто уединяется, имѣетъ право только на независимость, и, напротивъ, люди, соединяющіеся въ общество, имѣютъ право на свободу.
Свобода!
Это не первоначальная и единая субстанція, какъ золото; это цвѣтокъ, плодъ, искусство, продуктъ; ее надо воздѣлать, чтобы она расцвѣла и созрѣла. Свобода есть право всякаго дѣлать ради своихъ интересовъ, своего удовлетворенія, благополучія, удовольствія, своей славы все, что не вредитъ интересамъ другихъ; это отказъ отъ части индивидуальной независимости для образованія вклада въ общую свободу, вклада, изъ котораго всякій черпаетъ въ свою очередь и въ одинаковомъ размѣрѣ; свобода, наконецъ, это обязательство, принятое передъ цѣлымъ свѣтомъ не ограничивать плодовъ просвѣщенія, прогресса, завоеванныхъ привилегій, эгоистичнымъ кругомъ одного народа, одной націи, одной расы! но, напротивъ того, бросать ихъ полными пригоршнями отдѣльнымъ личностямъ или обществу, всякій разъ, какъ бѣдный индивидъ или убогое общество васъ попросить раздѣлить съ нимъ ваше сокровище: не бойтесь истощить это сокровище, ибо свобода обладаетъ божественнымъ даромъ пріумножаться отъ самой расточительности, подобно резервуару большихъ рѣкъ, орошающихъ землю, который тѣмъ полнѣе у своего истока чѣмъ изобильнѣе водой у устья. Вотъ что такое свобода: небесная манна, на которую всякій имѣетъ право, такъ что избранный народъ, для котораго эта манна падаетъ, долженъ дѣлиться ею со всякимъ народомъ, требующимъ своей доли; такова свобода, какъ я понимаю ее, продолжалъ Каліостро, даже не удостоивъ прямо отвѣтить тому, кто спросилъ его. — Перейдемъ къ равенству.
Громкій ропотъ одобренія поднялся до самыхъ сводовъ, окруживъ оратора лаской, самой пріятной, если не для сердца, то для самолюбія всякаго человѣка, — лаской популярности.
Но онъ, точно привыкнувъ къ этимъ оваціямъ, поднялъ руку, чтобы потребовать молчанія.
— Братья, сказало, онъ, — время проходитъ, а оно для насъ дорого: каждая минута его, употребленная съ пользою врагами нашего святаго дѣла, вырываетъ пропасть подъ нашими ногами или воздвигаетъ препятствіе на нашемъ пути. Позвольте же мнѣ сказать вамъ, что такое равенство, какъ я сказалъ, что такое свобода.
Тотчасъ же въ залѣ раздалось: тише! тише! и потомъ водворилась полная тишина, среди которой раздался ясный, звонкій, отчетливый голосъ Каліостро.
— Братья, говорилъ онъ, — я не оскорблю васъ предположеніемъ, чтобы хотя одинъ изъ насъ подразумѣвалъ подъ обаятельнымъ словомъ — равенства, равенство матеріальное и умственное; нѣтъ, вы хорошо знаете, что то и другое равенство противорѣчатъ истинной философіи, и что сама природа разрѣшила этотъ великій вопросъ, помѣстивъ иссопъ близъ дуба, холмъ близъ горы, ручей близъ рѣки, озеро близъ океана, глупость рядомъ съ геніемъ. Никакіе декреты всего міра не понизятъ ни на локоть Чимборассо, Гималаевъ или Монблана; никакія постановленія людскихъ собраній не потушатъ священнаго огня, горящаго на челѣ Гомера, Данте или Шекспира. Никому не приходило въ голову, чтобы равенство, освященное законами, было равенствомъ матерьяльнымъ и физическимъ, что съ того дня, какъ этотъ законъ будетъ занесенъ на скрижали конституціи, всѣ поколѣнія будутъ имѣть ростъ Голіаѳа, доблесть Сида, или геній Вольтера; нѣтъ, отдѣльныя лица и масса, мы всѣ отлично поняли и должны отлично понимать, что, просто напросто, дѣло идетъ о равенствѣ общественномъ. Но, что такое равенство общественное, братья?
Это уничтоженіе всѣхъ наслѣдственныхъ привилегій; свободный доступъ ко всѣмъ должностямъ, ко всѣмъ чинамъ, ко всѣмъ степенямъ; это награда заслугѣ, генію, добродѣтели, а не достояніе касты, семьи или расы: такъ, тронъ, если предположить, что еще останется тронь, есть, или скорѣе, будетъ лишь самымъ высокимъ постомъ, до котораго можетъ достигнуть самый достойный, тогда какъ на низшихъ ступеняхъ остановятся тѣ, кто, по своимъ заслугамъ, будутъ заслуживать второстепенныхъ постовъ, при чемъ, кто бы ни сталъ королемъ, министромъ, совѣтникомъ, генераломъ или судьей, никому не придетъ въ голову вопроса объ его происхожденіи. И такъ, королевскій санъ или магистратура, престолъ монарха или кресло президента, перестанутъ быть наслѣдственнымъ достояніемъ одной касты, а замѣнятся Избраніемъ. Такъ, совѣть, война, судъ не будутъ болѣе привилегіей одной касты, а Способностей. Такъ, для искусствъ, наукъ, литературы не будетъ болѣе протекціи, а Конкурсъ. Вотъ что такое общественное равенство! Потомъ, по мѣрѣ того, какъ идеи будутъ расширяться вмѣстѣ съ образованіемъ, не только даровымъ и для всѣхъ доступнымъ, но еще и для всѣхъ обязательнымъ, должно возвышаться и равенство. Вмѣсто того, чтобы оставаться въ грязи, равенство должно быть всюду даже въ высшихъ сферахъ. Такая великая нація, какъ Франція, должна признавать только равенство возвышающее, а не равенство принижающее, вѣдь равенство принижающее есть уже не равенство Титановъ, а разбойниковъ; это уже не Кавказское ложе Прометея, а ложе Прокруста. — Вотъ что такое равенство!
Нѣтъ ничего удивительнаго, что подобное опредѣленіе получило общее сочувствіе въ собраніи людей съ умомъ возвышеннымъ, съ сердцемъ честолюбивымъ, гдѣ. всякій, за очень рѣдкимъ исключеніемъ, долженъ былъ видѣть въ своемъ сосѣдѣ одну изъ ступеней къ своему будущему возвышенію. Поэтому раздались громкіе крики одобренія вмѣстѣ съ рукоплесканіями и топотомъ йогъ, показывающими, что тѣ люди, — а таковые нашлись въ этомъ собраніи, — которые на практикѣ должны были выказать совсѣмъ не такое пониманіе равенства, какое высказалъ Каліостро, теоретически признавали его именно такимъ, какъ его понималъ могучій геній страннаго вождя, ими себѣ избраннаго.
Но Каліостро, пылкость, одушевленіе, и блескъ краснорѣчія котораго все увеличивались по мѣрѣ того, какъ развивался вопросъ, снова потребовалъ молчанія и продолжалъ голосомъ совершенно свѣжимъ и твердымъ:
— Братья, мы подошли теперь къ третьему слову завѣта, къ тому, которое люди всего долѣе не поймутъ и которое, по этой причинѣ, конечно, великій цивилизаторъ поставилъ послѣднимъ. Братья, мы дошли до братства.
— О! великое слово, если оно хорошо понято! высокое слово, если оно хорошо объяснено! Сохрани меня Богъ сказать, что тотъ, кто, плохо оцѣнивъ высоту этого слова, узко примѣните, его къ жителямъ одной деревни, къ гражданамъ одного города, къ людямъ одного государства, выкажетъ дурное сердце… Нѣтъ, братья, нѣтъ, это будетъ доказательствомъ лишь убогаго ума. Пожалѣемъ убогіе умы, постараемся сбросить свинцовыя сандаліи посредственности, развернемъ наши крылья и воспаримъ надъ вульгарными идеями. Когда сатана хотѣлъ искусить Іисуса, онъ перенесъ Его на самую высокую гору въ мірѣ, съ вершины которой онъ могъ показать Ему всѣ земныя царства, а не башню Назарета, откуда было видно лишь нѣсколько бѣдныхъ деревень Іудеи. Братья, братство надо примѣнять не къ городу, ни даже къ государству; но надо распространять его на весь міръ. Братья, настанетъ день, когда святое для насъ слово отечество, когда священный для насъ лозунгъ національность, исчезнутъ, какъ театральныя занавѣсы, опускающіеся только для того, чтобы дать время художникамъ и машинистамъ приготовить безконечную даль, неизмѣримый горизонтъ. Братья, настанетъ день, когда люди, которые уже покорили землю и воду, покорять огонь и воздухъ; когда они будутъ парить на огненныхъ коняхъ не только мыслями, но и тѣломъ; когда вѣтры, представляющіе теперь лишь покорныхъ гонцовъ бури, превратятся въ умныхъ и послушныхъ вѣстниковъ цивилизаціи. Братья, настанетъ день, наконецъ, когда народъ, благодаря этимъ земнымъ и воздушными, сообщеніямъ, противъ которыхъ короли безсильны, поймутъ, что они связаны другъ съ другомъ общностью былыхъ страданій; что короли, вложившіе имъ въ руку оружіе для взаимнаго истребленія, вели ихъ не къ славѣ, какъ они сулили имъ, а къ братоубійству, и что поэтому они должны отдавать отчетъ потомству въ каждой пролитой каплѣ крови, хотя бы самаго жалкаго члена великой человѣческой семьи. Тогда, братья, вы увидите, какое великолѣпное зрѣлище откроется передъ лицомъ Господа: всѣ условныя границы будутъ уничтожены, всѣ природные рубежи будутъ сглажены; рѣки перестанутъ служить препятствіемъ, а горы помѣхой; съ одного берега на другой народы протянутъ другъ другу руку и на каждой высокой вершинѣ воздвигнется алтарь, алтарь братства! Братья! братья! братья! говорю вамъ, вотъ настоящее апостольское братство. Христосъ умеръ не для того, чтобы искупить только однихъ Назореянъ, Христосъ умеръ для того, чтобы искупить всѣ народы на землѣ. Не дѣлайте же эти три слова: свобода, равенство, братство девизомъ только одной Франціи, напишите ихъ на хоругвіи человѣчества, какъ девизъ всего міра… А теперь, идите, братья, ваша задача велика, такъ велика, что по какой бы печальной долинѣ слезъ и крови вы не прошли, ваши потомки позавидуютъ святой миссіи вами исполненной, и, какъ крестоносцы, слѣдовавшіе одни за другими все въ большемъ количествѣ и съ большей поспѣшностью по дорогамъ къ святымъ мѣстамъ, наши дѣти не остановятся, хотя очень часто будутъ узнавать свой путь лишь по бѣлѣющими. костямъ своихъ отцовъ… Мужайтесь же, апостолы! мужайтесь же, паломники! мужайтесь же, воины!.. Апостолы, обращайте! паломники, идите! воины, сражайтесь!
Каліостро остановился, но, еслибы онъ этого не сдѣлалъ, его бы прервали аплодисменты, и громкіе крики одобренія и восторга.
Три раза они замирали и три раза поднималась, раздаваясь подъ сводами подземелья, точно подземная гроза.
Тогда шестеро замаскированныхъ людей поклонились ему одинъ вслѣдъ за другимъ, поцѣловали у него руку и удалились.
Затѣмъ, каждый изъ братьевъ поочереди склонялся передъ эстрадой, гдѣ, какъ Петръ Пустынникъ, новый апостолъ только что проповѣдывалъ крестовый походъ во имя свободы, повторивъ зловѣщій девизъ: Lilia pedibus destrue.
Послѣ ухода послѣдняго члена лампа потухла. Каліостро остался одинъ, погребенный въ нѣдрахъ земли, среди безмолвія и мрака, подобно тѣмъ богамъ Индіи, въ таинства которыхъ онъ, по его словамъ, былъ посвященъ двѣ тысячи лѣтъ тому назадъ.
XII.
Женщины и цвѣты.[править]
Нѣсколько мѣсяцевъ спустя послѣ только что разсказанныхъ нами событій, въ концѣ марта 1791 года, по дорогѣ изъ Аржантейля въ Безонъ, спѣшила карета: она свернула за четверть лье отъ города, подъѣхала къ замку Марэ, ворота котораго отворились передъ нею настежъ, и остановилась въ глубинѣ второго двора, передъ ступеньками крыльца.
Часы, вставленные въ фронтонъ замка, показывали восемь утра.
Старый слуга, повидимому нетерпѣливо ожидавшій прибытія кареты, бросился къ дверцамъ, отворилъ ихъ, и человѣкъ, одѣтый во все черное, взбѣжалъ по ступенькамъ.
— Ахъ! г-нъ Жильберъ, сказалъ слуга, — наконецъ то вы пожаловали!
— Въ чемъ дѣло, мой добрый Тейчъ? спросилъ докторъ.
— Увы! сударь, вы это сейчасъ увидите, сказалъ лакей.
Идя впереди доктора, онъ прошелъ по билліардной, лампы которой, зажженныя, вѣроятно, поздно ночью, все еще горѣли; потомъ вошелъ въ столовую, гдѣ столъ, покрытый цвѣтами и откупоренными бутылками, фруктами и пирожными, говорилъ объ ужинѣ, затянувшемся за предѣлы положеннаго времени.
Жильберъ съ грустью взглянулъ на эту безпорядочную сцену, которая доказывала, какъ плохо исполнялись его предписанія. Онъ вздохнулъ, пожалъ плечами и вступилъ на лѣстницу, которая вела въ спальню Мирабо, помѣщавшуюся во второмъ этажѣ.
— Г-нъ графъ, доложилъ слуга, войдя въ эту комнату, — вотъ г-нъ докторъ Жильберъ.
— Какъ, докторъ? воскликнулъ Мирабо; — неужели за нимъ посылали изъ-за такихъ пустяковъ?
— Пустяковъ! пробормоталъ бѣдный Тейчъ; — посудите сами, сударь.
— О! докторъ, проговорилъ Мирабо, слегка приподнимаясь, — повѣрьте, я очень сожалѣю, что васъ потревожили безъ моего вѣдома.
— Во первыхъ, любезный графъ, доставить мнѣ случай васъ увидать не значитъ меня потревожить; вы знаете, что я лечу только нѣсколькихъ друзей, и имъ я принадлежу всецѣло. Ну, что случилось? въ особенности, прошу ничего не скрывать отъ медицины! Тейчъ, отдерните занавѣси и откройте окно.
Когда это приказаніе было исполнено, вся комната Мирабо освѣтилась, и докторъ могъ видѣть, какъ ужасно измѣнился знаменитый ораторъ за тотъ мѣсяцъ, какъ онъ съ нимъ не встрѣчался.
— А! а! проговорилъ она, невольно.
— Да, промолвилъ Мирабо, — я очень перемѣнился, не правда-ли? Я вамъ все объясню.
Жильберъ грустно улыбнулся; но, такъ какъ умный докторъ всегда кое-что почерпнетъ изъ того, что ему говоритъ больной, хотя-бы онъ говорилъ неправду, Жильберъ приготовился слушать.
— Вы знаете, какой вопросъ обсуждали вчера? спросилъ Мирабо.
— Да, о рудникахъ.
— Это вопросъ еще мало извѣстный, плохо или совсѣмъ не изученный. Интересы собственниковъ и правительства не достаточно раздѣлены. Къ тому же, графъ де-ла-Маркъ, мой близкій другъ, былъ очень заинтересованъ въ этомъ вопросѣ; половина его состоянія зависитъ отъ него: его кошелекъ былъ всегда къ моимъ услугамъ — надо же быть благодарнымъ. Я говорилъ или, скорѣе, нападалъ пять разъ; при послѣднемъ нападеніи я разбилъ своихъ противниковъ, но сама, былъ убитъ, или почти убитъ. Тѣмъ не менѣе, воротясь домой, я хотѣлъ отпраздновать побѣду. Нѣсколько пріятелей собрались ко мнѣ на ужинъ; смѣялись, болтали до трехъ часовъ утра; въ три часа пошли спать, а въ пять у меня начались боли въ кишкахъ; я кричалъ, какъ, дуракъ, а Тейчъ испугался, какъ трусъ и послалъ за вами. Теперь вы знаете столько же, сколько я самъ. Вотъ пульсъ, вотъ языкъ, я страдаю, какъ оглашенный! Помогите мнѣ, если можете, а я больше въ это не вмѣшиваюсь.
Жильберъ была, слишкомъ искусный врачъ, чтобы не видѣть серьезности положенія Мирабо, не прибѣгая къ свидѣтельству пульса и языка. Больной задыхался, дышалъ съ трудомъ, лицо у него распухло отъ застоя крови въ легкихъ; онъ жаловался на холодъ въ конечностяхъ, и отъ времени до времени боль становилась такъ сильна, что вызывала у него стоны и крики.
Однако, желая утвердиться въ своемъ мнѣніи, докторъ пощупалъ пульсъ. Она, бился конвульсивно и нервно.
— Ну, на этотъ разъ все обойдется благополучно, графъ, сказалъ Жильберъ; — но времени терять нельзя.
Она, вынулъ изъ кармана футляра, скорымъ и спокойнымъ жестомъ, свойственнымъ людямъ одареннымъ геніальностью.
— А! а! вы мнѣ пустите кровь? сказалъ Мирабо.
— Сію-же минуту.
— Изъ правой руки или изъ лѣвой?
— Ни изъ той, ни изъ другой, у васъ и то легкія слишкомъ заложены. Я пущу вамъ кровь изъ ноги, а въ это время Тейчъ сходить въ Аржантейль за горчицей и мушкой, и мы поставимъ вамъ горчишникъ.
— Возьмите мою карету, Тейчъ.
— О! воскликнулъ Мирабо, — кажется и въ самомъ дѣлѣ нельзя было терять времени, докторъ.
Жильберъ, не отвѣчая, немедленно приступилъ къ операціи, и вскорѣ черная и густая кровь брызнула изъ ноги больнаго.
Облегченіе наступило немедленно.
— Ахъ! проговорилъ Мирабо, дыша свободнѣе, — вы, дѣйствительно, великій человѣкъ, докторъ.
— А вы великій безумецъ, графъ, что такъ рисковали жизнью, столь драгоцѣнной для нашихъ друзей и для Франціи изъ-за нѣсколькихъ часовъ обманчиваго удовольствія.
Мирабо улыбнулся меланхолично, почти иронически.
— Ба! любезный докторъ, вы преувеличиваете: ни мои друзья, ни Франція далеко не такъ дорожатъ мною.
— Честное слово, сказалъ смѣясь Жильберъ, — великіе люди всегда жалуются на неблагодарность другихъ людей, а въ сущности, они сами неблагодарны. Заболѣйте серьезно, и завтра же весь Парижа, очутится подъ вашими окнами; умрите послѣ завтра, и вся Франція придете, на наши похороны.
— Вы мнѣ говорите вещи очень утѣшительныя, отвѣтилъ смѣясь Мирабо.
— Потому и говорю, что вы можете видѣть одно, не рискуя другимъ, и въ самомъ дѣлѣ, только большая демонстрація можетъ подбодрить васъ. Позвольте мнѣ перевезти васъ въ Парижъ черезъ два часа, графъ; позвольте мнѣ сказать коммиссіонеру на углу улицы, что вы больны, и вы увидите, что будетъ.
— Вы полагаете, что меня можно перевезти въ Парижъ?
— Сегодня, да… Какъ вы себя чувствуете?
— Я дышу свободнѣе, голова проясняется, туманъ, стоявшій у меня передъ глазами, исчезаетъ… Но я все еще чувствую боль во внутренностяхъ.
— О! это касается горчишниковъ, дорогой графъ; кровопусканіе сдѣлало свое дѣло, и горчишникъ долженъ сдѣлать свое. Да, вотъ и Тейчъ.
Дѣйствительно, въ ту же минуту вошелъ Тейчъ, принеся все, что ему было приказано. Черезъ четверть часа наступило улучшеніе, предсказанное докторомъ.
— Теперь, сказалъ Жильберъ, — я вамъ даю часъ отдыха, а потомъ увезу васъ.
— Докторъ, возразилъ Мирабо смѣясь, — не позволите ли вы мнѣ уѣхать только сегодня вечеромъ и назначить вамъ свиданіе въ моемъ отелѣ въ Chaussée — d’Antin, въ одиннадцать часовъ вечера?
Жильберъ посмотрѣлъ на Мирабо. Больной понялъ, что докторъ угадалъ причину такой отсрочки.
— Что дѣлать! заговорила. Мирабо; — я жду одного визита.
— Любезный графъ, сказалъ Жильберъ, — я видѣла, много цвѣтовъ на столѣ вашей столовой. Вы вчера давали не простой ужинъ для друзей.
— Вы знаете, что я не могу обходиться безъ цвѣтовъ: это моя страсть.
— Да, но не одни цвѣты, графъ!
— Еще бы! если цвѣты для меня необходимы, то я долженъ выносить послѣдствія этой необходимости.
— Графъ! графъ! вы убьете себя!
— Сознайтесь, докторъ, что, по крайней мѣрѣ, такая смерть будетъ очаровательна.
— Графъ, я весь день не отойду отъ васъ.
— Докторъ, я далъ слово, вы не захотите, чтобы я нарушилъ его.
— Вы будете сегодня вечеромъ въ Парижѣ?
— Я вамъ сказалъ, что буду ждать васъ въ одиннадцать часовъ въ моемъ маленькомъ отелѣ въ улицѣ Chaussée-d’Antin… Вы уже видѣли его?
— Нѣтъ еще.
— Я его купилъ у Жюли, жены Тальма… Право, я совсѣмъ хорошо себя чувствую, докторъ.
— Это значитъ, что вы меня прогоняете.
— О! вотъ еще…
— Впрочемъ, вы правы. Я сегодня дежурный въ Тюльери.
— А! а! вы увидите королеву, проговорилъ Мирабо, хмурясь.
— Вѣроятно у васъ есть какое-нибудь порученіе къ ней?
Мирабо горько улыбнулся.
— Я не позволю себѣ подобной вольности, докторъ; не говорите ей, даже, что видѣли меня.
— Отчего?
— Оттого, что она спроситъ васъ, спасъ ли я монархію, какъ обѣщалъ ей, и вы принуждены будете отвѣтить отрицательно; впрочемъ, прибавилъ Мирабо нервно смѣясь, — въ этомъ она сама столько же виновата, сколько я.
— Вы не хотите, чтобы я сказалъ ей, что ваша чрезмѣрная забота, что ваша борьба въ собраніи убиваютъ васъ?
Мирабо на секунду задумался.
— Хорошо, отвѣтилъ онъ, — скажите ей, если хотите, даже преувеличьте мою болѣзнь.
— Зачѣмъ?
— Такъ… изъ любопытства… чтобы мнѣ въ чемъ то убѣдиться…
— Хорошо.
— Вы мнѣ это обѣщаете, докторъ?
— Обѣщаю.
— И вы мнѣ передадите все, что она скажетъ?
— Всѣ ея слова.
— Хорошо… Прощайте, докторъ; тысячу благодарностей.
И онъ протянулъ руку Жильберу.
Жильберъ пристально посмотрѣлъ на Мирабо, и этотъ взглядъ, повидимому, смутилъ его.
— Кстати, сказалъ больной, — что вы мнѣ пропишете?
— О! теплое питіе изъ цикорія или огуречной травы, абсолютную діэту, но въ особенности…
— Въ особенности?
— Сидѣлку никакъ не моложе пятидесяти лѣтъ… Вы понимаете, графъ?
— Докторъ, разсмѣялся Мирабо, — чтобы только не преступить вашихъ предписаній, я возьму двухъ по двадцати пяти.
Въ дверяхъ Жильберъ встрѣтилъ Тейча. Глаза бѣдняги были полны слезъ.
— О! сударь, зачѣмъ вы уѣзжаете? сказалъ онъ.
— Вѣдь меня гонятъ, любезный Тейчъ, отвѣтилъ Жильберъ со смѣхомъ.
— И все это изъ за этой женщины! побормоталъ Тейчъ; — все изъ за того, что эта женщина похожа на королеву! Человѣкъ съ такимъ геніемъ, какъ всѣ говорятъ. Боже мой! можно ли быть такимъ глупымъ!
Высказавъ такое заключеніе, онъ отворилъ дверцу Жильберу, а тотъ сѣлъ въ карету сильно озабоченный, говоря себѣ:
— Что онъ хочетъ сказать, говоря о женщинѣ, похожей на королеву?
Онъ, даже, остановилъ Тейча за руку, чтобы распросить его; но опять подумала.:
— Что я? Это тайна Мирабо, а не моя. — Кучеръ, въ Парижъ!
XIII.
Что сказалъ король; что сказала королева.[править]
Жильберъ въ точности исполнилъ двойное порученіе данное Мирабо.
Пріѣхавъ въ Парижъ, онъ встрѣтила. Камиля Демулена, живую газету того времени.
Омъ объявилъ ему о болѣзни Мирабо, при чемъ нарочно представилъ ее гораздо серьезнѣе, чѣмъ она была въ ту минуту, хотя и могла усилиться отъ всякой неосторожности со стороны Мирабо.
Потомъ онъ отправился въ Тюльери и объявилъ объ этой болѣзни королю.
Король только сказалъ:
— А! а! бѣдный графъ! онъ потеряла, аппетитъ?
— Точно такъ, государь, отвѣтилъ Жильберъ.
— Значитъ, дѣло серьезное, проговорилъ король.
И заговорилъ о другомъ.
Отъ короля Жильберъ прошелъ къ королевѣ и повторилъ ей то, что сказалъ королю.
Горделивый лобъ Маріи-Антуанеты нахмурился.
— Отчего, сказала она, — онъ не заболѣлъ утромъ того дня, когда произнесъ свою превосходную рѣчь о трехцвѣтномъ знамени?
Потомъ она прибавила, какъ бы раскаиваясь, что выказала при Жильберѣ свою ненависть къ этому національному знамени французскаго народа.
— Какъ бы то ни было, для Франціи и для насъ будетъ очень прискорбно, если это нездоровье усилится.
— Мнѣ кажется, я уже имѣлъ честь доложить вашему величеству, что это далеко не нездоровье, а серьезная болѣзнь.
— Съ которой вы справитесь, докторъ, проговорила королева.
— Я постараюсь, государыня, но не отвѣчаю за успѣхъ.
— Докторъ, я разсчитываю имѣть отъ васъ извѣстія о г-нѣ де-Мирабо, вы слышите?
И она заговорила о другомъ.
Вечеромъ, въ назначенный часъ, Жильберъ поднимался по лѣстницѣ маленькаго отеля Мирабо.
Мирабо ждалъ его, лежа на кушеткѣ, но, такъ какъ его задержали на нѣсколько минутъ въ гостиной подъ тѣмъ предлогомъ, что необходимо доложить о немъ графу, Жильберъ, войдя въ комнату, обвелъ ее глазами и увидалъ забытый на креслѣ кашемировый шарфъ.
Мирабо поспѣшилъ отвлечь отъ него вниманіе доктора.
— А! это вы, докторъ! сказалъ онъ. — Я уже знаю, вы исполнили часть даннаго вами обѣщанія. Парижу извѣстно, что я боленъ, и бѣдному Тейчу каждыя десять минуть приходится давать обо мнѣ справки моимъ друзьямъ и врагамъ: одни желаютъ знать, не лучше-ли мнѣ, а другіе не хуже-ли. Это первая часть. Такъ же-ли вѣрно вы исполнили вторую?
— Что вы хотите сказать? спросилъ Жильберъ улыбаясь,
— Вы это отлично знаете.
Жильберъ отрицательно покачалъ головой.
— Были вы въ Тюльери?
— Да.
— Видѣли короля?
— Да.
— Видѣли королеву?
— Да.
— Объявили имъ, что они вскорѣ избавятся отъ меня?
— Я имъ объявилъ, что вы больны.
— Что они сказали?
— Король спросилъ, потеряли-ли вы аппетитъ.
— И на вашъ утвердительный отвѣтъ?
— Онъ васъ очень искренно пожалѣлъ.
— Добрый король! въ день своей смерти онъ скажетъ своимъ друзьямъ, какъ Леонидъ: «Сегодня вечеромъ я ужинаю у Плутона». Но королева?
— Королева о васъ пожалѣла и съ участіемъ распрашивала о васъ.
— Въ какихъ выраженіяхъ, докторъ? спросила. Мирабо, очевидно, придававшій большое значеніе отвѣту Жильбера.
— Въ очень теплыхъ выраженіяхъ, сказалъ докторъ.
— Вы мнѣ дали слово повторить слово въ слово то, что она скажетъ.
— О! я не могу припомнить каждаго ея слова
— Докторъ, вы не забыли ни одного слова.
— Клянусь вамъ…
— Докторъ, вы мнѣ дали слово; вы хотите, чтобы я считалъ васъ человѣкомъ, способнымъ нарушить его?
— Вы требовательны, графъ.
— Ужъ я таковъ.
— Вы непремѣнно хотите, чтобы я повторилъ вамъ слова королевы?
— Слово въ слово.
— Ну, она сказала, что вамъ-бы слѣдовало заболѣть утромъ того дня, когда вы защищали съ трибуны трехцвѣтное знамя.
Жильберу хотѣлось видѣть, какъ далеко заходитъ вліяніе королевы на Мирабо.
Онъ подскочилъ на своей кушеткѣ, точно прикоснулся къ Вольтову столбу.
— Вотъ она неблагодарность королей! воскликнулъ онъ. — Эта рѣчь заставила ее забыть о двадцати четырехъ милліонахъ лично ей! Но значитъ эта женщина не знаетъ, эта королева не вѣдаетъ, что однимъ взмахомъ я долженъ былъ завоевать популярность, потерянную изъ-за нея! она, значить, забыла, что я предложилъ отсрочку присоединенія Авиньона къ Франціи изъ уваженія къ строгой религіозности короля! Это была ошибка! Она значитъ забыла, что, во время моего предсѣдательствованія у якобинцевъ, предсѣдательствованія, которое продолжалось три мѣсяца и отняло у меня десять лѣтъ жизни, я боролся противъ закона ограничивавшаго національную гвардію одними гражданами — она это забыла! Она, значитъ, забыла, что при обсужденіи въ собраніи проэкта закона о присягѣ священниковъ, я потребовалъ, чтобы присягу распространили только на священниковъ исповѣдниковъ! — ошибка! О! эти ошибки! Эти ошибки! я дорого заплатила, за нихъ! а все таки, не эти ошибки погубили меня; потому что бываютъ странныя, необыкновенныя, анормальныя эпохи, когда сдѣланныя ошибки не губятъ человѣка. Не разъ, опять ради нихъ, я защищалъ дѣло справедливости, гуманности: нападали на бѣгство тетокъ короля, предложили законъ противъ эмигрантовъ: «клянусь, воскликнулъ я тогда, что никогда не стану ему повиноваться!» И проэктъ закона былъ единогласно отвергнутъ. И вотъ чего не могли сдѣлать мои неудачи, сдѣлало мое торжество. Меня назвали диктаторомъ, вызвали на трибуну, тѣмъ, что разозлили меня, а хуже этого ничего не можетъ быть для оратора. Я вторично восторжествовалъ, но только когда напалъ на якобинцевъ. Тогда якобинцы поклялись убить меня, дураки! Дюпоръ, Ламегъ, Барнавъ не понимаютъ, что, убивъ меня, они отдадутъ диктатуру надъ ихъ сборищемъ Робеспьеру. Меня же, котораго они должны бы были беречь какъ зѣницу ока, они раздавили своимъ нелѣпымъ большинствомъ; они довели меня до кроваваго пота; заставили выпить горечь до дна; они надѣли на меня терновый вѣнецъ, вложили трость въ руки, наконецъ, распяли! Я счастливъ, что подвергся этому страданію изъ-за вопроса гуманности… Трехцвѣтное знамя!.. она, значитъ, не видитъ, что оно ихъ единственное убѣжище; и что еслибы они захотѣли честно, всенародно укрыться подъ его тѣнь, эта тѣнь, можетъ быть спасла бы ихъ? Но королева не хочетъ быть спасенной, она хочетъ видѣть себя объектомъ народной мести; она отказывается отъ всего благоразумнаго. Такъ какъ средство, предлагаемое мною быть скромной, справедливой и насколько возможно правой, — наиболѣе дѣйствительно, то она всего болѣе отталкиваетъ его. Я хотѣлъ заразъ спасти двѣ вещи; королевскую власть и свободу: борьба неравная и трудная, въ которой я сражаюсь одинъ всѣми покинутый, и съ кѣмъ же? еслибы я сражался съ людьми, то куда бы ни шло, съ тиграми, тоже было бы ничего; со львами, тоже ничего; но мнѣ приходится сражаться со стихіями, съ океаномъ, съ все выше вздымающими волнами, съ возростающимъ приливомъ! Вчера вода мнѣ доходила до ступни; сегодня до колѣнъ; завтра дойдетъ до пояса, а послѣ завтра зальетъ меня съ головой… И вотъ, докторъ, откровенно сознаюсь вамъ. Сначала мною овладѣла тоска, потомъ отвращеніе. Я мечталъ о роли посредника между революціей и королемъ. Я надѣялся пріобрѣсти вліяніе на королеву, какъ мужчина, и въ одинъ прекрасный день, когда она неосторожно попала бы въ рѣку и стала тонуть, я бросился бы въ воду и спасъ ее. Но, нѣтъ, они никогда серьезно не хотѣли моей помощи; они хотѣли только скомпрометировать меня, лишить меня популярности, погубить, уничтожить, сдѣлать меня безсильнымъ на зло, какъ и на добро. Поэтому теперь, мнѣ осталось только одно: умереть во время; красиво улечься, какъ древній атлетъ; граціозно вытянуть шею и прилично испустить послѣдній вздохъ.
Мирабо упалъ на кушетку и схватилъ зубами подушку.
Жильберъ узналъ то, что хотѣлъ узнать, т.-е. отъ чего зависитъ жизнь и смерть Мирабо.
— Графъ, спросилъ онъ, — что бы вы сказали, еслибы король завтра прислалъ узнать о вашемъ здоровья?
Больной шевельнулъ плечами, какъ-бы желая сказать: «Мнѣ это было-бы безразлично!»
— Король… или королева, прибавилъ Жильберъ.
— Что? спросилъ Мирабо.
— Я говорю, король или королева, повторилъ Жильберъ.
Мирабо приподнялся на локтяхъ и пристально посмотрѣлъ на Жильбера.
— Она этого не сдѣлаетъ, сказалъ онъ.
— А еслибы сдѣлала?
— Вы думаете, что она можетъ снизойти до этого?
— Я ничего не думаю, но предполагаю, ожидаю.
— Хорошо, я подожду до завтрашняго вечера, сказалъ Мирабо.
— Что вы хотите сказать?
— Принимайте мои слова въ ихъ прямомъ смыслѣ, докторъ, и не усматривайте въ нихъ ничего, кромѣ того, что они означаютъ. Я подожду до завтрашняго вечера.
— И завтра вечеромъ?
— Ну, завтра вечеромъ, если она пришлетъ… если, напримѣръ, Веберъ придетъ, то окажется, что вы правы, а я ошибаюсь. Но, если напротивъ того, онъ не придетъ, о! тогда вы ошибетесь, докторъ, и я правъ.
— Хорошо, до завтрашняго вечера. А до тѣхъ поръ, любезный Демосѳенъ, тишина и спокойствіе.
— Я не встану съ кушетки.
— А этотъ шарфъ?
Жильберъ указалъ пальцемъ на вещь, поразившую его при входѣ въ комнату. Мирабо улыбнулся.
— Честное слово! сказалъ онъ.
— Хорошо! промолвилъ Жильберъ, постарайтесь провести покойную ночь, и я отвѣчаю за васъ.
И онъ вышелъ, въ дверяхъ его ожидалъ Тейчъ.
Успокойся, Тейчъ, твоему барину гораздо лучше, сказалъ ему докторъ.
Старый слуга грустно покачалъ головой.
— Какъ, ты мнѣ не вѣришь? спросилъ докторъ.
— Я не могу вѣрить, г-нъ докторъ, пока его злой геній остается съ нимъ.
Онъ вздохнулъ, оставивъ Жильбера на узкой лѣстницѣ.
На углу одной изъ площадокъ Жильберъ замѣтилъ закутанную фигуру, поджидавшую его.
Увидя его, она слегка вскрикнула и спрягалась за дверь, полуотворенную для того, чтобы дать ей возможность укрыться за нею, въ случаѣ нужды.
Что это за женщина? спросилъ Жильберъ.
— Это она, отвѣтилъ Тейчъ.
— Кто она?
— Женщина, похожая на королеву.
Жильберъ второй разъ слышалъ эту фразу, и теперь ему пришла въ голову та же мысль что и прежде; онъ сдѣлалъ два шага впередъ, какъ бы желая послѣдовать за женщиной, но остановился прошептавъ:
— Быть не можетъ!
Она. продолжалъ свою дорогу, оставивъ стараго слугу въ отчаяніи, что человѣкъ, такой ученый, какъ докторъ, нечего не сдѣлалъ для заклинанія дьявола, который, по его глубокому убѣжденію, былъ посланъ самимъ адомъ.
Мирабо провелъ довольно хорошую ночь. На другой день онъ рано позвалъ Тейча и велѣлъ ему открыть окна, чтобы подышать утреннимъ воздухомъ.
Стараго слугу тревожило только лихорадочное нетерпѣніе, овладѣвшее больнымъ. Когда на вопросъ своего барина, онъ отвѣтилъ, что только что пробило восемь часовъ, Мирабо не хотѣлъ этому вѣрить и приказалъ принести свои часы, чтобы самому удостовѣриться. Онъ положилъ эти часы на столикъ, подлѣ своей кровати.
— Тейчъ, сказалъ онъ старому слугѣ, — на сегодня, вы замѣните внизу Жана, а онъ будетъ прислуживать мнѣ.
— О! Господи! воскликнула. Тейчъ, — неужели я имѣлъ несчастіе чѣмъ-нибудь не угодить вашему сіятельсту?
— Напротивъ, мой добрый Тейчъ, сказалъ тронутый Мирабо, — только потому, что я довѣряю одниму тебѣ, я и посылаю тебя на сегодня внизъ. Всякому, кто придетъ узнавать о моемъ здоровья, ты скажешь, что мнѣ лучше, но что я еще никого не принимаю; только если придутъ отъ… Мирабо остановился. — Только, если придутъ изъ дворца, продолжалъ онъ, — если пришлютъ изъ Тюльери, ты пришлешь ко мнѣ на верхъ посланнаго, понимаешь? подъ какимъ-бы то ни было предлогомъ ты не позволишь ему уйти прежде, чѣмъ я переговорю съ нимъ. Видишь, мой добрый Тейчъ, удаляя тебя отъ себя, я этимъ возвышаю тебя, дѣлая тебя своимъ повѣреннымъ.
Тейча, взялъ руку Мирабо и поцѣловалъ ее.
— О! г-нъ графъ, проговорилъ онъ, — еслибы только вы пожелали жить!
И онъ вышелъ.
— Еще бы! промолвилъ Мирабо, — въ этотъ-то и заключается вся трудность.
Въ десять часовъ Мирабо всталъ и одѣлся съ нѣкоторымъ кокетствомъ. Жанъ его причесалъ и побрилъ, потомъ пододвинулъ для него кресло къ окну.
Изъ этого окна можно было видѣть улицу.
При каждомъ стукѣ молотка, при каждомъ звонкѣ изъ дома на противоположной сторонѣ улицы можно было видѣть тревожное лицо Мирабо за приподнятой занавѣской, потомъ паденіе этой занавѣски и опять ея поднятіе при слѣдующемъ звонкѣ или стукѣ молотка.
Въ два часа Тейчъ поднялся наверхъ въ сопровожденіи какого-то лакея. Сердце Мирабо сильно забилось: лакей былъ безъ ливреи.
Ему пришло въ голову, что этотъ человѣкъ въ сѣромъ камзолѣ пришелъ отъ королевы и былъ такъ одѣтъ, чтобы не скомпрометировать той, кто послала его.
Мирабо ошибался.
— Отъ г-на доктора Жильбера, сказалъ Тейчъ.
— А! проговорилъ Мирабо блѣднѣя, точно ему было двадцать пять лѣтъ и точно вмѣсто посланнаго отъ г-жи де-Монье, къ нему явился курьеръ отъ его дяди судьи.
— Сударь, сказалъ Тейчъ, — такъ какъ этотъ малый пришелъ отъ г-на доктора Жильбера и принесъ вамъ письмо отъ него, то я счелъ возможнымъ сдѣлать для него исключеніе.
— И ты хорошо сдѣлалъ, сказалъ графъ.
— Письмо? спросилъ онъ у лакея.
Тотъ подалъ его графу.
Мирабо распечаталъ его и прочелъ слѣдующія слова:
«Сообщите мнѣ о нашемъ здоровьѣ. Я буду у васъ въ одиннадцать часовъ вечера. Надѣюсь, что первымъ вашимъ словомъ будетъ, что я былъ правъ, а вы ошибались».
— Ты скажешь своему барину, что видѣлъ меня въ ногахъ, и что я жду его сегодня вечеромъ, сказали Мирабо лакею.
— Пусть этотъ малый уйдетъ довольнымъ, обратился онъ къ Тейчу.
Тейчъ сдѣлалъ знакъ, что понимаетъ и увелъ лакея.
Часъ проходилъ за часомъ. Колокольчикъ не переставалъ звенѣть, а молотокъ стучать. Весь Парижъ записывался у Мирабо. На улицѣ стояли группы людей изъ народа, которые, узнавъ объ его болѣзни, не хотѣли вѣрить успокоительнымъ бюллетенямъ Тейча и заставляли кареты поворачивать съ этой улицы, чтобы шумъ колесъ не безпокоилъ знаменитаго больного.
Около пяти часовъ Тейчъ вздумалъ снова показаться въ комнатѣ Мирабо, чтобы объявить ему объ этомъ.
— А! сказалъ Мирабо, — увидя тебя, Тейчъ, я подумалъ, что ты пришелъ сообщить мнѣ что-нибудь получше.
— Что-нибудь получше! воскликнулъ удивленный Тейчъ. Я не думали, чтобы я могъ объявилъ вашему сіятельству что-нибудь лучше такого доказательства любви.
— Ты правъ, Тейчъ, а я неблагодарный.
Едва Тейчъ заперъ за собою дверь, какъ Мирабо отворилъ окно.
Онъ вышелъ на балконъ и жестомъ руки поблагодарилъ славныхъ людей, взявшихся оберегать его покой.
Всѣ узнали его, и улица Chaussée d’Antin, съ одного конца до другого, огласилась кликами: «Да здравствуетъ Мирабо!»
О чемъ думалъ Мирабо, пока ему воздавали эту неожиданную почесть, которая, при всякихъ другихъ обстоятельствахъ, заставила бы сердце его затрепетать отъ радости?
Онъ думалъ о высокомѣрной женщинѣ, совсѣмъ не помышлявшей о немъ, а за группами, толпившимися у его дома, искалъ глазами, не покажется ли лакей въ голубой ливреѣ.
Онъ вернулся въ комнату съ тяжелымъ сердцемъ. Уже начало смеркаться: онъ ничего не увидѣлъ.
Вечеръ прошелъ, какъ и день. Нетерпѣніе Мирабо смѣнилось мрачными, уныніемъ. Сердце его, утратившее надежду, перестало съ радостью встрѣчать звонки и удары молотка. Нѣтъ, теперь онъ съ мрачнымъ, язвительнымъ лицомъ ожидалъ доказательства участія, почти обѣщаннаго ему, но не приходившаго.
Въ одиннадцать часовъ дверь его комнаты отворилась, и Тейчъ доложилъ о докторѣ Жильберѣ.
Онъ вошелъ улыбаясь; выраженіе лица Мирабо испугало его: на немъ, какъ въ зеркалѣ, отражались всѣ его душевныя движенія. Жильберъ все понялъ.
— Приходилъ кто-нибудь? спросилъ онъ.
— Отъ кого? сказалъ Мирабо.
— Вы, вѣдь, знаете, что я хочу сказать.
— Я? честное слово, нѣтъ!
— Изъ дворца… отъ нея… отъ королевы?
— Нѣтъ, милѣйшій докторъ, никто не приходилъ.
— Быть не можетъ! воскликнулъ Жильберъ.
Мирабо пожалъ плечами.
— Наивный доброжелательный человѣкъ! проговорилъ онъ, и прибавилъ, схвативъ Жильбера за руку:
— Хотите, я разскажу вамъ все, что вы сегодня дѣлали, докторъ?
— Я? я дѣлалъ почти то же, что дѣлаю каждый день.
— Нѣтъ, потому что вы не каждый день бываете во дворцѣ, а сегодня вы были тамъ; нѣтъ, потому что вы не каждый день видитесь съ королевой, а сегодня вы видѣли ее; нѣтъ, потому что вы не каждый день позволяете себѣ давать ей совѣты; а сегодня вы ея дали совѣтъ.
— Полноте! промолвилъ Жильберъ.
— Да, докторъ, я вижу, что произошло и слышу, что говорилось, точно я самъ присутствовалъ при этомъ.
— Ну, скажите, господинъ съ двойнымъ зрѣніемъ, что тамъ произошло о чемъ говорили?
— Вы явились сегодня въ Тюльери въ часъ; вы попросили провести васъ къ королевѣ; вы говорили съ нею и сказали ей, что мнѣ становится хуже, и что было бы хорошимъ дѣломъ съ ея стороны, какъ королевы, и добрымъ съ ея стороны, какъ женщины, послать узнать о моемъ здоровьѣ, если не изъ заботливости обо мнѣ, то изъ разсчета. Она спорила съ вами, повидимому согласилась съ вашими доводами и отпустила васъ, сказавъ, что пошлетъ ко мнѣ; вы ушли счастливый и удовлетворенный, разсчитывая на ея королевское слово; она же, надменная и язвительная, посмѣялась надъ вашимъ легковѣріемъ, надъ вашимъ незнаніемъ того, что королевское слово ни къ чему не обязываетъ… Ну, какъ честный человѣкъ, скажите, вѣрно ли все это? прибавила. Мирабо, смотря Жильберу прямо въ лицо.
— Въ самомъ дѣлѣ, сказалъ Жильберъ, — если бы вы сами были тамъ, графъ, то не могли бы лучше видѣть и слышать.
— Глупые! злобно проговорилъ Мирабо. — Не говорилъ ли я вамъ, что они ничего не умѣютъ дѣлать кстати… Человѣкъ въ королевской ливреѣ, вошедшій ко мнѣ сегодня, среди толпы, кончавшей: «Да здравствуетъ Мирабо!» передъ моей дверью и подъ моимъ окномъ, возвратилъ бы имъ популярность, по крайней мѣрѣ, на цѣлый годъ.
Мирабо покачалъ головой и поспѣшно поднесъ руку къ глазамъ.
Жильберъ съ удивленіемъ увидѣлъ, что онъ вытираетъ слезу.
— Что съ вами, графъ? спросилъ онъ.
— Со мною? Ничего! Есть у васъ извѣстія о Собраніи, о кордельерахъ или якобинцахъ? Не развелъ ли Робеспьеръ какого-нибудь новаго разсужденія, не изрыгнулъ ли Маратъ новаго памфлета?
— Какъ давно вы кушали? спросилъ Жильберъ.
— Въ два часа пополудни.
— Въ такомъ случаѣ, вы можете взять ванну, графъ.
— А! въ самомъ дѣлѣ, это отличная мысль, докторъ. — Жанъ, ванну.
— Сюда, ваше сіятельство?
— Нѣтъ, нѣтъ, рядомъ, въ мою уборную.
Черезъ десять минутъ, Мирабо сидѣлъ въ ваннѣ, а Тейчъ, по обыкновенію, провожалъ Жильбера.
Мирабо приподнялся изъ ванны и слѣдилъ глазами за докторомъ; потерявъ его изъ вида, онъ сталъ прислушиваться къ его шагамъ и не двигался, пока не услыхалъ, какъ отворилась и заперлась наружная дверь отеля. Тогда онъ сильно позвонилъ:
— Жанъ, сказалъ онъ, — накройте столъ въ моей спальнѣ и подите спросить отъ моего имени Олину, не желаетъ ли она сдѣлать мнѣ одолженіе, прійти отужинать со мною.
Когда лакей уже выходилъ, Мирабо крикнулъ ему:
— Цвѣтовъ, въ особенности, больше цвѣтовъ! я обожаю цвѣты.
Въ четыре часа утра доктора Жильбера разбудилъ сильный звонокъ.
— А! сказалъ онъ, соскочивъ съ постели, — я увѣренъ, что Мирабо сдѣлалось гораздо хуже!
Докторъ не ошибся. Когда ужинъ былъ поданъ и столъ усѣянъ цвѣтами, Мирабо отослалъ Жана и приказалъ Тейчу идти спать.
Потомъ онъ затворилъ всѣ двери, кромѣ двери въ комнату неизвѣстной женщины, которую старый слуга называлъ его злымъ геніемъ.
Но слуги не легли спать; только Жанъ, какъ болѣе молодой, заснулъ на стулѣ въ передней. Тейчъ не смыкалъ глаза..
Безъ четверти четыре раздался сильный звонокъ. Оба бросились къ спальнѣ Мирабо. Всѣ двери были заперты.
Тогда имъ пришло въ голову обойти черезъ комнаты незнакомки, и такимъ образомъ пробраться въ спальню.
Мирабо, почти въ обморокѣ, опрокинувшись на спинку кресла, держалъ въ объятіяхь эту женщину, конечно для того, чтобы помѣшать ей звать на помощь; она же, страшно испуганная, звонила въ колокольчикъ, стоявшій на столѣ, такъ какъ не могла пройти къ камину, чтобы дернуть шнурокъ сонетки.
Увидя обоихъ лакеевъ, она просила ихъ помочь какъ ей самой, такъ и Мирабо; въ своихъ конвульсіяхъ, онъ душилъ ее.
Точно сама смерть хотѣла увлечь ее въ могилу.
Лакеямъ только съ большимъ трудомъ удалось разнять руки умирающаго; Мирабо упалъ на кресло, а она, вся въ слезахъ, ушла въ свои комнаты.
Тогда Жанъ побѣжалъ за докторомъ Жильберомъ, между чѣмъ, какъ Тейчъ остался ухаживать за своимъ господиномъ.
Жильберъ не сталъ терять времени ни на запряганье лошадей, ни на посылку за фіакромъ. Отъ улицы Сентъ-Онорэ до улицы Chaussée d’Antiii не далеко; черезъ десять минуть онъ былъ въ отелѣ Мирабо.
Тейчъ ожидалъ его внизу, въ передней.
— Ну, что еще случилось, мой другъ? спросилъ его докторъ.
— Ахъ! сударь, сказалъ старый слуга, — эта женщина, все эта женщина, и потомъ эти проклятые цвѣты; вы сами увидите, вы сами увидите!
На, эту минуту послышалось какъ бы рыданіе. Жильбера, быстро поднялся; онъ былъ уже на послѣдней ступенькѣ, лѣстницы, когда дверь, ближайшая къ комнатѣ Мирабо, отворилась; изъ нея выбѣжала женщина въ бѣломъ пенюарѣ и упала къ ногамъ доктора.
— О! Жильберъ, Жильберъ! говорила она, прижавъ руки къ груди, — ради Бога спасите его!
— Николь! воскликнулъ Жильберъ, Николь! О! несчастная, значить, это были вы!
— Спасите его! повторяла Николь.
Жильберъ остановился на секунду, точно пораженный ужасной мыслью.
— О! прошепталъ онъ, — Бозиръ продаетъ памфлеты противъ него, Николь его любовница! Онъ, дѣйствительно, погибъ, такъ какъ во всемъ этомъ виднѣется рука Каліостро.
И онъ поспѣшилъ къ Мирабо, понимая, что нельзя было терять ни минуты.
XIV.
Да здравствуетъ Мирабо![править]
Да здравствуетъ Мирабо!
Мирабо лежалъ въ постели: онъ пришелъ въ себя. Остатки ужина, блюда и цвѣты оставались еще на столѣ, служа такими же уликами противъ него, какъ остатки яда на днѣ стакана близъ кровати того, кто отравился.
Жильберъ быстро подошелъ къ нему и, посмотрѣвъ на него, вздохнулъ съ облегченіемъ.
— А! сказалъ онъ, — ему не такъ плохо, какъ я опасался.
Мирабо улыбнулся.
— Вы полагаете, докторъ? проговорилъ онъ.
Онъ покачалъ головой, какъ человѣкъ знающій свое состояніе не хуже доктора, который, иногда, желаетъ обмануть самого себя, чтобы лучше обманывать другихъ.
На этотъ разъ Жильберъ не остановился на наружныхъ симптомахъ. Онъ пощупалъ пульсъ: пульсъ былъ скорый и сильный; посмотрѣлъ языкъ; больной чувствовалъ горечь во рту; голова его была тяжела, болѣла, а ноги начали стыть.
Вдругъ появились спазмы, бывшія у него уже два дня тому назадъ; онѣ. переходили съ лопатки на ключицы, а съ ключицы на діафрагму. Пульсъ изъ скораго и сильнаго сталъ прерывающимся и конвульсивнымъ.
Жильберъ приказалъ тѣ же отвлекающія средства, какія вызвали первое улучшеніе.
Къ несчастію, или у больного не было силъ переносить лѣченіе, или онъ не хотѣлъ выздоровѣть, но черезъ четверть часа онъ сталъ жаловаться на такую боль въ мѣстахъ, покрытыхъ горчишниками, что пришлось ихъ снять. Отъ этого изчезло улучшеніе, проявившееся, было, пока они лежали.
Мы не намѣрены слѣдить за всѣми фазисами этой ужасной болѣзни; съ утра этого дня въ городѣ распространился о ней слухъ и, на этотъ разъ, слухъ болѣе тревожный, чѣмъ наканунѣ.
Говорили, что болѣзнь возобновилась и угрожала смертью.
Тогда-то можно было судить объ огромномъ значеніи, какое можетъ имѣть одинъ человѣкъ для цѣлой націи. Весь Парижъ былъ взволнованъ, точно въ дни, когда и отдѣльнымъ лицамъ и всему населенію угрожаетъ общее бѣдствіе. Какъ и наканунѣ., весь день улица охранялась людьми изъ народа, чтобы шумъ каретъ не побезпокоилъ больного. Каждый часъ группы, собравшіяся подъ окномъ, требовали извѣстій; выдавались бюллетени, которые въ одну минуту разносились съ улицы Chaussée d’Antin до отдаленныхъ концовъ Парижа. Дверь осаждалась толпой гражданъ всѣхъ состояній, всѣхъ мнѣній; можно было подумать, что всѣ. партіи, несмотря на все огромное различіе между ними, теряли что-то, теряя Мирабо. Между тѣмъ, друзья, родственники и знакомые великаго оратора наполняли дворъ, переднюю и комнаты нижняго этажа, хотя онъ самъ не имѣлъ понятія объ этомъ нашествіи.
Впрочемъ, Мирабо и Жильберъ мало разговаривали.
— Рѣшительно, вы хотите умереть? сказалъ докторъ.
— Къ чему жить?.. отвѣтилъ Мирабо.
Жильберъ, вспомнилъ обѣщанія, сдѣланныя Мирабо королевѣ и ея неблагодарность, и больше не настаивалъ; но далъ себѣ слово исполнить до конца свой долгъ, какъ медикъ, хотя и зналъ, что онъ не богъ, для того чтобы бороться съ невозможнымъ.
Вечеромъ этого перваго дня рецидива болѣзни, общество якобинцевъ послало узнать о здоровьѣ своего бывшаго предсѣдателя депутацію съ Барнавомь во главѣ. Къ Барнаву хотѣли присоединить обоихъ Ламетовъ, но тѣ отказались.
Мирабо, узнавъ объ этомъ, сказалъ:
— А! я зналъ, что они подлы, но не зналъ, что они такъ глупы!
Цѣлые сутки докторъ Жильберъ ни на минуту не отходилъ отъ Мирабо. Въ среду вечеромъ, часовъ около одиннадцати, ему уже было настолько хорошо, что Жильберъ согласился пойти въ сосѣднюю комнату, чтобы отдохнуть нѣсколько часовъ.
Прежде чѣмъ лечь, докторъ приказалъ, чтобы при малѣйшемъ осложненіи немедленно увѣдомили его.
На зарѣ онъ проснулся. Никто не потревожилъ его, а между тѣмъ онъ не былъ спокоенъ: ему казалось невозможнымъ, чтобы улучшеніе продолжалось безъ всякой перемѣны.
Дѣйствительно, когда онъ вышелъ изъ комнаты, Тейчъ объявилъ ему съ полными слезъ глазами, что Мирабо было очень плохо, но, что не смотря на свои страданія, онъ запретилъ тревожить доктора.
А между тѣмъ, больной долженъ былъ невыносимо страдать: пульсъ снова принялъ угрожающій характеръ: боли дошли до крайности, наконецъ, вернулось удушье и спазмы.
Нѣсколько разъ, — и Тейчъ приписывалъ это началу бреда, — больной произносилъ имя королевы.
— Неблагодарные! говорилъ онъ, — они, даже, не справились о моемъ здоровьѣ!
— Я воображаю, прибавилъ онъ, какъ-бы говоря самъ съ собою, — что она скажетъ, когда узнаетъ завтра или послѣ завтра, что я умеръ…
Жильберъ полагалъ, что все разрѣшится близкимъ кризисомъ; онъ рѣшился всѣми силами бороться съ болѣзнью и приказалъ поставить піявки на грудь; но піявки плохо приставали, точно онѣ были за одно съ умирающимъ; ихъ замѣнили новымъ кровопусканіемъ въ рукѣ и пилюлями изъ мускуса.
Припадокъ продолжался восемь часовъ. Впродолженіи восьми часовъ Жильберъ, какъ искусный воинъ, такъ сказать, сражался съ смертью, отражая ея удары, предупреждая нѣкоторые изъ нихъ; но иногда и она задѣвала его. Наконецъ, черезъ восемь часовъ, лихорадка спала, смерть отступила; но, какъ тигръ, убѣгающій, чтобы снова вернуться, она оставила на лицѣ больного слѣды своихъ ужасныхъ когтей.
Жильберъ стоялъ съ скрещенными на груди руками передъ кроватью, гдѣ только что окончилась эта страшная борьба. Онъ слишкомъ хорошо зналъ тайны своего искусства, чтобы не только сохранить какую-либо надежду, но даже какое-либо сомнѣніе. Жильберъ не могъ считать живымъ человѣкомъ этотъ трупъ, лежащій передъ нимъ, хотя въ немъ еще теплилась жизнь.
Странная вещь! съ этой минуты больной и Жильберъ, по обоюдному согласію, начали говорить о Мирабо, какъ о человѣкѣ, уже переставшемъ жить.
Съ этой минуты, также, лицо Мирабо приняло торжественное и величавое выраженіе, исключительно свойственное агоніи великихъ людей: онъ началъ говорить медленно, серьезно, почти пророчески; съ этихъ поръ въ его словахъ зазвучала какая-то строгость, еще большая глубина и ширина, а въ его чувствахъ стало сквозить больше любви, больше искренности и величія.
Ему доложили, что одинъ молодой человѣкъ, видѣвшій его всего одинъ разъ и не желавшій сказать своего имени, непремѣнно хочетъ войти къ нему.
Онъ обернулся къ Жильберу, чтобы попросить у него позволенія принять этого молодого человѣка.
Жилиберъ понялъ его.
— Просите его, сказалъ онъ Тейчу.
Тейчъ отворилъ дверь. Молодой человѣкъ, лѣтъ девятнадцати-двадцати, показался на порогѣ, медленно подошелъ, опустился на колѣни передъ кроватью Мирабо, взялъ его руку и поцѣловалъ ее, обливаясь слезами.
Мирабо, казалось, старался припомнить.
— Ахъ! я узнаю васъ, сказалъ онъ наконецъ. — Вы — молодой человѣкъ изъ Аржантейля.
— Слава Богу! воскликнулъ тотъ; — вотъ все. чего я хотѣлъ отъ васъ.
Онъ всталъ, закрылъ глаза руками, и вышелъ.
Черезъ нѣсколько минутъ Тейчъ вошелъ съ запиской, которую молодой человѣкъ написалъ въ прихожей.
Въ ней было всего нѣсколько словъ:
"Цѣлуя руку г-на Мирабо въ Аржантейлѣ. я сказалъ ему, что готовъ умереть за него.
"Я пришелъ сдержать свое слово.
"Я читалъ вчера въ одной англійской газетѣ, что перелитіе крови было съ успѣхомъ совершено въ Лондонѣ при болѣзни, сходной съ болѣзнью нашего знаменитаго оратора.
"Если для спасенія г-на Мирабо, перелитіе крови будетъ признано полезнымъ, я предлагаю свою, она молода и чиста.
Читая эти строки, Мирабо не могъ удержаться отъ слезъ. Онъ приказалъ вернуть молодого человѣка, но тотъ, желая избѣжать благодарности, такъ имъ заслуженной, поспѣшилъ уйти, оставивъ свой адресъ, парижскій и аржантейльскій.
Черезъ нѣсколько минута, Мирабо согласился принять своихъ друзей де-Ла Марка и Фропіо, свою сестру, г-жу де-Сальянъ, и свою племянницу, г-жу д’Арагонъ.
Онъ только отказался видѣть всякаго другого доктора, кромѣ Жильбера, и на просьбы его отвѣтилъ:
— Нѣтъ, докторъ, на вашу долю пришлись всѣ трудности моей болѣзни; если вы меня вылѣчите, то вамъ-же должна быть приписана вся заслуга моего выздоровленія.
Отъ времени до времени онъ выражалъ желаніе знать, кто справлялся объ его здоровьѣ, и хотя прямо не спрашивалъ: «Не присылала-ли королева кого-нибудь изъ дворца?», но для Жильбера было ясно, кѣмъ были заняты его мысли, когда онъ слышалъ, какіе вздохи вырывались у умирающаго, когда онъ, дочитавъ списокъ до конца, не находилъ на немъ единственнаго имени, которое желалъ видѣть.
Тогда, не упоминая ни о королѣ, ни о королевѣ, Мирабо еще не дошелъ до того, чтобы заговорить о нихъ, — онъ съ удивительнымъ краснорѣчіемъ пускался въ разсужденія о политикѣ вообще, и въ частности о томъ, какой бы политикѣ онъ самъ сталъ слѣдовать, если-бы сдѣлался министромъ.
— О! этотъ Питтъ, какъ-то воскликнулъ онъ, — этотъ министръ, все только собирается что-то сдѣлать: она, больше запугиваетъ, а настоящаго дѣла не видно. Останься я въ живыхъ, то надѣлалъ бы ему хлопотъ!
По временамъ къ окнамъ долетали клики: «Да здравствуетъ Мирабо!» Этотъ грустный крикъ казался мольбой и больше походилъ на жалобу, чѣмъ на надежду.
Мирабо прислушивался къ нему и приказывалъ отворять окна, чтобы сдѣлать его слышнѣе; вѣдь онъ вознаграждалъ его за столько испытанныхъ имъ страданій.
— О! добрый народъ, шепталъ Мирабо народъ оклеветанный, презираемый, оскорбляемый, какъ я; какъ справедливо, что они меня забываютъ, а ты награждаешь!
Наступила ночь. Жильберъ не захотѣлъ отходить отъ больного; онъ велѣлъ придвинуть къ кровати кушетку и легъ на нее.
Мирабо не протестовалъ; съ тѣхъ поръ, какъ онъ былъ увѣренъ, что умираетъ, онъ, казалось, пересталъ опасаться своего доктора.
На разсвѣтѣ онъ попросилъ открыть окна.
— Любезный докторъ, сказалъ онъ Жильберу, — я сегодня умру. Въ томъ положеніи, въ какомъ я нахожусь, остается лишь украситься цвѣтами, чтобы возможно пріятнѣе вступить въ область сна, оть котораго болѣе не пробуждаются… Позволяется мнѣ дѣлать все, что я пожелаю?
Жильберъ знакомъ далъ понять ему, что онъ совершенно свободенъ. Онъ позвалъ обоихъ слугъ.
— Жанъ, сказала, онъ, — достаньте мнѣ. самыхъ лучшихъ цвѣтовъ, какіе вы можете найдти, между тѣмъ какъ Тейчъ постарается прихорошить меня.
Жанъ глазами попросилъ позволенія Жильбера, и тотъ утвердительно кивнулъ ему головою. Онъ вышелъ.
Тейчъ, который наканунѣ былъ сильно боленъ, начала, брить и завивать своего барина.
— Кстати, обратился къ нему Мирабо, — вчера ты былъ боленъ, мой бѣдный Тейчъ; какъ ты себя чувствуешь сегодня?
— О! прекрасно, мой дорогой господинъ, отвѣтилъ честный слуга; — и желалъ бы вамъ быть на моемъ мѣстѣ.
— А я, возразилъ ему, смѣясь, Мирабо, — я не желаю тебѣ быть на моемъ, если только ты дорожишь жизнью.
Въ эту минуту раздался пушечный выстрѣлъ. Кто и гдѣ выстрѣлилъ? Это такъ и осталось неразъясненнымъ.
Мирабо вздрогнулъ.
— О! проговорилъ онъ, выпрямляясь, — развѣ уже наступили похороны Ахилла?
Едва Жань вышелъ изъ отеля, какъ всѣ обступили его, справляясь о здоровьѣ знаменитаго больнаго. Узнавъ, что Жанъ идетъ за цвѣтами, многіе побѣжали по улицамъ, съ крикомъ: «Цвѣтовъ для г-на Мирабо!» Всѣ двери отворились, и всякій предлагалъ то, что имѣлъ въ своихъ аппартаментахъ или въ оранжереяхъ; и не прошло и четверти часа, какъ отель наполнился самыми рѣдкими цвѣтами.
Въ девять часовъ утра спальня Мирабо превратилась въ настоящій цвѣтникъ.
Въ эту минуту Тейчъ окончилъ его туалетъ.
— Любезный докторъ, сказалъ Мирабо, — я попрошу васъ оставить меня на четверть часа, чтобы проститься съ кѣмъ-то, кто долженъ покинуть отель прежде меня. На случай если бы вздумали оскорблять эту особу, я поручаю ее вашему покровительству.
Жильберъ понялъ.
— Хорошо, сказала, онъ, — я уйду.
— Да, но вы подождете въ сосѣдней комнатѣ. Послѣ отъѣзда этой особы вы вѣдь меня не покинете до самой смерти?
Жильберъ сдѣлалъ утвердительный знакъ.
— Дайте мнѣ слово.
Жильберъ пробормоталъ его. Этотъ стоикъ былъ очень удивленъ, почувствовавъ на глазахъ своихъ слезы; онъ воображалъ, что, благодаря философіи, обрѣлъ равнодушіе и безчувственность.
Онъ направился къ двери. Мирабо остановилъ его.
— Прежде чѣмъ уйти, сказала, онъ, — откройте мое бюро и дайте мнѣ оттуда маленькую шкатулку.
Жильбера, исполнилъ желаніе Мирабо.
Эта шкатулка была тяжелая. Жильберъ догадался, что она наполнена золотомъ.
Мирабо попросилъ его поставить ее на ночной столикъ и протянулъ ему руку.
— Будьте добры прислать ко мнѣ Жана, вы слышите? Жана, а не Тейча… меня утомляетъ самому звать или звонить.
Жильберъ вышелъ. Жанъ ждалъ въ сосѣдней комнатѣ и вошелъ въ ту дверь, изъ какой вышелъ Жильберъ.
Жильберъ слышалъ, какъ дверь затворилась за Жаномъ на ключъ.
Слѣдующіе полчаса Жильберъ употребилъ на разговоры о больномъ съ лицами, наполнявшими весь домъ.
Онъ не скрылъ, что положеніе Мирабо отчаянное, и что онъ навѣрное не переживетъ этого дня.
У дверей отеля остановилась карета.
У Жильбера блеснула мысль, что это была придворная карета, и потому ей позволили подъѣхать, не смотря на запрещеніе.
Онъ подбѣжалъ къ окну. Для умирающаго было бы такимъ утѣшеніемъ знать, что королева безпокоится о немъ!
То была простая извощичья карета, за которою ѣздилъ Жанъ.
Докторъ угадалъ для кого.
Дѣйствительно, черезъ нѣсколько минутъ Жань вышелъ, ведя женщину, закутанную въ большой плащъ.
Эта женщина сѣла въ карету.
Передъ этой каретой почтительно разступилась толпа, не обращая вниманія на то, кто была эта женщина. Жанъ вернулся.
Минуту спустя дверь спальни Мирабо отворилась, и послышался слабый голосъ больного, требовавшаго доктора.
Жильберъ поспѣшилъ къ нему.
— Вотъ, поставьте эту шкатулку на мѣсто, милѣйшій докторъ, сказалъ Мирабо.
Видя, что докторъ удивленъ, найдя ее такой же тяжелой, какъ прежде, онъ замѣтилъ:
— Да, не правда-ли любопытно? Подумаешь, гдѣ можно встрѣтить безкорыстіе!
Воротясь къ кровати, Жильберъ нашелъ на полу вышитый платокъ, обшитый кружевами. Онъ былъ мокръ отъ слезъ.
— А! проговорилъ Мирабо, — она ничего не унесла, но кое-что оставила.
Мирабо взялъ платокъ и, такъ какъ онъ былъ влажный, приложилъ его къ своему лбу.
— О! пролепеталъ онъ, — только у нея нѣтъ сердца!..
Онъ снова упалъ на подушки и закрылъ глаза; можно было подумать, что онъ въ обморокѣ или умеръ, еслибы изъ груди его не вырывалась громкое дыханіе, показывавшее, что у него начинается агонія.
XV.
Бѣжать! бѣжать! бѣжать![править]
Въ самомъ дѣлѣ, нѣсколько часовъ, которые еще прожилъ Мирабо, были сплошной агоніей.
Тѣмъ не менѣе Жильберъ сдержалъ данное обѣщаніе и оставался съ нимъ до послѣдней минуты.
Къ тому же, какъ ни тяжело присутствовать при послѣдней борьбѣ между духомъ и матеріей, но медикъ и философъ всегда черпаютъ изъ нея великое поученіе.
Чѣмъ геніальнѣе человѣкъ, тѣмъ любопытнѣе изучать, какъ этотъ геній борется со смертью, которая должна побѣдить его.
Кромѣ того, лицезрѣніе смерти этого великаго человѣка послужило для доктора источникомъ мрачныхъ размышленій.
Отчего умиралъ Мирабо, человѣкъ сложенія атлетическаго, геркулесовскаго?
Не оттого-ли, что онъ протянулъ руку, чтобы поддержать падающую монархію? Не оттого-ли, что на одну секунду на его руку оперлась эта злополучная женщина, которую зовутъ Маріей-Антуанетой?
Развѣ Каліостро не предсказалъ ему нѣчто похожее на смерть Мирабо? а эти два странныхъ существа, изъ которыхъ одно убивало репутацію, а другое здоровы; великаго оратора Франціи — почти единственной поддержки монархіи, — развѣ они не доказывали Жильберу, что всякое препятствіе должно, подобно Бастиліи, рушиться передъ Каліостро, или скорѣе, передъ той идеей, которой онъ служилъ воплощеніемъ?
Отъ этихъ мыслей оторвалъ Жильбера Мирабо: онъ пошевелился и открылъ глаза.
Мирабо вернули къ жизни страданія.
Онъ хотѣлъ заговорить, но тщетно. Онъ не только не огорчился этимъ, но, убѣдившись, что языкъ его онѣмѣлъ, улыбнулся и постарался глазами выразить свою благодарность Жильберу и всѣмъ тѣмъ, чьи заботы не покидали его во время этого великаго и послѣдняго привала передъ смертью.
Однако, какая-то неотвязная мысль, видимо, тревожила его. Одинъ Жильберъ могъ угадать ее и угадалъ.
Больной не зналъ, какъ долго продолжался его обморокъ. Продолжался-ли онъ одинъ часъ? или цѣлый день? Впродолженіе этого часа или этого дня, не присылала-ли королева справиться о немъ?
Было велѣно принести снизу листъ, гдѣ всякій записывалъ свое имя, приходилъ-ли онъ по порученію, или самъ отъ себя.
Ни одно имя, извѣстное своей близостью съ королевской семьей, не выдало, даже этимъ путемъ, скрытаго вниманія или заботливости.
Призвали Тейча и Жана, распросили ихъ; но никто не приходилъ, ни камеръ-лакей, ни привратникъ.
Тогда Мирабо сдѣлалъ послѣднее усиліе, чтобы произнести нѣсколько слонь, — одно изъ тѣхъ усилій, какое долженъ былъ сдѣлать сынъ Креза, когда, видя, что отцу его угрожаетъ смерть, ему удалось разорвать путы, связывавшія его языкъ и крикнуть: «Солдатъ, не убивай Креза!»
Это удалось ему.
— О! воскликнулъ онъ, — они, значитъ, не знаютъ, что съ моей смертью они погибнуть? Я уношу съ собою трауръ по монархіи, и на моей могилѣ бунтовщики раздѣлять между собою ея лохмотья…
Жильберъ бросился къ больному. Для искуснаго врача надежда утрачивается только съ жизнью. Къ тому нее, не долженъ ли онъ былъ употребить всѣ средства своего искусства хотя бы только для того, чтобы дать возможность этимъ краснорѣчивымъ устамъ произнести еще нѣсколько словъ?
Онъ взялъ ложку, налилъ на нее нѣсколько капель зеленоватаго ликера, флаконъ котораго онъ далъ разъ Мирабо и, теперь, уже не смѣшивая его съ водкой, поднесъ его къ губамъ больнаго.
— О! милѣйшій докторъ, сказала, тотъ, улыбаясь, — если вы хотите, чтобы ликеръ подѣйствовалъ на меня, дайте мнѣ полную ложку или цѣлый флаконъ.
— Это отчего? спросилъ Жильберъ, пристально смотря на Мирабо.
— Неужели вы думаете, что я, всѣмъ всегда злоупотреблявшій, не сталъ злоупотреблять и этимъ сокровищемъ, когда оно попало въ мои руки? Я поручала, подвергнуть анализу вашъ ликеръ, мой другъ Эскулапъ; узналъ, что онъ получается изъ корней индійской конопли, и тогда сталъ пить его не только каплями, но ложками, не только для того, чтобы жить, но еще и для того, чтобы мечтать.
— Несчастный! несчастный! прошепталъ Жильберъ, — я подозрѣвалъ, что далъ вамъ ядъ.
— Пріятный ядъ, докторъ, по милости котораго я удвоилъ, учетверилъ, удесятерилъ послѣдніе часы моей жизни; по милости котораго, умирая сорока двухъ лѣтъ, я прожилъ жизнь столѣтняго старца; по милости котораго, наконецъ, я обладалъ въ мечтахъ всѣмъ, что ускользнуло отъ меня въ дѣйствительности: властію, богатствомъ, любовью… О! докторъ, докторъ, не раскаивайтесь, но напротивъ, радуйтесь. Богъ далъ мнѣ только жизнь реальную, жизнь печальную, бѣдную, безцвѣтную, несчастную, незавидную, которую человѣка, всегда долженъ быть готовъ возвратить Богу, какъ возвращаетъ долгъ ростовщику; я не знаю, докторъ, долженъ ли я поблагодарить Бога за жизнь, но знаю, что долженъ поблагодарить васъ за вашъ ядъ. Налейте же полную ложку, докторъ, и дайте ее мнѣ!
Доктовъ исполнилъ желаніе Мирабо и подалъ ему ликеръ, который тотъ выпилъ съ наслажденіемъ. Немного помолчавъ, онъ снова заговорилъ, точно съ приближеніемъ къ вѣчности, смерть позволила ему приподнять завѣсу будущаго.
— Ахъ, докторъ, сказалъ онъ, — блаженны тѣ, кто умрутъ въ этомъ 1791 году! они увидятъ лишь одну лучезарную и ясную сторону революціи. До сихъ поръ, ни одна столь великая реформа не стоила менѣе крови; дѣло въ томъ, что до сихъ поръ она совершалась лишь въ умахъ, но настанетъ минута, когда она перейдетъ въ самую жизнь. Вы, можетъ быть, думаете, что они пожалѣютъ меня тамъ, въ Тюльери: совсѣмъ нѣтъ. Моя смерть избавляетъ ихъ отъ принятаго обязательства. Со мною имъ пришлось-бы управлять извѣстнымъ образомъ; я былъ бы для нихъ поддержкой, но и помѣхой; она извинялась за меня передъ своимъ братомъ. "Мирабо, " писала она ему, «воображаетъ, что даетъ мнѣ совѣты, а не замѣчаетъ, что я только морочу его». О! вотъ почему я желалъ-бы, чтобы эта женщина была моей любовницей, а не моей королевой. Какую прекрасную роль въ исторіи играетъ человѣкъ, который одной рукой поддерживаетъ молодую свободу, а другою — старую монархію, заставляетъ ихъ идти вмѣстѣ къ одной цѣли, къ счастью народа и почтенію къ королевскому сану! Можетъ быть, это и было возможно, а можетъ быть это была одна мечта; но я убѣжденъ, что только одинъ я могъ осуществить эту мечту. Мнѣ горько не то, что я умираю, но горько, что я умираю, не кончивъ начатаго дѣла и съ сознаніемъ, что не могу довести его до конца. Кто станетъ прославлять мою идею, если она испорчена, изуродована, развѣнчана? Обо мнѣ будутъ знать именно то, чего бы не слѣдовало знать: мою жизнь безпорядочную, безумную, бродяжническую. Читать будутъ только мои Письма къ Софи, Erotika — Biblion, Прусскую монархію, т.-е. памфлеты и непристойныя книги. Станутъ упрекать меня за то, что я вступилъ въ соглашеніе со дворомъ, и упрекать потому, что это соглашеніе не привело къ тому, къ чему оно должно было привести; мое дѣло окажется лишь безформеннымъ выкидышемъ, уродцемъ безъ головы. А между тѣмъ, хотя я умру сорока двухъ лѣтъ, меня будутъ судить, какъ будто я прожилъ полную жизнь мужчины; хотя я исчезну, унесенный бурями, меня осудятъ, точно вмѣсто того, чтобы постоянно ходитъ по краю бездны, я шествовалъ по большой дорогѣ, прочно вымощенной законами, приказами, правилами. Докторъ, кому мнѣ завѣщать не мое промотанное состояніе — что безразлично, такъ какъ у меня нѣтъ дѣтей, но мою оклеветанную память, память, которая-бы могла со временемъ сдѣлать честь Франціи, Европѣ, міру?
— Къ чему же вы такъ поспѣшили умереть? грустно отвѣтилъ Жильберъ.
— Да, бываютъ минуты, когда я самъ задаю себѣ тотъ-же вопросъ. Но, поймите, я ничего не могъ безъ нея, а она не хотѣла. Я связалъ себя обязательствомъ, какъ дуракъ; я поклялся какъ глупецъ, подчиняясь невидимымъ крыльямъ моей фантазіи и ума, всегда увлекавшимъ мое сердце, но она то вѣдь ни въ чемъ не клялась, ничего не обѣщала… И такъ, все къ лучшему, докторъ, и если-бы вы согласились дать мнѣ одно обѣщаніе, то никакое сожалѣніе не потревожитъ тѣхъ нѣсколькихъ часовъ, какіе осталось мнѣ прожить.
— Что же я могу обѣщать вамъ?
— Обѣщайте мнѣ, если мой переходъ изъ этой жизни въ другую будетъ слишкомъ тяжелъ, слишкомъ мучителенъ, обѣщайте мнѣ, не только какъ врачъ и человѣкъ, но еще какъ философъ, обѣщайте мнѣ облегчить его?
— Зачѣмъ вы обращаетесь ко мнѣ съ подобной просьбой?
— Я вамъ сейчасъ скажу; дѣло въ томъ, что хотя я чувствую близость смерти, но вмѣстѣ съ тѣмъ чувствую въ себѣ еще много жизни. Я умираю не мертвымъ, докторъ, а умираю живымъ, и послѣдній шагъ будетъ очень тяжелъ!
Докторъ близко нагнулся къ Мирабо.
— Я вамъ обѣщалъ не покидать васъ, другъ мой; если вамъ не суждено болѣе встать, то предоставьте моей глубокой привязанности къ вамъ сдѣлать въ послѣднюю минуту то, что должно быть сдѣлано! Если явится смерть, то и я тутъ буду.
Больной точно ждалъ только этого обѣщанія.
— Благодарю, прошепталъ онъ.
И голова его упала на подушку.
На этотъ разъ, не смотря на надежду, которую врачъ обязанъ до конца внушать больному, Жильберъ пересталъ сомнѣваться. Обильная доза гашиша, принятая Мирабо, на минуту возвратила ему вмѣстѣ съ даромъ слова, съ движеніями мускуловъ, и умственную жизнь. Но когда онъ пересталъ говорить, мускулы ослабѣли; умственная жизнь потухла, и смерть снова появилась на его лицѣ послѣ послѣдняго припадка, и еще яснѣе отпечатлѣлась на всемъ его существѣ.
Впродолженіи трехъ часовъ его холодная рука оставалась въ рукахъ доктора Жильбера; впродолженіи этихъ трехъ часовъ агонія была спокойная, настолько спокойная, что оказалось возможнымъ всѣхъ впустить къ нему. Можно было подумать, что онъ спалъ.
Но, около восьми часовъ, Жильберъ почувствовалъ, какъ его холодная рука вздрогнула, и вздрогнула такъ сильно, что докторъ догадался
— Вотъ насталъ часъ борьбы, сказалъ онъ, начинается настоящая агонія.
Дѣйствительно, лобъ умирающаго покрылся потомъ; глаза его снова открылись и метали искры.
Онъ сдѣлалъ движеніе, показывавшее, что онъ хочетъ пить.
Поспѣшили предложить ему воды, вина, оршата, но онъ отрицательно покачала, головой.
Онъ желалъ не этого.
Онъ знакомъ велѣлъ принести себѣ перо, чернила и бумагу.
Это было поспѣшно исполнено, какъ изъ желанія повиноваться ему, такъ и для того, чтобы не пропала ни одна мысль этого великаго генія, хотя бы даже его бредъ.
Онъ взяла, перо и твердой рукой написалъ: «Умереть, уснуть».
Это были слова Гамлета.
Жильберъ сдѣлалъ видъ, что не понимаетъ.
Мирабо бросилъ перо, схватился руками за грудь, точно хотѣлъ разорвать ее, что-то невнятно крикнулъ, снова взялся за перо и, съ сверхчеловѣческимъ усиліемъ подавляя боль, онъ написалъ: «Боль мучительна, невыносима. Развѣ можно оставлять друга на дыбѣ цѣлые часы, а можетъ быть и дни, когда можно избавить его отъ мученій нѣсколькими каплями опіума?»
Но докторъ колебался. Какъ онъ сказалъ Мирабо, онъ до послѣдней минуты будетъ съ нимъ и встрѣтить смерть, но для того, чтобы бороться съ нею, а не для того, чтобы помогать ей.
Страданія все усиливались, умирающій вытягивался, ломалъ себѣ руки, кусалъ подушку.
Наконецъ онъ порвалъ узы паралича.
— О! докторъ, докторъ! вдругъ воскликнулъ онъ. — Развѣ вы не мой врачъ и не мой другъ, Жильберъ? развѣ вы не обѣщали избавить меня отъ мученій подобной смерти? Неужели вы хотите, чтобы я унесъ съ собою сожалѣніе, что довѣрился вамъ? Жильберъ, обращаюсь къ вашей дружбѣ! обращаюсь къ вашей чести!
Со вздохомъ, стономъ и болѣзненнымъ крикомъ онъ снова упалъ на подушку.
Жильберъ тоже тяжело вздохнулъ и протянулъ руку Мирабо.
— Хорошо, другъ мой, сказалъ онъ, — вы получите то, чего просите.
Онъ взялъ перо, чтобы написать рецептъ: это была сильная доза маковаго сиропа въ дистилированной водѣ.
Но едва онъ успѣлъ написать послѣднее слово, какъ Мирабо поднялся и протянулъ руку, требуя перо.
Жильберъ поспѣшилъ дать его ему.
Рука умирающаго, сведенная предсмертной конвульсіей, ухватилась за бумагу, и онъ написалъ такъ, что едва можно было разобрать: «Бѣжать! бѣжать! бѣжать!»
Онъ хотѣлъ подписаться, но могъ поставить только первыя четыре буквы своего имени и прошепталъ, протянувъ Жильберу конвульсивно сжатую руку:
— Ей.
И онъ упалъ на подушку неподвижный, безъ взгляда, безъ дыханія.
Онъ былъ мертвъ.
Жильберъ подошелъ къ кровати, посмотрѣлъ на него, пощупалъ пульсъ, приложилъ руку къ его сердцу и обернулся къ свидѣтелямъ этой послѣдней сцены.
— Господа, сказалъ онъ, — Мирабо болѣе не страдаетъ.
Онъ въ послѣдній разъ прикоснулся губами къ лбу покойнаго, вынулъ изъ руки его бумагу, назначеніе которой онъ одинъ только зналъ, и вышелъ, полагая, что онъ не имѣетъ права хранить втайнѣ совѣта знаменитаго покойника ни одной минутой дольше, чѣмъ нужно было, чтобы пройти съ улицы Chaussée d’Antin въ Тюльери.
Черезъ нѣсколько минутъ послѣ выхода доктора изъ комнаты умершаго, на улицѣ поднялся сильный шумъ. Начало распространяться извѣстіе о кончинѣ Мирабо.
Вскорѣ вошелъ скульпторъ: его прислалъ Жильберъ, чтобы сохранить для потомства изображеніе великаго оратора въ ту минуту, какъ онъ изнемогъ въ борьбѣ со смертью.
Нѣсколько минутъ пребыванія въ вѣчности уже вернули этому лицу ясность, какая свойственна чертамъ сильныхъ духомъ людей покинувшихъ землю.
Мирабо не умеръ, Мирабо точно заснулъ, и сонъ его былъ полонъ жизни и веселыхъ сновидѣній.
XVI.
Похороны.[править]
Горе было огромное, всеобщее; въ одну минуту извѣстіе о немъ распространилось отъ центра къ окрайнамъ, отъ улицы Chaussée d’Antin до Парижскихъ заставъ. Было половина девятаго утра.
Народъ разразился страшнымъ воплемъ; потомъ онъ занялся установленіемъ траура.
Онъ побѣжалъ къ театрамъ, сорвалъ съ нихъ всѣ афиши и заперъ всѣ двери.
Въ тотъ-же вечеръ давался балъ въ одномъ изъ отелей улицы Chaussée d’Antin; народа, ворвался въ отель, разогналъ танцующихъ и переломалъ всѣ инструменты музыкантовъ.
Потеря, постигшая Національное Собраніе, была ему объявлена его президентомъ.
Барреръ немедленно взошелъ на трибуну и потребовалъ, чтобы собраніе занесло въ протоколъ этого несчастнаго дня выраженіе сожалѣнія объ утратѣ великаго человѣка и настоялъ, во имя отечества, чтобы всѣмъ членамъ собранія было разослано приглашеніе присутствовать на его похоронахъ.
На слѣдующій день, 3 апрѣля, департаментъ Парижа явился въ Національное Собраніе, потребовалъ и получилъ разрѣшеніе чтобы церковь св. Женевьевы была обращена въ Пантеонъ, посвященный погребенію великихъ людей, и чтобы Мирабо первый былъ положенъ въ него.
Приведемъ здѣсь этотъ великолѣпный декретъ собранія. Хорошо было бы, если бы на страницахъ этой книги, по мнѣнію государственныхъ людей, легкомысленной и вздорной, потому что она имѣетъ несчастье учить исторіи не въ такой тяжеловѣсной формѣ., какъ историки, хорошо, повторяемъ, было бы, если-бы на нихъ какъ можно чаще встрѣчались такіе декреты, тѣмъ болѣе великіе, что они вырывались у народа самопроизвольно подъ впечатлѣніемъ восторга или благодарности.
Вотъ этотъ декретъ во всей его чистотѣ:
Національное собраніе постановляетъ:
"Новое зданіе св. Женевьевы предназначается для принятія праха великихъ людей, начиная съ эпохи свободы французовъ.
"Законодательный корпусъ одинъ рѣшаетъ, какимъ людямъ воздается эта почесть.
"Онорэ Рикетти Мирабо признанъ достойнымъ этой почести.
"Законодательный корпусъ впредь не будетъ имѣть права присуждать эту почесть лицамъ только что умершимъ. Она можетъ быть присуждена только послѣдующимъ законодательнымъ учрежденіемъ.
"Исключенія, могущія быть сдѣланы для нѣсколькихъ великихъ людей, скончавшихся до Революціи, должны быть сдѣланы только законодательны мь корпусомъ.
"Директоріи парижскаго департамента поручается, какъ можно скорѣе приспособить зданіе св. Женевьевы для его новаго назначенія и выгравировать надъ фронтомъ слѣдующія слова: Великимъ людямъ благодарное отечество.
«Пока новая церковь св. Женевьевы не будетъ окончена, тѣло Рикетги Мирабо будетъ покоиться рядомъ съ прахомъ Декарта въ склепѣ церкви св. Женевьевы» {Съ того времени относительно Пантеона было издано много декретовъ; мы приведемъ ихъ безъ всякихъ комментарій одни вслѣдъ за другими:
(Глава 1-ая этого декрета посвящаетъ церковь св. Дени погребенію императоровъ).
ГЛАВА II.[править]
"Церковь св. Женевьевы будетъ окончена и снова опредѣлена для совершенія богослуженія, согласно намѣренію ея основателя: она будетъ посвящена святой Женевьевѣ, покровительницѣ Парижа.
"Она сохранить назначеніе, данное ей конституціоннымъ собраніемъ, и посвящается погребенію великихъ сановниковъ, великихъ воиновъ имперіи и королевскаго престола, сенаторовъ, высшихъ офицеровъ Почетнаго Легіона, и, въ силу нашихъ спеціальныхъ декретовъ, тѣхъ гражданъ, которые на военномъ поприщѣ, или въ администраціи и литературѣ, окажутъ великія заслуги отечеству; тѣла ихъ, набальзимированныя, будутъ погребены въ церкви.
"Гробницы, находящіяся въ музеѣ французскихъ памятниковъ, будутъ перенесены въ эту церковь и установлены въ хронологическомъ порядкѣ.
"Архіепископскому капитулу церкви Богоматери, увеличенному шестью членами, поручается служба въ церкви св. Женевьевы. Попеченіе объ этой церкви будетъ спеціально поручено протоіерею, выбранному изъ канонниковъ.
"Торжественная служба будетъ совершаться въ ней 3-го января, въ день св. Женевьевы; 15-го августа, въ день св. Наполеона и въ годовщину заключенія конкордата; въ день усопшихъ, въ первое воскресенье декабря; въ годовщину коронаціи и сраженія при Аустерлицѣ, и всякій разъ, когда въ ней будутъ производиться похороны въ силу исполненія настоящаго декрета. Никакія другія службы въ названной церкви не могутъ быть совершаемы безъ вашего одобренія.
"Скрѣпилъ: Шампаньи".
Указъ 12 декабря 1821:"Людовикъ, Божіей милостію, король Франціи и Наварры.
"Церковь, которую нашъ прадѣдъ Людовикъ XV началъ строить въ память св. Женевьевы, благополучно окончена; если она еще не получила всѣхъ украшеній, кои должны вѣнчать ея великолѣпіе, то она въ такомъ состояніи, какое позволяетъ совершать въ ней божественную службу. Поэтому, чтобы болѣе не задерживать исполненія намѣреній ея основателя, и сообразно съ его взглядами и нашими, возстановить поклоненіе покровительницѣ, которую нашъ добрый городъ Парижъ имѣлъ обыкновеніе умолять о защитѣ при всѣхъ своихъ нуждахъ:
"По докладу нашего министра внутреннихъ дѣлъ и выслушавъ нашъ Совѣтъ,
Мы приказали и приказываемъ слѣдующее:
"Новая церковь, заложенная Людовикомъ XV въ честь св. Женевьевы, покровительницы Парижа, будетъ немедленно посвящена совершенію божественной службы подъ покровительствомъ этой святой. Съ этой цѣлью она предоставлена въ распоряженіе парижскаго архіепископа, который временно назначитъ для совершенія службъ въ ней священнослужителей по своему выбору.
"Позже будетъ сдѣлано постановленіе насчетъ правильной и безпрерывной службы, какая должна въ ней совершаться и насчетъ характера этой службы.
"Скрѣпилъ: Симеонъ."
Указъ 26 августа 1830 года."Принимая во вниманіе, что національная справедливость и честь Франціи требуютъ, чтобы великіе люди, имѣвшіе заслуги передъ отечествомъ, способствуя его чести и славѣ, получили послѣ смерти блестящее свидѣтельство общественнаго уваженія и благодарности.
"Принимая во вниманіе, что, для достиженія этой цѣли, законы, выбравшіе Пантеонъ для такого назначенія, должны быть возстановлены въ силѣ;
"Мы повелѣли и повелѣваемъ слѣдующее:
"Пантеонъ будетъ возвращенъ своему первому и законному назначенію.
Надпись
будетъ возстановлена на его фронтонѣ. Останки великихъ людей, имѣвшихъ заслуги передъ родиной, будутъ погребаться тамъ.
"Будутъ приняты мѣры для опредѣленія, при какихъ условіяхъ и въ какой формѣ, будетъ присуждаться отъ имени отечества это свидѣтельство національной благодарности. Комиссіи будетъ немедленно поручено составленіе проэкта закона съ этой цѣлью.
Декретъ отъ 20 февраля 1806 года и указъ 12 декабря 1821 г. отмѣнены.
"Скрѣпилъ: Гизо."
Декретъ декабря 1851 года:"Президентъ республики
Принимая во вниманіе законъ отъ 1—10 апрѣля 1791 года;
"Принимая во вниманіе декретъ 20 февраля 1806 года;
"Принимая во вниманіе указъ 12 декабря 1821 года;
"Принимая во вниманіе указъ 26 августа 1830 года;
Постановляетъ:
"Бывшая церковь св. Женевьевы возвращается богослуженію, согласно намѣренію ея основателя, подъ покровительствомъ св. Женевьевы, заступницы Парижа. Впослѣдствіи будутъ приняты мѣры для установленія постоянной католической службы въ этой церкви.
"Указъ отъ 26 августа 1830 года отмѣненъ.
Министру народнаго просвѣщенія и исповѣданій и министру общественныхъ работъ поручается каждому въ его вѣдомствѣ исполненіе настоящаго декрета, который будетъ помѣщенъ въ «Сборникѣ законовъ».
"Скрѣпилъ: Фортель.}.
На слѣдующій день, въ четыре часа по полудни, національное собраніе въ полномъ составѣ покинуло залу манежа, чтобы отправиться въ отель Мирабо; его ожидали тамъ директоръ департамента, всѣ министры и болѣе ста тысячъ человѣкъ народа. Но изъ этихъ ста тысячъ никто не явился по особому порученію королевы.
Кортежъ тронулся въ путь.
Лафайетъ ѣхалъ впереди, какъ главнокомандующій національной гвардіи всего королевства.
За нимъ президентъ національнаго собранія Троншэ, по королевски окруженный двѣнадцатью привратниками въ цѣпяхъ.
Потомъ министры.
Потомъ собраніе, безъ различія партій, Сіесъ подъ руку съ Шарлемъ Ламетомъ.
За собраніемъ слѣдовалъ клубъ якобинцевъ, какъ бы въ качествѣ, другаго національнаго собранія; онъ обращалъ на себя вниманіе своимъ горемъ, вѣроятно болѣе показнымъ чѣмъ искреннимъ: онъ установилъ цѣлую недѣлю траура, и Робеспьеръ, слишкомъ бѣдный, чтобы сдѣлать себѣ новый фракъ, взялъ его на прокатъ, какъ онъ уже разъ сдѣлалъ это при траурѣ послѣ Франклина.
Наконецъ шествіе замыкалось всѣмъ населеніемъ Парижа между двумя рядами національныхъ гвардейцевъ, которыхъ было болѣе тридцати тысячъ человѣкъ.
Вся эта громадная толпа шла подъ звуки похоронной музыки, въ которой въ первый разъ появились два инструмента, до сихъ поръ неизвѣстно: тромбонъ и тамтамъ.
Только въ восемь часовъ прибыли въ церковь св. Евстахія. Нагробное слово говорилъ Черутти; при послѣднемъ словѣ рѣчи, десять тысячъ національныхъ гвардейцевъ, бывшіе въ церкви, всѣ разомъ выстрѣлили изъ ружей. Собраніе, не ожидавшее этого, громко вскрикнуло. Сотрясеніе было такъ велико, что полопались всѣ окна. Можно было подумать, что сводъ храма рушится, и церковь послужитъ могилой гробу.
Кортежъ снова тронулся въ путь при свѣтѣ факеловъ. Мракъ не только спустился на улицы, но которымъ проходила процессія, но и на сердца всѣхъ, кто шелъ за гробомъ.
Дѣйствительно, со смертью Мирабо наступилъ политическій мракъ. На какой путь вступить Франція послѣ смерти Мирабо? Не стало искуснаго укротителя, умѣвшаго править конями, называемыми честолюбіемъ и ненавистью. Чувствовалось, что онъ унесъ съ собою что-то, чего теперь будетъ не доставать собранію: духъ мира, бодрствующаго, даже, среди воины, и сердечной доброты, скрытой подъ силою ума. Всѣ теряли съ этой смертью. Кто будетъ возбуждать роялистовъ къ борьбѣ? Кто будетъ сдерживать революціонеровъ? Теперь колесница покатится быстрѣе, а спускъ еще предстоитъ большой. Кто скажетъ, куда она покатится, къ тріумфу или въ бездну?
До Пантеона дошли только ночью.
Одного человѣка не доставало въ кортежѣ: Ретіона.
Отчего Петіонъ не захотѣлъ пойти? На другой день онъ самъ объяснилъ это тѣмъ изъ своихъ друзей, которые его упрекали за отсутствіе.
Онъ сказалъ, что прочелъ планъ контръ-революціоннаго заговора, написанный рукою Мирабо.
Три года спустя, въ одинъ мрачный осенній день, уже не въ залѣ манежа, а въ залѣ Тюльери, конвентъ казнивъ короля, казнивъ королеву, казнивъ жирондистовъ, казнивъ кордельеровъ, казнивъ якобинцевъ, казнивъ монтаньяровъ, казнивъ самого себя, когда уже не осталось казнить никого живого, принялся казнить мертвыхъ. Онъ съ дикой радостью объявилъ, что ошибся въ своемъ сужденіи о Мирабо и что, по его мнѣнію, геніальность не искупаетъ продажности.
Былъ изданъ новый декретъ, изгонявшій Мирабо изъ Пантеона.
Явился приставъ и на порогѣ храма прочелъ декретъ, которымъ Мирабо признавался недостойнымъ лежать рядомъ съ Вольтеромъ, Руссо и Декартомъ, и потребовалъ отъ церковнаго сторожа выдачи трупа.
И такъ, голосъ, болѣе грозный, чѣмъ тотъ, который будетъ услышанъ въ Іосафатовой долинѣ, кричалъ раньше времени:
— Пантеонъ, отдай твоихъ мертвыхъ!
Пантеонъ повиновался; трупъ Мирабо былъ выданъ приставу, и тотъ, какъ онъ самъ говорилъ, отвезъ и сдалъ упомянутый гробъ на общее мѣсто погребенія.
Общимъ-же мѣстомъ погребеніи былъ Кламаръ, кладбище казненныхъ.
Чтобы сдѣлать болѣе ужаснымъ наказаніе, постигшее Мирабо даже послѣ смерти, его гробъ былъ опущенъ въ могилу ночью, безъ всякаго кортежа, и на могилѣ не было поставлено ни креста, ни камня, не сдѣлано никакой надписи.
Однажды, много времени спустя, какой-то любопытный, одинъ изъ тѣхъ людей, которые желаютъ знать то, чего не знаютъ другіе, обратился къ старому могильщику, и готъ вечеромъ провелъ его по пустынному кладбищу, остановился на его серединѣ и, топнувъ ногою, сказалъ ему:
— Тутъ.
А когда любопытный сталъ требовать доказательствъ, могильщикъ повторилъ:
— Тутъ, я ручаюсь въ этомъ; я самъ помогалъ опускать его въ могилу и, даже, чуть самъ не упалъ въ нее, такъ тяжелъ былъ этотъ проклятый свинцовый гробъ.
Этотъ любопытный былъ Нодье. Разъ, онъ повелъ и меня въ Кламаръ, топнулъ ногою въ одномъ мѣстѣ и сказалъ въ свою очередь:
— Тутъ.
И вотъ, уже болѣе пятидесяти лѣтъ, поколѣнія, слѣдующія одни за другимъ, проходятъ по этой неизвѣстной могилѣ Мирабо. Развѣ это не достаточно долгое искупленіе за преступленіе спорное, въ которомъ были гораздо больше виноваты враги Мирабо, чѣмъ онъ самъ, и не пора-ли при первомъ случаѣ раскопать нечистую землю, гдѣ онъ покоится, и разыскать свинцовый гробъ, который такъ оттянулъ руки бѣдному могильщику и по которому узнаютъ изгнанника изъ Пантеона?
Можетъ быть Мирабо не заслуживаетъ Пантеона, но ужъ навѣрное есть и будетъ много людей, которые гораздо болѣе его заслуживаютъ позорнаго мѣста, а между тѣмъ лежать и будутъ лежать въ освященной землѣ.
Франція! дай Мирабо могилу между позорнымъ мѣстомъ и Пантеономъ; пусть этитафіей будетъ его имя, украшеніемъ — его бюстъ, судьей — будущее!
XVII.
Гонецъ.[править]
Въ самое утро 2 апрѣля, можетъ быть за часъ до того, какъ Мирабо испустилъ послѣдній вздохъ, морской офицеръ, въ парадной формѣ капитана корабля, направился въ Тюльери по улицѣ Сенъ-Луи и по улицѣ Ешелль.
Подойдя къ двору конюшенъ, онъ повернулъ направо, перешагнулъ черезъ цѣпи, отдѣлявшія этотъ дворъ отъ внутренняго, отвѣтилъ на поклонъ часового, сдѣлавшаго передъ нимъ на караулъ, и очутился на дворѣ швейцарцевъ.
Тамъ, какъ человѣкъ, хорошо знакомый съ мѣстностью, онъ направился къ маленькой черной лѣстницѣ, которая сообщалась съ кабинетомъ короля посредствомъ длиннаго корридора съ поворотами.
Увидя его, камеръ-лакей вскрикнулъ отъ удивленія, почти отъ радости; но морякъ сказалъ ему, приложивъ палецъ ко рту:
— Г-нъ Гю, король можетъ принять меня сію минуту?
— У короля теперь генералъ Лафайетъ, которому онъ отдаетъ приказанія на сегодняшній день; но какъ только генералъ выйдетъ…
— Вы обо мнѣ доложите?
— О! это безполезно; его величество ожидаютъ васъ; уже со вчерашняго дня отдано распоряженіе допустить васъ немедленно послѣ вашего пріѣзда.
Въ эту минуту зазвенѣлъ колокольчикъ въ кабинетѣ короля.
— Да вотъ, прибавилъ камеръ-лакей, — король звонитъ, вѣроятно, для того, чтобы справиться о васъ.
— Въ такомъ случаѣ, идите, г-нъ Гю, и не будемъ терять времени, если, дѣйствительно, король можетъ теперь принять меня.
Камеръ-лакей отворилъ дверь и, такъ какъ король былъ уже одинъ, доложилъ ему:
— Его сіятельство графъ Шарни.
— А! пусть входитъ! пусть входитъ! сказалъ король; — я жду его еще со вчерашняго дня.
Шарни быстро вошелъ и съ почтительной поспѣшностью подошелъ къ королю.
— Государь, сказалъ онъ, — я опоздалъ, кажется, на нѣсколько часовъ; но надѣюсь, ваше величество простите меня, когда узнаете причину.
— Пойдемте, пойдемте, г-нъ де-Шарни, я ждалъ васъ съ нетерпѣніемъ, это правда: но заранѣе увѣренъ, что только важная причина могла задержать васъ въ дорогѣ. И такъ, добро пожаловать.
И онъ протянулъ графу руку, которую тотъ почтительно поцѣловалъ.
— Государь, проговорилъ Шарни, видѣвшій нетерпѣніе короля, — я получилъ ваше приказаніе третьяго дня ночью, и выѣхалъ изъ Монмеди вчера въ три часа утра.
— Какъ вы ѣхали?
— Въ почтовой каретѣ.
— Теперь я понимаю, отчего вы опоздали на нѣсколько часовъ, сказалъ король, улыбаясь.
— Государь, возразилъ Шарни, — правда, я бы могъ примчаться верхомъ, и былъ бы здѣсь въ десять или одиннадцать часовъ вечера, а, можетъ быть и раньше, еслибы поѣхалъ по прямой дорогѣ. Но мнѣ хотѣлось узнать всѣ выгоды и неудобства дороги, выбранной вашимъ величествомъ; я хотѣлъ знать, какія почтовыя станціи снабжены полнымъ комплектомъ лошадей и какія нѣтъ; въ особенности, мнѣ хотѣлось съ точностью узнать, сколько надо употребить времени, минута въ минуту, чтобы пріѣхать изъ Монмеди въ Парижъ, а значитъ, и изъ Парижа въ Монмеди. Я все отмѣтилъ, записалъ и теперь могу отвѣчать на все.
— Право, г-нъ де-Шарни, воскликнули король; — вы превосходный слуга; но только, прежде выслушайте, къ чему мы пришли здѣсь; а потомъ вы мнѣ разскажете, къ чему вы пришли тамъ.
— О! государь, сказалъ Шарни, — судя по тому, что я видѣлъ, дѣла здѣсь очень плохи.
— Дошло до того, что я плѣнникъ въ Тюльери, любезный графъ! Я сейчасъ только говорилъ этому милому Лафайету, моему тюремщику, что я предпочиталъ бы быть королемъ Меца, чѣмъ Франціи. Но, къ счастью, вотъ и вы!
— Ваше величество соблаговолили обѣщать познакомить меня съ положеніемъ дѣлъ.
— Да, правда, въ двухъ словахъ… Вы знаете о бѣгствѣ моихъ тетокъ?
— Какъ и всѣ, государь, но безъ всякихъ подробностей.
— Ахъ! Господи, это очень просто. Вы знаете, что собраніе разрѣшаетъ намъ имѣть только священниковъ, принявшихъ присягу. Передъ Пасхой эти бѣдныя женщины перепугались; онѣ вообразили, что погубить свою душу, если будутъ исповѣдоваться конституціонному священнику и, по моему совѣту признаюсь, уѣхали въ Римъ. Никакой законъ не препятствовалъ этому путешествію и нечего было бояться, что двѣ старыя женщины усилятъ партію эмигрантовъ. Онѣ поручили хлопоты о своемъ отъѣздѣ Нарбонну; но я не знаю, какъ онъ за это взялся, только объ ихъ намѣреніи всѣ провѣдали, и въ самый вечерь ихъ отъѣзда къ нимъ въ Бельвю нагрянула такая же толпа, какъ къ намъ въ Версаль 5 и 6 октября. Къ счастью, онѣ выходили изъ однихъ воротъ въ то самое время, какъ этотъ сбродъ входилъ въ другія. Вообразите! ни одной готовой кареты! а между тѣмъ цѣлыхъ три должны были ожидать ихъ въ каретномъ сараѣ. Имъ пришлось идти пѣшкомъ до Медона. Наконецъ, тамъ нашлись экипажи, и онѣ уѣхали. Три часа спустя въ Парижѣ поднялась сильная тревога; всѣ, явившіеся въ Бельвю, чтобы помѣшать этому бѣгству, нашли гнѣздо еще теплымъ, но уже пустымъ. На слѣдующій день поднялся вой во всей прессѣ. Марать вопилъ, что онѣ увезли милліоны; Демуленъ, что онѣ похитили дофина. Все это пустяки; у бѣдныхъ женщинъ было всего триста или четыреста тысячъ франковъ, и имъ было слишкомъ достаточно заботы о самихъ себѣ, чтобы навязать имъ еще ребенка, по милости котораго ихъ сейчасъ узнали бы. Да ихъ и узнали, сначала въ Марэ, гдѣ ихъ пропустили, а потомъ въ Арнэ-ле-Дюкъ, гдѣ задержали. Я принужденъ былъ написать въ собраніе, чтобы дать имъ возможность продолжать путь, и, несмотря на мое письмо, собраніе разсуждало цѣлый день. Наконецъ, имъ было позволено ѣхать далѣе, но съ условіемъ, что комитетъ предложить законъ объ эмиграціи.
— Да, сказалъ Шарни; — но, мнѣ казалось, что послѣ великолѣпной рѣчи г-на де-Мирабо собраніе отклонило проэктъ закона комитета.
— Конечно, отклонило. Но на ряду съ этой побѣдой меня ожидало большое униженіе. Когда увидѣли, какой шумъ вызвалъ отъѣздъ безобидныхъ старухъ, нѣсколько преданныхъ друзей, — у меня ихъ оказалось больше, чѣмъ я предполагалъ, — нѣсколько преданныхъ друзей, около сотни дворянъ, бросились въ Тюльери и предложили мнѣ свою жизнь. Сейчасъ же распространился слухъ, что составился заговоръ и что меня хотятъ похитить. Лафайетъ, котораго заставили скакать въ Сентъ-Антуанское предмѣстье, подъ тѣмъ предлогомъ, будто пытаются возстановить Бастилію, взбѣшенный, что его такъ одурачили, вернулся въ Тюльери, вошелъ съ саблей на боку и со штыкомъ въ рукѣ, арестовалъ нашихъ бѣдныхъ друзей и обезоружилъ ихъ. У однихъ нашли пистолеты, у другихъ кинжалы. Всякій изъ нихъ взялъ то, что ему попалось подъ руку. И вотъ! этотъ день впишется въ исторію подъ новымъ названіемъ: день Рыцарей Шпаги!
— О! государь! государь! въ какое страшное время мы живемъ! проговорилъ Шарни, качая головой.
— Подождите. Всякій годъ мы ѣздимъ въ Сенъ-Клу; это вещь извѣстная, установленная. Третьяго дня мы заказали кареты; выходимъ, вокругъ этихъ каретъ находимъ полторы тысячи человѣкъ. Садимся, нѣтъ возможности ѣхать; народъ хватаетъ лошадей за узду, объявляетъ, что я хочу бѣжать, но это мнѣ не удастся. Послѣ цѣлаго часа безполезныхъ попытокъ, пришлось вернуться: королева плакала отъ гнѣва.
— Да развѣ генерала Лафайета тамъ не было, чтобы заставить уважать ваше величество?
— Лафайета! знаете, чѣмъ онъ былъ занятъ? Онъ приказалъ бить въ набать въ церкви св. Рока; потомъ побѣжалъ въ городскую ратушу, потребовалъ красное знамя и объявилъ отечество въ опасности. Отечество въ опасности оттого, что король и королева хотѣли ѣхать въ Сенъ-Клу! Знаете, кто отказался дать ему красное знамя, кто вырвалъ его у него изъ рукъ? — онъ уже, вѣдь, держалъ его, — Дантонъ; поэтому Лафайетъ полагаетъ, что Дантонъ продался мнѣ, что Дантонъ получилъ отъ меня сто тысячъ франковъ. Вотъ до чего мы дошли, любезный графъ, не говоря уже о томъ, что Мирабо умираетъ, а, пожалуй, теперь уже умеръ.
— Тѣмъ болѣе основаній спѣшить, государь.
— Мы такъ и сдѣлаемъ. Ну, что вы рѣшили тамъ съ Булье? Онъ достаточно силенъ, надѣюсь. Я воспользовался дѣломъ Нанси, чтобы увеличить раіонъ его военной власти и дать ему еще нѣсколько полковъ.
— Да, государь; но къ несчастью, распоряженія военнаго министра идутъ въ разрѣзъ съ нашими планами. Онъ отнялъ у него полкъ саксонскихъ гусаръ и отказываетъ ему въ швейцарскихъ полкахъ. Ему едва удалось сохранить въ крѣпости Монмеди пѣхотный Бульонскій полкъ.
— Онъ, значитъ, теперь колеблется?
— Нѣтъ, государь, но шансы нѣсколько уменьшились. Впрочемъ, не все ли равно! въ подобныхь предпріятіяхъ надо всегда считаться съ случайностями, и если дѣло будетъ ведено хорошо, на нашей сторонѣ девяносто шансовъ противъ ста.
— Ну, если это такъ, вернемся къ нашему плану.
— Государь, ваше величество по прежнему рѣшили ѣхать на Шалонъ, Сенъ-Менгуальдъ, Клермонъ и Стенэй, хотя эта дорога длиннѣе по крайней мѣрѣ на двадцать лье, и въ городѣ Вареннъ нѣтъ почтовой станціи?
— Я уже высказалъ г-ну де-Булье причины, заставляющія меня предпочитать эту дорогу.
— Да, государь, и онъ передалъ намъ приказанія вашего величества по этому поводу. Именно на основаніи этихъ приказаній, я, снявъ планъ со всей этой дороги, внесъ на него каждый кустарникъ, каждый камень; этотъ планъ долженъ находиться у вашего величества.
— И онъ настоящій образецъ ясности, любезный графъ. Теперь я знаю эту дорогу, точно самъ ее прокладывалъ.
— Вотъ, государь, свѣдѣнія, какія я почерпнулъ изъ своего послѣдняго путешествія.
— Говорите, г-нъ де-Шарни, я васъ слушаю и, для большей ясности, вотъ карта, составленная вами.
Съ этими словами король вынулъ изъ кармана карту и разложилъ ее на столѣ. Эта карта была не начерчена, а нарисована отъ руки, и, какъ сказалъ Шарни, на ней не было забыто ни одного камня; она была плодомъ восьми мѣсяцевъ труда.
Шарни и король наклонились надъ нею.
— Государь, сказалъ Шарни, — настоящей опасность начнется для вашего величества въ Сенъ-Менгуальдѣ и кончится въ Стенэй. На этихъ-то восемнадцати лье надо разставить наши отряды.
— Нельзя ли ихъ подвинуть поближе къ Парижу, г-нъ де-Шарни? привести ихъ въ Шалонъ, напримѣръ?
— Это трудно, государь. Шалонъ городъ слишкомъ сильный, чтобы сорокъ, пятьдесятъ, даже сто человѣкъ что-нибудь значили въ немъ, еслибы, дѣйствительно, благополучію вашего величества угрожала опасность. Къ тому же, г-нъ де-Булье ни за что не ручается только начиная съ Сенъ-Менгуальда. Все, что онъ моментъ сдѣлать, и онъ просилъ меня еще разъ обсудить это съ вашимъ величествомъ, — это поставить свой первый отрядъ въ Понъ-де-Сомвель. Видите, здѣсь, государь, т. е. на первой почтовой станціи послѣ Шалона.
При этомъ Шарни пальцемъ показалъ на картѣ данное мѣсто.
— Хорошо, сказалъ король, — въ десять или двѣнадцать часовъ можно быть въ Шалонѣ. Во сколько часовъ проѣхали вы девяносто лье?
— Въ тридцать шесть, государь.
— Въ легкой каретѣ, въ которой вы были одни со своимъ лакеемъ.
— Государь, я потерялъ три часа, осматривая Вареннъ и соображая, гдѣ слѣдуетъ приготовить подставныхъ лошадей: не доѣзжая до города со стороны Сенъ-Менгуальда, или проѣхалъ его, со стороны Дена. Поэтому, тутъ почти нѣтъ разницы. Эти три потерянныхъ часа уравновѣшиваютъ тяжесть кареты. Поэтому, я полагаю, что ваше величество можете проѣхать отъ Парижа до Монмеди въ тридцать пять или тридцать шесть часовъ.
— Что же вы рѣшили насчетъ подставныхъ лошадей въ Вареннѣ? Это важный вопросъ, мы должны быть увѣрены, что найдемъ тамъ лошадей.
— Совершенно вѣрно, государь, и я полагаю, что лошади должны быть поставлены за городомъ со стороны Дена.
— На чемъ вы основываете это мнѣніе?
— На положеніи города, государь.
— Объясните мнѣ это положеніе, графъ.
— Это очень легко сдѣлать, государь. Со времени своего отъѣзда изъ Парижа, я проѣзжалъ черезъ Вареннъ разъ пять или шесть. Вареннъ, маленькій городокъ, имѣющій около тысячи шестисотъ жителей, состоитъ изъ двухъ весьма различныхъ частей: верхняго города и нижняго города, раздѣленныхъ рѣкою Эра, и сообщающихся посредствомъ моста, переброшеннаго черезъ эту рѣку. Еслибы ваше величество соблаговолили слѣдить за мною по картѣ… тутъ, государь, близъ Аргонскаго лѣса, на опушкѣ, вы увидите…
— О! понимаю, сказала, король; — дорога дѣлаетъ здѣсь крутой поворотъ въ лѣсъ, поворачивая на Клермонъ.
— Точно такъ, государь.
— Но это мнѣ не объясняетъ, почему вы ставите лошадей за городомъ, почему не раньше, не доѣзжая до него?
— Подождите, государь: въ началѣ этого моста, посредствомъ котораго одна часть города сообщается съ другой, возвышается высокая башня. Эта башня, служившая прежде заставой для сбора пошлинъ, находится въ узкомъ, темномъ мѣстѣ. Тугъ проѣзду можетъ помѣшать всякое малѣйшее препятствіе; поэтому, къ такому рискованному мѣсту лучше всего подъѣзжать вскачь, по Клермонской дорогѣ: это лучше чѣмъ мѣнять лошадей въ пятистахъ шагахъ отъ моста, который можетъ охраняться тремя или четырьмя лицами, въ случаѣ, еслибы кто-нибудь узналъ ваше величество при перемѣнѣ лошадей.
— Это вѣрно, сказалъ король: — впрочемъ, если и явится затрудненіе, то вы будете тамъ, графъ!
— Я сочту это за долгъ и за честь, если ваше величество находите меня достойнымъ этого довѣрія.
Король снова протянулъ руку Шарни.
— И такъ, сказалъ король, — г-нъ де-Булье уже назначилъ этапы и выбралъ людей, которыхъ онъ разставитъ по моей дорогѣ?
— Да, государь, не достаетъ только одобренія вашего величества.
— Далъ онъ вамъ какую нибудь записку?
Шарни вынулъ изъ кармана свернутую бумагу и съ низкимъ поклономъ подалъ ее королю.
Король развернулъ ее и прочелъ:
"Маркизъ Булье полагаетъ, что отряды не должны идти далѣе Сенъ-Менгуальда. Еслибы, однако, король потребовалъ, чтобы они дошли до Понъ-де-Сомвеля, то я предложу слѣдующее распредѣленіе войскъ, назначенныхъ для эскорта его величества:
"1. У Понъ-де-Сомвеля сорокъ гусаръ полка Лозена, подъ командой г-на де-Шуазеля, имѣющаго подъ своимъ начальствомъ подпрапорщика Будэ;
"2. Въ Сенъ-Менгуальдѣ тридцать драгунъ Королевскаго полка, подъ командой капитана Дандуина.
"3. Въ Клермонѣ сто драгунъ изъ полка графа Прованскаго и сорокъ изъ Королевскаго полка подъ командой графа Шарля Дама;
"4. Въ Вареннѣ шестьдесятъ гусаръ изъ полка Лозена подъ командою гг. Рорига, Булье сына и Рэжкура;
"5. Въ Депѣ сто гусаръ изъ полка Лозена подъ командой капитана Деслона;
"6. Въ Музэй пятьдесятъ кавалеристовъ изъ Королевскаго-Нѣмецкаго полка подъ командой капитана Гюнцера;
«7. Наконецъ, въ Стенэй, Королевскій-нѣмецкій полкъ подъ командой подполковника барона Манделля».
— Я ничего противъ этого не имѣю, сказалъ король, окончивъ чтеніе; но если этимъ отрядамъ придется стоять по два или по три дня въ этихъ городахъ и деревняхъ, то чѣмъ это можно будетъ объяснить?
— Объясненіе уже найдено; скажутъ, что они ждутъ транспорта денегъ, посылаемыхъ министромъ въ Сѣверную армію.
— Прекрасно, проговорилъ король съ видимымъ удовольствіемъ, — все предвидѣно.
Шарни поклонился.
— Кстати о транспортѣ денегъ, сказалъ король, — не знаете ли, получилъ г-нъ де-Булье милліонъ, который я послалъ ему?
— Получилъ, государь; но только вашему величеству извѣстно, что этотъ милліонъ былъ въ ассигнаціяхъ, теряющихъ двадцать процентовъ цѣнности?
— Удалось ли ему дисконтировать хотя бы съ такой потерей?
— Во первыхъ, одинъ вѣрный подданный вашего величества былъ настолько счастливъ, что могъ взять ихъ на сто тысячъ экю, безъ всякаго учета, конечно.
Король взглянулъ на Шарни.
— А остальное, графъ?
— Остальное, государь, было дисконтировано г-номъ Булье сыномъ у банкира его отца, г-на Перрего, заплатившаго ему всю сумму векселями на гг. Бетманъ изъ Франкфурта, принявшихъ эти векселя. Поэтому, въ данную минуту въ деньгах недостатка не будетъ.
— Благодарю, графъ, сказалъ Людовикъ ХVI. — Теперь вы должны сообщить мнѣ имя этого вѣрнаго слуги, который, можетъ быть, нанесъ ущербъ своему собственному состоянію, чтобы дать эти сто тысячъ экю г-ну де-Булье.
— Государь, этотъ вѣрный слуга вашего величества очень богатъ и, слѣдовательно, не заслуживаетъ никакой похвалы за то, что сдѣлалъ.
— Все равно, графъ, король желаетъ знать его имя.
— Государь, отвѣтилъ Шарни съ глубокимъ поклономъ, оказывая эту предполагаемую услугу вашему величеству, онъ поставилъ одно условіе — остаться неизвѣстнымъ.
— Однако, вы знаете его?
— Знаю, государь.
— Г-нъ де-Шарни, сказалъ король съ достоинствомъ и съ сердечностью, которыя проявлялись у него въ нѣкоторыя минуты, — вотъ кольцо очень мнѣ дорогое…-- Онъ сняла, съ своего пальца простое золотое кольцо. — Я снялъ его съ руки моего умершаго отца, поцѣловавъ эту руку, уже объятую холодомъ смерти. У него нѣтъ другой цѣнности кромѣ той, какую я придаю ему; но для сердца, которое съумѣетъ понять меня, это кольцо будетъ драгоцѣннѣе брилльянта. Повторите этому вѣрному слугѣ то, что я вамъ сейчасъ сказалъ и отдайте ему отъ меня это кольцо.
Двѣ слезы скатились изъ глазъ Шарни, у него перехватило отъ волненія дыханіе, и онъ опустился на одно колѣно, чтобы принять кольцо изъ рукъ короля.
Въ эту минуту дверь отворилась. Король быстро обернулся: такъ внезапно отворить эту дверь, значило сдѣлать такое нарушеніе правилъ этикета, что оно равнялось оскорбленію величества, если не было вызвано крайней необходимостью.
Это была королева; она была очень блѣдна и держала бумагу въ рукѣ.
Но, увидя графа стоявшаго на колѣняхъ, цѣлующаго кольцо короля, которое онъ надѣлъ себѣ на палецъ, она выронила бумагу и вскрикнула отъ удивленія.
Шарни всталъ и почтительно поклонился королевѣ.
— Г-нъ де-Шарни!.. Г-нъ де-Шарни!.. здѣсь… у короля… въ Тюльери!.. бормотала королева. Потомъ тихо прибавила:
— А я то и не знала этого!
Въ выраженіи глаза, бѣдной женщины сквозило столько горя, что Шарни, хотя не слыхалъ конца я фразы, но угадалъ ее.
— Я только что пріѣхалъ, отвѣчалъ онъ ей, — и собирался попросить у короля позволеніе засвидѣтельствовать свое почтеніе вашему величеству.
На щекахъ королевы показался румянецъ. Она уже давно не слыхала голоса Шарни, и въ этомъ голосѣ той мягкости, съ какой онъ произнесъ эти нѣсколько словъ.
Она протянула обѣ руки, какъ бы направляясь къ нему, но сейчасъ же прижала одну изъ нихъ къ сердцу, вѣроятно бившемуся слишкомъ сильно.
Шарни все видѣлъ, все понялъ, хотя эти ощущенія, для описанія и объясненія которыхъ намъ понадобилось нѣсколько строкъ, заняли лишь нѣсколько секундъ, пока король поднималъ бумагу, выпавшую изъ рукъ королевы и отнесенную на конецъ комнаты сквознымъ вѣтромъ.
Король прочелъ написанное на бумагѣ, но ничего не понялъ.
— Что означаютъ эти три слова: «Бѣжать!.. бѣжать!.. бѣжать!..» и это половина подписи? спросилъ король.
— Они означаютъ, государь, отвѣтила королева, — что десять минутъ тому назадъ г-нъ де-Мирабо скончался, и вотъ совѣтъ, который онъ далъ намъ, умирая.
— Мы послѣдуемъ этому совѣту, потому что онъ хорошъ, сказалъ король, — и теперь настала минута привести его въ исполненіе.
— Графъ, продолжалъ онъ, обратясь къ Шарни, — вы можете послѣдовать за королевой въ ея покои и все разсказать ей.
Королева встала, перевела глаза съ короля на Шарни и сказала послѣднему:
— Пойдемте, графъ.
Она поспѣшила выйдти; еслибы она осталась еще минуту, всѣ разнообразныя чувства, наполнявшія ея сердце, вырвались бы наружу.
Шарни въ послѣдній разъ поклонился королю и послѣдовалъ за королевой.
XVIII.
Обѣщаніе.[править]
Придя къ себѣ, королева опустилась на диванъ и знакомъ приказала Шарни запереть за собой дверь.
Къ счастью, въ будуарѣ, куда она вошла, никого не было, потому что Жильберъ попросилъ позволенія говорить съ королевой безъ свидѣтелей, чтобы разсказать ей то, что только что случилось и передать послѣдній совѣтъ Мирабо.
Она едва успѣла опуститься на диванъ, какъ переполненное сердце ея не выдержало, и она громко разрыдалась.
Эти рыданія были такъ сильны и искренни, что проникли до самой глубины сердца Шарни и воскресили остатки его любви.
Мы говоримъ остатки его любви, потому что, страсть, подобная той, что сжигала его сердце, никогда совершенно не потухаетъ, если только какое нибудь ужасное столкновеніе не превращаетъ любви въ ненависть.
Шарни находился въ томъ странномъ положеніи, понять которое могутъ только люди, испытавшіе нѣчто подобное: въ немъ старая любовь уживалась съ новой.
Онъ уже любилъ Андрэ со всѣмъ пыломъ своего сердца.
Онъ еще любилъ королеву со всей жалостью своей души.
Всякій разъ, какъ онъ видѣлъ глубокое горе этой женщины, горе, всегда вызываемое ея эгоизмомъ, т. е. чрезмѣрностью ея любви, онъ какъ бы самъ переживалъ ея страданія, но, тѣмъ не менѣе, какъ всякій, для кого прошедшая любовь становится бременемъ, никакъ не моіъ извинить ея эгоизма.
А между тѣмъ, когда это, столь искреннее горе проявлялось при немъ безъ жалобъ и упрековъ, онъ мысленно измѣрялъ глубину этой любви, вспоминалъ, сколькими предразсудками пожертвовала, сколькими общественными обязанностями пренебрегла для него эта женщина, и, заглядывая въ эту бездну чувства, онъ, въ свою очередь, не могъ не пролить слезы сожалѣнія, не сказать ей слова утѣшенія.
Но какъ только сквозь рыданія прорывался упрекъ, а сквозь слезы раздавались жалобы, онъ вспоминалъ всѣ требованія этой любви, всю деспотичную волю и тотъ королевскій эгоизмъ, который постоянно примѣшивался у королевы къ выраженіями. нѣжности, къ доказательствамъ страсти… тогда онъ возставалъ противъ требованій, вооружался противъ деспотизма, вступала, въ борьбу cъ этой волей, припоминалъ всегда кроткое лицо Андрэ, и эту статую, казавшуюся ему холодной, какъ ледъ, начиналъ предпочитать этому воплощенію страсти, вѣчно готовой метать изъ глазъ искры своей любви, своей ревности и своего высокомѣрія.
На этотъ разъ королева плакала молча.
Она не видѣла Шарни болѣе восьми мѣсяцевъ. Вѣрный обѣщанію, данному королю, графъ за все это время, никому не открылъ его тайны. Поэтому, королева не имѣла никакого понятія объ его жизни, прежде до того тѣсно связанной съ ея собственной, что, впродолженіи двухъ или трехъ лѣтъ, ей казалось, что нельзя разъединить ихъ, не порвавъ какъ ту, такъ и другую.
Однако, какъ мы видѣли, Шарни разстался съ нею, не сказавъ ей, куда отправляется. Ея единственнымъ утѣшеніемъ была увѣренность, что онъ служитъ королю, и она говорила себѣ: «Работая для короля, онъ работаетъ и для меня; онъ принужденъ думать обо мнѣ, хотя бы хотѣлъ забыть меня».
Но это было весьма слабое утѣшеніе. Еще бы! Прежде, всѣ его мысли принадлежали одной ей, а теперь онѣ только косвенно касаются ея. Поэтому, увидавъ вдругъ Шарни, когда она всего менѣе ожидала этого, найдя его у короля послѣ его возвращенія почти на томъ же мѣстѣ, гдѣ встрѣтила его въ день его отъѣзда, ей вдругъ вспомнилось все горе, истерзавшее ея душу, всѣ мысли, измучившія ея сердце, всѣ слезы, лившіяся изъ ея глазъ во время долгаго отсутствія графа, и все это наполнило ея грудь тревогой, которую она считала потухшей, горемъ, которое она считала прошедшимъ.
Она плакала для того чтобы плакать: слезы задушили бы ее, еслибы онѣ не вылились наружу.
Она плакала, не говоря ни слова. Отъ радости? отъ горя?… Отъ того и другаго: всякое сильное волненіе разрѣшается слезами.
Шарни подошелъ къ королевѣ; не говоря ни слова, но больше съ любовью, чѣмъ съ почтеніемъ, онъ отвелъ отъ лица ея одну изъ ея рукъ и проговорилъ, поднеся ее къ своимъ губамъ:
— Государыня, я счастливъ и горжусь возможностью увѣрить васъ, что съ той минуты, какъ я съ вами простился, я постоянно былъ занять вами.
— О! Шарни! Шарни! было время, когда вы, можетъ быть, менѣе были заняты мною, но болѣе обо мнѣ думали.
— Государыня, король возложилъ на меня серьезную отвѣтственность; эта отвѣтственность обязывала меня хранить абсолютную тайну до того дня, когда мое порученіе будетъ выполнено. Это совершилось только сегодня. Сегодня я могу видѣть васъ, говорить съ вами; тогда какъ прежде я не могъ, даже, писать вамъ.
— Вы показали прекрасный примѣръ вѣрности данному слову, Оливье, грустно промолвила королева, — я сожалѣю только, что вы должны были показать его, пожертвовавъ другимъ чувствомъ.
— Позвольте, государыня, сообщить вамъ, что я сдѣлалъ для вашего спасенія, такъ какъ я имѣю на это разрѣшеніе короля.
— О! Шарни! Шарни! неужели вамъ нечего сказать мнѣ болѣе важнаго и спѣшнаго?
И она нѣжно пожала руку графа, смотря на него взглядомъ, за который онъ прежде готовъ былъ отдать жизнь; впрочемъ и теперь онъ былъ готовъ, если не отдать ее, то пожертвовать ею.
Продолжая смотрѣть на него, она увидѣла, что онъ не имѣетъ вида запыленнаго путешественника, только что вышедшаго изъ почтовой кареты, но изящнаго придворнаго, явившагося по всѣмъ правиламъ этикета засвидѣтельствовать свою преданность ихъ величествамъ.
Этотъ тщательный туалетъ, какимъ могла бы удовольствоваться самая требовательная королева, видимо встревожилъ Марію-Антуанету.
— Когда же вы пріѣхали? спросила она.
— Я только что пріѣхалъ, государыня.
— И откуда?
— Изъ Монмеди.
— Вы, значитъ, проѣхали половину Франціи?
Со вчерашняго утра я сдѣлалъ девяносто лье.
— Верхомъ? въ каретѣ?..
— Въ почтовой каретѣ.
— Какимъ же образомъ, послѣ такой длинной и утомительной дороги — извините за мой вопросы, Шарни, — вы такъ хорошо вычищены, приглажены, вылощены, точно какой-нибудь изъ адъютантовъ генерала Лафайета, только что вышедшій изъ генеральнаго штаба? Значитъ привезенныя вами извѣстія не важны?
— Напротивъ, очень важны, государыня; но я думалъ, что если я въѣду на дворъ Тюльери въ почтовой каретѣ, покрытый грязью и пылью, то возбужу общее любопытство. Король мнѣ только что говорилъ, какъ строго васъ охраняютъ и, слушая его, я радовался принятой мною предосторожности. Я пришелъ пѣшкомъ и въ мундирѣ, какъ простой офицеръ, возвращающійся ко двору послѣ одной или двухъ недѣль отсутствія.
Королева конвульсивно сжала руку Шарни: видно было, что ей хотѣлось предложить ему еще одинъ вопросъ, и что ей тѣмъ труднѣе было формулировать его, что онъ казался ей самымь важнымъ.
Поэтому она прибѣгла къ другой формѣ допроса.
— Ахъ! да, сказала она глухимъ голосомъ, я забыла, что въ Парижѣ у васъ есть маленькая постоянная квартира.
Шарни вздрогнулъ: только теперь онъ понялъ цѣль всѣхъ этихъ вопросовъ.
— У меня? постоянная квартира въ Парижѣ? Гдѣ же это, государыня?
Королева проговорила съ усиліемъ:
— Да. въ улицѣ Кокъ-Эранъ. Развѣ не тамъ живетъ графиня?
Шарни былъ готовъ вспылить, какъ лошадь, закусывающая удила, когда, вонзаютъ шпоры въ ея еще зіяющую рану, но въ голосѣ королевы слышалось столько нерѣшительности, столько горя, что его удержало состраданіе къ тому, что она должна была выстрадать, чтобы при ея гордости и власти надъ собою до такой степени выказать свое волненіе.
— Государыня, проговорилъ онъ съ выраженіемъ глубокой грусти, вызванной, можетъ быть, не однимъ страданіемъ королевы, --я, кажется, уже имѣлъ честь сказать вамъ передъ моимъ отъѣздомъ, что домъ графини Шарни не мой домъ. Я остановился у моего брата, виконта Изидора Шарни, и у него и переодѣлся.
Королева радостно вскрикнула, соскользнула на колѣни и прижала къ губамъ руку Шарни.
Но не менѣе поспѣшнымъ жестомъ онъ схватилъ ее подъ руки и приподнялъ.
— Ахъ, государыня! воскликнулъ онъ. — что вы дѣлаете?
— Я благодарю васъ, Оливье, проговорила королева такъ мягко и кротко, что у Шарни выступили слезы на глаза.
— Вы меня благодарите!.. Но за что же?..
— За что!.. Вы спрашиваете за что? Да за то, что вы мнѣ доставили единственную минуту полной радости, какую я имѣла послѣ вашего отъѣзда. Вотъ мой! я знаю, что ревность — вещь безумная и нелѣпая, но и достойная состраданія. Вы сами, Шарни, были когда-то ревнивы; теперь вы забыли это. О, мужчины! какъ они счастливы, когда ревнуютъ: они могутъ убить своего соперника, или быть имъ убитымъ; но женщины могутъ только плакать, хотя и замѣчаютъ, что ихъ слезы безполезны, даже опасны; вѣдь мы отлично знаемъ, что наши слезы не только не приближаютъ къ намъ того, за кого мы ихъ проливаемъ, но часто еще болѣе отдаляютъ его. Но таково безуміе любви: видишь бездну и, вмѣсто того, чтобы отойти отъ нея, бросаешься въ нее. Еще разъ, благодарю насъ, Оливье, видите, я повеселѣла и болѣе не плачу.
Королева попробовала засмѣяться, но пережитое ею горе точно отучило ее отъ смѣха; онъ звучалъ такъ грустно и болѣзненно, что заставилъ графа вздрогнуть.
— О, Боже мой! прошепталъ онъ, возможно ли, чтобы вы до такой степени страдали!
Марія Антуанета сложила руки.
— Слава тебѣ, Господи! воскликнула она; — когда онъ пойметъ все мое горе, у него не хватить духу болѣе не любить меня.
Шарни чувствовалъ, что скользитъ по наклонной плоскости, и что вскорѣ ему уже нельзя будетъ остановиться. Онъ сдѣлалъ усиліе, какъ тѣ конькобѣжцы, которые, желая остановиться, откидываются назадъ, рискуя при этомъ проломить ледъ, на которомъ они катаются.
— Государыня, проговорилъ онъ, — не позволите ли вы мнѣ воспользоваться моимъ долгимъ отсутствіемъ и объяснить вамъ, что я имѣлъ счастіе дѣлать для васъ?
— Ахъ! Шарни, отвѣтила королева, — я бы предпочла то, о чемъ только что вамъ говорила; но вы правы: нельзя слишкомъ долго заставлять женщину забывать, что она королева. Говорите же, господинъ посланникъ: женщина получила все, чего она имѣла право ждать, королева васъ слушаетъ.
Тогда Шарни все разсказалъ ой: какъ онъ былъ посланъ къ Булье; какъ графъ Людовикъ пріѣзжалъ въ Парижъ; какъ онъ Шарни, снялъ планъ всей дороги, по которой должна была бѣжать королева; наконецъ, какъ онъ явился доложить королю, что теперь остается лишь привести въ исполненіе выработанный планъ.
Королева слушала Шарни съ большимъ вниманіемъ, а также и съ глубокой благодарностью. Ей не вѣрилось, чтобы простая преданность могла доходить до такой степени. Только любовь, и любовь пылкая и тревожная могла предусмотрѣлъ всѣ препятствія и придумать средства, какими слѣдовало бороться съ ними и преодолѣвать ихъ.
Она не прерывала его, пока онъ не дошелъ до конца. Когда онъ кончилъ, она посмотрѣла на него съ выраженіемъ глубокой нѣжности.
— Вы, значитъ, будете очень счастливы, если спасете меня, Шарни? спросила она.
— О! еще бы, государыня! Вѣдь въ это дѣло я вложилъ все свое честолюбіе, и если оно мнѣ, удастся, то прославитъ меня на всю жизнь.
— Я бы предпочла, чтобы оно только вознаградило васъ за вашу любовь, проговорила королева печально, — но все равно… Вы пламенно желаете, чтобы великое дѣло спасенія короля, королевы и дофина Франціи совершено было вами?
— Я жду вашего одобренія, чтобы посвятить на это мою жизнь.
— Да, и я это понимаю, мой другъ: такая преданность должна быть свободной отъ всякаго посторонняго чувства, отъ всякой матерьяльной привязанности. Немыслимо, чтобы мой мужъ, мои дѣти были спасены рукой, которая бы не могла смѣло протянуться къ нимъ, въ качествѣ опоры, если они поскользнутся на дорогѣ, по которой мы вмѣстѣ пойдемъ. Я вручаю вамъ ихъ жизни и мою собственную, братъ мой, но и вы, въ свою очередь, вы вѣдь пожалѣете меня?
— Пожалѣю васъ, государыня?..
— Да. Вы не захотите, чтобы въ тѣ минуты, когда мнѣ всего нужнѣе будетъ моя сила, мое мужество, мое присутствіе духа, какая-нибудь безумная мысль, — что дѣлать? есть же люди, которые ночью боятся привидѣній, хотя-съ наступленіемъ дня отрицаютъ ихъ существованіе, — вы не захотите, чтобы все погибло только изъ за того, что я не получила одного обѣщанія, что мнѣ не дали честнаго слова? вы этого не захотите?..
Шарни перебилъ королеву.
--Государыня, я желаю спасенія вашего величества; я желаю счастія Франціи; я желаю прославиться окончаніемъ дѣла, мною начатаго, и признаюсь, очень сожалѣю, что могу принести для насъ только такую ничтожную жертву: клянусь не видать госпожи де-Шарни безъ позволенія вашего величества.
Послѣ почтительнаго и холоднаго поклона онъ удалился, а королева, пораженная тономъ, какимъ онъ произнесъ послѣднія слона, не пробовала удерживать его.
— О! прошептала она, — насколько я предпочла бы, чтобы онъ поклялся не видѣть меня, лишь бы только онъ любилъ меня, какъ любить ее!..
XIX.
Двойное зрѣніе.[править]
19 іюня, около восьми часовъ утра, Жильберь большими шагами ходилъ по своей квартирѣ въ улицѣ Сентъ-Онорэ, подходя по временамъ къ окну и высовываясь изъ него, какъ человѣкъ, съ нетерпѣніемъ кого-то поджидающій.
Онъ держалъ въ рукѣ бумагу, сложенную вчетверо, съ просвѣчивающими на обратную сторону буквами и печатями. Это была, конечно, очень важная бумага, потому что два или три раза во время этихъ тревожныхъ минутъ ожиданія, Жильберъ развертывалъ ее, читалъ, снова развертывалъ, перечитывалъ и складывалъ, чтобы снова развернуть.
Наконецъ, шумъ кареты, остановившейся у дверей его дома, заставилъ его подбѣжать къ окну; но уже было слишкомъ поздно: пріѣхавшій былъ уже въ проходѣ.
Однако, Жильберъ, повидимому, нисколько не сомнѣвался въ личности пріѣхавшаго, потому что сказалъ, отворя въ дверь въ прихожую:
— Бастіенъ, отворите дверь графу Шарни, котораго я жду.
Онъ въ послѣдній разъ развернулъ бумагу и перечитывалъ ее, когда Бастіенъ доложилъ:
— Его сіятельство, графъ Каліостро.
Это имя было въ ту минуту такъ далеко отъ мыслей Жильбера, что онъ вздрогнулъ, точно передъ его глазами блеснулъ зигзагъ молніи.
Онъ поспѣшно сложилъ бумагу и спряталъ ее въ карманъ своего фрака.
— Графъ Каліостро? повторилъ онъ съ удивленіемъ.
— Да, да, я самъ, милѣйшій Жильберъ, сказалъ графъ; — я знаю, вы ждали не меня, а г-на де-Шарни; но г-нъ де-Шарни занятъ, — сейчасъ разскажу вамъ чѣмъ, — такъ что онъ можетъ быть здѣсь только черезъ полчаса. Поэтому я сказалъ себѣ: «разъ я такъ близко отъ доктора Жильбера, зайду къ нему на минутку». Надѣюсь, что хотя вы меня и не ждали, но не хуже примете меня поэтому.
— Дорогой учитель, сказалъ Жильберъ, вы знаете, что во всякій часъ дня и ночи двое дверей всегда здѣсь открыты для васъ: дверь дома и дверь сердца.
— Благодарю, Жильберъ. Настанетъ, быть можетъ, день, когда и мнѣ удастся намъ доказать до какой степени я люблю васъ; тогда доказательство не заставитъ себя ждать. Теперь поговоримъ.
— О чемъ? спросилъ Жильберъ, улыбаясь Онъ былъ нѣсколько смущенъ, потому что присутствіе Каліостро всегда влекло за собой что-нибудь неожиданное.
— О чемъ? повторилъ Каліостро. — О модной темѣ, конечно, то есть о близкомъ отъѣздѣ короля.
Дрожь пробѣжала по всему тѣлу Жильбера, но улыбка не исчезла съ его губъ: всѣми усиліями своей воли онъ не могъ помѣшать испаринѣ выступить на его лбу, но помѣшалъ блѣдности покрыть его щеки.
— И такъ какъ нашъ разговоръ будетъ продолжительный, то я усаживаюсь, продолжалъ Каліостро.
И онъ дѣйствительно усѣлся.
Впрочемъ, оправившись отъ короткаго смущенія, Жильберъ сообразилъ, что если случай привелъ къ нему Каліостро, то конечно, это совершилось не безъ воли Провидѣнія. Каліостро никогда не имѣлъ отъ него никакихъ тайнъ, а потому, навѣрное, разскажетъ все, что знаетъ и слышалъ объ отъѣздѣ короля и королевы.
— Ну что же. прибавилъ Каліостро, видя, что Жильберъ ждетъ, — это рѣшено на завтра?
— Дорогой учитель, сказалъ Жильберъ, вы знаете, что я всегда предоставляю вамъ высказываться до конца; даже, когда вы заблуждаетесь, я нахожу нѣчто поучительное не только въ длинномъ разговорѣ съ вами, но и въ каждомъ сказанномъ вами словѣ.
— Когда же я до сихъ поръ ошибался, Жильберъ? Ужъ не тогда ли, когда я вамъ предсказалъ смерть Фавра, хотя въ рѣшительную минуту я сдѣлалъ все, чтобы помѣшать ей. Не тогда ли, когда сказалъ вамъ, что Робеспьеръ возстановитъ эшафотъ Карла I, а Бонапартъ тронъ Карла Великаго? Относительно этого послѣдняго вы не можете обвинять меня въ заблужденіи, такъ какъ время еще не настало, и одно изъ предсказанныхъ мною событій относится къ концу этого столѣтія, а другое къ началу будущаго. Сегодня же, милѣйшій Жильберъ, вы лучше чѣмъ кто-либо знаете, что я говорю правду, объявляя вамъ, что король долженъ бѣжать завтра въ ночь, такъ какъ вы одинъ изъ агентовъ этого бѣгства.
— Если это такъ, то вы, конечно, не ожидаете, чтобы я вамъ сознался въ этомъ?
— Къ чему мнѣ ваше признаніе? Вы очень хорошо знаете, что я не только тотъ, кто существуетъ, но еще и тотъ, кто знаетъ.
— Если вы тотъ, кто знаетъ, то вы знаете, что королева сказала г-ну де-Монморену по поводу отказа г-жи Елизаветы присутствовать на праздникѣ тѣла Господня: «Она не желаетъ идти съ нами въ церковъ Saint-Germain-l’Auxerrois, чѣмъ очень меня огорчаетъ; вѣдь могла-бы она пожертвовать королю своими убѣжденіями». Если же королева собирается съ королемъ въ воскресенье въ церковь Saint-Germain-l’Auxerrois, значитъ она не уѣзжаетъ въ ночь, или не уѣзжаетъ въ далекое путешествіе.
— Да; но я также знаю, что сказалъ одинъ великій философъ: «Слово дано человѣку для того чтобы скрывать свои мысли.» А природа не настолько одностороння, чтобы надѣлить этимъ драгоцѣннымъ даромъ только одного мужчину.
— Дорогой учитель, сказалъ Жильберъ, стараясь не выходить за предѣлы шутки, — вы знаете исторію невѣрнаго апостола?
— Повѣрившаго только тогда, когда Христосъ показалъ ему Свои ноги, руки и бокъ? Ну, такъ королева, которая очень привыкла къ комфорту и не желаетъ лишаться его во время дороги, — хотя, если разсчетъ г-на Шарни вѣренъ, она продлится всего тридцать шесть часовъ, — королева заказала у Дебросса, въ улицѣ. Notre-Dame des Victoires прелестный несессеръ изъ вызолоченнаго серебра, какъ будто-бы для своей сестры эрцгерцогини Христины; несессеръ, оконченный только вчера утромъ, были, доставленъ въ Тюльери вчера вечеромъ; это для туалета рукъ. Они поѣдутъ въ большой Перлинѣ, просторной, удобной, гдѣ легко помѣститься шестерымъ. Онъ былъ заказанъ у Луи, перваго каретника Елисейскихъ полей г-номъ Шарни, который въ настоящую минуту находится у него и отсчитываетъ ему его двадцать пять луидоровъ, то есть половину условленной платы. Вчера дѣлали каретѣ пробу, и впрягли въ нее четверку лошадей. Экипажъ прекрасно выдержалъ эту пробу, и отчетъ г-на Изидора де-Шарни о немъ былъ самый благопріятный; это для ногъ. Наконецъ, г-нъ де-Монморенъ, не зная что подписываетъ, подписалъ сегодня утромъ паспортъ для баронессы Корфъ, ея двухъ дѣтей, двухъ горничныхъ, ея управляющаго и трехъ слугъ. Г-жа Корфъ — это г-жа де-Турзель, воспитательница королевскихъ дѣтей; ея двое дѣтей это дофинъ и г-жа Рояль; ея двѣ горничныя — королева и г-жа Елизавета; ея управляющій — король; наконецъ, ея трое слугъ, которые, одѣтые курьерами, должны ѣхать впереди и позади кареты, это Изидоръ де-Шарни, г-нъ де-Мольденъ и г-нъ де-Валори; а паспортъ — бумага, которую вы держали въ рукахъ, когда я вошелъ, и которую вы, увидя меня, свернули и спрятали въ карманъ. Вотъ ея содержаніе:
"Именемъ короля.
«Приказываемъ пропустить баронессу Корфъ съ ея двумя дѣтьми, одной женщиной, однимъ камерлакеемъ и тремя слугами.
Монморень."
— Ну что, хорошо я освѣдомленъ, любезный Жильберъ?
— За исключеніемъ небольшого противорѣчія между вашими словами и редакціей паспорта.
— Какого?
— Вы говорите, что королева и г-жа Елизавета изображаютъ двухь горничныхъ г-жи де-Турзель, а на паспортѣ упомянута одна горничная.
— А! вотъ въ чемъ дѣло. Пріѣхавъ въ Бонди, г-жу де-Турзель попросятъ выйти, хотя она и воображаетъ, что ѣдетъ до Монмеди. Господинъ де-Шарни, человѣкъ преданный и вполнѣ надежный, сядетъ на ея мѣсто, чтобы въ случаѣ нужды, высовывать свой носъ изъ кареты и, если потребуется, вытащить два пистолета изъ кармана кареты. Королева превратится тогда въ г-жу Корфъ и, такъ какъ въ каретѣ останется одна женщина, г-жа Елизавета, то безполезно выставлять на паспортѣ двухъ горничныхъ. Хотите и другія подробности? Извольте; ихъ сколько угодно, и я не поскуплюсь на нихъ. Выѣхать должны были перваго іюня; г-нъ де-Булье очень на этомъ настаивалъ. Онъ, даже, написалъ по этому поводу прелюбопытное письмо королю, приглашая его поторопиться, такъ какъ, говоритъ онъ, войска съ каждымъ днемъ портятся, и онъ ни за что не отвѣчаетъ, если позволятъ присягать солдатамъ. Слово портятся означаетъ вотъ что, добродушно прибавилъ Каліостро: — войско начинаетъ понимать, что ему представляется выборъ между монархіей, которая впродолженіи трехъ вѣковъ жертвовала народомъ для дворянства, солдатомъ для офицера, — и конституціей, провозгласившей равенство передъ закономъ, обратившей чины въ награду заслугъ и храбрости… и это неблагодарное войско склоняется къ конституціи. Но ни экипажъ, ни несессеръ не были готовы, а потому объ отъѣздѣ 1-го іюня нечего было и думать, а это большое несчастье, такъ какъ съ 1-го іюня войско могло еще больше испортиться, и солдаты присягнули конституціи. Отъѣздъ былъ отложенъ на 8-е; но г-нъ де-Булье получилъ слишкомъ поздно увѣдомленіе объ этомъ и, въ свою очередь, принужденъ былъ отвѣтить, что не будетъ готовъ. Тогда, съ общаго согласія отложили на 12; всѣ предпочитали 11, но въ этотъ день дежурной при дофинѣ была одна большая демократка, и, кромѣ того, любовница г-на де-Гувіона, адъютанта Лафайета, — г-жа де-Рошрейль, если вы желаете знать ея имя, и опасались, чтобы она чего нибудь не подмѣтила, и не донесла. 12 король вспомнилъ, что осталось всего шесть дней до полученія шести милліоновъ ни цивильному листу. Согласитесь, что такую сумму стоило подождать! Кромѣ того, Леопольдъ, этотъ великій медлитель, наконецъ, обѣщалъ, что 15 тысячъ австрійцевъ займутъ ущелья Арлона. Вы понимаете, что этимъ добрымъ королямъ не достаетъ не рѣшимости, но и у нихъ тоже бываютъ свои дѣлишки, которыя надо окончить. Австрія только что проглотила Льежъ и Брабантъ и переваривала городъ и провинцію. Австрія же похожа на боа: когда она перевариваетъ, то спитъ. Екатерина только что успѣла разбить маленькаго короля Густава III и, наконецъ, соблаговолила дать ему перемиріе, чтобы онъ успѣлъ поѣхать въ Савойю для встрѣчи французской королевы при ея выходѣ изъ кареты; а Пруссія — философъ и Англія — филантропъ будутъ, между тѣмъ, мѣнять свои шкуры, чтобы одной можно было протянуться вдоль береговъ Рейна, а другой въ Сѣверномъ морѣ. Но. будьте покойны, короли, какъ кони Діомеда, попробовали человѣческаго мяса и больше не захотятъ никакой другой пищи, если только мы не смутимъ ихъ восхитительнаго пира. Ну, однимъ словомъ, отъѣздъ былъ отложенъ на воскресенье, 19, въ полночь; затѣмъ, утромъ 18 была отправлена новая депеша, чтобы отложить его на понедѣльникъ 20, въ тотъ же часъ, то есть на завтрашній вечеръ, что можетъ имѣть свои неудобства, такъ какъ г-нъ де-Булье уже отправилъ приказы всѣмъ отрядамъ и ему пришлось послать контрприказы. — Берегитесь, Жильберъ, берегитесь, все это утомляетъ солдатъ и наводить народъ на размышленіе.
— Я не стану съ вами хитрить, графъ, сказали Жильберъ. — Все, что вы сказали, чистая правда, и я тѣмъ менѣе буду хитрить съ вами, что я былъ противъ того, чтобы король покидалъ Францію. Теперь признайтесь откровенно, съ точки зрѣнія личной опасности для него, опасности для королевы и его дѣтей, развѣ не имѣетъ онъ право бѣжать, какъ король, какъ человѣкъ, какъ супругъ и отецъ?
— Хотите знать правду, Жильберъ? Людовикъ XVI бѣжитъ не какъ отецъ, не какъ супругъ и не какъ человѣкъ; онъ покинетъ Францію совсѣмъ не изъ за дней 5 и 6 октября; нѣтъ, какъ бы тамъ ни было, но по отцу онъ Бурбонъ, а Бурбоны умѣютъ смотрѣть опасности прямо въ лицо. Нѣтъ, онъ покидаетъ Францію по милости конституціи, сфабрикованной національнымъ собраніемъ по образцу конституціи Соединенныхъ Штатовъ, при чемъ, оно не приняло въ разсчетъ, что модель, приспособленная къ республикѣ и примѣненная къ монархіи, не даетъ королю достаточнаго количества чистаго воздуха; нѣтъ, онъ покидаетъ Францію изъ-за знаменитаго дѣла Рыцарей Шпаги, въ которомъ вашъ другъ Лафайетъ непочтительно поступилъ съ королемъ и его вѣрными слугами; нѣтъ, онъ покидаетъ Францію изъ-за знаменитаго происшествія въ Сенъ-Клу, когда онъ хотѣлъ доказать, что онъ свободенъ, а народъ доказалъ ему, что онъ плѣнникъ. Нѣтъ, видите ли, Жильберъ, вы, такъ искренно, честно преданный конституціонной монархіи, вы, вѣрующій въ эту утѣшительную и сладкую утопію монархіи, умѣряемой свободой, вы должны знать одну вещь: короли, подобно Богу, Котораго они считаютъ себя единственными представителями на землѣ, имѣютъ свой культъ: культъ королевской власти. Не только ихъ особа, помазанная елеемъ въ Реймсѣ, священна и неприкосновенна, но и слуги ихъ священны; ихъ дворецъ храмъ, куда должно входить съ благоговѣніемъ; ихъ служители — священники, съ которыми должно говорить, стоя на колѣняхъ; нельзя прикасаться къ королямъ подъ страхомъ смерти! Нельзя прикасаться къ ихъ слугамъ подъ страхомъ отлученія! А между тѣмъ, когда помѣшали королю ѣхать въ Сенъ-Клу, то прикоснулись къ королю; когда выгнали изъ Тюльери Рыцарей Шпаги, прикоснулись къ его служителямъ; вотъ этого-то король и не могъ вынести, вотъ настоящая мерзость запустѣнія; вотъ почему вернули г-на Шарни изъ Монмеди; вотъ почему король, не пожелавшій позволить г-ну де-Фавра похитить себя, не пожелавшій бѣжать съ своими тетками, соглашается завтра бѣжать съ паспортомъ г-на де-Монморена — не знающаго, для кого онъ подписалъ этотъ паспортъ, — бѣжать подъ именемъ Дюрана, въ одеждѣ лакея, приказавъ, однако, — короли съ одного бока всегда останутся королями, — приказавъ непремѣнно уложить въ чемоданъ красный фракъ, шитый золотомъ, который онъ надѣвалъ въ Шербургѣ.
Пока Каліостро говорилъ, Жильберъ пристально смотрѣлъ на него, желая угадать, что таится въ глубинѣ его мыслей. Но это было безполезно: никакой человѣческій взглядъ не могъ проникнуть за насмѣшливую маску, какой этотъ человѣкъ имѣлъ привычку прикрывать свое лицо.
Поэтому Жильберъ рѣшился откровенно спросить его.
— Графъ, замѣтилъ онъ, все, что вы говорите, правда. Но съ какой цѣлью вы пришли все это сказать мнѣ? Въ качествѣ кого явились вы ко мнѣ? Какъ честный врагъ, предупреждающій, что онъ намѣренъ бороться? Какъ другъ, предлагающій свою помощь?
— Прежде всего я пришелъ, мой милый Жильберъ, ласково отвѣтилъ Каліостро, — какъ приходить учитель къ ученику, чтобы сказать ему: „Другъ, ты вступилъ на ложный путь, когда привязался къ этой падающей развалинѣ, къ этому обрушивающемуся зданію, къ этому умирающему принципу, называемому монархіей. Люди, подобные тебѣ, не люди прошлаго, даже не люди настоящаго, но люди будущаго. Брось вещь, въ которую ты не вѣришь для той, въ которую мы вѣримъ; не удаляйся отъ дѣйствительности, чтобы слѣдовать за тѣнью и, если ты не желаешь быть дѣятельнымъ воиномъ Революціи, смотри, какъ она совершается и не пытайся останавливать ее. Мирабо былъ гигантъ, а Мирабо не выдержалъ и свалился“.
— Графъ, я отвѣчу на это, когда король, довѣрившійся мнѣ, будетъ въ безопасности. Людовикъ XVI сдѣлалъ меня въ этомъ дѣлѣ своимъ наперсникомъ, помощникомъ, соучастникомъ, если хотите. Я согласился на это и выполню свою миссію съ открытымъ сердцемъ и закрытыми глазами. Я медикъ, графъ, для меня главное — матеріальное благополучіе моего больного! Теперь, отвѣтьте мнѣ въ свою очередь. Требуется ли для вашихъ таинственныхъ плановъ, для вашихъ мрачныхъ комбинацій, чтобы это бѣгство удалось или нѣтъ? Если вы хотите, чтобы оно по удалось, то бороться безполезно, только скажите: „Не уѣзжайте!“ и мы останемся, склонимъ голову и будемъ ждать удара.
— Братъ! проговорилъ Каліостро, — еслибы по волѣ Бога, указавшаго мнѣ мою дорогу, мнѣ пришлось поразить одного изъ тѣхъ, кому предано твое сердце, или кому покровительствуетъ твой геній, я бы остался въ тѣни и лишь объ одномъ сталъ умолять сверхчеловѣческую власть, которой я повинуюсь, — чтобы она скрыла отъ тебя, чья рука нанесла ударъ. Нѣтъ, если я пришелъ не какъ другъ, — я не могу быть другомъ королей, я, бывшій ихъ жертвой, — то и не какъ врагъ: я пришелъ съ вѣсами въ рукахъ, говоря тебѣ: „Я взвѣсилъ судьбу этого послѣдняго Бурбона, и не думаю, чтобы его смерть что-нибудь значила для блага нашего дѣла. Боже сохрани, чтобы я, какъ Пиѳагоръ, едва признающій за собою право располагать жизнью послѣдняго изъ насѣкомыхъ, неосторожно коснулся жизни человѣка, этого царя мірозданья!“ Больше того, я пришелъ не только сказать тебѣ: „я остаюсь нейтральнымъ“, но еще прибавлю: „Нужна тебѣ моя помощь? Я ее предлагаю тебѣ“.
Жильберъ еще разъ попробовалъ прочесть, что таилось на глубинѣ сердца Каліостро.
— Вотъ! ты мнѣ не вѣришь! сказалъ тотъ, — снова принимая насмѣшливый тонъ. — Ты, какъ ученый, долженъ знать исторію копья Ахилла, которое ранило и вылѣчивало? Я владѣю этимъ копьемъ. Женщина, которую принимали за королеву въ бесѣдкахъ Версаля, развѣ не можетъ быть принята за королеву въ покояхъ Тюльери или на дорогѣ, противоположной той, но какой поѣдетъ настоящая бѣглянка? Ну что, милѣйшій Жильберъ, такимъ предложеніемъ пренебрегать не приходится?
— Будьте откровенны до конца, графъ, и скажите, съ какой цѣлью вы мнѣ его дѣлаете?
— Очень просто; чтобы король уѣхалъ, чтобы онъ покинулъ Францію, чтобы онъ далъ намъ возможность провозгласить республику.
— Республику! удивился Жильберъ.
— Отчего-же нѣтъ?
— Но я окидываю взоромъ Францію съ юга на сѣверъ, съ востока на западъ, и не вижу ни одного республиканца.
— Вы ошибаетесь, я вижу трехъ: Петіопа, Камилля Демулена и вашего покорнаго слугу; этихъ вы можете видѣть, какъ и я ихъ вижу; кромѣ того, я вижу тѣхъ, кого вы еще не видите, но увидите, когда для нихъ настанетъ время показаться. Тогда предоставьте мнѣ устроить театральное представленіе, которое очень удивить васъ. Только, вы понимаете, я бы желалъ, при перемѣнѣ декорацій, избѣжать слишкомъ серьезныхъ случайностей. Случайности всегда падаютъ на отвѣтственность машиниста.
Жильберъ на минуту задумался.
— Графъ, сказалъ онъ, протянувъ руку Каліостро, — еслибы дѣло касалось лишь меня, моей жизни, чести, репутаціи, я бы сію минуту согласился, но дѣло идетъ о королевствѣ, королѣ, королевѣ, о цѣлой расѣ, о монархіи, и я не могу взять на себя рѣшенія ихъ судьбы. Оставайтесьже нейтральнымъ, любезный графъ, вотъ все, о чемъ я прошу васъ.
Каліостро улыбнулся.
— Да, я понимаю, проговорилъ онъ, — человѣкъ процесса ожерелья!.. Ну-съ, милѣйшій Жильберъ, человѣкъ ожерелья дастъ вамъ одинъ совѣтъ.
— Тише! звонятъ.
— Что-жъ такое! вѣдь вы знаете, что звонить графъ Шарни. А мой совѣтъ и онъ можетъ выслушать и имъ воспользоваться. Входите, графъ, входите!
Шарни, дѣйствительно, показался въ дверяхъ. Увидя посторонняго, когда онъ надѣялся встрѣтитъ только одного Жильбера, онъ остановился, нѣсколько встревоженный и не рѣшаясь войти.
— Вотъ мой совѣтъ, продолжалъ Каліостро: — Берегитесь слишкомъ богатыхъ несессеровъ, слишкомъ тяжелыхъ каретъ, и слишкомъ похожихъ портретовъ. Прощайте, Жильберъ! прощайте, графъ, и, какъ говорятъ тѣ, кому, какъ и вамъ, я желаю счастливаго пути, да сохранить васъ Господь подъ святымъ покровомъ Своимъ!
Съ этими словами пророкъ дружески кивнулъ головою Жильберу, вѣжливо поклонился Шарни и вышелъ, сопровождаемый тревожнымъ взглядомъ одного и вопросительнымъ другого.
— Кто это, докторъ? спросилъ Шарни, когда его шаги затихли на лѣстницѣ.
— Одинъ изъ моихъ друзей; онъ все знаетъ, но далъ мнѣ честное слово не выдавать насъ.
— А его фамилія?
Жильберъ отвѣтилъ не сразу:
— Баронъ Занноне.
— Странно, замѣтилъ Шарни, — хотя это имя мнѣ не знакомо, но лицо его я гдѣ то видѣлъ. Есть у васъ паспортъ, докторъ?
— Вотъ онъ, графъ.
Ширни взялъ паспортъ, съ живостью развернулъ его и такъ углубился въ его чтеніе, что, казалось, забыть о существованіи барона Занноне.
XX.
Вечеръ 20 іюня.[править]
Теперь посмотримъ, что происходило въ различныхъ пунктахъ Парижа вечеромъ 20 іюня, между девятью часами и полуночью.
Г-жѣ де Рошрейль не довѣряли не безъ основанія. Не смотря на то, что дежурство ея кончилось 11, она, вслѣдствіе явившихся у нея подозрѣній, нашла возможность вернуться во дворецъ и замѣтить, что хотя экраны королевы были на своихъ мѣстахъ, но брилльянты изъ нихъ исчезли. Дѣло въ томъ, что Марія-Антуанета довѣрила ихъ своему куаферу Леонару. Онъ долженъ былъ выѣхать вечеромъ 20, за нѣсколько часовъ до своей августѣйшей госпожи, вмѣстѣ съ г-номъ Шуазелемъ, командиромъ перваго отряда, поставленнаго въ Poiit-de-Sommeveile. Ему-же была поручена станція Вареннъ, куда онъ долженъ былъ доставить шестерку хорошихъ лошадей. Г-нъ де Шуазель ожидалъ, у себя, въ улицѣ д’Артуа, послѣднихъ распоряженіи короля и королевы. Не совсѣмъ деликатно было, пожалуй, навязывать г-ну де Шуазелю общество мастера Лонара и нѣсколько неосторожно брать съ собою куафера. Но кто бы могъ за границей взяться за одну изъ тѣхъ удивительныхъ причесокъ, какія Леонаръ дѣлалъ почти шутя? Что дѣлать! когда имѣешь куаферомь человѣка геніальнаго, отъ него добровольно не откажешься!
Слѣдствіемъ этого было то, что камерфрау дофина, догадываясь, что отъѣздъ былъ назначенъ на понедѣльникъ, 20, въ одиннадцать часовъ вечера, увѣдомила оба, этомъ не только своего любовника де- Гувіона, но еще и Бальи.
Лафайеть отправился къ королю, чтобы откровенно объясниться съ нимъ насчетъ этого доноса, и пожалъ плечами.
Бальи поступилъ лучше: между тѣмъ, какъ Лафайетъ сдѣлался слѣпъ, какъ астрономъ, онъ, Бальи, съ рыцарской вѣжливостью, послалъ королевѣ письмо г-жи де Рошрейль.
Гувіонъ, подчиняясь вліянію своей возлюбленной, не могъ быть настолько довѣрчивъ. Подъ предлогомъ небольшого военнаго собранія, онъ пригласилъ къ себѣ около двѣнадцати офицеровъ національной гвардіи. Пять или шесть изъ нихъ онъ поставилъ на караулъ къ различнымъ дверямъ, а самъ съ остальными пятью взялся наблюдать за дверями квартиры г-на де-Виллькье, на которую было обращено его особое вниманіе.
Около того же часа, въ улицѣ Кокь-Эранъ, № 9, въ извѣстной намъ гостиной сидѣла на кушеткѣ молодая женщина прекрасная, повидимому спокойная, но, въ сущности, глубоко взволнованная. Она разговаривала съ молодымъ человѣкомъ двадцати четырехъ лѣтъ, стоявшимъ передъ нею. На немъ былъ надѣтъ курьерскій камзолъ верблюжьяго цвѣта, кожаные панталоны въ обтяжку, сапоги съ отворотами и вооруженъ онъ былъ охотничьимъ ножемъ. Онъ держалъ въ рукѣ круглою шляпу, обшитую галуномъ.
Молодая женщина, казалось, на чемъ то настаивала, а молодой человѣкъ защищался.
— Еще разъ, виконтъ, говорила она, — отчегоже онъ самъ не пришелъ ко мнѣ, хотя уже два съ половиной мѣсяца какъ вернулся въ Парижъ?
— Послѣ своего возвращенія, мой брать не разъ поручалъ мнѣ сообщать вамъ о немъ извѣстія, графиня.
— Я это знаю, и очень ему за то благодарна, равно какъ и вамъ, виконтъ; но мнѣ кажется, что, уѣзжая, онъ бы могъ самъ придти проститься со мною.
— Навѣрное, это оказалось для него невозможнымъ, если онъ послалъ меня.
— Ваше путешествіе долго продлится?
— Не знаю, графиня.
— Я говорю ваше, виконтъ, потому что, судя по вашему костюму, вы тоже собираетесь въ дорогу.
— По всей вѣроятности я уѣду изъ Парижа сегодня въ полночь.
— Вы будете сопровождать вашего брата или поѣдете въ противоположномъ направленіи?
— Я полагаю, графиня, что мы поѣдемъ по одной дорогѣ.
— Вы скажете ему, что видѣли меня?
— Да, графиня; онъ такъ просилъ меня сходить къ вамъ, столько разъ повторялъ, чтобы я не возвращался къ нему, не повидавъ васъ, что онъ никогда бы не простилъ мнѣ, еслибы я не исполнилъ подобнаго порученія.
Молодая женщина провела рукою по глазамъ, вздохнула и проговорила послѣ короткаго раздумья:
— Виконтъ, вы, какъ дворянинъ, поймете всю важность моей просьбы; отвѣтьте мнѣ, какъ вы бы отвѣтили вашей родной сестрѣ, какъ вы бы отвѣтили самому Богу. Въ предстоящемъ путешествіи угрожаетъ г-ну Шарни какая-нибудь серьезная опасность?
— Кто можетъ сказать, графиня, возразилъ Изидоръ, желая увернуться отъ вопроса, — кто можетъ сказать, гдѣ есть и гдѣ нѣтъ опасности въ наше время?.. Если бы спросили утромъ 5 октября, нашего бѣднаго брата Жоржа, грозитъ ли ему опасность, онъ бы навѣрно отвѣтилъ, что нѣтъ; на другой день онъ лежалъ блѣдный, безжизненный поперегъ двери покоевъ королевы. Въ наше время опасность вырастаетъ изъ подъ земли и приходится встрѣчаться лицомъ къ лицу съ смертью, не зная, ни откуда она явилась, ни кто призвалъ ее.
Андрэ поблѣднѣла.
— И такъ, ему угрожаетъ смертельная опасность, не такъ ли, виконтъ?
— Я этого не говорилъ.
— Нѣтъ, но вы это думаете.
— Я думаю, графиня, что если вы желаете передать моему брату что-нибудь важное, то предпріятіе, на какое онъ отваживается вмѣстѣ, со мною, настолько серьезно, что вы можете поручитъ мнѣ словесно или письменно передать ему вашу мысль, ваше желаніе или вашъ совѣтъ.
— Хорошо, виконтъ, проговорила Андрэ вставая, я попрошу у васъ всего пять минуть.
Графиня своей обычной медленной и холодной походкой вошла въ свою спальню и заперла за собою дверь.
Молодой человѣкъ съ безпокойствомъ посмотрѣлъ на свои часы.
— Четверть десятаго, прошепталъ онъ; — король ожидаетъ насъ въ половинѣ десятаго… Къ счастью, отсюда всего два шага до Тюльери.
Графиня вернулась черезъ минуту съ запечатаннымъ письмомъ въ рукахъ.
— Виконтъ, торжественно проговорила она, — я довѣряю это вашей чести.
Изидоръ протянулъ руку, чтобы взять письмо.
— Подождите, сказала Андрэ, — вникните хорошенько въ то, что я скажу намъ. Если вашъ братъ, графъ Шарни, благополучно выполнить это предпріятіе, вы передадите ему только то, что я уже говорила вамъ: мою симпатію къ его благородству, почтеніе къ его преданности; восхищеніе его характеромъ… Если онъ будетъ раненъ…-- Голосъ Андрэ слегка дрогнулъ. — Если онъ будетъ раненъ опасно, вы попросите у него позволить мнѣ пріѣхать къ нему, и если онъ согласится оказать мнѣ эту милость, вы отправите ко мнѣ посланнаго, который бы мнѣ указалъ, гдѣ найдти его, а я немедленно поѣду къ нему; если же онъ будетъ раненъ смертельно…-- Отъ волненія Андрэ едва могла говорить. Вы ему отдадите это письмо; если онъ самъ не въ силахъ будетъ прочесть его, вы прочтете его ему, такъ какъ я хочу, чтобы онъ узналъ передъ смертью то, что заключается въ немъ. Ваше честное слово, что вы исполните все, какъ я желаю, виконтъ?
Изидоръ, взволнованный не менѣе графини, протянулъ руку.
— Честное слово, графиня! сказала, онъ.
— Въ такомъ случаѣ возьмите это письмо и идите, виконтъ.
Изидоръ взялъ письмо, поцѣловалъ руку графини и вышелъ.
— О! воскликнула Андрэ, падая на диванъ, если онъ умретъ, я хочу, чтобы хотя передъ смертью онъ узналъ, что я люблю его!
Въ ту самую минуту, когда Изидоръ выходилъ отъ графини и пряталъ ея письмо на своей груди вмѣстѣ съ другимъ письмомъ, адресъ котораго онъ прочелъ при свѣтѣ фонаря, зажженнаго на углу улицы Кокильеръ, два человѣка въ одинаковыхъ съ нимъ костюмахъ подходили къ мѣсту общаго сборища, т. е. къ будуару королевы. Одинъ изъ нихъ шелъ по галлереѣ Лувра, тянущейся вдоль набережной, по той самой галлереѣ, которая обращена теперь въ музей живописи: на концѣ ея его ждалъ Веберъ. Другой поднимался по той самой маленькой лѣстницѣ, на которой мы видѣли Шарни послѣ его возвращенія изъ Монмеди. На верху этой лѣстницы его ожидалъ камеръ лакей короля, Франсуа Гю.
Ихъ обоихъ ввели почти въ одно время, но въ разныя двери; г-нъ де-Валори вошелъ первый.
Черезъ нѣсколько секундъ, какъ мы видѣли, вторая дверь отворилась, и съ нѣкоторымъ удивленіемъ г-нъ де-Валори увидѣлъ какъ бы свой двойникъ.
Оба офицера не знали другъ друга, но, догадываясь, что были призваны для одной цѣли, съ привѣтствіемъ подошли другъ къ другу.
Въ эту минуту отворилась третья дверь, и показался виконтъ Шарни.
То былъ третій курьеръ, такъ же неизвѣстный двумъ первымъ, какъ и тѣ были неизвѣстны ему.
Одинъ Шарни зналъ, съ какой цѣлью ихъ пригласили, и какое общее дѣло будетъ возложено на нихъ.
Онъ уже собирался отвѣтить на вопросы своихъ будущихъ товарищей, какъ дверь снова отворилась и показался король.
— Господа, сказалъ Людовикъ XVI, обращаясь къ Мальдену и Валори, — извините, что я распорядился вами безъ вашего позволенія, но я видѣлъ въ васъ вѣрныхъ слугъ монархіи. Я просилъ васъ сходить къ портному, адресъ котораго я вамъ далъ, заказать у него костюмъ курьера и придти сегодня вечеромъ въ половинѣ десятаго въ Тюльери; ваше присутствіе мнѣ доказываетъ, что каково бы ни было мое порученіе, вы готовы выполнить его.
Два бывшихъ тѣлохранителя поклонились.
— Государь, проговорилъ Валори, — вашему величеству извѣстно, что вамъ незачѣмъ совѣтоваться съ своими дворянами, чтобы располагать ихъ преданностью, ихъ мужествомъ, ихъ жизнью.
— Государь, въ свою очередь сказалъ Мальденъ, — мой товарищъ, отвѣтивъ за себя, отвѣтилъ за меня и, какъ я полагаю, и за нашего третьяго товарища.
— Вашъ третій товарищъ, господа, съ которымъ я васъ прошу познакомиться, — виконтъ Изидоръ де-Шарни; его братъ былъ убитъ въ Версалѣ, защищая дверь въ покои королевы. Мы привыкли къ проявленіямъ преданности членовъ его семьи, и эти проявленія сдѣлались для насъ настолько привычными, что мы даже ихъ не благодаримъ за нихъ.
— Изъ словъ вашего величества я заключаю, замѣтилъ Валори, — что виконту Шарни, конечно, извѣстна цѣль, для которой насъ собрали здѣсь, тогда какъ мы съ нетерпѣніемъ желаемъ узнать ее.
— Господа, возразилъ король, — вамъ не безъизвѣстно, что я плѣнникъ, плѣнникъ командира національной гвардіи, плѣнникъ президента Національнаго собранія, плѣнникъ парижскаго мэра, плѣнникъ народа, всеобщій плѣнникъ, наконецъ. И вотъ, господа, я разсчитываю на васъ, чтобы помочь мнѣ сбросить съ себя это униженіе и возвратить себѣ свободу. Моя судьба, судьба королевы и моихъ дѣтей въ вашихъ рукахъ; все готово къ нашему бѣгству сегодня вечеромъ; согласитесь только помочь намъ выбраться отсюда.
— Приказывайте, гесударь, воскликнули молодые люди.
— Вы понимаете, господа, что мы не можемъ выйти вмѣстѣ. Мы должны всѣ собраться на углу улицы Сентъ-Никезъ, гдѣ графъ Шарни будетъ ждать насъ съ каретой. Вы, виконтъ, возьмете на свое попеченіе королеву и назоветесь Мельхіоромъ; вы, г-нъ де-Мальденъ, возьмете на попеченіе г-жу Елизавету и г-жу Рояль, и назоветесь Жаномъ; вы, г-нъ Валори, — г-жу де-Турзель и дофина, и ваше имя будетъ Франсуа. Не забудьте ваши новыя имена, господа, и подождите здѣсь другихъ инструкцій.
Король подалъ свою руку по очереди тремъ молодымъ людямъ и вышелъ, оставивъ всѣхъ троихъ готовыми умереть за него.
Между тѣмъ, г-нъ де-Шуазель, наканунѣ объявившій королю отъ имени Булье, что никакъ нельзя ждать позже полуночи 20 іюня, и что если онъ не получитъ извѣстій до 4 часовъ утра 21, то уѣдетъ и отведетъ отряды въ Денъ, въ Стенэй и въ Монмеди, г-нъ де-Шуазель находился у себя, въ улицѣ д’Артуа и такъ какъ уже пробило девять, то онъ началъ приходить въ отчаяніе. Въ эту самую минуту къ нему вошелъ единственный изъ оставленныхъ имъ слугъ, воображавшій, что его господинъ собирается ѣхать въ Мецъ, и доложилъ ему, что какой-то человѣкъ желаетъ говорить съ нимъ по порученію королевы.
Онъ приказалъ впустить его.
Вошелъ человѣкъ въ круглой шляпѣ, надвинутой на глаза и закутанный въ огромный плащъ.
— Это вы, Леонаръ? сказалъ Шуазель, — я съ нетерпѣніемъ ожидалъ васъ.
— Если я заставилъ ждать себя, герцогъ, то виноватъ въ этомъ не я, а королева; она всего десять минутъ тому назадъ сказала мнѣ, чтобы я шелъ къ вамъ.
— Она вамъ больше ничего не сказала?
— Какже, сказала; она мнѣ приказала взять всѣ свои брильянты и отнести къ вамъ это письмо.
— Давайте же скорѣе! воскликнулъ герцогъ съ легкимъ нетерпѣніемъ, котораго онъ не могъ сдержать, не смотря на присутствіе важной особы, пользовавшейся такимъ огромнымъ довѣріемъ королевы.
Письмо было длинное, полное различныхъ распоряженій. Въ немъ королева объявляла, что отъѣздъ назначенъ въ полночь, приглашала герцога Шуазеля ѣхать немедленно, и снова просила его взять съ собою Леонара, который, прибавляла королева, получилъ приказаніе повиноваться ему, какъ ей самой. Она подчеркнула слѣдующія слова:
Я снова возобновляю здѣсь это приказаніе.
Герцогъ поднялъ глаза на Леонара, ожидавшаго съ видимымъ безпокойствомъ; куаферъ былъ очень забавенъ въ своей огромной шляпѣ и въ своемъ громадномъ плащѣ.
— Послушайте, сказалъ ему герцогъ; — припомните хорошенько, что вамъ говорила королева?
— Я повторю слово въ слово ея слова, г-нъ герцогъ.
— Повторите, я васъ слушаю.
— Она послала за мною около часа тому назадъ.
— Хорошо.
— Она мнѣ сказала шепотомъ…
— Ея величество была, значитъ, не одна?
— Нѣтъ, г-нъ герцогъ; король разговаривалъ въ амбразурѣ окна съ г-жей Елизаветой; г-нъ дофинъ игралъ съ г-жей Рояль; королева же стояла, прислонясь къ камину.
— Продолжайте, Леонаръ, продолжайте.
— Итакъ, королева сказала мнѣ шопотомъ: „Леонаръ, могу я разсчитывать на васъ“? — Ахъ! государыня, отвѣтилъ я, располагайте мною; вашему величеству извѣстно, что я преданъ вамъ душою и тѣломъ. — „Возьмите эти брильянты и суньте ихъ въ свои карманы; возьмите это письмо и отнесите его въ улицу д’Артуа, герцогу Шуазель, только отдайте его ему прямо въ руки; если его не будетъ дома, вы его найдете у герцогини Граммонъ“. Потомъ, когда я уходили, чтобы исполнить приказаніе королевы, ея величество вернули меня: „надѣньте шляпу съ большими полями и широкій плащь, чтобы васъ не узнали, любезный Леонаръ“, прибавила она, „и въ особенности повинуйтесь г-ну де-Шуазелю, какъ самой мнѣ“. Тогда я зашелъ къ себѣ, взялъ шляпу и плащъ моего брата и явился къ вамъ.
— И такъ, королева приказала вамъ повиноваться мнѣ, какъ ей самой?
— Таковы были августѣйшія слова ея величества, г-нъ герцогъ.
— Я очень радъ, что вы такъ хорошо запомнили это словесное приказаніе; во всякомъ случаѣ тоже приказаніе повторено письменно: прочтите его, такъ какъ я долженъ сжечь это письмо.
Г-нъ де-Шуазель показалъ Леонару кончикъ письма, имъ принесеннаго, и тотъ громко прочелъ:
Я приказала моему куаферу Леонару повиноваться вамъ, какъ мнѣ самой. Я снова возобновляю здѣсь это приказаніе.
— Вы понимаете, не правда ли? спросилъ Шуазель.
— О! повѣрьте, г-нъ герцогъ, совершенно достаточно одного словеснаго приказанія ея величества.
— Все таки и это не мѣшаетъ, проговорилъ Шуазель, сжигая письмо.
Въ эту минуту вошелъ лакей и объявилъ, что карета готова.
— Пойдемте, любезный Леонаръ, сказалъ герцогъ.
— Какъ? а брильянты?
— Вы увезете ихъ съ собою.
— Куда?
— Куда я повезу васъ.
— Но куда вы меня повезете?
— За нѣсколько лье отсюда, гдѣ вамъ придется исполнить совсѣмъ особенное порученіе.
— Это невозможно, г-нъ герцогъ.
— Какъ невозможно! развѣ королева не приказала вамъ повиноваться мнѣ, какъ ей самой?
— Это правда; но что дѣлать? Я оставилъ въ дверяхъ ключъ отъ нашей квартиры; когда мой брать вернется, онъ не найдетъ ни своего плаща, ни шляпы; увидя, что я не возвращаюсь, онъ не будетъ знать, гдѣ я. Кромѣ того, меня ждетъ г-жа л’Аажъ, которую я обѣщалъ причесать; и даже, мой кабріолетъ и слуга остались на дворѣ Тюльери.
— Ничего! любезный Леонаръ, сказалъ смѣясь г-нъ де-Шуазель. — Вашъ брать купитъ другую шляпу и другой плащъ; вы причешете г-жу де л’Аажъ въ другой разъ, а вашъ слуга, видя, что вы не возвращаетесь, распряжетъ вашу лошадь и отведетъ ее въ конюшню. Но наша лошадь запряжена, ѣдемъ-же.
Не обращая болѣе вниманія на протесты и жалобы Леонара, Шуазель заставилъ его сѣсть въ свой экипажъ и пустилъ лошадь рысью къ заставѣ Петить-Виллетъ.
Герцогъ Шуазель не успѣлъ проѣхать послѣднихъ домовъ Петить-Виллетъ, когда группа изъ пяти человѣкъ, возвращавшихся изъ Якобинскаго клуба, вступила на улицу Сентъ-Онорэ, направляясь, повидимому, къ Палэ-Роялю.
Глубокая тишина этого вечера обратила на себя ихъ вниманіе.
Это были: Камилль Демуленъ, самъ разсказавшій этотъ фактъ, Дантонъ, Флеранъ, Шенье и Лежандръ.
Дойдя до улицы Эшелль и взглянувъ на Тюльери, Камилль Демуленъ замѣтилъ:
— Не кажется ли вамъ, что сегодня вечеромъ Парижъ какъ-то особенно тихъ: онъ точно покинутъ. На всемъ протяженіи нашего пути мы встрѣтили только одинъ патруль.
— Это оттого, отвѣтилъ Флеранъ, — что всѣ мѣры приняты, чтобы очистить дорогу королю.
— Какъ очистить дорогу королю? спросилъ Дантонъ.
— Конечно, сказала. Флеранъ, — вѣдь сегодня ночью онъ уѣзжаетъ.
— Полно, что за шутки! замѣтила, Лежандръ.
— Можетъ быть это и шутка, возразилъ Флеранъ, — но меня предупредили о ней письмомъ.
— Ты получилъ письмо, предупреждающее тебя о бѣгствѣ короля?
— Да, анонимное; впрочемъ, оно со мною… Вотъ оно, читайте.
Патріоты подошли къ наемной каретѣ, стоявшей на углу улицы Сенъ-Никезъ и при свѣтѣ фонаря прочли слѣдующее:
„Гражданинъ Флеранъ предупреждается, что сегодня вечеромъ г-нъ Капетъ, Австріячка и ея два волченка уѣзжаютъ изъ Парижа; они отправляются къ г-ну де-Булье, палачу Нанси, который ожидаетъ ихъ на границѣ“.
— Г-нъ Капетъ, проговорилъ Камилль Демуленъ, — недурно; теперь я буду называть Людовика XVI г-нъ Капетъ.
— И тебя можно будетъ упрекнуть только въ томъ, замѣтилъ Шенье, — что Людовикъ XVI не Капетъ, а Бурбонъ.
— Пустяки! кому это извѣстно? возразилъ Камилль Демуленъ. — Двумъ, тремъ такимъ же педантамъ, какъ ты. Не правда ли, Лежандръ, Капетъ славное имя?
— Однако, замѣтилъ Дантонъ, а если въ этомъ письмѣ говорится правда, и если въ эту ночь вся королевская шайка дѣйствительно собирается удрать?
— Вотъ мы дошли до Тюльери, посмотримъ, предложилъ Камилль Демуленъ.
Патріоты направились къ Тюльери и увидѣли, какъ Лафайетъ со всѣмъ своимъ штабомъ въѣзжалъ во дворъ дворца.
— Вотъ Блондинэ явился присутствовать при отходѣ королевской семьи ко сну, сказалъ Дантонъ; — наша служба кончена, а его начинается. Спокойной ночи, господа! кто идетъ со мною къ улицѣ Павлина?
— Я, сказалъ Лежандръ.
Группа раздѣлилась на двѣ части.
Дантонъ и Лежандръ пошли по Карусельской площади, а Шенье, Флеранъ и Камилль Демуленъ исчезли за угломъ улицы Роганъ и Сентъ-Онорэ.
XXI.
Отъѣздъ.[править]
Въ одиннадцать часовъ, въ то самое время, когда г-жи де-Турзель и Бреннье раздѣвались, и уложивъ спать г-жу Рояль и дофина, снова ихъ разбудили и одѣвали въ дорожное платье, при чемъ дофинъ ни за что не хотѣлъ одѣться дѣвочкой, король, королева и г-жа Елизавета принимали г-на де-Лафайета и гт. де-Гувіона и Ромева, его адъютантовъ.
Визитъ этихъ господъ внушилъ имъ большую тревогу, въ особенности послѣ подозрѣній возбужденныхъ г-жей де-Рошрейль.
Королева и г-жа Елизавета ѣздили вечеромъ прогуляться въ Булонскій лѣсъ и вернулись въ восемь часовъ.
Лафайетъ спросилъ королеву, хорошо ли она покаталась, и прибавилъ, что она напрасно такъ поздно вернулась, такъ какъ вечерній туманъ могъ повредить ея здоровью.
— Вечерній туманъ въ іюнѣ! возразила смѣясь королева. — Не понимаю, откуда онъ можетъ взяться, развѣ я нарочно его напустила, чтобы скрыть наше бѣгство… Я говорю, чтобы скрыть наше бѣгство, полагая, что все еще ходитъ слухъ, будто мы уѣзжаемъ.
— Это правда, государыня, сказалъ Лафайетъ, — объ этомъ отъѣздѣ говорятъ болѣе, чѣмъ когда либо, и меня, даже, увѣдомили, будто онъ назначенъ на этотъ вечеръ.
— А! воскликнула королева, — пари держу, что вы получили это прекрасное извѣстіе отъ г-на де-Гувіона?
— Почему же отъ меня, государыня? спросилъ молодой офицеръ, краснѣя.
— Потому что у васъ есть сношенія съ дворцомъ. Вотъ, у г-на Ромева ихъ нѣтъ, и я увѣрена, что онъ поручится за насъ.
— Съ моей стороны не будетъ большой заслуги, государыня, отвѣтилъ адъютантъ, — такъ какъ самъ король далъ Собранію слово не выѣзжать изъ Парижа.
Королева покраснѣла въ свою очередь.
Разговоръ перемѣнился.
Въ половинѣ двѣнадцатаго Лафайетъ и его два адъютанта откланялись королю и королевѣ.
Однако Гувіонъ былъ далеко не спокоенъ; онъ прошелъ въ свою комнату во дворцѣ, нашелъ тамъ своихъ друзей, стоявшихъ на часахъ, и не только не смѣнилъ ихъ, но просилъ усилить надзоръ.
Что касается Лафайета, то онъ отправился въ ратушу успокоить Бальи насчетъ намѣреній короля, если только Бальи могъ о чемъ нибудь безпокоиться.
Послѣ отъѣзда Лафайета, король, королева и г-жа Елизавета, съ помощью своихъ слугъ, занялись обычнымъ ночнымъ туалетомъ, а затѣмъ всѣхъ отпустили.
Тогда королева и г-жа Елизавета помогли другъ другу одѣться; ихъ дорожныя платья были крайне просты, а шляпы съ большими полями совершенно закрывали ихъ лица.
Когда онѣ были готовы, вошелъ король. Онъ былъ въ старомъ сюртукѣ, короткихъ панталонахъ, сѣрыхъ чулкахъ, въ башмакахъ съ пряжками и въ маленькомъ парикѣ съ буклями, извѣстнымъ подъ названіемъ парика à ла Руссо.
Уже цѣлую недѣлю камеръ-лакей Гю, въ точно такомъ костюмѣ, ежедневно выходилъ изъ дверей квартиры г-на де-Виллекье, уѣхавшаго заграницу полгода, тому назадъ, и отправлялся на Карусельскую площадь и улицу Сенъ-Никэзъ. Такая предосторожность была принята для того, чтобы всѣ привыкли видѣть человѣка въ подобномъ костюмѣ и не обратили бы вниманія на него, когда въ свою очередь пройдетъ король.
Позвали курьеровъ, ожидавшихъ въ будуарѣ королевы, и провели ихъ черезъ гостиную къ г-жѣ Рояль, гдѣ она находилась вмѣстѣ съ дофиномъ.
Комната г-жи Рояль, куда теперь всѣ собрались, еще 11 іюня была отнята отъ квартиры г-на де-Виллекье, ключи отъ которой король потребовалъ къ себѣ 13.
Квартира г-на Виллекье представляла то удобство, что она облегчала выходъ изъ дворца. Всѣмъ было извѣстно, что въ ней никто не жилъ, но никто не зналъ, что ключи отъ нея находились у короля. Поэтому, при обыкновенныхъ обстоятельствахъ, эта квартира никѣмъ не охранялась.
Кромѣ того, часовые во дворахъ привыкли къ тому, что послѣ одиннадцати часовъ вечера, изъ дворца выходитъ много народу, группами и по одиночкѣ, потому что въ это время расходились по домамъ всѣ дежурные, не имѣвшіе помѣщенія во дворцѣ.
Въ этой то комнатѣ г-жи Рояль были сдѣланы послѣднія распоряженія насчетъ путешествія.
Изидору де-Шарни, который изслѣдовалъ дорогу вмѣстѣ съ своимъ братомъ и зналъ всѣ трудныя или опасныя мѣста, поручалось ѣхать впередъ и предупреждать ямщиковъ, чтобы на станціяхъ не было задержекъ.
Гг. Мальденъ и де-Валори сядутъ на козла, будутъ платить ямщикамъ по тридцати су прогонныхъ, прибавляя сверхъ обычной платы по пяти су въ виду тяжести кареты.
За очень хорошую ѣзду, ямщики получаютъ прибавку. Однако, прогоны никогда не должны были превышать сорока су, такъ какъ одинъ король платитъ экю.
Графъ Шарни сядетъ въ карету, чтобы распоряжаться во всѣхъ возможныхъ случайностяхъ. Онъ будетъ хорошо вооруженъ, такъ же какъ и три курьера. Каждый изъ нихъ найдетъ по парѣ пистолетовъ въ каретѣ.
Было разсчитано, что, при платѣ тридцати су прогонныхъ и даже при очень посредственной ѣздѣ, черезъ тринадцать часовъ можно доѣхать до Шалона.
Всѣ эти инструкціи были составлены графомъ Шарни и герцогомъ Шуазелемъ.
Ихъ нѣсколько разъ повторили молодымъ людямъ, чтобы каждый изъ нихъ хорошенько вникнулъ въ свои обязанности.
Виконтъ Шарни поѣдетъ впередъ и будетъ заказывать лошадей.
Гг. Мальцевъ и Валори, сидя на козлахъ кареты, будутъ расплачиваться съ ямщиками.
Графъ Шарни, который будетъ сидѣть внутри кареты, будетъ высовываться изъ нея и, когда нужно, говорить.
Всѣ обѣщали строго придерживаться программы. Потушили свѣчи и ощупью вошли въ комнаты г-на де-Виллекье.
Была полночь, когда они проникли туда изъ комнаты г-жи Рояль. Графъ Шарни долженъ былъ ждать на своемъ посту уже болѣе часа.
Король ощупью нашелъ дверь. Онъ собирался вложить въ нее ключъ, когда королева остановила его.
— Шш! проговорила она.
Всѣ прислушались.
Въ корридорѣ послышались шаги и перешептыванье. Тамъ происходило что то необыкновенное.
Г-жа де-Турзель жила во дворцѣ; поэтому ея появленіе въ корридорѣ въ какой бы то ни было часъ никого не могло удивить. Она предложила обойти квартиру и посмотрѣть, откуда исходить этотъ шумъ и шепотъ.
Всѣ остались ждать не шевелясь, почти не дыша.
Чѣмъ полнѣе была тишина, тѣмъ было очевиднѣе, что корридоръ былъ занятъ нѣсколькими лицами.
Г-жа де-Турзель вернулась: она узнала г-на де-Гувіона и видѣла нѣсколько мундировъ.
Черезъ квартиру г-на де-Виллекье выйти было невозможно, если только въ ней не окажется другаго выхода, кромѣ прежде выбраннаго.
Но во всякомъ случаѣ они были погружены въ темноту.
Въ комнатѣ г-жи Рояль горѣлъ ночникъ, и г-жа Елизавета пошла туда, чтобы зажечь только что потушенную свѣчку.
Съ этой свѣчкой маленькая группа бѣглецовъ принялась искать другую дверь.
Они долго считали всѣ поиски безполезными и такимъ образомъ потеряли болѣе четверти часа. Наконецъ, нашли маленькую лѣстницу, которая вела въ отдѣльную комнату антресолей. Это была комната лакея г-на де-Виллекье, и другая дверь ея выходила въ корридоръ и на черную лѣстницу.
Эта дверь была заперта на ключъ.
Король испробовалъ всѣ ключи своей связки: ни одинъ не подошелъ.
Виконтъ Шарни попробовалъ оттолкнуть замычку кончикомъ своего охотничьяго ножа, но замычка не подалась.
Выходъ нашелся, а между тѣмъ, они были все также заперты.
Король взялъ свѣчу изъ рукъ г-жи Елизаветѣ; оставивъ всѣхъ въ темнотѣ, онъ прошелъ въ свою спальню и, по тайной лѣстницѣ, поднялся въ свою кузницу. Тамъ онъ взялъ связку отмычекъ различныхъ формъ, иногда очень причудливыхъ, и спустился внизъ.
Онъ еще не успѣлъ присоединиться къ группѣ, съ тревогой ожидавшей его, какъ уже сдѣлалъ свой выборъ.
Отмычка, выбранная королемъ, вошла въ замочную скважину, скрипнула при поворотѣ, зацѣпила замычку, два раза выпускала ее, но при третьемъ разѣ схватила ее такъ крѣпко, что замычкѣ пришлось уступить.
Дверь отворилась. Всѣ вздохнули съ облегченіемъ.
Людовикъ XVI съ торжествующими, видомъ обернулся къ королевѣ.
— А! каково? сказалъ онъ.
— Да, да, государь, смѣясь отвѣтила королева, — я и не говорю, что худо быть слесаремъ; я говорю только, что хорошо бывать иногда и королемъ.
Теперь надо было установить порядокъ выхода.
Г-жа Елизавета вышла первая, ведя за руку г-жу Рояль.
Шагахъ въ двадцати отъ нея шла г-жа де-Турзель съ дофиномъ.
Между ними шелъ Мальденъ, готовый придти на помощь той и другой парѣ.
Они дрожа спустились съ лѣстницы и вышли на свѣтлое пространство, освѣщенное фонаремъ, находившемся у двери дворца, выходившей на дворъ, и прошли мимо часоваго, не обративъ на себя его вниманія.
— Отлично! проговорила г-жа Елизавета, — первый шагъ сдѣланъ.
Подходя къ воротамъ, выходившимъ на Карусельскую площадь, онѣ увидѣли часоваго; онъ шелъ имъ на встрѣчу.
Увидя ихъ, онъ остановился.
— Тетя, сказала г-жа Рояль, сжимая руку г-жи Елизаветы, — мы пропали, этотъ человѣкъ узналъ насъ.
— Ничего, дитя мое, будетъ гораздо хуже, если мы повернемъ назадъ.
Онѣ продолжали идти.
Когда онѣ были всего въ четырехъ шагахъ отъ часоваго, онъ повернулся къ нимъ спиной, и онѣ спокойно могли пройти.
Узналъ-ли онъ ихъ? зналъ-ли онъ, какимъ высокимъ бѣглянкамъ позволилъ пройти? Принцессы были въ этомъ убѣждены и, уѣзжая, посылали тысячи благословеній этому неизвѣстному спасителю.
По ту сторону воротъ онѣ увидали встревоженное лицо графа Шарни.
Графъ былъ закутанъ въ длинный голубой плащъ, а голова его была покрыта круглой клеенчатой шляпой.
— Господи! наконецъ-то вы пришли! прошепталъ онъ. — А король? а королева?
— Они слѣдуютъ за нами, отвѣтила г-жа Елизавета.
— Пойдемте, сказалъ Шарни.
Онъ поспѣшно повелъ ихъ къ наемной каретѣ, стоявшей на углу улицы Сенъ-Никэзъ.
Рядомъ съ этой каретой сталъ фіакръ, точно для того, чтобы наблюдать за нею.
— Ну что, товарищъ, сказалъ кучеръ фіакра, видя, сколько сѣдоковъ набралъ себѣ графъ Шарни, — ты, кажется, порядкомъ нагруженъ?
— Какъ видишь, товарищъ, отвѣтилъ Шарни и шепотомъ прибавилъ тѣлохранителю:
— Послушайте, возьмите этотъ фіакръ и поѣзжайте прямо къ Сенъ-Мартенскимъ воротамъ; вы легко узнаете ожидающую насъ карету.
Мальденъ понялъ и вскочилъ въ фіакръ.
— Вотъ и ты тоже нагруженъ! Въ Оперу, скорѣе!
Опера находилась тогда у Сенъ-Мартенскихъ воротъ.
Кучеръ подумалъ, что имѣетъ дѣло съ курьеромъ, который торопится застать своего господина въ театрѣ, и поѣхалъ, напомнивъ ему, что плата должна быть возвышенная.
— Вы знаете, сударь, уже полночь?
— Да, поѣзжай хорошенько и будь покоенъ.
Такъ какъ въ то время лакеи бывали, иногда, щедрѣе своихъ господъ, кучеръ поѣхалъ рысью, не прибавивъ болѣе ни слова.
Едва онъ повернулъ за уголъ улицы Роганъ, какъ изъ гѣхъ самыхъ воротъ, въ какія прошли г-жа Рояль, г-жа Елизавета, г-жа Турзель и дофинъ, вышелъ обыкновеннымъ шагомъ, какъ выходитъ чиновникъ изъ своей конторы, какой-то человѣкъ въ сѣромъ фракѣ, надвинувъ на носъ одинъ изъ угловъ своей шляпы, и держа руки въ карманахъ.
Это былъ король.
За нимъ слѣдовалъ г-нъ де-Валори.
На ходу, одна изъ пряжекъ на башмакахъ короля отстегнулась; онъ продолжалъ идти, не обращая на это вниманіе. Г-нъ де-Валори поднялъ ее.
Шарни сдѣлалъ нѣсколько шаговъ на встрѣчу королю; онъ узналъ его только по г-ну де-Валори и вздохнулъ отъ горя, почти отъ стыда.
— Пойдемте, государь, пойдемте, прошепталъ онъ.
— А королева? спросилъ онъ тихонько у Валори.
— Королева слѣдуетъ за нами съ вашимъ братомъ.
— Хорошо; идите къ Сенъ-Мартенскимъ воротамъ по самой короткой дорогѣ и ждите насъ тамъ. Я поѣду по самой длинной; нашъ сборный пунктъ вокругъ кареты.
Съ улицы Сенъ-Никэзъ, Валори вышелъ на улицу Сентъ-Онорэ, потомъ на улицу Ришелье, на площадь Побѣдъ и наконецъ, на улицу Вурбонъ-Вильневъ.
Надо было ждать королеву.
Прошло полчаса. Не станемъ описывать смертельной тревоги бѣглецовъ. Шарни, на которомъ лежала вся отвѣтственность, не помнилъ себя отъ страха.
Онъ хотѣлъ вернуться во дворецъ, разузнать, распросить; король удержалъ его.
Маленькій дофинъ плакалъ и безпрестанно звалъ: „Мама, мама!“
Г-жа Рояль, г-жа Елизавета и г-жа де-Турзель никакъ не могли успокоить его.
Ихъ страхъ увеличился, когда они увидали карету генерала Лафайета, окруженную факелами. Она возвращалась на Карусельскую площадь.
Вотъ что случилось.
Пройдя дворъ, виконтъ Шарни, сопровождавшій королеву, хотѣлъ повернуть на лѣво. Но королева остановила его.
— Куда вы идете? спросила она.
— На уголъ улицы Сенъ-Никэзъ, гдѣ насъ ждетъ мой братъ.
— Развѣ улица Сенъ-Никэзъ выходитъ на рѣку?
— Нѣтъ, государыня.
— А вашъ брать ждетъ насъ у воротъ, выходящихъ на набережную.
Изидоръ хотѣлъ возразить, но королева говорила съ такой увѣренностью, что онъ самъ усомнился.
— Ахъ, государыня, замѣтивъ онъ, — подумайте, всякая ошибка можетъ быть смертельной для насъ.
— На набережной, повторила королева, — я хорошо помню, на набережной.
— Пойдемте на набережную; если мы тамъ не найдемъ кареты, то немедленно вернемся на улицу Сенъ-Никэзъ, не правда-ли?
— Да, но пойдемте.
Королева увлекла своего кавалера черезъ три двора, отдѣлявшихся въ то время толстой стѣной и сообщавшихся одинъ съ другимъ только черезъ узкое отверстіе, примыкавшее ко дворцу, отверстіе, которое закладывалось цѣвью и охранялось часовымъ.
Королева съ Изидоромъ прошли черезъ эти три отверстія и перешагнули черезъ эти три цѣпи.
Ни одинъ часовой не вздумалъ остановить ихъ.
Дѣйствительно, развѣ можно было подумать что эта молодая женщина въ костюмѣ горничной хорошаго дома, которая шла подъ руку съ красивымъ юношей въ ливреѣ принца Конде и такъ легко перепрыгивала черезъ тяжелыя цѣпи, была французская королева?
Они пришла къ рѣкѣ. На набережной не было ни души.
— Онъ, значитъ, на той сторонѣ, сказала королева.
Изидоръ хотѣлъ вернуться.
Но на нее точно нашло умопомраченіе.
— Нѣтъ, нѣтъ, твердила она, — сюда, сюда.
И увлекла Изидора къ королевскому мосту.
Перейдя мостъ, они нашли набережную лѣваго берега такой же пустынной, какой была набережная праваго.
— Заглянемъ въ эту улицу, сказала королева.
Она заставила Изидора зайти въ улицу дю-Канъ.
Пройдя сотню шаговъ, она наконецъ, поняла, что ошиблась и остановилась, задыхаясь.
Силы почти измѣняли ей.
— Ну что же, государыня, продолжаете вы настаивать?
— Нѣтъ; теперь это уже ваше дѣло, ведите меня, куда вамъ будетъ угодно.
— Бога ради, государыня, мужайтесь!
— О! у меня не хватаетъ ни мужества, ни силъ.
Она откинулась назадъ и прибавила:
— Мнѣ кажется, что мнѣ никогда уже не удастся вздохнуть всей грудью. Боже мой! Боже мой!
Изидоръ понялъ, что для королевы въ ту минуту было такъ же необходимо передохнуть, какъ для лани, преслѣдуемой собаками.
Онъ остановился.
— Вздохните, государыня, сказалъ онъ, — у насъ есть еще время. Я вамъ отвѣчаю за брата; если нужно, онъ подождетъ васъ до утра.
— Вы полагаете, что онъ любить меня? воскликнула неосторожно Марія-Антуанета, прижавъ руку молодого человѣка къ своей груди.
— Я полагаю, что его жизнь, какъ и моя, принадлежитъ вамъ, государыня, и чувство, которымъ полно наше сердце, и состоящее у насъ изъ любви и почтенія, переходитъ у моего брата въ обожаніе.
— Благодарю, вы меня ободрили, я свободно дышу! Пойдемте…
Съ лихорадочной поспѣшностью она пустилась въ обратный путь, проходя по только что сдѣланной дорогѣ.
Но, вмѣсто того, чтобы вернуться въ Тюльери, Изидоръ повелъ ее къ воротамъ на Карусельскую площадь.
Они прошли огромную площадь, до полуночи покрытую маленькими переносными лавками и пустыми фіакрами.
Она была почти пуста и темна. Издали слышался стукъ каретныхъ колесъ и лошадиныхъ копытъ.
Они подошли къ воротамъ улицы Ешель. Было очевидно, что карета, стукъ который такъ явственно раздавался, приближается къ этимъ воротамъ.
Уже показался свѣтъ; несомнѣнно, это билъ свѣтъ факеловъ, сопровождавшихъ карету.
Изидоръ хотѣлъ отброситься назадъ; королева увлекла его впередъ.
Изидоръ поспѣшилъ подъ ворота, чтобы защитить ее въ ту самую минуту, когда съ противоположной стороны показались головы лошадей факельщиковъ.
Отъ толкнулъ ее въ самое темное углубленіе и самъ сталъ передъ нею.
Но самое темное углубленіе сейчасъ же освѣтилось свѣтомъ факеловъ.
Среди нихъ, полуразвалясь въ своей каретѣ, сидѣлъ генералъ Лафайетъ въ своемъ щегольскомъ мундирѣ генерала національной гвардіи.
Въ ту минуту когда проѣзжала карета, Изидорь почувствовалъ, что чья то рука живо и рѣшительно отстранила его.
Это была лѣвая рука королевы.
Въ правой рукѣ она де ржала бамбуковую трость съ золотимъ набалдашникомъ, какъ тогда носили всѣ дамы.
Она стукнула ею по колесамъ кареты, приговаривая:
— Поѣзжай, тюремщикъ, я вышла изъ твоей тюрьмы!
— Что вы дѣлаете, государыня? сказалъ Изидоръ, — чему вы себя подвергаете!
— Я мщу, отвѣтила королева; — для этого можно рискнуть.
Съ этими словами, она выбѣжала, сіяющая, какъ богиня, веселая, какъ дитя.
XXII.
Вопросъ этикета.[править]
Королева не успѣла пройти десяти шаговъ отъ воротъ, какъ человѣкъ, закутанный въ голубой плащъ и въ клеенчатой шляпѣ, надвинутой на глаза, конвульсивно схватилъ ее за руку и увлекъ къ извощичьей каретѣ, стоявшей на углу улицы Сенъ-Никэзъ.
Это былъ графъ Шарни.
Въ каретѣ-же, уже болѣе получаса ожидала вся королевская семья.
Всѣ думали найдти королеву унылой, измученной, изнеможенной, она-же явилась веселой и радостной. Опасности, какимъ она подвергалась, усталость, сдѣланная ею ошибка, потерянное время, послѣдствія, могущія произойти отъ этой задержки — она все забыла послѣ того, какъ ей удалось ударить тростью по каретѣ Лафайета, и ей казалось, что она ударила его самого.
Въ десяти шагахъ отъ кареты лакей держалъ за узду лошадь.
Шарни пальцемъ указалъ на эту лошадь Изидору. Изидоръ вскочилъ на нее и помчался въ галопъ.
Онъ спѣшилъ въ Бонди, чтобы заказать лошадей.
Королева, видя, что онъ уѣзжаетъ, крикнула ему нѣсколько словъ благодарности, но онъ не разслышалъ ихъ.
— Пойдемте, государыня, пойдемте, сказалъ Шарни съ властной твердостью, смѣшанной съ почтеніемъ, какую люди, дѣйствительно сильные, пріобрѣтаютъ въ важныхъ случаяхъ — пойдемте, нельзя терять ни секунды.
Королева сѣла въ карету, гдѣ уже находились всѣ остальные члены королевской семьи; она заняла заднее мѣсто и взяла дофина къ себѣ на колѣни; король помѣстился рядомъ съ нею; г-жа Елизавета, г-жа Рояль и г-жа де-Турзель сѣли напротивъ.
Шарни захлопнулъ дверцы, сѣлъ на козлы и, чтобы обмануть шпіоновъ, если-бы они существовали, повернулъ лошадей, поднялся по улицѣ Сентъ-Онорэ, выѣхалъ на бульваръ у церкви св. Магдалины и по немъ доѣхалъ до Сенъ-Мартенскихъ воротъ.
Карета была тамъ, ожидая на окольной дорогѣ, которая вела къ такъ называемой живодернѣ.
Эта дорога была совсѣмъ пуста.
Графъ Шарни соскочилъ съ козелъ и отворилъ дверцы.
Дверцы большой кареты, той, что должна была служить для путешествія, уже были открыты. Мальденъ и Валори стояли по обѣимъ сторонамъ подножки.
Въ одну секунду всѣ, сидѣвшіе въ наемной каретѣ, очутились на дорогѣ. Тогда графъ Шарни отвезъ карету въ нижній конецъ улицы, опрокинулъ ее въ канаву и вернулся къ дорожной каретѣ.
Король вошелъ первый, потомъ королева, г-жа Елизавета, двое дѣтей и, наконецъ, г-жа де-Турзель.
Мальденъ всталъ на запятки, а Валори помѣстился рядомъ съ Шарни, на козлы.
Карету везла четверка лошадей: щелканье бича возницы заставило ихъ бѣжать дружно и быстро.
На церкви св. Лаврентія пробило четверть второго. Они доѣхали до Бонди въ одинъ часъ.
Лошади въ полной упряжкѣ ожидали внѣ конюшни.
На другой сторонѣ дороги стоялъ наемный кабріолетъ, запряженный почтовыми лошадьми. Въ этомъ кабріолегѣ сидѣли двѣ горничныя дофина и г-жи Рояль.
Онѣ надѣялись найти наемную карету въ Бонди и, ничего не найдя, купили у собственника кабріолета его экипажъ за тысячу франковъ.
Онъ, очень этимъ довольный, и желая, конечно, посмотрѣть, что станется съ особами, имѣвшими глупость дать ему тысячу франковъ за подобный рыдванъ, остался ждать, распивая вино у самыхъ дверей почтовой станціи.
Онъ видѣлъ, какъ пріѣхала карета короля. Шарни сошелъ съ козелъ и подошелъ къ дверцамъ.
Подъ плащомъ кучера у него была, надѣтъ мундиръ, а въ ящикѣ подъ козлами лежала его шляпа.
Между королемъ, королевой и Шарни было рѣшено, что въ Бонди Шарни займетъ внутри кареты мѣсто г-жи де-Турзель, а та вернется въ Парижъ.
Но объ этомъ обмѣнѣ забыли предупредить г-жу де-Турзель.
Король предложилъ ей рѣшить этотъ вопросъ.
Г-жа де-Турзель, кромѣ своей глубокой преданности королевской семьѣ, въ вопросахъ этикета не уступала престарѣлой г-жѣ де-Ноайль.
— Государь, отвѣтила она, — моя обязанность — наблюдать за дѣтьми королевскаго дома Франціи и ни на минуту не разлучаться съ ними. Я не покину ихъ, пока не получу именнаго приказа отъ вашего величества, приказа, еще не имѣвшаго себѣ подобныхъ.
Королева затрепетала отъ нетерпѣнія. Двѣ причины заставляли ее желать присутствія Шарни въ каретѣ: какъ королева, она видѣла въ его присутствіи большую безопасность для себя; какъ женщинѣ, оно доставило бы ей удовольствіе и радость.
— Милая г-жа де-Турзель, сказала королева, — мы вамъ чрезвычайно благодарны; но вы хвораете, вы поѣхали съ нами изъ преувеличенной преданности; останьтесь въ Бонди и пріѣзжайте къ намъ туда, гдѣ мы остановимся.
— Государыня, отвѣтила г-жа де-Турзель, — если король прикажетъ, я готова выйти и, если нужно, остаться даже на большой дорогѣ. Но лишь одно приказаніе короля можетъ заставить меня не только преступить мою обязанность, но и поступиться моимъ правомъ.
— Государь, проговорила королева, — государь!
Но Людовикъ XVI не смѣлъ высказаться по такому важному вопросу; онъ искала, какого-нибудь выхода, увертки.
— Г-нъ де-Шарни, сказала, онъ, — вы, развѣ, не можете остаться на козлахъ?
— Я могу все, что будетъ угодно приказать вашему величеству; но только я долженъ тамъ сидѣть или въ моемъ офицерскомъ мундирѣ, — а въ этомъ мундирѣ меня четыре мѣсяца, видѣли разъѣзжающимъ но этой дорогѣ, и всѣ узнаютъ меня или въ моемъ плащѣ и кучерской шляпѣ, — а этотъ костюмъ нѣсколько скроменъ для такой элегантной кареты.
— Садитесь въ карету, г-нъ де-Шарни, садитесь, сказала королева. — Я возьму на колѣни дофина, а г-жа Елизавета возьметъ Марію-Терезію и все будетъ отлично… Намъ только придется немного потѣсниться, вотъ и все.
Шарни ожидалъ рѣшенія короля.
— Невозможно, моя милая, возразилъ король. — Подумайте, что мы должны проѣхать девяносто лье.
Г-жа де-Турзель стояла, готовая повиноваться приказанію короля, еслибы онъ велѣлъ ей выйти; но король не смѣлъ сдѣлать этого: такъ велики при дворѣ даже самые мелкіе предразсудки.
— Господинъ де-Шарни, обратился король къ графу, — не можете ли вы замѣнить вашего брата и ѣхать впереди насъ, чтобы заказывать лошадей?
— Я уже сказалъ вашему величеству, что готовъ на все; только позволю себѣ замѣтить, что обыкновенно лошади заказываются курьеромъ, а не капитаномъ корабля. Такая странность удивитъ станціонныхъ смотрителей и можетъ повлечь за собой неудобства.
— Это правда, сказалъ король.
— О! Боже мой! Боже мой! прошептала королева съ величайшимъ нетерпѣніемъ.
— Устройтесь, какъ знаете, графь, обратилась она къ Шарни; но я не хочу, чтобы вы покидали насъ.
— Таково и мое желаніе, государыня, сказалъ Шарни, — но для этого я нижу только одно средство.
— Какое? Говорите скорѣе, торопила королева.
— Ѣхать вслѣдъ за каретой въ простомъ костюмѣ человѣка, ѣдущаго на почтовыхъ. Поѣзжайте, государыня, вы не проѣдете и десяти лье, какъ я буду въ пятистахъ шагахъ отъ вашей кареты.
— Вы, значитъ, вернетесь въ Парижъ?
— Конечно, государыня; но до Шалона вашему величеству нечего опасаться, а я догоню васъ гораздо ранѣе Шалона.
— Но какимъ образомъ вы вернетесь въ Парижъ?
— На лошади моего брата; это прекрасный конь, онъ уже успѣлъ отдохнуть, и, менѣе чѣмъ въ полчаса, я буду въ Парижѣ.
— И затѣмъ?
— Затѣмъ, государыня, я надѣну приличный костюмъ, возьму почтовую лошадь и буду скакать въ галопъ, пока не догоню насъ.
— Развѣ нѣтъ другого средства? сказала Марія-Антуанета съ отчаяніемъ.
— Я не вижу другого, проговорилъ король.
— Въ такомъ случаѣ, не станемъ терять времени, сказалъ Шарни. — Ну, Жанъ и Франсуа, на мѣста! Впередъ, Мельхіоръ! Ямщики, трогайтесь!
Г-жа де-Турзель съ торжествомъ усѣлась на свое мѣсто, и карета быстро покатилась, а за нею слѣдовалъ кабріолетъ.
Это препирательство повело къ тому, что забыли о раздачѣ курьерамъ заряженныхъ пистолетовъ, положенныхъ въ одинъ изъ ящиковъ кареты.
Что происходило въ Парижѣ, куда мчался графъ Шарни?
Нѣкій парикмахеръ по имени Бюзби, жившій въ улицѣ Бурбонъ, пошелъ въ этотъ вечеръ въ Тюльери, навѣстить одного изъ своихъ друзей, стоявшаго тамъ на часахъ. Другъ его слышалъ отъ своихъ офицеровъ о бѣгствѣ, которое, по слухамъ, должно было совершиться въ эту самую ночь. Онъ сообщилъ о немъ парикмахеру, и тотъ твердо запомнилъ, что этотъ планъ, о которомъ уже такъ давно говорили, долженъ непремѣнно осуществиться въ эту ночь.
Воротясь домой онъ разсказалъ женѣ о томъ, что слышалъ въ Тюльери; но она приняла нее это за вымыселъ; ея сомнѣніе возъимѣло свое дѣйствіе на мужа, и онъ спокойно раздѣлся и легъ спать, почти позабывъ о своихъ подозрѣніяхъ.
Но въ постели тревога снова охватила его съ такой силой, что онъ была, не въ силахъ побороть ее. Онъ вскочилъ съ постели, снова одѣлся и побѣжалъ къ своему пріятелю Гюше, булочнику, и вмѣстѣ съ тѣмъ саперу батальона Театинцевъ.
Онъ передалъ ему все, что слышалъ въ Тюльрри, и такъ взволновалъ булочника своими опасеніями насчетъ бѣгства королевской семьи, что тотъ вскочилъ съ постели и, полу-одѣтый, выбѣжалъ на улицу, гдѣ сталъ стучать въ двери и разбудилъ около тридцати человѣкъ сосѣдей.
Это было около четверти перваго, т. е. нѣсколько минутъ спустя послѣ того, какъ королева встрѣтила Лафайета подъ воротами Тюльери.
Граждане, разбуженные парикмахеромъ Вюзби и булочникомъ Гюше, рѣшили отправиться въ мундирахъ національной гвардіи къ генералу Лафайету, чтобы предупредить его о томъ, что происходитъ.
Это рѣшеніе было немедленно приведено въ исполненіе. Лафайетъ жилъ на улицѣ Сентъ-Онорэ, въ отелѣ Ноайль, близь Фельяновъ. Патріоты явились къ нему около половины перваго.
Генералъ, послѣ вечерняго посѣщенія короля, поѣхалъ объявить своему пріятелю Бальи, что король легъ спать, потомъ навѣстилъ г-на Емери, члена національнаго собранія и, возвратясь къ себѣ, собирался раздѣваться.
Въ эту минуту въ дверь отеля Ноайль раздался стукъ. Лафайетъ послалъ своего лакея узнать въ чемъ дѣло.
Тотъ вскорѣ вернулся съ извѣстіемъ, что около тридцати гражданъ желаютъ немедленно говорить съ генераломъ по дѣлу чрезвычайной важности.
Генералъ Лафайетъ имѣлъ тогда привычку принимать въ какое бы то ни было время.
Къ тому же, дѣло, по которому явились тридцать гражданъ, могло и должно было быть важнымъ: онъ приказалъ принять всѣхъ желавшихъ говорить съ нимъ.
Генералу стоило только надѣть свой мундиръ, только что имъ снятый, и онъ оказался въ полномъ парадѣ.
Тогда Бюзби и Гюше изложили ему опасенія, какъ свои, такъ и своихъ товарищей. Бюзби основывалъ имъ на томъ, что слышалъ въ Тюльери; остальные на томъ, что ежедневно слышали со всѣхъ сторонъ.
Но генералъ только посмѣялся надъ всѣми этими страхами и опасеніями и, такъ какъ онъ былъ добрый малый и очень словоохотливый, то разсказалъ имъ, откуда взялись эти слухи, какъ ихъ распространили г-жа де-Рошрейль и г-нъ де-Гувіонъ, какъ онъ, чтобы удостовѣриться въ ихъ лживости, присутствовалъ при отходѣ короля ко сну, точно такъ же, какъ они сами могутъ присутствовать при отходѣ ко сну его, Лафайета, если останутся еще на нѣсколько минуть. Наконецъ, такъ какъ вся эта болтовня, казалось, не успокоила ихъ, Лафайетъ объявилъ имъ, что отвѣчаетъ за короля своей головой.
Послѣ этого уже было невозможно настаивать на своихъ сомнѣніяхъ; они только спросили у Лафайета пароль, чтобы ихъ пропустили на возвратномъ пути. Лафайетъ безъ всякаго затрудненія доставилъ имъ это удовольствіе и далъ имъ пароль.
Между тѣмъ они, получивъ пароль, рѣшили зайти въ залу манежа, чтобы узнать, нѣтъ ли тамъ чего нибудь новенькаго, а также и на дворы дворца, чтобы посмотрѣть, не происходить ли тамъ чего нибудь особеннаго.
Они возвращались по улицѣ Сентъ-Онорэ и собирались повернуть на улицу Эпгелль, когда наткнулись на всадника, ѣхавшаго вскачь. Въ такую ночь всякая мелочь кажется событіемъ, а потому они схватились за свои ружья и закричали всаднику, чтобы онъ остановился.
Всадникъ остановился.
— Что вамъ надо? спросилъ онъ.
— Мы хотимъ знать, куда вы ѣдете, сказали національные гвардейцы.
— Я ѣду въ Тюльери.
— Зачѣмъ?
— Отдать отчетъ королю въ данномъ имъ мнѣ порученіи.
— Какъ! сейчасъ?
— Конечно, сейчасъ.
Одинъ изъ нихъ, похитрѣе прочихъ, знакомъ попросилъ предоставить дѣло ему.
— Но сейчасъ, повторилъ онъ, — король спитъ.
— Да, отвѣтилъ всадникъ, — но его разбудятъ.
— Если вы имѣете дѣло къ королю, возразилъ тотъ-же гвардеецъ, — вы должны знать пароль.
— Ну, я бы могъ и не знать его, замѣтилъ всадникъ; — вѣдь, вмѣсто того, чтобы пріѣхать за три лье отсюда, я бы могъ пріѣхать съ границы и быть въ отсутствіи не два часа, а цѣлый мѣсяцъ.
— Это вѣрно, согласились національные гвардейцы.
— Значить, вы видѣли короля два часа тому назадъ? продолжалъ спрашивавшій.
— Да.
— Вы съ нимъ говорили?
— Да.
— Что онъ дѣлалъ два часа тому назадъ?
— Онъ ждалъ отъѣзда генерала Лафайета, чтобы идти спать.
— Такъ вы знаете пароль?
— Конечно; генералъ, зная, что я долженъ вернуться въ Тюльери въ часъ или въ два утра, далъ мнѣ его, чтобы избавить меня отъ задержекъ.
— И этотъ пароль?
— Парижъ и Пуатье.
— Вѣрно, сказали національные гвардейцы. Всего хорошаго, товарищъ, и передайте королю, что вы нашли насъ на караулѣ у дверей дворца, чтобы онъ не убѣжалъ.
Съ этими словами, они раступились передъ всадникомъ.
— Непремѣнно передамъ, отвѣтилъ онъ.
Пришпоривъ лошадь, онъ подъѣхала, къ Тюльери и скрылся въ воротахъ.
— Не подождать ли намъ его выхода изъ Тюльери, чтобы узнать, видѣлъ ли онъ короля? предложилъ одинъ изъ національныхъ гвардейцевъ.
— Но если онъ живетъ въ Тюльери, намъ придется ждать до утра, возразилъ другой.
— Вѣрно, сказалъ первый, — ну, разъ король спитъ, а Лафайетъ ложится, пойдемъ и мы спать, и да здравствуетъ нація!
Тридцать патріотовъ хоромъ повторили „Да здравствуетъ нація!“ и отправились спать, счастливые и гордые, что изъ устъ самого Лафайета узнали, что нѣтъ основанія опасаться, чтобы король покинулъ Парижъ.
XXIII.
Дорога.[править]
Мы видѣли, какъ быстро покатила карета, увозившая короля и его семью. Прослѣдимъ всѣ подробности ихъ путешествія, какъ мы слѣдили за всѣми подробностями ихъ бѣгства. Это событіе столь важно и имѣло такое роковое вліяніе на ихъ судьбу, что малѣйшія случайности этой дороги намъ кажутся заслуживающими интереса или простого любопытства.
Начало свѣтать; около трехъ часовъ утра, карета перемѣняла лошадей въ Mo. Король проголодался и принялся за провизію. Она состояла изъ куска холодной телятины, которую вмѣстѣ съ хлѣбомъ и четырьмя бутылками не шипучаго шампанскаго, графъ Шарни уложилъ въ погребецъ кареты.
Такъ какъ не оказалось ни ножей, ни вилокъ, то король позвалъ Жана.
Читатель помнитъ, что Жанъ было дорожное имя Мольдена.
Онъ подошелъ.
— Жанъ, сказалъ король, — одолжите мнѣ вашъ охотничій ножъ, чтобы нарѣзать эту телятину.
Жанъ вынулъ свой ножъ изъ ноженъ и подалъ его королю.
Между тѣмъ королева высунулась изъ кареты и смотрѣла, назадъ, чтобы увидѣть, конечно, не ѣдетъ ли Шарни.
— Не хотите ли чего-нибудь, г-нъ де Мольденъ? вполголоса спросилъ король.
— Нѣтъ, государь, также тихо отвѣтилъ Мольденъ; — мнѣ ничего не хочется.
— Помните, что ни вы, ни ваши товарищи, не должны стѣсняться, проговорилъ король и прибавилъ, обратясь къ королевѣ, продолжавшей смотрѣть въ окно.
— О чемъ вы думаете, государыня?
— Я? отвѣтила королева, стараясь улыбнуться. — Я думаю о г-нѣ де Лафайетѣ; по всей вѣроятности онъ, въ настоящую минуту, не совсѣмъ въ своей тарелкѣ.
Г-нъ де Валори тоже подошелъ къ дверцамъ кареты.
— Франсуа, сказала ему королева, — мнѣ кажется, что все идетъ хорошо, и насъ уже арестовали бы, если мы должны быть арестованы. Нашъ отъѣздъ остался незамѣченнымъ.
— Это болѣе, чѣмъ вѣроятно, государыня, отвѣтилъ Валори. — Я нигдѣ не замѣчаю ни волненія, ни подозрѣній. Мужайтесь, государыня, все идетъ хорошо.
— Ѣдемъ! крикнулъ ямщикъ.
Мольденъ и Валори усѣлись на свои мѣста, и карета тронулась.
Около восьми часовъ утра она подъѣхала къ крутому подъему. Дорога шла по красивому лѣсу, гдѣ распѣвали птицы и куда проникали лучи солнца, точно золотыя стрѣлы.
Ямщикъ пустилъ лошадей шагомъ.
Оба тѣлохранителя соскочили на землю.
— Жанъ, сказалъ король, — велите каретѣ остановиться и отворите намъ дверцы; мнѣ бы хотѣлось пройтись; я думаю, дѣти и королева будутъ также не прочь немного размять ноги.
По знаку Мольдена, ямщикъ остановился; дверцы отворились: король, королева, г-жа Елизавета и дѣти вышли; въ каретѣ осталась одна г-жа де Турзель, которая себя чувствовала слишкомъ не хорошо, чтобы выйти.
Вся королевская семья разбрелась въ разныя стороны, дофинъ сталъ бѣгать за бабочками, а г-жа Рояль собирать цвѣты.
Г-жа Елизавета взяла короля подъ руку; королева шла одна.
При видѣ этой семьи, разсыпавшейся по дорогѣ и освѣщенной утреннимъ іюньскимъ солнцемъ, отбрасывавшимъ прозрачную тѣнь лѣса до середины дороги; при видѣ этихъ прелестныхъ дѣтей, игравшихъ и бѣгавшихъ; этой сестры, опиравшейся на руку брата и улыбавшейся ему, этой прекрасной женщины, которая съ задумчивымъ видомъ оборачивалась назадъ и смотрѣла вдаль, ее можно было принять за счастливую семью, возвращавшуюся въ свой замокъ, къ своей спокойной и регулярной жизни, а не за короля и королеву Франціи, убѣгавшихъ отъ трона, на который ихъ должны были вернуть только для того, чтобы отвести на эшафотъ!
Правда, спокойствіе и ясность этой картины вскорѣ нарушились.
Вскорѣ королева разомъ остановилась, точно ноги ея приросли къ землѣ.
Вдали показался всадникъ, окутанный облакомъ пыли, поднимавшейся изъ подъ копытъ его лошади.
Марія-Антуанета не посмѣла сказать: „Это графъ Шарни“. Но изъ груди ея вырвался крикъ.
— А! извѣстія изъ Парижа!
Всѣ обернулись, кромѣ дофина: беззаботный ребенокъ только что поймалъ бабочку, за которой гонялся, и ему не было никакого дѣла до извѣстій изъ Парижа.
Будучи слегка близорукъ, король вынулъ бинокль изъ кармана.
— Э! да это, кажется, графъ Шарни, сказалъ онъ.
— Да, государь, это онъ, проговорила королева.
— Пойдемъ впередъ, сказалъ король; — онъ догонитъ насъ, а намъ нельзя терять времени.
Королева не рѣшилась возразить, что не мѣшало-бы подождать извѣстій, какія привезетъ Шарни. Впрочемъ, и ожидать-бы пришлось не долго: всадникъ мчался во весь опоръ своей лошади.
Онъ, съ своей стороны, подъѣзжая, вглядывался очень внимательно и, казалось, не могъ понять, отчего путешественники покинули огромную карету и разсѣялись по дорогѣ.
Наконецъ, онъ догналъ ихъ въ ту минуту, когда карета достигла вершины подъема и остановилась тамъ.
Дѣйствительно, это былъ графъ Шарни, какъ угадало сердце королевы и глаза короля.
На немъ былъ короткій зеленый сюртукъ съ широкимъ воротникомъ, широкополая шляпа со стальной пряжкой, бѣлый жилетъ, лосиные брюки и сапоги до колѣнъ.
Лицо его, всегда матовой бѣлизны, раскраснѣлось отъ ѣзды, а глаза его метали искры. Было что-то побѣдоносное въ его мощномъ дыханіи и расширенныхъ ноздряхъ.
Королева никогда не видала его такимъ красивымъ.
Она глубоко вздохнула.
Онъ соскочилъ съ лошади и низко поклонился королю. Потомъ, обратясь къ королевѣ, поклонился и ей.
Всѣ окружили его, кромѣ двухъ тѣлохранителей, изъ деликатности оставшихся вдали.
— Подойдите, господа, подойдите, сказалъ король; — извѣстія, привезенныя намъ графомъ Шарни, касаются всѣхъ.
— Во первыхъ, государь, началъ Шарни, — все идетъ хорошо, и въ два часа утра еще никто не подозрѣвалъ о вашемъ бѣгствѣ.
Всѣ вздохнули съ облегченіемъ.
Потомъ посыпались вопросы.
Шарни разсказалъ о своемъ пріѣздѣ въ Парижъ, какъ онъ встрѣтилъ на улицѣ Эшелль патруль патріотовъ, какъ они его допрашивали, и какъ онъ убѣдилъ ихъ, что король въ постели и спитъ.
Онъ разсказалъ далѣе, какъ, пріѣхавъ въ Тюльери, гдѣ также все было спокойно, какъ всегда, онъ прошелъ въ свою комнату, переодѣлся, спустился по корридору короля, и такимъ образомъ убѣдился, что никто и не подозрѣвалъ о бѣгствѣ королевской семьи, даже самъ Гувіонъ, который, видя всю безполезность караульныхъ, приставленныхъ имъ къ королевскимъ покоямъ, распустилъ всѣхъ по домамъ.
Тогда Шарни вернулся къ своей лошади, которую онъ поручилъ держать во дворѣ одному изъ ночныхъ дежурныхъ и, полагая, что на парижской почтовой станціи ему будетъ трудно достать въ такой поздній часъ верховую лошадь, вернулся въ Бонди на той-же самой лошади.
Эта несчастная лошадь пришла полумертвой; но все таки пришла, а это было главное.
Тамъ графъ взялъ свѣжую лошадь и продолжалъ свой путь.
Впрочемъ, на дорогѣ онъ не замѣтилъ ничего тревожнаго.
Королева нашла нужнымъ протянуть руку Шарни: привезенныя имъ хорошія извѣстія заслуживали подобной милости.
Шарни почтительно поцѣловалъ руку королевы.
Всѣ усѣлись въ карету. Она тронулась. Шарни ѣхалъ рядомъ.
На слѣдующей станціи нашли приготовленныхъ лошадей, только не достало верховой лошади для Шарни.
Изидоръ не могъ заказать ее, такъ какъ не зналъ, что она понадобится его брату.
Поэтому изъ за этой лошади произошла задержка. Карета поѣхала. Черезъ пять минутъ и Шарни сидѣлъ на конѣ.
Впрочемъ, было рѣшено, что онъ будетъ слѣдовать за каретой, а не конвоировать ее.
Онъ ѣхали, за нею настолько близко, что королева, высунувшись изъ окна, могла видѣть его, и на каждой станціи онъ поспѣвалъ перекинуться нѣсколькими словами съ высокими путешественниками.
Шарни только что перемѣнилъ лошадь въ Монмирайлѣ; онъ полагалъ, что карета опередила его на четверть часа, когда вдругъ, при поворотѣ на одну улицу, его лошадь наткнулась на остановившуюся карету и на обоихъ тѣлохранителей, старавшихся поправить постромки.
Графъ соскочилъ съ лошади и просунулъ голову въ карету, чтобы посовѣтовать королю спрятаться, а королевѣ не тревожиться; потомъ онъ открылъ ящики, куда были положены всѣ инструменты и всѣ предметы, необходимые при всевозможныхъ случайностяхъ: тамъ нашлась и пара постромокъ; онъ взялъ одну изъ нихъ и замѣнилъ лопнувшую.
Тѣлохранители воспользовались этой остановкой, чтобы потребовать свое оружіе. Но король положительно воспротивился этому. Ему возразили, что это необходимо на случай, еслибы карета была задержана; но онъ отвѣтилъ, что ни въ какомъ случаѣ не желаетъ, чтобы изъ за него проливалась кровь.
Наконецъ, постромка была готова, ящикъ запертъ; тѣлохранители заняли свои мѣста, Шарни вскочилъ на сѣдло, и карета поѣхала.
Опять было потеряно болѣе получаса, а между тѣмъ, каждая потерянная минута была незамѣнима.
Въ два часа пріѣхали въ Шалонъ.
— Если мы спокойно доѣдемъ до Шалона и насъ не арестуютъ, все пойдетъ хорошо! сказалъ король.
Они спокойно доѣхали до Шалона и мѣняли лошадей.
Король показался на секунду. Среди группы, образовавшейся вокругъ кареты, два человѣка съ особеннымъ вниманіемъ посмотрѣли на него.
Вдругъ одинъ изъ нихъ отошелъ и исчезъ. Другой подошелъ ближе.
— Государь, проговорила, онъ вполголоса, — не показывайтесь такъ, не то вы погубите себя.
Затѣмъ онъ обратился къ ямщикамъ:
— Ну-же, лѣнтяи! сказалъ онъ; — развѣ такъ служатъ честнымъ проѣзжимъ, которые платятъ тридцать су прогонныхъ?…
И онъ самъ принялся помогать ямщикамъ.
Это былъ станціонный смотритель.
Наконецъ, лошади были запряжены, форейторы на сѣдлахъ. Первый форейторъ хлестнулъ своихъ лошадей.
Вдругъ онѣ упали.
Удары кнута заставили ихъ подняться; карета собиралась трогаться, когда, въ свою очередь, упали обѣ лошади второго форейтора.
Самъ форейторъ свалился подъ лошадь.
Шарни, молча, схватилъ форейтора и вытащилъ его.
— О! сударь, воскликнулъ Шарни, обратясь къ станціонному смотрителю, какихъ лошадей вы дали намъ!
— Самыхъ лучшихъ въ конюшнѣ! отвѣтилъ тотъ.
Но лошади такъ запутались въ постромкахъ, что, чѣмъ болѣе онѣ старались подняться, тѣмъ болѣе путались въ нихъ.
Шарни бросился къ постромкамъ.
— Ну, сказалъ онъ, — распряжемъ и снова запряжемъ ихъ: это будетъ скорѣе
Станціонный смотритель снова принялся за дѣло, плача отъ отчаянія.
Тѣмъ временемъ тотъ человѣкъ, который отошелъ и пропалъ, побѣжалъ къ мэру и объявилъ ему, что въ эту самую минуту король и королевская семья мѣняютъ на станціи лошадей, и потребовалъ у него приказа объ арестѣ.
Къ счастію, мэръ оказался умѣреннымъ республиканцемъ или не хотѣлъ брать на себя такой отвѣтственности. Вмѣсто того чтобы самому пойти въ этомъ удостовѣриться, онъ начала, требовать всевозможныхъ объясненій, сталъ отрицать возможность подобной вещи и, наконецъ, прижатый къ стѣнѣ, явился на почтовую станцію въ ту минуту, когда карета поворачивала за уголъ улицы.
Но было потеряно болѣе двадцати минутъ.
Въ королевской каретѣ всѣ были сильно встревожены. Лошади, безъ всякой видимой причины падающія однѣ вслѣдъ за другими, напомнили королевѣ свѣчи, сами собою потухшія.
Тѣмъ не менѣе, выѣзжая изъ ворогъ города, король, королева и г-жа Елизавета воскликнули:
— Мы спасены!
Но сто шаговъ далѣе, какой-то человѣкъ бросился къ каретѣ, просунулъ голову въ дверцы и крикнулъ высокимъ путешественникамъ:
— Принятыя вами мѣры никуда не годятся; вы будете арестованы!
Королева вскрикнула; человѣкъ бросился въ сторону и скрылся въ лѣсу.
Къ счастью, оставалось всего четверть лье де-Понъ-де-Сомвелля, гдѣ они найдутъ г-на де-Шуазеля и его сорокъ гусаръ.
Но уже было три часа пополудни, и они запоздали почти на четыре часа!…
XIV.
Судьба.[править]
Читатель помнитъ, что герцогъ Шуазель поѣхалъ на почтовыхъ съ Леонаромъ, бывшимъ въ отчаяніи, что оставилъ отпертой дверь своей комнаты, увезъ шляпу и сюртука, своего брата и принуждена, не исполнить обѣщанія, даннаго г-жѣ де-л’Аажъ причесать ее.
Бѣднаго Леонара нѣсколько утѣшило положительное обѣщаніе герцога, что онъ отвезетъ его всего за три лье, дастъ ему одно важное порученіе отъ королевы, и затѣмъ предоставить ему полную свободу.
Поэтому, пріѣхавъ въ Бонди и почувствовавъ, что карета останавливается, онъ приготовился выйти.
Но герцогъ остановилъ его словами:
— Еще не здѣсь.
Лошади были заказаны заранѣе; черезъ нѣсколько минутъ все было готово, и карета быстро покатила далѣе.
— Но куда же мы ѣдемъ? спросилъ бѣдный Леонаръ.
— Не все ли вамъ равно, только бы завтра утромъ вамъ вернуться? отвѣтила. герцогъ.
— Правда, только бы мнѣ быть въ Тюльери къ десяти часамъ, чтобы причесать королеву.
— Вотъ все, что вамъ надо, не такъ-ли?
— Конечно… Только, было бы не дурно, еслибы я раньше попалъ туда; покрайней мѣрѣ я-бы могъ успокоить моего брата и объяснить г-жѣ де-л’Аажъ, что я не по своей волѣ не исполнила, своего обѣщанія.
— Если дѣло только въ этомъ, то успокойтесь, любезный Леонаръ, все отлично устроится.
Леонаръ не имѣлъ никакого основанія полагать, что г-нъ Шуазель похитилъ его; и онъ успокоился, по крайней мѣрѣ, въ ту минуту.
Но когда они пріѣхали въ Клэ, и онъ увидѣлъ, что запрягаютъ свѣжихъ лошадей и нѣтъ и рѣчи объ остановкѣ, онъ снова пришелъ въ отчаяніе.
— Что это значитъ, г-нъ герцогъ, воскликнулъ несчастный, — ужъ не ѣдемъ ли мы на край свѣта?
— Послушайте, Леонаръ, серьезно заговорилъ съ нимъ герцогъ, — я везу васъ не на дачу по сосѣдству съ Парижемъ, а на границу.
Леонаръ вскрикнулъ, оперся руками о колѣни и съ испугомъ смотрѣлъ на герцога.
— На… на… границу?… бормоталъ онъ.
— Да, любезный Леонаръ. Я долженъ найти тамъ, въ моемъ полку, очень важное письмо для королевы. Такъ какъ мнѣ самому никакъ нельзя передать его ей, то необходимо было имѣть кого нибудь вѣрнаго, съ кѣмъ-бы переслать его ей: она избрала васъ, такъ какъ, зная вашу преданность ей, считаетъ васъ наиболѣе заслуживающимъ ея довѣрія.
— О! конечно, я заслуживаю довѣріе королевы! воскликнулъ Леонаръ. — Но какъ я вернусь? Вѣдь я въ легкихъ башмакахъ, бѣлыхъ шелковыхъ чулкахъ, шелковыхъ брюкахъ. У меня нѣтъ съ собою ни бѣлья, ни денегъ.
Честный малый забылъ, что у него въ карманахъ было болѣе чѣмъ на два милліона брильянтовъ королевы.
— Не безпокойтесь мой другъ, сказала, герцогъ; — у меня въ каретѣ есть сапоги, платье, бѣлье, деньги, однимъ словомъ все, что вамъ понадобится, и вы ни въ чемъ не будете имѣть недостатка.
— Конечно, г-нъ герцогъ, я увѣренъ, что съ вами я не буду ни въ чемъ терпѣть недостатка; но мой бѣдный брать, у котораго я взяла, шляпу и плащъ?.. но бѣдная г-жа де-л’Аажъ, которую одинъ я хорошо причесываю… Господи! Господи! какъ-то все это кончится?
— Очень хорошо, любезный Леонаръ; по крайней мѣрѣ, я такъ полагаю.
Они неслись, какъ вихрь. Шуазель приказалъ своему курьеру приготовить двѣ кровати и ужинъ въ Монмирайлѣ, гдѣ намѣревался ночевать.
Въ Монмирайлѣ путешественники нашли постланныя постели и готовый ужинъ.
Еслибы не сюртукъ и шляпа брата и не сокрушенье о необходимости обмануть г-жу дел’Аажъ, Леонаръ совсѣмъ бы утѣшился. По временамъ у него вырывались восклицанія, которыя показывали, насколько его гордость была польщена тѣмъ, что королева выбрала именно его для того важнаго порученія, какое будетъ возложено на него.
Послѣ ужина путешественники легли спать, причемъ герцогъ Шуазель приказалъ приготовить свою карету къ четыремъ часамъ утра.
Въ три четверти четвертаго должны были постучать въ его дверь, чтобы разбудить его, если онъ еще будетъ спать.
Въ три часа Шуазель еще не смыкалъ глазъ, когда изъ своей комнаты, находившейся надъ воротами станціи, онъ услышалъ стукъ кареты вмѣстѣ съ хлопаньемъ бича, чѣмъ ямщики всегда возвѣщаютъ о своемъ пріѣздѣ.
Соскочить съ постели и подбѣжать къ окну, было для герцога дѣломъ одной секунды.
У ворогъ стоялъ кабріолетъ. Изъ него вышли два человѣка въ мундирахъ національной гвардіи и настоятельно потребовали лошадей.
Что это были за національные гвардейцы? что имъ было нужно въ три часа утра? отчего они съ такой настойчивостью требовали лошадей?
Шуазель позвалъ своего слугу и приказалъ запрягать. Потомъ онъ разбудилъ Леонара.
Они оба легли спать одѣтыми, а потому были готовы въ одну секунду.
Когда они вышли, обѣ кареты были запряжены.
Шуазель приказалъ ямщику пустить впередъ карету національныхъ гвардейцевъ, но слѣдовать за нею такъ, чтобы ни минуты не терять ее изъ вида.
Онъ осмотрѣлъ пистолеты, хранившіеся въ карманахъ его кареты и прибавилъ въ нихъ пороху, что нѣсколько встревожило Леонара.
Они проѣхали около полтора лье. Между Этожъ и Шентри кабріолетъ повернулъ на проселочную дорогу, по направленію къ Жалону и Эпернэй.
Національные гвардейцы, которыхъ Шуазель заподозрилъ въ зломъ умыслѣ, оказались двумя честными гражданами, возвращавшимися къ себѣ домой изъ ла Ферте.
Шуазель спокойно продолжалъ свой путь.
Въ десять часовъ онъ проѣхалъ Шалонь; въ одиннадцать добрался до Понъ-де-Соммвелля.
Онъ справился: гусары еще не прибыли.
Онъ остановился у почтовой станціи, вышелъ изъ экипажа, потребовалъ себѣ комнату и надѣлъ мундиръ.
Леонаръ смотрѣлъ на все это съ большой тревогой; его вздохи тронули Шуазеля.
— Леонаръ, сказалъ онъ, — пора сообщить вамъ всю правду.
— Какъ, правду! чрезвычайно удивился Леонаръ; — развѣ я еще не знаю правды?
— Вы знаете только одну часть, а я вамъ скалку все остальное.
Леонаръ сложилъ руки.
— Вы преданы королю и королевѣ, не правда ли, любезный Леонаръ?
— На жизнь и смерть, г-нъ герцогъ!
— Ну такъ черезъ два часа они будутъ здѣсь.
— О! Господи, можетъ ли быть? воскликнулъ бѣдный малый.
— Да, здѣсь, съ дѣтьми и г-жей Елизаветой… Вы знаете, какія имъ угрожали опасности? (Леонаръ утвердительно кивнулъ головой). Какія опасности еще имъ угрожаютъ? (Леонаръ поднялъ глаза къ небу). И такъ, черезъ два часа они будутъ спасены!..
Леонаръ не могъ отвѣчать; онъ плакалъ горячими слезами. Однако, ему удалось пробормотать:
— Черезъ два часа здѣсь? увѣрены ли вы въ этомъ?
— Да, черезъ два часа. Они должны были выѣхать изъ Тюльери вчера вечеромъ въ одиннадцать или въ половинѣ двѣнадцатаго и должны были пріѣхать въ Шалонъ въ полдень. Положимъ еще полтора часа на проѣздъ тѣхъ четырехъ лье, что мы сейчасъ проѣхали; они будутъ здѣсь самое позднее въ два часа. Мы спросимъ обѣдъ. Я жду отрядъ гусаръ, который приведетъ сюда г-нъ де-Гогла. Мы постараемся какъ можно дольше просидѣть за обѣдомъ.
— О! герцогъ, перебилъ Леонаръ, — я совсѣмъ не голоденъ.
— Ничего, вы сдѣлаете надъ собою усиліе и покушаете.
— Хорошо, герцогъ.
— И такъ, мы насколько возможно затянемъ обѣдъ, чтобы имѣть предлогъ оставаться здѣсь… А! да вотъ и сами гусары!
Дѣйствительно, послышались трубы и топотъ лошадей.
Въ ту же минуту Гогла вошелъ въ комнату и передалъ герцогу Шуазелю пакетъ отъ Булье.
Въ этомъ пакетѣ находились шесть бланокъ и дубликатъ именного приказа короля всѣмъ офицерамъ арміи, не смотря на ихъ чины и старшинство, повиноваться герцогу Шуазелю.
Шуазель приказалъ пустить лошадей на траву, роздалъ гусарамъ хлѣбъ и вино, и самъ усѣлся за столъ.
Извѣстія, привезенныя Гогла, были не утѣшительныя: вездѣ на дорогѣ онъ нашелъ сильное возбужденіе. Уже больше года распускали слухи объ отъѣздѣ короля не только въ Парижѣ, но и въ провинціи, и эти подозрѣнія еще увеличились, когда отряды различныхъ корпусовъ заняли Сенъ-Менгульдъ и Вареннъ.
Онъ, даже, слышалъ набатъ въ одной изъ коммунъ но сосѣдству.
Всего этого было слишкомъ достаточно, чтобы отнять аппетитъ у герцога Шуазеля. Просидѣвъ цѣлый часъ за столомъ, онъ всталъ, когда пробило половина перваго, и, передавъ надзоръ за отрядомъ Будэ, пошелъ на большую дорогу, которая, при въѣздѣ въ Понъ-де-Соммвелль, тянулась по возвышенности, такъ что даль была видна болѣе, чѣмъ на полъ лье.
На дорогѣ не показывалось ни курьера, ни кареты; но въ этомъ еще не было ничего удивительнаго. Шуазель, принимая въ разсчетъ всякія мелкія случайности, ожидалъ курьера черезъ часъ или полтора, а короля часа черезъ два.
Между тѣмъ, время шло, а онъ ничего не видѣлъ на дорогѣ, по крайней мѣрѣ, ничего похожаго на то, что онъ такъ ждалъ.
Каждыя пять минутъ Шуазель вынималъ часы, и при этомъ Леонаръ всякій разъ говорилъ:
— О! они не пріѣдутъ… Мои бѣдные господа! навѣрное, съ ними случилось несчастье!
Бѣдный малый своимъ отчаяніемъ, еще увеличивалъ безпокойство Шуазеля.
Въ половинѣ третьяго, въ три, въ половинѣ четвертаго не было ни курьера, ни кареты! Читатель помнитъ, что только въ три часа король выѣхалъ изъ Шалона.
Но въ то время, какъ Шуазель ожидалъ на дорогѣ, судьба подготовляла въ Понъ-де-Сомвеллѣ событіе, которое должно было имѣть самое большое вліяніе на описываемую нами драму.
Судьба, повторяемъ это слово, устроила такъ, что всего за нѣсколько дней до этого, крестьяне, жившіе на землѣ, принадлежавшей г-жѣ д’Ельбефь и лежавшей близъ Понъ-де-Сомвелля, отказались платить подати. Имъ пригрозили военной экзекуціей. Но федерація уже принесла свои плоды, и крестьяне сосѣднихъ деревень обѣщали имъ свою помощь, если эту угрозу приведутъ, въ исполненіе.
Увидя прибывшихъ и остановившихся гусаръ, крестьяне вообразили, что они явились съ враждебными цѣлями.
Немедленно были посланы гонцы во всѣ сосѣднія деревни, и около трехъ часовъ во всемъ околоткѣ стали бить въ набатъ.
Услыша этотъ звонъ Шуазель вернулся въ Понъ-де-Сомвелль, гдѣ нашелъ своего поручика, Будэ, въ большой тревогѣ.
Глухія угрозы сыпались на гусара, бывшихъ въ то время самымъ ненавистнымъ, изъ всѣхъ, полковъ. Крестьяне издѣвались надъ ними и подъ самымъ ихъ носомъ распѣвали только что сложенную пѣсню:
Les hussards sont des gueux;
Mais nous nous moquons d’eux!1)
1) Гусары бездѣльники, но мы смѣемся надъ ними.
Это еще не все. Нѣкоторые изъ нихъ, лучше освѣдомленные или болѣе проницательные, начали поговаривать, что гусары пришли не для экзекуціи крестьянъ г-жи д’Ельбефъ, но чтобы ждать короля и королеву.
Тѣмъ временемъ пробило четыре часа, но не показывался ни курьеръ, ни карета.
Шуазель все-таки рѣшился подождать. Онъ приказалъ запречь лошадей въ свою карету, взялъ брильянты у Леонара и отправилъ его въ Вареннъ, приказавъ ему сказать, проѣзжая черезъ Сенъ-Менгульдъ г-ну Дандоину, черезъ Клермонъ, г-ну Дама и черезъ Вареннъ г-ну Булье сыну о положеніи, въ какомъ онъ очутился.
Затѣмъ, чтобы успокоить общее возбужденіе, онъ объявилъ, что и онъ и его гусары явились сюда не для того, чтобы дѣйствовать противъ крестьянъ г-жи д’Ельбефъ, но чтобы подождать и конвоировать казну, которую военный министръ, посылаетъ въ армію.
Но это объясненіе, успокоивъ раздраженіе однихъ, подтвердило подозрѣнія другихъ. Весьма вѣроятно, что герцогъ Шуазель ожидаетъ не казну, а короля и королеву, говорили нѣкоторые.
Черезъ четверть часа Шуазель и его гусары были такъ окружены и стиснуты, что онъ понялъ, что имъ невозможно долѣе тамъ оставаться, и что если къ несчастью король и королева пріѣдутъ въ эту минуту, онъ и его сорокъ гусаръ будутъ, не въ силахъ защитить ихъ.
Онъ принялъ на себя обязанность устроить такъ, чтобы карета короля продолжала путь безъ препятствій.
Его присутствіе вмѣсто защиты сдѣлалось препятствіемъ.
Самое лучшее, что ему оставалось дѣлать, даже въ случаѣ пріѣзда короля, это удалиться.
Дѣйствительно, его отъѣздъ очиститъ дорогу.
Но нужно найти предлогъ для отъѣзда.
Станціонный смотритель стоялъ тутъ же среди пяти или шести сотъ любопытныхъ, которыхъ одно слово могло обратить въ враговъ.
Онъ, какъ и другіе, смотрѣлъ на Шуазеля, скрестивъ руки на груди.
— Сударь, сказалъ ему герцогъ, — не слыхали ли вы о транспортѣ денегъ, посланныхъ на этихъ дняхъ въ Мецъ?
— Сегодня утромъ провезли сто тысячъ, экю подъ конвоемъ двухъ жандармовъ, отвѣтилъ станціонный смотритель.
— Неужели? проговорилъ. Шуазель, очень удивленный и обрадованный, что случай такъ ему благопріятствовалъ.
— Еще бы! сказалъ одинъ жандармъ, — вѣдь я самъ съ Робиномъ и конвоировалъ его.
— Значитъ, проговорилъ Шуазель, спокойно обратясь къ г-ну Гогла, — значитъ, министръ предпочелъ такой способъ отправки и, такъ какъ наше присутствіе здѣсь лишнее, то, полагаю, мы можемъ удалиться. Итакъ, гусары, взнуздывайте лошадей.
Гусары, нѣсколько встревоженные, съ большой готовностью исполнили этотъ приказъ.. Въ одну минуту лошади были взнузданы, и гусары вскочили на нихъ.
Они выстроились въ линію.
Шуазель проѣхалъ передъ фронтомъ, линіи, бросилъ взглядъ въ сторону Шалона и сказалъ, со вздохомъ:
— Ну, гусары, по четыре въ рядъ и шагомъ!
Они выѣхали изъ Понъ-де-Сомвелля съ трубачами впереди, когда часы пробили половину шестого.
Отъѣхавъ шаговъ двѣсти отъ деревни, Шуазель свернулъ на проселочную дорогу, чтобы избѣжать Сенъ-Менгульда, гдѣ, какъ онъ слышалъ, также царило сильное волненіе.
Въ эту самую минуту къ почтовой станціи подъѣхалъ Изидоръ Шарни, подгоняя шпорами и кнутомъ свою лошадь, на которой онъ въ два часа сдѣлалъ всего четыре лье. Пока ему сѣдлали свѣжую, онъ спросилъ, не видалъ ли кто отряда гусаръ; ему сказали, что всего четверть часа тому назадъ они уѣхали шагомъ по дорогѣ къ Сенъ-Менгульду. Изидоръ заказалъ лошадей, и, надѣясь догнать герцога Шуазеля и остановить его отступленіе, помчался на свѣжей лошади.
Шуазель, какъ мы видѣли, свернулъ съ дороги на Сенъ-Менгульдъ на проселочную, въ ту самую минуту, какъ виконтъ Шарни подъѣзжалъ къ почтовой станціи, такъ что виконтъ Шарни никакъ не могъ догнать его.
XXV.
Судьба.[править]
Десять минутъ послѣ отъѣзда Изидора, пріѣхала карета короля.
Какъ предвидѣлъ Шуазель, сборище совершенно разсѣялось.
Графъ Шарни зналъ, что въ Понъ-де-Соммвеллѣ долженъ былъ, находиться первый отрядъ войскъ, а потому не счелъ нужнымъ оставаться назади: онъ скакалъ у дверецъ кареты, подгоняя ямщиковъ, которые точно по чьему-то приказу старались ѣхать какъ можно медленнѣе.
Пріѣхавъ въ Понъ-де-Соммвелль и не найдя ни гусаръ, ни герцога Шуазеля, король съ безпокойствомъ высунулъ голову изъ кареты.
— Бога ради, государь, не показывайтесь, я пойду справиться, сказалъ Шарни.
Онъ вошелъ на почтовую станцію. Черезъ пять минутъ онъ все разузналъ и передалъ королю.
Король понялъ, что Шуазель уѣхалъ, для того, чтобы очистить для него путь. Надо было торопиться и какъ можно скорѣе пріѣхать въ Сенъ-Менгульдъ, гдѣ они найдутъ и гусаръ и драгунъ.
Передъ самымъ отъѣздомъ. Шарни приблизился къ дверцамъ кареты:
— Какъ прикажете, государыня, ѣхать ли мнѣ впередъ? слѣдовать ли позади? спросилъ онъ, не сходя съ лошади.
— Не покидайте меня, сказала королева.
Шарни поклонился и поѣхалъ рядомъ съ каретой.
Между тѣмъ Изидоръ скакалъ впередъ, не понимая, почему такъ пустынна эта дорога, проведенная по такой прямой линіи, что въ нѣкоторыхъ мѣстахъ можно было видѣть впередъ на разстояніи одной или даже полутора лье.
Встревоженный, онъ пришпоривалъ свою лошадь, опережая карету болѣе, чѣмъ онъ это дѣлалъ до сихъ поръ; онъ опасался, какъ-бы жители Сенъ-Менгульда не отнеслись такъ же враждебно къ драгунамъ Дандоина, какъ жители Понъ-де-Саммвилля отнеслись къ гусарамъ Шуазеля.
Онъ не ошибся. При въѣздѣ въ Сенъ-Менгульдъ ему бросилось въ глаза множество національныхъ гвардейцевъ, разсыпанныхъ по улицамъ; то были первые, встрѣченные имъ, послы Парижа.
Весь городъ казался въ волненіи, а изъ отдаленнаго квартала слышался бой барабана.
Виконтъ ѣхалъ но улицамъ, дѣлая видъ, что не замѣчаетъ этого возбужденія; онъ проѣхалъ, городскую площадь и остановился у почтовой станціи.
Проѣзжая по площади, онъ увидѣлъ двѣнадцать драгунъ въ полицейскихъ шапкахъ, сидѣвшихъ на скамейкѣ.
Въ нѣсколькихъ шагахъ отъ нихъ, въ окнѣ нижняго этажа стоялъ маркизъ Дандоинъ, тоже въ полицейской шапкѣ и съ хлыстомъ въ рукѣ.
Изидоръ проѣхалъ не останавливаясь и какъ бы ничего не видя. Онъ полагалъ, что Дандоинъ., зная, какой долженъ быть костюмъ, королевскихъ курьеровъ, узнаетъ, его, и, слѣдовательно, не нуждается въ другихъ признакахъ.
У дверей почтовой станціи стоялъ молодой человѣкъ двадцати восьми лѣтъ, съ волосами, подстриженными à la Titus, какъ тогда носили патріоты, съ бакенбардами, обрамлявшими его лицо, и въ одномъ халатѣ.
Изидоръ осматривался къ кому бы обратиться.
— Что вамъ угодно, сударь? спросилъ, молодой человѣкъ съ черными бакенбардами.
— Поговорить съ станціоннымъ смотрителемъ, сказалъ Изидоръ,.
— Станціонный смотритель не на долго отлучился, сударь; но я сынъ его, Жанъ-Батистъ Друэ… Если я могу его замѣнить, скажите, что вамъ нужно.
Молодой человѣкъ подчеркнулъ свое имя: Жанъ-Батистъ Друэ, точно предчувствовалъ., какую роковую извѣстность его имя пріобрѣтетъ въ исторіи.
— Я желаю шесть почтовыхъ лошадей для двухъ каретъ, слѣдующихъ за мною.
Друэ утвердительно кивнулъ головой въ знакъ, того, что курьеръ получитъ то, чего проситъ и, пройдя во дворъ, крикнулъ:
— Эй, ямщики! шесть лошадей для двухъ каретъ и одну верховую для курьера.
Въ эту минуту подошелъ маркизъ Дандоинъ.
— Сударь, обратился онъ къ Изидору, — вы ѣдете впереди кареты короля, не правда ли?
— Да, маркизъ, и я очень удивленъ, видя васъ и вашихъ солдатъ, въ полицейскихъ шапкахъ.
— Насъ никто не предупредилъ; кромѣ того, намъ выказываютъ большое недоброжелательство, стараются перетянуть на свою сторону моихъ людей. Что мы должны дѣлать?
— Когда король будетъ проѣзжать, наблюдайте за каретой, дѣйствуйте сообразно съ обстоятельствами и уѣзжайте черезъ полчаса послѣ отъѣзда королевской семьи, чтобы служить ей арьергардомъ..
Тугъ онъ вдругъ остановился.
— Тише, проговорилъ онъ, — насъ подслушиваютъ, пожалуй, уже все слышали. Идите къ вашему эскадрону и сдѣлайте все возможное, чтобы поддержать въ вашихъ людяхъ вѣрность долгу.
Дѣйствительно, Друэ стоялъ въ дверяхъ кухни, гдѣ происходилъ этотъ разговоръ.
Дандоинъ удалился.
Въ ту же минуту послышалось хлопанье бича, показалась каретъ, проѣхала площадь и остановилась у станціи.
На шумъ, произведенный ею, сбѣжалось населеніе и съ любопытствомъ остановилось по близости.
Дандоинъ, непременно желая объяснить королю, отчего онъ нашелъ его и его людей не подъ ружьемъ, поспѣшилъ къ дверцамъ съ шапкой полицейскаго въ рукѣ и со всевозможными знаками почтенія началъ извиняться передъ королемъ и королевской семьей.
Король, отвѣчая ему, нѣсколько разъ высовывалъ голову.
Изидоръ, совсѣмъ готовый къ отъѣзду, стоялъ рядомъ съ Друэ, который очень внимательно заглядывалъ въ карету. Въ прошедшемъ году онъ былъ въ Парижѣ на праздникѣ Федераціи, видѣлъ короля, и теперь лицо его ему казалось знакомымъ.
Въ то самое утро Друэ получилъ значительную сумму въ ассигнаціяхъ и осмотрѣлъ одну за другою всѣ ассигнаціи, украшенныя портретомъ короля, чтобы узнать, нѣтъ ли между ними фальшивыхъ, и эти портреты короля, сохранившіеся въ его памяти, казалось кричали ему: „этотъ человѣкъ передъ тобой, — король“!
Онъ вынулъ изъ кармана ассигнацію, сравнилъ оригиналъ съ портретомъ и пробормоталъ:
— Рѣшительно, это онъ!
Изидоръ перешелъ на другую сторону кареты; его брать закрывалъ собою дверцу, о которую облокотилась королева.
— Короля узнали! шепнулъ онъ ему; — поторопи съ отъѣздомъ и хорошенько замѣть того высокаго брюнета… Онъ сынъ станціоннаго смотрителя; это онъ узналъ короля. Его зовутъ Жанъ-Батистъ Друэ.
— Хорошо! проговорилъ Оливье, — я буду наблюдать за нимъ; уѣзжай!
Изидоръ помчался, чтобы заказать лошадей въ Клермонѣ.
Она, едва доѣхалъ до конца города, какъ ямщики и форейторы, которымъ Мальденъ и Валори пообѣщали по экю прогонныхъ, разогнали лошадей, и карета быстро помчалась.
Графъ не терялъ изъ вида Друэ.
Друэ не шевельнулся: онъ сказалъ только два слова на ухо одному изъ конюховъ.
Шарни подошелъ къ нему.
— Сударь, сказалъ онъ ему, — развѣ не было заказано лошади для меня?
— Какъ же, было заказано; но лошадей нѣтъ болѣе.
— Какъ! нѣтъ болѣе лошадей! а что это за лошадь, которую сѣдлаютъ на дворѣ?
— Это моя.
— Не можете ли вы мнѣ ее уступить, сударь? Я заплачу все, что потребуется.
— Невозможно, сударь! уже становится поздно, а у меня есть дѣло, которое я не могу отложить.
Настаивать, значило возбудить подозрѣніе; попробовать отнять лошадь силой, значило все испортить.
Кромѣ того Шарни нашелъ средство, все примирявшее.
Онъ прямо подошелъ къ маркизу Дандоину, слѣдившему глазами за королевской каретой до поворота улицы.
Дандоинъ почувствовалъ, какъ чья-то рука легла ему на плечо.
Онъ обернулся.
— Шш! сказалъ Оливье, — это я, графъ Шарни. Для меня не нашлось лошади на станціи, возьмите лошадь у одного изъ вашихъ драгунъ и дайте ее мнѣ; я непремѣнно долженъ ѣхать вслѣдъ за королемъ и королевой! Я одинъ знаю, гдѣ находится Шуазель, и если я не поѣду къ нему, король можетъ остаться въ Вареннѣ.
— Графъ, отвѣтилъ Дандоинъ, — я вамъ дамъ лошадь не одного изъ моихъ солдатъ, а свою собственную.
— Охотно принимаю ее. Спасеніе короля и всей королевской семьи зависитъ отъ малѣйшей случайности. Чѣмъ лучше будетъ лошадь, тѣмъ лучше будетъ удача!
Они оба пошли пѣшкомъ къ квартирѣ маркиза Дандоина.
Прежде чѣмъ уйти, Шарни поручилъ гоффурьеру наблюдать за Друэ.
Къ несчастью домъ маркиза находился въ пятистахъ шагахъ отъ площади. Пока сѣдлали лошадей, прошло по крайней мѣрѣ четверть часа; мы говоримъ лошадей, потому что и Дандоинъ собрался ѣхать и, на основаніи приказа короля, намѣревался присоединиться къ каретѣ и образовать авангардъ.
Вдругъ Шарни послышались громкіе крики съ улицы, а между криками слова: „король! королева!“
Онъ поспѣшно выбѣжалъ изъ дома, попросивъ Дандоина прислать ему лошадь на площадь.
Дѣйствительно, весь городъ былъ въ смятеніи. Едва Дандоинъ и Шарни ушли съ площади, какъ Друэ, точно только этого и ждавшій, громко сказалъ:
— Эта карета, только что проѣхавшая, карета короля! Король, королева и королевскія дѣти находятся въ ней!
Съ этими словами онъ вскочилъ на лошадь. Нѣкоторые изъ присутствовавшихъ хотѣли удержать его.
— Куда онъ ѣдетъ? что онъ хочетъ дѣлать? что у него за планъ?
Онъ шепотомъ отвѣтилъ имъ:
— Полковникъ и отрядъ драгунъ тутъ… Невозможно было арестовать короля безъ столкновенія, которое могло для насъ плохо кончиться. То, чего я не сдѣлалъ здѣсь, я сдѣлаю въ Клермонѣ… Задержите драгунъ, вотъ все, о чемъ я прошу васъ.
Сказавъ это, онъ поскакалъ вслѣдъ за королемъ.
Тогда-то распространился слухъ, что король и королева находились въ только что проѣхавшей каретѣ, а этотъ слухъ возбудилъ крики, услышанные Шарни.
На эти крики прибѣжалъ мэръ и весь муниципалитетъ. Мэръ началъ просить драгунъ вернуться въ казармы, такъ какъ уже пробило восемь.
Шарни все слышалъ: короля узнали, Друэ уѣхалъ; онъ былъ внѣ себя отъ нетерпѣнія.
Въ эту минуту присоединился къ нему Дандоинъ.
— Лошади! лошади! крикнулъ ему Шарни, какъ только увидалъ его.
— Ихъ сейчасъ приведутъ, отвѣтилъ Дандоинъ.
— Приказали вы положить пистолеты въ кобуру моей лошади?
— Да.
— Заряжены они?
— Я самъ зарядилъ ихъ.
— Хорошо. Теперь все зависитъ отъ скорости бѣга вашей лошади. Я долженъ догнать человѣка, опередившаго меня на четверть часа, и убить его.
— Какъ! убить его?
— Да! если я его не убью, все пропало.
— Чортъ побери! въ такомъ случаѣ, пойдемте на встрѣчу лошадямъ!
— Не обращайте на меня вниманія, займитесь вашими драгунами, которыхъ подговариваютъ къ бунту… Вотъ, видите, мэръ что-то ораторствуетъ передъ ними? Вамъ тоже нельзя терять времени; идите, идите!
Въ эту минуту слуга привелъ лошадей. Шарни, не разбирая, вскочилъ на ближайшую, вырвалъ узду изъ рукъ слуги, схватилъ поводья, пришпорилъ лошадь и помчался во весь духъ по слѣдамъ Друэ, не обративъ вниманія на то, что кричалъ ему маркизъ.
А между тѣмъ, слова маркиза, унесенныя вѣтромъ, имѣли большое значеніе.
— Вы взяли мою лошадь вмѣсто вашей! кричалъ г-нъ Дандоинъ, — тамъ пистолеты не заряжены!
XXVI.
Судьба.[править]
Между тѣмъ, карета короля, предшествуемая Изидоромъ, мчалась по дорогѣ изъ Сенъ-Менгульда въ Клермонъ.
Какъ мы сказали, наступилъ вечеръ; пробило восемь часовъ и карета въѣхала въ Аргоннскій лѣсъ, тянувшійся вдоль дороги.
Шарни не могъ предупредить королеву о томъ, что ему придется отстать, такъ какъ она уѣхала прежде, чѣмъ Друэ отказался дать ему лошадь.
Выѣхавъ изъ города, королева замѣтила, что ея всадника нѣтъ у дверей кареты; но не было никакой возможности ни велѣлъ ѣхать медленнѣе, ни распросить форейторовъ.
Десять разъ, быть можетъ, королева высовывалась изъ кареты, чтобы смотрѣть назадъ: но ничего не видѣла.
Одинъ разъ ей показалось, будто кто-то ѣдетъ вдали; но этотъ всадникъ вскорѣ скрылся въ надвигающемся ночномъ сумракѣ.
Между тѣмъ какъ Изидоръ — ибо для лучшаго пониманія событій и для большей ясности этого ужаснаго путешествія, мы должны переходить поочередно отъ одного дѣйствующаго лица къ другому, — между тѣмъ, какъ Изидоръ опередилъ карету короля на четверть лье, а эта карета, направляясь въ Клермонъ, въѣхала въ Аргоннскій лѣсъ, между тѣмъ, какъ Друэ скакалъ вслѣдъ за каретой, а Шарни вслѣдъ за Друэ, маркизъ Дандоинъ вернулся къ своему отряду и приказала» трубить, чтобы сѣдлали лошадей.
Но когда солдаты выступили, улицы оказались до того переполненными народомъ, что лошади не могли подвинуться ни на шагъ впередъ.
Среди толпы было до трехсотъ національныхъ гвардейцевъ въ мундирахъ и съ ружьями въ рукахъ.
Рискнуть вступить въ схватку, — а все показывало, что она будетъ жестокой, — значило погубить короля.
Гораздо лучше остаться и, оставшись, удержать здѣсь весь этотъ народъ. Г-нъ Дандоинъ вступилъ съ нимъ въ переговоры, спросилъ коноводовъ, чего они хотятъ, чего добиваются, что за причина этихъ угрозъ и этихъ враждебныхъ демонстрацій. Тѣмъ временемъ король можетъ доѣхать до Клермона, гдѣ найдетъ г-на Дама и его сто сорокъ драгунъ.
Будь у него сто сорокъ драгунъ, какъ у Дама, маркизъ Дандоинъ кое на что рѣшился бы; но у него было ихъ всего только тридцать. Что можно сдѣлать съ тридцатью драгунами противъ трехъ или четырехъ тысячъ человѣкъ?
Вступить въ переговоры, и, какъ мы видѣли, онъ это и сдѣлалъ. Въ половинѣ десятаго, королевская карета, которую Изидоръ опередилъ всего на нѣсколько сотъ шаговъ, такъ скоро ѣхала карета, прибыла въ Клермонъ: она употребила всего часъ съ четвертью, чтобы сдѣлать четыре лье, отдѣляющія одинъ городъ отъ другого.
Это до нѣкоторой степени объяснило королевѣ отсутствіе Шарни. Онъ догонитъ ихъ на слѣдующей станціи.
Передъ самымъ городомъ Дама ожидалъ короля. Его предупредилъ Леонаръ; онъ узналъ ливрею курьера и остановилъ Изидора.
— Извините, сударь, сказалъ онъ, — вы ѣдете передъ каретой короля?
— А вы, конечно, графъ Дама?
— Да.
— Дѣйствительно, я ѣду передъ королемъ. Соберите вашихъ драгунъ, графъ, и конвоируйте карету его величества.
— Но въ воздухѣ носится духъ возмущенія, который пугаетъ меня, и я долженъ вамъ признаться, что не могу поручиться за моихъ драгунъ, если они узнаютъ короля. Я вамъ могу только обѣщать, что когда карета проѣдетъ, я послѣдую за нею и закрою дорогу.
— Дѣлайте, какъ знаете, графъ, вотъ и король.
Изидоръ показалъ въ темнотѣ на подъѣзжавшую карету, за приближеніемъ которой можно было слѣдить по искрамъ, вырывавшимся изъ подъ копытъ лошадей.
Что касается его самого, то на его обязанность было спѣшить впередъ и заказывать лошадей.
Черезъ пять минутъ онъ остановился передъ почтовой станціей.
Почти въ одно время съ нимъ прискакалъ Дама съ пятью или съ шестью драгунами.
Затѣмъ карета короля.
Карета пріѣхала такъ скоро, что Изидоръ не успѣлъ пересѣсть на свѣжую лошадь. Эта карета, хотя не отличалась великолѣпіемъ, но была такъ необыкновенна, что обращала на себя общее вниманіе, и передъ каждой почтовой станціей вокругъ нея собиралась большая толпа.
Графъ Дама, стоялъ передъ дверцами, не показывая вида, что ему сколько нибудь знакомы высокіе путешественники.
Но ни король, ни королева не могли устоять противъ желанія распросить и разузнать.
Съ одной стороны король сдѣлалъ знакъ Дама, съ другой королева сдѣлалъ знака. Изидору.
— Это вы, г-нъ де-Дама? спросилъ король.
— Да, государь.
— Отчего ваши драгуны не подъ ружьемъ?
— Ваше величество изволили опоздать на пять часовъ. Мой эскадронъ былъ на коняхъ съ четырехъ часовъ по полудни. Я тянулъ сколько было возможно; но городъ началъ волноваться, даже мои драгуны стали дѣлать тревожныя предположенія. Если бы возстаніе вспыхнуло до проѣзда вашего величества, то забили бы въ набатъ, и дорога оказалась бы загражденной. Поэтому, я оставилъ всего человѣкъ двѣнадцать, а другихъ отправилъ на квартиры, только заперъ у себя трубы, чтобы, въ случаѣ нужды, трубить сборъ. Впрочемъ, вы сами видите, ваше величество, что все вышло къ лучшему, потому что дорога свободна.
— Очень хорошо, г-нъ де-Дама, сказалъ король, — вы поступили осмотрительно. Когда я уѣду, прикажите трубить сборъ и поѣзжайте вслѣдъ за каретой на разстояніи четверти лье.
— Государь, обратилась королева къ своему супругу, — хотите знать, что разсказываетъ виконтъ Шарни?
— Что же онъ разсказываетъ? спросила. король съ нетерпѣніемъ.
— Онъ разсказываетъ, государь, что сынъ станціоннаго смотрителя въ Сенъ-Менгульдѣ узналъ васъ; онъ вполнѣ въ этомъ увѣренъ, потому что самъ видѣлъ, какъ этотъ молодой человѣкъ, держа ассигнацію въ рукѣ, свѣрялъ сходство вашего портрета съ самими вами; что его брать, предупрежденный имъ, остался позади, и по всей вѣроятности, въ настоящую минуту происходитъ нѣчто важное, такъ какъ графъ Шарни еще не вернулся.
— Въ такомъ случаѣ, если насъ узнали, то тѣмъ болѣе мы должны торопиться. — Господинъ Изидоръ, поторопите ямщиковъ и поѣзжайте впередъ.
Лошадь Изидора была готова. Онъ вскочилъ на сѣдло и поскакалъ, крича ямщикамъ:
— Въ Вареннъ!
Оба тѣлохранителя, сидя на козлахъ и на запяткахъ, повторили: «Въ Вареннъ!»
Дама отошелъ, почтительно поклонившись королю, и ямщики и форейторы тронули лошадей.
Карета была перепряжена въ одну минуту и понеслась съ быстротой молніи.
При выѣздѣ изъ города, она встрѣтила въѣзжавшаго въ городъ гусарскаго гоффурьера.
Дама на минуту пришло въ голову слѣдовать за каретой съ нѣсколькими людьми, находившимися въ его распоряженіи, но король только что далъ ему совсѣмъ противоложное приказаніе, и онъ счелъ себя тѣмъ болѣе обязаннымъ сообразоваться съ нимъ, что въ городѣ начало распространяться нѣкоторое возбужденіе. Жители бѣгали изъ дома въ домъ; стали открываться окна, и въ нихъ показывались головы и свѣтъ. Дама больше всего боялся набата: онъ побѣжалъ въ церковь и сталъ охранять входъ въ нее.
Къ тому же, всякую минуту могъ пріѣхать Дандоинъ съ своими тридцатью людьми и дать ему подкрѣпленіе.
Однако, все, казалось, успокоилось. Черезъ четверть часа Дама вернулся на площадь; онъ тамъ нашелъ командира своего эскадрона, Нуарвилля, далъ ему инструкціи насчетъ дороги и приказалъ поставить солдата, подъ ружье.
Въ эту минуту пришли предупредить Дама, что драгунскій унтеръ-офицеръ, присланный Дандоиномъ, ожидаетъ его у него на квартирѣ.
Этотъ унтеръ-офицеръ объявилъ ему, что онъ не долженъ ждать ни Дандоина, ни его драгунъ, потому что Дандоина. задержана, въ муниципалитетѣ жителями Сенъ-Менгульда; кромѣ того, — но это уже было извѣстно Дама, — Друэ помчался вслѣдъ за каретами, но, вѣроятно, не догналъ ихъ, такъ какъ его еще не видѣли въ Клермонѣ.
Дама выслушивалъ всѣ эти свѣдѣнія, когда ему доложили о вѣстовомъ гусарскаго полка Лозена.
Этого вѣстового отправилъ Роригъ, командовавшій вмѣстѣ съ Булье — сыномъ и Режкуромь постомъ въ Вареннѣ. Всѣ они были въ большомъ безпокойствѣ, видя, что время проходитъ, а никто не является, и послали къ Дама узнать, не имѣетъ ли онъ извѣстій о королѣ.
— Въ какомъ состояніи вы оставили варенскій постъ? прежде всего спросилъ Дама.
Тамъ все было совершенно спокойно, отвѣтилъ вѣстовой.
— Гдѣ гусары?
— Въ казармѣ, и лошади осѣдланы.
— Развѣ вы не встрѣтили ни одной кареты на дорогѣ?
— Какъ же, встрѣтилъ одну, запряженную четверкой, а другую парой.
— Это тѣ самыя кареты, извѣстій о которыхъ вы пріѣхали спрашивать. Все идетъ хорошо, сказалъ Дама.
Съ этими словами онъ приказалъ трубить, чтобы сѣдлали лошадей.
Онъ собирался ѣхать вслѣдъ за королемъ и, если понадобится, оказать ему помощь въ Вареннѣ.
Чрезъ пять минутъ затрубили трубы.
Значитъ, все шло хорошо, кромѣ инцидента, задержавшаго въ Сепа.-Меіігульдѣ тридцать человѣка. Дай доина.
Но, съ своими ста сорока драгунами, Дама могъ обойтись безъ ихъ помощи.
Вернемся къ каретѣ короля, которая, выѣхавъ изъ Клермона, поѣхала не по прямой дорогѣ на Вердюнъ, а свернула на лѣво и покатила по дороіѣ въ Вареннъ.
Мы уже говорили, что этотъ городъ, по топографическому положенію своему, раздѣлялся на верхній и нижній; что было рѣшено мѣнять лошадей на концѣ города, со стороны Дена; но для этого надо было свернуть съ дороги, ведущей къ мосту, переѣхать череза, этотъ мостъ подъ сводомъ башни и такимъ образомъ добраться до лошадей, приготовленныхъ Шуазелемъ, за которыми должны были наблюдать Булье и Режкуръ. Что касается Рорига, молодаго двадцатилѣтняго офицера, отъ него все скрыли, и онъ думалъ, что пріѣхалъ туда, чтобы конвоировать полковую казну.
Кромѣ того, самъ Шарни долженъ была, направлять королевскую карету по лабиринту улицъ этого города. Шарни пробылъ двѣ недѣли въ Вареннѣ, онъ все изучилъ, все осмотрѣлъ; онъ зналъ всякую тумбу, освоился со всякимъ переулкомъ.
Къ несчастью, Шарни не было!
Поэтому королева вдвойнѣ безпокоилась. Если Шарни при подобныхъ обстоятельствахъ не догналъ кареты, его могло задержать только что-нибудь очень важное.
Подъѣзжая къ Варенну, самъ король началъ тревожиться: вполнѣ разсчитывая на Шарни, онъ не захватилъ съ собою даже плана города.
Самъ Шарни приказалъ Изидору остановиться при въѣздѣ въ городъ.
Тамъ его долженъ былъ смѣнить братъ и, какъ мы сказали, сдѣлаться вожакомъ каравана.
Отсутствіе брата безпокоило Изидора, конечно, не менѣе, чѣмъ королеву. У него оставалась одна надежда, что Булье или Гежкуръ, потерявъ терпѣніе, выѣдутъ навстрѣчу королю и будутъ ждать его по сю сторону Варенна.
За дна или три дня своего пребыванія въ городѣ они, конечно, успѣли ознакомиться съ нимъ, и имъ не трудно будетъ провести ихъ.
Подъѣхавъ къ подошвѣ холма, и замѣтивъ два или три огонька въ окнахъ города, Изидоръ въ нерѣшимости остановился и осмотрѣлся кругомъ, стараясь что-нибудь разглядѣть въ темнотѣ.
Онъ ничего не увидѣлъ.
Тогда онъ позвалъ тихо, потомъ громче, наконецъ, полнымъ голосомъ Булье и Режкура.
Никто ему не откликнулся.
Слышался только стукъ кареты, словно отдаленный громъ, мало по малу приближавшійся.
Изидору пришло въ голову, что, можетъ быть, эти господа спрятались у опушки лѣса, тянувшагося налѣво отъ дороги.
Онъ подъѣхалъ къ лѣсу, осмотрѣлъ всю опушку.
Никого.
Оставалась только ждать, и онъ сталъ ждать.
Черезъ пять минутъ подъѣхала королевская карета.
Головы короля и королевы высунулись изъ обѣихъ дверецъ.
— Видѣли вы графа Шарни?
— Государь, я его не видѣлъ, отвѣтилъ Изидоръ. — Такъ какъ его здѣсь нѣтъ, то, вѣроятно, съ нимъ случилось несчастье при погонѣ за этимъ мерзавцемъ Друэ.
У королевы вырвался стонъ.
— Что дѣлать? сказалъ король.
— Вы знаете городъ, господа? обратился онъ къ двумъ тѣлохранителямъ.
Никто не зналъ городъ и отвѣть былъ отрицательный.
— Государь, сказалъ Изидоръ, — все тихо, и значитъ все, повидимому, спокойно: не угодно ли будетъ вашему величеству подождать здѣсь минутъ десять. Я поѣду въ городъ и постараюсь узнать что-нибудь о г. г. Булье и Режкурѣ, или, хоть, о перемѣнѣ лошадей приготовленной г-номъ де-Шуазель. Не припомнитъ-ли ваше величество названія постоялаго двора, гдѣ лошади должны ждать?
— Увы! не помню, отвѣтилъ король; — я зналъ его, но забылъ. Ничего, все таки поѣзжайте; а въ это время, мы постараемся навести справки.
Изидоръ поѣхалъ къ нижнему городу и вскорѣ скрылся за первыми домами.
XXVII.
Жанъ-Батистъ Друэ.[править]
Слова короля: Мы наведемъ здѣсь нѣкоторыя справки, объяснялись присутствіемъ двухъ или трехъ домовъ, передовыхъ часовыхъ верхняго города, находившихся направо отъ дороги.
Дверь ближайшаго изъ этихъ домовъ какъ разъ отворилась при грохотѣ обѣихъ каретъ, и въ пріоткрытую дверь показался свѣтъ.
Королева вышла, взяла Мольдена подъ руку и направилась къ дому.
Но, при ихъ приближеніи, дверь закрылась.
Однако не настолько быстро, чтобы Мольденъ, замѣтившій негостепріимныя намѣренія хозяина дома, не успѣлъ броситься къ двери прежде, чѣмъ замокъ защелкнулся.
Подъ напоромъ Мольдена дверь открылась, несмотря на чьи-то старанія захлопнуть ее.
За. нею оказался человѣкъ лѣтъ пятидесяти, въ одномъ халатѣ и въ туфляхъ на босу ногу.
Не безъ понятнаго удивленія, онъ почувствовалъ, какъ его втолкнули въ домъ, и увидѣлъ, что дверь отворилась подъ напоромъ незнакомца, за которымъ стояла женщина.
Человѣкъ въ халатѣ бросилъ быстрый взглядъ на королеву, освѣщенную свѣчей, которую онъ держалъ въ рукѣ, и вздрогнулъ.
— Что вамъ угодно, сударь? спросилъ онъ у Мольдена.
— Мы не знаемъ Варенна, отвѣчалъ тѣлохранитель, — и просимъ васъ соблаговолить указать намъ дорогу въ Стенэй.
— Если я это сдѣлаю, проговорилъ незнакомецъ, — если узнаютъ, что вы отъ меня получили это свѣдѣніе, меня убьютъ за это?
— Ахъ! сударь, возразилъ Мольденъ, — еслибы вы, дѣйствительно, чѣмъ-нибудь рисковали, оказывая намъ эту услугу, то вы слишкомъ вѣжливы, чтобы не сдѣлать одолженія женщинѣ, находящейся въ затруднительномъ положеніи.
— Сударь! отвѣтилъ человѣкъ въ халатѣ, — та особа, что стоитъ за вами, не женщина…
Онъ нагнулся къ уху Мольдена и шепнулъ ему:
— Это королева!
— Сударь!
— Я узналъ ее.
Королева слышала или угадала, что было только что сказано; она потянула Мольдена назадъ.
— Прежде чѣмъ продолжать, сказала она, — предупредите короля, что меня узнали.
Молденъ исполнилъ это порученье въ одну секунду.
— Ну, что же, попросите этого человѣка придти поговорить со мною, сказалъ король.
Мольденъ вернулся; полагая, что всякая скрытность безполезна, онъ объявилъ ему.
— Король желаетъ говорить съ вами.
Тотъ вздрогнулъ, сбросилъ туфли и подошелъ къ каретѣ босикомъ, чтобы менѣе шумѣть.
— Ваша фамилія, сударь? спросилъ его король.
— Г-нъ де-Префонтэнъ, государь, отвѣтилъ тотъ нерѣшительно.
— Кто вы?
— Майоръ кавалеріи и кавалеръ военнаго ордена св. Людовика.
— Какъ майоръ и какъ кавалеръ св. Людовика, вы мнѣ дважды клялись въ вѣрности: вы, значитъ, обязаны помочь мнѣ въ затрудненіи, въ какомъ я очутился.
— Конечно, отвѣтилъ майоръ запинаясь; — но и умоляю ваше величество поспѣшить, меня могутъ увидѣть.
— Э! майоръ, воскликнулъ Мольденъ, — тѣмъ лучше, если васъ увидятъ! у васъ никогда не будетъ лучшаго случая исполнить вашъ долгъ!
У майора, бывшаго, повидимому, совершенно противоположнаго мнѣнія, вырвалось что то въ родѣ стона.
Королева только пожимала плечами и топала ногою отъ нетерпѣнія.
Король сдѣлалъ ей знакъ и обратился къ майору.
— Можетъ быть вы слышали, майоръ, что лошади ожидаютъ проѣзда одной кареты, и видѣли гусаръ, стоящихъ въ городѣ со вчерашняго дня?
— Да, государь, лошади и гусары на той сторонѣ города: лошади въ отелѣ Великаго-Монарха; а гусары, вѣроятно, въ казармѣ.
— Благодарю, майоръ… Теперь, возвращайтесь къ себѣ: никто васъ не видѣлъ, значить, съ вами ничего не случится.
— Государь!
Король, не слушая его, протянулъ руку королевѣ, чтобы она сѣла въ карету и обратился къ тѣлохранителямъ, ожидавшимъ его приказанія:
— На ваши мѣста, господа, и къ Великому-Монарху!
Офицеры усѣлись на мѣста и крикнули ямщикамъ: «къ Великому-Монарху»!
Но, въ ту-же минуту, изъ лѣса выскочилъ какой-то призракъ, фантастическій всадникъ, и перерѣзалъ дорогу по діагонали.
— Ямщики, крикнулъ онъ, — ни шага далѣе!
— Это отчего? спросили удивленные ямщики.
— Оттого, что вы везете короля, который бѣжитъ. Во имя націи, я вамъ приказываю не трогаться!
Ямщики, уже собиравшіеся ѣхать далѣе, — остановились, шепча:
— Король!
Людовикъ XVI понялъ все.
— Кто вы такой, сударь, воскликнулъ онъ, — чтобы отдавать здѣсь приказанія?
— Простой гражданинъ.. но я представляю въ своемъ лицѣ законъ и говорю отъ имени націи. Ямщики, не трогайтесь съ мѣста, вторично приказываю вамъ! Вы меня хорошо знаете: я Жанъ-Батистъ Друэ, сынъ станціоннаго смотрителя въ Сенъ-Менгульдѣ.
— Ахъ! мерзавецъ! вскрикнули оба тѣлохранителя, соскакивая со своихъ мѣстъ и выхватывая свои охотничьи ножи, — это онъ!
Но не успѣли они ступить на землю, какъ Друэ поскакала, въ улицы нижняго города.
— Ахъ! Шарни! Шарни! пробормотала королева, — что съ нимъ случилось?..
Она откинулась въ глубину кареты, почти равнодушная къ тому, что происходило вокругъ.
Что случилось съ Шарни и какъ онъ пропустилъ Друэ?
Опять, судьба!
Лошадь Дандоина бѣжала хорошо, но Друэ опередилъ графа почти на двадцать минута,.
Надо было вернуть эти двадцать минуть.
Шарни вонзилъ шпоры въ бока лошади; лошадь взвилась и понеслась во весь духъ.
Но у Друэ была почтовая кобыла, а у Шарни чистокровная лошадь.
Поэтому, проѣхавъ одно льё, Шарни нагнала, Друэ на одну треть дороги. Тогда Друэ замѣтилъ, что за нимъ гонятся, и удвоилъ усилія, чтобы ускользнуть отъ того, кто угрожалъ догнать его.
Къ концу второй льё Шарни продолжалъ настигать его, и Друэ оборачивался все чаще и все съ большей тревогой.
Друэ уѣхалъ такъ поспѣшно, что не захватилъ съ собою оружія.
Молодой патріотъ не боялся смерти, — впослѣдствіи онъ доказалъ это; но онъ боялся, какъ бы его не остановили, боялся позволить королю бѣжать, боялся, чтобы не ускользнулъ отъ него подвернувшійся ему роковой случай — на вѣки прославить свое имя.
Ему оставалась еще двѣ льё до Клермона; но было очевидно, что его догонятъ въ концѣ первой лье, или, скорѣе третьей отъ Сенъ-Менгульда.
Чтобы не допустить себя до унынія и еще болѣе подстрекнуть себя, онъ старался вообразить передъ собою карету короля.
Говоримъ: вообразить, потому что уже было около половины десятаго, и хотя это были самые длинные дни въ году, ночь уже надвигалась.
Друэ пришпорилъ лошадь и участилъ удары кнута.
Ему оставалось всего три четверти льё до Клермона; но Шарни находился отъ него всего въ двухъ стахъ шагахъ.
Безъ сомнѣнія, — Друэ зналъ, что въ Вареннѣ не было почтовой станціи, — безъ сомнѣнія, король поѣдетъ на Вердюнъ.
Друэ началъ отчаиваться: прежде чѣмъ догнать короля, его самого догонятъ.
Въ полульё отъ Клермона онъ услышалъ галопъ лошади Шарни, и ржанье лошади Шарни отвѣчало на ржанье его собственной.
Надо было или отказаться отъ преслѣдованія, или рѣшиться встрѣтиться лицомъ къ лицу съ своимъ противникомъ; но для этого, какъ мы сказали, у Друэ не было оружія.
Вдругъ, когда Шарни былъ всего въ пятидесяти шагахъ отъ него, Друэ встрѣтилъ ямщиковъ, возвращавшихся съ отпряженными лошадьми. Друэ узналъ въ нихъ тѣхъ, что везли карету короля.
— А! это вы… сказалъ онъ. — Дорога въ Вердюнъ, не правда-ли?
— Что такое, дорога въ Вердюнъ? спросили ямщики.
— Я говорю, повторилъ Друэ, — что кареты, которыя вы везли, поѣхали въ Вердюнъ.
Сказавъ это, онъ поспѣшилъ впередъ.
— Нѣтъ! крикнули ему ямщики, — въ Вареннъ.
Друэ взвизгнулъ отъ радости. Онъ спасенъ, а король погибъ!
Еслибы король поѣхалъ по дорогѣ въ Вердюнъ, которая тянется по прямой линіи изъ Сенъ-Менгульда въ Вердюнъ, то и Друэ пришлось бы взять ту-же прямую дорогу.
Но король изъ Клермана поѣхалъ на Вареннъ, а дорога въ Вареннъ дѣлаетъ поворотъ на лѣво почти подъ острымъ угломъ.
Друэ бросился въ Аргоннскій лѣсъ, всѣ тропинки котораго были ему знакомы; если онъ пересѣчетъ лѣсъ, то обгонитъ короля на четверть часа; кромѣ того, темнота въ лѣсу защититъ его.
Шарни зналъ общую топографію этой мѣстности почти такъ же хорошо, какъ Друэ. Онъпонялъ, что Друэ ускользаетъ отъ него, и въ свою очередь вскрикнулъ отъ гнѣва.
Почти въ одно время съ Друэ онъ пустилъ свою лошадь на узкое пространство, отдѣлявшее дорогу отъ лѣса и закричалъ:
— Стой! стой!
Но Друэ не подумалъ отвѣчать; онъ нагнулся къ шеѣ лошади и сталъ подгонять ее шпорами, хлыстомъ, голосомъ. Только бы ему добраться до лѣса, и онъ спасенъ!
Онъ достигнетъ лѣса; только для этого ему придется проѣхать въ десяти шагахъ отъ Шарни.
Шарни взялъ одинъ изъ пистолетовъ и прицѣлился въ Друэ.
— Стой! крикнулъ онъ ему, — или ты погибъ!
Друэ наклоняется еще ниже къ шеѣ лошади и еще сильнѣе подгоняетъ ее.
Шарни спустилъ курокъ, но въ темнотѣ только сверкнули искры отъ камня, упавшаго на огниво.
Шарни въ ярости швырнулъ пистолетъ въ Друэ, взялъ другой, бросился въ лѣсъ вслѣдъ за бѣглецомъ, увидѣлъ его сквозь деревья, снова выстрѣлилъ, но. какъ и въ первый разъ, пистолетъ далъ осѣчку!
Онъ тогда вспомнилъ, что, когда онъ уѣзжалъ, Дандоинъ ему кричалъ что-то, чего онъ не понялъ.
— Ахъ! сказалъ онъ, я ошибся лошадью и, конечно, онъ мнѣ кричалъ, что пистолеты на этой лошади не заряжены. Ничего, я догоню этого мерзавца и, если нужно, задушу его своими руками!
Онъ снова пустился въ погоню за тѣнью, которая еще мелькала передъ нимъ между деревьями.
Но едва онъ проѣхалъ шаговъ сто по лѣсу, ему совсѣмъ незнакомому, какъ его лошадь упала въ канаву; Шарни перелетѣлъ черезъ ея голову, поднялся, снова вскочилъ на сѣдло, но Друэ исчезъ!
Вотъ какимъ образомъ Друэ ускользнулъ отъ Шарни; вотъ какимъ образомъ онъ появился на большой дорогѣ, словно грозный призракъ и запретилъ ямщикамъ короля трогаться съ мѣста.
Едва Друэ исчезъ въ нижнемъ городѣ, какъ вмѣсто удаляющагося галопа его лошади послышался галопъ приближавшейся лошади.
Изъ той самой улицы, какую взялъ Друэ, показался Изидоръ.
Свѣдѣнія, имъ привезенныя, были тѣ же, какія далъ г-нъ де-Префонтэнъ.
Лошади Шуазеля, и Булье, и Гежкура стоятъ на другомъ концѣ города, въ гостинницѣ Великаго Монарха.
Третій офицеръ, Горигъ, находится въ казармѣ съ своими гусарами.
Всѣ эти подробности получилъ онъ отъ гарсона кафе, запиравшаго свое заведеніе.
Но высокіе путешественники нисколько не обрадовались всѣмъ этимъ извѣстіямъ; напротивъ Изидоръ нашелъ ихъ въ глубочайшемъ оцѣпенѣніи.
Г-нъ де-Префонтенъ былъ въ отчаяніи; оба тѣлохранителя угрожали чему-то невидимому и неизвѣстному.
Изидоръ остановился, не кончина. своего разсказа.
— Что случилось, господа? спросилъ онъ.
— Видѣли вы на этой улицѣ человѣка, ѣхавшаго вскачь?
— Да, государь, сказалъ Изидоръ.
— Ну, человѣкъ этотъ — Друэ, объявилъ король.
— Друэ! воскликнулъ Изидоръ съ глубокимъ отчаяніемъ. — Значитъ, мой братъ погибъ!
Королева вскрикнула и закрыла лицо руками.
XXVIII.
Башня для сбора пошлинъ у Вареннскаго моста.[править]
Невыразимое уныніе овладѣло на минуту этими несчастными. Изидоръ первый сбросилъ его съ себя.
— Государь! сказалъ онъ, умеръ мой братъ или живъ, перестанемъ о немъ думать, подумаемъ о вашемъ величествѣ. Нельзя терять ни секунды; ямщики знаютъ гостинницу Великаго Монарха. Скорѣе, въ гостинницу Великаго Монарха!
Но ямщики не трогались съ мѣста.
— Развѣ вы не слышали? спросилъ Изидоръ.
— Слышали.
— Отчего же мы не ѣдемъ?
— Оттого, что г-нъ Друэ запретилъ.
— Какъ? Г-нъ Друэ запретилъ? Когда король приказываетъ, а г-нъ Друэ запрещаетъ, вы повинуетесь г-ну Друэ?
— Мы повинуемся націи.
— Послушайте, господа, обратился Изидоръ къ двумъ своимъ товарищамъ, — бываютъ минуты, когда жизнь человѣческая ни во что не ставится; пусть каждый изъ васъ возьметъ на себя одного изъ этихъ людей, я выбираю вотъ этого: мы сами будемъ править.
Съ этими словами онъ схватилъ ближайшаго къ нему ямщика и приставила" къ его груди остріе своего охотничьяго ножа.
Королева, увидя блескъ оружія, громко вскрикнула:
— Господа! проговорила она, — Бога ради!
— Друзья мои, обратилась она къ ямщикамъ, — пятьдесятъ луидоровъ немедленно вамъ тремъ и по пятисотъ франковъ пенсіи каждому изъ васъ, если вы спасете короля.
Испугала ли ямщиковъ выходка молодыхъ людей, или ихъ соблазнило предложеніе королевы, но они хлестнули лошадей и поѣхали.
Г-нъ де-Префонтенъ вернулся къ себѣ весь дрожа и загородилъ свою дверь.
Изидоръ скакалъ впереди. Приходилось проѣхать по всему городу и переправиться черезъ мостъ, и минутъ черезъ пять они подъѣдутъ къ гостинницѣ Великаго Монарха.
Карета во всю прыть спускалась съ косогора къ нижнему городу. Вотъ и сводъ башни, за которымъ начинается мостъ.
Подъѣхавъ къ этому своду, они увидали, что одна изъ половинокъ воротъ заперта.
Ее отворили; двѣ или три телѣги загораживали мостъ.
Въ эту минуту послышались первые звуки барабана и набата.
Друэ сдѣлалъ свое дѣло.
— Ахъ! мерзавецъ! воскликнулъ Изидоръ, скрежеща зубами, — попадись онъ мнѣ…
Съ неслыханнымъ усиліемъ онъ оттащилъ въ сторону одну изъ телѣгъ, между тѣмъ какъ Мольденъ и Валори оттащили другую.
Осталась еще одна.
— Всѣ вмѣстѣ послѣднюю! крикнулъ Изидора,.
Въ то же время карета въѣхала подъ сводъ.
Вдругъ между прутьями рѣшетки послѣдней телѣги показались стволы четырехъ или пяти ружей.
— Ни шагу, или вы погибли, господа! сказалъ чей-то голосъ.
— Господа, господа, проговорилъ король, высовываясь изъ кареты, — не старайтесь прокладывать намъ путь, я вамъ запрещаю это.
Изидоръ и офицеры отступили на шагъ.
— Чего имъ нужно отъ насъ? спросилъ король.
Въ то же время въ каретѣ кто-то испуганно вскрикнулъ.
Кромѣ людей, преградившихъ проѣздъ по мосту, двое или трое другихъ пробрались позади кареты, и стволы нѣсколькихъ ружей показались у дверецъ.
Одно изъ нихъ было направлено на королеву.
Изидоръ все видѣлъ; онъ подбѣжалъ, схватилъ дуло ружья и отстранилъ его.
— Стрѣляй! стрѣляй! крикнули нѣсколько голосовъ.
Кто-то выстрѣлилъ; къ счастью, его ружье дало осѣчку.
Изидоръ поднялъ руку и собирался вонзить въ выстрѣлившаго свой ножъ, но королева остановила его руку.
— Ахъ, государыня, воскликнулъ Изидоръ внѣ себя, — ради Бога позвольте мнѣ убить этого каналью!
— Нѣтъ, сказала королева; — спрячьте вашъ ножъ въ ножны! слышите?
Изидоръ послушался, но не совсѣмъ; онъ опустилъ свою руку съ ножомъ, но не спряталъ его въ ножны.
— Ахъ! если бы мнѣ только встрѣтить Друэ!.. бормоталъ онъ.
— Что касается этого негодяя, вполголоса сказала ему королева, сжимая ему руку съ большой силой, — я предоставляю его вамъ.
— Однако, господа, чего вы хотите отъ насъ? повторила, король.
— Мы хотимъ осмотрѣть ваши паспорты, отвѣтили два или три голоса.
— Паспорты? Хорошо! сказалъ король. Сходите за городскими властями, и мы ихъ покажемъ.
— Эхъ право, что за церемоніи! воскликнулъ человѣкъ, ружье котораго дало осѣчку, и прицѣлился въ короля.
Но тѣлохранители бросились и повалили его. Во время борьбы ружье выстрѣлило, но пуля ни въ кого не попала.
— Эй! крикнулъ кто-то, — кто выстрѣлилъ?
Человѣкъ, котораго тѣлохранители топтали ногами, заревѣлъ:
— Помогите!
На помощь къ нему прибѣжало человѣкъ пять съ оружіемъ въ рукахъ.
Тѣлохранители выхватили свои ножи и приготовились къ оборонѣ.
Король и королева дѣлали напрасныя усилія, чтобы остановить и тѣхъ и другихъ; едва не началась ужасная, ожесточенная, смертельная битва.
Въ эту самую минуту два человѣка бросились къ дравшимся; одинъ изъ нихъ былъ опоясанъ трехцвѣтнымъ шарфомъ, а на другомъ — былъ мундиръ.
Человѣкъ въ трехцвѣтномъ шарфѣ былъ прокуроръ коммуны, Соссъ, а въ мундирѣ — командиръ національной гвардіи, Аннонэ.
Позади нихъ, при свѣтѣ факеловъ, сверкало до двадцати ружей.
Король понялъ, что эти два человѣка представляли если не помощь, то, по крайней мѣрѣ, гарантію.
— Господа, сказалъ онъ, я готовъ довѣриться вамъ, а также и всѣ ѣдущіе со мною; но защитите насъ отъ грубостей этихъ людей.
И онъ указалъ на всѣхъ вооруженныхъ ружьями.
— Долой оружіе, господа! воскликнулъ Аннонэ.
Тѣ повиновались съ ворчаньемъ.
— Извините насъ, сударь, сказалъ прокуроръ, обращаясь къ королю; — но разнесся слухъ, что его величество Людовика, XVI бѣжалъ, и нашъ долгъ удостовѣриться, правда ли это.
— Удостовѣриться правда ли это? воскликнулъ Изидоръ. — Если это правда, если въ этой каретѣ находится король, вы должны быть у его ногъ; если, напротивъ того, въ ней частное лицо, то по какому праву вы задерживаете его?
— Сударь, сказалъ Соссъ, продолжая обращаться къ королю, — я съ вами говорю; угодно вамъ удостоить меня отвѣтомъ?
— Государь, шепнулъ Изидоръ, — постарайтесь выиграть время; г-нъ де-Дама и его драгуны, навѣрно, слѣдуютъ за нами и не замедлятъ явиться.
— Вы правы, проговорилъ король.
— А если наши паспорты въ порядкѣ, отвѣтилъ онъ Соссу, — вы намъ позволите продолжать нашъ путь?
— Конечно, сказалъ Соссъ.
— Въ такомъ случаѣ, баронесса, обратился король къ г-жѣ де-Турзель, — потрудитесь поискать вашъ паспортъ и отдать его этимъ господамъ.
Г-жа де-Турзель поняла, что хотѣлъ сказать король словами: «Потрудитесь поискать вашъ паспортъ.»
Она начала искать его, но не въ тѣхъ карманахъ, гдѣ онъ лежалъ.
— Э! съ нетерпѣніемъ сказалъ голосъ, полный угрозъ, — вы видите, что у нихъ нѣтъ паспорта!
— Нѣтъ, господа, у насъ онъ есть, возразила королева; — но баронесса Корфъ не знала, что его у насъ потребуютъ, и не помнитъ, куда она положила его.
Въ толпѣ поднялся свистъ, означавшій, что она не дастъ провести себя такими увертками.
— Гораздо проще будетъ такъ сдѣлать, сказалъ Соссъ. — Ямщики, подвезите карету къ моему магазину. Эти господа и дамы войдутъ ко мнѣ, и тамъ все объяснится. Ямщики, впередъ! — Господа національные гвардейцы, конвоируйте карету.
Это приглашеніе слишкомъ походило на приказаніе, чтобы возможна была какая-нибудь попытка уклониться отъ него.
Къ тому же, она и не удалась бы. Все это время продолжали звонить въ набатъ, бить въ барабанъ, а толпа, окружавшая карету, постоянно увеличивалась.
Карета тронулась.
— О! г-нъ де-Дама! г-нъ де-Дама! пробормоталъ король, — только бы онъ пріѣхалъ прежде, чѣмъ мы очутимся въ этомъ проклятомъ домѣ.
Королева ничего не говорила; она думала о Шарни, заглушала свои вздохи, удерживала слезы.
Подъѣхали къ дверямъ магазина Сосса, но о Дама не было ничего слышно.
Что случилось, что помѣшало этому дворянину, на преданность котораго вполнѣ можно было разсчитывать, исполнить полученное приказаніе и данное имъ обѣщаніе?
Мы скажемъ это въ двухъ словахъ, чтобы разсѣялся наконецъ мракъ, окружавшій развязку этой скорбной драмы[5].
Мы разстались съ г-номъ де-Дама, когда онъ приказалъ трубить, чтобы сѣдлали лошадей.
Въ ту минуту, когда прозвучалъ первый звукъ трубы, онъ вынималъ деньги изъ ящика своего стола; вмѣстѣ съ деньгами онъ вынулъ и нѣкоторыя бумаги, которыя не желалъ ни оставлять, ни брать съ собою.
Онъ былъ этимъ занять, когда дверь его комнаты отворилась, и нѣсколько членовъ муниципалитета показались на порогѣ.
Одинъ изъ нихъ подошелъ къ графу.
— Что вамъ угодно? спросилъ онъ, чрезвычайно удивленный такимъ неожиданнымъ посѣщеніемъ и выпрямляясь, чтобы скрыть пару пистолетовъ, лежавшихъ на каминѣ.
— Графъ, отвѣтилъ одинъ изъ пришедшихъ вѣжливо, но твердо, — мы желаемъ знать, почему вы уѣзжаете именно теперь?
Дама съ удивленіемъ взглянулъ на того, кто позволилъ себѣ предложить подобный вопросъ высшему офицеру королевскаго войска.
— Это очень просто, сударь, отвѣтилъ онъ; — я уѣзжаю именно теперь потому, что получилъ приказъ.
— Съ какой цѣлью вы уѣзжаете, господинъ полковникъ? настаивалъ спрашивавшій.
Дама все съ большимъ удивленіемъ смотрѣлъ на него.
— Съ какой цѣлью я уѣзжаю? Во первыхъ, я самъ этого не знаю; а затѣмъ, еслибы и зналъ, то не сказалъ бы вамъ.
Депутаты муниципалитета смотрѣли другъ на друга, ободряя другъ друга жестами; наконецъ тотъ, кто началъ говорить съ Дама, продолжалъ.
— Г-нъ полковникъ, сказалъ онъ, — муниципалитетъ Клермона желаетъ, чтобы вы ѣхали не сейчасъ, а только завтра утромъ.
У Дама промелькнула на губахъ усмѣшка солдата, котораго, по невѣжеству или въ надеждѣ испугать, просятъ сдѣлать что-нибудь, не совмѣстимое съ законами дисциплины.
— А! проговорилъ онъ, — муниципалитетъ Клермона желаетъ, чтобы я остался до завтра?
— Да.
— Ну что же, сударь, скажите муниципалитету Клермона, что я съ величайшимъ сожалѣніемъ отказываюсь исполнить его желаніе, ибо нѣтъ закона, — насколько я знаю, по крайней мѣрѣ, — который бы уполномочивалъ муниципалитетъ Клермона мѣшать передвиженію войскъ. Что касается меня, я получаю приказы только отъ моего военнаго начальства, и вотъ мой приказъ объ отъѣздѣ.
Съ этими словами Дама подалъ свой приказъ депутатамъ муниципалитета.
Стоявшій всѣхъ ближе къ графу принялъ эту бумагу и передалъ своимъ товарищамъ, между тѣмъ какъ Дама взялъ позади себя съ камина пистолеты, прикрытые его туловищемъ.
Членъ муниципалитета, уже говорившій съ Дамъ, просмотрѣлъ съ товарищами бумагу, полученную отъ него, и объявилъ:
— Г-нъ полковникъ, чѣмъ точнѣе этотъ приказъ, тѣмъ настоятельнѣе мы должны противиться ему, потому что онъ приказываетъ вамъ то, что не должно быть исполнено ради интереса Франціи. Поэтому, во имя націи объявляю вамъ, что арестую васъ.
— А я, господа, сказала, графъ, показывая свои пистолеты и направляя ихъ на двухъ ближайшихъ къ нему муниципальныхъ офицеровъ, — объявляю вамъ, — что уѣзжаю.
Муниципальные офицеры не ожидали такой вооруженной угрозы; невольное чувство страха, а можетъ быть и удивленія, заставило ихъ разступиться передъ Дама. Онъ выскочилъ изъ гостинной въ прихожую, заперъ ее на ключъ, сбѣжалъ съ лѣстницы, нашелъ свою лошадь у дверей, вскочилъ на нее, поскакалъ на площадь, гдѣ собирался его полкъ, и сказалъ, обращаясь къ Флуараку, одному изъ своихъ офицеровъ, котораго нашелъ уже верхомъ:
— Намъ надо во что бы то ни стало выбраться отсюда; но, главное, чтобы король былъ спасенъ.
Для Дама, незнавшаго ни объ отъѣздѣ Друэ изъ Сенъ-Менгульда, ни о возмущеніи въ Клермонѣ, представлялось, что король былъ спасенъ, если онъ проѣхалъ Клермонъ и добрался до Варенна, гдѣ его ждали лошади Шуазеля и гусары Лозена подъ командой Жюля Булье и Режкура.
Тѣмъ не менѣе, для большей предосторожности онъ тихонько сказалъ полковому квартирмейстеру, который одинъ изъ первыхъ явился на площадь вмѣстѣ съ фурьерами и драгунами.
— Г-нъ Реми, уѣзжайте скорѣе: поѣзжайте въ Вареннъ, летите во весь духъ, догоните только что проѣхавшія кареты; вы отвѣтите мнѣ за нихъ своей головой!
Квартирмейстеръ пришпорилъ свою лошадь и поѣхалъ съ фурьерами и четырьмя драгунами; но, выѣхавъ изъ Клермона на такое мѣсто дороги, гдѣ она развѣтвлялась, онъ взялъ не то направленіе и заблудился.
Въ эту злополучную ночь все складывалось роковымъ образомъ.
На площади войско собиралось медленно. Члены муниципалитета, запертые у Дама, легко вышли изъ своей тюрьмы, сломавъ дверь; они возбуждали народъ и національную гвардію, собиравшуюся въ совсѣмъ другомъ настроеніи и съ гораздо большимъ одушевленіемъ, чѣмъ драгуны; куда ни поворачивался Дама, онъ видѣлъ ружья направленныя на него, что не могло нѣсколько не встревожить его. Его солдаты видимо были смущены; онъ объѣхалъ ихъ ряды, старался пробудить ихъ преданность королю, но солдаты только качали головой. Хотя они собрались далеко не всѣ, онъ рѣшилъ, что давно пора уходить, и отдалъ приказъ трогаться въ путь, но никто не пошевельнулся. Тѣмъ временемъ муниципальные офицеры кричали:
— Драгуны! ваши офицеры измѣнники; они ведутъ васъ на бойню. Драгуны патріоты… Да здравствуютъ драгуны!
Національная-же гвардія и народъ кричали:
— Да здравствуетъ нація!
Сначала Дама, отдавшій приказъ выступленія вполголоса, подумалъ, что его не слышали: онъ обернулся и увидѣлъ, что драгуны, стоявшіе во второмъ ряду, соскакиваютъ съ лошадей и братаются съ народомъ.
Онъ тогда понялъ, что ему нечего ждать отъ нихъ. Онъ взглядомъ собралъ вокругъ себя офицеровъ.
— Господа, сказалъ онъ, — солдаты измѣнили королю… Обращаюсь теперь къ дворянамъ: кто меня любитъ, пусть слѣдуетъ за мною! Въ Вареннъ!
Пришпоривъ бока своей лошади, онъ первый проѣхалъ сквозь толпу, а за нимъ Флуаракъ и три офицера.
Эти три офицера или, скорѣе, унтеръ офицера, были адъютантъ Фукъ и два гоффурьера, Сенъ Шарль и Ла Поттри.
Пять или шесть вѣрныхъ драгунъ выступили изъ рядовъ и тоже послѣдовали за Дама.
Нѣсколько пуль, посланныхъ вслѣдъ этимъ храбрецамъ, пропали даромъ.
Вотъ почему Дама и его драгуны не поспѣли во время, чтобы защитить короля, когда его задержали подъ сводомъ башни въ Вареннѣ, принудили выйти изъ кареты и повели къ прокурору коммуны, Соссу.
XXIX.
Домъ господина Сосса.[править]
Домъ Сосса, по крайней мѣрѣ та часть его, которую видѣли высокіе узники и ихъ товарищи по несчастью, состоялъ изъ бакалейной лавки, сквозь стеклянную дверь которой виднѣлась столовая, откуда, сидя за столомъ, можно было видѣть покупателей, входившихъ въ магазинъ. Впрочемъ, о покупателяхъ извѣщалъ и колокольчикъ, приводившійся въ движеніе, когда отворялась низкая, рѣшетчатая дверь, какими въ провинціи запираются всѣ магазины днемъ, точно хозяева ихъ по разсчету, или по смиренію, не имѣютъ право скрывать своихъ товаровъ отъ взглядовъ публики.
Грубая деревянная лѣстница въ одномъ углу лавки вела въ первый этажъ.
Этотъ этажъ состоялъ изъ двухъ комнатъ: первая, отдѣленіе магазина, была полна тюками, наваленными на полу, свѣчами, привѣшенными къ потолку, головами сахару, поставленными на каминъ въ ихъ грубой синей бумагѣ и сѣрыхъ колпакахъ, снимавшихся, чтобы показывать бѣлизну и тонкость выдѣлки; вторая была спальня хозяина заведенія, разбуженнаго Друэ, и въ ней еще былъ безпорядокъ явный слѣдъ этого внезапнаго пробужденія.
I’оспожа Соссъ, полуодѣтая, вышла изъ спальни, прошла вторую комнату и показалась на верху лѣстницы, когда королева, а за нею король, дѣти Французскаго королевскаго дома, г-жа Елизавета и г-жа Турзель входили въ магазинъ.
Прокуроръ коммуны вошелъ первый, опередивъ путешественниковъ на нѣсколько шаговъ.
Болѣе ста человѣкъ, сопровождавшихъ карету, остались передъ домомъ Сосса, который находился на небольшой площади.
— Ну, что-же? проговорилъ король, входя.
— Мы говорили о паспортѣ, сударь, отвѣтилъ Соссъ. — Если дама, выдающая себя за собственницу кареты, пожелаетъ показать свой паспорта, я отнесу его въ муниципалитетъ, гдѣ собрался совѣтъ; и тамъ провѣрятъ его.
Такъ какъ этотъ паспортъ, выданный баронессѣ Корфъ, былъ въ полномъ порядкѣ, то король знакомъ попросилъ г-жу де-Турзель отдать его.
Она вынула драгоцѣнную бумагу изъ кармана и подала его Соссу. Соссъ поручилъ своей женѣ позаботиться о таинственныхъ гостяхъ и пошелъ въ муниципалитетъ.
Тамъ всѣ уже были очень возбуждены, такъ какъ Друэ присутствовалъ на засѣданіи. Соссъ вошелъ съ паспортомъ. Всѣ знали, что путешественниковъ отвели къ нему и, при его появленіи, водворилась тишина.
Онъ положилъ паспортъ передъ мэромъ.
Мы уже привели содержаніе паспорта; поэтому читатель знаетъ, что противъ него ничего нельзя было возразить.
— Господа, сказалъ мэръ, прочитавъ его, — паспортъ въ порядкѣ.
— Въ порядкѣ? съ удивленіемъ повторили нѣсколько человѣка, и протянули руки, чтобы взять его.
— Конечно; вѣдь, онъ подписанъ королемъ! сказалъ мэръ, передавая паспортъ тѣмъ, кто такъ жаждали прочесть его.
Но Друэ вырвалъ его изъ рукъ мэра.
— Подписанъ королемъ! воскликнулъ онъ, — что-жъ такое! но подписанъ-ли онъ Національнымъ собраніемъ?
— Да, сказала, одинъ изъ его сосѣдей, читавшій паспортъ вмѣстѣ съ нимъ, — вотъ подпись членовъ одного изъ комитетовъ.
— Согласенъ, возразила, Друэ; — но подписанъ ли онъ президентомъ? Впрочемъ, рѣшилъ молодой патріотъ, — дѣло не въ этомъ; путешественники вовсе не госпожа Корфъ, русская дома, ея дѣти, ея управляющій, двѣ компаньонки и трое слугъ; это король, королева, дофинъ, госпожа Рояль, госпожа Елизавета, какая-нибудь придворная дама, три курьера, однимъ словомъ, королевская семья! Желаете вы или не желаете выпустить королевскую семью изъ Франціи?
Вопросъ былъ поставленъ правильно, но тѣмъ не менѣе, его было очень трудно рѣшить бѣднымъ муниципальнымъ офицерамъ такого третьестепеннаго городка, какъ Вареннъ.
Начались пренія, и такъ какъ они угрожали затянуться на долго, то прокуроръ коммуны рѣшилъ предоставить муниципальнымъ офицерамъ полную свободу разсуждать, сколько имъ угодно, и вернулся домой.
Путешественники продолжали стоять въ его магазинѣ. Г-жа Соссъ предлагала имъ пройти въ ея комнату, потомъ взять стулья въ лавкѣ, наконецъ, предлагала что нибудь закусить, но они отъ всего отказались.
Имъ казалось, что если они усядутся въ этомъ домѣ, или примутъ хоть что нибудь изъ него, то этимъ сдѣлаютъ уступку тѣмъ, кто задержалъ ихъ, и откажутся отъ отъѣзда, предмета всѣхъ ихъ желаній.
Всѣ ихъ чувства точно замерли до возвращенія хозяина дома, который долженъ былъ принести имъ рѣшеніе муниципалитета насчетъ паспорта.
Вдругъ они увидали, какъ онъ пробирался сквозь толпу, стоявшую у дверей, и дѣлалъ усилія, чтобы войти къ себѣ.
Король сдѣлалъ три шага ему навстрѣчу.
— Ну что же? спросилъ онъ съ тревогой, которую напрасно старался скрыть, — ну что-же паспорта.?
— Паспортъ, отвѣчалъ Сассъ, — долженъ я сказать, возбудилъ горячіе споры въ муниципалитетѣ.
— Какіе? спросилъ Людовикъ XVI. — Ужъ не сомнѣваются ли въ его законности?
— Нѣтъ; но сомнѣваются, дѣйствительно ли онъ принадлежитъ г-жѣ Корфъ; распространяется слухъ, что, въ сущности, мы имѣемъ честь принимать здѣсь короля и еге семью…
Людовикъ XVI съ минуту колебался отвѣтить; потомъ вдругъ рѣшился.
— Ну да, сударь, я король! вотъ королева, вотъ мои дѣти! и я прошу насъ обходиться съ нами съ почтеніемъ, какое французы всегда оказывали своимъ королямъ.
Мы сказали, что дверь на улицу оставалась открытой; множество любопытныхъ стояли въ дверяхъ. Слова короля были услышаны не только въ комнатѣ, но и на улицѣ.
Къ несчастью, хотя Людовикъ и произнесъ эти слова съ нѣкоторыхъ достоинствомъ, но его сѣрый фракъ, сѣрый канифасовый жилетъ, сѣрые штаны и чулки, его маленькій парикъ à la Жанъ-Жакъ, совсѣмъ не соотвѣтствовали этому достоинству.
И дѣйствительно, развѣ, возможно было узнать короля Франціи въ такомъ отвратительномъ костюмѣ!
Королева почувствовала впечатлѣніе, произведенное на эту толпу, и краска залила лицо ея.
— Примемъ то, что предлагаетъ намъ г-жа Соссъ, проговорила она съ живостью, — и поднимемся на верхъ.
Соссъ взялъ свѣчу и поспѣшилъ къ лѣстницѣ, чтобы показать дорогу своимъ знатнымъ гостямъ.
Тѣмъ временемъ, но всѣмъ улицамъ города съ быстротой молніи разлетѣлось извѣстіе, что въ Вареннѣ дѣйствительно король, и что онъ самъ признался въ этомъ.
Какой-то человѣкъ въ большомъ смущеніи вошелъ въ муниципалитетъ.
— Господа, объявилъ онъ, — путешественники, задержанные у г-на Сосса, дѣйствительно, король и королевская семья! Я только что слышалъ признаніе изъ собственныхъ устъ короля!
— Ну что, господа, что я вамъ говорилъ? воскликнулъ Друэ.
Въ тоже время въ городѣ поднялся сильный шумъ, слышался постоянный бой барабана и удары набата.
Но какимъ образомъ весь этотъ различный шумъ не вызвалъ въ центръ города и къ бѣглецамъ г. г. Булье[6], Режкура и гусаръ, ожидавшихъ короля въ Вареннѣ?
Мы сейчасъ объяснимъ это.
Было около девяти часовъ вечера. Два молодыхъ офицера едва успѣли вернуться въ гостинницу Великаго Монарха и пойти въ ея залъ нижняго этажа, какъ услышали стукъ экипажа. Они поспѣшили подбѣжать къ окну.
Пріѣхалъ простой кабріолетъ. Однако, если бы понадобилась, они были готовы немедленно привести запасныхъ лошадей.
Но пріѣзжій былъ не король. Они увидали какую-то забавную фигуру въ шляпѣ съ широчайшими полями, закутанную въ огромный плащъ.
Они отступили на шагъ, между тѣмъ какъ пріѣзжій, замѣтивъ ихъ, крикнулъ:
— Э! господа! одинъ изъ васъ не кавалеръ-ли Жюль де Булье?
Булье остановился.
— Да, это я, сказалъ онъ.
— Въ такомъ случаѣ, мнѣ надо многое передать вамъ, объявилъ человѣка, въ плащѣ и въ шляпѣ съ огромными полями.
— Я готовъ выслушать васъ, сказалъ Булье, — хотя не имѣю чести васъ знать; но только потрудитесь войти въ эту гостинницу, гдѣ мы познакомимся съ вами.
— Съ удовольствіемъ, г-нъ кавалеръ, съ удовольствіемъ! кричалъ человѣкь въ плащѣ.
Онъ выскочилъ изъ экипажа, не ступивъ на подножку, и вошелъ въ гостинницу.
Булье замѣтилъ, что онъ былъ очень встревоженъ.
— Послушайте, г-нъ кавалеръ, заговорилъ незнакомецъ, — вѣдь вы дадите мнѣ вашихъ здѣшнихъ лошадей?
— Какъ, моихъ здѣшнихъ лошадей! повторилъ Булье съ большимъ смущеніемъ.
— Да! да! вы мнѣ дадите ихъ! Вамъ нечего скрывать отъ меня… Я принимаю участіе, я все знаю!
— Позвольте, возразилъ Булье, — признаюсь, я такъ удивленъ, что, право, не знаю, что отвѣтить вамъ, и вообще, я не понимаю ни слова изъ того, что вы хотите сказать.
— Повторяю вамъ, я все знаю, настаивалъ пріѣзжій; — король вчера вечеромъ уѣхалъ изъ Парижа… но, повидимому, онъ не могъ продолжать своего путешествія; я уже предупредилъ г-на де Дама, и онъ уже снялъ свои посты; драгунскій полкъ взбунтовался; въ Клермонѣ возмущеніе… Мнѣ удалось уѣхать только съ большимъ трудомъ, да, мнѣ одному!
— Да, наконецъ, кто же вы-то сами? спросилъ съ нетерпѣніемъ Булье.
— Я Леонаръ, куаферъ королевы. Какъ! вы меня не знаете? Вообразите, что г-нъ де Шуазёль увезъ меня, противъ моей воли… Я принесъ ему брильянты королевы и г-жи Елизаветы, а когда я подумаю, что мой братъ, у котораго я взялъ этотъ плащъ и эту шляпу, не знаетъ, куда я дѣвался, а бѣдная г-жа де л’Аажъ, ожидавшая меня вчера, ждетъ до сихъ поръ!.. О! Боже мой, Боже мой! что это за исторія!
Леонаръ принялся большими шагами ходить по комнатѣ, съ отчаяніемъ поднимая руки къ небу.
Булье начиналъ понимать.
— А! вы г-нъ Леонаръ! проговорилъ онъ.
— Разумѣется, я Леонаръ, возразилъ тотъ съ гордостью. А теперь, когда вы знаете, кто я, вы, конечно, дадите мнѣ лошадей?
— Г-нъ Леонаръ, повторилъ Булье, желая низвести знаменитаго куафера до уровня обыкновенныхъ смертныхъ, — лошади, приготовленныя мною, принадлежатъ королю и не достанутся никому, кромѣ короля!
— Но вѣдь я говорю вамъ, что нѣтъ вѣроятія, чтобы король прибылъ сюда…
— Это правда, г-нъ Леонаръ; но король можетъ прибыть и, въ такомъ случаѣ, не найдя своихъ лошадей и узнавъ, что я отдалъ ихъ вамъ, онъ можетъ сказать мнѣ, что я поступилъ очень неосновательно.
— Какъ! неосновательно! Вы полагаете, что при такомъ критическомъ положеніи, какъ наше, король будетъ бранить меня за то, что я взялъ его лошадей?
Булье не могъ не улыбнуться.
— Я не говорю, что король будетъ бранить насъ за то, что вы взяли его лошадей; но онъ, конечно, найдетъ, что я напрасно ихъ отдалъ вамъ.
— Ахъ! проговорилъ Леонаръ, — ахъ, чортъ!.. я объ этомъ не подумалъ! И такъ вы отказываетесь дать мнѣ лошадей?
— Положительно.
Леонаръ вздохнулъ.
— Но по крайней мѣрѣ, вы похлопочете, чтобы мнѣ ихъ дали?
— О! съ большимъ удовольствіемъ, любезный г-нъ Леонаръ.
Дѣйствительно, Леонаръ былъ гость очень неудобный; онъ не только громко говорилъ, но слова свои сопровождалъ очень выразительной пантомимой, и эта пантомима, благодаря огромнымъ полямъ его шляпы и необыкновеннымъ размѣрамъ его плаща, казалась такой забавной, что эта смѣшная сторона его невольно падала и на его собесѣдниковъ.
Поэтому Булье хотѣлось какъ можно скорѣе отдѣлаться отъ Леонара.
Онъ призвалъ хозяина Великаго-Монарха и попросилъ его достать лошадей, которыя бы отвезли одного проѣзжаго въ Денъ. Сдѣлавъ это, онъ предоставилъ Леонара его участи, сказавъ ему, что пойдетъ за извѣстіями, т. е. сказавъ ему правду.
Оба офицера, Булье и Режкуръ, дѣйствительно, отправились въ городъ, прошли до самаго его конца, сдѣлали даже четверть лье по парижской дорогѣ, но ничего не видѣли и не слышали и, въ свою очередь подумавъ, что король, опоздавшій уже на восемь часовъ, совсѣмъ не пріѣдетъ, вернулись въ гостинницу.
Леонаръ только что уѣхалъ. Пробило одиннадцать часовъ.
Офицеры были встревожены еще до пріѣзда куафера королевы и часовъ въ десять отправили ординарца. Этотъ самый ординарецъ встрѣтилъ кареты при ихъ выѣздѣ изъ Клермона и потомъ пріѣхалъ къ г-ну Дама.
Офицеры прождали до полуночи.
Въ полночь они, не раздѣваясь, бросились на постели.
Въ половинѣ перваго ихъ разбудилъ набатъ, барабанъ, крики.
Подбѣжавъ къ окну, они увидали, что весь городъ въ большой тревогѣ, сбѣгается къ муниципалитету.
Въ томъ же направленіи бѣжало много вооруженныхъ людей: кто съ солдатскимъ ружьемъ, кто съ двухствольнымъ, а нѣкоторые просто съ саблями, шпагами или пистолетами.
Офицеры пошли въ конюшню, вывели лошадей короля и на всякій случай отвели ихъ за городъ, чтобы король, проѣхавъ городъ, могъ ихъ тамъ найти.
Потомъ они вернулись за своими лошадьми и отвели ихъ къ лошадямъ короля, поручивъ ямщикамъ охранять ихъ.
Но это хожденіе взадъ и впередъ возбудило подозрѣнія, и когда они собирались выйти изъ гостинницы съ своими лошадьми, имъ пришлось выдержать нѣчто вродѣ сраженія, во время котораго въ нихъ было направлено два или три ружейныхъ выстрѣла.
Въ то же время изъ раздававшихся криковъ и угрозъ они узнали, что король арестованъ и отведенъ къ прокурору коммуны.
Они стали совѣщаться о томъ, что имъ предпринять. Слѣдуетъ ли собрать гусаръ и постараться освободить короля или скакать верхомъ, чтобы предупредить маркиза Булье, котораго они встрѣтятъ вѣроятно въ Денѣ и навѣрное въ Стенэй?
Денъ лежитъ отъ Варенна всего въ пяти лье, а Стенэй въ восьми; часа черезъ полтора они могли быть въ Денѣ, черезъ два въ Стенэй, и немедленно идти на Вареннъ, съ небольшимъ корпусомъ, которымъ командовалъ Булье.
Они остановились на этомъ послѣднемъ планѣ, ровно въ половинѣ перваго: когда король рѣшился пройти въ спальню прокурора коммуны, они съ своей стороны рѣшились покинуть подставныя лошади, имъ порученныя, и поскакали въ Денъ.
Такимъ образомъ ускользнула отъ короля еще одна немедленная помощь, на которую онъ разсчитывалъ!
XXX.
Совѣтъ отчаянія.[править]
Читатель помнитъ, въ какомъ положеніи очутился Шуазель, командовавшій первымъ постомъ въ Понъ-де-Соммвеллѣ; видя, что возмущеніе все увеличивается, и желая избѣжать битвы, онъ, рѣшивъ болѣе не ждать короля, сказалъ небрежно, что казна, вѣрно, проѣхала, а самъ отступилъ на Вареннъ.
Чтобы не проѣзжать черезъ Сенъ-Менгульдъ, гдѣ было въ то время сильное волненіе, онъ свернулъ въ проселочную дорогу, но ѣхалъ шагомъ, чтобы дать возможность курьеру догнать его.
Однако, курьеръ его не догналъ, и въ Обервалѣ онъ опять выѣхалъ на проселочную дорогу.
Изидоръ ѣхалъ вслѣдъ за. нимъ.
— Короля, думалъ Шуазель, — вѣрно, задержало какое-нибудь непредвиденное событіе. Если же онъ къ счастью ошибается, и король благополучно продолжаетъ свой путь, то развѣ не найдетъ онъ Дандоина въ Сенъ-Менгульдѣ и Дама въ Клермонѣ?
Мы видѣли, что случилось съ Дандоиномъ, задержаннымъ муниципалитетомъ вмѣстѣ съ его людьми и съ Дама, убѣжавшимъ почти въ одиночествѣ.
Но что извѣстно намъ, когда мы паримъ надъ этимъ злосчастными днемъ съ высоты шестидесяти лѣтъ и имѣемъ передъ глазами отчетъ каждаго изъ дѣйствующихъ лицъ этой великой драмы, то было скрыто отъ Шуазеля облакомъ настоящаго. Шуазель, свернувшій на проселочную дорогу въ Обервалѣ, пріѣхалъ къ ночи въ Варенскій лѣсъ въ ту самую минуту, когда Шарни, преслѣдуя Друэ, въѣзжалъ въ этотъ же самый лѣса, съ другой стороны. въ послѣдней деревнѣ на опушкѣ, то есть въ Невилль-о-Панъ, Шуазель былъ принужденъ потерять полчаса, дожидаясь проводника. Въ это время во всѣхъ сосѣднихъ деренняхъ звонили въ набатъ, и крестьяне; захватили арьергардъ изъ четырехъ гусаръ. Шуазель немедленно узналъ объ этомъ; онъ аттаковалъ непріятеля, и четыре гусара были освобождены.
Но начиная съ этой минуты, въ набатъ звонили безостановочно и съ какой-то яростью.
Дорога по лѣсу была чрезвычайно тяжела, а иногда и опасна; проводникъ преднамѣренно или нечаянно завелъ небольшой отрядъ въ противоположную сторону; гусарамъ поминутно приходилось сходить съ лошадей, чтобы взбираться на крутую гору или спускаться съ нея; одинъ гусаръ упалъ въ глубокій ровъ, и такъ какъ его крики о помощи доказывали, что онъ живъ, то его товарищи не захотѣли бросить его. Три четверти часа было потеряно на его спасеніе; это были тѣ самые три четверти часа, впродолженіи которыхъ король былъ задержанъ, принужденъ выйти изъ кареты и отведенъ къ Соссу.
Въ половинѣ перваго, когда Булье и Режкуръ поскакали въ Денъ, Шуазель со своими сорока гусарами явился на другомъ концѣ города, пріѣхавъ по проселочной дорогѣ.
У моста его встрѣтила, громкій окликъ: «кто идетъ»?
Это ихъ окликалъ часовой національной гвардіи.
— Франція! гусары Лозена! отвѣтилъ Шуазель.
— Стой! Пройти нельзя! возразилъ національный гвардеецъ.
И онъ скомандовала, къ оружію.
Въ ту же минуту народъ заволновался: въ темнотѣ показалась группа вооруженныхъ людей, а при свѣтѣ факеловъ и благодаря освѣщенію, падавшему изъ оконъ, можно было разглядѣть, что по улицамъ заблестѣли ружья.
Шуазель не зналъ ни того, что случилось, ни съ кѣмъ онъ имѣетъ дѣло; поэтому онъ прежде всего рѣшилъ все разузнать. Онъ попросилъ позволенія войти въ сношеніе съ полицейскимъ постомъ отряда, стоявшаго въ Вареннѣ; эта просьба повела къ долгимъ переговорамъ; наконецъ рѣшили исполнить желаніе Шуазеля.
Но Шуазель замѣтилъ, что пока продолжались всѣ эти переговоры, національные гвардейцы воспользовались временемъ и готовились къ защитѣ; они рубили деревья и складывали ихъ въ кучи, и направляли на него и его гусаръ двѣ маленькихъ пушки. Прицѣльщикъ кончалъ свою работу, когда явился полицейскій постъ гусаръ. Они были пѣшіе и могли только сказать, что король былъ арестована, и отведенъ въ коммуну; что касается ихъ, то народъ напалъ на нихъ и заставилъ сойти съ лошадей. Имъ совершенно неизвѣстно, куда дѣвались ихъ товарищи.
Они оканчивали эти объясненія, когда Шуазелю показалось въ темнотѣ, что приближается небольшая кучка верховыхъ, и онъ услышалъ окрикъ: «кто идетъ»?
— Франція! отвѣтилъ голосъ.
— Какой полкъ?
— Драгуны Monsieur!
При этихъ словахъ раздался выстрѣлъ; стрѣлялъ одинъ изъ національныхъ гвардейцевъ.
— Отлично, сказалъ Шуазель унтеръ-офицеру, стоявшему рядомъ съ нимъ, — вотъ Дама съ своими драгунами.
Шуазель немедленно отстранилъ двухъ людей, которые ухватились за узду его лошади и кричали ему, что онъ долженъ повиноваться муниципалитету, затѣмъ, скомандовавъ ѣхать рысью, неожиданно напалъ на тѣхъ, кто хотѣлъ остановить его, заставилъ пропустить себя черезъ моста, и проникъ въ улицы, ярко освѣщенныя и кишѣвшія народомъ.
Подъѣзжая къ дому Сосса, онъ увидѣлъ распряженную карету короли, а затѣмъ маленькую площадь, гдѣ передъ невзрачнымъ домикомъ стояла многочисленная стража.
Чтобы помѣшать солдатамъ войти въ сношеніе съ жителями, онъ прямо направился къ казармѣ гусаръ. Казарма оказалась пустой: онъ заперъ въ нее своихъ сорокъ солдатъ.
Когда Шуазель выходилъ изъ казармы, его остановили двое какихъ-то людей, пришедшихъ изъ коммунальнаго дома, и потребовали, чтобы онъ шелъ въ муниципалитетъ.
Но Шуазель находился еще такъ близко отъ своихъ гусаръ, что рѣшительно отказался исполнить ихъ требованіе, сказавъ, что пойдетъ въ муниципалитетъ, когда найдетъ время, и громко приказалъ часовому никого не впускать.
Въ казармѣ остались два или три конюха. Шуазель разспросилъ ихъ и узналъ, что гусары, не зная, куда дѣвались ихъ начальники, разошлись съ горожанами, пришедшими за ними, и вмѣстѣ съ ними пили въ различныхъ кабачкахъ.
При этомъ извѣстіи Шуазель вернулся въ казарму. У него было всего сорокъ человѣкъ, лошади которыхъ сдѣлали въ этотъ день болѣе двадцати лье. Люди и лошади были крайне утомлены.
А между тѣмъ положеніе было таково, что колебаніе было немыслимо. Прежде всего Шуазель осмотрѣлъ, заряжены ли пистолеты; потомъ по-нѣмецки объявилъ гусарамъ, послѣдніе, не понимая ни слова по-французски, ничего не поняли изъ того, что происходило вокругъ нихъ, — что они находились въ Вареннѣ, что король, королева и королевская семья арестованы, что они должны или вырвать ихъ изъ рукъ тѣхъ, которые держатъ ихъ въ плѣну, или умереть.
Его рѣчь была короткая, но горячая, и, повидимому, она произвела на гусара, сильное впечатлѣніе. Der koenig! die koenigin! повторяли они съ удивленіемъ.
Шуазель не далъ имъ времени успокоиться; онъ скомандовалъ «сабли на голо!» и, выстроивъ ихъ по четыре въ рядъ, поскакалъ къ дому, передъ которымъ видѣлъ стражу, догадываясь, что въ этомъ-то домѣ король и содержался плѣнникомъ.
Тамъ, не смотря на противодѣйствіе національныхъ гвардейцевъ и не обращая никакого вниманія на ихъ ругательства, онъ приставилъ къ дверямъ двухъ конныхъ караульныхъ и сошелъ съ лошади, чтобы войти въ домъ.
Онъ только что собирался ступить на порогъ, какъ кто-то тронулъ его за плечо. Онъ обернулся и увидѣлъ графа Шарля Дама, голосъ котораго онъ узналъ, когда тотъ отвѣтилъ на кто идетъ національныхъ гвардейцевъ.
Шуазель можетъ быть и разсчитывалъ на его помощь.
— А! это вы! сказала, онъ. — съ большимъ вы отрядомъ?
— Я одинъ или почти одинъ, отвѣтилъ Дама.
— Какимъ это образомъ?
— Мой полкъ отказался слѣдовать за мною, и я здѣсь всего съ пятью или съ шестью людьми.
— Вотъ несчастье! но ничего, у меня сорокъ гусаръ, посмотримъ, что намъ удастся сдѣлать съ ними.
Король принималъ депутацію отъ коммуны; ее привелъ Сосса..
Эта депутація пришла сказать Людовику XVI:
«Такъ какъ жители Варенна болѣе не сомнѣваются, что имѣютъ счастіе принимать короля, то они пришли за его приказаніями».
— Моими приказаніями? повторилъ король. — Въ такомъ случаѣ пусть мои кареты будутъ немедленно готовы, чтобы я могъ уѣхать.
Неизвѣстно, что бы отвѣтила депутація отъ муниципалитета на это рѣшительное требованіе, когда послышался лошадиный галопъ, а сквозь стекла оконъ можно было видѣть на площади вооруженныхъ гусаръ Шуазеля.
Королева вздрогнула, въ глазахъ ея блеснулъ лучъ радости.
— Мы спасены! прошептала она на ухо г-жѣ Елизаветѣ.
— Дай-то Богъ! отвѣтила святая королевская овечка, во всемъ — и хорошемъ и худомъ — полагавшая свою надежду на одного Бога.
Король выпрямился и ждалъ.
Муниципальные офицеры съ тревогой переглядывались.
Въ эту минуту сильный шумъ донесся изъ передней, охранявшейся крестьянами съ косами въ рукахъ; сначала послышался разговоръ, потомъ борьба, и Шуазель, безъ шляпы, со шпагой въ рукѣ, появился на порогѣ.
Изъ за его плеча высовывалось блѣдное, но рѣшительное лицо графа Дама.
Выраженіе глазъ обоихъ офицеровъ было такъ грозно, что депутаты коммуны отступили, освободивъ пространство, отдѣлявшее новоприбывшихъ отъ короля и королевской семьи.
При ихъ входѣ, внутренность комнаты представляла слѣдующую картину:
Посреди стоялъ столъ, а на немъ начатая бутылка вина, хлѣбъ и нѣсколько стакановъ.
Король и королева стоя выслушивали депутатовъ коммуны; у окна стояла г-жа Елизавета и г-жа Рояль; на полуизмятой постели спалъ дофинъ, котораго свалила усталость; подлѣ него сидѣла г-жа де-Турзель, подперевъ руками голову, а за стуломъ ея стояли г-жи Брюнье и де-Невилль; наконецъ, два тѣлохранителя и Изидоръ Шарни, истомленные горемъ и усталостью, терялись въ полумракѣ, въ глубинѣ комнаты, полулежа на стульяхъ.
Увидя Шуазеля, королева прошла череза. всю комнату и взяла его за руку.
— А! это вы, г-нъ де-Шуазель!.. Добро пожаловать! проговорила она.
— Увы, государыня! промолвилъ герцогъ, я, кажется, очень опоздалъ.
— Ничего, если съ вами достаточно людей.
— Ахъ! государыня, мы почти одни. Г-на Дандоина съ его драгунами задержалъ муниципалитетъ Сенъ-Менгульда, а г-нъ де-Дама былъ покинутъ своими солдатами.
Королева грустно покачала головой.
— Но, продолжалъ Шуазель, — гдѣ же кавалеръ де-Булье? гдѣ г-нъ де-Режкуръ?
Са. этими словами онъ искалъ ихъ глазами.
Между тѣмъ подошелъ король.
— Я даже не видѣлъ этихъ господъ, сказалъ онъ.
— Государь, проговорилъ Дама, — честное слово, я считалъ ихъ убитыми подъ колесами вашей кареты.
— Что дѣлать? спросилъ король.
— Спасать васъ, государь, сказала. Дама. — Приказывайте.
— Государь, возразилъ Шуазель, — со мною здѣсь сорокъ гусаръ; они сдѣлали сегодня двадцать лье, но тѣмъ не менѣе пройдутъ до Дена.
— Но мы? спросилъ король.
— Выслушайте, государь, отвѣтилъ Шуазель, вотъ единственное, что намъ остается сдѣлать. У меня сорокъ гусаръ, какъ я сказалъ; у семерыхъ я возьму лошадей, на одну изъ нихъ сядете вы съ дофиномъ, королева сядетъ на вторую, г-жа Елизавета на третью, г-жа Рояль на четвертую, а на остальныя г-жи де-Турзель, де-Невилль и Брюнье, которыхъ вы не захотите покинуть… Мы окружимъ васъ съ остальными тридцатью тремя гусарами, саблями пробьемъ себѣ дорогу, и такимъ образомъ можемъ спастись. Но знайте, государь, что эту мѣру надо принять сейчасъ, сію минуту; потому что черезъ часъ, черезъ полчаса, черезъ четверть часа, быть можетъ, мои гусары будутъ подкуплены и совращены!
Шуазель замолчалъ, ожидая отвѣта короля. Королева, повидимому, сочувствовала его проэкту и, устреми въ глаза на Людовика XVI, съ пылкимъ нетерпѣніемъ ожидала его отвѣта.
Онъ же, казалось, избѣгалъ ея взгляда, опасаясь вліянія, какое она могла имѣть на него.
Наконецъ онъ проговорилъ, смотря Шуазелю прямо въ лицо.
— Да, я знаю, что это средство возможное и, даже можетъ быть, единственное; но можете ли вы мнѣ поручиться, что въ этой неравной стычкѣ тридцати трехъ людей съ семью или восемью стами, какая-нибудь шальная пуля не убьетъ дофина, мою дочь, королеву, или мою сестру?
— Государь, отвѣтилъ Шуазель, еслибы такое несчастіе случилось, и случилось бы потому, что вы послѣдовали моему совѣту, мнѣ осталось бы только убить себя на глазахъ вашего величества.
— Въ такомъ случаѣ, сказалъ король, — вмѣсто того, чтобы увлекаться такими крайними проэктами, обсудимъ положеніе хладнокровно.
Королева вздрогнула съ явнымъ сожалѣніемъ и отступила шага на два; при этомъ она встрѣтилась съ Изидоромъ, который, привлеченный уличнымъ шумомъ, и полагая, что этотъ шумъ вызванъ пріѣздомъ его брага, подошелъ къ окну.
Они вполголоса обмѣнялись нѣсколькими словами, послѣ чего Изидоръ поспѣшно вышелъ изъ комнаты.
Король продолжалъ, не замѣтивъ, повидимому, того, что произошло между Изидоромъ и королевой.
— Муниципалитетъ, говорилъ онъ, — не отказывается пропустить меня; онъ просить только, чтобъ я подождалъ до разсвѣта. Я не говорю о графѣ Шарни, такъ глубоко намъ преданномъ и о которомъ мы не имѣемъ извѣстій. Но кавалеръ де-Булье и г-нъ Режкуръ, какъ мнѣ сказали, уѣхали черезъ десять минуть послѣ моего пріѣзда, чтобы предупредить маркиза Булье и вызвать войска, навѣрно, уже приготовленныя. Будь я одинъ, я послѣдовалъ бы вашему совѣту и проѣхалъ-бы; но невозможно подвергать риску королеву съ дѣтьми, мою сестру и этихъ дамъ, имѣя такую горсточку людей, какъ ваша, да и ее пришлось бы уменьшить, такъ какъ я, конечно, не поѣду безъ моихъ трехъ тѣлохранителей. — Онъ вынулъ часы. — Теперь скоро три часа; молодой Булье уѣхалъ въ половинѣ перваго; его отецъ, навѣрно, разставилъ войска на нѣкоторомъ разстояніи одни отъ другихъ; кавалеръ предупредитъ ближайшихъ; они будутъ приходить одни вслѣдъ за другими… Отсюда всего восемь лье до Стенэй; въ теченіе двухъ или двухъ съ половиной часовъ можно легко проѣхать ихъ верхомъ; отряды будутъ прибывать всю ночь, а около пяти или шести часовъ утра самъ маркизъ Булье можетъ быть здѣсь, и тогда, безъ всякой опасности для моей семьи, безъ всякаго насилія, мы уѣдемъ изъ Варенна и будемъ продолжать наше путешествіе.
Шуазель признавалъ логичность этихъ разсужденій, а между чѣмъ, инстинктъ говорилъ ему, что бываютъ минуты, когда не слѣдуетъ слушаться логики.
Онъ обернулся къ королевѣ и взглядомъ умолялъ ее дать ему другія приказанія или, по крайней мѣрѣ, добиться отъ короля, чтобы онъ отказался отъ только что принятаго рѣшенія.
Но она покачала головой.
— Я ничего не хочу брать на себя, проговорила она; — король долженъ приказывать; мой же долгъ повиноваться; къ тому же, я одного мнѣнія съ королемъ: г-нъ де-Булье долженъ скоро пріѣхать.
Шуазель поклонился и отступить на нѣсколько шаговъ, захвативъ съ собою и Дама, съ которымъ ему нужно было посовѣтоваться, и знакомъ пригласивъ обоихъ тѣлохранителей принять участіе въ ихъ совѣщаніи.
XXXI.
Бѣдная Катерина.[править]
Комната нѣсколько измѣнила свой видъ.
Г-жа Рояль не могла больше бороться съ усталостью, и г-жа Елизавета съ г-жей Турзель уложили ее рядомъ съ ея братомъ. Она немедленно заснула.
Г-жа Елизавета усѣлась у кровати, прислонивъ голову къ изголовью.
Королева, едва сдерживая свой гнѣвъ, стояла у камина, посматривая то на короля, сѣвшаго на тюкъ съ товаромъ, то на офицеровъ, разсуждавшихъ у двери.
Восьмидесятилѣтняя женщина стояла, на колѣняхъ передъ кроватью, гдѣ спали дѣти, точно передъ алтаремъ. Это была бабушка, прокурора коммуны: красота дѣтей и внушительный видъ королевы поразили ее; она опустилась на колѣни, заливаясь слезами, и тихонько молилась.
Какія молитвы возносила она къ Богу? О томъ-ли, чтобы Господь простилъ этихъ двухъ ангеловъ, или чтобы эти два ангела простили людей?
Соссъ и муниципальные офицеры удалились, пообѣщавъ королю, что карета будетъ запряжена.
Но взглядъ королевы краснорѣчиво говорилъ, что она не вѣрить этому обѣщанію; поэтому Шуазель сказалъ Дама, Флуараку и Фуку, которые послѣдовали за нимъ вмѣстѣ съ двумя тѣлохранителями:
— Господа, не довѣряйте напускному спокойствію короля и королевы; дѣло еще не проиграно, но хорошенько обсудимъ его.
Офицеры знакомъ дали понять, что слушаютъ его и что Шуазель можетъ говорить.
— Весьма вѣроятно, что въ настоящую минуту, г-нъ де-Булье извѣщенъ и прибудетъ сюда къ пяти или шести часамъ утра, такъ какъ онъ долженъ находиться между Деномъ и Стенэй съ отрядомъ Королевскаго нѣмецкаго полка. Даже возможно, что его авангардъ будетъ здѣсь получасомъ раньше, а при такихъ обстоятельствахъ, въ какихъ мы находимся, все то, что возможно, должно быть исполнено; но мы не должны скрывать отъ себя, что насъ окружаютъ четыре или пять тысячъ человѣкъ, и что при появленіи войска, г-на Булье возбужденіе страшно усилится. Возможно, что захотятъ похитить короля изъ Варенна, сдѣлаютъ попытку заставить его сѣсть на лошадь и отвезти его въ Клермонъ; будутъ угрожать его жизни, и, пожалуй, посягнуть на нее. Но это будетъ только минутная опасность, господа, и какъ только застава будетъ взята, и гусары войдутъ въ городъ, пораженіе будетъ полное. И такъ, намъ придется держаться всего минутъ десять; насъ десятеро: судя по расположенію дома, мы можемъ надѣяться, что насъ будутъ убивать лишь по одному въ минуту. Слѣдовательно, времени у насъ довольно.
Слушатели только утвердительно кивнули головой. Эта преданность, простиравшаяся до самопожертвованія, высказанная такъ просто, была одобрена съ такой же простотой.
— И такъ, господа, вотъ, по моему мнѣнію, что мы должны сдѣлать, продолжалъ Шуазель: при первомъ выстрѣлѣ, при первыхъ крикахъ на улицѣ, мы бросимся въ первую комнату; убьемъ всѣхъ, кого тамъ найдемъ, завладѣемъ лѣстницей и окнами. Тамъ три окна: трое изъ насъ будутъ защищать ихъ; остальные семеро размѣстятся по ступенямъ лѣстницы: ея расположеніе облегчаетъ ея защиту, такъ какъ одинъ человѣкъ можетъ устоять противъ пяти или шести нападающихъ. Даже трупы тѣхъ изъ насъ, которые будутъ убиты, послужатъ оплотами для другихъ. И такъ, можно держать сто противъ одного, что войска завладѣютъ городомъ прежде, чѣмъ всѣ мы будемъ перебиты, а если бы это и случилось, мѣсто, какое мы займемъ въ исторіи, послужить достаточно хорошей наградой за нашу преданность.
Молодые люди пожали другъ другу руки, какъ вѣроятно дѣлали Спартанцы передъ битвой, а затѣмъ каждый избралъ себѣ мѣсто во время сраженія: два тѣлохранителя и Изидоръ де-Шарни, — которому оставили мѣсто, хотя онъ отсутствовалъ, — у трехъ оконъ, выходившихъ на улицу; Шуазель внизу лѣстницы; за нимъ графъ Дама, потомъ Флуаракъ, Рукъ и два другихъ унтеръ-офицера драгунскаго полка, оставшихся вѣрными Дама.
Въ ту минуту, какъ были приняты эти распоряженія, на улицѣ послышался шумъ.
То была вторая депутація, состоявшая изъ Сосса, бывшаго повидимому главаремъ всѣхъ депутацій, изъ командира національной гвардіи Аннонэ, и трехъ или четырехъ муниципальныхъ офицеровъ.
Они просили доложить о себѣ, и король, полагая, что они пришли объявить, что лошади запряжены, приказалъ впустить ихъ.
Они вошли; молодые офицеры, зорко слѣдившіе за всякимъ знакомъ, всякимъ движеніемъ, всякимъ жестомъ, замѣтили на лицѣ Сосса колебаніе, а у Аннонэ твердую рѣшимость, что, по ихъ мнѣнію, не предвѣщало ничего хорошаго.
Въ тоже время Изидоръ де-Шарни вернулся, тихонько сказала, королевѣ нѣсколько словъ и поспѣшно вышелъ.
Королева отступила на шагъ, и вся блѣдная оперлась о кровать, гдѣ спали ея дѣти.
Что касается короля, онъ вопросительно смотрѣлъ на посланныхъ отъ коммуны и ждалъ, чтобы они заговорили.
Но тѣ, молча, поклонились королю.
Людовикъ XVI сдѣлалъ видъ, что ошибается насчетъ ихъ намѣреній.
— Господа, сказала, онъ, — французы только случайно впали въ заблужденіе, но ихъ привязанность къ королю не исчезла. Постоянныя оскорбленія, какія я переносилъ въ моей столицѣ, утомили меня; поэтому я рѣшился удалиться въ мои провинціи, гдѣ еще горитъ въ сердцахъ священное пламя преданности; тамъ, я увѣренъ, я найду старинную любовь моего народа къ его государямъ.
Посланные снова поклонились.
— И я готовъ немедленно доказать мое довѣріе къ моему народу: я возьму половину людей изъ національной гвардіи, половину изъ линейныхъ войскъ, и этотъ эскортъ будетъ сопровождать меня до Монмеди, куда я намѣренъ удалиться. Вслѣдствіе этого, командиръ, прошу васъ выбрать изъ вашей національной гвардіи людей, которые поѣдутъ со мною, и приказать запречь лошадей въ мою карету.
Наступило молчаніе: Соссъ ждалъ, безъ сомнѣнія, чтобы заговорилъ Аннонэ, тогда какъ Аннонэ ждала, того же отъ Сосса.
Наконецъ Аннонэ поклонился и проговорилъ:
— Государь, я-бы съ величайшей радостью исполнилъ приказаніе вашего величества, но есть статья конституціи, запрещающая королю выѣзжать изъ королевства, а истиннымъ французамъ помогать ему въ его бѣгствѣ.
Король вздрогнулъ.
— Вслѣдствіе этого, продолжалъ Аннонэ, сдѣлавъ рукою знакъ, чтобы попросить короля дать ему кончить, — вслѣдствіе этого, муниципалитетъ города Варенна рѣшилъ, прежде чѣмъ позволить королю проѣхать черезъ городъ, послать курьера въ Парижъ и подождать отвѣта Національнаго собранія.
Король почувствовалъ, какъ на лбу его выступилъ холодный потъ, тогда какъ королева кусала отъ нетерпѣнія свои блѣдныя губы, а г-жа Елизавета подняла руки къ небу.
— Довольно! господа, проговорилъ король съ достоинствомъ, возвращавшимся къ нему, когда его выводили изъ себя. — Развѣ я болѣе не имѣю права ѣздить куда мнѣ, вздумается? Въ такомъ случаѣ, я, значитъ, превратился въ большаго раба, чѣмъ послѣдній изъ моихъ подданныхъ!
— Государь, отвѣтилъ командиръ національной гвардіи, вы нашъ повелитель попрежнему, только всѣ люди, какъ король, такъ и простые граждане, связаны данной ими присягой. Вы присягали, государь, выкажите же первый повиновеніе закону. Этимъ вы покажете не только великій примѣръ, но исполните благородный долгъ.
Тѣмъ временемъ Шуазель спрашивалъ что-то глазами королеву и, получива, утвердительный отвѣтъ на свой нѣмой вопросъ, вышелъ.
Король понялъ, что если онъ не попытается подавить этотъ бунтъ — а съ его точки зрѣнія это быль бунтъ — деревенскаго муниципалитета, то онъ погибъ.
Кромѣ того, онъ увидѣлъ въ этомъ тотъ самый революціонный духъ, который Мирабо хотѣлъ уничтожить въ провинціи, и который король видѣлъ въ Парижѣ 14 іюля, 5 и 6 октября и 18 апрѣля, въ тотъ день, когда, желая знать насколько онъ свободенъ, король собрался съѣздить въ Сенъ-Клу, а народъ помѣшала, ему.
— Господа, сказалъ онъ, — это насиліе; но я не такъ одинокъ, какъ вы полагаете. Тамъ передъ дверью, у меня около сорока вѣрныхъ солдатъ, а вокругъ Варенна — десять тысячъ солдатъ. Поэтому, я вамъ приказываю, господинъ командиръ, немедленно велѣть запречь лошадей въ мою карету. Вы слышите, я вамъ приказываю, я хочу этого.
Королева подошла къ нему и сказала тихо:
— Прекрасно! прекрасно! государь, рискнемъ нашей жизнью, но постоимъ за нашу честь и наше достоинство.
— А если мы откажемся повиноваться вашему величеству, спросилъ командиръ національной гвардіи, — къ чему поведетъ это?
— Это поведетъ къ тому, что я обращусь къ силѣ, и на васъ падетъ отвѣтственность за кровь, которую я не хотѣлъ проливать, и которая въ этомъ случаѣ будетъ пролита вами.
— Хорошо, государь, сказалъ командиръ, попробуйте обратиться къ вашимъ гусарамъ; а я обращусь къ національной гвардіи.
Съ этими словами онъ вышелъ.
Король и королева почти со страхомъ посмотрѣли другъ на друга. Весьма вѣроятно, что они и рискнули бы на послѣднее усиліе, еслибы жена Госса, оттолкнувъ свою бабушку, продолжавшую молиться у кровати, не подошла къ королевѣ и не сказала, ей съ грубой откровенностью женщины изъ народа.
— Эй! послушайте-ка, сударыня, вы дѣйствительно королева?
Королева, обернулась, оскорбленная въ своемъ достоинствѣ этимъ, болѣе чѣмъ фамильярнымъ, обращеніемъ.
— Да, отвѣтила королева, по крайней мѣрѣ, я такъ полагала всего часъ тому назадъ.
— Ну, если вы королева, продолжала г-жа Соссъ, ни мало не смущаясь, вамъ даютъ двадцать четыре милліона, чтобы занимать ваше мѣсто. Мѣсто не дурное, какъ мнѣ кажется, потому что хорошо оплачено; зачѣмъ же вы хотите покинуть его?
Королева вскрикнула и обернулась къ королю:
— О! государь, воскликнула она, — лучше все, все, все! чѣмъ подобныя гнусности!
Схвативъ съ постели спавшаго дофина, она подбѣжала къ окну и открыла его:
— Государь, сказала она, — покажемся народу и посмотримъ, весь-ли онъ развращенъ. Если да, то обратимся къ солдатамъ, придадимъ имъ мужество словами и жестами. Этого-то, по крайней мѣрѣ заслуживаютъ тѣ, кто собираются умереть за насъ!
Король машинально послѣдовалъ за нею и вмѣстѣ съ нею показался на балконѣ.
Вся площадь, лежавшая передъ Людовикомъ XVI и Маріей-Антуанетой, была охвачена сильнымъ волненіемъ.
Одна половина гусаръ Шуазеля спѣшилась, другая оставалась на коняхъ; тѣ, что спѣшились, окруженные, потерянные, потонувшіе среди группъ простыхъ гражданъ, позволили имъ увести своихъ лошадей въ разныя стороны: они уже перешли на сторону народа. Остальные, оставшіеся верхомъ, повидимому, еще подчинялись Шуазелю, который уговаривалъ ихъ по нѣмецки; они-же указывали своему полковнику на половину покинувшихъ ихъ товарищей.
Въ сторонѣ отъ всѣхъ стоялъ Изидоръ де-Шарни съ охотничьимъ ножемъ въ рукахъ. Онъ оставался чуждъ всей этой суматохѣ и, казалось, поджидалъ человѣка, какъ охотникъ высматриваетъ звѣря.
Крикъ «король! король!» былъ сейчасъ же подхваченъ пятью стами людей.
Дѣйствительно, король и королева показались въ окнѣ; королева, какъ мы сказали, держала дофина на рукахъ.
Еслибы на Людовикѣ XVI было одѣяніе королевское или военное, еслибы онъ держалъ въ рукѣ скипетръ или мечъ, и заговорилъ голосомъ сильнымъ и внушительнымъ, который, въ то время, еще казался народу голосомъ самаго Бога или Его представителя, сшедшаго съ неба, онъ, пожалуй, и пріобрѣлъ бы надъ этой толпой то обаяніе, на какое разсчитывалъ.
Но король, на разсвѣтѣ, при блѣдномъ свѣтѣ сумерокъ, когда даже сама красота кажется безобразной, король, одѣтый какъ лакей, въ своемъ сѣромъ фракѣ, безъ пудры, въ отвратительномъ маленькомъ парикѣ; король блѣдный, толстый, съ три дня небритой бородой, съ своими толстыми губами, тусклыми глазами, не выражающими никакой мысли, никакого чувства — даже чувства отца; король, бормотавшій только слова: «Господа! мои дѣти! ахъ!» — все это было совсѣмъ не то, чего ждали друзья монархіи, и, даже, ея враги.
И все таки, когда Шуазель крикнулъ: «Да здравствуетъ король!» и Изидоръ де-Шарни повторилъ: «Да здравствуетъ король!» такъ велико было обаяніе королевской власти, что, не смотря на наружность и костюмъ короля, такъ плохо отвѣчавшіе представленію о главѣ великаго государства, нѣсколько голосовъ въ толпѣ повторили: «Да здравствуетъ король!»
Но въ отвѣтъ на это послышался крикъ, провозглашенный командиромъ національной гвардіи и подхваченный сильно и громко; то былъ крикъ: «Да здравствуетъ нація!»
Въ то время, это былъ лозунгъ бунта, возмущенія, и король и королева видѣли, что его подхватила часть гусаръ.
У Маріи-Антуанеты вырвался крикъ ярости. Прижавъ къ груди дофина, бѣднаго малютку, не понимавшаго, какія великія событія совершались вокругъ него, она. нагнулась надъ перилами балкона, пробормотавъ сквозь зубы.
— Мерзавцы!
Нѣсколько человѣкъ услышали это слово и отвѣтили угрозами. Вся толпа пришла въ смятеніе и поднялся страшныя шумъ.
Шуазель, въ полномъ отчаяніи, искалъ смерти и сдѣлалъ послѣднюю попытку.
— Гусары! крикнулъ онъ, — во имя чести, спасите короля!
Но, въ эту самую минуту, новое дѣйствующее лицо явилось на сцену, лицо, окруженное двадцатью вооруженными людьми.
Это быль Друэ; онъ вышелъ изъ муниципалитета, гдѣ настоялъ на рѣшеніи воспрепятствовать королю продолжать его путь.
— А! воскликнулъ онъ, наступая на Шуазеля, — вы хотите похитить короля? Ну, а я говорю вамъ, вы получите его только мертвымъ!
Шаузель, въ свою очередь, направился къ Друэ, обнаживъ саблю. Но командиръ національной гвардіи остановилъ его.
— Если вы сдѣлаете еще шагъ, сказалъ онъ Шуазелю, — я васъ убью!
При этихъ словахъ какой-то всадникъ бросился впередъ, и ни угрозы, ни крики толпы не могли удержать его.
То былъ Изидоръ де-Шарни: тотъ, кого онъ поджидалъ, былъ именно Друэ.
— Назадъ! назадъ! кричалъ онъ, расталкивая толпу грудью своей лошади, — этотъ человѣкъ принадлежитъ мнѣ.
И, поднявъ свой ножъ, онъ бросился на Друэ.
Онъ уже почти коснулся его, когда одновременно раздались два выстрѣла: одинъ изъ пистолета, а другой изъ ружья.
Пистолетная пуля попала въ челюсть Изидора.
Ружейная прострѣлила ему грудь.
Оба выстрѣла, были сдѣланы на такомъ близкомъ разстояніи, что несчастный былъ совершенно окутанъ огнемъ и облакомъ дыма.
Онъ протянулъ руки и прошепталъ:
— Бѣдная Катерина!
Затѣмъ выронилъ изъ руки ножъ, упалъ навзничь на спину лошади, а оттуда свалился на землю.
Королева страшно вскрикнула: она чуть не выронила дофина изъ рукъ и отбросилась назадъ, не замѣтивъ другого всадника, который мчался во весь духъ со стороны Дена и въѣхалъ на свободное мѣсто, проложенное въ толпѣ бѣднымъ Изидоромъ.
За королевой и король отошелъ отъ окна и заперъ его.
Теперь уже не нѣсколько голосовъ кричали: «Да здравствуетъ нація!» уже не половина гусара, но вся толпа, а съ нею и тѣ двадцать гусаръ, что остались вѣрными Шуазелю: единственная надежда погибающей монархіи!
Королева бросилась въ кресло, закрывъ лицо руками; она думала объ Изидорѣ де-Шарни, убитымъ за нее и у ея ногъ, какъ и братъ его Жоржъ.
Но вдругъ сильный шумъ у двери заставила, ее поднять глаза.
Оливье де-Шарни, блѣдный и окровавленный предсмертнымъ объятіемъ своего брата, стоялъ на порогѣ.
Король, между чѣмъ, казался совсѣмъ подавленнымъ.
XXXII.
Шарни.[править]
Комната была полна національными гвардейцами и лицами, привлеченными туда простымъ любопытствомъ.
Поэтому, королева удержалась отъ перваго порыва броситься на встрѣчу Шарни, обтереть своимъ платкомъ покрывавшую его кровь, и сказать ему нѣсколько словъ утѣшенія, тѣхъ словъ, которыя, исходя изъ сердца, проникаютъ въ сердце.
Она могла только не много приподняться, протянуть къ нему руки и прошептать:
— Оливье!..
Онъ, мрачный и спокойный, сдѣлалъ знакъ всѣмъ бывшимъ тутъ постороннимъ лицамъ, и сказалъ мягкимъ и твердымъ голосомъ:
— Извините, господа, я долженъ поговорить съ ихъ величествами.
Національные гвардейцы попробовали возразить, что они здѣсь именно для того, чтобы помѣшать королю сообщаться съ лицами извнѣ. Шарни сжалъ свои блѣдныя губы, нахмурилъ брови, растегнулъ свой сюртукъ, показавъ при этомъ пару пистолетовъ и повторилъ голосомъ еще болѣе тихимъ, пожалуй, чѣмъ въ первый разъ, но за то еще болѣе грознымъ:
— Господа, я уже имѣлъ честь сказать вамъ, — что долженъ поговорить наединѣ съ ихъ величествами.
Говоря это, онъ знакомъ пригласилъ всѣхъ постороннихъ выйти.
Услыхавъ этотъ голосъ, увидавъ способность Шарни всѣхъ подчинять себѣ Дама и оба тѣлохранителя почувствовали приливъ энергіи, на минуту ими утраченной. Они оттолкнули къ дверямъ національныхъ гвардейцевъ и солдатъ и въ одну минуту очистили комнату.
Тогда королева поняла, какъ-бы полезенъ былъ подобный человѣкъ въ каретѣ короля, еслибы этикетъ не потребовалъ, чтобы г-жа де-Турзель заняла его мѣсто.
Шарни посмотрѣлъ вокругъ, чтобы убѣдиться, что королеву окружаютъ лишь одни вѣрные слуги, и, подойдя къ ней, проговорилъ:
— Вотъ и я, государыня. У меня семьдесятъ гусаръ у городскихъ воротъ; я, кажется, могу разсчитывать на нихъ. Что вы мнѣ прикажете?
— О! прежде всего скажите, что съ вами случилось, мой бѣдный Шарни? проговорила королева. по нѣмецки.
Шарни знакомъ далъ понять королевѣ, что г-нъ Мольденъ тутъ, и что онъ тоже говорить по нѣмецки.
— Увы! увы! продолжала королева по французски, — не видя васъ, мы думали, что вы убиты!
— Къ несчастью, государыня, отвѣтилъ Шарни съ глубокой грустью, опять убитъ не я, а мой бѣдный братъ Изидоръ…
Онъ но могъ удержать слезъ.
— Но, прибавилъ онъ шепотомъ, — настанетъ и мой чередъ…
— Шарни! Шарни! я у васъ спрашиваю, что съ вами случилось, и отчего вы вдругъ исчезли? проговорила королева.
Затѣмъ, она прибавила вполголоса и по нѣмецки:
— Оливье, намъ очень недоставало васъ, мнѣ въ особенности!
Шарни поклонился.
— Я думалъ, что мой брать объяснилъ вашему величеству, что заставило меня удалиться на нѣкоторое время.
— Да, я знаю; вы гнались за этимъ негодяемъ Друэ, и мы даже боялись, не случилось ли съ вами несчастья во время этой погони.
— Со мной дѣйствительно случилось большое несчастье: не смотря на всѣ мои усилія, я не мог ь догнать его во время! Обратный ямщикъ сказали, ему, что карета нашего величества поѣхала не на Вердюнъ, какъ онъ полагалъ, а на Вареннъ. Онъ, тогда, бросился въ Аргонскій лѣсъ; я сдѣлалъ въ него два выстрѣла изъ пистолета: пистолеты не были заряжены! Въ Сенъ-Менгульдѣ я ошибся лошадью: вмѣсто своей, взялъ лошадь г-на Дандоина. Что дѣлать, государыня, значитъ судьба! Тѣмъ не менѣе, я гнался за нимъ и по лѣсу, но я не зналъ дорогъ, тогда какъ онъ знаетъ всякую тропинку. Потомъ, съ каждой минутой становилось все темнѣе; пока я могъ его слышать, я ѣхали, на шумъ; но шумъ затихъ, какъ исчезла тѣнь, и я очутился одинъ въ лѣсу, среди полнаго мрака… О! государыня, я мужчина, вы меня знаете: даже въ эту минуту… я не плачу! по, въ этомъ лѣсу, среди мрака, я плакалъ отъ гнѣва, я кричалъ отъ ярости!
Королева протянула ему руку.
Шарни нагнулся и прикоснулся къ этой дрожащей рукѣ кончиками губъ.
— Но никто мнѣ не отвѣтилъ, продолжалъ Шарни; — я блуждалъ всю ночь, и на разсвѣтѣ очутился въ одной деревнѣ на дорогѣ изъ Варенка въ Дюнъ… Удалось ли вамъ ускользнуть отъ Друэ, какъ онъ ускользнулъ отъ меня? Это было возможно; въ такомъ случаѣ, вы должны были проѣхать черезъ Вареннъ, и вамъ не зачѣмъ было ѣхать туда Задержали васъ въ Вареннѣ? Тогда, моя преданность была для васъ безполезной, такъ какъ я былъ одинокъ. Я рѣшилъ продолжать путь на Дюнъ. Не вдалекѣ отъ города я встрѣтилъ г-на Деслона съ сотней гусаръ. Деслонъ былъ встревоженъ, но не имѣлъ никакихъ извѣстій; онъ видѣлъ только г-на де-Булье и г-на де-Режкура мчавшихся во весь духъ по направленію къ Стенэй. Отчего они ничего ему не сказали? Безъ сомнѣнія, они не довѣряли Деслону; но я знаю Деслона за добраго и благороднаго дворянина… я догадался, что ваши высочества были арестованы въ Вареннѣ, что г.г. де-Булье и де-Режкуръ скакали предупредить генерала. Я все сказалъ Деслону, умолялъ его поѣхать со мною съ своими гусарами, что онъ немедленно и сдѣлалъ, оставивъ тридцать человѣкъ для охраны моста на Мезѣ. Черезъ часъ мы были въ Вареннѣ; — мы проѣхали четыре лье въ одинъ часъ! — я хотѣлъ немедленно произнести нападеніе, все сокрушить, чтобы добраться до короля и вашего величества. Мы нашли баррикаду за баррикадой: попробовать перескочить черезъ нихъ, было бы безуміемъ. Тогда я вступилъ въ переговоры: подъѣхавъ къ посту національной гвардіи, я попросилъ у него позволенія присоединить моихъ гусаръ къ тѣмъ, что были въ городѣ; мнѣ въ этомъ отказали. Я попросилъ позволенія пойти за приказаніемъ къ королю, и, такъ какъ мнѣ, конечно, отказали бы и въ этой второй просьбѣ, я пришпорилъ свою лошадь, перепрыгнулъ черезъ первую баррикаду, потомъ черезъ вторую… Я поскакалъ на шумъ и выѣхалъ на площадь въ ту минуту когда… ваше величество откинулись назадъ и ушли съ балкона. А теперь, я жду приказаній вашего величества.
Королева еще разъ пожала руки Шарни и обратилась къ королю, все еще погруженному въ оцѣпенѣніе.
— Государь, проговорила она, — вы слышали, что говорилъ вамъ вѣрный слуга нашъ графъ Шарни?
Король ничего не отвѣтилъ.
Королева встала и подошла къ нему.
— Государь, сказала она, нельзя терять времени, а, къ несчастью, мы его потеряли слишкомъ много! Вотъ графь Шарни: онъ располагаетъ семьюдесятью людьми, вѣрными, какъ онъ увѣряетъ, и онъ ждетъ вашихъ приказанія.
Король покачалъ головою.
— Государь, продолжала королева, — ради Бога, ваши приказанія!
Шарни умолялъ взглядомъ, между тѣмъ какъ королева умоляла голосомъ.
— Мои приказанія! повторилъ король. — Я не могу давать приказаній; я плѣнникъ… Сдѣлайте все, что вы найдете возможнымъ.
— Хорошо, проговорила королева, — только этого мы у васъ и просили.
Она отвела Шарни въ сторону и сказала ему.
— Вы уполномочены сдѣлать все, что найдете возможнымъ, какъ сказалъ вамъ король.
Потомъ, прибавила тихо:
— Но торопитесь, дѣйствуйте энергично, или мы погибли.
— Слушаю, государыня; позвольте мнѣ посовѣтоваться съ этими господами, и все, что мы рѣшимъ, будетъ немедленно приведено въ исполненіе.
Въ эту минуту вошелъ Шуазель. Въ рукахъ у него были какія-то бумаги, завернутыя въ окровавленный платокъ. Онъ подалъ ихъ Шарни.
Графъ понялъ, что то были бумаги, найденныя на его брагѣ, Онъ протянулъ руку, чтобы получить это кровавое наслѣдство, поднесъ платокъ къ губамъ и поцѣловалъ ого.
Королева не могла удержаться отъ рыданій.
Но Шарни даже не обернулся и поспѣшилъ спрятать бумаги на своей груди.
— Господа, проговорилъ онъ затѣмъ, — желаете вы помочь мнѣ въ послѣднемъ усиліи, какое я хочу предпринять?
— Мы готовы пожертвовать нашей жизнью, отвѣчали молодые люди.
— Можете вы поручиться за дюжину людей, оставшихся вѣрными?
— Насъ уже восемь или девять.
— Ну, такъ я вернусь къ моими семидесятью гусарамъ. Пока я буду атаковать баррикады съ фронта, вы сдѣлаете диверсію сзади; благодаря этой диверсіи, я возьму баррикады, мы соединимъ наши отряды, проберемся сюда и похитимъ короля.
Молодые люди, вмѣсто отвѣта, протянули руки Шарни. Тогда онъ обернулся къ королевѣ.
— Государыня, сказалъ онъ, — черезъ часъ ваше величество будете свободны, или я буду убитъ.
— О! графъ, графъ! воскликнула королева, не произносите этого словъ, оно слишкомъ ужасно!
Оливье только поклонился, чтобы подтвердить свое обѣщаніе, и направился къ двери, не обращая вниманія на новый шумъ и новую суматоху, которые снова поднялись въ этомъ самомъ домѣ.
Но едва онъ прикоснулся къ замку двери, какъ она отворилась, и на порогѣ появилось новое дѣйствующее лицо, чтобы принять участіе въ интригѣ этой столь сложной драмы.
Это былъ человѣкъ лѣтъ сорока, сорока двухъ, съ лицомъ мрачными и строгимъ; его откинутый назадъ воротникъ, растегнутый фракъ, глаза, покраснѣвшіе отъ усталости, и запыленная одежда указывали, что и онъ, подъ вліяніемъ какой-то необузданной страсти, мчался сломя голову.
У него была пара пистолетовъ за поясомъ, а на боку висѣла сабля.
Онъ задыхался, почти лишился голоса и только, казалось, тогда успокоился, когда узналъ короля и королеву. Улыбка удовлетворенной мести промелькнула у него на лицѣ и, не обращая вниманія на второстепенныя личности, стоявшія въ глубинѣ комнаты, онъ, съ порога двери, которую почти совсѣмъ закрыла, своимъ могучимъ туловищемъ, протянула, руку, со словами:
«Во имя Національнаго Собранія вы всѣ мои плѣнники!»
Герцогъ Шуазель, съ быстротою молніи, бросился впередъ съ пистолетомъ въ рукѣ, чтобы раскроить черепъ вновь прибывшему, который дерзостью и рѣшительностью превосходилъ все, до тѣхъ пора, видѣнное.
Но королева съ еще большей быстротой задержала поднятую руку и вполголоса сказала Шуазелю.
— Не ускоряйте нашей гибели; осторожнѣе! Мы этимъ выиграемъ время, а г-нъ де-Булье не можетъ быть далеко.
— Да, вы правы, государыня, отвѣтилъ Шуазель и спряталъ свой пистолетъ.
Королева взглянула на Шарни, удивленная, что при этой новой опасности онъ не бросился впередъ; но, странное дѣло! Шарни, казалось, не желалъ быть замѣченнымъ новопришедшимъ, и, чтобы не попадаться ему на глаза, спрятался въ самый темный уголъ комнаты.
Тѣмъ не менѣе королева, хорошо знавшая графа, была увѣрена, что, когда будетъ нужно, онъ выйдетъ изъ этого мрака и раскроетъ эту тайну.
XXXIII.
Еще новый врагъ.[править]
Этотъ человѣкъ, говорившій отъ имени національнаго Собранія, казалось, и не замѣтилъ, что онъ только что избѣгнулъ смертельной опасности.
Повидимому, онъ былъ поглощенъ чувствомъ, гораздо болѣе важными для него, чѣмъ страхъ. Выраженіе его лица краснорѣчиво говорило объ этомъ. Это было выраженіе охотника, который, наконецъ, увидалъ, что левъ, львица и львенокъ, пожравшіе его единственное дитя, всѣ попали въ одну яму, а потому сдѣлались его добычей.
Однако, при словѣ плѣнники, заставившемъ привскочить Шуазеля, король приподнялся.
— Плѣнники! плѣнники во имя національнаго Собранія! Что вы хотите сказать? Я васъ не понимаю.
— Однако, это очень просто и понятно, отвѣтилъ тотъ. — Несмотря на вашу клятву не покидать Франціи, вы бѣжали ночью, измѣнивъ своему слову, измѣнивъ націи, измѣнивъ народу; поэтому нація призвала всѣхъ къ оружію, народъ возмутился, и нація и народъ говорятъ вамъ голосомъ послѣдняго изъ вашихъ подданныхъ — голосъ этотъ могучъ, хотя онъ и исходить снизу: «Государь, во имя народа, во имя націи, во имя Собранія, вы мой плѣнникъ!»
Изъ сосѣдней комнаты послышался одобрительный гулъ, вмѣстѣ съ неистовыми рукоплесканіями.
— Государыня, государыня, прошепталъ Шуазель на ухо королевѣ, — не забудьте, что вы остановили меня, если бы вы не сжалились надъ этимъ человѣкомъ, вамъ бы не пришлось переносить подобнаго оскорбленія.
— Все это пустяки, если мы отомстимъ, тихонько проговорила королева.
— Да, возразилъ Шуазель; — а если мы не отомстимъ?..
У королевы вырвался глухой и болѣзненный стонъ.
Но рука Шарни медленно протянулась надъ плечомъ Шуазеля и прикоснулась къ рукѣ, королевы.
Марія-Антуанета съ живостью обернулась.
— Оставьте этого человѣка говорить, что ему надумается, прошепталъ графъ, — я самъ о немъ позабочусь…
Между тѣмъ король, ошеломленный этимъ новымъ ударомъ, съ удивленіемъ смотрѣлъ на мрачнаго человѣка, который, во имя Собранія, націи и народа, говорилъ съ нимъ такимъ энергичнымъ языкомъ, и къ этому удивленію примѣшивалось и нѣкоторое любопытство. Людовику XVI казалось, что онъ видитъ этого человѣка уже не въ первый рази., хотя онъ и не могъ припомнить, гдѣ могъ его видѣть.
— Но чего же вы, наконецъ, хотите отъ меня? сказалъ онъ. Говорите.
— Государь, я хочу, чтобы ни вы, ни вся ваша королевская семья не дѣлала болѣе ни одного шага къ границѣ.
— Вы пріѣхали, конечно, съ тысячами вооруженныхъ людей, чтобы воспротивиться моей поѣздкѣ? спросилъ король, который говорилъ все съ большимъ достоинствомъ.
— Нѣтъ, государь, я одинъ, или скорѣе, насъ всего двое, адъютантъ генерала Лафайета и я, простои крестьянинъ. Собраніе издало декретъ: оно разсчитывало на насъ, что этотъ декретъ будетъ исполненъ.
— Дайте этотъ декретъ, сказалъ король, — надо же мнѣ знать его.
— Онъ не у меня, а у моего товарища. Мой товарищъ присланъ генераломъ Лафайетомъ и Собраніемъ, чтобы заставить исполнить приказаніе націи; я же посланъ г-номъ Бальи и, главнымъ образомъ, самимъ собою, чтобы слѣдить за этимъ товарищемъ и застрѣлить его, если онъ сплохуетъ.
Королева, Шуазель, Дама и остальные присутствовавшіе съ удивленіемъ переглянулись; они всегда видѣли народъ или угнетеннымъ, или взбѣшеннымъ, умоляющимъ о пощадѣ, или убивающимъ. Въ первый рази, они его видѣли спокойнымъ, стоящимъ, скрестивъ руки на груди, чувствующимъ свою силу и говорящимъ во имя своихъ правъ.
Людовикъ XVI понялъ, что ему не на что надѣяться отъ человѣка съ такимъ характеромъ, и онъ поспѣшилъ кончить свой разговори, съ нимъ.
— Гдѣ же вашъ товарищъ? спросилъ онъ.
— Тамъ, за мною.
Съ этими словами, онъ отошелъ на шагъ отъ двери, и всѣ увидали молодого человѣка въ мундирѣ ординарца, стоявшаго у окна.
Онъ тоже былъ очень взволнованъ; но только сквозь его волненіе чувствовалась не сила, а уныніе.
По лицу его струились слезы, и онъ держалъ бумагу въ рукѣ.
Это былъ г-на. де-Ромевъ, тотъ молодой адъютантъ генерала Лафайета, съ которымъ мы познакомили нашихъ читателей во время пріѣзда Луи Булье въ Парижъ.
Ромевъ былъ патріотъ, и патріотъ искренній. Однако, во время диктатуры генерала Лафайета въ Тюльери, когда ему было поручено наблюдать за королевой и сопровождать ее во всѣхъ ея выѣздахъ, онъ сумѣлъ вложить въ свои отношенія къ ней столько почтительной деликатности, что королева нѣсколько разъ выражала ему свою благодарность.
Увидя его, она воскликнула съ грустнымъ удивленіемъ:
— О! это вы?
Потомъ прибавила съ болѣзненнымъ стономъ женщины, которая видитъ паденіе силы, казавшейся ей несокрушимой.
— О! я бы никогда этому не повѣрила!..
— Вотъ тебѣ и разъ! прошепталъ, улыбаясь, второй посланный, — повидимому, я хорошо сдѣлалъ, что пріѣхалъ.
Ромевъ подошелъ медленно, опустивъ глаза и держа бумагу въ рукѣ..
Но король, въ нетерпѣніи, не далъ молодому человѣку времени подать ему эту бумагу: онъ быстро подошелъ къ нему и вырвалъ ее у него изъ рукъ.
Прочитавъ ее, онъ сказалъ:
— Во Франціи нѣтъ болѣе короля.
Человѣкъ, сопровождавшій Ромева, улыбнулся, точно хотѣлъ сказать: «Еще бы!»
При словахъ короля, королева обернулась къ нему, вопросительно смотря на него.
— Слушайте, государыня, сказалъ онъ. — Вотъ декретъ, который Собраніе осмѣлилось издать.
И онъ прочелъ дрожащимъ отъ негодованія голосомъ слѣдующія строки:
«Собраніе повелѣваетъ, чтобы министръ внутреннихъ дѣлъ немедленно разослалъ курьеровъ по всѣмъ департаментамъ съ приказаніемъ ко всѣмъ должностнымъ лицамъ, національнымъ гвардейцамъ или линейнымъ полкамъ королевства, задержать или приказать задержать всякую личность, выѣзжающую или выходящую изъ королевства, равно какъ и помѣшать вывозу всякаго рода вещей, оружія, провіанта, золотой и серебряной монеты, лошадей, экипажей; въ случаѣ же, если курьеры догонятъ короля, какихъ либо членовъ королевской семьи и тѣхъ, кто могъ способствовать ихъ похищенію, то вышеназванныя общественныя должностныя лица, національные гвардейцы и линейныя войска обязуются принять всѣ возможныя мѣры, чтобы остановить вышеупомянутое похищеніе, помѣшать ихъ дальнѣйшему слѣдованію, а затѣмъ представить отчетъ въ законодательное собраніе».
Королева слушала въ какомъ-то оцѣпенѣніи; но, когда король кончилъ, она тряхнула головой, какъ бы для того, чтобы придти въ себя.
— Дайте! сказала она, протянувъ руку, чтобы взять этотъ роковой декретъ. — Невозможно!..
Тѣмъ временемъ, товарищъ Ромева своей улыбкой ободрялъ національныхъ гвардейцевъ и вареннскихъ патріотовъ.
Слово невозможно, произнесенное королевой, встревожило ихъ, хотя они всѣ слышали содержаніе декрета.
— Прочтите сами, если еще сомнѣваетесь, сказалъ король съ горечью; — прочтите, онъ собственноручно написанъ и подписанъ президентомъ національнаго Собранія.
— Какой человѣкъ осмѣлился написать и подписать подобный декретъ?
— Дворянинъ, государыня, отвѣтила, король: — маркизъ Богарнэ!
Не странная ли это вещь, и не доказываетъ ли она таинственной связи прошедшаго съ будущимъ, что этотъ декретъ, задержавшій Людовика XVI, королеву и королевскую семью въ ихъ бѣгствѣ, былъ подписанъ именемъ до тѣхъ поръ неизвѣстнымъ, но которому съ такимъ блескомъ предстояло быть связаннымъ съ исторіей начала XIX столѣтія?
Королева взяла декретъ и прочитала его, нахмуривъ брови, сжавъ губы.
Потомъ король взялъ его отъ нея, чтобы перечесть еще разъ, а прочитавъ, бросилъ на постель, гдѣ спали дофинъ и госпожа Рояль, неподозрѣвавшіе, что рѣшалась ихъ судьба.
Но, увидя это, королева не могла болѣе сдержать себя. Она съ воплемъ бросилась на бумагу, схватила ее, смяла въ своихъ рукахъ и отбросила далеко отъ постели.
— О! государь, будьте же осторожнѣе! — воскликнула она, — я не хочу, чтобы эта бумага осквернила моихъ дѣтей!
Страшный шумъ поднялся въ сосѣдней комнатѣ. Національные гвардейцы двинулись, какъ бы желая броситься туда, гдѣ находились высокіе бѣглецы.
У адъютанта генерала Лафайета вырвался крикъ ужаса.
Его товарищъ вскрикнулъ отъ ярости.
— А! проворчалъ онъ сквозь зубы, — оскорбляютъ Собраніе, оскорбляютъ націю, оскорбляютъ народъ, хорошо же!
Онъ обернулся къ людямъ, уже возбужденнымъ борьбою, къ тѣмъ, что наполняли первую комнату и были вооружены ружьями, косами, саблями.
— Ко мнѣ, граждане! крикнулъ онъ.
Тѣ снова сдѣлали движеніе, чтобы пробраться въ комнату, и одному Богу извѣстно, что произошло бы отъ столкновенія этихъ двухъ разъяренныхъ сторонъ, когда Шарни, все время молчавшій и державшійся въ сторонѣ, бросился впередъ; онъ схватилъ за руку неизвѣстнаго національнаго гвардейца, когда тотъ уже брался за эфесъ своей сабли.
— На одно слово, г-нъ Бильо, сказалъ онъ, — я ходу поговорить съ вами.
Бильо, — такъ какъ это былъ онъ — въ свою очередь вскрикнулъ отъ удивленія, поблѣднѣлъ, какъ смерть, съ минуту колебался, но потомъ снова вложилъ въ ножны на половину вынутую саблю.
— Хорошо! проговорила, онъ. — И мнѣ тоже надо поговорить съ вами, г-нъ де-Шарни.
— Граждане! сказалъ онъ, направляясь къ двери, — пропустите насъ, пожалуйста. Мнѣ надо съ минуту поговорить съ этимъ офицеромъ; но, будьте покойны, прибавилъ онъ тихо, — ни волкъ, ни волчица, ни волчата не ускользнутъ отъ насъ. Я тутъ, и отвѣчаю за нихъ!
Точно будто этотъ человѣкъ, никому изъ нихъ неизвѣстный, какъ онъ былъ неизвѣстенъ королю и его свитѣ, за исключеніемъ Шарни, имѣлъ право давать приказанія, горожане, пятясь, вышли изъ первой комнаты.
Кромѣ того, каждому изъ нихъ хотѣлось разсказать своимъ товарищамъ, оставшимся на улицѣ, все, что тугъ случилось, и посовѣтовать патріотамъ болѣе чѣмъ когда либо сторожить этотъ домъ.
Между тѣмъ, Шарни говорилъ тихонько королевѣ:
— Г-нъ де-Ромевъ вамъ преданъ, государыня, оставляю васъ съ нимъ, постарайтесь этимъ воспользоваться.
Это было ей тѣмъ легче сдѣлать, что, войдя во вторую комнату, Шарни заперъ дверь и, прислонясь къ ней, не пропускалъ туда никого, даже самаго Бильо.
- ↑ Уѣздный судья въ прежней Франціи.
- ↑ Данте. Чистилище. Пѣснь V. Она была отведена мужемъ въ Мареммы, гдѣ и умерла, вслѣдствіе злокачественныхъ испареній, отъ маларіи.
- ↑ Въ 1790 г. еще не знали сѣрнокислаго хинина и не ставили піявокъ на уши. Состояніе науки въ концѣ XVIII столѣтія не допускало другого леченія. Примѣч. автора.
- ↑ Топчи ногами лилію.
- ↑ «Исторія трагическаго момента, когда король былъ арестованъ, навсегда останется не вполнѣ извѣстной; историки, описывавшіе путешествіе въ Вареннъ, знали его только по слухамъ. Гг. Булье, отца и сына, тамъ не было. Шуазель и Гогла явились только черезъ часъ послѣ роковой минуты, Деслонъ еще позже.» — (Мишле).
- ↑ Этотъ Булье былъ Жюль, а не Луи, котораго мы видѣли переодѣтымъ въ слесарнаго подмастерья, въ кузницѣ короля.