Графиня Шарни. Том I (Дюма)/ДО

Графиня Шарни. Том I
авторъ Александр Дюма, пер. Н. П. Чуйко

Оригинал: французскій, опубл.: 1855. — Перевод опубл.: 1901. Источникъ: az.lib.ru • Из времен Французской революции.
(La Comtesse de Charny)

Новая библиотека Суворина.

НОВАЯ БИБЛІОТЕКА СУВОРИНА

Графиня Шарни

Романъ Александра Дюма ИЗЪ ВРЕМЕНЪ ФРАНЦУЗСКОЙ РЕВОЛЮЦІИ ПЕРЕВОДЪ Н. ЧУЙКО

ТОМЪ I

С.-ПЕТЕРБУРГЪ ИЗДАНІЕ А. СУВОРИНА

1901

I.
Кабачокъ у Севрскаго моста.

6-го октября у дверей кабачка близъ Севрскаго моста остановился человѣкъ лѣтъ 45 въ костюмѣ рабочаго, т. е. въ бархатныхъ панталонахъ и въ кожаномъ передникѣ съ карманами, какіе носятъ кузнецы и слесаря. Обутъ онъ былъ въ сѣрые чулки и башмаки съ мѣдными пряжками, а на головѣ его красовалась мѣховая шапка; цѣлый лѣсъ сѣдоватыхъ волосъ вырывался изъ подъ нея; густыя брови оттѣняли его большіе, выпуклые глаза, умные и живые, такъ быстро мѣнявшіе свое оттѣнки, что было трудно рѣшить, сѣрые они или зеленые, голубые или черные. Носъ, скорѣе большой, чѣмъ средній, толстыя губы, бѣлые зубы дополняли это лицо, сильно загорѣвшее отъ солнца.

Человѣкъ этотъ, хотя и не высокаго роста, былъ прекрасно сложенъ, съ маленькими ногами; руки его, тоже небольшія, были бы изящны, если бы не ихъ бронзовый цвѣтъ, свойственный всѣмъ рабочимъ, имѣющимъ дѣло съ желѣзомъ.

Но, если посмотрѣть на эту руку у локтя и повыше его, гдѣ засученный рукавъ открывалъ начало мускула, сильно развитаго, то можно было замѣтить, что, не смотря на мощь этого мускула, кожа, его покрывавшая, была мягка, тонка, почти аристократична.

Онъ держалъ въ рукахъ двуствольное ружье, богато отдѣланное золотомъ, на стволѣ котораго виднѣлось имя Леклерка, оружейника, начинавшаго пріобрѣтать извѣстность среди аристократіи парижскихъ охотниковъ.

Насъ, быть можетъ, спросятъ, какимъ образомъ такое прекрасное оружіе могло попасть въ руки простаго рабочаго. На это мы отвѣтимъ, что во время смутъ не всегда лучшее оружіе попадаетъ въ самыя бѣлыя руки.

Этотъ человѣкъ пришелъ изъ Версаля и очень хорошо зналъ, что тамъ произошло, такъ какъ на вопросы содержателя кабачка, приносилъ ему бутылку вина, до котораго онъ не дотронулся, онъ отвѣтилъ: королева уѣхала съ королемъ и дофиномъ около полудня; они рѣшился наконецъ, поселиться въ Тюльери; теперь Парижь не будетъ, вѣроятно, больше нуждаться въ хлѣбѣ, разъ въ немъ поселятся булочникъ, булочница и маленькій подмастерье; самъ онъ остановился тутъ, чтобы посмотрѣть на кортежъ.

Это послѣднее увѣреніе могло быть правдиво, хотя не трудно было замѣтить, что его взглядъ съ большимъ интересомъ обращался къ Парижу, чѣмъ къ Версалю; изъ чего можно было заключить, что онъ не счелъ себя обязаннымъ дать вполнѣ вѣрный отчетъ о своихъ намѣреніяхъ достойному трактирщику, позволившему себѣ допрашивать его.

Впрочемъ, черезъ нѣсколько минутъ, его ожиданіе было удовлетворено. На верху пригорка показался человѣкъ, повидимому, одной съ нимъ профессіи. Онъ подвигался медленно, видимо утомленный длиннымъ путемъ. По мѣрѣ его приближенія, можно было различить черты его лица и возрастъ. Онъ могъ быть однихъ лѣтъ съ незнакомцемъ, то есть, можно было съ увѣренностью сказать, что ему было далеко за сорокъ. Лицо-же его обличало въ немъ человѣка съ низкими наклонностями и грубыми инстинктами.

Незнакомецъ съ страннымъ выраженіемъ смотрѣлъ на приближавшагося: онъ, точно, однимъ взглядомъ хотѣлъ измѣрить, сколько можно было извлечь нечистаго и дурнаго изъ сердца этого человѣка.

Когда рабочій, шедшій изъ Парижа, былъ всего въ двадцати шагахъ отъ незнакомца, ожидавшаго его на порогѣ, тотъ вошелъ въ кабачекъ, налилъ изъ полной бутылки два стакана вина и вернулся къ дверямъ съ стаканомъ къ рукѣ.

— Э! товарищъ! сказалъ онъ, — погода холодная, а дорога длинная, не выпьемъ ли мы по стакану вина, чтобы согрѣться и пріободриться.

Рабочій посмотрѣлъ вокругъ, чтобы убѣдиться, къ нему ли относились эти слова.

— Это вы мнѣ говорите? спросилъ онъ.

— А то кому же, вѣдь кромѣ, васъ здѣсь нѣтъ никого.

— И вы мнѣ предлагаете стаканъ вина?

— Отчего же нѣтъ?

— А!

— Развѣ мы занимаемся не однимъ ремесломъ? Рабочій пристально посмотрѣлъ на незнакомца. — Мало ли кто занимается однимъ ремесломъ: главное въ томъ, подмастерье вы или мастеръ.

— Мы это узнаемъ за стаканомъ вина и бесѣдой.

— Хорошо, согласился рабочій и вошелъ ь кабачекъ.

Незнакомецъ показалъ ему на столъ и на стаканъ. Рабочій взялъ стаканъ и сталъ разсматривать вино, точно оно возбуждало въ немь недовѣріе, но успокоился, увидавъ, что незнакомецъ налилъ себѣ второй стаканъ до самыхъ краевъ, какъ и первый.

— Ну что же, спросилъ рабочій, — не побрезгуете вы чокнуться съ тѣмъ, кого сами пригласили?

— Нѣтъ, напротивъ. За націю!

Сѣрые глаза рабочаго на минуту остановились на произнесшемъ этотъ тостъ.

— Да, вы хорошо сказали: за націю!

И онъ залпомъ выпилъ стаканъ, послѣ чего обтеръ губы рукавомъ.

— Э! э! да, это бургундское! воскликнулъ онъ.

— И даже, старое. Мнѣ рекомендовали его: идя мимо, я зашелъ и не раскаиваюсь. Но присядьте же, товарищъ; вина еще довольно въ бутылкѣ, а когда въ ней больше но будетъ, то найдется въ погребѣ.

— Что же вы тутъ дѣлаете?

— Какъ видите, я пришелъ изъ Версаля и жду кортежа, чтобы идти съ нимъ въ Парижъ.

— Какого кортежа?

— Кортежа короля, королевы и дофина, возвращающихся въ Парижъ вмѣстѣ съ дамами центральнаго рынка, всѣми членами національнаго собранія и подъ охраной національной гвардіи и г-на Лафайета.

— Значитъ, хозяинъ рѣшился ѣхать въ Парижа.?

— Пришлось рѣшиться.

— Я догадывался объ этомъ сегодня въ три часа утра, когда отправлялся въ Парижъ.

— А! вы въ три часа утра вышли изъ Версаля, и не полюбопытствовали узнать, что тамъ произойдетъ?

— Нѣтъ, мнѣ очень хотѣлось знать, что случится съ хозяиномъ, тѣмъ болѣе что, скажу безъ хвастовства, я знакомъ съ нимъ; но, вы понимаете, работа прежде всего! Вѣдь, у меня жена, дѣти; надо ихъ кормить… теперь мнѣ придется еще труднѣе, такъ какъ я лишусь королевской кузницы.

Незнакомецъ не обратилъ вниманія на эти намеки.

— У васъ была, значитъ, очень спѣшная работа въ Парижѣ? спросилъ онъ.

— О, да! и очень выгодная, прибавилъ рабочій, побрякивая золотыми монетами въ карманѣ; — хотя мнѣ выслали плату съ лакеемъ, что не совсѣмъ вѣжливо, да еще съ лакеемъ нѣмцемъ, такъ что не пришлось перекинуться съ нимъ ни однимъ словомъ.

— А вы не прочь поговорить?

— Еще бы! если не судачить, то поговорить всегда пріятно.

— Даже если и посудачить, не правда ли?

И они засмѣялись, причемъ незнакомецъ показалъ бѣлые зубы, а рабочій — очень попорченные.

— И такъ, продолжалъ незнакомецъ съ упорной настойчивостью человѣка, котораго ничто не можетъ остановить, — у васъ была спѣшная и хорошо оплаченная работа?

— Да.

— Безъ сомнѣнія потому, что то была работа трудная?

— Да, трудная.

— Секретныя замокъ, а?

— Невидимая дверь… Представьте себѣ домъ въ домѣ; кому-нибудь надо скрываться, и вотъ, онъ тутъ, а его нѣтъ. Звонятъ; лакей отворяетъ дверь. — Баринъ? — Его нѣтъ дома. — Нѣтъ, онъ дома. — Поищите! Ищутъ. Прощай. Держу пари, что не найдешь барина. Желѣзная дверь, понимаете, вся выложенная рѣзной работой. На нее наложенъ пластъ стараго дуба, такъ что невозможно отличить желѣзо отъ дерева.

— Да, но если постучать по ней?

— Ничего! Этотъ слой дерева на желѣзѣ толщиной всего въ одну линію, но настолько плотный, что звукъ вездѣ одинаковъ. Такъ, такъ… Видите ли, когда я кончилъ, то самъ ошибался.

— Гдѣ же вы это дѣлали?

— А! Это вопросъ!

— Вы не хотите сказать?

— И не могу сказать, потому что самъ не знаю.

— Вамъ завязали глаза?

— Именно. У заставы меня ждали съ каретой. Мнѣ сказали: «Вы такой-то?» Я отвѣтилъ: да. «Прекрасно, мы васъ ждемъ; садитесь.» — Я долженъ сѣсть? — «Да». Я сѣлъ, мнѣ завязали глаза. Карета ѣхала около получаса, потомъ отворились ворота, большія ворота. Я наткнулся на первую ступеньку крыльца, поднялся еще на десять, вошелъ въ переднюю. Тамъ я нашелъ лакея нѣмца, который сказалъ другими.: «Карашо, идите прочь, васъ больше не нужно». Тѣ ушли. Онъ развязалъ мнѣ глаза и показалъ, что я долженъ былъ дѣлать. Я принялся за дѣло, какъ порядочный рабочій. Черезъ часа, все было готово. Мнѣ заплатили прекрасными луидорами, снова завязали глаза, посадили въ карету, выпустили на томъ же мѣстѣ, съ какого я сѣлъ, пожелали добраго пути, вотъ и все.

— Такъ что вы ровно ничего не видѣли даже украдкой? Вотъ еще! Никогда нельзя завязать глаза настолько туго, чтобы не было возможности подсмотрѣть направо или налѣво.

— Гм! Гм!..

— Полноте… признайтесь, что вы кое-что видѣли.

— Ну, вотъ: когда я наткнулся на первую ступеньку крыльца, я воспользовался этимъ, поднялъ руку и немного сдвинулъ повязку. Тогда я увидѣлъ налѣво отъ себя деревья, изъ чего заключилъ, что находился на бульварѣ, но вотъ и все.

— Вотъ и все?

— Все, честное слово!

— Это не много.

— Тѣмъ болѣе, что бульвары длинны и не мало домовъ съ большими воротами и крыльцомъ, начинай отъ кафе Сентъ-Оноре до Бастиліи.

— Такъ что вы не узнали бы этого дома?

Слесарь на минуту задумался.

— Нѣтъ, сказалъ онъ, — я бы не могъ узнать его.

Хотя незнакомецъ позволялъ своему лицу выражать только то, что онъ желалъ, но, повидимому, он остался доволенъ этимъ увѣреніемъ.

— Э! замѣтилъ онъ, какъ бы перескочивъ на другую мысль, — неужели нѣтъ слесарей въ Парижѣ, и людямъ, которымъ понадобилась секретная дверь, приходятся посылать за слесаремъ въ Версаль?

Говоря это, онъ налилъ полный стаканъ вина своему товарищу и стукнулъ пустой бутылкой по столу, чтобы хозяинъ принесъ новую.

II.
Мастеръ Гамэнъ.

Слесарь поднялъ стаканъ къ глазамъ, съ удовольствіемъ посмотрѣлъ на вино и отпилъ глотокъ.

— Нѣтъ, въ Парижѣ не мало слесарей. — И онъ отпилъ еще нѣсколько капель. Тамъ есть даже мастера, продолжалъ онъ, отпивъ еще.

— Вотъ я это и говорилъ себѣ!

— Да, но есть мастера и мастера.

— А! улыбнулся незнакомецъ, — я вижу, вы, какъ святой Элигій, не только мастеръ, но мастеръ надъ мастерами.

— И мастеръ надъ всѣми. Вы нашего ремѣсла?

— Да, почти.

— Кто же вы?

— Оружейникъ.

— Есть у васъ съ собою что-нибудь вашей работы.

— Вотъ это ружье.

Слесарь взялъ ружье изъ рукъ незнакомца внимательно осмотрѣлъ его, попробовалъ всѣ пружины, кивкомъ головы одобрилъ звукъ огнива и прочелъ имя, вырѣзанное на стволѣ.

— Леклеръ! воскликнула, онъ. — Не можетъ быть, пріятель! Леклеру всего двадцать пять лѣтъ, а мы съ вами подвигаемся къ пятидесяти.

— Это правда, я не Леклеръ, но все равно, что Леклеръ.

— Какъ все равно?

— Конечно, потому что я его учитель.

— А! засмѣялся слесарь, — значитъ и я могу сказать: я не король, по все равно что король.

— Какъ все равно? повторилъ незнакомецъ.

— Конечно, потому что я его учитель.

— О! проговорила, незнакомецъ, вставая и отвѣшимая поклонъ по-военному, — я, кажется, имѣю честь говорить съ г-номъ Гамэнъ?

— Съ нимъ самимъ, и онъ готовь служить вамъ, сказалъ слесарь, въ восторгѣ отъ аффекта, произведеннаго его именемъ.

— Чортъ побери! проговорилъ незнакомецъ, — я не подозрѣвалъ, что бесѣдую съ такимъ значительнымъ человѣкомъ.

— Какъ?

— Съ такимъ значительнымъ человѣкомъ.

— Съ такимъ послѣдовательнымъ вы хотите сказать.

— Да, да, извините, сказала, незнакомецъ; — но вы сами знаете, бѣдный оружейникъ не можетъ выражаться по французски какъ мастеръ, да еще какой мастеръ, учитель самого французскаго короля! Но скажите-ка, прибавилъ онъ совсѣмъ другимъ тономъ, — я думаю не очень-то пріятно быть учителемъ короля?

— Это почему?

— Еще бы! вѣдь тамъ ни одного слова нельзя сказать просто.

— Да нѣтъ же.

— Надо вѣчно говорить: «ваше величество, возьмите этотъ ключъ въ лѣвую руку. Государь, возьмите этотъ ключъ въ лѣвую руку. Государь, возьмите эту пилу въ правую».

Вотъ потому-то и было хорошо съ нимъ, что, въ сущности, онъ человѣкъ добродушный. Когда онъ попадалъ въ кузницу, то надѣвалъ передник и, засучивалъ рукава рубашки, и никто бы не сказалъ, что это старшій сынъ св. Людовика, какъ его величаютъ. И его не надо было величать ни величествомъ, ни государемъ. Въ кузницѣ ничего этого не было. Я называлъ его хозяинъ, а онъ меня Гамэнъ. Только онъ говорилъ мнѣ ты, а я ему вы.

— Да, но когда наставало время завтрака или обѣда, Гамэна посылали въ людскую, обѣдать съ лакеями и прислугой.

— Совсѣмъ нѣтъ, онъ никогда этого не дѣлалъ, напротивъ, приказывалъ приносить мнѣ въ кузницу столъ съ разными кушаньями и часто, особенно за завтракомъ, садился за столь со мною, говоря: «я не пойду завтракать къ королевѣ, по крайней мѣрѣ мнѣ не надо будетъ мыть руки».

— Я васъ не понимаю.

— Вы не понимаете, что когда король работалъ со мною, возился съ желѣзомъ, то, конечно, руки у него были какъ у насъ всѣхъ, (что не мѣшаетъ намъ быть честными людьми), ну и королева говорила ему съ своей заносчивой миной: «Фи, государь, какія у васъ грязныя руки!» Какъ будто можно имѣть чистыя руки послѣ работы въ кузницѣ!

— И не говорите, сказалъ незнакомецъ, — это отвратительно.

— Видите ли, въ сущности, онъ хорошо себя чувствовалъ только въ кузнѣ или въ своемъ географическомъ кабинетѣ, со мною или съ своимъ библіотекаремъ, но я думаю, что меня онъ любилъ больше всѣхъ.

— Все равно, не очень-то пріятно быть учителемъ плохого ученика.

— Плохого ученика? воскликнулъ Гамэнъ. — О, нѣтъ! не говорите этого. Знаете ли, очень прискорбно, что онъ родился королемъ и принужденъ заниматься всякими глупостями, вмѣсто того чтобы продолжать изучать свое ремесло. Королемъ онъ всегда будетъ плохимъ — онъ слишкомъ честенъ, а слесарь изъ него вышелъ бы отличный. Былъ тамъ одинъ человѣчекъ, котораго я не терпѣлъ за то, что онъ заставлялъ его терять много времени, это г-нъ Неккеръ. О! Господи! сколько времени онъ заставлялъ его терять!

— Все съ своими отчетами?

— Да, съ своими глупыми отчетами, пустыми отчетами, какъ всѣ говорили.

— Но скажите-ка, пріятель…

— Что такое?

— Вамъ, должно быть, чертовски выгодно было имѣть такого ученика?

— Вовсе нѣтъ, вы очень ошибаетесь, и вотъ отчего я такъ золъ на вашего Людовика XVI, вашего отца отечества, вашего возродителя французской націи; всѣ считаютъ меня Крезомъ, а я бѣденъ, какъ Іовъ.

— Вы бѣдны? Да куда же онъ дѣвалъ свои деньги?

— Куда! половину онъ отдавалъ бѣднымъ, половину богатымъ, такъ что у него никогда не было ни гроша. Разные Куаньи, Водрельи, Полиньяки обирали его бѣднягу! Разъ онъ хотѣть уменьшить жалованье де-Куаньи. Тотъ пришелъ ждать его у дверей кузницы. Король черезъ пять минутъ послѣ своего ухода вернулся весь блѣдный и сказалъ мнѣ: «ахъ! право я думалъ, что онъ меня побьетъ». — А его жалованье, государь? спросилъ я. «Я его оставилъ ему», отвѣчалъ онъ «развѣ возможно было сдѣлать иначе?» Въ другой разъ онъ хотѣлъ сдѣлать замѣчаніе королевѣ, насчетъ бѣлья для новорожденнаго ребенка г-жи де-Полиньякъ, бѣлья на триста тысячи франковъ, а!

— Не дурно!

— Но этого оказалось недостаточно; королева заставила его дать еще пятьсотъ тысячъ. И посмотрите на всѣхъ этихъ Полиньяковъ: десять лѣтъ тому назадъ у нихъ не было ни гроша, теперь они уѣхали изъ Франціи съ милліонами. Еслибы они еще были талантливы… но приставьте любого изъ нихъ къ наковальнѣ и дайте молотокъ въ руки, имъ не выковать и подковы, дайте имъ пилу и клещи, имъ не сдѣлать и замочнаго <испорчено>ита… но за то говоруны, рыцари, какъ они себя называютъ; они подстрекали короля и оставили его выпутываться, какъ онъ самъ знаетъ, съ г-номъ Бальи, г-номъ Лафайетомъ и г-номъ Мирабо; тогда какъ меня, который могъ бы давать ему такіе хорошіе совѣты, если бы онъ захотѣлъ ихъ слушать, онъ оставляетъ всего съ тысячью пятью стами франковъ ренты, меня, своего учителя, своего друга, вложившаго ему пилу въ руку.

— Да, но когда вы съ нимъ работаете, вамъ всегда, что-нибудь перепадаетъ.

--тРазвѣ, я теперь съ нимъ работаю? Во первыхъ, это бы меня компрометировало! Со взятія Бастиліи я не бывалъ во дворцѣ. Разъ или два я встрѣтился съ нимъ: въ первый разъ на улицѣ было много народа; онъ только поклонился мнѣ; во второй разъ, это было по дорогѣ въ Сатори, мы были одни, онъ остановилъ свою карету. — «Ну, здравствуй, мой добрый Гамэнъ», сказалъ онъ со вздохомъ. — Да, да! не все идетъ какъ намъ хочется, но это васъ научитъ… «А жена твоя, дѣти, здоровы?» перебилъ онъ меня. — Совершенно! адскіе аппетиты у всѣхъ, вотъ и все… «Вотъ, подари имъ это отъ меня». И онъ начали, шарить во всѣхъ своихъ карманахъ, во всѣхъ и набралъ девять луидоровъ. «Это все, что я захватилъ съ собою, мой бѣдный Гамэнъ», сказалъ онъ «и мнѣ стыдно дѣлать тебѣ такой ничтожный подарокъ». Дѣйствительно, согласитесь, что есть чего стыдиться: король, у котораго всего девять луидоровъ въ карманахъ, король даритъ товарищу, другу, девять луидоровъ!..

— И вы отказались?

— Нѣтъ, я сказалъ себѣ: надо, все-таки, взять, онъ встрѣтитъ другого, менѣе совѣстливаго, и тотъ приметъ ихъ! — Но, все равно, онъ можетъ успокоиться, ноги моей не будетъ въ Версалѣ, если только онѣ не пришлетъ за мною, да и то, да и то…

— Благодарное сердце! пробормоталъ незнакомецъ.

— Вы говорите?

— Я говорю, мастеръ Гамэнъ, какъ трогательно видѣть, когда такая преданность, какъ ваша, переживаетъ несчастье! Послѣдній стаканъ за здоровье вашего ученика.

— О! право, онъ этого не стоитъ, но все равно! За его здоровье.

Онъ выпилъ.

— О, когда я подумаю, продолжалъ онъ, — что въ его погребахъ было болѣе десяти тысячи бутылокъ, изъ которыхъ худшая была въ десять разъ лучше этой, и что никогда ему не приходило въ голову сказать лакею: — такой-то. возьмите корзину вина и отнесите моему другу Гамэну. Да, онъ предпочелъ, чтобы это вино было выпито его тѣлохранителями, его швейцарцами, его солдатами Фландрскаго полка: много онъ отъ этого выигралъ, нечего сказать!

— Что дѣлать! сказалъ незнакомецъ, отпивая вино маленькими глотками, — всѣ короли — неблагодарны! Но, тише! мы не одни.

Дѣйствительно, двое мужчинъ и рыночная торговка вошли въ кабачекъ и усѣлись къ столу, сосѣднему съ тѣмъ, гдѣ незнакомецъ распивалъ вино съ мастеромъ Гамэномъ.

Слесарь взглянулъ на нихъ и сталъ ихъ разсматривать съ любопытствомъ, заставившимъ улыбнуться незнакомца.

Въ самомъ дѣлѣ, эти три новыхъ лица заслуживали нѣкотораго вниманія.

Одинъ изъ двухъ мужчинъ былъ карликъ: онъ едва достигалъ пяти футовъ; можетъ быть, онъ терялъ одинъ или два дюйма роста благодаря своимъ согнутымъ колѣнямъ. Лицо его дополняло его безобразіе: волосы, сальные и грязные, плоско лежали на вдавленномъ лбу; брови, дурно очерченныя, были, точно, неровныя, случайно подобранныя; глаза его въ спокойныя минуты стеклянные и тусклые, какъ у жабы, вспыхивали, когда онъ сердился и становились похожи на глаза, разьяренной змѣи; его приплюснутый и кривой носъ дѣлалъ още замѣтнѣе ширину его скулъ; наконець, его безобразіе доподнялъ искривленный ротъ съ желтоватыми губами и съ рѣдкими и черными зубами.

Съ перваго же взгляда казалось, что въ жилахъ этого человѣка вмѣсто крови течетъ желчь.

Второй мужчина, въ противоположность карлику, ноги котораго были короткія и кривыя, напоминалъ цаплю, взобравшуюся на ходули. Его сходство съ этой птицей увеличивалось еще тѣмъ, что онъ былъ горбатъ, какъ и она; голова его совершенно терялась между плечами, и оттуда выступали только его глаза, какъ два кровавыхъ пятна, да длинный и крючковатый носъ, похожій на клювъ. При первомъ взглядѣ на него являлось предположеніе, что онъ обладалъ такой же способностью вытягивать шею, какъ цапля, и могъ на разстояніи выклевывать глаза у того, кому захотѣлъ бы оказать эту плохую услугу. Но въ дѣйствительности ничего этого не было; за то руки его были одарены необыкновенной эластичностью; когда, онъ сидѣлъ, то ему стоило лишь протянуть палецъ, нисколько не наклоняя туловища, и онъ поднялъ платокъ, упавшій на полъ послѣ того, какъ горбунъ обтеръ имъ свой лобъ, влажный отъ пота и дождя.

Третій или третья, какъ угодно, была амфибія, породу которой было легко распознать, но полъ которой опредѣлить было трудно. Это быль мужчина или женщина лѣтъ тридцати четырехъ, въ щегольскомъ костюмѣ, рыбной торговки съ золотыми цѣпочками, съ серьгами въ ушахъ, и головнымъ уборомъ на волосахъ и въ кружевахъ лицо ея было покрыто густымъ слоемъ румянь, бѣлилъ и мушекъ всевозможныхъ формъ. При видѣ ея, у каждаго являлось сомнѣніе насчетъ ея пола, и вмѣстѣ съ тѣмъ желаніе, чтобы она открыла ротъ и произнесла нѣсколько словъ, въ надеждѣ, что звукъ ея голоса придастъ ея сомнительной особѣ характеръ, съ помощью котораго можно будетъ опредѣлить, что она такое представляетъ собой.

Но ея голосъ, голосъ высокаго женскаго сопрано, оставлялъ любопытнаго наблюдателя еще въ большемъ недоумѣніи, такъ какъ ухо не объясняло того, что давалъ глазъ, слухъ не дополнялъ зрѣнія.

Чулки и башмаки обоихъ мужчинъ, такъ же какъ башмаки женщины, указывали, что обладатели ихъ давно шляются по улицамъ.

— Удивительно, проговорилъ Гамэнъ, — мнѣ кажется, что я знаю эту женщину.

— Можетъ быть, сказалъ незнакомецъ, берясь за свое ружье и надвигая шапку на глаза, — но разъ эти три лица собрались, любезный г-нъ Гамэнъ, значить у нихъ есть дѣло, а разъ у нихъ есть дѣло, ихъ надо оставить въ покоѣ.

— Вы, значитъ, знаете ихъ?

— Да, по виду. А вы?

— Я готовъ поручиться, что гдѣ-то видалъ женщину.

— Вѣроятно, при дворѣ?

— При дворѣ! рыбную торговку!

— Съ нѣкотораго времени онѣ туда часто ходцтъ.

— Если вы ихъ знаете, назовите мнѣ двухъ мужчинъ; это мнѣ. поможетъ узнать женщину.

— Котораго назвать вамъ прежде?

— Кривоногаго.

— Жанъ-Поль-Маратъ.

— А! а! Горбатый?

— Просперъ Веррверъ. Ну, что же, напали вы на слѣдъ рыбной торговки?

— Нѣтъ… Однако… но нѣтъ, впрочемъ…

— Да. Да.

— Это… не можетъ быть!

— Да, сначала это кажется невозможнымъ.

— Это…

— Ну, я вижу, что вы его никогда не назовете, и что я долженъ назвать его: рыбная торговка — герцогъ д’Эгильонъ.

Торговка, услыхавъ это имя, вздрогнула и обернулась, такъ же какъ и два ея товарища.

Всѣ трое собирались встать, какъ встаютъ передъ начальникомъ, которому хотятъ выказать уваженіе. Но незнакомецъ приложилъ палецъ гъ губамъ и прошелъ мимо.

Гамэнъ послѣдовалъ за нимъ; ему казалось что все это онъ видитъ во снѣ..

Въ дверяхъ на него наткнулся какой-то человѣкъ, преслѣдуемый людьми, кричавшими ему вслѣдъ:

— Парикмахеръ королевы! парикмахеръ королевы!

Между этими бѣжавшими и кричавшими людьми находились двое, съ пиками въ рукахъ: на остріяхъ ихъ были воткнуты двѣ головы. То были головы двухъ несчастныхъ королевскихъ тѣлохранителей, Варикура и Дохютта.

— А! г-нъ Монарь! сказалъ Гамэнъ.

— Молчите, не называйте меня, проговорилъ парикмахеръ, вбѣгая въ кабачекъ.

— Чего они хотятъ отъ него? спросилъ слесарь у незнакомца.

— Кто знаетъ? можетъ быть, они хотятъ его заставить завить головы этихъ несчастныхъ. Въ революціонное время являются такія странныя фантазіи.

И незнакомецъ смѣшался съ толпою, предоставивъ Гамэну, отъ котораго онъ, по всей вѣроятности, узналъ все, что ему было нужно, пробираться въ свою мастерскую въ Версалѣ.

III.
Каліостро.

Незнакомцу было тѣмъ легче смѣшаться съ толпой, что эта толпа была многочисленная. Это былъ авангардъ кортежа короля, королевы и дофина.

Изъ Версаля они выѣхали около часа пополудни. Королева, дофинъ, madame Royale, графъ Прованскій, госпожа Елизавета и Андрэ усѣлись въ карету короля.

Въ ста каретахъ размѣстились члены національнаго собранія, объявившіе, что они съ этой минуты неразлучны съ королемъ.

Графъ Шарни и Бильо остались въ Версалѣ, чтобы воздать послѣдній долгъ барону Жоржу Шарни, убитому въ ужасную ночь съ 5 на 6 октября, и чтобы не допустить изувѣчить его трупъ, какъ изувѣчили тѣла тѣлохранителей Варикура и Дехютта.

Этотъ авангардъ, ушедшій изъ Версаля за два часа до короля, такъ сказать сплотился вокругъ двухъ головъ тѣлохранителей, служившихъ ему знаменемъ.

Такъ какъ эти головы остановились у Севрскаго кабачка, то и авангардъ тоже остановился гамъ. Онъ состоялъ изъ пьяныхъ оборванцевъ, изображающихъ пѣну, плавающую на поверхности воды при всякомъ наводненіи.

Вдругъ, толпа эта пришла въ большое смятеніе. Показались штыки національной гвардіи и бѣлая лошадь Лафайета, который ѣхалъ передъ самой каретой короля.

Лафайетъ очень любилъ всякія народныя сборища; онъ былъ настоящимъ царемъ для парижскаго народа, видѣвшаго въ немъ свой идеалъ. Но самъ онъ не любилъ черни.

Парижъ, какъ и Римъ, имѣлъ свою plebs и plebecula.

Въ особенности, онъ не любилъ экзекуцій, какія позволяла себѣ чернь. Мы видѣли, что онъ все дѣлалъ, чтобы спасти Флесиля, Фулони и Портье де Савиньи.

Авангардъ потому-то и поспѣшилъ впередъ, что хотѣлъ скрыть свой трофей и сохранить кровавыя доказательства своей побѣды. Однако, люди, несшіе знамена, подкрѣпленные встрѣчей съ тріумвиратомъ въ кабачкѣ, нашли возможность избѣжать Лафайета: они отказались слѣдовать за своими товарищами, рѣшивъ, что, такъ какъ его величество объявилъ о своемъ нежеланіи разставаться съ своими вѣрными тѣлохранителями, то они подождутъ его величество, чтобы составить его кортежъ.

Вслѣдствіе этого авангардъ, подкрѣпивъ свои силы, выступилъ въ путь.

Толпу эту, по обѣимъ сторонамъ дороги, окружало населеніе сосѣднихъ деревень, сбѣжавшееся посмотрѣть на то, что тамъ происходило. Меньшая часть этихъ любопытныхъ присоединилась къ кортежу короля, крича и вопя вмѣстѣ съ другими, но большинство оставалась по обѣимъ сторонамъ дороги въ качествѣ неподвижныхъ и безмолвныхъ зрителей.

Можно ли было изъ этого заключить, что они симпатично относились къ королю и королевѣ.? Нѣтъ, такъ какъ за исключеніемъ аристократіи, всѣ. классы общества, даже буржуазія, болѣе или менѣе страдали отъ страшнаго голода, распространившагося по всей Франціи. Поэтому, если они не кричали ничего оскорбительнаго для короля, королевы и дофина, то молчали, а безмолвіе толпы, пожалуй, еще хуже оскорбительныхъ возгласовъ.

Вмѣсто того, эта толпа кричала во все горло: «Да здравствуетъ Лафайеть!», причемъ тотъ снималъ по временамъ шляпу лѣвой рукой и салютовалъ шпагой, держа ее въ правой. Кромѣ того, толпа кричала: «Да здравствуетъ Мирабо!» когда знаменитый ораторъ высовывалъ голову въ дверца кареты, въ которой онъ сидѣлъ съ пятью другими депутатами, чтобы полной грудью вдохнуть воздухъ, столь необходимый для его легкихъ.

И такъ, несчастный Людовикъ XVI, котораго толпа встрѣчала полнымъ безмолвіемъ, слышалъ, какъ она при немъ восторженно привѣтствовала то, что онъ утратилъ: популярность, и то, чего ему всегда не доставало: геній.

Жильберъ, какъ и при поѣздкѣ одного короля, шелъ въ толпѣ у правой дверцы королевской кареты, т. е. со стороны королевы.

Марія-Антуанетта никакъ не могла понять твердости и стойкости Жильбера, пріобрѣтшаго въ Америкѣ нѣкоторую суровость. Она съ удивленіемъ смотрѣла на него, зная, что не испытывая ни любви, ни преданности къ своимъ государямъ, а только по чувству долга, онъ готовъ сдѣлать для нихъ все, что дѣлается лишь изъ любви и преданности; даже больше, потому что онъ готовъ былъ умереть за нихъ, тогда какъ многіе, при всей ихъ преданности и любви, не шли на это.

По обѣимъ сторонамъ королевской кареты кромѣ многихъ пѣшеходовъ, упорно державшихся занятаго ими мѣста, кто изъ любопытства, а кто изъ желанія скорѣе придти на помощь въ случаѣ нужды, — шли, шлепая по глубокой грязи, рыночныя торговки и носильщики. По временамъ въ ряды ихъ въѣзжала пушка или какой-нибудь ящикъ, нагруженный женщинами, которыя кричали и распѣвали во все горло. Распѣвали онѣ старинную народную пѣсню.

La boulangère a dos ècus

Qui ne lui coûtent guère¹).

¹ У булочницы есть экю, которыя ей достались даромъ.

Не менѣе громко они высказывали и свои надежды:

— Теперь мы болѣе не будемъ нуждаться въ хлѣбѣ: мы веземъ къ себѣ булочника, булочницу и маленькаго поваренка.

Королева, казалось, все это слышала, но ничего не понимала. Она держала стоявшаго передъ нею маленькаго дофина, испуганно смотрѣвшаго на толпу.

Король, съ своей стороны, смотрѣлъ на все это своимъ тусклымъ, точно отупѣвшимъ взглядомъ. Ночью онъ очень мало спалъ; за завтракомъ плохо ѣлъ, ему было некогда заняться своимъ туалетомъ и напудрить свою куафюру; онъ не успѣлъ побриться и перемѣнить бѣлье и остался въ смятой рубашкѣ; все это выставляло его въ самомъ невыгодномъ свѣтѣ. Увы! бѣдный король не былъ привыченъ къ тяжелымъ обстоятельствамъ. Поэтому, при всякомъ затрудненіи онъ опускалъ голову. Одинъ разъ, только, онъ поднялъ голову: — на эшафотѣ, когда она должна была упасть.

Госпожа Елизавета была тѣмъ ангеломъ кротости и покорности, котораго Господь послалъ этимъ двумъ осужденнымъ существамъ; ей предстояло утѣшать короля въ Тамплѣ во время отсутствія королевы, и утѣшать королеву въ Консьержери послѣ смерти короля.

Графъ Прованскій, съ своей стороны, какъ и всегда, сохранялъ свой фальшивый и бѣгающій взглядъ глазъ: онъ хорошо зналъ, что въ эту минуту, по крайней мѣрѣ, лично онъ не подвергался никакой опасности; единственный изъ всей семьи, онъ сохранилъ популярность, — отчего? неизвѣстно: можетъ быть оттого, что онъ остался во Франціи, тогда какъ его братъ, графъ д’Артуа, уѣхалъ.

Но, если бы король могъ читать въ душѣ графа Прованскаго, еще неизвѣстно, сохранилъ-ли бы онъ ту благодарность, какую почувствовалъ къ нему за тотъ образъ дѣйствій, въ которомъ усматривалъ преданность къ себѣ.

Андрэ казалась мраморной статуей; она спала не лучше королевы, ѣла не больше короля; но житейскія нужды точно не существовали для этой исключительной натуры. У нея также не было времени позаботиться ни о своей прическѣ, ни о своемъ туалетѣ, а между тѣмъ, ни одинъ волосокъ но выбивался изъ ея прически, ни одна складка ея платья не была смята. Она сидѣла какъ статуя, не обращая никакого вниманія на окружавшую ее толпу; было очевидно, что въ головѣ и сердцѣ этой женщины царила только одна единственная лучезарная мысль, въ которой вылилась вся душа ея. Только одинъ признакъ указывалъ на то, что она была жива: невольный блескъ ея глазъ, когда она встрѣчалась со взглядомъ Жильбера.

Не доходя сотни шаговъ до кабачка, о которомъ мы говорили, кортежъ остановился; крики усилились по всей линіи.

Королева слегка высунулась въ дверцу, и это движеніе, похожее на поклонъ, вызвало въ толпѣ, долгій ропотъ.

— Г-нъ Жильберъ? сказала она.

Жильберъ подошелъ къ ней. Съ самаго Версаля онъ держалъ шляпу въ рукѣ; а потому ему не пришлось снять ее, чтобы выказать свое почтеніе королевѣ.

— Государыня? проговорилъ онъ.

Одна интонація, съ какой онъ произнесъ это слово, указывала, что Жильберъ былъ весь къ услугамъ королевы.

— Г-нъ Жильберъ, спросила королева, — что такое поетъ, что говоритъ, что кричитъ вашъ народъ?

Но самой формѣ этой фразы было видно, что королева давно приготовила ее, и что она давно вертѣлась у нея на языкѣ, прежде чѣмъ она ее бросила въ лицо этой толпѣ.

Жильборъ вздрогнулъ, какъ бы говоря: «Все та-же!»

— Уны, государыня, проговорилъ онъ съ глубокой грустью, — этотъ народъ, котораго вы называете моимъ, былъ прежде вашимъ, и скоро пополнится двадцать лѣтъ, какъ г-нъ де-Врнекъ, очаровательный придворный, котораго я напрасно ищу здѣсь, показывалъ вамъ съ балкона городской ратуши этотъ самый народъ, кричавшій: «Да здравствуетъ дофина!» и говорилъ вамъ: — «Ваше Величество, передъ вами двѣсти тысячъ влюбленныхъ».

Королева прикусила губы; невозможно было ни смутить этого человѣка, ни поставить его въ тупикъ.

— Да, это правда, сказала королева; — это только доказываетъ, что народъ легко мѣняетъ свои чувства.

Жильберъ поклонился, но ничего не отвѣтилъ.

— Я вамъ предложила вопросъ, г-нъ Жильберъ, сказала королева съ настоичивостью, какую она выказывала во всемъ, даже въ вещахъ ей очень непріятныхъ.

— Точно такъ, государыня, и я отвѣчу, если ваше величество настаиваетъ. Народъ поетъ:

La boulangère a dos ècus

Qui no lui coûtent guère.

Вы знаете, кого народъ называетъ булочницей?

— Да, знаю, что эту честь онъ оказываетъ мнѣ, и уже привыкла къ этимъ прозвищамъ; прежде онъ меня называлъ г-жей Дефицитъ. Существуетъ какая-нибудь аналогія между первымъ прозвищемъ и вторымъ?

— Да, государыня, и, чтобы удостовѣриться въ этомъ, вамъ стоитъ лишь хорошенько вдуматься въ два первыхъ стиха, которыя я сказалъ вамъ:

La boulangère а des ecus

Qui ne lui coûtent guère.

Королева повторила:

А des écus qui ne lui coûtent guère…

Я не понимаю.

Жильберъ молчалъ.

— Ну, что-же! съ нетерпѣніемъ возразила королева, — развѣ вы не слышите, что я не понимаю?

— Ваше величество настаиваетъ на объясненіи?

— Конечно.

— Это означаетъ, государыня, что у вашего величества были очень податливые министры, въ особенности министръ финансовъ, г-нъ де-Колоннь, напримѣръ. Народу извѣстно, что вашему величеству стоило только попросить, чтобы деньги явились, а такъ какъ просить совсѣмъ не трудно королевѣ, потому что прося, она приказываетъ, то народа, и поетъ:

У булочницы есть экю, которыя ей достались даромъ, то есть, которыя стоить только попросить.

Королева судорожно сжала свою бѣлую руку, лежавшую на красномъ бархатѣ дверецъ.

— Ну, положимъ, я знаю теперь, что онъ поетъ, проговорила она. — Вы такъ хорошо объясняете, г-нъ Жильберъ, что я васъ попрошу перейти къ тому, что онъ говоритъ.

— Онъ говоритъ: Мы не станемъ болѣе нуждаться въ хлѣбѣ потому, что съ нами булочникъ, булочница и маленькій поваренокъ.

— Вы объясните мнѣ. эту вторую дерзость такъ же ясно, какъ первую, не правда-ли? Я разсчитываю на это.

— Государыня, сказалъ Жильберъ съ грустной улыбкой, — если бы вамъ угодно было вдуматься не въ слова, а въ намѣреніе этого народа, вы увидѣли-бы, что вамъ нечего такъ жаловаться на него, какъ вы это дѣлаете.

— Посмотримъ, проговорила королева съ нервной улыбкой. — Вы знаете, докторъ, какъ я желаю все понять. Начинайте-же, я слушаю и жду.

— Не знаю, правду или ложь сказали этому народу, что въ Версалѣ много торговали мукой, и что поэтому прекратился подвозъ муки въ Парижъ. Кто кормить этотъ бѣдный народъ? Булочникъ и булочница каждаго квартала. Къ кому отецъ, мужъ, сынъ съ мольбой протягиваютъ руки, когда, за неимѣніемъ денегъ, умираютъ съ голода ребенокъ, жена или отецъ? Къ тому-же булочнику, къ той-же булочницѣ. Къ кому обращають свои мольбы, послѣ Господа Бога, посылающаго хорошую жатву? Къ тѣмъ, кто роздаетъ хлѣбъ. Развѣ вы, государыня, развѣ король, и, даже, этотъ августѣйшій малютка, развѣ, вы всѣ трое не раздаватели хлѣба Господня? Не удивляйтесь-же, что народъ далъ вамъ это нѣжное прозвище и поблагодарите его за надежду, что какъ только король, королева, и г-нъ Дофинъ очутятся среди милліона голодныхъ, эти голодные ни въ чемъ не будутъ нуждаться.

Королева на минуту закрыла глаза; по движенію ея губъ и шеи казалось, что она старается проглотить свою ненависть вмѣстѣ съ ѣдкой слюной, которая жгла ей горло.

— А то, что кричитъ этотъ народъ, что онъ кричитъ тамъ, впереди и позади насъ, мы и за то должны благодарить его, такъ же какъ за прозвища, какія онъ намъ даетъ и за пѣсни, которыя намъ распѣваетъ?

— О! да, государыня, и еще искреннѣе; такъ какъ его пѣсня, есть только выраженіе его хорошаго расположенія духа, а прозвища, которыя онъ вамъ даетъ, только проявленіе его надеждъ; въ крикахъ же своихъ онъ выражаетъ свои желанія.

— А! народъ желаетъ, чтобы г.г. Лафайетъ и Мирабо здравствовали?

Оказывается, что королева отлично понимала пѣсни, слова и даже крики.

— Да, государыня, потому что Лафайетъ и Мирабо раздѣленные, какъ видите, бездной, надъ которой вы висите, могутъ соединиться, а соединясь, спасти монархію.

— Значить монархія тамъ низко упала, что спасти ее могутъ только эти два челові.ка?

Жильберъ собирался отвѣтить, но въ эту минуту послышались крики ужаса вмѣстѣ со взрывами діавольскаго хохота, и въ толпѣ, произошло большое движеніе, которое не только не отдалило Жильбера, но еще приблизило его къ дверцамъ кареты: онъ даже ухватился за нихъ, догадываясь, что случилось или должно случиться нѣчто такое, что можетъ потребовать его вмѣшательства для защиты королевы.

Все это движеніе произвели люди, несшіе головы; заставшие бѣднаго Мопара напудрить и завить ихъ, они хотѣли доставить себѣ жестокое удовольствіе показать ихъ королевъ, точно такъ же какъ другіе, а можетъ быть и тѣ же самые, люди доставили себѣ удовольствіе, показать Бертье голову его тестя Фулона.

— Ради Бога, государыня, не смотрите направо, сказалъ Жильберъ.

Королева была не такая женщина, чтобы послушаться подобнаго приказанія, не удостовѣрившись въ причинѣ, вызвавшей его.

Поэтому, ея первымъ движеніемъ было повернуть глаза туда, куда запрещалъ ей смотрѣть Жильберъ. Она страшно вскрикнула.

Но вдругъ, глаза ея оторвались отъ ужаснаго зрѣлища, точно они встрѣтили нѣчто еще болѣе ужасное, и, прикованные къ головѣ Медузы, не могли болѣе оторваться отъ нея.

Это голова Медузы былъ незнакомецъ, котораго мы видѣли разговаривавшимъ за стаканомъ вина съ мастеромъ Гамэномъ въ кабачкѣ у Севрскаго моста; скрестивъ руки, онъ стоялъ, прислонясь къ дереву.

Рука королевы оторвалась отъ дверецъ и ухватилась за плечо Жильбера; онъ обернулся.

Королева сильно поблѣднѣла, посинѣвшія губы ея дрожали, глаза были устремлены въ одну точку.

Жильберъ могъ-бы приписать, пожалуй, это нервное возбужденіе зрѣлищу двухъ головъ, еслибы глаза Маріи Антуанеты остановились на одной изъ нихъ. Но взглядъ былъ устремленъ въ другую сторону. Жильберъ прослѣдилъ направленіе его и, между тѣмъ какъ королева вскрикнула отъ ужаса, онъ съ своей стороны вскрикнулъ отъ удивленія. Потомъ оба прошептали:

— Каліостро!

Человѣкъ, стоявшій у дерева, отлично видѣлъ королеву. Онъ сдѣлалъ рукой знакъ Жильберу, какъ-бы говоря ему:

— Пойдемъ!

Въ эту минуту кареты тронулись въ путь, и королева машинально, инстинктивно толкнула Жильбера, чтобы онъ не попалъ подъ колеса.

Онъ подумалъ, что она толкаетъ его къ тому человѣку.

Еслибы королева и не толкнула его, но разъ онъ узналъ его, то уже никакъ не могъ не идти къ нему.

Поэтому онъ остановился и предоставилъ кортежу идти впередъ, а самъ, слѣдуя за ложнымъ работникомъ, который по временамъ обертывался, чтобы посмотрѣть, слѣдуетъ-ли тотъ за нимъ, вошелъ въ маленькую улицу по сосѣдству съ Бельвю, и исчезъ за стѣной въ ту минуту, когда кортежъ скрылся по направленію къ Парижу.

IV.
Судьба.

Жильберъ слѣдовалъ за своимъ проводникомъ на разстояніи около двадцати шаговъ. На половинѣ горы шедшій впереди остановился передъ большимъ и красивымъ домомъ, вынулъ ключъ изъ кармана и отворилъ маленькую дверь, предназначенную для хозяина дома, когда онъ хотѣлъ выйти или вернуться безъ вѣдома прислуги.

Онъ оставилъ дверь полуоткрытой, что ясно указывало на его приглашеніе товарищу войти за нимъ.

Жильберъ вошелъ и захлопнулъ дверь, которая безшумно затворилась. Подобный замокъ привелъ-бы въ восхищеніе мастера Гамэна.

Войдя въ домъ, Жильберъ очутился въ коридорѣ, стѣны котораго на высотѣ человѣческаго роста, т. е. такъ, что глазъ не терялъ ни одной очаровательной детали, были покрыты бронзовыми панно, вылитыми по моделямъ тѣхъ, какими Гиберти обогатилъ двери баптистеріи во Флоренціи. Ноги утопали въ мягкомъ турецкомъ коврѣ. На лѣво была открытая дверь.

Жильберъ подумалъ, что и эта дверь была открыта нарочно для него и вошелъ въ гостиную, съ стѣнами обтянутыми индійской шелковой матеріей, и съ мебелью изъ такой-же матеріи. Фантастическая птица въ родѣ тѣхъ, какія рисуютъ или вышиваютъ китайцы, покрывала потолокъ своими золотыми и лазоревыми крыльями и держала въ когтяхъ люстру, которая, вмѣстѣ съ канделябрами великолѣпной работы, изображавшими связки лилій, служила для освѣщенія гостиной.

Одна картина украшала эту комнату: то была Мадонна Рафаэля.

Жильберъ любовался ею, когда дверь за нимъ отворилась. Онъ обернулся и увидѣлъ Каліостро, выходившаго изъ уборной.

Ему было достаточно одной минуты, чтобы вымыть свое лицо и руки, придать своимъ еще черными. волосамъ аристократическій видъ и совершенно перемѣнить костюмъ.

Это быль уже не рабочій съ грязными руками и плоскими волосами, съ обувью, запачканною грязью, въ панталонахъ изъ грубаго бархата и въ рубашкѣ изъ небѣленаго полотна.

Это былъ изящный сановникъ. Его костюмъ, покрытый шитьемъ, его руки, сверкавшія брилльянтами, представляли полный контрастъ съ чернымъ костюмомъ Жильбера и его простымъ золотыми кольцомъ, подаркомъ Вашингтона.

Каліостро подошелъ съ открытымъ, улыбающимся лицомъ и открылъ свои объятія Жильберу. Тотъ бросился въ нихъ.

— Дорогой учитель! воскликнулъ онъ.

— О! возразилъ смѣясь Каліостро, — съ тѣхъ поръ, какъ мы разстались, дорогой Жильберъ, вы сдѣлали такіе успѣхи, особенно въ философіи, что теперь вы учитель, а я едва достоинъ быть вашимъ ученикомъ.

— Благодарю за комплиментъ; но, еслибы я дѣйствительно сдѣлали такіе успѣхи, какъ вы можете это знать? Вѣдь, уже восемь лѣтъ, какъ мы съ вами не видались.

— Неужели вы полагаете, любезный докторъ, что вы принадлежите къ тѣмъ людямъ, о которыхъ можно ничего не знать, когда перестаешь видаться съ ними? Правда, я восемь лѣтъ не видался съ вами, но могу разсказать все, что вы дѣлали за это время почти изо дня въ день.

— О! быть не можетъ!

— Вы все еще сомнѣваетесь въ моемъ ясновидѣніи?

— Вы знаете, что я математикъ.

— То есть невѣрующій. Слушайте-же: въ первый разъ вы пріѣзжали во Францію по семейнымъ дѣламъ; ваши семейныя дѣла меня не касаются, и потому…

— Нѣтъ, сказалъ Жильберъ, надѣясь привести въ затрудненіе Каліостро; — говорите все, дорогой учитель.

— И такъ, въ тотъ пріѣздъ вы должны были заняться воспитаніемъ вашего сына Себастьяна, помѣстить его въ пансіонъ въ маленькомъ городѣ въ восемнадцати лье отъ Парижа, и устроить ваши дѣла съ вашимъ фермеромъ, славнымъ малымъ, котораго вы удерживали въ Парижѣ противъ его воли, тогда какъ ему очень-бы нужно было поѣхать къ своей женѣ.

— Дѣйствительно, учитель, вы удивительный человѣкъ.

— О! подождите… Во второй разъ вы пріѣзжали во Францію по дѣламъ политическимъ; потомъ вы писали нѣкія брошюры и посылали ихъ королю Людовику XVI и, такъ какъ въ васъ еще сидитъ старый человѣкъ, и вы болѣе гордитесь одобреніемъ короля, чѣмъ гордились-бы одобреніемъ моего предшественника по руководству вашимъ образованіемъ, Жанъ-Жака Руссо, (который, однако, былъ-бы теперь повыше короля, еслибы еще жилъ), то вы желали знать, что думалъ о докторъ Жильберѣ внукъ Людовика XIV, Генриха IV и святаго Людовика. Къ несчастью, существовало одно старинное дѣльце, о которомъ вы не подумали, и по милости котораго я нашелъ васъ въ одинъ прекрасный день истекающимъ кровью, съ пулей въ груди въ гротѣ на Азорскихъ островахъ, къ которымъ мое судно случайно пристало. Это дѣльце касалась мадемуазель Андрэ де-Таверней, превратившейся въ графинію Шарни съ самымъ благимъ намѣреніемъ и чтобы оказать услугу королевѣ. И, такъ какъ королева ничего не могла отказать женщинѣ, вышедшей замужъ за графа Шарни, то королева потребовала и получила приказъ о вашемъ арестѣ; васъ взяли по дорогѣ изъ Гавра въ Парижъ, посадили въ Бастилію, гдѣ вы сидѣли-бы до сихъ поръ, еслибы народъ не взялъ ее. Теперь-же, какъ добрый роялистъ, вы примкнули къ королю и сдѣлались его врачомъ. Вчера, или скорѣе, сегодня утромъ, вы значительно содѣйствовали спасенію королевской семьи, побѣжавъ разбудить этого добраго Лафайета, спавшаго сномъ праведныхъ, и передъ тѣмъ, какъ вы увидали меня, вы, вообразивъ, что королевѣ — которая, скажу мимоходомъ, васъ терпѣть не можетъ, — угрожаетъ опасность, прикрыли ее своимъ собственнымъ тѣломъ… Такъ-ли это? Не забылъ-ли я какой-нибудь неважной подробности, какъ, напримѣръ, сеанса магнетизма въ присутствіи короля, возвращенія нѣкой шкатулки изъ рукъ лицъ, овладѣвшихъ ею посредствомъ полицейскихъ? Скажите-же, и если я что-нибудь забылъ или перепуталъ, то готовъ въ томъ сознаться

Жильберъ былъ пораженъ, — этотъ странный человѣкъ такъ хорошо умѣлъ подготовлять эффекты, что можно было подумать, что онъ, какъ Богъ, обладалъ даромъ охватывать весь міръ со всѣми его подробностями и читать въ сердцахъ людей.

— Да, все это вѣрно, и вы чародѣй, волшебникъ, Каліостро!

Каліостро улыбнулся совсѣмъ удовлетворенный; видно было, что онъ гордился впечатлѣніемъ, произведенными на Жильбера.

— А теперь, продолжалъ Жильберъ, — такъ какъ я люблю васъ, конечно, не меньше, чѣмъ вы меня любите, то также желаю знать, что случилось съ вами послѣ нашей разлуки, и попрошу васъ сказать, если вы этого не найдете нескромнымъ, въ какой части свѣта вы расточали свой геній и свою силу?

Каліостро улыбнулся.

— О! я, какъ и вы, видѣлся съ королями, даже со многими, но съ другой цѣлью. Вы приближаетесь къ нимъ, чтобы поддерживать ихъ; я-же приближаюсь только для того, чтобы свергать ихъ; вы пробуете создать конституціоннаго короля, и потерпите неудачу; а я съ успѣхомъ создаю императоровъ, королей, принцевъ и философовъ.

— Неужели? усомнился Жильберъ.

— Да. Правда, появленіе ихъ было подготовлено Вольтеромъ, д’Аламберомъ и Дидро, этими великими ненавистниками боговъ, а также примѣромъ милѣйшаго короля Фридриха, котораго мы имѣли несчастіе потерять. Но, какъ вы знаете, мы всѣ смертны, кромѣ такихъ не знающихъ смерти людей, какъ я и графъ Сенъ-Жерменъ. Какъ бы то ни было, любезный Жильберъ, красавица королева набираетъ солдатъ, которые сражаются другъ съ другомъ, короли болѣе содѣйствуютъ низверженію престоловъ чѣмъ Бонифацій XIII, Климентъ VIII и семейство Борджіа содѣйствовали низверженію алтаря. У насъ есть, во первыхъ, Іосифъ II, брать нашей возлюбленной королевы: онъ закрылъ три четверти монастырей, завладѣлъ имуществомъ духовенства, выгналъ даже кармелитокъ изъ ихъ келій и прислалъ своей сестрѣ Маріи Антуанетѣ гравюры, изображающія бывшихъ монахинь, примѣряющими модныя платья и бывшихъ монаховъ, которымъ парикмахеры брѣють бороды. Датскій король началъ съ того, что сдѣлался палачемъ своего доктора Струензе и, въ качествѣ скороспѣлаго философа, говорилъ въ семнадцать лѣтъ: «Г. де-Вольтеръ сдѣлалъ изъ меня человѣка и научилъ меня мыслить». Императрица Екатерина дѣлаетъ такіе большіе успѣхи въ философіи, (хотя въ тоже время и раздробляетъ Польшу), что Вольтеръ писалъ ей: «Дидро, и Аламбер и я воздвигаемъ вамъ алтари». У насъ есть еще шведская королева и, наконецъ, много князей Имперіи и всей Германіи.

— Вамъ остается только обратить папу, дорогой учитель, и такъ какъ для васъ нѣтъ ничего, невозможнаго, я надѣюсь, что это вамъ удастся.

— А! это будетъ трудно! Я только что вышелъ изъ его когтей; шесть мѣсяцевъ тому назадъ я еще сидѣлъ въ замкѣ св. Ангела, какъ три мѣсяца тому назадъ вы сидѣли въ Бастиліи.

— Развѣ? и Транстеверинцы такъ же разрушили замокъ св. Ангела, какъ жители Сенть-Ангуанскаго предмѣстья разрушили Бастилію?

— Нѣтъ, мой милый докторъ, римскій народъ еще не дошелъ до этого… О, будьте покойны, когда-нибудь это совершится, папство будетъ имѣть свои 5 и 6 октября и, въ этомъ отношеніи, Версаль и Ватиканъ могутъ протянуть другъ другу руки.

— Но, я полагалъ, что, разъ войдя въ замокъ св. Ангела, уже нельзя изъ него выйги…

— Вотъ. еще! А Бенвенуто Челлини?

— Значитъ, какъ и онъ, вы сдѣлали себѣ крылья и, какъ новый Икаръ, перелетѣли черезъ Тибръ?

— Это было-бы очень трудно, такъ какъ меня помѣстили, ради большей предосторожности, въ очень глубокій и очень темный каземать.

— Но, вы, все-таки, вышли изъ него?

— Какъ видите.

— Вы подкупили золотомъ вашего тюремщика?

— На свое несчастіе, я попалъ на неподкупнаго тюремщика.

— Неподкупнаго? Чортъ возьми!

— Да, но, къ счастью, она. былъ не безсмертенъ; случай, — человѣкъ болѣе вѣрующій, чѣмъ я, сказалъ бы Провидѣніе, — сдѣлалъ такъ, что онъ умеръ на другой день послѣ того, какъ въ третій разъ отказался меня выпустить.

— Онъ умеръ внезапно?

— Да.

— А!

— Надо было его замѣнить, и его замѣнили.

— А тотъ не былъ неподкупенъ?

— Тотъ, въ самый день своего вступленія въ должность, принеся мнѣ ужинъ, сказалъ мнѣ: — «кушайте хорошенько, наберитесь силъ; сегодня ночью намъ придется проѣхать не мало». И этотъ молодецъ не солгалъ. Въ ту же ночь мы замучили трехъ лошадей и сдѣлали сто миль.

— Что же сказало правительство, когда узнало о вашемъ бѣгствѣ?

— Ничего не сказало. Еще не погребенный трупъ другого тюремщика былъ одѣлъ въ оставленную мною одежду; затѣмъ былъ сдѣланъ изъ пистолета выстрѣлъ, направленный прямо въ лицо ему, пистолетъ была. брошенъ подлѣ него, и было объявлено, что я, неизвѣстно какимъ образомъ, досталъ оружіе и застрѣлился; смерть моя была констатирована властями, и подъ моимъ именемъ былъ похороненъ тюремщикъ, такъ что я считаюсь умершимъ и, если бы я вздумалъ заявить, что я живъ, мнѣ бы отвѣтили свидѣтельствомъ, о моей смерти и доказали мнѣ, что я дѣйствительно умеръ. Но доказывать этого не понадобится, такъ какъ, въ настоящую минуту я признаю очень удобнымъ для себя исчезнуть изъ этого міра. Поэтому я временно скрылся съ горизонта и теперь снова появился подъ другимъ именемъ.

— Какъ же вы теперь называетесь, если это не нескромный вопроса.?

— Меня зовутъ баронъ Занноне, я генуэзскій банкиръ, дисконтирую подписи принцевъ, разныя хорошія бумаги, въ родѣ бумагъ кардинала де-Рогана: къ счастью, ссужая деньги, я разсчитываю не на проценты… Кстати, не нужно ли вамъ денегъ, милѣйшій Жильберъ? Вы знаете, мое сердце и мой кошелекъ, сегодня, какъ и всегда къ вашимъ услугамъ.

— Благодарю васъ.

— Или вы можетъ быть думаете, что поставите меня въ затрудненіе, потому что встрѣтили въ бѣдномъ рабочемъ костюмѣ.? О! не думайте этого; это одно изъ обычныхъ моихъ переодѣваній; вамъ извѣстенъ мой взглядъ на жизнь: это длинный карнавалъ, въ которомъ всѣ. болѣе или менѣе замаскированы. Во всякомъ случаѣ., слушайте, мой милый Жильберъ, если вамъ когда-нибудь понадобятся деньги, то вотъ, въ этомъ бюро хранится моя личная касса, вы слышите? главная касса находится въ Парижѣ, въ улицѣ Сента-Клодъ, въ Марэ; и такъ, если вамъ понадобятся деньги, то буду ли я дома или нѣтъ, входите; я васъ научу отпирать мою маленькую дверь; нажмите эту пружину, — смотрите, вотъ какъ это дѣлается, — и вы всегда найдете здѣсь около милліона.

Каліостро нажалъ пружину; передняя доска бюро опустилась и открыла стопы золота и связки банковыхъ билетовъ.

— Дѣйствительно, вы необыкновенный человѣкъ, засмѣялся Жильберъ; но, вѣдь вы знаете, я съ моими двадцатью тысячами ренты богаче самого короля. Скажите, вы не боитесь, что вамъ могутъ надѣлать непріятностей въ Парижѣ?

— Изъ-за ожерелья? Полноте, они не посмѣютъ! При настоящемъ состояніи умовъ мнѣ стоитъ сказать только одно слово, чтобы произвести мятежъ; вы забываете, что я друженъ со всѣми, кто теперь популяренъ: съ Лафайетомъ, Неккеромъ, графомъ Мирабо, съ вами.

— Зачѣмъ вы пріѣхали въ Парижъ?

— Кто знаетъ? можетъ быть затѣмъ, зачѣмъ вы пріѣзжали въ Соединенные Штаты: чтобы сдѣлать республику.

Жильберъ покачалъ головой.

— Во Франціи нѣтъ республиканскаго духа.

— Мы его создадимъ въ ней, вотъ и все.

— Король станетъ сопротивляться.

— Возможно.

— Дворянство возьмется за оружіе.

— Вѣроятно.

— Что же вы тогда будете дѣлать?

— Тогда мы сдѣлаемъ не республику, а революцію.

Жильберъ опустилъ голову на грудь.

— Если мы дойдемъ до этого, Жозефъ, это будетъ ужасно!

— Ужасно, да, если мы встрѣтимъ на пути много людей такихъ сильныхъ, какъ вы, Жильберъ.

— Я совсѣмъ не силенъ, мои другъ; я только честенъ.

— Увы! это гораздо хуже; вотъ почему, мнѣ бы хотѣлось убѣдить васъ, Жильберъ.

— Я убѣжденъ.

— Что вы намъ помѣшаетъ дѣлать наше дѣло?

— Или, по крайней мѣрѣ, что мы остановимъ васъ на пути.

— Вы съ ума, сошли, Жильберъ; вы не понимаете миссіи Франціи: Франція — мать вселенной, Франція должна мыслить и мыслить свободно, чтобы остальной міръ дѣйствовалъ такъ же, какъ она будетъ мыслить, т. е. тоже свободно. Знаете, кто разрушилъ Бастилію, Жильберъ?

— Народъ.

— Вы меня не понимаете, вы принимаете дѣйствіе за причину. Впродолженіе пятисотъ лѣтъ, мои другъ, въ Бастилію сажали графовъ, князей, вельможъ, и Бастилія оставалась цѣла. Вдругъ, одному безумному королю вздумалось запереть мысль, мысль, которой необходимо пространство, ширь, безконечность! Мысль сдѣлала трещину въ стѣнахъ Бастиліи, и народъ вошелъ въ эту брешь.

— Это правда, прошепталъ Жильберъ.

— Помните, что писалъ Вольтеръ г. де-Шовелину, 2 марта 1764 г., т. е. около двадцати шести лѣтъ тому назадъ?

— Да, но скажите, все-таки.

— Вольтеръ писалъ:

«Все, что я вижу вокругъ, все это бросаетъ сѣмена революціи, которая настанетъ непремѣнно, но быть свидѣтелемъ которой я не буду имѣть удовольствія. Французы доходятъ до всего поздно, но все-таки доходятъ. Свѣтъ такъ быстро разростается и разгорается, что все вспыхнетъ при первой случайности, и тогда поднимется сильный шумъ.»

«Молодые люди очень счастливы: они увидятъ прекрасныя вещи!»

— Что вы скажете о вчерашнемъ и сегодняшнемъ шумѣ, а?

— Ужасно!

— Что вы скажете о томъ, что видѣли?

— Страшно.

— Ну, вы присутствуете только при самомъ началѣ, Жильберъ.

— Пророкъ несчастья!

— Послушайте, три дня тому назадъ я видѣлъ одного доктора, человѣка очень почтеннаго, большого филантропа: знаете, чѣмъ онъ занятъ въ настоящую минуту?

— Онъ ищетъ лекарство противъ какой-нибудь опасной болѣзни, признанной неизлѣчимой?

— Да, онъ ищетъ исцѣленія, но не отъ смерти, а отъ жизни.

— Что вы хотите этимъ сказать?

— А вотъ что, я не шучу: онъ находитъ, что имѣя чуму, холеру, желтую лихорадку, оспу, апоплексическіе удары, пятьсотъ съ чѣмъ-то смертельныхъ болѣзней, тысячу и болѣе другихъ, которыя могутъ сдѣлаться смертельными при хорошемъ уходѣ! имѣя пушки, ружья, шпаги, сабли, кинжалы, воду, огонь, паденіе съ крышъ, висѣлицу, колесо, человѣчество обладаетъ еще недостаточнымъ количествомъ средствъ для ухода изъ жизни, тогда какъ существуетъ всего одинъ способъ вступленія въ нее, и поэтому въ эту минуту онъ изобрѣтаетъ машину, очень остроумную, право, которую онъ намѣренъ поднести націи, чтобы казнить пятьдесятъ, шестьдесятъ, восемьдесятъ человѣкъ, менѣе чѣмъ въ одинъ часъ! Итакъ, любезный Жильберъ, не находите ли вы, что, если такой извѣстный докторъ, такой гуманный философъ, какъ докторъ Гильотинъ занимается подобной машиной, то слѣдуетъ признать, что чувствуется потребность въ подобной машинѣ? Тѣмъ болѣе, что для меня его изобрѣтеніе не новость, какъ для другихъ: и вотъ вамъ доказательство. Разъ, я былъ у барона де-Таверней, — э! да вы должны это помнить, вы тоже были тамъ; но тогда вы видѣли только одну маленькую Николь, — королева тоже случайно явилась туда, она была еще дофиной, или скорѣе, она еще не была дофиной; я показалъ ей эту машину въ графинѣ, и она такъ ее напугала, что она вскрикнула и потеряла сознаніе. И вотъ, мой другъ, если вы захотите видѣть дѣйствіе этой злой машины, которая была тогда еще въ пеленкахъ, то я могу сообщить вамъ, что ее вскорѣ станутъ испытывать; тогда я васъ предупрежу, и вы будете слѣпы, если не признаете перста Провидѣнія, которое провидитъ, что настанетъ время, когда палачу будетъ слишкомъ много дѣла, если станутъ придерживиться прежнихъ способовъ, и поэтому изобрѣтаетъ новое орудіе, чтобы онъ могъ справиться съ работой.

— Графъ, графъ, въ Америкѣ вы были болѣе мягки и не такъ зловѣщи.

— Еще бы! я былъ тамъ среди нарождающагося народа, а здѣсь я среди общества умирающаго: все идетъ къ могилѣ въ нашемъ одряхлѣвшемъ мірѣ, дворянство и монархія, и эта могила — настоящая бездна.

— О! я предоставляю вамъ дворянство, дворяне вѣдь сами отступились отъ своихъ собратій въ знаменитую ночь 4 августа, но спасемъ монархію, это палладіумъ націи.

— Что за громкія слова, милѣйшій Жильберъ! Развѣ, палладіумъ спасъ Трою? Спасемъ монархію! Вы думаете, легко спасти монархію при подобномъ королѣ?

— Но, вѣдь, онъ потомокъ великаго рода.

— Да, породы орловъ, выродившейся въ попугаевъ. Для того чтобы такіе утописты, какъ вы, могли спасти монархію, любезный Жильберъ, необходимо прежде всего, чтобы монархія сдѣлала нѣсколько усиліи, чтобы сама спасти себя. Ска жите по совѣсти, вы видѣли Людовика XVI, и часто его видите, — я знаю, вы не такой человѣкъ, чтобытвидѣть не изучая, такъ скажите откровенно, можетъ ли монархія жить, имѣя представителемъ подобнаго короля? Такую ли идею создали вы себѣ о носителѣ скипетра? Думаете ли вы, что у Карла Великаго, Людовика Святого, Филиппа Августа, Франциска I, Генриха IV, Людовика XIV было такое дряблое тѣло, такія отвислыя губы, такіе неподвижные глаза, такая невѣрная походка? Нѣтъ, то были настоящіе люди; королевская мантія прикрывала тѣло, полное жизненныхъ соковъ, въ ихъ жилахъ текла горячая кровь; они еще не успѣли выродиться и измельчать. Дѣло въ томъ, что эти люди съ узкими взглядами стали пренебрегать самымъ основнымъ правиломъ медицины. Для сохраненія молодости и силы у животныхъ и даже у растеній, сама природа указала на скрещиваніе породъ и помѣсь семействъ. Какъ прививка въ царствѣ растительномъ сохраняетъ качество и красоту породъ, такъ обратно у человѣка бракъ между близкими родственниками является причиной вырожденія индивидовъ; организмъ страдаетъ, чахнетъ, вырождается, когда нѣсколько поколѣніи воспроизводятся одно за другимъ изъ одной и той же родственной крови. Напротивъ того, организмъ рождаемыхъ оживляется, освѣжается, крѣпнетъ, когда вводится постороннее и новое родительское начало. Посмотрите, какіе герои начинаютъ собой великія фамиліи, и какіе слабые люди являются послѣди ими отпрысками знатныхъ родовъ; посмотрите на Генриха Ш, послѣдняго изъ Валуа, посмотрите на Гастона, послѣдняго изъ Медичи, на кардинала Іоркскаго, послѣдняго изъ Стюартовъ; на Карла VI, послѣдняго изъ Габсбурговъ! Бракъ между родственниками, --это первая причина вырожденія породъ, и вредъ такихъ браковъ ощутительнѣе всего въ домѣ Бурбоновъ. Такъ, Генрихъ IV оказывается пять разъ прапрадѣдомъ Людовика XV, а Марія Медичи три раза его прапрабабкой. Также Филиппъ III Испанскій и Маргарита Австрійская три раза его прапрадѣдъ и прапрабабка. Я все это высчиталъ, какъ-то разъ, когда мнѣ было нечего дѣлать: изъ тридцати двухъ прапрадѣдовъ и прапрабабокъ Людовика XV, мы находимъ шесть особа, изъ дома Бурбоновъ, пять изъ дома Медичи, одиннадцать изъ Австрійскихъ Габсбургоъ., трехъ изъ Савойскаго дома, трехъ изъ Стюартова. и одну принцессу датскую. Подвергните подобному испытанію лучшую собаку и лучшую лошадь и на четвертомъ поколѣніи получите простую дворняжку и клячу. Какъ же вы хотите, чтобы устояли мы, люди? Что вы скажете о моемъ вычисленіи, вы, математикъ?

— Я скажу, дорогой колдунъ, что ваше вычисленіе пугаетъ меня и напоминаетъ мнѣ, чт" мое мѣсто близъ короля.

Жильберъ взялся за шляпу и направился къ двери. Каліостро остановилъ его.

— Послушайте, Жильберъ, вы знаете, какъ я люблю васъ, вы знаете, что для того, чтобы избавить васъ отъ горя, я готовь подвергнуть самого себя тысячѣ скорбей… Повѣрьте… одному совѣту…

— Какому?

— Пусть король бѣжитъ, пусть онъ покинетъ Францію… пока еще есть время!.. Черезъ три мѣсяца, черезъ годъ, черезъ полгода, быть можетъ, будетъ уже слишкомъ поздно.

— Графъ, посовѣтуете вы солдату покинуть свой постъ, если оставаться на немъ становится опаснымъ?

— Если бы этотъ солдатъ былъ такъ окруженъ, стиснуть, обезоруженъ, что уже не могъ бы защищаться; въ особенности, если бы грозящая ему опасность угрожала жизни полумилліона людей… да, я-бы посовѣтовалъ ему бѣжать… И вы сами, Жильберъ… посовѣтуете это королю… Король позднѣе захочетъ васъ послушать, но будетъ уже слишкомъ поздно… Не откладывайте-же на завтра; скажите это ему сегодня: не откладывайте на этотъ вечеръ, скажите ему черезъ часъ!

— Графъ, вы знаете, что я по убѣжденію фаталистъ. Пусть будетъ, что будетъ! пока я сохраню какое-нибудь вліяніе на короля, король останется во Франціи, и я останусь съ нимъ. Прощайте, графъ; мы увидимся на полѣ битвы и, быть можетъ, мы съ вами рядомъ успокоимся на немъ.

— Ничего не подѣлаешь, прошепталъ Каліостро, — значитъ правда, что человѣкъ, даже самый умный, никогда не съумѣегъ избѣжать своей злой судьбы… Я васъ искалъ, чтобы сказать вамъ все, что я сказалъ: вы все слышали… Мое предсказаніе такъ же безполезно, какъ предсказаніе Кассандры… Прощайте.

— Послушайте, графъ, проговорилъ Жильберъ, останавливаясь на порогѣ гостиной, неужели и здѣсь, какъ въ Америкѣ, вы имѣете претензію увѣрять меня, что читаете судьбу людей на ихъ лицахъ?

— Я читаю ее такъ же ясно, Жильберъ, какъ ты читаешь на небѣ путь, проходимый свѣтилами, тогда какъ большинство людей считаютъ ихъ неподвижными или блуждающими безъ всякой системы.

— Но, слышите… кто-то стучится…

— Правда.

— Скажите мнѣ судьбу того, кто стучится, какова-бы она ни была, скажите мнѣ, какой смертью онъ долженъ умереть и когда умретъ?

— Хорошо, пойдемъ отворить ему дверь.

Жильберъ дошелъ до конца корридора, о комы говорили, съ сильно бьющимся сердцемъ, хотя и говорилъ себѣ, что нелѣпо относиться серьезно къ подобному шарлатанству.

Дверь отворилась. На порогѣ показался человѣкъ, изящный, высокаго роста, съ выраженіемъ сильной воли на лицѣ; онъ бросилъ на Жильбера быстрый взглядъ, не лишенный тревоги.

— Здравствуйте, маркизъ, сказалъ Каліостро.

— Здравствуйте, баронъ, отвѣчалъ тотъ.

Замѣтивъ, что взглядъ новоприбывшаго снова обратился въ Жильбера, Каліостро сказалъ:

— Маркизъ, докторъ Жильберъ, одинъ изъ моихъ друзей… Мой милый Жильберъ, маркизъ Фавра, одинъ изъ моихъ кліентовъ.

Мужчины обмѣнялись поклонами.

— Маркизъ, возразилъ Каліостро, — пройдите пожалуйста въ гостиную и подождите меня; черезъ пять секундъ я весь къ вашимъ услугамъ.

Маркизъ еще разъ поклонился и скрылся.

— Ну, что-же? спросилъ Жильберъ.

— Вы хотите знать, какой смертью умретъ маркизъ?

— Развѣ, вы не обѣщали мнѣ сказать это?

Каліостро улыбнулся странной улыбкой; онъ нагнулся, чтобы посмотрѣть, не слушаютъ-ли его, и сказалъ:

— Видѣли вы когда-нибудь, чтобы вѣшали дворянина?

— Нѣтъ.

— Ну вотъ, такъ какъ это зрѣлище очень любопытное, то постарайтесь быть на Гревской площади, когда будутъ вѣшать Фавра.

Съ этими словами онъ довелъ Жильбера до двери на улицу.

— Послушайте, сказалъ онъ, — когда вы захотите придти ко мнѣ не звоня, чтобы никто васъ не видѣлъ, и чтобы вамъ никого не видѣть, кромѣ меня, толкните эту ручку справа на лѣво и сверху внизъ, вотъ такъ… Прощайте, извините меня, не надо заставлять ждать того, кому остается уже не долго жить.

И онъ ушелъ, оставивъ Жильбера ошеломленнымъ этой увѣренностью, которая могла возбудить его удивленіе, но не побѣдить его сомнѣній.

V.
Тюльери.

Тѣмъ временемъ король, королева и королевская семья продолжали свой путь къ Парижу.

Шествіе подвигалась медленно, постоянно задерживаемое тѣлохранителями, шедшими пѣшкомъ, рыбными торговками, ѣхавшими верхомъ, мужчинами и женщинами съ рынка, сидѣвшими верхомъ на пушкахъ, разукрашенныхъ лентами, сотней каретъ съ депутатами, двумя или тремя стами телѣгъ съ зерномъ, захваченными въ Версалѣ и покрытыми желтѣющими осенними листьями. Только въ шесть часовъ подъѣхала къ заставѣ королевская карета, въ которой ѣхали лица, переживавшія, въ данное время, столько горя, полныя такого чувства ненависти, волнуемыя такими страстями, и нѣкоторыя изъ нихъ дышавшія такой невинностью!

Во время дороги маленькій принцъ проголодался и попросилъ ѣсть. Королева посмотрѣла вокругъ; ничего не было легче, какъ достать кусокъ хлѣба для дофина, такъ какъ всякій человѣкъ изъ народа несъ по хлѣбу на своемъ штыкѣ. Она поискала глазами Жильбера. Но, какъ извѣстно, онъ послѣдовалъ за Каліостро.

Если бы Жильберъ былъ здѣсь, королева непремѣнно попросила-бы у него кусокъ хлѣба. Но она не хотѣла обращаться съ подобной просьбой ни къ кому изъ народа, который она ненавидѣла.

Ей оставалась только прижать ребенка къ своей груди и сказать ему со слезами:

— Дитя мое, у насъ нѣтъ хлѣба; подожди до вечера, вечеромъ, можетъ быть, у насъ онъ будетъ.

Дофинъ протянулъ свою ручку къ людямъ, которые несли хлѣбы на своихъ штыкахъ.

— У этихъ людей онъ есть, сказалъ онъ.

— Да, дитя мое, но это ихъ хлѣбъ, а не нашъ, они пришли за нимъ въ Версаль, потому что, по ихъ словамъ, въ Парижѣ они три дня не могли достать его.

— Три дня? воскликнулъ ребенокъ. — Они три дня ничего не ѣли, мама?

Обыкновенно, по требованію этикета, онъ называлъ свою мать Madame; но бѣдный малютка былъ голоденъ, какъ простое дитя бѣдняка, и назвалъ свою мать мамой.

— Да, ничего не ѣли, сынъ мой.

— Въ такомъ случаѣ, вздохнулъ мальчикъ, — они должны быть очень голодны!

И, переставъ жаловаться, онъ постарался уснуть.

Бѣдное королевское дитя должно было еще не разъ до своей смерти напрасно просить хлѣба!

У заставы снова остановились, на этотъ разъ не для отдыха, а для того, чтобы отпраздновать прибытіе пѣніемъ и пляскою.

Странная остановка, полная какой-то зловѣщей радости и не менѣе ужасная чѣмъ предыдущія!

Дѣйствительно, рыбныя торговки спрыгнули съ своихъ лошадей, т.-е. съ лошадей тѣлохранителей, подвязавъ къ сѣдельной лукѣ сабли и карабины; дамы и кавалеры съ рынка сошли съ своихъ пушекъ, которыя предстали теперь въ своей страшной наготѣ. Вокругъ королевской кареты образовался хороводъ, отдѣлившій ее и отъ національной гвардіи и отъ депутатовъ, — грозная эмблема того, что должно было случиться впослѣдствіи.

Хороводъ этотъ составился съ добрымъ намѣреніемъ, чтобы показать свою радость королевской семьѣ; всѣ плясали съ одушевленіемъ, съ пѣснями, криками, и визгомъ, при чемъ женщины обнимали мужчинъ, которые въ свою очередь заставляли скакать и прыгать женщинъ, какъ на кермессахъ Теньера.

Все это происходило при почти наступившей темнотѣ мрачнаго и дождливаго вечера, такъ что хороводъ, освѣщаемый лишь фитилями пушекъ и фейерверкомъ, принималъ фантастическій, какой-то адскій обликъ.

Послѣ длившихся полчаса криковъ, воплей, пѣнія, пляски по грязи, весь кортежъ возгласилъ громогласное ура: всѣ имѣвшіе ружья, мужчины, женщины, дѣти, выстрѣлили на воздухъ, не заботясь о пуляхъ, съ шумомъ падавшихъ въ лужи воды, точно тяжелый градъ.

Дофинъ и сестра его заплакали; они такъ испугались, что забыли о голодѣ.

Слѣдуя вдоль по набережнымъ, шествіе достигло площади городской Ратуши. Тамъ войско выстроилось въ каре, чтобы не пропустить въ Ратушу никого, кромѣ короля, королевской семьи и члѣновъ національнаго собранія.

Королева увидала Вебера, своего довѣреннаго лакея и молочнаго брата, пріѣхавшаго съ нею изъ Вѣны; онъ всѣми силами старался пробраться и войти за нею въ ратушу.

Она подозвала его. Веберъ подбѣжалъ.

Увидавъ въ Версалѣ, что національная гвардія играла главную роль въ этотъ день, Веберъ, желая быть полезнымъ королевѣ, одѣлся національнымъ гвардейцемъ и къ своему мундиру простого волонтера прибавилъ ордена офицера главнаго штаба. Главный конюшій королевы одолжилъ ему лошадь.

Чтобы не возбуждать подозрѣній, онъ во время дороги держался вдали, намѣреваясь, конечно, приблизиться къ королевѣ, если бы онъ понадобился ей.

Онъ сейчасъ же подбѣжалъ, какъ только королева узнала и позвала его.

— Зачѣмъ ты стараешься пробраться, Веберъ? спросила королева, сохранившая привычку говорить ему ты.

— Чтобы быть поближе къ вашему величеству, государыня.

— Въ ратушѣ ты мнѣ будешь совсѣмъ безполезенъ, Веберъ, тогда какъ можешь быть очень полезенъ въ другомъ мѣстѣ.

— Гдѣ же, государыня?

— Въ Тюльери, любезный Веберъ, въ Тюльери, гдѣ никто насъ не ждетъ, и гдѣ, если ты не позаботишься о насъ, мы не найдемъ ни одной постели, ни комнаты, ни куска хлѣба.

— А! проговорилъ король, — какая отличная идея явилась у насъ!

Королева говорила по-нѣмецки, а король, понимавшій нѣмецкій языкъ, но не говорившій на немъ, отвѣчалъ по-англійски.

Народъ тоже слышалъ, но ничего не понялъ. Иностранный языкъ, къ которому онъ имѣлъ инстинктивное отвращеніе, вызвалъ вокругъ кареты ропотъ, угрожавшій перейти въ ревъ, когда каре разступилось передъ королевской каретой и снова замкнулось за ней.

Бальи, одинъ изъ трехъ популярныхъ людей того времени, ожидалъ короля и королеву у подножія трона, для нихъ приготовленнаго: трона, дурно укрѣпленнаго, дурно сколоченнаго, трещавшаго подъ покрывавшимъ его бархатомъ, очень непрочнаго, наскоро возведеннаго трона.

Мэръ города Парижа сказалъ королевѣ при этомъ второмъ путешествіи почти то же, что и при первомъ.

Король отвѣтилъ:

— Я всегда пріѣзжаю въ мой добрый городъ Парижъ съ удовольствіемъ и довѣріемъ.

Король говорилъ тихо, слабымъ, едва слышнымъ отъ усталости и голода голосомъ. Бальи повторилъ его слова громко, чтобы всѣ могли ихъ слышать. Только умышленно или нѣтъ, онъ забылъ слова: и довѣріемъ.

Королева замѣтила это. Она рада была воспользоваться случаемъ, чтобы проявить накопившуюся въ ней горечь.

— Извините, г-нъ мэръ, сказала она настолько громко, чтобы окружавшіе ее не проронили ни одного ея слова, вы или плохо слышали, или у васъ плохая память.

— Что вамъ угодно, государыня? пробормоталъ Бальи, обращая на королеву свои глаза астронома, такъ хорошо видѣвшіе все, что было на небѣ и такъ плохо видѣвшіе то, что дѣлалось на землѣ.

Королева возразила:

— Король сказалъ, что всегда съ удовольствіемъ и довѣріемъ пріѣзжаетъ къ жителямъ своего добраго города Парижа. И такъ какъ можно сомнѣваться, что онъ пріѣзжаетъ съ удовольствіемъ, то, по крайней мѣрѣ, надо чтобы всѣ знали, что онъ пріѣзжаетъ съ довѣріемъ.

Съ этими словали она поднялась по тремъ ступенькамъ трона и сѣла рядомъ съ королемъ, чтобы слушать рѣчи избирателей.

Между тѣмъ Веберъ, передъ лошадью котораго разступалась толпа благодаря его мундиру офицера національной гвардіи, достигъ Тюльерійскаго дворца.

Тюльери, эта королевская резиденція, былъ когда-то построенъ Екатериной Медичи и очень короткое время служилъ ей мѣстомъ жительства потоми, онъ былъ покинуть Карломъ IX, Генрихомъ III, Людовикомъ XIII для Лувра, а Людовикомъ XIV, Людовикомъ XV, Людовикомъ XVI для Версаля, и уже долгое время былъ лишь отдѣленіемъ королевскихъ дворцовъ, гдѣ жили придворные, но куда никогда не заглядывали ни король, ни королева.

Веберъ осмотрѣлъ всѣ комнаты и, зная привычки короля и королевы, выбралъ покои, которые занимали графиня де-Ламаркъ и маршалы де-Ноайль и де-Муши.

Занятіе помѣщенія г-жи де-Ламарка, имѣло свою хорошую сторону: оно оказалось совсѣмъ готовымъ для принятія королевы, съ мебелью, бѣльемъ, занавѣсями и коврами, купленными Веберомъ.

Около десяти часовъ послышался стукъ кареты ихъ величествъ.

Все было готово. Веберъ побѣжалъ навстрѣчу своимъ августѣйшимъ господамъ и крикнулъ:

— Подавайте кушать королю.

Вошли король, королева, madame Royale, дофинъ, г-жа Елизавета и Андрэ.

Графъ Прованскій проѣхалъ въ Люксамбургскій дворецъ.

Король оглядывался съ тревогой; но, войдя въ гостиную, увидѣлъ въ полуоткрытую дверь, выходившую на галлерею, ужинъ, приготовленный въ концѣ этой галлереи.

Въ ту же минуту отворилась дверь, появился привратникъ и объявилъ:

— Кушать подано!

— О! что за расторопный человѣкъ этотъ Веберъ! радостно воскликнулъ король. — Государыня, вы ему скажете отъ меня, что я имъ очень доволенъ.

— Непремѣнно скажу, государь, проговорила королева.

И она вошла въ столовую со вздохомъ, служившимъ контрастомъ радостному восклицанію короля.

Тамъ были накрыты приборы для короля, королевы, madame Royale, дофина, г-жи Елизаветы. Не доставало только прибора для Андрэ.

Король былъ такъ голоденъ, что не замѣтилъ этого упущенія, въ которомъ, впрочемъ, но было ничего оскорбительнаго, такъ какъ оно согласовалось съ законами самаго строгаго этикета.

Но oтъ королевы ничто не ускользало, и она замѣтила это съ перваго взгляда.

— Король позволить графинѣ Шарни ужинать съ нами, не правда-ли, государь? спросила она.

— Конечно! воскликнулъ король, — сегодня мы обѣдаемъ въ своей семьѣ, а графиня принадлежитъ къ нашей семьѣ.

— Государь, спросила графиня, — ваше величество изволитъ приказывать мнѣ?

Король съ удивленіемъ посмотрѣлъ на нее.

— Нѣтъ, отвѣтилъ онъ, — я обращаюсь къ вамъ съ просьбой.

— Въ такомъ случаѣ, я вопрошу ваше величество извинить меня, я не голодна.

— Какъ! вы не голодны? воскликнулъ король, не понимавшій, чтобы можно было не чувствовать голода въ десять часовъ вечера, послѣ столь утомительнаго дня, когда завтракъ быль въ десять часовъ утра, да еще къ тому же всѣ завтракали такъ плохо.

— Нѣтъ, государь, сказала Андрэ.

— И я также, произнесла королева.

— И я, повторила г-жа Елизавета.

— О! это напрасно, возразилъ король; — отъ хорошаго состоянія желудка зависитъ состояніе всего тѣла и даже ума; на этотъ счетъ есть басня у Тита-Ливія, заимствованная Шекспиромъ и Лафонтеномъ, о которой я вамъ совѣтую подумать.

— Мы ее знаемъ, сказала королева. — Однажды, во время мятежа, старый Мененій сказалъ ее римскому народу. Въ тотъ день римскій народъ бунтовалъ, какъ сегодня французскій. Вы правы, государь, эта басня совершенно подходитъ къ нынѣшнимъ обстоятельствамъ.

— Ну что-же, проговорилъ король, подавая свою тарелку для второй порціи супа, — не убѣждаетъ-ли васъ, графиня, это историческое сходство?

— Нѣтъ, государь, — и къ стыду своему я должна признаться вашему величеству, что, при всемъ желаніи повиноваться вамъ, я никакъ не могу себя заставить.

— Напрасно, графиня, этотъ супъ превосходенъ! отчего до сихъ поръ мнѣ не подавали такого?

— Да оттого, государь, что у васъ новый поваръ графини де-Ламаркъ, покои которой мы заняли.

— Я удерживаю его на своей службѣ и желаю, чтобы онъ вошелъ въ составь моей прислуги… Этотъ Веберъ человѣкъ, поистинѣ, удивительный!

— Да, грустно прошептала королева, — какое несчастье, что его нельзя сдѣлать министромъ!

Король не слышалъ этихъ словъ или не пожелалъ разслышать. Вдругъ онъ замѣтилъ, что Андрэ, вся блѣдная, стоитъ, тогда какъ королева и г-жа Елизавета сидятъ за столомъ, хотя тоже ничего не ѣдятъ.

— Графиня, обратился онъ къ графинѣ Шарни, — если вы не голодны, то не станете отрицать, что вы устали; если вы отказываетесь отъ ѣды, то не откажетесь отъ сна? Государыня обратился онъ къ королевѣ, — отпустите, пожалуйста, графиню Шарни; за неимѣніемъ пищи, ей необходимъ сонъ.

Затѣмъ, онъ обратился къ прислугѣ.

— Надѣюсь, что не забыли приготовить постель и комнату для графини Шарни, если позабыли поставить приборъ?

— О! государь, сказала Андрэ, — какъ вы хотите, чтобы думали обо мнѣ въ такую сумятицу? Мнѣ. достаточно будетъ и кресла.

— Нѣтъ, нѣтъ, возразилъ король, — прошедшую ночь вы спали мало или совсѣмъ не спали; надо, чтобы вы хорошо выспались сегодня, такъ какъ королева нуждается не только въ своихъ собственныхъ силахъ, но и въ силахъ своихъ друзей.

Тѣмъ временемъ вернулся лакей, ходившій за справкой.

— I'. Веберъ, сказалъ онъ, — зная, какъ милостиво относится королева къ графинѣ Шарни, и надѣясь угодить желанію ея величества, оставилъ для графини комнату, примыкающую къ комнатѣ королевы.

Королева вздрогнула; она подумала, что если нашлась только одна комната для графини, то, слѣдовательно, она будетъ также и комнатой графа.

Андрэ замѣтила дрожь, пробѣжавшую по всему тѣлу королевы.

Ни одно изъ ощущеній одной изъ этихъ женщинъ не ускользнуло отъ замѣчанія другой.

— Я займу его только на эту ночь, сказала она. — Помѣщеніе ея величества слишкомъ тѣсно, чтобы я рѣшилась занять эту комнату и тѣмъ стѣснить государыню; въ верхнемъ этажѣ дворца вѣроятно найдется уголокъ для меня.

Королева пробормотала нѣсколько невнятныхъ словъ.

— Вы правы, графиня, сказалъ король, — завтра все это устроятъ и помѣстятъ васъ поудобнѣе.

Графиня почтительно поклонилась королю, королевѣ и г-жѣ Елизаветѣ и вышла вслѣдъ за лакеемъ.

Король съ минуту слѣдилъ за нею глазами.

— Что за очаровательное созданье эта женщина, проговорилъ онъ. — Какое счастье для графа Шарни, что онъ напалъ на подобную рѣдкость при дворѣ!

Королева прислонилась къ спинкѣ своего кресла, чтобы скрыть свою блѣдность не отъ короля, который-бы ея не замѣтилъ, но отъ г-жи Елизаветы, которую-бы она испугала.

Она была близка къ обмороку.

VI.
Четыре свѣчи.

Какъ только дѣти кончили ужинъ, королева попросила, у короля позволеніе пойти къ себѣ.

— Охотно отпускаю васъ, сказала, король, — вѣдь вы очень утомлены; но невѣроятно, чтобы вы не проголодались до завтра, а потому прикажите поставить себѣ что нибудь закусить.

Королева ничего не отвѣтила и вышла, уведя обоихъ дѣтей.

Король остался за столомъ оканчивать ужинъ. Г-жа Елизавета такъ любила своего брата, что даже вульгарность, иногда проявлявшаяся у Людовика XVI, нисколько не измѣняла ея преданности. Она осталась съ королемъ, чтобы оказывать ему разныя мелкія услуги, всегда ускользающія отъ вниманія самыхъ выдресированныхъ слугъ.

Придя въ свою комнату, королева вздохнула свободно; ни одной изъ ея женщинъ не было въ Парижѣ, такъ какъ она приказала имъ оставаться въ Версалѣ до полученія послѣдующихъ распоряженій.

Она принялась разыскивать диванъ или большое кресло для себя, разсчитывая положить обоихъ дѣтей на свою кровать.

Маленькій дофинъ уже спалъ; бѣдный малютка только успѣлъ утолить свой голодъ, какъ сонъ охватилъ его.

Госпожа Royale не спала и, еслибы понадобилось, то не заснула-бы всю ночь: въ ней было много чертъ характера ея матери.

Усадивъ маленькаго принца въ кресло, г-жа Royale и королева стали осматриваться, какъ-бы имъ устроиться поудобнѣе.

Прежде всего королева подошла къ одной двери: она уже хотѣла отворить ее, когда услыхала легкій шумъ. Она прислушалась: до ней долетѣлъ вздохъ; она нагнулась къ замочной скважинѣ и увидала Андрэ, стоявшую на колѣняхъ на низкомъ стулѣ и молившуюся.

Она отошла на цыпочкахъ, не сводя съ двери взгляда, въ которомъ можно было прочесть выраженіе скорби.

Противъ этой двери была другая. Королева отворила ее и очутилась въ натопленной комнатѣ, освѣщенной ночникомъ, при свѣтѣ котораго она съ радостью увидала двѣ чистыя, бѣлыя кровати.

Нѣсколько слезинокъ скатилось съ ея сухихъ и воспаленныхъ вѣкъ, и это нѣсколько облегчило ея наболѣвшее сердце,

— О! Веберъ, Веберъ, прошептала она, — королева сказала королю, что очень жалѣетъ, что тебя нельзя сдѣлать министромъ, но мать говорить тебѣ, что ты заслуживаешь большаго!

Такъ какъ маленькій дофинъ уже спалъ, то она хотѣла прежде всего уложить г-жу Royale. Но та, при всемъ своемъ почтеніи къ матери, попросила у нея позволенія помочь ей раздѣться, чтобы дать ей возможность самой скорѣе улечься.

Королева грустно улыбнулась; ея дочь думала, что она могла заснуть послѣ ночи, полной смертельныхъ тревогъ, послѣ дня, полнаго униженій! Она рѣшила оставить ее въ этомъ пріятномъ заблужденіи.

Онѣ обѣ принялись укладывать дофина. Потомъ, г-жа Royale, по своей привычкѣ, опустилась на колѣни у своей кровати и начала молиться. Королева ждала.

— Мнѣ кажется, что сегодня ты молишься гораздо дольше, чѣмъ обыкновенно, Тереза? сказала королева.

— Да, потому что мой братъ уснулъ, позабывъ помолиться, бѣдный малютка! онъ всегда молится за васъ и за короля, и я повторила его молитву послѣ моей, чтобы Господь непремѣнно исполнилъ наши просьбы.

Королева обняла юную принцессу и крѣпко прижала ее къ своему сердцу. Слезы, уже вызванныя за минуту передъ тѣмъ трогательной заботливостью добраго Вебера, теперь снова хлынули изъ ея глазъ обильнымъ ручьемъ; то были грустныя, но лишенныя горечи слезы.

Она не отходила отъ кровати г-жи Royale и неподвижно стояла возлѣ, какъ свѣтлый геній материнства, пока не увидала, что глаза, принцессы закрылись, и пока рука ея, нѣжно сжимавшая руку матери, не выпустила ея.

Она тихонько сложила руки своей дочери, прикрыла ихъ одѣяломъ, чтобы она не продрогла, если въ комнатѣ ночью станетъ холодно, нѣжно и осторожно поцѣловала лобъ будущей мученицы и ушла въ свою комнату.

Эта комната освѣщалась канделябромъ съ четырьмя свѣчами. Канделябръ стоялъ на столѣ, покрытомъ красной скатертью.

Королева сѣла къ этому столу, опустила голову на руки, уставивъ глаза въ одну точку и ничего не видя, кромѣ этой красной скатерти.

Раза два или три она машинально встряхивала головой отъ этого кроваваго отблеска; ей казалось, что глаза ея наполняются кровью; въ вискахъ у нея стучало отъ лихорадки, и въ ушахъ стоялъ звонъ.

Потомъ, вся ея жизнь представилась ей, точно въ туманѣ.

Она вспомнила, чти родилась 2 ноября 1755 г., въ день землетрясенія въ Лиссабонѣ, погубившаго болѣе пятидесяти тысячъ человѣкъ и разрушившаго двѣсти церквей.

Она вспомнила, что въ ея первой спальнѣ въ Страсбургѣ коверъ изображалъ избіеніе младенцевъ, и ночью, при мерцающей въ свѣтѣ ночника ей мерещилось, что кровь текла изъ ранъ бѣдныхъ малютокъ, между тѣмъ какъ лица убійцъ принимали такое страшное выраженіе, что она, въ ужасѣ, позвала къ себѣ на помощь и приказала съ зарей уѣзжать изъ этого города, который оставилъ ей такое ужасное воспоминаніе о первой ночи, проведенной ею во Франціи.

Она вспоминала, что, продолжая свои путь къ Парижу она остановилась въ домѣ барона де-Гавернеи; тамъ, она въ первый разъ встрѣтила мошенника Каліостро, имѣвшаго впослѣдствіи, во время процесса ожерелья, такое ужасное вліяніе на ея судьбу, и, во время этой остановки, — такъ живо сохранившейся въ ея памяти, точно будтобы все это случилось наканунѣ, хотя съ тѣхь поръ прошло двадцать лѣтъ, — онъ, по ея настойчивой просьбѣ, показалъ ей и графинѣ нѣчто чудовищное, какую-то машину для казни, ужасную и неизвѣстную, и у подножія этой машины голову, лежащую отдѣльно отъ туловища, и голова эта была ея собственная!

Она вспомнила, что, когда г-жа Лебренъ писала съ нея портретъ, гдѣ она изображена молодой, прекрасной и еще счастливой женщиной, то, конечно, нечаянно, — ужасное предзнаменованіе! — придала ей ту же позу, въ какой изображена на портретѣ Генріетта французская, жена Карла I англійскаго и дочь Генриха IV и Маріи Медичи.

Она вспомнила, что, когда она въ первый разъ пріѣхала въ Версаль и, выйдя изъ кареты, едва успѣла ступить на мраморный дворъ, разразилась такая страшная гроза, съ такой ослѣпительной молніей и оглушительными ударами грома, что маршалъ. Ришелье, котораго было не легко испугать, покачалъ головой и сказалъ: «Дурное предзнаменованіе!»

Она вспоминала все это, смотря на клубившійся передъ нею красноватый паръ который, какъ ей казалось, все сгущался.

Въ комнатѣ потемнѣло такъ замѣтно, что королева подняла глаза на канделябръ и увидала, что, безъ всякой причины, одна изъ свѣчей только что потухла.

Она вздрогнула, свѣча еще дымилась, и ничто не объясняло, отчего-бы она могла потухнуть.

Въ то время, какъ она съ удивленіемъ смотрѣла на канделябръ, ей показалось, что сосѣдняя съ потухшей свѣчей медленно блѣднѣетъ и, мало по малу, ея пламя изъ бѣлаго превращается въ красное, изъ краснаго въ синеватое, погомъ оно сдѣлалось тоньше и длиннѣе, точно собиралось улетѣть; наконецъ, оно закачалось, какъ-бы отъ невидимаго дуновенія, и потухло.

Королева дикимъ взглядомъ смотрѣла на агонію этой свѣчи; грудь ея все болѣе сжималась, вытянутыя руки все приближались къ канделябру по мѣрѣ того, какъ тухла свѣчка. Наконецъ, когда она потухла, королева закрыла глаза, опрокинулась на спинку кресла и приложила руки ко лбу, покрытому потомъ..

Такъ она просидѣла минутъ, десять и, открывъ глаза, съ ужасомъ увидала, что пламя третьей свѣчи тоже начинаетъ измѣняться.

Марія Антуанета сначала подумала, что это сонъ, или тяжелая галлюцинація. Она попробовала встать, но ей показалось, что она прикована къ воему креслу. Она попробовала позвать г-жу Royale, которую десять минутъ тому назадъ не согласилась бы разбудить даже за вторую корону; но голосъ, не повиновался ей, она попробовала повернуть голову, но голова ея оставалась неподвижной, точно эта третьи потухающая свѣча приковала къ себѣ и ея взглядъ и ея дыханіе. Наконецъ., какъ и вторая, эта свѣча тоже измѣнила свой цвѣтъ, поблѣднѣла, вытянулась, покачнулась справа налѣво, потомъ, слѣва направо, и потухла.

Тогда ужасъ, заставилъ королеву сдѣлать послѣднее усиліе, и она почувствовала, что даръ слова возвращается къ ней; съ его помощью, она захотѣла вернуть себѣ мужество.

— Меня не тревожить то, что случилось съ тремя свѣчами, сказала она громко; — но если четвертая потухнетъ, какъ три остальные, о! горе! горе мнѣ!

Вдругъ, безъ всѣхъ, тѣхъ подготовленій, черезъ какія прошли другія свѣчи, безъ измѣненія въ цвѣтѣ, безъ удлиненія и покачиванія, четвертая свѣча потухла, точно крыло смерти мимоходомъ, коснулось ея.

Королева страшно вскрикнула, встала, зашаталась, протянула руки и упала въ обморокъ.

На стукъ паденія ея тѣла на паркетъ, отворилась дверь въ комнату Андрэ, и графиня показалась на порогѣ въ своемъ бѣломъ, пенюарѣ, бѣлая и безмолвная, какъ тѣнь.

Она остановилась на секунду; ей показалось, что среди этой тьмы виднѣется что-то въ родѣ пара; она прислушалась, и ей послышалось въ воздухѣ, колыханіе складокъ, савана.

Потомъ, опустивъ глаза, она увидала, королеву, распростертую на полу въ глубокомъ обморокѣ.

Она сдѣлала шагъ назадъ, точно ея первымъ побужденіемъ было удалиться; но сейчасъ-же, она сдѣлала усиліе надъ собою, и не произнеся ни слова, подняла королеву съ силой, какой ни кто не подозрѣвалъ въ ней, и отнесла ее въ ея постель при слабомъ свѣтѣ двухъ, свѣчей, горѣвшихъ въ ея комнатѣ и черезъ открытую дверь освѣщавшихъ и комнату королевы.

Потомъ, вынувъ, изъ кармана флаконъ съ солями, она поднесла его къ ноздрямъ Маріи-Антуанеты.

Обморокъ королевы былъ такъ глубокъ, что несмотря на соли, прошло десять минутъ, прежде чѣмъ она слабо вздохнула.

При этомъ вздохѣ, возвѣщавшемъ возвращеніе королевы къ жизни, Андрэ опять почувствовала желаніе уйти; но, какъ и въ первый разъ, ее удержало сознаніе долга, которое было очень сильно у нея.

Она ограничилась тѣмъ, что вынула свою руку изъ подъ головы Маріи-Антуанеты, и отняла отъ ея носа флаконъ съ солями. Но голова королевы тотчасъ-же упала на подушку, и Марія-Антуанега погрузилась въ еще болѣе глубокій обморокъ.

Андрэ, оставаясь но прежнему холодной и безстрастной, снова приподняла ее и во второй разъ, поднесла къ ея носу флаконъ съ солями, произведшій свое дѣйствіе.

Легкая дрожь пробѣжала по всему тѣлу королевы, она вздохнула, глаза ея открылись; она собралась съ мыслями, вспомнила ужасное предзнаменованіе и, увидя подлѣ себя женщину, обхватила ея шею руками и закричала:

— О! защитите меня! спасите меня!

— Ваше величество, вы не нуждаетесь въ защитѣ, вѣдь вы окружены друзьями, отвѣтила Андрэ, — и мнѣ кажется, вашъ обморокъ совсѣмъ прошелъ.

— Графиня Шарни! воскликнула королева, выпуская Андрэ, которую продолжала держать въ объятіяхъ и подъ первымъ впечатлѣніемъ почти отталкивая ее.

Ни этотъ порывъ, ни чувство, его вызвавшее, не ускользнули отъ Андрэ. Однако, она осталась спокойной и безстрастной.

Отступивъ на шагъ, она спросила:

— Ваше величество прикажете мнѣ помочь вамъ раздѣться?

— Нѣтъ, благодарю, графиня; я сама раздѣнусь, — отвѣтила королева измѣнившимся голосомъ, вы нуждаетесь въ снѣ. <испорчено> къ себѣ, государыня, не для того <испорчено>, но чтобы охранять сонъ вашего <испорчено>.

Послѣ почтительнаго поклона королевѣ, она <испорчено>ими и торжественными шагами <испорчено>, если бы только статуи могли ходить.

VII.
Дорога въ Парижъ.

Въ тотъ самый вечеръ, когда произошли только что разсказанныя нами событія, не менѣе важное событіе произвело переполохъ въ колежѣ аббата Вартье.

Себастьянъ Жильберъ исчезъ около шести часовъ вечера, и въ полночь еще не былъ найденъ, несмотря на самые тщательные поиски аббата Вартье и его сестры, мадемуазель Александры Вартье.

Всѣхъ раскрашивали о немъ, но никто ничего не зналъ. Только одной теткѣ Анжеликѣ показалось, что, выходя изъ церкви около восьми часовъ, вечера, она видѣла, какъ онъ пробѣжалъ въ маленькую улицу между церковью и тюрьмой, по направленію къ парку.

Это свѣдѣніе не только не успокоило аббата Вартье, но только увеличило его безпокойство. Ему были извѣстны странныя галлюцинацііи Себастьяна, когда ему показывалась женщина, — которую онъ называлъ своей матерью; не разъ во время прогулокъ аббатъ слѣдилъ <испорчено> за мальчикомъ и, когда видѣлъ, что <испорчено> углубляется въ лѣсъ, онъ <испорчено> за нимъ лучшихъ ходоковъ изъ своихъ <испорчено>.

Тѣ всегда находили Себастьяна <испорчено> почти въ обморокѣ, прислонившимся къ какому-нибудь дереву, или лежащимъ на мху, зеленомъ коврѣ тѣхъ великолѣпныхъ лѣсовъ.

Подобныя галлюцинаціи никогда не случались вечеромъ, и по ночамъ никогда не приходилось бѣгать за Себастьяномъ.

Тетка Анжелика не ошиблась: дѣйствительно, тотъ, кого она видѣла бѣгущимъ со всѣхъ ногъ къ той части парка, что зовутъ партеромъ, былъ Себастьянъ Жильберъ.

Оттуда онъ побѣжалъ прямо въ Герамонъ. Не трудно догадаться, что въ этой деревнѣ онъ искалъ Питу.

Къ несчастью, Питу выходилъ съ одной стороны деревни, когда Себастьянъ входилъ съ другой.

Жильберъ прямо пошелъ къ хижинѣ Питу и нашелъ дверь ея открытой. Питу жилъ такъ просто, что не считалъ нужнымъ держать свою дверь на запорѣ, былъ ли онъ дома или нѣтъ. Впрочемъ, если бы онъ даже имѣлъ привычку запирать дверь, въ этотъ вечеръ онъ былъ такъ <испорчено>, что непремѣнно забылъ бы объ этой предосторожности.

<испорчено> было извѣстно помѣщеніе Питу, какъ свое собственное. Онъ отыскалъ трутъ и огниво, зажегъ свѣчу и сталь ждать. Но Себастіанъ былъ слишкомъ взволнованъ, чтобы ждать спокойно, въ особенности, ждать долго. Онъ ходилъ отъ камина къ двери, отъ двери до угла улицы; оттуда, не видя Питу, онъ спѣшилъ къ дому, чтобы удостовѣриться, не вернулся ли онъ въ его отсутствіе.

Наконецъ, видя, что время уходитъ, онъ сѣлъ къ столу, гдѣ нашелъ перо, чернила и бумагу. На первой страницѣ этой бумаги были написаны имена, фамиліи и возрастъ тридцати трехъ солдатъ гараманской національной гвардіи, служившей подъ начальствомъ Питу.

Себастьяна, осторожно снялъ этотъ первый листъ и написалъ на второмъ:

"Дорогой Питу,

"Я приходилъ, чтобы сказать тебѣ, что недѣлю тому назадъ я слышалъ разговоръ между аббатомъ Вартье и викаріемъ Виллерь-Коттрэ. Оказывается, что аббатъ Вартье въ сношеніяхъ съ парижскими аристократами; онъ говорилъ викарію, что въ Версалѣ готовится контръ-революція.

"Это относилось къ тому, что мы потомъ узнали о королевѣ, которая надѣла черную кокарду и топтала трехцвѣтную.

"Эта угроза контръ-революціей и то, что мы узнали о событіяхъ, послѣдовавшихъ за банкетомъ, меня сильно встревожило за отца, врага аристократовъ, какъ ты хорошо знаешь, но сегодня вечеромъ, мой милый Питу, было гораздо хуже.

"Оказывается, что народъ пошелъ на Версаль; много было убито и между ними Жоржъ де Шарни. Аббатъ Вартье прибавилъ: — Будемъ говорить тише, чтобы не встревожить маленькаго Жильбера! его отецъ тоже поѣхалъ въ Версаль и могъ быть убитъ, какъ другіе.

"Ты понимаешь, мой милый Питу, что я не могъ больше слушать. Я тихонько выскользнулъ изъ своего уголка, чтобы никто меня не слыхалъ, вышелъ въ садъ, очутился на площади Замка и побѣжалъ къ тебѣ, чтобы попросить тебя отвести меня въ Парижъ, что ты непремѣнно исполнилъ бы, еслибы быль здѣсь.

"Но, такъ какъ тебя нѣтъ, и такъ какъ ты можешь запоздать, потому что навѣрное разставляешь силки въ лѣсу Валлеръ-Коттрэ, и вернешься поэтому только на зарѣ, то моя тревога слишкомъ велика, чтобы я сталъ ждать тебя такъ долго.

"Я отправляюсь одинъ; будь покоенъ, я знаю дорогу. Къ тому же, у меня осталось еще два луидора изъ тѣхъ денегъ, что далъ мнѣ отецъ, и я возьму мѣсто въ первой каретѣ, какую встрѣчу на дорогѣ.

P. S. Письмо вышло очень длиннымъ, во первыхъ, оттого, что я хотѣлъ объяснить тебѣ причину моего отъѣзда, а затѣмъ оттого, что я все надѣялся, что ты вернешься прежде, чѣмъ я его кончу.

"Оно кончено, ты не вернулся, я ухожу! Прощай, или, скорѣе, до свиданья; если ничего не случилось съ отцомъ, и ему не угрожаетъ никакая опасность, я возвращусь. Въ противномъ случаѣ, я буду настоятельно просить его оставить меня съ нимъ.

«Успокой аббата Вартье насчетъ моего отъѣзда; но успокой его только завтра, чтобы оказалось слишкомъ поздно бѣжать за мною.

„Ну, такъ какъ ты не возвращаешься, я ухожу. Прощай, или, скорѣе, до свиданья“.

Написавъ письмо, Себастьянъ, хорошо зная разсчетливость своего друга Питу, потушилъ свѣчу, заперъ дверь и ушелъ.

Нельзя отрицать, что Себастьянъ Жильберъ былъ взволнованъ, предпринимая ночью такое длинное путешествіе; но это волненіе происходило совсѣмъ не отъ страха: онъ просто сознавалъ, что поступая такъ онъ выказываетъ неповиновеніе волѣ своего отца, но въ тоже время даетъ ему доказательство сильной сыновней любви; а подобное ослушаніе должно быть прощено всякимъ отцомъ.

Къ тому же, Себастьянъ успѣлъ вырости съ тѣхъ поръ, какъ мы имъ занимаемся. Немного блѣдный, немного хрупкій, онъ былъ нѣсколько нервенъ для своего возраста, такъ какъ вскорѣ ему должно было исполниться пятнадцать лѣтъ. Нѣтъ ничего удивительнаго, что въ эти годы, съ такимъ темпераментомъ, какимъ былъ одаренъ Себастьянъ, тѣмъ болѣе, что то былъ сынъ Жильбера и Андрэ, онъ былъ почти взрослымъ мужчиной.

Онъ почти бѣжалъ по проселкамъ, пока у Восьена не вышелъ на большую дорогу; тутъ онъ пошелъ тише, чувствуя себя гораздо спокойнѣе.

Онъ бодро подвигался впередъ до перекрестка двухъ дорогъ: на Парижъ и на Креспи. Тутъ ему пришлось остановиться, такъ какъ онъ не зналъ, идти ли ему на право или на лѣво? Обѣ дороги были обсажены деревьями, обѣ одинаково вымощены. По близости не было никого, кто-бы могъ направить Себастьяна.

Онъ остановился въ нерѣшимости и, наконецъ, усѣлся, чтобы отдохнуть и подумать о томъ, что ему предпринять. Вдругъ онъ услыхалъ приближавшійся галопъ одной или двухъ лошадей. Онъ приподнялся и сталъ прислушиваться.

Онъ не ошибся; стукъ лошадиныхъ копытъ становился все явственнѣе. Онъ рѣшился остановить всадниковъ и справиться у нихъ о дорогѣ.

Вскорѣ онъ увидалъ ихъ облики во тьмѣ, между тѣмъ, какъ изъ подъ подковъ ихъ лошадей сыпались многочисленныя искры.

Онъ вышелъ на дорогу и ждалъ.

Кавалькада состояла изъ двухъ людей, изъ которыхъ одинъ ѣхалъ шага на три впереди другаго.

Себастьянъ основательно подумалъ, что первый былъ господинъ, а второй его слуга. И онъ подошелъ къ первому.

Тотъ, вдругъ увидя передъ собою человѣка, думалъ, что попалъ въ засаду, и схватился за свои пистолеты. Себастьянъ замѣтилъ это.

— Сударь, сказалъ онъ, — я не грабитель; я мальчикъ, котораго послѣднія событія въ Версалѣ призываютъ въ Парижъ, чтобы отыскать отца; я не знаю, какую изъ этихъ двухъ дорогъ долженъ я взять; укажите мнѣ ту, что ведетъ въ Парижъ, и вы мнѣ окажете большую услугу.

Изящество выраженій Себастьяна, юношескій голосъ, показавшійся всаднику знакомымъ, заставили его остановить свою лошадь, не смотри на то, что онъ очень спѣшилъ.

— Дитя мое, привѣтливо спросилъ онъ, — кто вы и какъ очутились на большой дорогѣ въ такой поздній часъ?

— Вѣдь я не спрашиваю, кто вы, сударь… Я у васъ спрашиваю о дорогѣ, чтобы узнать, живъ ли мой отецъ, или нѣтъ.

Въ этомъ почти дѣтскомъ голосѣ, слышалась твердость, поразившая всадника.

— Другъ мой, парижская дорога та, по которой мы ѣдемъ; я плохо знаю ее, такъ какъ былъ въ Парижѣ всего два раза, но все-таки увѣренъ, что эта дорога вѣрная.

Себастьянъ поблагодарилъ и отошелъ. Лошади нуждались въ отдыхѣ, всадникъ, очевидно господинъ, поѣхалъ далѣе почти шагомъ.

Его лакей послѣдовалъ за нимъ.

— Господинъ виконтъ узналъ этого мальчика? спросилъ онъ.

— Нѣтъ; однако, мнѣ кажется…

— Какъ, г-нъ виконтъ не узналъ молодого Себастьяна Жильбера, изъ пансіона аббата Вартье?

— Себастьяна Жильберъ?

— Конечно, онъ еще приходилъ на ферму къ м-ль Катеринѣ съ долговязымъ Питу.

— Да, да, ты правъ.

Онъ остановила, свою лошадь и обернулся.

— Это вы, Себастьянъ? спросилъ онъ.

— Да, г-нъ Изидоръ, отвѣтилъ мальчикъ, отлично узнавшій всадника.

— Въ такомъ случаѣ, подойдите сюда, мой молодой другъ, и скажите, какимъ образомъ я вижу васъ одного, на этой дорогѣ и въ такое время?

— Я вамъ сказалъ, г-нъ Изидоръ, что я иду въ Парижъ узнать, не убитъ ли мой отецъ, живъ ли онъ еще.

— Увы! мое бѣдное дитя, проговорилъ Изидоръ съ глубокой грустью, — по той же причинѣ и я ѣду въ Парижъ; только я уже не сомнѣваюсь!

— Да, я знаю… вашъ брать?..

— Одинъ изъ моихъ братьевъ… мой брать Жоржъ быль убить вчера утромъ въ Версалѣ.

— Ахъ! г-нъ де-Шарни!..

Себастьянъ бросился къ Изидору, протягивая ему обѣ руки.

Изидоръ взялъ ихъ и пожалъ.

— Послушайте, дитя мое, такъ какъ судьба наша одинакова, то намъ не надо разлучаться, вѣроятно вы, какъ и я, очень торопитесь въ Парижъ.

— О! да!

— Вы не можете идти пѣшкомъ.

— Я бы готовъ идти, но это очень долго; поэтому, я разсчитываю завтра взять мѣсто въ первой каретѣ, какую я встрѣчу по дорогѣ, если она будетъ ѣхать по одному направленію со мною, и пріѣхать въ ней какъ можно ближе къ Парижу.

— А если вы не встрѣтите?..

— Пойду пѣшкомъ!

— Вы сдѣлаете гораздо лучше, дитя мое, если сядете позади моего лакея.

Себастьянъ отнялъ свои руки отъ Изидора.

— Благодарю васъ, виконтъ, сказалъ онъ.

Въ словахъ этихъ прозвучала такая выразительная нотка, что Изидоръ понялъ, какъ онъ оскорбилъ мальчика, предложивъ ему сѣсть позади его лакея.

— Или еще лучше садитесь вмѣсто него; онъ догонитъ насъ въ Парижѣ. Ему стоить только справиться въ Тюльери, и онъ узнаетъ, гдѣ я.

— Еще разъ, благодарю васъ, г-нъ Изидорь, проговорилъ Себастьянъ мягче, такъ какъ онъ оцѣнилъ деликатность этого новаго предложенія; — благодарю, я не хочу васъ лишать его услугъ.

Имъ оставалось только сговориться, прелиминаріи мира были сдѣланы.

— Знаете, Себастьянъ, всего лучше будетъ, если вы сядете со мною. Вотъ и заря восходитъ, въ десять часовъ утра мы будемъ въ Деммартенѣ, т. е. на половинѣ дороги; мы оставимъ обѣихъ лошадей подъ надзоромъ Баптиста, и возьмемъ почтовую карету, которая привезетъ насъ въ Парижъ: я и прежде разсчитывалъ сдѣлать такъ, значитъ вы нисколько не измѣните моихъ намѣреній.

— Въ самомъ дѣлѣ, г-нъ Изидоръ?

— Честное слово!

— Въ такомъ случаѣ съ большимъ удовольствіемъ, проговорилъ нерѣшительно мальчики, которому повидимому страстно хотѣлось воспользоваться этимъ предложеніемъ.

— Сойди съ лошади, Баптистъ, и помоги сѣсть г-ну Себастьяну.

— Благодарю, это безполезно, сказалъ Себастьянъ и легко прыгнулъ на лошадь позади Изидора.

Трое мужчинъ и двѣ лошади поскакали въ галопъ и вскорѣ скрылись за холмомъ Гондревиля.

VIII.
Явленіе.

Три всадника продолжали свой путь до Даммартена, куда они пріѣхали около десяти часовъ.

Имъ всѣмъ было необходимо подкрѣпить свои силы; кромѣ того, надо было достать карету и почтовыхъ лошадей.

Въ то время, какъ подавали завтракъ Исидору и Себастьяну, — которые не обмѣнялись ни однимъ словомъ, такъ какъ Себастьянъ былъ полонъ тревоги, а Изидоръ грусти, Баптистъ ухаживалъ за лошадьми своего господина и хлопоталъ объ экипажѣ и почтовыхъ лошадяхъ.

Въ полдень завтракъ былъ конченъ, и экипажъ ожидалъ у дверей.

До сихъ поръ Изидоръ ѣздилъ всегда на почтовыхъ въ своей собственной каретѣ и потому не зналъ, что, путешествуя въ наемной почтовой каретѣ., приходится мѣнять экипажъ на каждой станціи.

Поэтому, вслѣдствіе неизбѣжныхъ задержекъ, путешественники, выѣхавъ изъ Даммартена въ полдень, пріѣхали къ заставѣ только въ половинѣ пятаго, а къ воротамъ Тюльери въ пять часовъ вечера.

Тамъ имъ пришлось назвать себя: въ это смутное время, Лафайетъ отвѣчалъ передъ національннымъ собраніемъ за особу короля, поэтому онъ занялъ, всѣ посты и добросовѣстно охранялъ его величество.

Однако, едва Шарни назвалъ себя, едва онъ сослался на имя своего брата, какъ затрудненія исчезли; Изидора и Себастьяна провели на дворъ швейцарцевъ, откуда они прошли на средній дворъ.

Себастьянъ хотѣла, немедленно ѣхать въ улицу Сентъ-Онорэ, гдѣ жилъ его отецъ. Но Изидоръ замѣтилъ ему, что, такъ какъ докторъ Жильберъ врачъ короля, то у короля можно всего лучше узнать, что съ нимъ случилось.

Себастьянъ, мальчикъ очень разсудительный, согласился съ этимъ и пошелъ вслѣдъ за Изидоромъ.

Хотя Тюльерійскій дворецъ былъ занять только наканунѣ, но въ немъ уже успѣли установить нѣкоторый этикетъ. Изидора повели по главной лѣстницѣ, и привратникъ просилъ его подождать въ большой комнатѣ, обтянутой зеленой матеріей и слабо освѣщенной двумя канделябрами.

Весь остальной дворецъ былъ погруженъ въ полумракъ: такъ какъ до сихъ поръ въ немъ жили частныя лица, то никто не заботился объ яркомъ освѣщеніи, котораго требуетъ пышность королевской обстановки.

Привратникъ долженъ быль справиться и о графѣ, и о докторѣ Жильберѣ.

Мальчикъ усѣлся на диванъ; Изидоръ ходили взадъ и впередъ.

Черезъ десять минутъ привратникъ вернулся. Графъ Шарни былъ у королевы.

Что касается доктора Жильбера, то съ нимъ ничего не случилось; полагаютъ, даже, что онъ теперь у короля, потому что король, по словами его дежурнаго лакея, заперся съ своимъ докторомъ.

Но у короля было четыре доктора, поэтому въ точности неизвѣстно, г-нъ ли Жильберъ находился у его величества. Если у него былъ онъ, то, при выходѣ, его предупредятъ, что его ожидаютъ въ переднихъ комнатахъ королевы.

Себастьянъ вздохнулъ свободно; значитъ, ему нечего бояться, его отецъ живъ и здоровъ.

Онъ подошелъ къ Изидору, чтобы поблагодарить его за то, что онъ его привезъ. Изидоръ со слезами обнялъ его.

При мысли, что Себастьянъ нашелъ отца, ему показался еще дороже брать, котораго онъ потерялъ и уже никогда больше не увидитъ.

Въ эту минуту отворилась дверь:

— Виконтъ де-Шарни? спросилъ привратникъ.

— Это я, отвѣтилъ Изидоръ.

— Г-на виконта просятъ къ королевѣ.

— Вы меня подождете, Себастьянъ, не правда-ли, если только самъ докторъ Жильберъ не пришлетъ за вами?.. Подумайте, что я отвѣчаю за васъ вашему отцу.

— Я подожду васъ, г-нъ Изидоръ, а пока, еще разъ примите мою глубокую благодарность.

Изидоръ пошелъ за привратникомъ, и дверь затворилась.

Себастьянъ опять усѣлся на диванъ.

Онъ совсѣмъ успокоился насчетъ отца, но тревожился и за себя, будучи вполнѣ увѣренъ, что докторъ проститъ его; поэтому, мысли его перенеслись на аббата Вартье, на Питу и въ безпокойство, какое должно причинить одному его бѣгство, а другому его письмо.

Онъ не понималъ какимъ образомъ, при всѣхъ многочисленныхъ задержкахъ на ихъ пути, этотъ скороходъ Питу не догналъ ихъ.

И, думая о Питу, онъ естественно сталъ думать о рамкѣ, его постоянно окружавшей, т. е. о высокихъ деревьяхъ, большихъ тѣнистыхъ дорогахъ, потомъ вспомнилъ странныя видѣнія, иногда являвшіяся ему подъ высокими деревьями, подъ ихъ густыми зелеными шатрами.

Онъ думалъ о той женщинѣ, которую онъ столько разъ видѣлъ во снѣ и только одинъ разъ на яву, когда гулялъ въ лѣсахъ Сатори, гдѣ эта женщина появилась и исчезла, какъ облако, унесенная парой прекрасныхъ лошадей, запряженныхъ въ великолѣпную коляску.

Онъ вспомнилъ, какое глубокое волненіе всегда вызывалъ въ немъ ея видъ и въ полуснѣ тихо прошепталъ:

— Мама! мама! мама!

Вдругъ отворилась дверь, закрывшаяся за Изидоромъ де-Шарни, на этотъ разъ въ ней появилась женщина.

Случайно, глаза мальчика были устремлены въ эту дверь въ минуту этого явленія. Оно такъ гармонировало съ чѣмъ, что происходило въ его мысляхъ, чтоонъ вздрогнулъ, увидавъ, что его сонъ облекся въ живой образъ.

Но онъ задрожалъ еще болѣе, когда въ этой женщинѣ узналъ вмѣстѣ и призракъ, и живое существо.

Онъ вскочилъ, съ широко раскрытыми глазами и полуоткрытымъ ртомъ. Но изъ его стѣсненной груди не вылетѣло ни звука.

Женщина прошла мимо величественно, гордо, пренебрежительно, не удостоивъ его своимъ вниманіемъ.

Несмотря на все свое внѣшнее спокойствіе, эта блѣдная женщина съ темными бровями, должна была находиться въ сильномъ нервномъ разстройствѣ, что было замѣтно по ея затрудненному, свистящему дыханію. Она прошла черезъ всю комнату и въ противоположную дверь вышла въ корридоръ.

Себастьянъ понялъ, что опять потеряетъ ее, если не поспѣшитъ. Онъ растерянно посмотрѣлъ кругомъ, какъ-бы желая удостовѣриться въ дѣйствительности ея появленія, и бросился за нею, прежде чѣмъ ея шелковое платье исчезло за поворотомъ корридора.

Но она, услыхавъ за собою шаги, пошла скорѣе, точно опасаясь преслѣдованія. Себастьянъ старался не отставать отъ нея; корридоръ былъ темный и мальчикъ боялся, какъ-бы дорогое видѣніе не исчезло и на этотъ разъ.

Она, слыша, все приближающіеся шаги, обернулась и пошла еще скорѣе.

Себастьянъ слабо вскрикнулъ отъ радости: это она, она!

Женщина, съ своей стороны, видя, что мальчикъ идетъ вслѣдъ за нею съ протянутыми руками, никакъ не могла понять причины такого преслѣдованія и, дойдя до лѣстницы, стала поспѣшно спускаться.

Едва она спустилась съ одного этажа, какъ Себастьянъ, въ свою очередь, показался на концѣ корридора.

— Сударыня! сударыня! закричалъ онъ.

Этотъ голосъ вызвалъ странное ощущеніе во всемъ существѣ молодой женщины: сердце ея забилось болѣзненно и вмѣстѣ сладко, а по всему тѣлу ея пробѣжала дрожь.

Однако, еще не понимая ни этого призыва, ни своего волненія, она ускорила шаги и почти побѣжала. Но ей уже не удалось ускользнуть отъ мальчика, они дошли до конца лѣстницы почти вмѣстѣ.

Молодая женщина поспѣшила на дворъ; тамъ со ожидала карета, лакей держалъ дворцу открытой. Она быстро вошла въ нее и сѣла.

Но, прежде чѣмъ дверца затворилась за нею, Себастьянъ проскользнулъ между лакеемъ и дверцой и, схвативъ подолъ платья бѣглянки, сталъ страстно цѣловать его, со словами:

— О! сударыня! сударыня!

Молодая женщина взглянула тогда на этого прелестнаго мальчика, такъ напугавшаго ее, и сказала ему гораздо мягче, чѣмъ говорила обыкновенно, хотя въ ея голосѣ еще слышалось воліеніе и испугъ.

— Что съ вами, другъ мой, зачѣмъ вы бѣжали за мною и звали меня? что вамъ нужно отъ меня?

— Я хочу, проговорилъ мальчикъ, почти задыхаясь, — я хочу смотрѣть на васъ, хочу обнять васъ.

И онъ прибавилъ тихо, чтобы только она одна могла слышать его:

— Я хочу называть васъ моей матерью.

Молодая женщина вскрикнула, обхватила обѣими руками голову мальчика и, точно по внезапному откровенію, прильнула своими горячимъ лбами къ его лбу.

Потомъ, точно въ свою очередь испугавшись, чтобы кто-нибудь не отнялъ у нея этого ребенка, котораго она только что нашла, она прижала его къ себѣ, такъ что онъ очутился въ каретѣ, усадила его рядомъ съ собою, сама захлопнула дверцу и опустила стекло, но сейчасъ-же подняла его:

— Ко мнѣ, приказала она — улица Кокъ-Эранъ, 9.

— Твое имя? спросила она, обратясь къ мальчику.

— Себастьянъ.

— Ахъ! приди, приди сюда, Себастьяна дай я прижму тебя къ сердцу!

Съ этими словами она откинулась на подушки точно будучи близка къ обмороку.

— О! прошептала она, что это за незнакомое ощущеніе? Ужъ не это ли называюсь счастьемъ.

IX.
Павильонъ Андрэ.

Всю дорогу мать и сынъ обмѣнивались поцѣлуями.

И такъ, это дитя, — сердце ея ни секунды и сомнѣвалась въ этомъ, — и было похищено у нее въ страшную ночь смертельной тревоги и позора, при чемъ похититель оставилъ лишь однѣ слѣды ногъ своихъ на снѣгу; это дитя, кого она сначала ненавидѣла, проклинала, пока не услыхала его перваго крика; дитя, которое она звала, искала, требовала, изъ за котораго братъ ея преслѣдовалъ Жильбера до самаго окна, дитя, которое она пятнадцать лѣтъ оплакивала, не надѣясь болѣе увидать его, и если думала о немъ, то лишь только, какъ о дорогомъ покойникѣ; и вдругъ, она встрѣчаетъ его тамъ, гдѣ всего менѣе могла ожидать увидать его! Какимъ-то чудомъ онъ узнаетъ ее, бѣжитъ за нею, называетъ ее своей матерью! и вотъ она держитъ его у своего сердца, прижимаетъ къ своей груди. Онъ никогда не видалъ ея, но любитъ ее, какъ сынъ, какъ и она любитъ его, какъ мать!

Значить, надъ головами людей есть еще нѣчто кромѣ того безграничнаго пространства, въ которомъ кружатся міры! значитъ въ жизни есть нѣчто большее случая и судьбы!

— Улица Кокъ-Эранъ, 9, сказала графиня Шарни.

Странное совпаденіе! Черезъ пятнадцать лѣтъ мальчикъ возвращается въ тотъ самый домъ, гдѣ онъ родился, откуда онъ быль похищенъ своимъ отцомъ!

Этотъ небольшой домъ былъ купленъ еще отцомъ Андрэ, барономъ Таверней, когда семья его снова узнала нѣкоторый достатокъ благодаря благоволенію, котораго королева удостоила его.

Братъ Андрэ, Филиппъ де-Таверней сохранилъ этотъ домъ и удержалъ стараго привратника, котораго прежній владѣлецъ, повидимому, передалъ вмѣстѣ съ замкомъ. Въ немъ всегда останавливался молодой человѣкъ, когда возвращался изъ своихъ путешествій, и сестра его, когда ночевала въ Парижѣ.

Послѣ послѣдней сцены Андрэ съ королевой, послѣ ночи, проведенной близъ нея, Андрэ рѣшила удалиться отъ этой соперницы, у которой несчастія королевы, какъ-бы ни бы іи они велики, всегда заглушались тревогами женшдіны.

Поэтому, рано утромъ она отправила свою служанку въ домикъ на улицѣ Кокъ-Эранъ, съ приказаніемъ приготовить для нея павильонъ, состоявшій изъ передней, маленькой столовой, гостиной и спальни.

Андрэ объяснила королевѣ свое нежеланіе оставлять за. собою комнату, смежную съ ея собственной, тѣмъ, что помѣщеніе королевы такъ тѣсно, что ей гораздо нужнѣе имѣть подлѣ себя одну изъ своихъ горничныхъ, чѣмъ особу, которая не была собственно приставлена къ уходу за нею.

Королева не настаивала на томъ, чтобы оставить у себя Андрэ, или, скорѣе, настаивала только изъ приличія. Около четырехъ часовъ пополудни горничная пришла сказать Андрэ, что все готово въ ея павильонѣ., и Андрэ приказала ей немедленно ѣхать въ Версаль, чтобы собрать вещи, оставленныя ею во дворцѣ, и привезти ихъ завтра въ улицу Кокъ-Эранъ.

Такимъ образомъ въ пять часовъ, графиня Шарни уѣхала изъ Тюльери; она не сочла нужнымъ идти прощаться съ королевой, полагая, что совершенно достаточно было не многихъ словъ, сказанныхъ ею Маріи-Антуанетѣ утромъ, когда она предоставила въ ея распоряженіе комнату, которую она занимала одну ночь.

Выйдя изъ покоевъ королевы, она прошла по зеленой комнатѣ, гдѣ ожидалъ Себастьянъ и, преслѣдуемая имъ, бѣжала по корридорамъ, пока Себастьянъ не бросился за нею къ каретѣ., которая, по распоряженію ея горничной, ожидала ее у дверей Тюльери, во дворѣ Принцевъ.

И такъ, всѣ обстоятельства сложились такимъ образомъ, чтобы сдѣлать для Андрэ этотъ вечеръ счастливымъ. Вмѣсто помѣщенія въ Версалѣ или комнаты въ Тюльери, гдѣ она не могла бы принять своего сына, найденнаго такимъ чудеснымъ образомъ, или гдѣ она не могла бы, по крайней мѣрѣ, безъ стѣсненія выказать ему всю свою материнскую любовь, она находилась въ своемъ собственномъ домѣ, въ уединенномъ павильонѣ, безъ лакея, безъ горничной, вдали отъ любопытныхъ взглядовъ.

Было шесть часовъ, когда ворота отворились, и карета остановилась у дверей павильона.

Андрэ не стала дожидаться, пока кучеръ сошелъ съ козелъ; она сама отворила дверцу и поспѣшно поднялась по ступенькамъ крыльца, ведя за собою Себастьяна. Заплативъ кучеру вдвое больше, чѣмъ слѣдовало, она, держа мальчика за руку, вошла въ павильонъ, тщательно заперевъ дверь въ переднюю.

Въ гостиной она остановилась. Комната освѣщалась только огнемъ, горѣвшимъ въ каминѣ, да двумя зажженными свѣчами.

Андрэ усадила своего сына на козетку, освѣщенную свѣтомъ камина и свѣчъ.

— О! дитя мое! дитя мое! ты ли это? воскликнула она съ радостью, въ которой еще слышалась послѣднее сомнѣніе.

— Матушка! отвѣтилъ Себастьянъ съ такой сердечностью, что тревога Андрэ разсѣялась.

— И даже, здѣсь, здѣсь! вскричала Андрэ, оглянувшись вокругъ и видя, что она находится въ той самой гостиной, гдѣ родился Себастьянъ, и съ ужасомъ оглядываясь на комнату, откуда его похитили.

— Здѣсь! повторилъ Себастьянъ, — что это значитъ, матушка?

— Это значить, дитя мое, что пятнадцать лѣтъ тому назадъ ты родился въ этой самой комнатѣ, и я благословляю милосердіе всемогущаго Бога, Который, черезъ пятнадцать лѣтъ, чудеснымъ образомъ привелъ тебя сюда.

— О! да, чудеснымъ образомъ, сказалъ Себастьянъ;потому что, если бы я не испугался за жизнь моего отца, я бы не ушелъ въ Парижъ одинъ и еще ночью; если бы я не ушелъ одинъ и ночью, я бы не очутился въ затрудненіи, какую изъ двухъ дорогъ мнѣ взять; я бы не спросилъ объ этомъ проѣзжавшаго г. Изидора де-Шарни; онъ бы не узналъ меня, не предложилъ-бы мнѣ ѣхать съ нимъ и не привезъ бы меня прямо во дворецъ Тюльери; и, наконецъ, я бы не увидалъ васъ, когда вы проходили по зеленой комнатѣ, не побѣжалъ бы за вами; не догналъ бы васъ, и не назвалъ бы васъ матушкой, этимъ пріятнымъ и нѣжнымъ именемъ! — При словахъ Себастьяна: „Если бы я не испугался за жизнь моего отца“, Андрэ почувствовала, какъ сердце ея болѣзненно сжалось, она закрыла глаза и откинула голову на спинку козетки.

При словахъ: „г. Изидоръ де-Шарни не узналъ бы меня, не предложилъ бы мнѣ ѣхать съ нимъ въ Парижъ и не привезъ бы меня прямо во дворецъ Тюльери“, глаза ея открылись, у нея отлегло отъ сердца, и глаза съ благодарностью устремились на небо; дѣйствительно, чудо возвращало ей сына, приведеннаго братомъ ея мужа.

Наконецъ, слова: „Я бы не назвалъ васъ матушкой, такимъ пріятнымъ и нѣжнымъ именемъ“, вернули ее къ сознанію своего счастья; она снова прижала Себастьяна къ своей груди.

— Да, да, ты правъ, дитя мое, сказала она; — оно очень пріятно! но еще пріятнѣе и нѣжнѣе сказать, прижимая тебя къ сердцу: сынъ мой! сынъ мой!

Впродолженіи нѣсколькихъ секундъ тишина нарушалась лишь тихими поцѣлуями, которыми мать осыпала голову и лицо сына.

— Но все же, вдругъ воскликнула Андрэ, — я еще многаго не понимаю: здѣсь есть какая то тайна; ты мнѣ объяснилъ, какъ ты попалъ въ Парижъ, но не сказалъ мнѣ какимъ образомъ ты узналъ меня, почему ты побѣжалъ за мною и назвалъ своей матерью.

— Развѣ, я могу разсказать это? возразили. Себастьянъ, устремивъ на Андрэ взоръ, дышавшій безконечной любовью. Я этого самъ не знаю. Вы говорите о тайнѣ; для меня все это таки, же таинственно, какъ и для насъ.

— Но кто-нибудь сказалъ же тебѣ, когда я проходила: „Дитя, вотъ твоя мать!“

— Да, мое сердце.

— Твое сердце?..

— Послушайте, матушка, я вамъ разскажу нѣчто, очень похожее на чудо.

Андрэ еще приблизилась къ мальчику, бросивъ взглядъ на небо, какъ бы благодаря его за то, что оно ей возвратило сына и возвратило именно такимъ.

— Уже десять лѣтъ, какъ я васъ знаю, матушка.

Андрэ вздрогнула.

— Вы не понимаете?

Андрэ покачала отрицательно головой.

— Позвольте мнѣ это разсказать вамъ; — иногда, у меня бываютъ странные сны, которые мой отецъ называетъ галлюцинаціями.

При упоминаніи о Жильберѣ, точно остріе ножа вонзилось въ сердце Андрэ, и она вздрогнула

— Я видѣлъ васъ, матушка, уже разъ двадцать.

— Какимъ образомъ?

— Да въ тѣхъ снахъ, о какихъ я вамъ говорилъ сейчасъ.

Андрэ, съ своей стороны, подумала о тѣхъ страшныхъ, глубокихъ снахъ, которые иногда овладѣвали ею: одинъ изъ нихъ и былъ причиной появленія мальчика на свѣтъ.

— Представьте себѣ, матушка, что, когда и еще ребенкомъ жилъ въ деревнѣ и игралъ съ деревенскими дѣтьми, мои впечатлѣнія ничѣмъ не отличались отъ впечатлѣній другихъ дѣтей, и я ничего не видѣлъ, кромѣ предметовъ всѣми видимыхъ; но, какъ только я выходилъ изъ деревни, заходилъ за послѣдніе сады ея, переступалъ за опушку лѣса, какъ чувствовалъ подлѣ себя какъ-бы шелестъ платья; я протягивалъ руки, чтобы схватить его, но хваталъ только воздухъ; тогда видѣніе удалялось. Но изъ невидимаго оно мало по малу становилось видимымъ; въ первую минуту, это былъ туманъ, прозрачный, какъ облако, подобный тому, какимъ Вергилій окутываетъ мать Энея, когда она является своему сыну на берегу Карѳагена, потомъ, этотъ парь сгущался и принималъ человѣческій образъ, форму женщины, которая скорѣе скользила, чѣмъ шла по землѣ… Тогда, странная, неизвѣстная, непреодолимая сила влекла меня за нею вслѣдъ. Она углублялась въ самыя темныя мѣста лѣса, и я шелъ за нею съ протянутыми руками, безмолвно, какъ и она: хотя я и пробовалъ звать ее, но никогда не могъ произнести ни звука; я шелъ за нею, она не останавливалась, а я не могъ догнать ее; и, наконецъ, явленіе, возвѣщавшее мнѣ объ ея присутствіи, возвѣщало и объ ея уходѣ: Видѣніе мало по малу разсѣивалось въ воздухѣ. Но она, казалось, страдала не менѣе меня отъ необходимости подчиниться волѣ неба, разлучавшей насъ другъ съ другомъ, потому что удаляясь, она смотрѣла на меня, а я, измученный усталостью, падалъ на томъ самомъ мѣстѣ, гдѣ она исчезала, точно меня поддерживало только ея присутствіе.

Это своего рода двойственное существованіе Себастьяна, этотъ сонъ на яву, слишкомъ походилъ на то, что бывало съ Андрэ, чтобы она не узнала себя въ своемъ сынѣ.

— Бѣдный другъ, проговорила она, прижимая его къ своему сердцу, — значитъ, ненависть напрасно удалила тебя отъ меня! Господь сближалъ насъ, хотя я этого и не подозрѣвала; только, менѣе счастливая чѣмъ ты, мое дорогое дитя, я не видѣла тебя ни во снѣ, ни на яву; а между тѣмъ, когда я проходила по зеленой гостиной, меня охватила дрожь; когда я услыхала твои шаги за собою, я почувствовала какое-то странное ощущеніе въ мозгу и въ сердцѣ; когда ты назвалъ меня, сударыня, я чуть не остановилась; когда ты сказалъ мнѣ матушка я чуть не упала въ обморокъ; когда-же я дотронулась до тебя, то я узнала тебя!

— Матушка! матушка! матушка! три раза повторилъ Себастьянъ, точно желая утѣшить Андрэ за то, что она такъ долго не слыхала этого сладкаго имени.

— Да, да, твоя мать! воскликнула молодая женщина съ неподдающимся описанію порывомъ страстной любви.

— А теперь, когда мы нашли другъ друга, и ты такъ рада и счастлива видѣть меня, мы уже не разстанемся, не правда-ли?

Андрэ вздрогнула. Она ухватилась за настоящее, наполовину закрывъ глаза на прошедшее и совершенно закрывъ ихъ на будущее.

— Мое бѣдное дитя, проговорила она со вздохомъ, — какъ бы я благословляла тебя, еслибы ты могъ совершить подобное чудо!

— Предоставьте мнѣ, я нее устрою.

— Какимъ образомъ?

— Я не знаю причинъ, разлучившихъ васъ съ моимъ отцомъ.

Андрэ поблѣднѣла.

— Но, какъ ни серьезны эти причины, онѣ, если нужно, сгладятся передъ моими мольбами и моими слезами.

Андрэ покачала головой.

— Никогда! никогда! сказала она.

— Послушай, проговорилъ Себастьянъ, заключившій изъ словъ Жильбера: Дитя, никогда не говори мнѣ о своей матери, что виною ихъ разлуки была она: — послушай, мой отецъ обожаетъ меня!

Андрэ, державшая сына за руки, выпустила ихъ; мальчикъ, повидимому, этого не замѣтилъ.

— Я подготовлю его къ свиданію съ тобою, продолжалъ онъ; — я разскажу ему, какъ ты осчастливила меня; потомъ, когда-нибудь, я возьму тебя за руку, приведу къ нему и скажу ему: „Вотъ она, взгляни, отецъ, какъ она прекрасна!“

Андрэ оттолкнула Себастьяна и встала. Мальчикъ съ удивленіемъ смотрѣлъ на нее; она была такъ блѣдна, что испугала его.

— Никогда! повторила она, — никогда!

На этотъ разъ въ тонѣ ея послышалось больше чѣмъ испугъ, въ немъ прозвучало враждебное чувство.

Мальчикъ, въ свою очередь, отодвинулся: на лицѣ этой женщины онъ увидалъ тѣ грозныя линіи, какія Рафаэль придаетъ своимъ разгнѣваннымъ ангеламъ.

— Почему, спросилъ онъ глухимъ голосомъ, — почему ты отказываешься видѣться съ моимъ отцомъ?

При этихъ словахъ, какъ бы отъ столкновенія двухъ тучъ, разразилась гроза.

— Почему? ты меня спрашиваешь, почему? — Дѣйствительно, бѣдное дитя, ты ничего не знаешь!

— Да, съ твердостью проговорилъ Себастьянъ, — я спрашиваю почему.

— Потому, воскликнула Андрэ, не будучи въ состояніи долѣе сдерживать ненависти, наполнявшей ея сердце, потому, что твой отецъ негодяй! потому что твой отецъ подлецъ!

Себастьянъ вскочилъ съ своего мѣста и очутился передъ Андрэ.

— Это вы такъ говорите о моемъ отцѣ, сударыня! о моемъ отцѣ, т. е. о докторѣ Жильберѣ, о томъ, кто меня воспиталъ, кому я всѣмъ обязанъ? Я ошибался, сударыня, вы не моя мать!

Мальчикъ хотѣлъ броситься къ двери. Андрэ остановила его.

— Послушай, ты не можешь знать, ты не можешь понять, не можешь судить!

— Нѣтъ! но я могу чувствовать и чувствую, что васъ болѣе не люблю!

Андрэ вскрикнула отъ отчаянія.

Въ эту минуту шумъ извнѣ обратилъ на себя ея вниманіе и нѣсколько разсѣялъ ея волненіе, хотя оно и охватило все ея существо.

Это былъ шумъ открывающихся воротъ и кареты, остановившейся у крыльца.

При этомъ шумѣ Андрэ такъ задрожала, что ея дрожь сообщилась мальчику.

— Подожди! сказала она, — подожди и молчи! Мальчикъ, подавленный, повиновался.

Они услыхали, какъ отворилась дверь передней, и шаги стали приближаться къ гостиной.

Андрэ стояла неподвижная, безмолвная, устремивъ глаза на дверь, блѣдная и холодная, какъ статуя ожиданія.

— Какъ прикажите доложить графинѣ? спросилъ голосъ стараго ври вратника.

— Долижите: графъ Шарни проситъ графиню, не соблаговолитъ-ли она принять меня.

— О! воскликнула Андрэ, — въ ту комнату! дитя мое, въ ту комнату! не надо, чтобы онъ видѣлъ тебя, не надо, чтобы онъ зналъ о твоемъ существованіи!

Она толкнула ошеломленнаго мальчика въ сосѣднюю комнату и затворила за нимъ дверь.

— Оставайся тутъ, сказала она — и, когда онъ уйдетъ, я тебѣ все скажу, все разскажу… Нѣтъ! нѣтъ! ни слова о томъ! я тебя обниму, поцѣлую и ты поймешь, что я, дѣйствительно, мать твоя!

Себастьянъ отвѣтилъ только однимъ стономъ.

Въ ту же минуту, дверь передней отворилась, и старый привратникъ, съ шапкой въ рукѣ, исполнилъ данное ему порученіе.

Позади него, въ темнотѣ, Андрэ увидала мужскую фигуру.

— Попросите графа Шарни, постаралась она сказать какъ можно тверже.

Привратникъ отступилъ, и графъ Шарни, съ шляпой въ рукѣ, показался на порогѣ.

X.
Мужъ и жена.

Графъ Шарни, въ траурѣ по своему брату, убитому два дня тому назадъ, быль весь въ черномъ. Блѣдное лицо его говорило о пролитыхъ имъ слезахъ и о пережитомъ горѣ.

Графиня однимъ взглядомъ схватила все это. Красивыя лица никогда не бываютъ такъ прекрасны, какъ послѣ слезъ. Никогда Шарни не былъ такъ хорошъ.

Она на секунду закрыла глаза, слегка откинула голову назадъ, какъ-бы для того, чтобы дать своей груди возможность свободнѣе вздохнуть, и приложила руку къ сердцу, которое сильно билось.

Когда она открыла глаза, она нашла Шарни все на томъ-же мѣстѣ.

Жестъ и взглядъ Андрэ такъ очевидно спрашивали его, отчего онъ не вошелъ, что онъ, естественно, отвѣтилъ на нихъ.

— Я ждалъ, графиня.

Онъ сдѣлалъ шагъ впередъ.

— Прикажете отпустить карету графа? спросилъ привратникъ, посланный съ этимъ вопросомъ лакеемъ графіа.

Графъ бросилъ на Андрэ взглядъ съ непередаваемымъ выраженіемъ; она же, словно ослѣпленная, снова закрыла глаза и стоя не двигаясь, съ остановившимся дыханіемъ, точно не слыша вопроса, точно не видя взгляда. А между тѣмъ и тотъ и другой проникли ей въ самое сердце.

Шарни искалъ на лицѣ этой живой статуи какого-нибудь указанія, что отвѣчать привратнику. Но такъ какъ дрожь, охватившая Андрэ, могла означать и страхъ, чтобы онъ не остался, и желаніе, чтобы онъ остался, то онъ сказалъ:

— Велите кучеру подождать.

Дверь затворилась, и, быть можетъ, въ первый разъ послѣ ихъ свадьбы, графъ и графиня очутились одни.

Графъ первый прервалъ молчаніе.

— Извините, графиня, мое неожиданное присутствіе можетъ быть не кстати? Моя карета у дверей, я могу сейчасъ же уѣхать.

— Нѣтъ, графъ, съ живостью отвѣтила Андрэ, напротивъ. Я знала, что вы здравы и невредимы, но тѣмъ не менѣе я счастлива увидаться съ вами послѣ этихъ страшныхъ событій.

— Вы, значитъ, были настолько добры, что справлялись обо мнѣ?

— Конечно… вчера и сегодня утромъ, и мнѣ отвѣтили, что вы въ Версалѣ; сегодня вечеромъ, и мнѣ отвѣтили, что вы были у королевы.

Были-ли эти послѣднія слова сказаны просто, или заключали упрекъ?

Было очевидно, что самъ графъ не понялъ этого и встревожился. Но онъ рѣшилъ, повидимому, предоставить дальнѣйшему ходу разговора пріоткрыть эту завѣсу.

— Графиня, отвѣчалъ онъ, — печальная забота удерживала меня вчера и сегодня въ Версалѣ; долгъ, который я считаю священнымъ при томъ положеніи, въ какомъ находится королева, побудилъ меня, при возвращеніи, прежде всего отправиться къ ея величеству.

Въ свою очередь, Андрэ, видимо, старалась объяснить себѣ цѣль послѣднихъ словь графа. Поэтому, сообразивъ, что ей слѣдуетъ прежде всего отвѣтить на его первую фразу, она сказала:

— Да, графъ. Увы! я узнала о страшной потерѣ, которую…

Она колебалась, какъ кончить.

— Которую вы испытали.

Она чуть не сказала: „которую мы попытали“, но не посмѣла и продолжала:

— Вы имѣли несчастье потерять вашего брата, барона Жоржа де-Шарни.

Можно было подумать, что Шарни ожидалъ двухъ словъ, нами подчеркнутыхъ, такъ какъ онъ вздрогнулъ, услыхавъ ихъ.

— Да, вы правы, отвѣтилъ онъ, — это страшная потеря для меня; къ счастью, вы не можете оцѣнить се, потому что такъ мало знали бѣднаго Жоржа.

Въ словахъ: „къ счастью“ слышался грустный и мягкій упрекъ.

Андрэ поняла это, но ни какимъ внѣшнимъ признакомъ не проявила, что обратила на него вниманіе.

— Впрочемъ, одно могло-бы меня утѣшить въ этой потерѣ, — если утѣшеніе возможно, — это то, что бѣдный Жоржъ умеръ, какъ умретъ Изидоръ, какъ вѣроятно, умру и я, — исполняя свой долгъ.

Слова: „какъ вѣроятно умру и я“ глубоко тронули Андрэ.

— Неужели вы считаете, графъ, положеніе дѣлъ настолько отчаяннымъ, что для смягченія небеснаго гнѣва потребуются новыя кровавыя жертвы?

— Я полагаю, что если смертный часъ королей еще не насталъ, то настанетъ очень скоро. Я полагаю, что какой-то злой геній толкаетъ монархію къ безднѣ. Я думаю, наконецъ, что если она низвергнется въ нее, то при ея паденіи за нею должны послѣдовать всѣ, кто стоялъ близко къ правленію въ его славное время.

— Это правда, сказала Андрэ, — и повѣрьте, что, когда настанетъ тотъ день, онъ найдетъ меня, какъ и васъ, графъ, готовой на самопожертвованіе и преданность.

— О! вы дали слишкомъ много доказательствъ вашей преданности въ прошломъ, чтобы кто-нибудь, а, всего менѣе я, усомнился въ вашей преданности въ будущемъ. И я, быть можетъ, всего менѣе имѣю право сомнѣваться въ ней, такъ какъ я самъ, въ первый разъ въ жизни, уклонился отъ приказанія королевы.

— Я васъ не понимаю, графъ.

— Пріѣхавъ изъ Версаля, я получилъ приказаніе немедленно явиться къ ея величеству.

— О! проговорила Андрэ съ грустной улыбкой и прибавила, помолчавъ немного: — Это совершенно естественно; королевѣ, какъ и вамъ, будущее представляется таинслвенными. и мрачнымъ, и она хочетъ собрать вокругъ себя людей, на которыхъ, какъ она увѣрена, она можетъ разсчитывать.

— Вы ошибаетесь, графиня, королева меня звала не для того, чтобы приблизить къ себѣ, но чтобы удалить.

— Васъ удалить отъ себя! съ живостью воскликнула Андрэ, приближаясь на шагь къ графу.

Вдругъ она замѣтила, что съ начала разговора графъ оставался стоять у дверей.

— Извините, проговорила она, указывая на кресло, — я васъ держу на ногахъ, графъ.

Съ этими словами, она въ изнеможеніи упала на козетку, гдѣ за минуту передъ тѣмъ сидѣла съ Себастьяномъ.

— Удалить васъ! повторила она съ волненіемъ, не лишенными, радости при мысли, что королева и Шарни разлучатся. Съ какой-же цѣлью?

— Съ цѣлью отправить меня въ Туринъ съ порученіемъ къ графу д’Артуа и герцогу Бурбонскому, покинувшимъ Францію.

— Вы согласились?

Шарни пристально смотрѣли, на Андрэ.

— Нѣтъ, графиня.

Андрэ такъ поблѣднѣла, что Шарни на шаги, приблизился къ ней, какъ бы желая придти ей на помощь; но, замѣтивъ это движеніе графа, она собрала всѣ свои силы и овладѣла собою.

— Нѣтъ? прошептала она, — вы отвѣчали отказомъ на приказаніе королевы… вы, графъ?

Послѣднія слова были сказаны съ непередаваемымъ сомнѣніемъ и удивленіемъ.

— Я отвѣтилъ, что считаю мое присутствіе, особенно въ данную минуту, гораздо болѣе необходимымъ въ Парижѣ, чѣмъ въ Туринѣ; что всякій можетъ исполнить то порученіе, какимъ намѣревались удостоить меня, и что у меня есть братъ, только что пріѣхавшій изъ провинціи, чтобы отдать себя въ распоряженіе ея величества, который готовь ѣхать вмѣсто меня.

— И конечно, королева съ радостью согласилась на этотъ обмѣнъ? воскликнула Андрэ съ горечью, которой она не могла сдержать, и которая, казалось, не укрылась отъ Шарни.

— Нѣтя, графиня, напротивъ, этотъ отказъ повидимому глубоко оскорбилъ ее. И мнѣ пришлось бы ѣхать, еслибы, къ счастью, въ ту минуту не вошелъ король, и я не взялъ его въ судьи.

— И король сказалъ, что вы правы? возразила Андрэ съ иронической улыбкой; — и король былъ согласенъ съ вами, что вы должны остаться въ Тюльери?.. О! какъ его величество добръ!

Шарни не обратилъ вниманія на эту иронію.

— Король согласился, что, дѣйствительно, мой братъ Изидоръ, совершенно подходящій человѣкъ для этого порученія, тѣмъ болѣе, что такъ какъ онъ пріѣхалъ въ первый разъ ко двору и почти въ первый разъ въ Парижъ, то его отсутствіе не будетъ никѣмъ замѣчено; онъ прибавилъ, что жестоко со стороны королевы требовать, чтобы въ такую минуту я покинулъ васъ.

— Меня? воскликнула Андрэ; — король сказалъ меня?

— Я вамъ повторю его собственныя слова, графиня. Обведя глазами нею комнату, онъ затѣмъ обратился ко мнѣ: „Но, въ самомъ дѣлѣ, гдѣ-же графиня Шарни? Я не нидѣль ее со вчерашняго вечера?“ Такъ какъ этотъ вопросъ былъ обращенъ ко мнѣ, то я долженъ былъ отвѣтить на него; — „Государь, сказалъ я, мнѣ такъ рѣдко выпадаетъ счастье видѣть г-жу де-Шарни, что я положительно не могу отвѣтить вамъ, гдѣ она находится въ настоящую минуту; но если вашему величеству угодно знать это, стоить только обратиться къ королевѣ; королева это знаетъ, королева отвѣтитъ“. Я настаивалъ на этомъ, потому что, видя, какъ нахмурилась королева, я подумалъ, что между вами и ею произошло что-то такое, чего я не знаю.

Андрэ слушала съ такимъ жаднымъ любопытствомъ, что даже не подумала ему отвѣтить. Шарни продолжалъ.

— „Государь, отвѣтила королева, графиня Шарни уѣхала изъ Тюльери часъ тому назадъ“. — „Какъ! воскликнулъ король, графиня Шарни уѣхала изъ Тюльери?“ — „Да, государь“, — „Но она скоро вернется?“ — „Не думаю“. — „Вы не думаете, государыня? возразилъ король. Но, по какому поводу графиня Шарни, вашъ лучшій другъ?..“ Королева сдѣлала движеніе. „Да, я повторяю, вашъ лучшій другъ, покинула Тюльери въ подобную минуту“? — „Но, проговорила королева, она кажется, была очень недовольна своимъ помѣщеніемъ“. — „Не довольна своимъ помѣщеніемъ? конечно, она была бы права, если бы мы намѣревались оставить ее въ комнатѣ, примыкающей къ вашей; но, вѣдь, мы бы нашли другое помѣщеніе для нея и для графа. Неправда ли, графъ, и вы не оказались бы очень требовательны, надѣюсь?“ — „Государь, отвѣтиль я, вашему величеству извѣстно, что я всегда останусь доволенъ тѣмъ постомъ, какой вы назначите мнѣ, только бы этотъ постъ давалъ мнѣ возможность служить вамъ“. — „Ну, вотъ! я такъ и зналъ! возразилъ король; такъ что, г-жа де-Шарни уѣхала… куда, государыня? вы это знаете?“ — „Нѣтъ, государь, не знаю“. — „Какъ! ваша пріятельница васъ покидаетъ, и вы не спросили даже ее, куда она ѣдетъ?“ — „Нѣтъ, когда мои друзья меня покидаютъ, я предоставляю имъ ѣхать, куда имъ угодно, и не позволяю себѣ, нескромности спрашивать, куда они отправляются“. — Ну вотъ! сказалъ мнѣ король, все женскіе капризы!.. Г-нъ де-Шарни, мнѣ надо сказать нѣсколько словъ королевѣ; пройдите ко мнѣ, подождите меня тамъ и представьте мнѣ вашего брата. Сегодня же вечеромъ онъ поѣдетъ въ Туринъ; я съ вами согласенъ, г-нъ де-Шарни, вы мнѣ нужны, и я удерживаю васъ». Я послалъ за братомъ, который только что пріѣхалъ и, какъ мнѣ сказали, ждалъ меня въ зеленой гостиной.

При словахъ: въ зеленой гостиной, Андрэ, которая забыла о Себастьянѣ, — съ такимъ интересомъ она слушала разсказъ своего мужа, — мысленно вернулась къ тому, что произошло между нею и ея сыномъ и съ тревогой взглянула на дверь своей спальной, куда она его заперла.

— Впрочемъ, извините, графиня, сказалъ Шарни, — я вамъ говорю о вещахъ, мало для васъ интересныхъ, и конечно, вы спрашиваете себя, какимъ образомъ я попалъ къ вамъ и зачѣмъ.

— Нѣтъ, графъ, напротивъ, все, что вы мнѣ разсказывали, чрезвычайно для меня интересно; что касается вашего присутствія у меня, то вы знаете, что послѣ всѣхъ моихъ опасеній за васъ, оно мнѣ очень пріятно, какъ доказательство того, что съ вами лично ничего не случилось. Продолжайте же, прошу васъ; король вамъ приказалъ идти ждать его, и вы послали предупредить вашего брата.

— Мы отправились къ королю. Онъ вернулся минуть черезъ десять. Такъ какъ порученіе къ принцамъ было безотложно, король началъ съ него. Цѣлью его было сообщить ихъ высочествамъ о послѣднихъ событіяхъ. Черезъ четверть часа послѣ возвращенія его величества, мой брать уѣхалъ въ Туринъ. Мы остались одни. Король съ минуту задумчиво прохаживался по комнатѣ, потомъ, вдругъ, остановился передо мной: «Графъ, сказалъ онъ мнѣ, не знаете ли вы, что произошло между королевой и графящей?» — «Нѣтъ, государь», отвѣчалъ я. — «А между тѣмъ, прибавилъ онъ, должно быть, произошло нѣчто, потому что я нашелъ королеву въ самомъ убійственномъ расположеніи духа, и она, какъ мнѣ показалось, была даже несправедлива къ графинѣ, что совершенно ей несвойственно по отношенію къ друзьями, которыхъ она защищаетъ, даже, когда они не правы». — «Я могу только повторить вашему величеству то, что имѣлъ честь сказать. Я совершенно не знаю, что Произошло между графиней и королевой, и даже произошло ли что-нибудь. Во всякомъ случаѣ, государь, осмѣлюсь утверждать заранѣе, что если и есть вина съ той или другой стороны, предполагая, что королева можетъ быть не права, — то эта вина никакъ не со стороны графини».

— Благодарю васъ, графъ, за ваше хорошее мнѣніе обо мнѣ, проговорила Андрэ.

Шарни поклонился.

— «Во всякомъ случаѣ, возразилъ король, если королева не знаетъ, гдѣ графиня, то вы то это должны знать». Я не болѣе королевы былъ освѣдомленъ объ этомъ, однако, возразилъ: «Государь, я знаю, что у графини есть домикь въ улицѣ. Кокъ-Эранъ; вѣроятно, она отправилась туда». — «Да! да! конечно, сказалъ король. Поѣзжайте туда, графъ, я отпускаю васъ до завтра, но только завтра непремѣнно привезите графиню».

При этихъ словахъ, Шарни такъ пристально смотрѣлъ на Андрэ, что ей стало неловко и. чувствуя, что ей не избѣжать его взгляда, она закрыла глаза.

— «Вы ей скажете, говорилъ Шарни, продолжая повторять слова короля, — что мы найдемъ для нея, хотя бы мнѣ самому пришлось хлопотать объ этомъ, помѣщеніе здѣсь, не такое большое, конечно, какъ въ Версалѣ, но достаточное для мужа и жены. Поѣзжайте, г. де-Шарни, она должна тревожиться о васъ, какъ вы тревожитесь о ней, поѣзжайте!» Я уже сдѣлалъ нѣсколько шаговъ къ двери, какъ король снова позвали, меня: «Кстати, г-нъ де-Шарни, сказалъ онъ, протягивая мнѣ руку, которую я поцѣловалъ, — видя васъ въ траурѣ, я бы съ этого долженъ были, начать… вы имѣли несчастье потерять вашего брата; въ такомъ горѣ даже король безсиленъ утѣшить васъ; но король можетъ спросить: Не былъ ли женатъ вашъ брать? не осталось ли у него жены, дѣтей? не могу ли я пріютить эту жену и дѣтей? Въ такомъ случаѣ, приведите ихъ сюда, представьте ихъ мнѣ; королева займется судьбой матери, а я дѣтей».

При этихъ словахъ, слезы показались на глазахъ Шарни.

— Но, конечно, спросила Андрэ, — король только повторили, то, что вамъ уже говорила королева?

— Королева, отвѣтилъ Шарни дрожащимъ голосомъ, — не удостоила меня ни однимъ словомъ объ этомъ, вотъ почему участіе короля такъ глубоко тронуло меня, что я прослезился. Увидавъ мои слезы, онъ сказалъ мнѣ: «Я, можетъ быть, напрасно заговорилъ съ вами объ этомъ, г-нъ де-Шарни; но я всегда слѣдую внушенію сердца, а мое сердце подсказало мнѣ сдѣлать то, что я сдѣлалъ. Поѣзжайте къ нашей дорогой Андрэ, графъ; потому что, если тѣ, кого мы любимъ, не могутъ насъ утѣшить, то они могутъ плакать съ нами, какъ и мы съ ними, что уже составляетъ большое облегченіе». И вотъ, я пріѣхалъ по приказанію короля, графиня… что заставитъ васъ, быть можетъ, извинить меня.

— Ахъ! графъ, воскликнула Андрэ, вскакивая и протягивая Шарни обѣ руки, — неужели вы сомнѣваетесь въ этомъ?

Шарни съ живостью хватилъ ея руки и прижалъ къ нимъ губы.

Андрэ вскрикнула, точно эти губы обожгли ее, и снова упала на диванъ. Но ея руки конвульсивно сжимали руки Шарни, такъ что, падая на диванъ, она увлекла за собою графа, и онъ, сама, не зная какъ, очутился подлѣ нея.

Въ эту минуту Андрэ послышался шумъ въ сосѣдней комнатѣ, и она отшатнулась отъ Шарни; тотъ, не зная чему приписать и крикъ графини и ея послѣднее внезапное движеніе, поспѣшилъ встать.

XI.
Спальня.

Шарни облокотился о спинку козетки и глубоко вздохнулъ. Андрэ уронила голову на <испорчено>. Вздохъ Шарни заставилъ ее подавить свой возможности описать то, что происходитъ въ эту минуту въ сердцѣ молодой женщины.

Четыре года она была замужемъ за человѣкомъ, котораго обожала, хотя этотъ человѣкъ, постоянно занятый другой женщиной, не имѣлъ понятія о страшной жертвѣ, которую она принесла, выходя за него; она же, съ самоотверженіемъ исполняя свой долгъ, какъ женщина и подданная, все видѣла, все переносила, все таила въ себѣ: наконецъ, съ нѣкотораго времени ей стало казаться по болѣе ласковымъ взглядамъ своего мужа и болѣе жесткимъ словамъ королевы, что ея преданность не была совсѣмъ безплодной. Впродолженіи страшныхъ послѣднихъ дней, полныхъ постоянныхъ тревогъ для всѣхъ придворныхъ, одна Андрэ, пожалуй, переживала радостное волненіе и сладкій трепетъ: это бывало, когда Шарни взглядомъ, словомъ, жестомъ выказывалъ ей вниманіе, съ тревогой искалъ ее, съ радостью находилъ; иногда украдкой, легкое пожатіе руки, незамѣтное для окружавшей ихъ толпы и означавшее для нихъ одну общую мысль, — все это доставляло ей восхитительныя ощущенія, доселѣ нензнѣстныя для этой женщины, казавшейся ледяной статуей, хотя сердце у ея было золотое, для женщины, знавшей доселѣ ко то, что есть самаго прискорбнаго въ любви — одиночество.

<испорчено> въ ту самую минуту, какъ это бѣдное <испорчено>кое созданье нашло своего ребенка и <испорчено> матерью, на ея грустномъ и до сихъ поръ, мрачномъ горизонтѣ показалось нѣчто, похожее на зарю любви. Но только, — странное совпаденіе, доказывавшее, что счастіе не создано для нея, — эти два событія такъ переплелись, что одно уничтожало другое: возвращеніе мужа неизбѣжно должно было уничтожить любовь сына, какъ и присутствіе сына должно было убить зарождающуюся любовь мужа.

Вогъ чего не могъ угадать Шарни, услыхавъ крикъ, вырвавшійся у Андрэ, когда она оттолкнула его: онъ не могъ объяснить себѣ ея полнаго грусти молчанія, послѣдовавшаго за этимъ крикомъ, столь похожимъ на крикъ скорби, тогда какъ то быль крикъ любви, ни ея движенія, внушеннаго страхомъ, между тѣмъ, какъ его легко было истолковать отвращеніемъ.

Шарни съ минуту любовался Андрэ съ такимъ выраженіемъ, что еслибы молодая женщина подняла глаза на своего мужа, она бы не ошиблась въ его чувствахъ.

Шарни вздохнулъ и продолжалъ разговоръ съ лого мѣста, на какомъ онъ былъ прерванъ.

— Что я долженъ передать королю, графиня? Андрэ вздрогнула при звукѣ этого голоса.

— Графъ, проговорила она, поднявъ на графа свой свѣтлый взглядъ, — я столько выстрадала съ тѣхъ поръ, какъ живу при дворѣ, что, такъ какъ королева меня отпустила, то я съ благодарностью приняла этотъ отпускъ. Я не создана для жизни въ свѣтѣ и всегда находила въ одиночествѣ если не счастье, то по крайней мѣрѣ, спокойствіе. Самые счастливые дни въ моей жизни были тѣ, которые я, молодой дѣвушкой, проводила въ замкѣ Таверней, а затѣмъ, когда я жила въ монастырѣ Сенъ-Дени близь благородной принцессы, которую зовутъ госпожой Луизой. И, если вы мнѣ позволите, графъ, я буду жить въ этомъ павильонѣ, гдѣ у меня столько воспоминаній, которыя, какъ они ни печальны, не лишены нѣкоторой сладости.

Шарни поклонился съ видомъ человѣка, не только готоваго исполнить просьбу, но и повиноваться приказанію.

— Итакъ, это окончательное ваше рѣшеніе? спросилъ онъ.

— Да, графъ, мягко, но твердо отвѣтила Андрэ.

Шарни снова поклонился.

— Теперь, мнѣ остается только попросить у васъ, графиня, объ одномъ: вы мнѣ позволите пріѣзжать сюда навѣщать васъ?

Андрэ обратила на Шарни свои большіе, свѣтлые глаза, обыкновенно спокойные и холодные, но, на этотъ разъ, напротивъ, полные пріятнаго удивленія и нѣжности.

— Конечно, графъ, и, такъ какъ я не буду ни съ кѣмъ видаться, то буду вамъ всегда очень благодарна, когда ваши обязанности въ Тюльери позволятъ вамъ посвящать мнѣ нѣсколько минутъ, какъ бы ни были кратки ваши визиты.

Никогда Шарни не видалъ столько очарованія въ взглядѣ Андрэ, никогда не замѣчала, въ ея голосѣ такой нѣжности.

Что-то пробѣжало по его жиламъ, похожее на дрожь отъ первой ласки. Онъ посмотрѣлъ на мѣсто, которое онъ занималъ рядомъ съ Андрэ, теперь оставшееся пустымъ, когда онъ всталъ. Шарни далъ бы годъ своей жизни, чтобы сѣсть на него, но чтобы Андрэ не оттолкнула его, какъ она это сдѣлала въ первый разъ. Но, застѣнчивый, какъ ребенокъ, онъ не посмѣлъ позволить себѣ этого, безъ приглашенія.

Съ своей стороны Андрэ дала бы не только годъ, но десять лѣтъ своей жизни, чтобы чувствовать тутъ, рядомъ съ собою того, кто такъ долго былъ удаленъ отъ нея.

Къ несчастью, они совсѣмъ не знали другъ друга, и каждый изъ нихъ держался сдержанно въ какомъ то почти болѣзненномъ ожиданіи.

Шарни опять первый нарушилъ молчаніе, настоящее объясненіе которому могъ дать только тотъ, кому дано читать въ сердцахъ.

— Вы говорите, что очень много выстрадали съ тѣхъ поръ, какъ живете при дворѣ, графиня? Развѣ король не выказывалъ вамъ всегда почтенія, доходящаго до благоговѣнія, а королева нѣжности, доходившей до идолопоклонства?

— О! да, графъ, король всегда былъ необыкновенно добръ ко мнѣ.

— Вы мнѣ позволите вамъ замѣтить, что вы отвѣчаете только на половину моего вопроса; развѣ королева была не такъ добра къ вамъ, какъ король?

Губы Андре сжались, точно будто все возмущенное существо ея отказывалось отвѣчать. Наконецъ, она проговорила съ усиліемъ:

— Я ни въ чемъ не могу упрекнуть королеву, и было бы несправедливо, если бы я не отдала справедливости ея величеству.

— Я вамъ это сказалъ, графиня, потому что съ нѣкотораго времени… я ошибаюсь, конечно… но мнѣ кажется, что ея прежняя дружба къ вамъ пошатнулась

— Очень возможно, и вотъ почему, какъ я уже имѣла честь сказать вамъ, я желаю покинуть дворъ.

— Но, вѣдь, вы будете совсѣмъ одиноки!

— Развѣ я не всегда была одинока, графъ? отвѣтила Андрэ со вздохомъ, — развѣ не была одинока ребенкомъ… молодой дѣвушкой… и…?

Андрэ остановилась, видя, что зашла слишкомъ далеко.

— Оканчивайте, графиня, промолвилъ Шарни.

— О! вы меня поняли, графъ… Я хотѣла сказать: и женщиной…

— Неужели я настолько счастливъ, что вы удостоиваете меня упрекомъ?

— Упрекомъ! съ живостью возразила Андрэ; — великій Боже! какое право имѣю я упрекать васъ?.. Неужели вы думаете, что я забыла при какихъ обстоятельствахъ мы вѣнчались?.. Въ противоположность тѣмъ, кто у подножія алтарей даетъ клятву въ взаимной любви, въ взаимномъ покровительствѣ, мы съ вами клялись въ взаимномъ равнодушіи, полномъ отдаленіи… Мы, значитъ, могли бы наоборотъ упрекать другъ друга, если бы одинъ изъ насъ забылъ свою клятву.

Графъ при этихъ словахъ Андрэ подавилъ тяжелый вздохъ.

— Я вижу, что ваше рѣшеніе неизмѣнно, графиня, проговорилъ онъ; — но, по крайней мѣрѣ, вы мнѣ позволите позаботиться о томъ, какъ вы будете жить здѣсь? Не будетъ ли вамъ очень худо?

Андрэ грустно улыбнулась.

— Домъ отца моего былъ такъ бѣденъ, что по сравненію съ нимъ этотъ павильонъ, какъ онъ ни кажется вамъ плохо обставленнымъ, полонъ роскоши, къ которой я не была пріучена.

— Но однако… ваше очаровательное помѣщеніе въ Тріанонѣ… дворецъ въ Версалѣ…

— О! я очень хорошо знала, что я тамъ не на долго.

— По крайней мѣрѣ, у васъ будетъ здѣсь все, что вамъ необходимо?

— Я найду тутъ все, что имѣла прежде.

— Посмотримъ! сказалъ Шарни, желавшій составить себѣ представленіе о помѣщеніи Андрэ и поэтому оглянувшій комнату.

— Что вы хотите видѣть, графъ? спросила Андрэ, быстро вставая и бросая тревожный взглядъ на свою спальню.

— Но, при всей вашей нетребовательности, графиня, этотъ павильонъ не кажется мнѣ приличнымъ для васъ помѣщеніемъ; я прошелъ по передней, теперь я въ гостиной; эта дверь, — и они отворилъ боковую дверь, — ахъ да, эта дверь ведетъ въ столовую, а эта…

Андрэ бросилась между графомъ и дверью, къ которой онъ направлялся, и за которой она, мысленно, видѣла Себастьяна.

— Графъ! воскликнула она, — умоляю васъ, ни шага далѣе!

И своими вытянутыми руками она преграждала ему входъ.

— Да, я понимаю, проговорилъ Шарни со вздохомъ, — эта дверь въ вашу спальню.

— Да, прошептала Андрэ глухимъ голосомъ.

Шарни посмотрѣлъ на нее; она была блѣдна и дрожала; на лицѣ ея можно было прочесть выраженіе живого испуга.

— Ахъ! графиня, прошепталъ онъ голосомъ полнымъ слезъ, — я зналъ, что вы меня не любите, но не подозрѣвалъ, что вы меня такъ ненавидите!

Онъ чувствовалъ, что не будетъ въ состояніи удержаться отъ рыданіи, если останется у Андрэ; онъ зашатался, какъ пьяный, потомъ, собравъ всѣ свои силы, выбѣжалъ изъ комнаты съ такимъ страдальческимъ крикомъ, что онъ отозвался въ глубинѣ сердца Андрэ.

Молодая женщина слѣдила за нимъ глазами, пока онъ не скрылся; она прислушивалась къ стуку его все удалявшейся кареты; потомъ, чувствуя, что сердце ея готово разорваться, и понимая, что вся материнская любовь не въ состояніи будетъ заглушить въ ней ту, другую любовь, она вбѣжала въ спальню.

— Себастьянъ! Себастьянъ! закричала она.

Но никто не отвѣтилъ на ея крикъ. Она тревожно осмотрѣла комнату при свѣтѣ ночника, освѣщавшаго ее, и увидѣла, что комната пуста. Однако, она не и вѣрила своимъ глазами, и позвала еще разъ:

— Себастьянъ! Себастьянъ!

Прежнее молчаніе.

Тогда только она замѣтила, что окно открыто, и воздухъ, проникая въ комнату, заставлялъ колыхаться пламя ночника.

.Это же самое окно оказалось открытыми., когда, пятнадцать лѣтъ тому назадъ, мальчикъ исчезъ въ первый разъ.

— Ахъ! правда! воскликнула она, — вѣдь онъ мнѣ сказалъ, что я не мать его.

Андрэ поняла, что она все потеряла: и сына и мужа, потеряла въ ту минуту, когда едва но нашла ихъ; она бросилась на кровать, не будучи въ состояніи безропотно переносить свое несчастье, потерявъ способность молиться.

Она могла только кричать, плакать, рыдать и чувствовать всю безпредѣльность своего несчастья.

Около часа прошло въ этомъ полномъ забвеніи всего міра. Вдругъ Андрэ показалось, что нѣчто, еще болѣе ужасное, чѣмъ ея горе, становится между этимъ горемъ и ея слезами. Подобное ощущеніе она испытала всего три или четыре раза въ жизни, и оно всегда предшествовало роковымъ минутамъ въ ея жизни. Почти независимо отъ своей воли, она медленно приподнялась; голосъ замеръ въ ея горлѣ; сквозь слезы, застилавшія ей глаза туманомъ, ей показалось, что она не одна въ комнатѣ. Когда слезы ея высохли, и зрѣніе прояснилось, она увидѣла, что какой-то человѣкъ, перескочивъ черезъ перекладину окна, вошелъ въ комнату и остановился передъ нею. Она хотѣла позвать, закричать, протянуть руку къ шнурку звонка, но все это было невозможно. Она почувствовала непобѣдимое оцѣпенѣніе, когда-то служившее ей указаніемъ присутствія Бальзамо. Наконецъ, въ этомъ человѣкѣ, стоявшемъ передъ нею, она узнала Жильбера по тому обаянію, какое производили на нее его жесты и взгляды.

Какимъ образомъ Жильберъ, этотъ ненавистный отецъ ея ребенка, очутился тугъ вмѣсто возлюбленнаго сына, котораго она искала?

Мы постараемся объяснить это читателю.

XII.
Знакомая дорога.

Дѣйствительно, докторъ Жильберъ былъ у короля, когда о немъ справлялся привратникъ по приказанію Изидора.

Черезъ полчаса Жильберъ вышелъ; король начиналъ все болѣе довѣрять ему: прямое сердце короля умѣло цѣнить честность и прямоту Жильбера.

Когда онъ вышелъ, привратникъ сообщилъ ему, что его ожидаютъ въ передней королевы.

Онъ шелъ по корридору, когда одна изъ дверей, въ нѣсколькихъ шагахъ отъ него, отворилась, пропустивъ молодого человѣка, повидимому не знавшаго мѣстности, такъ какъ онъ колебался, повернуть ли ему направо или налѣво.

Этотъ молодой человѣкъ, увидя идущаго къ нему Жильбера, самъ подошелъ къ нему, такъ какъ узналъ его при свѣтѣ лампы, освѣщавшей корридоръ.

— Г-нъ Изидоръ де-Шарни!.. воскликнулъ Жильберъ.

— Докторъ Жильберъ!.. отвѣтилъ Изидоръ.

— Это вы меня спрашивали?

— Да, докторъ, я… и еще нѣкто…

— Кто же?..

— Нѣкто, кого вы съ удовольствіемъ увидите.

— Не будетъ-ли нескромно спросить васъ, кто это?

— Нѣтъ! но жестоко васъ задерживать… Пойдемте… или, скорѣе, проведите меня въ переднюю королевы, извѣстную подъ названіемъ зеленой гостиной.

Жильберъ пошелъ впередъ и вскорѣ отворилъ одну дверь. Она вела въ зеленую гостиную.

Но комната оказалась пустой. Изидоръ окинулъ ее взглядомъ и позвалъ привратника. Во дворцѣ былъ еще такой безпорядокъ, что по близости не оказалось ни одного лакея.

— Подождемъ минутку, сказалъ Жильберъ; — онъ не можетъ быть далеко, а пока, я попрошу васъ сказать мнѣ, кто меня ждалъ здѣсь.

Изидоръ съ безпокойствомъ посмотрѣлъ вокругъ себя.

— Вы не угадываете? спросилъ онъ.

— Нѣтъ.

— Нѣкто, кого я встрѣтилъ на дорогѣ, шедшаго пѣшкомъ въ Парижъ, въ сильной тревогѣ за васъ; я посадилъ его съ собою на лошадь и привезъ сюда.

— Вы говорите не о Питу?

— Нѣтъ, докторъ. Я говорю о вашемъ сынѣ Себастьянѣ.

— О Себастьянѣ! Но гдѣ же онъ? — И глаза его обѣжали всѣ углы большой комнаты.

— Онъ былъ здѣсь; обѣщалъ ждать меня. По всей вѣроятности привратникъ, которому я поручилъ его, увелъ его съ собою, не желая оставлять одного.

Въ эту минуту вернулся привратникъ. Онъ былъ одинъ.

— Куда дѣвался юноша, котораго я здѣсь оставила,? спросилъ Изидоръ.

— Какой юноша? въ свою очередь спросилъ тотъ.

Жильберъ обладалъ огромнымъ самообладаніемъ. Его стала бить холодная дрожь, но онъ усиліемъ воли остался по наружности спокоенъ.

— О! Господи! проговорилъ баронъ Шарни, котораго начинала охватывать тревога.

— Послушайте, обратился къ лакею Жильберъ твердымъ голосомъ, — постарайтесь хорошенько припомнить… Этотъ мальчикъ — мой сынъ… онъ совсѣмъ не знаетъ Парижа и рискуетъ заблудиться.

— Вы ищете мальчика? спросилъ, входя, второй лакей.

— Да, мальчика, почти юношу.

— Лѣтъ пятнадцати?

— Да, да!

— Я видѣлъ его въ корридорѣ, онъ шелъ вслѣдъ за дамой, вышедшей отъ ея величества.

— Вы знаете, кто была эта дама?

— Нѣтъ. Капюшонъ ея плаща былъ низко спущенъ на лицо.

— Но что она дѣлала?

— Она, повидимому, убѣгала, а мальчикъ преслѣдовалъ ее, крича «Сударыня!»

— Пойдемъ внизъ, сказалъ Жильберъ, — привратникъ намъ скажетъ, вышелъ ли Себастьянъ изъ дворца.

Изидоръ и Жильберъ пошли по тому же корридору, по которому проходила Андрэ, преслѣдуемая Себастьяномъ. У двери во дворъ принцевъ они разспросили привратника.

— Дѣйствительно, отвѣтилъ онъ, — я видѣлъ даму, шедшую такъ быстро, точно она убѣгала; мальчикъ шелъ за нею слѣдомъ… Она сѣла въ карету; мальчикъ догналъ ее.

— Что же далѣе? спросилъ Жильберъ.

— Дама привлекла мальчика въ карету, горячо поцѣловала его, дала свой адресъ, захлопнула дверцы, и карета уѣхала.

— Запомнили вы этотъ адресъ? съ тревогой спросилъ Жильберъ.

— О, да! Улица Кокъ-Эранъ, 9.

Жильберъ вздрогнулъ.

— Э! замѣтилъ Изидоръ, — да это адресъ моей невѣстки, графини Шарни.

— Судьба! прошепталъ Жильберъ.

Въ то время философія не дозволяла сказать: «Провидѣніе!»

Потомъ, онъ тихо прибавилъ:

— Онъ узналъ ее…

— Въ такомъ случаѣ, поѣдемте къ графинѣ Шарни, сказалъ Изидоръ.

Жильберъ понялъ, въ какое затруднительное положеніе онъ поставитъ Андрэ, если явится къ ней съ братомъ ея мужа.

— Нѣтъ, баронъ, сказалъ онъ, — мой сынъ въ безопасности, разъ онъ у графини Шарни, и, такъ какъ я имѣю честь знать ее, то полагаю, что вмѣсто того, чтобы ѣхать со мною, вамъ гораздо лучше отправиться въ путь; изъ того, что я слышалъ у короля, я заключилъ, что это вы ѣдете въ Туринъ.

— Да, ѣду, докторъ.

— Въ такомъ случаѣ, позвольте мнѣ поблагодарить васъ за все, что вы сдѣлали для Себастьяна и посовѣтовать вамъ ѣхать, не теряя ни минуты.

— Однако, докторъ?…

— Поѣзжайте, такъ какъ отецъ говоритъ вамъ, что онъ болѣе не тревожится. Гдѣ бы ни находился теперь Себастьянъ, у графини Шарни, или въ другомъ мѣстѣ, будьте покойны, онъ найдется.

— Ну, если вы желаете этого, докторъ…

— Я васъ прошу.

Изидоръ протянулъ руку Жильберу, которую тотъ пожалъ съ большимъ чувствомъ, чѣмъ онъ это дѣлалъ обыкновенно. Изидоръ возвратился во дворецъ, а Жильберъ отправился на Карусельскую площадь, откуда вышелъ на Шартрскую улицу, пересѣкъ площадь Пале-Рояль, потомъ улицу Сентъ-Оноре но направленію къ Центральному рынку и черезъ нѣкоторое время очутился на углу двухъ улицъ: Платріеръ и Кокъ-Эранъ.

Эти обѣ улицы были полны ужасныхъ воспоминаній для Жильбера и были хорошо ему знакомы. Послѣ небольшаго колебанія, онъ вошелъ въ улицу Кокъ-Эранъ, но не остановился передъ воротами дома № 9. Очевидно, Жильберъ старался придумать благовидный предлогъ, чтобы войти въ этотъ домъ, но, ничего не придумавъ, сталъ искать способъ, какъ бы незамѣтно пробраться въ него.

Онъ пошелъ вдоль стѣны. Она была десяти футовъ высоты, что ему было извѣстно, но онъ надѣялся найдти у стѣны забытую телѣжку или что нибудь, что помогло бы ему взобраться на нее. Разъ поднявшись на стѣну, онъ, при его силѣ и ловкости, легко могъ спрыгнуть по другую ея сторону.

У стѣны не оказалось телѣжки, слѣдовательно, не было возможности пробраться внутрь.

Онъ подошелъ къ воротамъ, протянулъ было руку къ молотку, но сейчасъ же отошелъ. Повидимому, въ головѣ его блеснула новая мысль, почти надежда.

— Въ самомъ дѣлѣ! прошепталъ онъ, — это очень возможно!

И онъ вернулся въ улицу Платріеръ.

Проходя мимо фонтана, онъ со вздохомъ посмотрѣлъ на него, вспомнивъ, какъ онъ приходилъ сюда запивать водой сухой черный хлѣбъ, которымъ питался благодаря великодушію Терезы и гостепріимству Руссо.

Руссо уже лежалъ въ могилѣ, Тереза тоже: онъ выросъ, добился положенія, извѣстности, богатства. Увы! былъ ли онъ счастливѣе, покойнѣе, увѣреннѣе относительно настоящаго и будущаго, чѣмъ въ то время, когда, пылая безумной страстью, приходилъ къ этому фонтану ѣсть свой хлѣбъ?

Жильберъ продолжалъ свой путь и съ увѣренностью остановился у одной двери. Онъ провелъ рукою по этой двери и къ невыразимой радости своей ощупалъ въ отверстіе маленькой дырки веревку, посредствомъ которой эта дверь отворялась днемъ.

Жильберъ помнилъ, что прежде случалось, что къ ночи забывали втягивать эту веревку внутрь, и однажды вечеромъ, возвращаясь въ мансарду, занимаемую имъ у Руссо, и сильно запоздавъ, онъ воспользовался этой оплошностью, чтобы войти и пробраться къ себѣ.

Повидимому, этотъ домъ какъ и прежде, былъ занятъ людьми слишкомъ бѣдными, для того чтобы бояться воровъ.

Жильберъ дернулъ веревку. Дверь отворилась; онъ очутился въ темномъ и сыромъ проходѣ, въ концѣ котораго находилась скользкая и грязная лѣстница.

Онъ осторожно заперъ за собою дверь и ощупью добрался до лѣстницы. Поднявшись на десять ступеней, онъ остановился.

Слабый свѣтъ, проникавшій сквозь грязное стекло, позволялъ разглядѣть, что въ этомъ мѣстѣ стѣны было продѣлано окно.

Жильберъ отыскалъ маленькій засовъ, запиравшій окно, отворилъ его и спустился въ садъ.

Несмотря на протекшіе годы, расположеніе сада такъ хорошо сохранилось въ памяти Жильбера, что онъ все узналъ, деревья, цвѣтники, даже уголъ, обсаженный виноградомъ, куда садовникъ пряталъ свою лѣстницу.

Онъ не зналъ, была ли дверь дома заперта въ такое позднее время; онъ не зналъ, не находился ли г. де-Шарни у своей жены, а если не г. де-Шарни, то кто нибудь изъ слугъ или одна изъ горничныхъ.

Рѣшившись на все, чтобы отыскать Себастьяна, онъ, тѣмъ не менѣе, принялъ твердое намѣреніе не компрометировать Андрэ безъ крайней необходимости и прежде сдѣлать все возможное, чтобъ увидать ее наединѣ.

Прежде всего онъ подошелъ къ двери, ведшей на крыльцо: онъ надавилъ ручку двери, и она пріотворилась. Изъ этого онъ заключилъ, что Андрэ была не одна. Женщина, одна занимающая павильонъ, не можетъ забыть запереть наружную дверь, если только что нибудь необыкновенное не помѣшаетъ ей.

Онъ тихонько и безшумно заперъ эту дверь, очень довольный открытіемъ, что, въ случаѣ крайности, этотъ входъ можетъ служить ему.

Затѣмъ онъ спустился по ступенькамъ крыльца и подбѣжалъ къ окну гостиной. Комната была освѣщена, но такъ какъ занавѣси закрывали окна, то ничего не было видно.

Жильберъ продолжалъ свой обходъ. Вдругъ онъ замѣтилъ на землѣ и на деревьяхъ мерцаніе слабаго свѣта, выходившаго изъ открытаго окна.

Это было окно спальни; онъ узналъ его, такъ какъ въ это самое окно онъ похитилъ мальчика за которымъ пришелъ сегодня.

Онъ отступилъ назадъ, чтобы выйдти изъ луча свѣта, бросаемаго окномъ и, углубясь въ темноту, имѣть возможность видѣть, не будучи видимъ.

Дойдя до мѣста, откуда онъ могъ проникнутъ взоромъ въ внутренность комнаты, онъ прежде всего замѣтилъ отворенную дверь гостиной, а затѣмъ, глаза его упали на кровать.

На кровати лежала женщина съ растрепанными волосами, и въ ужасномъ состояніи: хриплые и гортанные звуки вырывались изъ ея груди, по временамъ прерываемые криками и рыданіями.

Жильберъ тихонько подошелъ къ окну и заглянулъ въ комнату. Несомнѣнно: эта женщина была Андрэ, и Андре была совсѣмъ одна.

Но отчего она одна? Отчего она плачетъ?

Это Жильберъ могъ узнать только, распросивъ ее самое. Тогда то, онъ безшумно влѣзъ въ окно и очутился въ комнатѣ въ ту самую минуту, когда дѣйствіе магнетической силы, къ которой Андрэ была такъ чувствительна, заставило ее обернуться.

Два врага еще разъ очутились лицомъ къ лицу!

XIII.
Что сдѣлалось съ Себастьяномъ.

Первое чувство Андрэ при видѣ Жильбера былъ не только глубокій страхъ, но и непобѣдимое отвращеніе.

Жильберъ американецъ, Жильберъ другъ Вашингтона и Лафайета, облагородившійся благодаря наукѣ, трудамъ и генію, оставался для нея все тѣмъ же жалкимъ мальчишкой Жильберомъ, тѣмъ же грязнымъ гномомъ, что нѣкогда прятался за высокими деревьями Тріанона.

Напротивъ того, Жильберъ чувствовалъ къ Андрэ, не смотря на ея презрѣніе, ея оскорбленія, даже ея преслѣдованія, не пылкую любовь, побудившую юношу совершить преступленіе, но глубокое и нѣжное участіе, внушающее мужчинѣ желаніе оказать ей услугу, даже съ опасностью для собственной жизни.

Дѣло въ томъ, что Жильберъ, въ которомъ была сильно развита самокритика отъ природы и чувство справедливости, благодаря тому образованію, которое онъ получилъ, строго осуждалъ себя: онъ сознавалъ себя виновникомъ всѣхъ несчастій Андрэ и говорилъ себѣ, что только тогда искупитъ зло, ей причиненное, когда доставятъ ей сумму счастія, равную суммѣ несчастья, какимъ она обязана ему.

Но какимъ образомъ могъ Жильберъ благотворно повліять на будущее Андрэ? Этого онъ не могъ понять.

Увидя ее въ такомъ страшномъ отчаяніи, онъ былъ потрясенъ до глубины души. Поэтому, вмѣсто того, чтобы немедленно воспользоваться своей магнетической силой, какую онъ разъ уже испыталъ надъ нею, онъ рѣшилъ сначала мягко заговорить съ нею, и только, если она окажется, какъ всегда, враждебно настроенной къ нему, прибѣгнуть къ магнетизму.

Вслѣдствіе этого Андрэ, сначала окутанная магнетическимъ флюидомъ, почувствовала, какъ, мало по малу, этотъ флюидъ сталъ разсѣиваться, подобно тому, какъ исчезаетъ туманъ, открывая видъ на далекій горизонтъ.

Андрэ заговорила первая.

— Что вамъ надо отъ меня? спросила она, — какъ вы попали сюда?

— Какъ я попалъ сюда, сударыня? Такъ, какъ попадалъ прежде. Будьте покойны, никто не подозрѣваетъ моего присутствія здѣсь. Зачѣмъ я пришелъ? Я пришелъ потребовать у васъ сокровище, безразличное для васъ, драгоцѣнное для меня, — моего сына… Чего я хочу? Я хочу, чтобы вы мнѣ сказали, куда дѣвался этотъ сынъ, котораго вы увлекли за собой, увезли въ своей каретѣ?

— Куда онъ дѣвался? возразила Андрэ. — Развѣ я это знаю?… Онъ убѣжалъ отъ меня… вы такъ пріучили его ненавидѣть свою мать!

— Его мать! Развѣ вы, дѣйствительно, его мать?

— О! воскликнула Андрэ, — онъ видитъ мое горе, слышалъ мои крики, любовался моимъ отчаяніемъ, и еще спрашиваетъ, мать ли я его!

— Значитъ, вы не знаете, гдѣ онъ?

— Вѣдь я вамъ говорю, что онъ убѣжалъ; онъ былъ въ этой комнатѣ; я пришла сюда, надѣясь застать здѣсь его, и нашла открытое окно и пустую комнату.

— Господи! воскликнулъ Жильберъ, — куда пошелъ?… Несчастный совсѣмъ не знаетъ Парижа, а теперь уже первый часъ ночи!

— О! въ свою очередь воскликнула Андрэ, подходя къ Жильберу — вы полагаете, что съ нимъ случилось несчастье?

— Мы это сейчасъ узнаемъ; вы сами скажете мнѣ

И онъ протянулъ руку къ Андрэ.

— Нѣтъ! нѣтъ! закричала она, пятясь отъ него, чтобы избѣжать магнетическаго вліянія.

— Не бойтесь, сударыня; я буду спрашивать мать, что сталось съ ея сыномъ… вы священны для меня!

Андрэ вздохнула и упала на кресло, съ именемъ Себастьяна на устахъ.

— Спите, приказалъ Жильберъ, — но во снѣ смотрите сердцемъ.

— Я сплю.

— Долженъ я употребить всю силу своей воли, или вы расположены отвѣчать добровольно?

— Станете вы еще говорить моему сыну, что я не мать его?

— Это зависитъ… Любите вы его?

— О! онъ спрашиваетъ, люблю-ли я свое дитя!.. О! да, да, я страстно люблю его.

— Значитъ, вы мать его, какъ я отецъ, такъ какъ вы его любите, какъ я люблю его.

— А! проговорила Андрэ, вздохнувъ съ облегченіемъ.

— И такъ, вы будете отвѣчать добровольно?

— Позволите-ли вы мнѣ снова увидаться нимъ, когда вы его найдете?

— Развѣ я не сказалъ вамъ, что вы его у какъ я отецъ? — Вы любите вашего сына и увидитесь съ нимъ.

— Благодарю, проговорила Андрэ съ невыразимой радостью всплеснувъ руками. — Теперь, спрашивайте меня, я вижу… Только…

— Что?

— Слѣдуйте за нимъ съ самаго дворца, чтобы я была болѣе увѣрена, что но потеряю его слѣдъ.

— Хорошо. Гдѣ онъ увидалъ васъ?

— Въ зеленой гостиной.

— Куда онъ вышелъ вслѣдъ за вами?

— Въ корридоръ.

— Гдѣ онъ догналъ васъ?

— Когда я садилась въ карету.

— Куда вы привели его?

— Въ гостиную… въ гостиную, здѣсь, рядомъ.

— Куда онъ сѣлъ?

— Подлѣ меня, на диванъ.

— Долго оставался онъ тамъ?

— Около получаса.

— Отчего онъ ушелъ отъ васъ?

— Оттого, что послышался стукъ кареты.

— Кто былъ въ этой каретѣ?

Андрэ колебалась.

— Кто былъ въ этой каретѣ.? повторилъ Жильберъ болѣе твердымъ тономъ и съ большей настойчивостью.

— Графъ Шарни.

— Куда вы спрятали мальчика?

— Я его толкнула въ эту комнату.

— Что онъ сказалъ вамъ, входя сюда?

— Что я болѣе не мать его.

— Отчего онъ это сказалъ вамъ?

Андрэ замолчала.

— Отчего онъ это сказалъ вамъ? Говорите, я такъ хочу.

— Оттого, что я сказала ему…

— Что вы сказали ему?

— Оттого, что я сказала ему, — Андрэ сдѣлала усиліе, — что вы негодяй и подлецъ.

— Загляните въ сердце бѣднаго мальчика, сударыня, и поймите, сколько зла вы причинили ему.

— О! Боже мой!.. прошептала Андрэ. — Прости, дитя мое, прости!

— Г-нъ де Шарни подозрѣвалъ о присутствіи здѣсь мальчика?

— Нѣтъ.

— Вы въ этомъ увѣрены?

— Да.

— Отчего онъ здѣсь не остался?

— Оттого, что г-нъ де Шарни никогда не остается у меня.

— Зачѣмъ-же онъ пріѣзжалъ сюда?

Андрэ на минуту задумалась, устремивъ глаза въ пространство, точно она пробовала что-то разглядѣть въ темнотѣ.

— О! сказала она, — Боже мой! Боже мой!.. Оливье, дорогой Оливье!

Жильберъ съ удивленіемъ смотрѣлъ на нее.

— О! я несчастная! прошептала Андрэ. — Онъ возвращался ко мнѣ… онъ отказался отъ этого порученія, чтобы остаться со мною. Онъ любитъ меня! онъ любитъ меня!..

Жильберъ смутно начиналъ понимать страшную драму, которую ему удалось первому разгадать.

— А вы любите его? спросилъ онъ.

Андре вздохнула.

— Любите вы его? повторилъ Жильберъ.

— Зачѣмъ вы мнѣ предлагаете этотъ вопросъ?

— Читайте въ моихъ мысляхъ.

— А! да, я вижу, у васъ хорошее намѣреніе; вы хотите доставить мнѣ столько счастья, чтобы заставить меня забыть все зло, какое вы мнѣ причинили; но я отказалась-бы отъ счастья, если бы оно пришло мнѣ отъ васъ. Я ненавижу васъ и хочу продолжать васъ ненавидѣть.

— Несчастное человѣчество! прошепталъ Жильберъ, — неужели ты одарено настолько большой долей счастья, что можешь выбирать тѣхъ, отъ кого тебѣ должно получать его? И такъ, вы его любите?

— Да.

— Съ какихъ поръ?

— Съ той минуты, какъ я увидала его, съ того дня, какъ онъ вернулся изъ Парижа въ Версаль въ одной каретѣ съ королевой и со мною.

— И такъ, вы знаете, что такое любовь, Андрэ? грустно проговорилъ Жильберъ.

— Я знаю, что любовь дана человѣку для того, чтобы онъ узналъ мѣру того, что долженъ выстрадать.

— Хорошо, теперь вы женщина, вы мать. Вы, какъ неотдѣланный брильянтъ, попали, наконецъ, въ руки того грознаго гранильщика, котораго зовутъ горемъ… Вернемся къ Себастьяну.

— Да, да, вернемся къ нему! Запретите мнѣ думать о г-нѣ де Шарни; это смущаетъ меня и, вмѣсто того, чтобы слѣдовать за моимъ сыномъ, я, пожалуй, послѣдую за графомъ.

— Хорошо! Супруга, забудь твоего супруга; мать, думай только о твоемъ сынѣ.

Выраженіе мягкой нѣжности, разлившееся было по всему лицу Андре, мало по малу исчезло и смѣнилось ея обыкновеннымъ выраженіемъ.

— Гдѣ онъ былъ, пока вы разговаривали съ г-мъ де Шарни?

— Онъ былъ здѣсь и слушалъ… тамъ… тамъ, у двери.

— Что онъ слышалъ изъ этого разговора?

— Всю первую часть.

— Когда онъ рѣшился бѣжать изъ этой комнаты?

— Когда г-нъ де-Шарни…

Андрэ остановилась.

— Когда г-нъ де-Шарни?.. безжалостно повторилъ Жильберъ.

— Когда г-нъ де-Шарни поцѣловалъ у меня руку, а я вскрикнула.

— Вы, значитъ, хорошо его видите?

— Да, я вижу его нахмуренный лобъ, его сжатыя губы, его руку, прижатую къ груди.

— Слѣдуйте на нимъ глазами, и, съ этой минуты, думайте только о немъ, не теряйте еги изъ вида.

— Я вижу его, я вижу!

— Что онъ дѣлаетъ?

— Онъ смотритъ вокругъ себя, ищетъ двери, которая бы выходила въ садъ; потомъ, не найдя такой двери, онъ подходитъ къ окну, открываетъ его, бросаетъ въ послѣдній разъ взглядъ въ сторону гостиной, перелѣзаетъ за перекладину окна и исчезаетъ.

— Слѣдите за нимъ въ темнотѣ.

— Я не могу.

Жильберъ подошелъ къ Андрэ и провелъ рукою передъ ея глазами.

— Вы знаете, что для васъ не существуетъ ночи, сказалъ онъ. — Смотрите.

— А! вотъ онъ бѣжитъ но аллеѣ, вдоль стѣны; подходить къ воротамъ, открываетъ ихъ, причемъ никто его не замѣтилъ, бросается къ улицѣ Платріеръ… А! онъ останавливается; говоритъ съ проходящей мимо женщиной.

— Слушайте хорошенько, и вы услышите, что онъ спрашиваетъ.

— Я слушаю.

— Что онъ спрашиваетъ?

— Онъ спрашиваетъ гдѣ улица Сентъ-Онорэ.

— Да, тамъ я живу; онъ, вѣрно, уже у меня, онъ ждетъ меня, бѣдняжка!

Андрэ покачала головой.

— Нѣтъ! проговорила она съ видимой тревогой; нѣтъ… онъ не у васъ… нѣтъ… онъ не ждетъ васъ…

— Но гдѣ же онъ?

— Не мѣшайте же мнѣ слѣдить за нимъ, не то я потеряю его.

— О! слѣдите за нимъ! слѣдите за нимъ! воскликнулъ Жильберъ, догадываясь, что Андрэ опасается какого-то несчастія.

— А! сказала она, — я вижу его! я нижу его!

— Прекрасно.

— Вотъ онъ входить въ улицу Гренелль… теперь онъ въ улицѣ Сенть-Онорэ. Бѣжитъ къ площади Пале-Рояль. Снова спрашиваетъ дорогу; снова бѣжитъ. Вотъ онъ въ улицѣ Ришелье… вотъ въ улицѣ Фрондеръ… вотъ въ улицѣ Невъ-Сенъ-Рокъ. Остановись, дитя! остановись, несчастный!.. Себастьянъ! Себастьянъ! развѣ ты не видишь кареты, что ѣдетъ но улицѣ Сурдіеръ? Я вижу ее, я вижу ее!.. Лошади… Ахъ!..

Андрэ страшно вскрикнула и вскочила съ кресла съ страшной тревогой на лицѣ, по которому текли крупныя капли пота и слезы ручьемъ.

— О! воскликнулъ Жильберъ, — если съ нимъ случится несчастье, помни, что оно падетъ на твою голову.

— Ахъ!.. вымолвила Андрэ, вздохнувъ и не слушая того, что говорилъ ей Жильберъ, — о! велиній Боже! благодарю тебя! лошадь задѣла его грудью и отбросила въ сторону, далеко отъ колеса… Вотъ онъ упалъ, лежитъ безъ сознанія; но онъ не умеръ!.. о! нѣтъ… нѣтъ… онъ не умеръ!.. въ обморокѣ… только въ обморокѣ! Помогите! помогите! это мой сынъ… это мой сынъ!..

Съ раздирающимъ душу крикомъ, Андре, почти въ обморокѣ, упала на свое кресло.

Несмотря на все желаніе Жильбера узнать, что случилось дальше, онъ далъ Андрэ нѣсколько секундъ отдыха, въ которомъ она такъ нуждалась. Онъ боялся, какъ бы у нея не лопнула какая-нибудь вена и не залила ея мозгъ. Но, какъ только, но его мнѣнію, опасность миновала, онъ продолжалъ своя вопросы.

— Ну что же?..

— Подождите, подождите, вокругъ него собралось много народа. О! умоляю васъ, пропустите меня! дайте мнѣ взглянуть на него: это мой сынъ! мой Себастьянъ!.. Ахъ! Боже мой! нѣтѣли между вами медика или хирурга?

— О! я бѣгу! воскликнулъ Жильберъ.

— Подождите, опять сказала Андрэ, останавливая его за руку, — вотъ толпа разступается. Конечно, это тотъ, кого звали: конечно, это тотъ, кого ждутъ… Идите, идите, сударь; вы видите, онъ не умеръ, вы видите, что его можно спасти.

Вдругъ у нея вырвался испуганный возгласъ.

— О! крикнула она.

— Господи! что такое?..

— Я не хочу, чтобы этотъ человѣкъ прикасался къ моему мальчику, кричала Андрэ; — это не человѣкъ, это карликъ… это гномъ… это вампиръ… О! отвратительный!.. отвратительный!..

— Послушайте, проговорилъ Жильберъ, весь дрожа, — ради Бога! не теряйте Себастьяна изъ вида!

— О! отвѣтила Андрэ, глаза которой неподвижно смотрѣли въ одну точку, и губы сильно вздрагивали, — будьте покойны… я слѣжу за нимъ… я слѣжу за нимъ…

— Что дѣлаетъ съ нимъ этотъ человѣкъ?

— Онъ уноситъ его… Онъ идетъ вверхъ по улицѣ Сурдіеръ; входитъ налѣво въ переулокъ Сенъ-Гіацинтъ; подходитъ къ низкой двери, остававшейся открытой; толкаетъ ее, нагибается, спускается по лѣстницѣ. Кладетъ его на столъ, гдѣ находятся перья, чернила, рукописи, корректуры; онъ снимаетъ съ него платье; засучиваетъ рукавъ, обматываетъ руку бинтомъ, который принесла ему женщина, грязная и такая же отвратительная, какъ онъ самъ; открываетъ футляръ, вынимаетъ изъ него ланцетъ; онъ собирается пускать ему кровь… О! я не хочу этого видѣть! я не хочу видѣть крови моего сына!

— Въ такомъ случаѣ, вернитесь и сосчитайте ступеньки лѣстницы.

— Я сосчитала: ихъ одиннадцать.

— Хорошенько осмотрите дверь и скажите мнѣ, не видите-ли на ней чего-нибудь особеннаго.

— Да… маленькое квадратное отверстіе, прикрытое полоской крестъ на крестъ.

— Хорошо, вотъ все, что мнѣ надо.

— Бѣгите… бѣгите… и вы найдете его тамъ, гдѣ я сказала.

— Хотите проснуться сейчасъ и все помнить? Хотите проснуться только завтра и все забыть?

— Разбудите меня сейчасъ же, и я хочу все помнить!

Жильберъ провелъ руками но бровямъ Андрэ, дунулъ ей на лобъ и сказалъ:

— Проснитесь!

Глаза молодой женщины немедленно ожили; члены пріобрѣли обычную упругость; она взглянула на Жильбера почти безъ страха, и на яву, повторила ему, что говорила во снѣ:

— О! бѣгите! бѣгите! избавьте его отъ этого человѣка, внушающаго мнѣ ужасъ!

XIV.
Человѣкъ площади Людовика XV.

Жильбера не нужно было торопить. Онъ выбѣжалъ изъ комнаты, прямо бросился къ выходной двери, отворилъ ее безъ помощи привратника, захлопнулъ за собою и очутился на мостовой.

Онъ хорошо запомнилъ маршрутъ, указанный Андрэ, и побѣжалъ по слѣдамъ Себастьяна.

Какъ и послѣдній, онъ пересѣкъ площадь Пале-Рояль и пошелъ вдоль улицы Сентъ-Онорэ, совершенно пустынной въ этотъ поздній часъ. Дойдя до угла улицы Сурдіеръ, онъ взялъ налѣво и очутился въ переулкѣ Сенъ-Гіацинтъ.

Тамъ онъ внимательнѣе сталъ осматривать мѣстность.

Въ третьей двери направо онъ узналъ, по четырехугольному отверстію, закрытому желѣзной полоской крестъ на крестъ, дверь, описанную Андрэ. Указаніе было такъ положительно, что ошибка была невозможна. Онъ постучалъ.

Никакого отвѣта. Онъ постучалъ вторично. Тогда ему показалось, что по лѣстницѣ кто-то крадется къ нему, боязливо и подозрительно.

Онъ постучалъ въ третій разъ.

— Кто стучитъ? спросилъ женскій голосъ.

— Отворите, отвѣчалъ Жильберъ, — ничего не бойтесь, я отецъ того раненаго мальчика, что вы пріютили.

— Отвори, Альбертина, сказалъ другой голосъ, — это докторъ Жильберъ.

— Батюшка! батюшка! закричалъ третій голосъ, въ которомъ Жильберъ узналъ голосъ Себастьяна.

Жильберъ вздохнулъ съ облегченіемъ.

Дверь отворилась. Жильберъ, пробормотавъ благодарность, сбѣжалъ по лѣстницѣ внизъ и очутился въ подвалѣ, освѣщенномъ лампой, которая стояла на столѣ, заваленномъ рукописями и газетами, какъ описывала Андрэ.

На узкой желѣзной кровати, въ темномъ углу, Жильберъ увидалъ своего сына, звавшаго его, протянувъ къ нему руки. Несмотря на все самообладаніе Жильбера, отцовская любовь одержала верхъ надъ его философской сдержанностью; онъ бросился къ мальчику и прижалъ его къ своему сердцу, стараясь не сдѣлать ему больно.

Потомъ Жильберъ обернулся къ хозяину, котораго видѣлъ только мелькомъ.

Хозяинъ стоялъ, раздвинувъ ноги, подбоченясь одной рукой, а другой опираясь о столъ, освѣщенный свѣтомъ лампы, съ которой онъ снялъ абажуръ, чтобы лучше насладиться сценой, происходившей передъ нимъ.

— Смотри, Альбертина, сказалъ онъ, — и благодари со мною случай, позволившій мнѣ оказать услугу одному изъ моихъ ближнихъ.

Когда онъ произносилъ эти, нѣсколько высокопарныя слова, Жильберъ повернулся отъ Себастьяна и бросилъ взглядъ на безобразное существо, стоявшее передъ нимъ.

Онъ увидалъ желтовато-зеленое лицо съ сѣрыми глазами на выкатѣ. Жильберъ невольно вздрогнулъ. Ему показалось, что онъ гдѣ-то, можетъ быть, въ какомъ нибудь страшномъ сновидѣніи видѣлъ уже этого человѣка.

Онъ снова подошелъ къ Себастьяну и еще нѣжнѣе обнялъ его.

Однако, онъ подавилъ въ себѣ отвращеніе и обратился къ странному созданью.

— Примите, сударь, благодарность отца, которому вы сохранили сына, благодарность искреннюю и глубокую.

— Докторъ, отвѣтилъ тотъ, — я исполнилъ только долгъ, внушенный мнѣ моимъ сердцемъ, долгъ, къ которому обязываетъ меня моя наука. Я человѣкъ, и, какъ говоритъ Теренцій, ничто человѣческое мнѣ не чуждо; кромѣ того, у меня нѣжное сердце, и я не могу видѣть страданій простого насѣкомаго, а тѣмъ болѣе, моего ближняго.

— Могу я узнать, съ какимъ уважаемымъ филантропомъ я имѣю честь говорить?

— Вы меня не узнаете, собратъ? сказалъ хирургъ со смѣхомъ, который онъ хотѣлъ сдѣлать добродушнымъ, но который былъ въ дѣйствительности отвратительнымъ, — а я знаю васъ: вы докторъ Жильберъ, другъ Вашингтона и Лафайета — онъ какъ-то странно подчеркнулъ послѣднее слово, — гражданинъ Америки и Франціи, честный утопистъ, написавшій великолѣпныя записки о конституціонной монархіи, которыя вы посылали изъ Америки его величеству Людовику XVI, записки, за которыя его величество Людовикъ XVI отблагодарилъ васъ, засадивъ въ Бастилію, едва вы успѣли вступить на французскую землю. Вы хотѣли его спасти, заранѣе очистивъ для него дорогу въ будущемъ, а онъ открылъ вамъ дорогу въ тюрьму, — королевская благодарность!

Хирургъ снова засмѣялся, но на этотъ разъ смѣхъ его былъ страшенъ, и въ немъ звучала угроза.

— Если вы меня знаете, сударь, то съ чѣмъ большимъ основаніемъ я настаиваю на моемъ желаніи имѣть честь познакомиться съ вами.

— О! мы уже давно съ вами познакомились, пятнадцать лѣтъ тому назадъ, въ страшную ночь 30 мая 1770 г. Вы были тогда въ возрастѣ этого мальчика; васъ принесли ко мнѣ какъ теперь его, раненаго, умирающаго, раздавленнаго; васъ принесъ мой учитель Руссо, и я пустилъ вамъ кровь на столѣ, заваленномъ трупами и отрѣзанными членами. Я съ удовольствіемъ вспоминаю эту страшную ночь: о! сколько жизней я спасъ тогда благодаря желѣзу, которое знаетъ, насколько надо проникнуть подъ кожу больного, чтобы произвести исцѣленіе, и сколько мяса надо отрѣзать, чтобы зажила рана.

— О! воскликнулъ Жильберъ, — значитъ, вы Жанъ-Поль Маратъ.

И онъ невольно отступилъ на шагъ.

— Видишь, Альбертина, мое имя производить эффектъ.

И онъ разразился зловѣщимъ хохотомъ.

— Но, съ живостью возразилъ Жильберъ, — какимъ образомъ вы находитесь здѣсь, въ этомъ подвалѣ, освѣщенномъ этой коптящей лампой?.. Я считалъ васъ докторомъ графа д’Артуа.

— Ветеринаромъ его конюшенъ, вы хотите сказать. Но, вѣдь, принцъ эмигрировалъ; нѣтъ принца, нѣтъ и конюшенъ; нѣтъ конюшенъ, нѣтъ и ветеринара. Къ тому же, я вышелъ въ отставку: я болѣе не желаю служить тиранамъ.

И карликъ выпрямился во весь свой маленькій ростъ.

— Но зачѣмъ вы сидите здѣсь, въ этой дырѣ, въ этомъ подвалѣ? почему?

— Зачѣмъ, г-нъ философъ? Потому что я патріотъ, оттого, что я въ своихъ статьяхъ обличаю честолюбцевъ, оттого, что Бальи меня боится, Неккеръ меня ненавидитъ, Лафайетъ меня разыскиваетъ и приказалъ своей національной гвардіи меня отыскать! оттого, что онъ оцѣнилъ мою голову, этотъ честолюбецъ, этотъ диктаторъ, но я не боюсь его! Изъ своего подвала я преслѣдую, обличаю его, диктатора! Вы знаете, что онъ только сдѣлалъ?

— Нѣтъ, наивно проговорилъ Жильберъ.

— Онъ заказалъ въ Сентъ-Антуанскомъ предмѣстьѣ пятнадцать тысячъ табакерокъ со своимъ портретомъ; подъ этимъ что-то кроется, какъ я полагаю, а?… Поэтому я прошу добрыхъ гражданъ ломать эти табакерки, если онѣ попадутся имъ. Они тамъ найдутъ разгадку великаго роялистическаго заговора; такъ какъ, вы это сами отлично знаете, въ то время, какъ бѣдняга Людовикъ XVI горючими слезами оплакиваетъ глупости, какія его заставила сдѣлать австріячка, Лафайетъ устраиваетъ заговоръ съ королевой.

— Съ королевой? задумчиво спросилъ Жильберъ.

— Да, съ королевой. Вы не станете увѣрять, что она не заговорщица; на этихъ дняхъ она раздала столько бѣлыхъ кокардъ, что бѣлыя ленты вздорожали на три су за локоть. Это не выдумка, а сущая правда. Я слышалъ объ этомъ отъ одной изъ дочерей самой Бертинъ, поставщицы моднаго товара королевѣ, ея перваго министра, той самой Бертинъ, которая говоритъ про себя. «Я все утро работала съ ея величествомъ.»

— Гдѣ же вы обличаете все это? спросилъ Жильберъ.

— Въ моей газетѣ, въ газетѣ, только что основанной мною, которой я выпустилъ уже двадцать номеровъ, въ Другѣ Народа или Парижскомъ Публицистѣ, газетѣ политической и безпристрастной. Чтобы заплатить за бумагу и печатаніе послѣднихъ номеровъ, — вотъ, обернитесь назадъ, — я продалъ простыни и одѣяла съ кровати, на которой лежитъ вашъ сынъ.

Жильберъ обернулся и увидѣлъ, что Себастьянъ дѣйствительно лежалъ на полосатомъ тикѣ голаго матраца, на которомъ онъ и заснулъ, отъ утомленія и нервнаго потрясенія.

Докторъ подошелъ къ ребенку, чтобы посмотрѣть, не въ обморокѣ-ли онъ; но, успокоенный его ровнымъ и тихимъ дыханіемъ, онъ вернулся къ страшному человѣку, внушавшему ему такое же любопытство, какое внушило-бы дикое животное, тигръ или гіена.

— Кто ваши сотрудники въ этомъ гигантскомъ дѣлѣ?

— Мои сотрудники? ха! ха! ха! только индюшки ходятъ стаями; орелъ летаетъ одинъ. Мои сотрудники, вотъ они.

Маратъ показалъ на свою голову и руку.

— Видите вы этотъ столъ? Это мастерская, гдѣ Вулканъ, — сравненіе очень удачное, не правда-ли? — гдѣ Вулканъ куетъ свои громы. Каждую ночь я пишу восемь страницъ въ восьмую долю листа, а утромъ ихъ продаютъ; восьми страницъ не хватаетъ, тогда я удвоиваю выпускъ; шестнадцати страницъ оказывается иногда мало; что я началъ крупными буквами, почти всегда оканчиваю мелкими. Другіе писатели пишутъ черезъ извѣстные промежутки, смѣняются, помогаютъ другъ другу! я-же не знаю ничего этого… Другъ Народа — вы можете видѣть рукопись, она тамъ, — Другъ Народа весь написанъ одной рукой. Поэтому, это не только газета; нѣтъ, это человѣкъ, это личность, это я самъ!

— Но какъ васъ можетъ хватать для такой огромной работы?

— А! это тайна природы!… Это соглашеніе между смертью и мною… я даю ей десять лѣтъ жизни, а она даритъ мнѣ дни, не требующіе отдыха, ночи, не требующія сна!.. Вся моя жизнь заключается въ одномъ: я пишу ночью, пишу днемъ… Полиція Лафайета заставляетъ меня прятаться, запираться въ четырехъ стѣнахъ, она душой и тѣломъ отдаетъ меня работѣ; она удваиваетъ мою дѣятельность… Сначала, такая жизнь тяготила меня; теперь я свыкся съ нею. Мнѣ нравится смотрѣть на жалкое общество сквозь узкое и кривое окно моего подвала, сквозь сырую и темную отдушину. Изъ глубины моего мрака я царствую надъ міромъ живыхъ, я безапеляціонно сужу науку и политику… Одной рукой я сокрушаю Ньютона, Франклина, Лапласа, Монжа, Лавуазье; другой, я колеблю положеніе Бальи, Неккера, Лафайета… Я все это разрушу… да, какъ Самсонъ разрушилъ храмъ, и подъ развалинами, которыя, быть можетъ, раздавятъ меня же самаго, я похороню монархію…

Жильберъ невольно вздрогнулъ; этотъ человѣкъ повторялъ ему въ подвалѣ и одѣтый въ нищенское рубище почти то же, что говорилъ ему Каліостро во дворцѣ и въ расшитомъ золотомъ камзолѣ.

— Но, замѣтилъ онъ, — почему вы, съ нашей популярностью, не постарались быть избраннымъ въ національное собраніе?

— Потому что для этого день еще не насталъ, сказалъ Маратъ. — О! еслибъ я сдѣлался народнымъ трибуномъ! прибавилъ онъ съ сожалѣніемъ, — еслибъ меня поддержали нѣсколько тысячъ рѣшительныхъ людей, я ручаюсь, что, черезъ шесть недѣль появилась бы самая совершенная конституція, что государственная машина заработала-бы какъ нельзя лучше, причемъ ни одинъ мошенникъ не дерзнулъ-бы ломать ее; что нація была бы свободна и счастлива, и менѣе чѣмъ въ годъ сдѣлалась-бы цвѣтущей и сильной, оставаясь такой до моей смерти.

Тщеславное созданье преобразилось на глазахъ Жильбера: глаза его налились кровью; желтая кожа заблестѣла отъ испарины: это чудовище было велико своимъ безобразіемъ, какъ можно быть великимъ красотой.

— Да, продолжалъ онъ, возвращаясь къ прежней мысли, — да, но я не трибунъ; у меня нѣтъ этихъ нѣсколькихъ тысячъ человѣкъ, такъ мнѣ необходимыхъ… Нѣтъ, но я журналистъ… у меня есть моя чернилица, моя бумага, мои перья… у меня есть мои подписчики, мои читатели, для которыхъ я оракулъ, пророкъ, вѣщунъ. У меня былъ мой народъ, которому я другъ, и который, горя нетерпѣніемъ, готовъ идти за мной отъ предательства къ предательству, отъ открытія къ открытію, отъ ужаса къ ужасу… Въ первомъ номерѣ Друга Народа я обличалъ аристократовъ; я говорилъ, что во Франціи шестьсотъ виновныхъ, что достаточно будетъ шестисотъ веревокъ… Ха! ха! ха! я ошибался мѣсяцъ тому назадъ! 5 и 6 октября открыли мнѣ глаза… Поэтому надо судить не шестьсотъ виновныхъ, а надо повѣсить десять, двадцать тысячъ аристократовъ!

Жильберъ улыбнулся. Ярость, доходившая до такой крайности, казалась ему безуміемъ.

— Берегитесь, сказалъ онъ, — во Франціи не хватитъ на это пеньки, и веревки страшно вздорожаютъ.

— Но я надѣюсь, возразилъ Маратъ, — что найдутся другіе способы болѣе скорые… Знаете кого я жду въ эту ночь?… кто минутъ черезъ десять постучится въ эту дверь?

— Нѣтъ.

— Я жду одного изъ нашихъ собратій… члена національнаго собранія, котораго вы знаете по имени, гражданина Гильотина…

— Того, кто предложилъ депутатамъ собраться въ залѣ же-де-Помъ, когда ихъ выгнали изъ залы засѣданій? это человѣкъ очень ученый.

— Но знаете-ли вы, что изобрѣлъ гражданинъ Гильотинъ?… Онъ изобрѣлъ чудесную машину, убивающую безъ всякаго страданія; — вѣдь, смерть должна быть наказаніемъ, а не терзаніемъ — онъ только что изобрѣлъ такую машину, и на дняхъ мы ее испытаемъ.

Жильберъ вздрогнулъ. Во второй разъ этотъ человѣкъ въ своемъ подвалѣ напомнилъ ему Каліостро. Эта машина была несомнѣнно та самая, о которой говорилъ ему тотъ.

— Да вотъ, слышите, стучатъ, сказали Маратъ; — это онъ… Иди открой, Альбертина.

Уродливая жена Марата, мало напоминавшая женщину, поднялась съ лѣстницы, на которой она сидѣла и дремала, и шатаясь направилась къ двери.

Что касается Жильбера, то, ошеломленный, испуганный, онъ инстинктивно подошелъ къ Себастьяну, собираясь взять его на руки и унести къ себѣ.

— Представьте себѣ машину, продолжалъ Маратъ съ восторгомъ, — представьте себѣ машину, работающую самостоятельно! требующую всего одного человѣка для управленія ею! Машину, которая можетъ, при смѣнѣ трехъ ножей, отрубить триста головъ въ день.

— И прибавьте, проговорилъ тонкій и высокій голосъ позади Марата, — которая можетъ отрубить триста головъ безъ страданія, съ однимъ лишь ощущеніемъ легкой свѣжести на шеѣ.

— А! это вы, докторъ, воскликнулъ Маратъ, оборачиваясь къ маленькому человѣку, на видъ лѣтъ сорока или пятидесяти, опрятное платье котораго и кроткій видъ представляли странный контрастъ съ Маратомъ; онъ держалъ въ рукѣ ящикъ, по размѣрамъ и по формѣ похожій на ящикъ съ дѣтскими игрушками. — Что вы такое принесли мнѣ?

— Модель знаменитой машины, любезный Марата…. Но, я не ошибаюсь, прибавилъ маленькій человѣчекъ, стараясь разсмотрѣть въ темнотѣ, — я вижу доктора Жильбера?

— Его самаго, проговорилъ Жильберъ, съ поклономъ.

— Я очень радъ встрѣтиться съ вами, докторъ; вы здѣсь не лишній, слава Богу, и я буду счастливъ узнать мнѣніе такого извѣстнаго человѣка, какъ вы, объ изобрѣтеніи, которое вскорѣ выйдетъ въ свѣтъ. Я долженъ вамъ сказать, любезный Маратъ, что я нашелъ очень искуснаго плотника, мастера Гидона, взявшагося построить мою машину въ крупныхъ размѣрахъ… Она мнѣ дорого обойдется! онъ требуетъ пять съ половиной тысячъ франковъ! но никакая жертва не покажется мнѣ слишкомъ тяжкой для человѣчества… Черезъ два мѣсяца машина будетъ готова, мой другъ, и мы тогда испытаемъ ее; а затѣмъ, я предложу ее Національному Собранію. Надѣюсь вы поддержите мое предложеніе въ вашей превосходной газетѣ, — хотя, по правдѣ сказать, моя машина сама говоритъ за себя, г-нъ Жильберъ, какъ вы убѣдитесь своими глазами, — но нѣсколько строкъ въ Другѣ Народа не повредятъ ей.

— О! будьте покойны! я посвящу ей не нисколько строкъ, а цѣлый номеръ.

— Вы очень добры, любезный Марать; но, какъ говорится, я не хочу продать вамъ вещь, не показавши ее.

Онъ вытащилъ изъ кармана второй ящикъ, на четверть менѣе перваго; шумъ, слышавшійся внутри его, показывалъ, что въ немъ спрятано какое-то животное, или скорѣе, нѣсколько животныхъ, съ нетерпѣніемъ желавшихъ выбраться изъ своей тюрьмы.

Этотъ шумъ не ускользнулъ отъ Марата.

— О! о! что тамъ такое у васъ? спросилъ онъ.

— Вы это сейчасъ увидите.

Марата, протянулъ руку къ ящику.

— Осторожнѣе, съ живостью возразилъ Гильотинъ, — не выпустите ихъ, намъ тогда ихъ не собрать; это мыши, которымъ мы сейчасъ отрубимъ головы. — Но, что-же вы дѣлаете, докторъ Жильберъ?.. вы насъ покидаете?..

— Увы! да, г-нъ Гильотинъ, и къ моему великому сожалѣнію. Но сегодня вечеромъ мой сынъ былъ опрокинутъ лошадью на мостовую; докторъ Маратъ его поднялъ, пустилъ ему кровь, перевязалъ его раны; я самъ обязанъ ему жизнью въ подобномъ-же случаѣ и теперь снова приношу ему мою глубокую благодарность. Мальчику моему необходима свѣжая постель, покой, уходъ; поэтому, я никакъ не могу присутствовать при вашемъ интересномъ опытѣ.

— Но вы будете присутствовать при опытахъ съ моей машиной черезъ два мѣсяца, не правдали, вы мнѣ это обѣщаете, докторъ?

— Я вамъ обѣщаю.

— Я надѣюсь на ваше слово, слышите?

— Оно дано вамъ.

— Докторъ, сказалъ Маратъ, — мнѣ не зачѣмъ просить васъ хранить тайну насчетъ моего убѣжища?

— О! сударь…

— Дѣло въ томъ, что если бы вашъ другъ Лафайетъ провѣдалъ о немъ, онъ бы приказалъ разстрѣлять меня какъ собаку, или повѣсить какъ вора.

— Разстрѣлять! повѣсить! воскликнулъ Гильотинъ. — Вскорѣ будетъ положенъ конецъ такимъ варварскимъ казнямъ; будетъ введена казнь мягкая, легкая, моментальная, такая казнь, что старики, которымъ надоѣла и опротивѣла жизнь, и которые захотятъ покончить съ нею какъ философы и мудрецы, предпочтутъ ее естественной смерти! — Полюбуйтесь на это, любезный Марать, полюбуйтесь!

Не обращая болѣе вниманія на доктора Жильбера, Гильотинъ открылъ большой ящик и принялся устанавливать свою машину на столъ Марата, смотрѣвшаго на нее съ любопытствомъ и восторгомъ.

Жильберъ воспользовался этимъ, чтобы поднять заснувшаго Себастьяна и унести его и своихъ рукахъ. Альбертина проводила его до двери и тщательно заперла ее за нимъ.

Выйдя на улицу, Жильберъ почувствовалъ, что лицо его покрыто потомъ, который застывалъ отъ дуновенія ночного вѣтра.

— О, Боже мой! прошепталъ онъ, — что будетъ съ этимъ городомъ, подвалы котораго въ настоящую минуту скрываютъ, быть можетъ, пятьсотъ филантроповъ, занятыхъ дѣлами и приготовленіями къ нимъ, подобными тому, что я только что видѣлъ! что будетъ съ городомъ, когда въ одинъ прекрасный день все это выйдетъ на свѣтъ?

XV.
Катерина.

Отъ улицы Сурдіеръ было всего нѣсколько шаговъ до дома, гдѣ жилъ Жильберъ въ улицѣ Сентъ-Онорэ. Этотъ домъ находился за церковью Вознесенья, напротивъ дома столяра Дюплэ.

Холодъ и движеніе разбудили Себастьяна. Онъ захотѣлъ идти самъ, но отецъ этому воспротивился и продолжалъ нести его.

Подойдя къ своей двери, докторъ на минуту поставилъ Себастьяна на ноги и постучалъ какъ можно сильнѣе, чтобы привратникъ скорѣе проснулся и не заставилъ ихъ долго ждать на улицѣ.

Дѣйствительно, они сейчасъ же услыхали быстрые, хотя и тяжелые шаги.

— Это вы, г-нъ Жильберъ? спросилъ голосъ.

— А! это голосъ Питу, сказалъ Себастьянъ.

— Слава Богу! воскликнулъ Питу, отворивъ дверь, — Себастьянъ нашелся!

Затѣмъ, онъ обернулся къ лѣстницѣ, на верху которой показался свѣтъ свѣчки.

— Г-нъ Бильо! г-нъ Бильо! кричалъ Питу, — Себастьянъ нашелся и, надѣюсь, съ нимъ ничего случилось, — не правда-ли, г-нъ Жильберъ?

— По крайней мѣрѣ, ничего особенно серьезнаго, сказалъ докторъ. — Пойдемъ, Себастьянъ, пойдемъ!

Онъ предоставилъ Питу заботу о двери и снова взявъ Себастьяна на руки, — на что вытаращивъ глаза смотрѣлъ привратникъ, показавшійся на порогѣ своего помѣщенія въ бумажномъ колпакѣ и рубашкѣ — сталъ подниматься по лѣстницѣ.

Бильо шелъ впереди, освѣщая путь доктору; Питу слѣдовалъ за ними.

Докторъ жили, въ третьемъ этажѣ; раскрытая дверь указывала, что его ждали. Онъ уложилъ Себастьяна въ постель.

Питу былъ встревоженъ и испуганъ. По грязи, покрывавшей его сапоги, чулки и всю его одежду, было очевидно, что онъ совершилъ дальнюю дорогу.

Въ самомъ дѣлѣ, послѣ того, какъ Питу проводилъ до дому плачущую Катерину и узналъ отъ самой молодой дѣвушки, что она такъ горюетъ объ отъѣздѣ Изидора де Шарни въ Парижъ, Питу, какъ влюбленный и какъ другъ, огорченный ея сильнымъ горемъ, простился съ Катериной, которую уложили въ постель, и съ матушкой Бильо, плакавшей у постели своей дочери и, медленными шагами направился въ Гарамону.

Онъ шелъ такъ медленно, столько разъ оборачивался, чтобы съ грустью посмотрѣть на ферму, откуда уходилъ съ тяжелымъ сердцемъ, что вернулся къ себѣ только на зарѣ.

Онъ былъ такъ потрясенъ и озабоченъ, что сейчасъ же усѣлся на свою кровать, устремивъ глаза въ пространство и скрестивъ руки на колѣняхъ.

Наконецъ, онъ всталъ, какъ человѣкъ, пробудившійся не отъ сна, но отъ своихъ мыслей, окинулъ взоромъ свою каморку и замѣтилъ рядомъ съ листомъ бумаги, исписаннымъ его рукой, другой листъ, исписанный другимъ почеркомъ. Онт подошелъ къ столу и прочелъ письмо Себастьяна.

Надо сказать въ похвалу Питу, что онъ немедленно забылъ свои личныя горести, чтобы думать только объ опасностяхъ, какимъ подвергался его другъ во время предпринятаго имъ путешествія.

Онъ не думалъ о томъ, что Себастьянъ, вышедшій наканунѣ, долженъ былъ уже быть далеко. Разсчитывая на свои длинныя ноги, онъ рѣшилъ идти вслѣдъ за нимъ, въ надеждѣ догнать его, если Себастьянъ, не встрѣтивъ никакого экипажа, будетъ принужденъ идти пѣшкомъ.

Пигу ничего не захватилъ съ собой. Онъ опоясался кожанымъ кушакомъ, какъ всегда дѣлалъ, пускаясь въ дальній путь; запасся краюшкой хлѣба въ четыре фунта и кускомъ колбасы, взялъ свою дорожную палку и отправился.

Своимъ обыкновеннымъ шагомъ, Питу дѣлалъ полторы лье въ часъ; ускореннымъ-же — цѣлыхъ двѣ. Однако, такъ какъ ему пришлось останавливаться, чтобы напиться, и распросить по дорогѣ о Себастьянѣ, то онъ пришелъ къ заставѣ Вилльотъ только къ семи часамъ вечера, а, благодаря скопленію каретъ, добрался до квартиры Жильбера часовъ въ восемь.

Какъ помнитъ читатель, въ это самое время Андрэ увозила Себастьяна изъ Тюльери, а докторъ Жильберъ разговаривалъ съ королемъ. И Питу не нашелъ дома ни Себастьяна, ни Жильбера, а только одного Бильо.

Бильо ничего не слыхалъ о Себастьянѣ и не зналъ, когда вернется Жильберъ.

Несчастный Питу былъ такъ встревоженъ, что не подумалъ говорить съ Бильо о Катеринѣ. Онъ все время сокрушался о томъ, что Себастьянъ не засталъ его, и нѣсколько разъ принимался перечитывать письмо Себастьяна, захваченное имъ съ собою, хотя уже столько разъ прочелъ его, что зналъ наизусть.

Медленно и грустно тянулось время для Бильо и Питу отъ восьми часовъ вечера до двухъ утра. При всякомъ стукѣ молотка, Питу бросался внизъ, но все было напрасно.

Наконецъ, въ два часа утра онъ дождался появленія отца и сына, Жильбера и Себастьяна.

Жильберъ поблагодарилъ Питу, какъ этотъ, славный малый того заслуживалъ: онъ крѣпко пожалъ ему руку. Полагая, что послѣ восемнадцати лье пути и шести часовъ ожиданія, путникъ долженъ нуждаться въ отдыхѣ, онъ пожелалъ ему доброй ночи и отправилъ его спать.

Но Питу, успокоясь насчетъ Себастьяна, счелъ себя обязаннымъ все разсказать Бильо. Онъ сдѣлалъ ему знакъ, и Бильо послѣдовалъ за нимъ.

Что касается Жильбера, то онъ никому не позволилъ уложить въ постель Себастьяна и ямъ ухаживалъ за нимъ. Онъ осмотрѣлъ ушибы на его груди, выслушалъ его и убѣдившись, что дыханіе мальчика совершенно свободно, легъ на кушетку рядомъ съ кроватью сына, который, не смотря на лихорадку, не замедлилъ заснуть.

Но вскорѣ, подумавъ о томъ, какъ должна безпокоиться Андрэ, онъ позвалъ своего лакея и приказалъ ему немедленно пойти бросить на ближайшую почту письмо, чтобы оно пришло къ Андрэ, какъ только она встанетъ. Его письмо состояло лишь изъ слѣдующихъ словъ:

«Успокойтесь, мальчикъ найденъ и совершенно здоровъ».

На слѣдующее утро Бильо попросилъ у Жильбера позволенія войти къ нему, на что тотъ охотно согласился.

Доброе, улыбающееся лицо Питу показалось въ дверяхъ вслѣдъ за Бильо; серьезное и грустное выраженіе лица послѣдняго удивило доктора.

— Въ чемъ дѣло, мой другъ, и что съ вами? спросилъ онъ.

— Вотъ въ чемъ дѣло, г-нъ Жильберъ; вы хорошо сдѣлали, что удержали меня здѣсь, такъ какъ я могъ быть полезенъ вамъ и странѣ; но, пока я оставался въ Парижѣ, все шло плохо на фермѣ.

Пусть читатель не заключитъ изъ этихъ словъ, что Питу разболталъ секреты Катерины и разсказалъ о любви молодой дѣвушки къ Изидору. Нѣтъ, честной душѣ командира гараманской національной гвардіи было противно предательство. Онъ только сказалъ Бильо, что урожай былъ плохъ, что ржи было мало, что часть хлѣбовъ была побита градомъ, что амбары были на двѣ трети пусты, и что онъ нашелъ Катерину лежащей въ обморокѣ на дорогѣ изъ Виллеръ Каттрэ въ Писсле.

Бильо не очень встревожился плохими, урожаемъ; но ему чуть самому не сдѣлалось дурно, когда онъ узналъ, что Катерина, безъ видимой причины, упала въ обморокъ на большой дорогѣ.

Кромѣ того, онъ много распрашивалъ Питу и, не смотря на всю сдержанность его отвѣтовъ, Бильо не разъ качалъ головой, говоря:

— Ну, я вижу, что мнѣ пора туда вернуться.

Жильберъ только что самъ такъ много настрадался за своего сына, что не могъ не понять того, что происходило въ сердцѣ Бильо, когда тотъ передалъ ему извѣстія, привезенныя Питу.

— Поѣзжайте-же, любезный Бильо, если ферма, земля и семья требуютъ васъ, отвѣчалъ онъ, — но не забывайте, что въ крайнемъ случаѣ, я расчитываю на васъ во имя родины.

— Одно словечко, г-нъ Жильберъ, и черезъ двѣнадцать часовъ я въ Парижѣ.

Вилье обнялъ Себастьяна, который, послѣ хорошо проведенной ночи, былъ внѣ всякой опасности, пожалъ тонкую и нѣжную руку Жильбера и отправился на свою ферму, изъ которой уѣхалъ на недѣлю, и вмѣсто того пробылъ въ отсутствіи три мѣсяца.

Питу сопровождалъ его, получивъ въ подарокъ отъ доктора двадцать пять луидоровъ на одежду и экипировку гараманской національной гвардіи.

Себастьянъ остался съ своимъ отцомъ.

XVI.
Перемиріе.

На другое утро страшнаго дня 6 октября, блѣдное солнце, при своемъ восходѣ, нашло дворъ Тюльери полнымъ народа, взволнованнаго возвращеніемъ своего короля и жаждавшаго видѣть его.

Весь день Людовикъ XVI принималъ различныя сословія и депутаціи; во все это время толпа ожидала его, искала, высматривала сквозь окна и тотъ, кому удавалось увидать его, вскрикивалъ отъ радости и указывалъ на него своему сосѣду, говоря:

— Видите-ли вы его? видите? вотъ онъ!

Въ полдень онъ долженъ былъ выйти на балконъ при единодушныхъ крикахъ и аплодисментахъ.

Вечеромъ онъ принужденъ былъ выйти въ садъ: тогда появленіе его вызвало не только приветствія и рукоплесканія, но умиленіе и слезы…

Госпожа Елизавета, сердце которой осталось молодымъ и наивнымъ, указывала брату на этотъ народъ, говоря:

— Мнѣ кажется, однако, что не трудно царствовать надъ такими людьми.

Ея помѣщеніе находилось въ нижнемъ этажѣ. Вечеромъ, она велѣла открыть окна и ужинала на глазахъ у всѣхъ.

Мужчины и женщины смотрѣли, хлопали въ ладоши и кланялись ей въ окна, особенно женщины: онѣ поднимали своихъ дѣтей на подоконницъ, приказывая имъ посылать поцѣлуи этой важной дамѣ и говорить ей, что она прекрасна.

И дѣти повторяли: «Вы прекрасны, сударыня!» и своими пухлыми рученками посылали ей безконечные поцѣлуи.

Всѣ говорили: «революція кончена; король избавился отъ своего Версаля, отъ своихъ придворныхъ и совѣтниковъ. Нарушено очарованіе, державшее плѣненную монархію вдали отъ своей столицы, въ мірѣ автоматовъ, статуй и подрѣзанныхъ деревьевъ, въ мірѣ, называемомъ Версалемъ. Слава Богу, король снова перенесенъ въ сферу жизни и правды. Придите, государь, придите къ намъ! До сихъ поръ, тѣ, что окружали васъ, предоставляли вамъ свободу только дѣлать зло: а теперь, окруженный нами, вашимъ народовъ, вы имѣете полную свободу дѣлать добро!»

Страхъ, испытанный въ дни 5 и 6 октября, вернулъ къ королю не только расположеніе множества сердецъ, но еще и привлекъ на его сторону много умовъ. Эти крики въ темнотѣ, это пробужденіе среди ночи, огни, зажженные на мраморномъ дворѣ и освѣтившіе высокія стѣны Версаля своимъ похороннымъ отблескомъ, все это сильно поразило воображеніе многихъ честныхъ людей. Собраніе было очень перепугано; увидавъ, что королю угрожала опасность, оно болѣе испугалось, чѣмъ когда опасность угрожала самому собранію. Ему въ эту минуту ясно представилось, что оно зависитъ отъ короля и связано съ нимъ; менѣе шести мѣсяцевъ спустя, оно, напротивъ того, почувствовало, что король зависитъ отъ него. Полтораста изъ его членовъ запаслись паспортами, Мунье и Лалли, — сынъ Лалли, умершаго въ Женевѣ, — бѣжали.

Два самыхъ популярныхъ человѣка во Франціи, Лафайетъ и Мирабо, вернулись въ Парижъ роялистами.

Мирабо сказалъ Лафайету: «Соединимся, и мы спасемъ короля».

Къ несчастью, Лафайетъ, человѣкъ высоко честный, но съ умомъ ограниченнымъ, презиралъ Мирабо и не понималъ его геніальности.

Онъ рѣшилъ отправиться къ герцогу Орлеанскому.

Въ то время ходило очень много всякихъ слуховъ насчетъ герцога. Говорили, что ночью его видѣли съ нахлобученной на глаза шляпой, съ тросточкой въ рукѣ, разговаривавшимъ съ различными группами на мраморномъ дворѣ, подстрекавшимъ ихъ къ грабежу дворца въ надеждѣ, что грабежъ окончится убійствомъ.

Мирабо былъ всецѣло преданъ герцогу Орлеанскому.

Лафайетъ, вмѣсто того, чтобы войти въ соглашеніе съ Мирабо, отправился къ герцогу и предложилъ ему уѣхать изъ Парижа. Герцогъ спорилъ, боролся, упирался; но Лафайетъ былъ дѣйствительный король; пришлось ему покориться!

— Когда же я вернусь? спросилъ онъ Лафайета.

— Когда я вамъ скажу, что пора возвращаться, принцъ, — отвѣтилъ тотъ.

— А если мнѣ надоѣстъ ссылка, и я вернусь безъ вашего позволенія? высокомѣрно спросилъ герцогъ.

— Въ такомъ случаѣ, отвѣтилъ Лафайетъ, — надѣюсь, что на другой день послѣ возвращенія, ваше высочество удостоитъ выйдти со мною на дуэль.

Гницогъ Орлеанскій уѣхалъ и вернулся только, когда его призвали.

6 октября Лафайетъ былъ очень умѣреннымъ роялистомъ; но, послѣ 6 октября, онъ сдѣлался настоящимъ, искреннимъ монархистомъ: онъ спасъ королеву и защитилъ короля.

Люди гораздо болѣе привязываются къ тѣмъ, кому они оказываютъ услуги, чѣмъ къ тѣмъ, кто ихъ оказываетъ имъ. Объясняется это тѣмъ, что въ сердцѣ человѣческомъ значительно больше гордости, чѣмъ благодарности.

Король и г-жа Елизавета были глубоко тронуты любовью народа, хотя и чувствовали, что въ этомъ народѣ живетъ, или вѣрнѣе надъ нимъ витаетъ, какой-то зловредный элементъ, какой-то мстительный и злобный духъ.

Совсѣмъ не то испытывала Марія-Антуанета. Дурное настроеніе женщины отзывалось на умственной ясности королевы. Ея слезы были слезами досады, горя, ревности. Она столько же оплакивала Шарни, чувствуя, что онъ ускользаетъ отъ нея, какъ и скипетръ, который, какъ она чувствовала, вырывали изъ ея рукъ.

Поэтому, она смотрѣла на весь этотъ народъ слушала его крики съ сухимъ сердцемъ и раздраженнымъ умомъ. Она была моложе госпожи Елизаветы, или скорѣе, почти однихъ съ нею лѣтъ; но непорочность души и тѣла придавали этой послѣдней невинность и свѣжесть, не утраченныя ею; тогда какъ жгучія страсти королевы, ея склонность къ пламенной ненависти, какъ и къ горячей любви, сдѣлали то, что руки ея стали желты какъ слоновая кость, губы посинѣли, стянулись, а подъ глазами появились синеватые круги, говорившіе о страданіи глубокомъ, неизлѣчимомъ, постоянномъ.

Королева была больна, очень больна, болѣзнь ея была неизлѣчима, такъ какъ ее могли вылѣчить лишь счастье и покой; а бѣдная Марія Антуанета чувствовала, что и счастье ея и покой погибли навѣки.

Поэтому, во время всего этого энтузіазма, криковъ, привѣтствій, когда король протягивалъ руки мужчинамъ, а госпожа Елизавета, съ полными слезъ глазами, улыбалась женщинамъ и маленькимъ дѣтямъ, королева чувствовала, что глаза ея, влажные отъ слезъ о своемъ собственномъ горѣ, высыхали при видѣ народной радости.

Побѣдители Бастиліи пожелали видѣть ее, но она отказалась принять ихъ.

Рыночныя торговки явились въ свою очередь; она приняла ихъ, но держалась далеко, отдѣленная отъ нихъ огромными корзинами, а между тѣмъ, эти женщины бросились къ ней, какъ авангардъ, желающій защитить ее отъ всякихъ столкновеній.

То была огромная ошибка со стороны Маріи-Антуанетты. Рыночныя торговки были роялистки: многіе изъ нихъ сильно порицали 6 октября.

Эти женщины обратились къ ней съ рѣчью — въ такого ого рода группахъ всегда оказываются любители краснорѣчія.

Такъ, одна изъ этихъ женщинъ, посмѣлѣе другихъ, возвела себя въ совѣтницы ея величества.

— Госпожа королева, сказала она, — позвольте дать вамъ совѣтъ отъ чистаго сердца.

Королева такъ незамѣтно кивнула головой, что женщина этого не видѣла.

— Вы мнѣ не отвѣчаете? продолжала она. — Все равно! я, все-таки, выскажу, что думаю. Вотъ, вы теперь съ нами, среди вашего народа, то есть, въ вашей настоящей семьѣ. Теперь, вамъ надо удалить отъ себя всѣхъ этихъ придворныхъ, что только губятъ королей, и немного полюбить бѣдныхъ парижанъ, которые, впродолженіи тѣхъ двадцати лѣтъ, какъ вы во Франціи, видѣли васъ не болѣе четырехъ разъ.

— Вы говорите такъ потому, что не знаете моего сердца, сухо отвѣтила королева. — Я васъ любила въ Версалѣ, буду не меньше любить и въ Парижѣ.

Подобное обѣщаніе было не велико. Поэтому, другая женщина возразила:

— Да, да, вы насъ любили въ Версалѣ! Это изъ любви къ намъ вы хотѣли 14 іюля осадить городъ и бомбардировать его? это изъ любви къ намъ вы хотѣли 6 октября бѣжать къ границѣ, подъ предлогомъ ночной поѣздки въ Тріанонъ?

— Все это вамъ наговорили, а вы повѣрили, отвѣтила королева. — Вотъ въ чемъ заключается несчастье и народа и короля!

А между тѣмъ, бѣдная женщина! или, скорѣе, бѣдная королева! не смотря на протестъ ея гордости и на отчаяніе, которымъ было полно ея сердце, ее вдругъ осѣнило вдохновеніе.

Одна изъ этихъ женщинъ, родомъ изъ Эльзаса, обратилась къ ней по нѣмецки.

— Сударыня, отвѣтила ей королева, — я настолько сдѣлалась француженкой, что забыла языкъ моей матери!

Мысль была прекрасна, но, къ несчастью, неудачно выражена.

Дамы рынка могли разойтись, крича отъ всего сердца: «Да здравствуетъ королева!» и онѣ удалились съ очень не громкими криками и порядочной воркотней.

Вечеромъ, когда вся королевская семья собрались для взаимнаго утѣшенія и поддержки, король и госпожа Елизавета припоминали все, что они нашли добраго и утѣшительнаго въ народѣ. Ко всему этому королева нашла прибавить только слова дофина, которые она нѣсколько разъ повторяла и въ этотъ день и въ слѣдующіе дни.

Услыхавъ шумъ, съ которымъ дамы изъ рынка вошли въ комнату, бѣдный малютка прибѣжалъ ъ своей матери и прижался къ ней со словами:

— О, Господи! мама, развѣ сегодня еще вчера?…

Дофинъ былъ при этомъ разговорѣ; онъ слышалъ, что его мать говорила о немъ и, гордясь какъ всѣ дѣти, что имъ занимаются, онъ подошелъ къ королю и задумчиво посмотрѣлъ на него.

— Что тебѣ надо, Людовикъ? спросилъ король.

— Мнѣ бы хотѣлось, батюшка, спросить васъ о чемъ то очень важномъ.

— О чемъ же ты хочешь спросить меня? сказалъ король, привлекая его къ себѣ. — Что-же, говори?

— Мнѣ бы хотѣлось знать, отчего вашъ народъ, прежде такъ любившій васъ, вдругъ на васъ разсердился, и что вы сдѣлали, чтобы такъ разсердить его?

— Людовикъ! прошептала королева съ упрекомъ.

— Дайте мнѣ отвѣтить ему, сказалъ король.

Госпожа Елизавета улыбалась ребенку.

Людовикъ XVI посадилъ сына къ себѣ на колѣни и постарался низвести политику до уровня дѣтскаго пониманія.

— Сынъ мой, сказалъ онъ, — я хотѣлъ сдѣлать народъ еще болѣе счастливымъ, чѣмъ онъ былъ. Мнѣ понадобились деньги для уплаты издержекъ, сдѣланныхъ войною; я попросилъ ихъ у моего народа, какъ всегда дѣлали короли, мои предшественники. Сановники, составлявшіе мой парламентъ, воспротивились этому и объявили что только мой народъ имѣетъ право дать мнѣ деньги. Я собралъ въ Версаль лучшихъ людей изъ каждаго города по происхожденію, состоянію и способностямъ; — это то, что называютъ Генеральными Штатами. Когда они собрались, то потребовали отъ меня того, на что я не могъ согласиться, ни для себя, ни для тебя, моего преемника. Нашлись злые люди, поднявшіе противъ меня народъ, и всѣ крайности, до которыхъ онъ дошелъ въ послѣдніе дни, дѣло ихъ рукъ!.. Сынъ мой, не надо сердиться на народъ!

При этихъ послѣднихъ словахъ, Марія-Антуанета сжала губы; было очевидно, что, еслибы воспитаніе дофина всецѣло лежало на ней, она учила бы его никакъ не тому, чтобы прощать оскорбленія.

На слѣдующій день, городъ Парижъ и національная гвардія послали просить королеву показаться въ театрѣ и доказать своимъ присутствіемъ и присутствіемъ короля, что они съ удовольствіемъ живутъ въ столицѣ.

Королева отвѣтила, что она съ большимъ удовольствіемъ приняла бы приглашеніе города Парижа, но ей необходимо время, чтобы забыть о послѣднихъ дняхъ. Народъ уже забылъ о нихъ; онъ удивился, что о нихъ еще вспоминаютъ.

Когда королева узнала, что врагъ ея, герцогъ Орлеанскій, былъ удаленъ изъ Парижа, то очень обрадовалясь; но не почувствовала ни малѣйшей благодарности къ Лафайету за это удаленіе: она говрила, что это личное дѣло между принцемъ и генераломъ.

Она такъ думала, или дѣлала видъ, что думаетъ, не желая ничѣмъ быть обязанной Лафайету.

Какъ истая принцесса Лотарингскаго дома, полная злопамятности и высокомѣрія, она хотѣла побѣдить и отомстить.

«Королевы не могутъ потонуть» сказала какъ то Генріета Англійская во время бури, и Марія-Антуанета раздѣляла мнѣніе Генріеты Англійской.

Къ тому же, развѣ Марія-Тереза не была еще ближе ея къ смерти, когда, взявъ своего ребенка на руки, она показала его своимъ вѣрнымъ венгерцамъ?

Это воспоминаніе о геройскомъ поступкѣ матери имѣло огромное вліяніе на дочь; то была большая ошибка, — страшная ошибка, свойственная лицамъ, сравнивающимъ историческія положенія, не вдумываясь въ характеръ и причинность ихъ.

За Марію-Терезу стоялъ народъ; Марія-Антуанета имѣла его противъ себя.

И кромѣ того, она была женщина, прежде всего; можетъ быть, она лучше судила бы о своемъ положеніи, еслибы сердце ея было спокойнѣе; можетъ быть, она менѣе ненавидѣла народъ, еслибы Шарни болѣе любилъ ее!

Вотъ что происходило въ Тюльери въ тѣ, когда Революція пріостановилась, когда возбужденныя страсти успокоивались, и когда, какъ во время всякаго перемирія, друзья и враги старались ближе познакомиться другъ съ другомъ, чтобы, при первомъ враждебномъ проявленіи, снова начать еще болѣе упорную борьбу, еще болѣе смертоносную битву.

XVII.
Портретъ Карла I.

Впродолженіи этихъ нѣсколькихъ дней, когда новые жители Тюльери устраивались въ этомъ дворцѣ сообразно съ своими привычками, Жильбера не требовали къ королю, и самъ онъ не считалъ нужнымъ являться, пока не наступилъ день его дежурства.

Вся прислуга короля послѣдовала за нимъ изъ Версаля въ Парижъ и отлично знала доктора.

Да и самъ король, хотя и не посылалъ за докторомъ, но не забылъ о немъ; Людовикъ XVI былъ слишкомъ справедливъ и чутокъ, чтобъ не умѣть отличать друзей отъ враговъ. Къ тому же онъ чувствовалъ въ глубинѣ сердца, что, какъ ни велико предубѣжденіе королевы противъ Жильбера, докторъ не только оставался другомъ короля, но, что было гораздо важнѣе, другомъ монархіи.

Онъ самъ вспомнилъ, что то былъ день дежурства Жильбера и распорядился, чтобы его впустили къ нему, какъ только отъ придетъ.

Поэтому едва докторъ переступилъ порогъ, дежурный лакей всталъ, пошелъ къ нему на встрѣчу и провелъ его въ спальню короля.

Король ходилъ взадъ и впередъ и былъ такъ озабоченъ, что не обратилъ вниманія на приходъ доктора, не слыхалъ доклада о немъ.

Жильберъ, неподвижный и безмолвный, остановился у двери, ожидая, чтобы король замѣтилъ его и заговорилъ съ нимъ.

Не трудно было догадаться, что именно поглощало всѣ мысли короля: это былъ большой портретъ во весь ростъ Карла I, писанный Ванъ-Дейкомъ, тотъ самый портретъ, что находится теперь въ Луврѣ, и который одинъ англичанинъ предлагалъ покрыть золотыми монетами, еслибы его согласились продать ему.

По временамъ, Людовикъ останавливался передъ этимъ портретомъ и, вздохнувъ, опять принимался ходить по комнатѣ.

Наконецъ, Жильберъ понялъ, что, при нѣкоторыхъ обстоятельствахъ, гораздо деликатнѣе дать знать о своемъ присутствіи, чѣмъ молчать. Онъ сдѣлалъ движеніе, Людовикъ X вздрогнулъ и остановился.

— А! это вы, докторъ, сказалъ онъ, — входите, я очень радъ васъ видъ.

Жильберъ подошелъ, съ поклономъ.

— Вы давно здѣсь, докторъ?

— Всего нѣсколько минутъ, государь.

— А! проговорилъ король и снова задумался.

Потомъ онъ подвелъ Жильбера къ картинѣ Ванъ-Дейка.

— Докторъ, вы знаете этотъ портретъ?

— Знаю, государь.

— Гдѣ вы видѣли его?

— Еще ребенкомъ у г-жи дю Барри; но, какъ ни былъ я тогда малъ, онъ глубоко поразилъ меня.

— Да, у г-жи Барри, такъ, пробормоталъ Людовикъ XVI. — Знаете вы исторію этого портрета, докторъ? спросилъ онъ послѣ новой паузы.

— Ваше величество говорите объ исторіи короля, изображеннаго на немъ, или объ исторіи самого портрета?

— Я говорю объ исторіи портрета.

— Нѣтъ, государь; я знаю только, что онъ былъ писанъ въ Лондонѣ около 1645 или 1646 года; вотъ все, что я могу сказать; но я не знаю, какъ онъ попалъ во Францію и какимъ образомъ онъ очутился въ комнатѣ вашего величества.

— Kaкъ онъ попалъ во Францію, я разскажу вамъ; какъ онъ очутился въ моей комнатѣ, я самъ этого не знаю.

Жильберъ съ удивленіемъ посмотрѣлъ на короля.

— Вотъ, какъ онъ попалъ во Францію, повторилъ Людовикъ XVI; — я вамъ не скажу ничего новаго относительно сущности, но очень много относительно подробностей; вы тогда поймете, отчего я останавливаюсь передъ этимъ портретомъ, и о чемъ думаю, останавливаясь передъ нимъ.

Жильберъ поклонился въ знакъ того, что внимательно слушаетъ.

— Лѣтъ около тридцати тому назадъ, у насъ было министерство, бывшее роковымъ для Франціи и въ особенности для меня, со вздохомъ прибавилъ король, вспомнивъ о своемъ отцѣ, котораго онъ всегда считалъ отравленнымъ Австріей: — это министерство Шуазеля. Рѣшили замѣнить это министерство министерствомъ д’Эгильона и Мопу, уничтоживъ тѣмъ жъ ударомъ и парламенты. Но закрытіе парламентовъ сильно пугало моего прадѣда, короля Людовика XV. Для подобнаго поступка была необходима воля, которую онъ утратилъ. Изъ обломковъ этого стараго человѣка надо было сдѣлать человѣка новаго, а для этого существовало одно средство: закрыть тотъ позорный гаремъ, что подъ именемъ Parc-aux-Cerfs, стоилъ столькихъ денегъ Франціи и столько популярности монархіи; вмѣсто этой толпы молодыхъ дѣвушекъ, среди которыхъ истощались послѣдніе остатки его силъ, надо было дать Людовику XV одну фаворитку, которая замѣнила бы ему всѣхъ, фаворитку, которая, хотя и не имѣла бы на него настолько вліянія, чтобы заставить его вести извѣстную политику, но которая обладала бы настолько хорошей памятью, что постоянно повторяла бы ему хорошо выученный урокъ. Старый маршалъ Ришелье зналъ, гдѣ искать подобную женщину: онъ поискалъ ее и нашелъ. Вы знали ее, докторъ, такъ какъ сказали мнѣ, что видѣли этотъ портретъ у нея. Жильберъ поклонился.

— Ни королева, ни я, мы не любили этой женщины! королева еще менѣе меня, пожалуй, потому что королева — австріячка, воспитанная Маріей-Терезой въ идеяхъ великой европейской политики, центромъ которой должна быть Австрія. Она видѣла въ вступленіи д’Эгильона въ министерство паденіе своего друга Шуазеля; мы ее не любили, повторяю, а между тѣмъ, я долженъ ей отдать справедливость, что, уничтожая все прежнее, она поступала согласно съ моими личными желаніями и, скажу по совѣсти, сообразно съ общимъ благомъ. Она была ловкая комедіянтка! превосходно играла свою роль! она поразила Людовика XV фамильярной смѣлостью, до тѣхъ поръ ему неизвѣстной; поддразнивая и подсмѣиваясь надъ нимъ, она забавляла его и внушила ему мужество, заставивъ его повѣрить что онъ въ самомъ дѣлѣ таковъ…

Король вдругъ остановился, какъ бы упрекая себя за осторожность, съ какой онъ говорилъ о своемѣ прадѣдѣ съ постороннимъ; но, взглянувъ на открытое и честное лицо Жильбера, понялъ, что этому человѣку, умѣющему такъ хорошо все понимать, онъ могъ все говорить.

Жильберъ угадалъ, что происходило въ умѣ короля и, безъ нетерпѣнія, безъ распросовъ, смотрѣлъ прямо въ испытующіе глаза Людовика и ждалъ.

— Пожалуй, я не долженъ бы высказывать вамъ все, что говорю, проговорилъ Людовикъ XVI съ несвойственнымъ ему благородствомъ жеста, — вѣдь все это мои личныя, задушевныя мысли, а король долженъ открывать свое сердце только передъ тѣми, въ чьемъ сердцѣ онъ самъ можетъ читать. Отплатите ли вы мнѣ тѣмъ же, г-нъ Жильберъ? и если король Франціи вамъ всегда говорить то, что думаетъ, то будете ли и вы всегда говорить ему то, что сами думаете?

— Клянусь вамъ, государь, если ваше величество оказываете мнѣ эту честь, я окажу ему такую же услугу; на медикѣ лежитъ забота о тѣлѣ, какъ на священникѣ забота о душѣ; но, оставаясь нѣмымъ и непроницаемымъ для другихъ, я бы счелъ преступленіемъ не высказывать правды королю, удостаивающему меня вопросомъ.

— И такъ, г-нъ Жильберъ, никогда никакой нескромности?

— Еслибы вы сказали государь, что черезъ четверть часа и по вашему приказанію я буду казненъ, я бы не счелъ себѣ вправѣ бѣжать, если вы не прибавили: «Бѣгите»!

— Вы хорошо дѣлаете, что говорите мнѣ все это, г-нъ Жильберъ. Съ моими лучшими друзьями, даже съ самой королевой, я часто могу говорить только шопотомъ: а съ вами я буду думать вслухъ.

Онъ продолжалъ.

— И такъ, эта женщина, зная, что отъ Людовика XV можно ожидать только проявленія слабой королевской воли, совсѣмъ не отходила отъ него, чтобы пользоваться проявленіемъ его малѣйшихъ желаній. Она слѣдовала за нимъ въ совѣтъ и склонялась на его кресло, въ присутствіи канцлера, важныхъ сановниковъ, старыхъ судей, она ложилась у его ногъ, гримасничая, какъ обезьяна, болтая, какъ попугай, однимъ словомъ, день и ночь напоминая ему, что онъ король. Но всего этого было недостаточно, и всѣ эти старанія не привели бы ни къ чему, еслибы маршалу Ришелье не пришло въ голову неуловимыя слова облечь въ тѣло, придать образность, повторяемому ею уроку. Подъ предлогомъ того, что фамилія пажа, изображаемаго на этой картинѣ, была Барри, ее купили для нея, какъ будто это была картина фамильная. Это грустное лицо, предугадывающее Января 1649 года, помѣщенное въ будуаръ этой куртизанки, слышало ея безстыдный хохотъ, видѣло ея чувственныя забавы; а присутствіе портрета было нужно вотъ для чего: смѣясь, дю-Барри брала Людовика XV за голову и, показывая ему Карла I, говорила: — «Видишь ли, вотъ король, которому отрубили голову, потому что онъ былъ слабъ со своимъ парламентомъ; послѣ этого щади еще твой». Людовикъ закрылъ свой парламентъ и спокойно умеръ на престолѣ. Тогда мы выслали эту женщину; пожалуй, намъ слѣдовало быть нѣсколько снисходительнѣе къ ней. Картина осталась на чердакахъ Версаля, и я никогда не вспоминалъ о ней… Какимъ образомъ теперь я нахожу ее здѣсь? кто приказалъ принести ее сюда? отчего она слѣдуетъ за мною, или скорѣе, преслѣдуетъ меня?

— Докторъ, прибавилъ Людовикъ XVI, грустно покачавъ головой, — уже не перстъ ли судьбы виденъ въ этомъ?

— Перстъ судьбы, если этотъ портретъ ничего не говоритъ вамъ, государь; и воля провидѣнія, если онъ что-нибудь говоритъ вамъ.

— Какъ вы хотите, чтобы подобный портретъ ничего не говорилъ королю въ моемъ положеніи, докторъ?

— Дозволивъ мнѣ говорить правду, разрѣшите ли вы, ваше величество, предлагать вамъ вопросы?

Людовикъ XVI, казалось, колебался съ минуту.

— Спрашивайте, докторъ.

— Что говоритъ этотъ портретъ вашему величеству?

— Онъ говоритъ, что Карлъ I лишился головы за го, что воевалъ съ своимъ народомъ, а Іаковъ II потерялъ тронъ за то, что покинулъ свой народъ.

— Въ такомъ случаѣ, государь, этотъ портретъ, какъ и я, говоритъ вамъ правду.

— И что же?.. проговорилъ король, вопросительно смотря на Жильбера.

— Разъ, вы разрѣшили мнѣ предлагать вопросы, я спрошу, что ваше величество отвѣтитъ этому портрету, который такъ откровенно и честно говорить съ вами?

— Даю вамъ слово дворянина, г-нъ Жильберъ, что я еще ничего не рѣшилъ; я поступлю сообразно съ обстоятельствами.

— Народъ боится, чтобы король не вздумалъ воевать съ нимъ.

Людовикъ XVI покачалъ головой.

— Нѣтъ, нѣтъ, я могу воевать съ моимъ народомъ только при поддержкѣ иностранцевъ, а я слишкомъ хорошо знаю состояніе Европы, чтобы положиться на нее. Король прусскій предлагаетъ мнѣ вступить во Францію съ ста тысячами человѣкъ; но я знаю честолюбивый и интриганскій духъ этого маленькаго королевства, которое стремится превратиться въ великую державу, и всюду вызываетъ смуты и безпорядки, надѣясь подъ шумокъ захватить еще какую-нибудь Силіезію. Австрія, съ своей стороны, тоже предлагаетъ мнѣ сто тысячъ человѣкъ; но я не люблю моего шурина Леопольда, двуличнаго Януса, набожнаго философа, мать котораго, Марія-Тереза, приказала отравить моего отца. Мой братъ д’Артуа предлагаетъ мнѣ поддержку Испаніи и Сардиніи: но я не довѣряю этимъ двумъ государствамъ, руководимымъ моимъ братомъ д’Артуа: при немъ теперь г. де-Колоннъ, злѣйшій врагъ королевы: вѣдь это онъ снабдилъ примѣчаніями памфлетъ г-жи де-Ламотъ противъ насъ въ этомъ скверномъ дѣлѣ съ ожерельемъ, — я самъ видѣлъ рукопись. Я все знаю, что тамъ происходитъ. Въ предпослѣднемъ совѣтѣ обсуждался вопросъ о моемъ низложеніи и о назначеніи регента графа Прованскаго; въ послѣднемъ совѣтѣ, г-нъ де-Конде, мой двоюродный братъ, предложилъ идти на Ліонъ, не смотря на то, что могло бы случиться съ королемъ!.. Что касается Екатерины великой, то это дѣло другое: она ограничивается одними совѣтами. Она теперь занята Польшей и не можетъ оторваться отъ этого дѣла. Ея совѣтъ бьетъ на величіе, но онъ только смѣшенъ, особенно послѣ того, что случилось въ эти послѣдніе дни. «Короли должны идти своимъ путемъ, не обращая вниманія на крики народа, какъ луна слѣдуетъ по своему пути, не обращая вниманія на лай собакъ». Повидимому, русскія собаки только лаютъ; пусть она спросить Дехюта^[1] и Варикура, не кусаются-ли наши.

— Народъ опасается, чтобы король не вознамѣрился бѣжать, покинуть Францію.

Король медлилъ съ отвѣтомъ.

— Государь, продолжалъ Жильберъ съ улыбкой, — я вижу, что не слѣдуетъ буквально принимать разрѣшеніе, данное королемъ. Я оказался не скромнымъ, и въ вопросахъ только выражаю свои опасенія.

Король положилъ руку на плечо Жильбера.

— Я вамъ обѣщалъ правду, докторъ, и выскажу ее. Да, этотъ вопросъ поднимался; да, мнѣ это предлагали; да, многіе изъ честныхъ слугъ, окружающихъ меня, полагаютъ, что я долженъ бѣжать. Но, въ ночь на 6 октября, когда королева, плача въ моихъ объятіяхъ и прижимая къ себѣ своихъ дѣтей, ожидала со мной смерти, она заставила меня дать ей клятву, что я никогда не убѣгу одинъ, что мы уѣдемъ всѣ вмѣстѣ, чтобы вмѣстѣ спастись или умереть. Я поклялся и сдержу свое слово. Но такъ какъ я полагаю, что намъ всѣмъ и возможно будетъ бѣжать безъ того, чтобы насъ разъ десять не остановили до прибытія на границу, то мы и не убѣжимъ.

— Государь, какъ я восхищаюсь правильностью сужденій вашего величества! О! зачѣмъ вся Франція не можетъ васъ слышать, какъ я только что слышалъ? Сколько бы смягчилось сердецъ, пылающихъ ненавистью! Сколько бы уничтожилось опасностей, васъ окружающихъ!

— Сердецъ пылающихъ ненавистью? проговорилъ король, — неужели вы думаете, что мой народъ меня ненавидитъ? Опасностей! если не придавать слишкомъ большого значенія мрачнымъ мыслямъ, внушеннымъ мнѣ этимъ портретомъ, то, по моему мнѣнію, самая большая опасность уже прошла.

Жильберъ посмотрѣлъ на короля съ глубокой грустью.

— Развѣ вы другого мнѣнія, г-нъ Жильберъ?

— Я полагаю, государь, что ваше величество только что начали борьбу, и что 14 іюля и 6 октября не болѣе, какъ два первыхъ акта ужасной драмы, которую Франція разыгрываетъ передъ лицомъ міра.

Людовикъ XVI поблѣднѣлъ.

— Надѣюсь, что вы ошибаетесь, докторъ.

— Я не ошибаюсь, государь.

— Какъ можете вы на этотъ счетъ знать болѣе меня, когда у меня есть своя полиція и контръ-полиція?

— Правда, государь, у меня нѣтъ ни полиціи ни контръ-полиціи; но мое положеніе дѣлаетъ; меня естественнымъ посредникомъ между тѣмъ, что соприкасается съ небомъ и тѣмъ, что еще скрывается въ нѣдрахъ земли. Государь, государь, мы испытали только одно землетрясеніе; намъ остается бороться съ огнемъ, пепломъ и лавой вулкана.

— Вы сказали: намъ остается бороться, докторъ; не правильнѣе-ли сказать бѣжать?

— Я сказалъ бороться, государь.

— Вы знаете мое мнѣніе относительно иностранцевъ. Я никогда не призову ихъ во Францію, если только не будетъ угрожать настоящая опасность, не скажу моей жизни, — что мнѣ за дѣло до моей жизни! я уже давно принесъ ее въ жертву! — но жизни моей жены и моихъ дѣтей.

— Я готовъ преклониться передъ вами, государь, чтобы поблагодарить васъ за подобныя чувства. Нѣтъ, не надо иностранцевъ. Къ чему они, пока вы не испробуете своихъ собственныхъ средствъ? Вы боитесь, что революція обгонитъ васъ, не правда-ли, государь?

— Сознаюсь.

— Но есть два средства спасти въ одно время и короля и Францію.

— Выскажите ихъ, докторъ, и заслужите благосклонность обоихъ.

— Первое средство, государь, вамъ самимъ стать во главѣ революціи и направлять ее.

— Они увлекутъ меня за собою, г-нъ Жильберъ, а я не хочу идти, куда они идутъ.

— Второе — вложить революціонному коню мундштукъ въ ротъ, настолько крѣпкій, чтобы остановить его.

— Какъ будетъ называться этотъ мундштукъ?

— Популярностью и геніемъ.

— А кто будетъ кузнецомъ?

— Мирабо!

Людовикъ XVI посмотрѣлъ на Жильбера, точно будто плохо разслышалъ произнесенное имъ имя.

XVIII.
Мирабо.

Жильберъ видѣлъ, что ему придется выдержать борьбу, но онъ подготовился къ ней.

— Мирабо, да, государь, Мирабо!

Король обернулся къ портрету Карла I.

— Что-бы ты отвѣтилъ, Карлъ Стюартъ, спросилъ онъ у поэтичнаго холста Ванъ-Дейка, — еслибы въ ту минуту, какъ ты почувствовалъ колебаніе почвы подъ ногами, тебѣ предложили опереться на Кромвеля?

— Карлъ Стюартъ отказался бы и хорошо бы сдѣлалъ, такъ какъ между Кромвелемъ и Мирабо нѣтъ ничего общаго.

— Я не знаю, съ какой точки зрѣнія вы смотрите на вещи, докторъ. Но что касается меня, то я не допускаю разныхъ степеней измѣны: измѣнникъ — всегда измѣнникъ, и я не умѣю дѣлатъ различія между маленькимъ и большими измѣнникомъ.

— Государь, проговорилъ Жильберъ съ глубокимъ почтеніемъ, но въ тоже время и съ большой твердостью, — ни Кромвель, ни Мирабо не измѣнники!

— Что же они такое въ такомъ случаѣ?

— Кромвель мятежный подданный, а Мирабо недовольный дворянинъ.

— Недовольный чѣмъ?

— Всѣмъ… своимъ отцомъ, заключившимъ его въ замокъ Ифъ и въ Венсенскую крѣпость; судами, приговорившими его къ смерти; королемъ, не признавшимъ его геній и до сихъ поръ не признающимъ его.

— Геній государственнаго человѣка, это его честность, г-нъ Жильберъ.

— Прекрасный отвѣтъ, государь, достойный Тита, Трояна или Марка Аврелія; къ несчастью, вѣковѣчный опытъ опровергаетъ его.

— Какимъ образомъ?

— Развѣ Августъ, раздѣлившій міръ съ Лепидомъ и Антоніемъ, и потомъ сославшій Лепида и убившій Антонія, чтобы самому завладѣть всѣмъ міромъ былъ честнымъ человѣкомъ? Развѣ Карлъ Великій, уморившій своего брата Карломана въ монастырѣ и, чтобы покончить съ своимъ врагомъ Витикингомъ, почти такимъ же великимъ человѣкомъ, какъ онъ, самъ приказавшій отрубить головы всѣмъ Саксамъ, до которыхъ не могла достать его шпага, былъ честнымъ человѣкомъ? А Людовикъ XI, возставшій противъ своего отца и задумавшій свергнуть его съ престола, и, хотя это ему не удалось, внушившій бѣдному Карлу VII такой страхъ, что, изъ боязни быть отравленнымъ, онъ уморилъ самого себя голодомъ? А Ришелье, сочинявшій въ альковахъ Лувра и на лѣстницѣ кардинальскаго дворца заговоры, которые потомъ разрѣшались на Гревской площади? А Мазарини, подписавшій соглашеніе съ протекторомъ и не только отказавшійся дать Карлу II полмилліона денегъ и пятьсотъ человѣкъ солдатъ, но еще выгнавшій его изъ Франціи? А Кольберъ, предавшій, обвинившій, погубившій Фуке, своего покровителя и, когда послѣдняго брали въ тюрьму, изъ которой онъ долженъ былъ выйти только мертвымъ, безстыдно и высокомѣрно занявшій его кресло? Всѣ они были честными людьми? А между тѣмъ, никто изъ нихъ, слава Богу, не выступалъ врагомъ ни королей, ни монархіи!

— Но вы сами знаете, г-нъ Жильбер Мирабо не можетъ стоятъ за меня, разъ онъ стоить за герцога Орлеанскаго.

— О, государь, такъ какъ герцогъ Орлеанскій сосланъ, то Мирабо не стоитъ ни за кого!

— Какъ! вы хотите, чтобы я довѣрился такому продажному человѣку?

— Купивъ его… Развѣ мы не можете дать ему больше чѣмъ кто-либо?

— При своей ненасытности, онъ потребуетъ милліонъ.

— Если Мирабо продастъ себя за милліонъ, онъ отдастъ всего себя. Неужели вы думаете, что онъ стоитъ двумя милліонами менѣе какого-нибудь или какой-нибудь Полиньякъ?

— Господинъ Жильберъ!

— Ваше величество лишаете меня слова, я умолкаю, проговорилъ Жильберъ съ поклономъ.

— Нѣтъ, напротивъ, говорите!

— Я все сказалъ, государь!

— Ну, давайте разсуждать.

— Я только этого и хочу, государь. Я знаю Мирабо какъ самого себя.

— Вы его другъ?

— Къ несчастью, я не имѣю этой чести; къ тому же, у г-на Мирабо всего одинъ другъ, который въ тоже время другъ королевы.

— Да, графъ де ла Маркъ, я это знаю; мы ежедневно упрекаемъ его за это.

— Напротивъ, вашему величеству слѣдовало запретить ему, подъ страхомъ смерти, ссориться съ Мирабо.

— Какое значеніе, по вашему мнѣнію, можетъ имѣть въ государственныхъ дѣлахъ такой ничтожный дворянчикъ, какъ г-нъ Рикетти Мирабо?

— Во-первыхъ, позвольте мнѣ вамъ сказать, государь, что Мирабо дворянинъ, а не дворянчикъ. Во Франціи очень не много дворянъ XI ст., такъ какъ наши короли, желая имѣть нѣкоторыхъ дворянъ при своемъ дворѣ, снисходили до требованія отъ тѣхъ, кого они удостоивали чести сажать съ собой въ карету, лишь доказательства ихъ дворянства съ 1399 года. Нѣтъ, государь, того, кто происходитъ отъ Арнгегти изъ Флоренціи и поселился въ Провансѣ послѣ пораженія партіи гибелиновъ, нельзя назвать дворянчикомъ. Онъ не можетъ быть имъ единственно на томъ основаніи, что прадѣдъ его былъ марсельскимъ торговцемъ, — вѣдь, вамъ извѣстно, государь, что дворянство Марселя, какъ и Венеціи, обладаетъ привилегіей не терять своихъ правъ, занимаясь торговлей.

— Развратникъ, перебилъ король, — палачъ своей репутаціи, бездонная пропасть для денегъ…

— Ахъ! государь, надо брать людей, какими ихъ сдѣлала мать-природа; всѣ Мирабо были въ молодости кутилами и безпорядочными; но они зрѣютъ съ годами. Молодыми людьми они, къ несчастью, таковы, какъ говоритъ ваше величество; сдѣлавшись главами семьи, они становятся деспотичными, высокомѣрными, высоконравственными. Король, который не призналъ бы ихъ заслугъ, оказался бы неблагодарнымъ, такъ какъ они снабдили сухопутное войско отважными воинами, а флотъ безстрашными моряками. Я знаю, что, въ качествѣ провинціаловъ, они ненавидятъ всякую централизацію и благодаря своей полу-феодальной, полу-республиканской оппозиціи, они съ высоты башенъ своихъ замковъ вызывающе относились къ министрамъ, иногда даже къ королямъ; я знаю, что они не разъ бросали въ рѣку государственныхъ чиновниковъ, являвшихся собирать подати съ ихъ земель; я знаю что они съ одинаковымъ пренебреженіемъ и презрѣніемъ относились къ придворнымъ и чиновникамъ, къ главнымъ откупщикамъ и ученымъ, уважая лишь двѣ вещи на свѣтѣ: желѣзо шпаги и желѣзо плуга; я знаю, что одинъ изъ нихъ написалъ, что «лакейство такое же врожденное свойство у придворныхъ съ наштукатуренными лицами и сердцами, какъ и кряканье у утокъ». Но все это, государь, совсѣмъ не пристало дворянчику; напротивъ, такія мысли, пожалуй, не высокой нравственности, но ужъ, конечно, онѣ совершенно въ духѣ самаго высшаго дворянства.

— Хорошо, хорошо, г-нъ Жильберъ, проговорилъ съ нѣкоторой досадой король, воображавшій, что никто лучше его не знаетъ самыхъ выдающихся особъ его королевства, — вы сами сказалм, что знаете вашихъ Мирабо, какъ самого себя разскажите же мнѣ о нихъ, такъ какъ я и знаю. Прежде чѣмъ воспользоваться людьми, пріятно познакомиться съ ними.

— Позвольте, государь, возразилъ Жильберъ, котораго подстрекнула иронія, замѣченная имъ въ тонѣ короля, — я охотно разскажу о нихъ вашему величеству. Тотъ Бруно де Рикетти, который въ день открытія на площади Побѣды статуи Побѣды съ четырьмя народами въ оковахъ, проходя по Новому мосту съ своимъ отрядомъ — отрядомъ тѣлохранителей, государь, — остановился самъ и остановилъ своихъ солдатъ передъ статуей Генриха IV и сказалъ, снявъ свою шляпу: «Друзья мои, отдадимъ ему честь, потому что онъ стоитъ всякаго другого!» — былъ изъ рода Мирабо. Напомню вамъ еще Франсуа де Рикетти, который, возвратившись семнадцати лѣтъ съ острова Мальты, нашелъ въ траурѣ свою мать, Анну де Понтенъ, и спросилъ, что означаетъ этотъ трауръ, такъ какъ уже прошло десять лѣтъ послѣ смерти его отца. «Онъ означаетъ, что я была оскорблена», отвѣтила ему мать. — «Кѣмъ, сударыня?» — «Кавалеромъ де Гріаскъ». — И вы отомстили за себя?" спросилъ Франсуа, хорошо знавшій свою мать. — «Это было мое сильнѣйшее желаніе. Разъ мнѣ случилось застать его одного; я приложила къ его виску заряженный пистолетъ и сказала ему: Будь я одна на свѣтѣ, я размозжила бы тебѣ голову, какъ могу это сдѣлать, теперь, но у меня есть сынъ; онъ болѣе достойнымъ образомъ отомстить за меня!» — «Вы хорошо поступили, матушка», отвѣтилъ юноша, и, раздѣваясь, онъ снова надѣлъ свою шляпу, пристегнулъ шпагу, розыскалъ кавалера де Гріаскъ, забіяку и драчуна, вызвалъ его, завелъ его въ садъ, выбросилъ ключи отъ воротъ за ограду и убилъ его. Этотъ юноша былъ тоже Мирабо. Маркизъ Жанъ-Антуанъ, шести футовъ росту, красивый, какъ Антиной, сильный какъ Милонъ, (хотя его бабка и говорила ему на своемъ провансальскомъ нарѣчіи: «Вы не настоящіе мужчины, вы мужчины въ миніатюрѣ»), также заслуживаетъ нѣкотораго вниманія. Воспитанный своей воинственной бабкой, онъ, какъ разсказывалъ его внукъ, отличался необыкновенной дѣятельностью и страстью ко всему необыкновенному и невозможному; мушкетеръ въ восемнадцать лѣтъ, не разъ бывавшій подъ огнемъ выстрѣловъ, онъ такъ же страстно любилъ опасности, какъ другіе любятъ удовольствія; онъ командовалъ отрядомъ людей страшныхъ, отчаянныхъ, дикихъ, непобѣдимыхъ, какъ онъ, такъ что другіе солдаты говорили, указывая на нихъ: "Видишь эти красные обшлаги? Это Миренбои, то есть, полкъ діаволовъ, подъ командой сатаны. Они ошибались насчетъ командира, называя его сатаной, такъ какъ это былъ человѣкъ очень набожный, настолько набожный, что, когда однажды случился пожаръ въ одномъ изъ его лѣсовъ, онъ запретилъ тушить его обыкновенными средствами, но послалъ за святымъ причастіемъ, и огонь потухъ. Правда, что это была своеобразная набожность настоящаго феодальнаго барона, и полководецъ находилъ иногда возможность при всей своей набожности выпутываться изъ огромнаго затрудненія, какъ это случилось, когда дезертиры, которыхъ онъ хотѣлъ разстрѣлять, укрылись въ церкви одного итальянскаго монастыря. Онъ приказалъ своимъ людямъ выломать двери; тѣ уже собирались исполнить его волю, когда двери сами открылись, и на порогѣ показался аббатъ in pontificalibus, со святымъ причастіемъ въ рукахъ…

— И что-же? спросилъ Людовикъ XVI, видимо заинтересованный этимъ живымъ разсказомъ.

— Онъ на минуту задумался, потому что положеніе было очень затруднительное. Вдругъ внезапная мысль озарила его; «Дофинъ, сказалъ онъ своему знаменосцу, — позови полковаго священника и пусть онъ придетъ отнять Господа Бога изъ рукъ этого плута». Это и было съ благоговѣніемъ исполнено полковымъ священникомъ, при поддержкѣ мушкетовъ этихъ дьяволовъ съ красными обшлагами.

— Дѣйствительно, проговорилъ Людовикъ, — я помню этого маркиза Антуана. Не онъ-ли сказалъ генералъ-лейтенанту Шамильяру, который, послѣ одного сраженія, гдѣ маркизъ отличился, обѣщалъ поговорить о немъ съ своимъ братомъ министромъ: «Генералъ, вашъ братъ очень счастливъ, имѣя васъ своимъ братомъ, такъ какъ безъ васъ, онъ былъ бы самымъ глупымъ человѣкомъ въ государствѣ»?

— Да, государь; поэтому, при производствѣ въ генералъ-маіоры, министръ Шамильяръ не нашелъ нужнымъ включить въ списокъ имя маркиза.

— Какъ же кончилъ этотъ герой, который представляется мнѣ своего рода Конде въ семействѣ Рикетти? спросилъ со смѣхомъ король.

— Государь, прекрасная жизнь всегда завершается прекрасной смертью, серьезно отвѣтилъ Жильберъ. — Въ сраженіи при Кассано ему было поручено защищать мостъ противъ имперьялистовъ; по своему обыкновенію, онъ приказалъ своимъ солдатамъ лечь на землю, а самъ, при своемъ исполинскомъ ростѣ, остался стоять, представляя изъ себя мишень для выстрѣловъ врага. Вскорѣ вокругъ него стали свистѣть пули, но онъ стоялъ неподвижно, какъ столбъ, указывающій дорогу. Одна изъ этихъ пуль попала ему въ правую руку; но, вы понимаете, государь, что это для него были пустяки. Онъ вынулъ свой платокъ, взялъ правую руку на перевязь, а въ лѣвую схватилъ топоръ, свое обыкновенное оружіе, такъ какъ онъ презиралъ саблю и шпагу за то, что онѣ наносятъ слишкомъ слабые удары. Но едва онъ это продѣлалъ, какъ второй выстрѣлъ попалъ ему въ шею, перерѣзалъ ему гортанную вену и шейные нервы. Это было серьезнѣе. Тѣмъ не менѣе, не смотря на ужасную рану, колоссъ остался на ногахъ; и только когда кровь стала душить его, онъ упалъ на мосту, какъ надрубленное дерево. Увидя это, весь полкъ испугался и убѣжалъ; теряя своего вождя, онъ терялъ оживлявшую его душу. Одинъ старый сержантъ, въ надеждѣ, что онъ еще живъ, набросилъ ему на лицо свой котелокъ, и затѣмъ все войско принца Евгенія, кавалерія и инфантерія, прошла по его тѣлу. Послѣ окончанія сраженія, пришли хоронить умершихъ. Великолѣпный мундиръ маркиза вскорѣ привлекъ вниманіе. Одинъ изъ его плѣнныхъ солдатъ узналъ его. Принцъ Евгеній, видя, что онъ дышетъ, или, скорѣе, еще хрипитъ, приказалъ перенести его въ лагерь герцога Вандомскаго. Приказаніе было немедленно исполнено Тѣло маркиза положили въ палаткѣ герцога, гдѣ случайно находился знаменитый хирургъ Дюмуленъ. Это былъ человѣкъ, полный причудъ: ему захотѣлось вернуть этотъ трупъ къ жизни; лѣченіе тѣмъ болѣе прельстило его, что оно казалось невозможнымъ. Кромѣ раны, почти отдѣлявшей его голову отъ плечъ, причемъ оставался въ цѣлости лишь спинной хребетъ и нѣкоторые мускулы, все тѣло маркиза, по которому прошли три тысячи лошадей и шесть тысячъ человѣкъ, представляло сплошную рану. Впродолженіи трехъ дней всѣ сомнѣвались, чтобы онъ пришелъ въ чувство. Черезъ три дня онъ открылъ глазъ; еще черезъ два, пошевелилъ рукой. Упорству Дюмулена лѣчить его онъ содѣйствовалъ упорнымъ желаніемъ выздоровѣть, и, черезъ три мѣсяца, маркизъ Жанъ-Антуанъ съ переломленной рукой, на черномъ шарфѣ, съ двадцать семью ранами разсыпанными по всему тѣлу, — на пять ранъ болѣе, чѣмъ у Цезаря, — съ серебрянымъ ошейникомъ для поддержки головы появился въ свѣтѣ. Первый визитъ его былъ въ Версаль, куда его повезъ герцогъ Вандомскій, и гдѣ онъ былъ представленъ королю; послѣдній спросилъ его, какимъ образомъ онъ, проявивъ такую храбрость, не былъ сдѣланъ генералъ-майоромъ. «Государь, отвѣтилъ маркизъ Антуанъ, если бы, вмѣсто того, чтобы защищать мостъ Кассано, я пріѣхалъ бы ко двору и заплатилъ какой-нибудь негодяйкѣ, то получилъ-бы повышеніе и не имѣлъ-бы столько ранъ». Людовикъ XIV не любилъ подобныхъ отвѣтовъ, и отвернулся отъ маркиза. "Жанъ-Антуанъ, другъ мой, сказалъ ему, выходя, герцогъ Вандомскій, съ этихъ поръ, я стану представлять тебя врагамъ, но никогда королю. Черезъ нѣсколько мѣсяцевъ, съ своими двадцатью семью ранами, своей переломленной рукой и серебрянымъ ошейникомъ, онъ женился на дѣвицѣ Кастеланъ-Норантъ, отъ которой имѣлъ семерыхъ дѣтей между семью походами. Иногда, но рѣдко, какъ настоящіе храбрецы, онъ разсказывалъ о знаменитой битвѣ при Кассано и, когда упоминалъ о ней, то всегда прибавлялъ: «Это была битва, въ которой я былъ убитъ».

— Вы мнѣ говорите, возразилъ Людовики. XVI, видимо заинтересованный этимъ перечнемъ предковъ Мирабо, — вы мнѣ говорите, любезный докторъ, какъ былъ убитъ маркизъ Жанъ-Антуанъ, но не говорите, какъ онъ умеръ.

— Онъ умеръ въ замкѣ Мирабо, суровомъ и грубомъ убѣжищѣ, находящемся на крутомъ утесѣ, при входѣ въ ущелье, гдѣ бушуютъ сѣверные вѣтры; онъ умеръ такимъ же суровымъ деспотомъ, какъ и всѣ Рикетти, по мѣрѣ того, какъ они старѣютъ, воспитывая дѣтей въ подчиненіи и почтеніи и держа ихъ на такомъ разстояніи отъ себя, что старшій изъ его сыновей говорилъ: «Я ни разу не удостоился прикоснуться ни рукою, ни губами къ этому уважаемому и заслуженному человѣку». Этотъ старшій сынъ маркиза, государь, былъ отецъ теперешняго Мирабо; онъ никогда не хотѣлъ оверсалиться, какъ онъ выражался, поэтому и ваше величество, не зная его, не можете отнестись къ нему справедливо.

— О, нѣтъ, напротивъ, я знаю его: онъ одинъ изъ основателей школы экономистовъ. Онъ одинъ изъ виновниковъ совершившейся революціи, такъ какъ первый заговоривъ о соціальныхъ реформахъ и распространилъ много заблужденій вмѣстѣ съ нѣсколькими истинами. Послѣднее тѣмъ непозволительнѣе съ его стороны, что онъ предвидѣлъ настоящее положеніе, сказавъ: "Въ настоящее время нѣтъ ни одной женщины, которая-бы не носила въ себѣ какого нибудь Артевельда^[2] или Мазаніелло^[3]. Онъ не ошибся и его собственная жена принесла ему сына гораздо хуже этихъ двухъ бунтовщиковъ.

— Государь, если въ Мирабо есть что-нибудь, внушающее отвращеніе или ужасъ вашему величеству, то позвольте мнѣ замѣтить, что виною этого деспотизмъ родительскій и деспотизмъ королевскій.

— Королевскій деспотизмъ! воскликнулъ Людовикъ XVI.

— Конечно, государь; безъ короля, отецъ ничего не могъ бы сдѣлать; потому что, наконецъ, какое такое важное преступленіе могъ совершить потомокъ этой великой семьи, чтобы, въ четырнадцать лѣтъ, быть отправленнымъ въ исправительную школу, гдѣ съ цѣлью унизить его, его записали не подъ именемъ Рикетти Мирабо, но подъ именемъ Бюфіера? Что онъ сдѣлалъ такое, чтобы, когда ему исполнилось восемнадцать лѣтъ, его отецъ добылъ приказъ объ его арестѣ и засадилъ его на островъ Ре? Что онъ такое сдѣлалъ, чтобы по достиженіи имъ двадцати лѣтъ его отецъ зачислилъ его въ ряды дисциплинарнаго батальона и отправилъ на войну въ Корсику съ такимъ предсказаніемъ: «Онъ сядетъ на судно 16 апрѣля, выйдетъ на равнину, которая сама бороздитъ себя; дай Богъ, чтобы ему не пришлось грести болѣе одного дня». Что онъ сдѣлалъ, чтобы черезъ годъ послѣ женитьбы, его отецъ сослалъ его въ Маноскъ, а черезъ полгода перевелъ въ фортъ Жу? Что онъ сдѣлалъ, наконецъ, чтобы, послѣ его бѣгства, его арестовали въ Амстердамѣ и заперли въ Венсенскую башню, гдѣ тому, кому цѣлый міръ, кажется тѣсенъ, родительское милосердіе вмѣстѣ съ королевскимъ, отвело казематъ въ десять квадратныхъ футовъ, гдѣ пять лѣтъ волновалась его молодость, кипѣли его страсти, но, въ тоже время, развивался его умъ и укрѣплялся духъ?.. Что онъ сдѣлалъ, я это сейчасъ скажу вашему величеству. Онъ обворожилъ своего учителя своими способностями къ ученію и своей необыкновенной понятливостью; онъ превратно понялъ экономическую науку; вступивъ на военное поприще, онъ желалъ оставаться на немъ; принужденный жить на шесть тысячъ франковъ съ женой и ребенкомъ, онъ сдѣлалъ тысячъ тридцать долгу; онъ убѣжалъ изъ Маноска, чтобы избить палкой дерзкаго дворянина, оскорбившаго его сестру; и, наконецъ, — и это его самое большое преступленіе, — поддавшись очарованію молодой и хорошенькой женщины, онъ увезъ ее отъ ея стараго, дряхлаго, угрюмаго и ревниваго мужа.

— Да, чтобы потомъ бросить ее, сказалъ король; — такъ что несчастная г-жа де-Монье, которую онъ оставилъ одну страдать за свой проступокъ, наложила на себя руки.

Жильберъ подняла, глаза къ небу и вздохнулъ.

— Ну, скажите, что вы можете отвѣтить на это, и какъ вы защитите вашего Мирабо?

— Чистѣйшей правдой, государь, одной правдой, которая съ такимъ трудомъ доходитъ до королей, что вы сами въ своихъ поискахъ за ней почти никогда не находите ее. Нѣтъ, государь, г-жа Монье умерла не оттого, что Мирабо покинулъ ее, такъ какъ, по выходѣ изъ Венсена, его первый визитъ былъ къ ней. Переодѣтый разнощикомъ, онъ проникъ въ женскій монастырь, куда она укрылась; и нашелъ Софи холодной, очень сдержаной съ нимъ. Между ними произошло объясненіе; Мирабо замѣтилъ, что не только г-жа де-Монье его болѣе не любить, но что она любитъ другаго, кавалера де-Рокура и, кромѣ того, ставъ совершенно свободной послѣ смерти мужа, она собирается обвѣнчаться съ нимъ. Мирабо слишкомъ рано вышелъ изъ тюрьмы: его враги разсчитывали на его заключеніе, теперь имъ пришлось ограничиться лишь стараніемъ погубить его честь. Мирабо уступилъ мѣсто своему счастливому сопернику и удалился; а г-жа де-Монье собралась выйти замужъ за г-на де-Рокура; и вдругъ г. де-Рокуръ внезапно умираетъ! Она, бѣдняжка, вложила всю свою жизнь, все свое сердце въ эту послѣднюю любовь. Мѣсяцъ тому назадъ, 9 сентября, она заперлась въ своей комнатѣ и умерла отъ угара. Тогда враги Мирабо принялись кричать, что она умерла потому, что ея первый любовникъ бросилъ ее, тогда какъ она умерла отъ любви къ второму… О! исторія, исторія! вотъ, какъ тебя пишутъ!

— А! проговорилъ король, — вотъ почему онъ такъ равнодушно принялъ это извѣстіе?

— Я могу также разсказать вашему величеству, какъ онъ принялъ его, — потому что хорошо знаю того, кто о<испорчено>лъ его ему: это одинъ изъ членовъ собранія. Сами распросите его, государь, онъ не посмѣетъ солгать, такъ какъ онъ священникъ, священникъ изъ Жіена, аббатъ Валлэ; онъ сидитъ на скамьяхъ, расположенныхъ противъ скамей, гдѣ сидитъ Мирабо. Онъ перешелъ черезъ всю залу и, къ великому удивленію графа, сѣлъ рядомъ съ нимъ. «Что вамъ надо здѣсь?» спросилъ его Мирабо. Не отвѣчая ни слова, аббатъ Валлэ подалъ ему письмо, заключавшее въ себѣ роковое извѣстіе со всѣми подробностями. Мирабо распечаталъ его и долго читалъ, такъ какъ не повѣрилъ сразу его содержанію. Потомъ онъ еще разъ перечелъ его, и при этомъ его лицо все болѣе блѣднѣло и по временамъ передергивалось; онъ брался руками за лобъ, обтирая при этомъ и глаза, кашлялъ, однимъ словомъ, всѣми силами старался овладѣть собою. Наконецъ, ему пришлось уступить. Онъ всталъ, поспѣшно вышелъ, и три дня но показывался въ собраніи… О! государь, государь, простите за всѣ эти подробности; стоить человѣку обладать геніемъ, чтобы люди неустанно клеветали на него; тѣмъ болѣе, когда геніальный человѣка, еще и гигантъ!

— Отчего это, докторъ? и какой интересъ имъ клеветать на г. Мирабо?

— Какой интересъ, государь? Интересъ людей заурядныхъ — сохранить свое мѣсто близъ трона. Мирабо не изъ тѣхъ лицъ, которыя могутъ войти въ храмъ, не изгнавъ изъ него всѣхъ торгующихъ. Близость Мирабо къ вамъ, государь, означаетъ окончаніе всѣхъ мелкихъ интригъ и изгнаніе мелкихъ интригановъ, — это геній, открывающій путь для всего честнаго. Что вамъ до того, государь, что Мирабо дурно жилъ съ своей женою? Что вамъ до того, что Мирабо увезъ г-жу де-Монье? Что вамъ до того, у него долговъ на полмилліона? Заплатите его долги, государь; прибавьте къ этимъ пяти стамъ тысячамъ франковъ милліонъ, два милліона, десять милліоновъ, если нужно! Мирабо теперь свободенъ, не упускайте его изъ рукъ; возьмите его, сдѣлайте его своимъ совѣтчикомъ, сдѣлайте его министромъ; слушайте, что скажетъ его мощный голосъ, а то, что онъ скажетъ, повторите вашему народу, Европѣ, цѣлому свѣту!

— Г-нъ де-Мирабо, сдѣлавшійся торговцемъ суконъ въ Э, чтобы быть выбраннымъ народомъ, г-нъ де-Мирабо не можетъ солгать своимъ довѣрителямъ, покинувь народную партію для партіи двора.

— Государь! государь! повторяю вамъ, вы не знаете Мирабо: Мирабо прежде всего аристократъ, дворянинъ, роялистъ. Онъ добивался быть избраннымъ народомъ потому, что дворянство пренебрегло имъ, потому, что въ Мирабо жила та великая потребность достигнуть цѣли какими бы-то ни было средствами, которая терзаетъ людей геніальныхъ. Еслибы онъ не былъ выбранъ ни дворянствомъ, ни народомъ, онъ бы вошелъ въ парламентъ, какъ Людовикъ XIV, въ сапогахъ со шпорами, ссылаясь на божественное право. Онъ не броситъ партіи народа для партіи двора, говорите вы? Эхъ, государь! зачѣмъ существуютъ партія народа и партія двора? отчего эти двѣ партіи не сольются въ одну? И вотъ, Мирабо это устроитъ… Возьмите Мирабо, государь! Завтра Мирабо, раздосадованный вашимъ пренебреженіемъ, обратится, пожалуй, противъ васъ, и тогда, государь, тогда, — и я говорю это вамъ, и этотъ портретъ Карла I повторить послѣ меня, то, что вамъ уже говорилъ до меня, — тогда все погибнетъ!

— Мирабо обратится противъ меня, вы говорите? — развѣ онъ этого уже не дѣлалъ?

— Да, если судить по показной сторонѣ; но въ сущности, Мирабо за васъ, государь. Спросите у графа де-ла-Марка, что онъ сказалъ ему послѣ знаменитаго засѣданія 21 іюня, такъ какъ одинъ Мирабо читаетъ въ будущемъ съ ужасной проницательностью.

— Чтоже онъ сказалъ?

— Онъ ломалъ себѣ руки отъ горя и воскликнулъ: «Вотъ такимъ-то образомъ ведутъ королей на эшафотъ!» а черезъ три дня прибавилъ: «Эти люди не видятъ пропасти, которую они роюсь подъ ногами монархіи! Король и королева упадутъ въ эту пропасть, а народъ станетъ рукоплескать надъ ихъ трупами!»

Король вздрогнулъ, поблѣднѣлъ, посмотрѣлъ на портретъ Карла I; казалось, онъ готовъ былъ уступить; но, вдругъ сказалъ:

— Я поговорю объ этомъ съ королевой, можетъ быть она рѣшится переговорить съ Мирабо; я же самъ не могу говорить съ нимъ. Я люблю имѣть возможность подавать руку тѣмъ, съ кѣмъ разговариваю; а я не желалъ-бы пожать руку Мирабо ни ради сохраненія моего трона, ни ради свободы, ни жизни.

Жильберъ собрался возражать, настаивать еще, въ эту минуту вошелъ лакей.

— Государь! сказалъ онъ, — то лицо, которое ваше величество пожелало принять сегодня, здѣсь и ожидаетъ въ передней.

Людовикъ XVI съ тревогой взглянулъ на Жильбера.

— Государь, проговорилъ тотъ, — если я не долженъ видѣть то лицо, которое ваше величество ожидаетъ, я пройду въ другую дверь.

— Нѣтъ, докторъ, проходите въ эту; вы знаете, что я считаю васъ другомъ и не имѣю тайнъ отъ васъ; къ тому же, это простой дворянинъ, находившійся прежде въ штатѣ моего брата и имъ же рекомендованный мнѣ. Это вѣрный слуга, и я посмотрю, нельзя ли чего-нибудь сдѣлать если не для него, то хоть для его жены и дѣтей. — Идите, г-нъ Жильберъ, вы знаете, что я всегда радъ вамъ, даже когда вы приходите говорить со мною о г-нѣ Рикетти де-Мирабо.

— Государь, спросилъ Жильберъ, — долженъ я считать себя окончательно побѣжденнымъ?

— Я вѣдь намъ сказалъ, что поговорю съ королевой, я подумаю; тамъ увидимъ позднѣе.

— Позднѣе, государь! я буду молить Бога, чтобы это не было слишкомъ поздно.

— О! о! вы, значитъ, считаете опасность столь близкой?

— Государь, не приказывайте убрать изъ нашей комнаты портрета Карла Стюарта, онъ хорошій совѣтчикъ.

И съ низкимъ поклономъ Жильберъ вышелъ въ ту самую минуту, какъ къ дверямъ подошелъ тотъ, кого ожидалъ король.

Жильберъ не могъ удержаться отъ возгласа удивленья. Этотъ дворянинъ былъ маркизъ Фавра, котораго дней десять тому назадъ онъ встрѣтилъ у Каліостро, и чью роковую и близкую смерть предсказалъ послѣдній.

XIX.
Фавра.

Жильберъ вышелъ съ совсѣмъ новымъ для него чувствомъ страха не передъ совершающимися событіями, но передъ ихъ невидимой и таинственной стороной.

Маркизъ Фавра вошелъ къ королю. Какъ и докторъ Жильберъ, онъ остановился на порогѣ, но Людовикъ сейчасъ же увидѣла, его и знакомъ пригласилъ подойти, устремивъ на него пытливый взглядъ, точно хотѣлъ проникнуть въ самую глубину его души.

Тома Маги, маркизъ Фавра, былъ человѣкъ лѣтъ сорока пяти, съ важной осанкой, очень изящный, съ лицомъ искреннимъ и открытымъ. Первое впечатлѣніе говорило въ его пользу, и что-то въ родѣ улыбки промелькнуло на губахъ короля.

— Маркизъ Фавра? спросилъ онъ.

— Да, государь.

— Вы пожелали представиться мнѣ?

— Я высказалъ его королевскому высочеству герцогу Прованскому свое сильное желаніе засвидѣтельствовать мое почтеніе вашему высочеству.

— Мой братъ питаетъ къ вамъ большое довѣріе?

— Я такъ полагаю, государь, и признаюсь, все мое честолюбіе заключается въ томъ, чтобы ваше величество раздѣлило это довѣріе.

— Мой братъ давно васъ знаетъ, г-нъ де-Фавра…

— Тогда какъ я совсѣмъ не извѣстенъ вашему величеству… понимаю; но пусть ваше величество соблаговолить распросить меня, и, черезъ десять минутъ, вы такъ же хорошо меня узнаете, какъ и его высочество.

— Говорите, маркизъ, сказалъ Людовикъ, взглянувъ на портретъ Карла Стюарта, — я васъ слушаю.

— Ваше величество желаете знать…?

— Кто вы и чѣмъ занимаетесь?

— Кто я, государь? Мое имя вамъ говоритъ это: я Тома Маги, маркизъ Фавра: я родился въ Блуа въ 1745 г.; пятнадцати лѣтъ поступилъ мушкетеры и съ этимъ полкомъ сдѣлалъ кампанію 1761 г.; потомъ былъ капитаномъ и полковымъ лѣкаремъ въ Бельзенскомъ полку, затѣмъ поручикомъ швейцарцевъ, тѣлохранителей графа Прованскаго.

— И тогда то вы и познакомились съ моимъ братомъ?

— Государь, я имѣлъ честь представиться ему за годъ до этого, такъ что его высочество уже знало меня.

— И вы оставили службу у него?…

— Въ 1775 г., государь, для поѣздки въ Вѣну, гдѣ добился признанія моей жены единственной и законной дочерью принца Ангальтъ-Шауенбургскаго.

— Ваша жена не была представлена ко двору, маркизъ?

— Нѣтъ, государь; но въ эту самую минуту, она имѣетъ честь находиться у королевы съ моимъ старшимъ сыномъ.

У короля вырвалось тревожное движеніе, точно онъ хотѣлъ сказать: «А! королева уже приступила къ дѣйствію!»

Потомъ, онъ молча нѣсколько разъ прошелся по комнатѣ, искоса посматривая на портретъ Карла I.

— А затѣмъ? наконецъ спросилъ онъ.

— Затѣмъ, государь, три года тому назадъ, во время возмущенія противъ штатгальтера, я командовалъ полкомъ и содѣйствовалъ возстановленію законной власти. Теперь, когда во Франціи началось броженіе, я вернулся въ Парижъ, чтобы предложить королю свою шпагу и жизнь.

— И вамъ пришлось увидать грустныя вещи, не правда-ли?

— Государь, я видѣлъ дни 5 и 6 октября.

Королю, очевидно, былъ непріятенъ этотъ разговоръ.

— И вы говорите, маркизъ, продолжалъ онъ, желая перемѣнить тему, — что мой братъ, графъ Прованскій, имѣетъ такое довѣріе къ вамъ, что поручилъ вамъ сдѣлать для него значительный заемъ?

— При этомъ неожиданномъ вопросѣ колыхнулась драпировка, наполовину закрывавшая альковъ короля, точно тамъ кто-то скрывался и нервно ухватился за матерію. Фавра вздрогнулъ, какъ человѣкъ, который приготовился къ одному вопросу, а вмѣсто того услыхалъ совершенно другой.

— Дѣйствительно, государь, проговорилъ онъ: — поручить дворянину денежные интересы — это большой знакъ довѣрія, и его королевское высочество удостоило меня такимъ доказательствомъ довѣрія.

Король ждалъ продолженія и такъ смотрѣлъ на Фавра, точно оборотъ, который принялъ разговоръ, сильнѣе возбуждалъ его любопытство

— Его королевское высочество, продолжалъ маркизъ, точно чѣмъ-то разочарованный, — лишась своихъ доходовъ вслѣдствіе различныхъ операцій собранія, полагалъ, что настало время, когда принцы должны имѣть крупную сумму въ своемъ распоряженіи для дѣла ихъ личной безопасности, и его королевское высочество, говорю я, вручило мнѣ контракты.

— Подъ которые вы совершили заемъ?

— Точно такъ, государь.

— На крупную сумму, сказали вы, кажется?

— На два милліона.

— И у кого?

Фавра почти колебался отвѣчать, до такой степени этотъ разговоръ казался ему удалившимся съ своего настоящаго пути, перейдя отъ

!!!!!!Пропуск227-238

— Отчего отвели мансарду офицеру съ такимъ положеніемъ?

— Г-на графа хотѣли лучше помѣстить; но онъ отказался, сказавъ, что для него достаточно мансарды.

— Хорошо, проговорилъ король. — Вы знаете, гдѣ эта мансарда?

— Точно такъ, государь.

— Позовите ко мнѣ г-на де Шарни; я хочу говорить съ нимъ.

Лакей вышелъ, затворивъ за собой дверь, и поднялся къ мансардѣ г-на де Шарни; онъ нашелъ его стоявшимъ у окна съ устремленными вдаль глазами.

Два раза постучалъ лакей, но г-нъ де Шарни, погруженный въ свои размышленія, не слышалъ стука; это побудило Франсуа войти, такъ какъ ключъ торчалъ въ замкѣ.

На шумъ отворяемой двери графъ обернулся.

— А! это вы, г-нъ Гю, сказалъ онъ; вы пришли за мною отъ королевы?

— Никакъ нѣтъ, г-нъ графъ, отъ короля.

— Отъ короля! повторилъ Шарни съ нѣкоторымъ удивленіемъ.

— Отъ короля, повторилъ лакей.

— Хорошо, г-нъ Гю; передайте его величеству, что я къ его услугамъ.

Лакей вышелъ, между тѣмъ какъ Шарни, съ вѣжливостью стариннаго и настоящаго дворянства ко всякому посланному отъ короля, имѣй онъ на шей серебряную цѣпь или носящемъ ливрею, проводилъ его до дверей.

Оставшись одинъ, Шарни съ минуту постоялъ на мѣстѣ, сжавъ обѣими руками голову, какъ бы для того, чтобы привести въ порядокъ свои смутныя и безпокойныя мысли, и затѣмъ пристегнувъ саблю, валявшуюся на креслѣ, взялъ шляпу подъ мышку и вышелъ.

Онъ нашелъ Людовика XVI въ своей спальнѣ; король завтракалъ, сидя спиной къ картинѣ Ванъ-Дейка.

Король поднялъ голову, увидя Шарни.

— А! это вы, графъ, отлично. Хотите позавтракать со мною?

— Государь, я принужденъ отказаться отъ этой чести, я только что позавтракалъ, сказалъ съ поклономъ графъ.

— Въ гакомъ случаѣ, такъ какъ я пригласилъ васъ къ себѣ чтобъ говорить о дѣлахъ и, даже, о дѣлахъ серьезныхъ, то подождите минутку; я не люблю говорить о дѣлахъ за ѣдой.

— Я вполнѣ къ услугамъ вашего величества.

— Въ такомъ случаѣ, вмѣсто того, чтобы говорить о дѣлахъ, мы поговоримъ о другомъ; о васъ, напримѣръ.

— Обо мнѣ, государь! чѣмъ я заслужилъ, чтобы мой государь занимался моей особой?

— Когда я только что спросилъ, гдѣ ваше помѣщеніе въ Тюльери, знаете, что отвѣтилъ мнѣ Франсуа?

— Нѣтъ, государь.

— Онъ мнѣ отвѣтилъ, что вы отказались отъ предложеннаго вамъ помѣщенія и только приняли одну мансарду.

— Это правда, государь.

— Отчего это, графъ?

— Но, государь… оттого что я одинокъ, и, не имѣя другого положенія при дворѣ кромѣ того, какое угодно ихъ величествамъ давать мнѣ, я не счелъ удобными, лишать г-на управляющаго дворцомъ его помѣщенія, когда для меня достаточно одной мансарды.

— Извините, любезный графъ, вы отвѣчаете съ вашей точки зрѣнія, какъ будто вы все еще простой офицеръ и, къ тому же, холостой: но, на васъ лежитъ — и въ дни опасности вы этого не забываете, слава Богу! очень важная обязанность близи, нашихъ особъ; кромѣ того, вы женаты: какъ вы помѣстите графиню въ вашей мансардѣ?

— Государь, отвѣтилъ Шарни съ грустью въ голосѣ, не укрывшейся отъ короля, какъ ни мало онъбылъ наблюдателенъ, — я не думаю, чтобы г-жа де-Шарни удостоила меня чести раздѣлить со мною помѣщеніе, большое или маленькое.

— Наконецъ, графъ, хотя у г-жи де-Шарни нѣтъ никакой прямой должности у королевы, но она ея другъ; королева, какъ вы сами знаете, не можетъ безъ нея обходиться, — хотя съ нѣкотораго времени я и замѣтилъ нѣкоторое охлажденіе между ними; когда г-жа де-Шарни вернется во дворецъ, гдѣ она помѣстится?

— Государь, я не думаю, чтобы безъ прямого приказанія вашего величества г-жа де-Шарни вернулась во дворецъ.

— Неужели?

Шарни поклонился.

— Это невѣроятно! проговорилъ короля.

— Прошу ваше величество простить меня, но я вполнѣ увѣренъ въ томъ, что говорю.

— Ну, это удивляетъ меня менѣе, чѣмъ вы могли бы предполагать, любезный графъ: я вамъ уже говорилъ, кажется, о замѣченномъ мною охлажденіи между королевой и ея пріятельницей…

— Дѣйствительно, вашему величеству угодно было это замѣтить.

— Женскія причуды! мы постараемся все это исправить. Но, въ ожиданіи этого, я, самътого не не зная, веду себя очень деспотически относительно васъ, любезный графъ!

— Какимъ образомъ, государь?

— Заставляя васъ жить въ Тюльери, тогда какъ графиня живетъ… гдѣ она живетъ, графъ?

— Въ улицѣ Кокъ-Эранъ, государь.

— Я васъ спрашиваю объ этомъ по привычкѣ королей предлагать вопросы, но пожалуй, отчасти и изъ желанія знать адресъ графини: такъ какъ, не зная Парижа, не болѣе какого нибудь русскаго изъ Москвы, или австрійца изъ Вѣны, я не знаю, далеко ли отъ улицы Кокъ-Эранъ до Тюльери, или близко?

— Очень близко, государь.

— Тѣмъ лучше; это мнѣ объясняетъ, почему у васъ только временная комната въ Тюльери.

— Моя комната въ Тюльери, государь, отвѣтилъ Шарни все съ той же грустью, — совсѣмъ не временная, напротивъ, это мое постоянное жилище, гдѣ меня можно найти во всякое время дня и ночи, когда вашему величеству угодно будетъ позвать меня.

— О! о! проговорилъ король, — что это значитъ, графъ?

— Прошу ваше величество извинить меня, но я не понимаю цѣли тѣхъ вопросовъ, которыхъ вамъ угодно удостаивать меня?

— Вотъ еще! развѣ вы не знаете, что я человѣкъ добродушный, не такъ ли? прежде всего отецъ, мужъ, и что я почти столько же безпокоюсь о внутренней жизни моего дворца, какъ о внѣшнемъ состояніи моего государства?… Что это значитъ, любезный графъ? послѣ трехъ лѣтъ супружества, у графа Шарни постоянное помѣщеніе въ Тюльери, а у графини Шарни постоянное помѣщеніе въ улицѣ Кокъ-Эранъ!

— Государь, я не съумѣю дать вашему величеству другого отвѣта, кромѣ слѣдующаго: графинѣ Шарни угодно жить одной.

— Но вы ее навѣщаете каждый день?… Нѣтъ… два раза въ недѣлю?…

— Государь, я не видалъ графини Шарни съ того дня, какъ вы приказали мнѣ справиться о ней.

— Но это было болѣе недѣли тому назадъ?

— Цѣлыхъ десять дней, государь, отвѣтилъ Шарни съ волненіемъ.

Король умѣлъ лучше понимать страданіе, чѣмъ грусть, и въ тонѣ графа онъ уловилъ этотъ оттѣнокъ.

— Графъ, проговорилъ Людовикъ XVI съ тѣмъ добродушіемъ, которое такъ шло къ человѣку семейному, какъ онъ часто называлъ себя, — графъ, въ этомъ вы сами виноваты.

— Я? съ живостью возразилъ Шарни и невольно покраснѣлъ.

— Да, да, вы, настаивалъ король; — когда женщина и, въ особенности женщина, столь совершенная, какъ графиня, удаляется отъ мужчины, то онъ всегда самъ нѣсколько виноватъ въ этомъ.

— Государь!

— Вы можете мнѣ сказать, графъ, что это меня не касается. А я отвѣчу вамъ: — «Нѣтъ, касается, король очень многое можетъ сдѣлать однимъ своимъ словомъ». Послушайте, будьте откровенны, вы были неправы относительно этой бѣдной мадемуазель де-Таверней, которая такъ любить васъ!

— Которая такъ любитъ меня!.. Государь… извините, ваше величество сказали, кажется, проговорилъ Шарни съ нѣкоторой горечью, — что мадемуазель де-Таверней очень… любитъ меня?…

— Мадемуазель де-Таверней или графини Шарни, — одно и то же, я полагаю.

— И да, и нѣтъ, государь.

— Ну да, я сказалъ, что г-жа Шарни любитъ васъ, и не отказываюсь отъ своихъ словь.

— Государь, вамъ извѣстно, что противоречить королю не позволяется.

— О! противорѣчьте сколько угодно, но я это отлично знаю.

— И его величество замѣтили по нѣкоторымъ признакамъ, видимымъ конечно, для одного короля, что г-жа де-Шарни очень… любитъ меня?…

— Не знаю, были ли признаки видимы только для меня одного, любезный графъ, но знаю, что въ ужасную ночь 6 октября, съ той минуты, какъ графиня присоединилась къ намъ, она ни на секунду не теряла васъ изъ вида; въ глазахъ ея выражалась такъ ясно тревога ея сердца, что когда дверь Oeil-de-Boeuf была близка къ паденію, я видѣлъ, какъ бѣдная женщина сдѣлала движеніе, чтобы броситься между вами и опасностью.

Сердце Шарни сжалось; ему самому показалось нѣчто подобное тому, о чемъ говорилъ король; но подробности его послѣдняго свиданія съ Андрэ слишкомъ ярко представлялись его уму. чтобы не побѣдить смутныхъ догадокъ его сердца и увѣреній короля.

— Я тѣмъ болѣе обратилъ на нее вниманіе, продолжалъ Людовикъ XVI, — что, уже во время моей поѣздки въ Парижъ, когда королева послала васъ ко мнѣ въ Ратушу, я зналъ со словъ королевы, что графиня чуть не умерла отъ страха во время вашего отсутствія, и отъ радости при вашемъ возвращеніи.

— Государь, сказалъ Шарни съ грустной улыбкой, — Господу угодно было, чтобы тѣ, кто по своему рожденію стоитъ выше другихъ людей, отъ самаго своего рожденія получали, какъ привилегію своего высокаго происхожденія, конечно, умѣніе читать въ глубинѣ сердецъ все, что остается неизвѣстнымъ остальнымъ людямъ. Король и королева видѣли это; значитъ, это такъ и есть; но я, по слабости моего зрѣнія, видѣлъ иное; вотъ почему, я попрошу ваше величество не слишкомъ безпокоиться о сильной любви ко мнѣ графини Шарни, если вамъ угодно будетъ довѣрить мнѣ какое нибудь отдаленное или опасное порученіе; отсутствіе и опасность будутъ одинаково пріятны для меня, по крайней мѣрѣ.

— Однако, когда недѣлю тому назадъ королева хотѣла васъ послать въ Туринъ, вы пожелали остаться въ Парижѣ?

— Я полагалъ, что мой брать вполнѣ годится для этого порученія, и остался для болѣе труднаго или опаснаго.

— И вотъ, любезный графъ, именно по тому, что настала минута довѣрить вамъ порученіе, трудное въ настоящемъ и, пожалуй, не безъ опасности въ будущемъ, я и заговорилъ съ вами объ одиночествѣ графини и о желаніи видѣть ее близь ея друга, такъ какъ я намѣренъ похитить у нея мужа.

— Я напишу графинѣ, государь, и сообщу ей о добротѣ вашего величества.

— Какъ! вы ей напишете? развѣ вы не разсчитываете повидаться съ графиней передъ вашимъ отъѣздомъ?

— Я всего разъ явился къ г-жѣ де-Шарни безъ ея позволенія, графъ, и она такъ приняла меня, что я не рѣшусь обратиться къ ней съ этой простой просьбой безъ прямого приказанія вашего величества.

— И такъ, нечего и говорить объ этомъ; во время вашего отсутствія, я поговорю съ королевой, сказалъ король, вставая изъ-за стола.

Онъ два или три раза кашлянулъ съ довольнымъ видомъ человѣка, хорошо поѣвшаго и увѣреннаго въ своемъ отличномъ пищевареніи.

— Сознаюсь, замѣтилъ онъ, — доктора справедливо говорятъ, что у всякаго дѣла есть двѣ стороны: на тощій желудокъ всякое дѣло представляется съ непріятной стороны, на сытый — съ свѣтлой. Пройдите въ мой кабинетъ, графъ, я чувствую себя въ расположеніи откровенно говорить съ вами.

Графъ послѣдовалъ за Людовикомъ XVI въ его кабинетъ, размышляя о томъ, сколько величія терялъ король благодаря матерьяльной и вульгарной сторонѣ, своей натуры, за которую гордая Марія-Антуанета всегда упрекала своего супруга.

XXI.
Король занимается государственными дѣлами.

Хотя король всего двѣ недѣли какъ поселился въ Тюльери, двѣ комнаты его помѣщенія были уже совершенно готовы и обставлены всею необходимою мебелью.

Это были его кузница и кабинетъ.

Впослѣдствіи мы введемъ читателя въ королевскую кузницу; теперь же, войдемъ въ королевскій кабинетъ вслѣдъ за Шарни, остановившимся у стола, передъ которымъ усѣлся король.

Этотъ столъ быль покрытъ картами, географическими книгами, англійскими газетами и бумагами, между которыми многія были исписаны рукою Людовика XVI, что легко было узнать по обилію строкъ ихъ покрывавшихъ, не оставлявшихъ свободнаго мѣста ни вверху, ни внизу, ни на поляхъ.

Характеръ человѣка обнаруживается въ самыхъ мелкихъ подробностяхъ: бережливый до мелочности, Людовикъ XVI, не только бережливо относился къ каждому клочку бѣлой бумаги, но и стирался умѣщать на ней столько буквъ, сколько могло только умѣститься на ней.

Шарни, года четыре жившій въ непосредственной близости къ обоимъ августѣйшимъ супругамъ, слишкомъ привыкъ ко всѣмъ этимъ подробностямъ, чтобы дѣлать какія-либо замѣчанія. Поэтому, онъ почтительно ждалъ, чтобы король заговорила, съ нимъ, не обращая вниманія на предметы, лежавшіе передъ нимъ.

Хотя король и предупредилъ Шарни о своемъ намѣреніи откровенно говорить съ нимъ, но онъ, видимо, затруднялся съ чего начать. Наконецъ, какъ бы для того, чтобы придать себѣ мужества, онъ открылъ одинъ изъ ящиковъ своего стола, гдѣ находилось секретное отдѣленіе, и вынула, оттуда нѣсколько бумагъ, лежавшихъ въ конвертахъ; положивъ ихъ на столъ, онъ прикрылъ ихъ рукою.

— Г-нъ де-Шарни, проговорилъ онъ наконецъ, — я замѣтилъ одну вещь…

Онъ остановился, пристально смотря на Шарни, между тѣмъ какъ тотъ почтительно ждалъ, пока королю будетъ угодно продолжать.

— Что въ ночь съ 5 на 6 октября, вы, имѣя право выбора между королевой и мною, послали своего брата къ королевѣ, а сами остались у меня.

— Государь, я глава семьи, какъ вы, глава государства, поэтому, я имѣю право умереть близъ васъ.

— Это привело меня къ мысли, продолжала. Людовикъ XVI, — что если когда-нибудь мнѣ понадобится послать кого-нибудь съ порученіемъ, тайнымъ, труднымъ и опаснымъ, я могу довѣрить его вашей вѣрности француза, вашему сердцу друга.

— О! государь, воскликнулъ Шарни, — на какой бы высокій пьедесталъ король ни возвелъ меня, я никогда не буду имѣть претензіи вообразить, что ваше величество хочетъ изъ меня сдѣлать что-либо, кромѣ своего вѣрнаго и благодарнаго подданнаго.

— Г-нъ де-Шарни, вы человѣкъ положительный и серьезный, хотя вамъ всего тридцать пять лѣтъ; вы не могли быть свидѣтелемъ всѣхъ событій, разыгравшихся вокругъ насъ, безъ того, чтобы не сдѣлать какихъ-нибудь заключеній… Что вы думаете о моемъ положеніи и, если бы вы были первымъ министромъ, какія средства вы предложили бы для его улучшенія?

— Государь, проговорилъ Шарни нерѣшительно, — я солдатъ…. морякъ… эти великіе соціальное вопросы превосходятъ мое пониманіе.

— Графѣ, сказалъ король съ достоинствомъ, протягивая руку Шарни, — вы человѣкъ, и вотъ другой человѣкъ, считающій васъ своимъ другомъ, просто спрашиваетъ у васъ, какъ у человѣка съ сердцемъ прямымъ и вѣрнымъ, съ умомъ здравымъ, что вы сдѣлали бы на моемъ мѣстѣ?

— Государь, въ положеніи, которое было не менѣе важно чѣмъ теперешнее, королева удостоила спросить моего мнѣнія, какъ ваше величество теперь это дѣлаете: это было въ день взятія Бастиліи: она хотѣла направить противъ ста тысячъ вооруженныхъ парижанъ, занимавшихъ бульвары и улицы Сентъ-Антуанскаго предмѣстья, свои восемь или десять тысячъ иностранныхъ солдатъ. Еслибы королева менѣе знала меня, если бы она видѣла сколько преданности и почтенія въ моемъ сердцѣ, то мой отвѣть навѣрное поссорилъ бы меня съ нею… Увы! государь, не могу ли я опасаться сегодня, что мой, слишкомъ откровенный отвѣть, оскорбитъ короля?

— Что вы отвѣтили королевѣ?

— Что ваше величество, не будучи достаточно сильнымъ, чтобы войдти въ Парижъ побѣдителемъ, должны войти въ него какъ отецъ народа.

— Ну, что же! графъ, развѣ я не послѣдовалъ этому совѣту?

— Такъ точно, государь.

— Только еще неизвѣстно, хорошо ли я сдѣлалъ, что послѣдовалъ ему; скажите сами, на этотъ разъ, наѣхалъ ли я въ него, какъ король, или какъ плѣнникъ?

— Государь, вы разрѣшаете мнѣ говорить съ полной откровенностью?

— Пожалуйста; разъ, что я прошу вашего совѣта, я спрашиваю и ваше мнѣніе.

— Государь, я порицалъ версальскій обѣдъ; я умолялъ королеву не ходить въ театральную залу въ ваше отсутствіе; государь, я пришелъ въ отчаяніе, когда ея величество топтала ногами національную кокарду, чтобы надѣть черную, кокарду австрійскую.

— Развѣ вы полагаете, г-нъ де-Шарни, что это было причиной событій 5 и 6 октября?

— Нѣтъ, государь; но, по крайней мѣрѣ, это послужило предлогомъ. Государь, вѣдь вы не относитесь несправедливо къ народу, не правда ли? народъ добръ, народъ васъ любитъ, народъ преданъ королю; но народъ страдаетъ, народъ голодаетъ, народу холодно; онъ со всѣхъ сторонъ окруженъ дурными совѣтчиками, толкающими его впередъ; онъ идетъ и сокрушаетъ, опрокидываетъ все на своемъ пути, такъ какъ самъ не знаетъ своей силы; разъ выпущенный на свободу, онъ надвигается какъ туча и все заполняетъ собою: какъ наводненіе или пожаръ, онъ затопляетъ или сжигаетъ.

— Ну, предположите, г-нъ де Шарни, что я не желаю быть ни потопленными., ни сожженнымъ, что совершенно естественно; какъ я долженъ теперь поступить?..

— Государь, не надо давать повода наводненію распространяться, пожару загораться… Но простите, остановился Шарни, — я забываю, что даже, по приказанію короля…

— Вы хотите сказать по просьбѣ. Продолжайте, г-нъ де-Шарни, продолжайте, король васъ проситъ объ этомъ.

— И такъ, государь, вы видѣли парижскій народъ, который такъ долго былъ лишенъ лицезрѣнія своихъ государей и такъ давно жаждалъ увидать ихъ; въ Версалѣ вы видѣли его грознымъ, поджигателемъ, убійцей, или, скорѣе, онъ вамъ казался такимъ, потому что въ Версалѣ былъ не народъ! въ Тюльери вы видѣли его привѣтствующимъ васъ, королеву, королевскую семью, онъ проникалъ въ ваши покои въ лицѣ своихъ депутацій, депутацій дамъ рынка, депутацій гражданской стражи, депутаціи муниципальныхъ корпорацій; а тѣ, кому не удалось проникнуть въ ваши покои, обмѣняться съ вами нѣсколькими словами, стояли, какъ вы могли это видѣть, подъ окнами вашей столовой, и черезъ нихъ матери заставляли своихъ маленькихъ дѣтей посылать поцѣлуи вашей августѣйшей семьѣ!

— Да, я все это видѣлъ, и вотъ причина моего колебанія. Я спрашиваю себя, какой же народъ настоящій: тотъ ли, что сжигаетъ и убиваетъ, или тотъ, что ласкаетъ и привѣтствуетъ?

— О! послѣдній, государь, послѣдній! Довѣрьтесь этому, онъ защититъ васъ отъ того.

— Графъ, вы черезъ дна часа повторяете мнѣ го, что говорилъ сегодня утромъ докторъ Жильберъ.

— Какимъ же образомъ, государь, выслушавъ совѣтъ такого глубокаго ученаго и серьезнаго человѣка, какъ докторъ, вы удостоиваете спрашивать совѣта у меня, простого офицера?

— Я вамъ это сейчасъ объясню, г-нъ де-Шарни. Дѣло въ томъ, что между вами двумя огромная разница. Вы преданы королю, а докторъ Жильберъ преданъ только монархіи.

— Я не понимаю, государь.

— Видите ли, онъ охотно покинулъ бы короля, то есть человѣка, только бы спасена была монархія, то есть принципъ.

— Въ такомъ случаѣ, ваше величество говорите правду: между нами та разница, что для меня въ вашей особѣ, государь, сосредоточивается и король и монархія. Поэтому я и прошу васъ располагать мною.

— Прежде всего, мнѣ бы хотѣлось знать, къ кому вы обратились бы въ настоящую минуту затишья между двумя бурями, чтобы стереть слѣды прежней бури и отвратить будущую?

— Еслибы я имѣлъ вмѣстѣ и честь и несчастье быть королемъ, государь, я бы вспомнилъ крики, раздававшіеся около моей кареты при возвращеніи изъ Версаля, и протянулъ бы правую руку Лафайету, а лѣвую Мирабо.

— Графъ, съ живостью воскликнулъ король, — какъ можете вы это говорить мнѣ, ненавидя одного и презирая другого?

— Государь, тутъ дѣло не въ моихъ симпатіяхъ, а въ спасеніи короля и въ будущемъ монархіи.

— Тоже самое говорилъ мнѣ и докторъ Жильберъ, прошепталъ король, какъ бы про себя.

— Государь, я счастливъ, что сошелся въ мнѣніи съ такимъ знаменитымъ человѣкомъ, какъ докторъ Жильберъ.

— И такъ, вы думаете, любезный графъ, что союзъ этихъ двухъ людей можетъ повести къ успокоенію націи и къ безопасности короля?

— Съ Божьей помощью, государь, я очень сильно надѣюсь на союзъ этихъ двухъ людей.

— Но, если я и соглашусь на этотъ союзъ, устрою это соглашеніе, а, тѣмъ не менѣе, несмотря на мое, а быть можетъ и на ихъ желаніе, министерская комбинація, которая должна соединить ихъ, все таки разстроится, какъ вы думаете, что тогда долженъ я дѣлать?

— Я полагаю, что истощивъ всѣ средства, вложенныя въ руки короля провидѣніемъ, исполнивъ всѣ обязанности, которыя лежатъ на монархѣ-королѣ, будетъ своевременно подумать о своей безопасности и о безопасности своего семейства.

— Значитъ, вы бы мнѣ предложили бѣгство?

— Я бы предложилъ вашему величеству удалиться, взявъ съ собой тѣ полки и тѣхъ приближенныхъ, на которыхъ вы можете разсчитывать, въ какое-нибудь укрѣпленное мѣсто, какъ Мецъ, Нанси или Страсбургъ.

Лицо короля просіяло.

— А! а! сказалъ онъ, — скажите, кому изъ всѣхъ генераловъ, давшихъ мнѣ столько доказательствъ своей преданности, — скажите откровенно, Шарни, вѣдь вы всѣхъ ихъ хорошо знаете, — кому довѣрили бы вы опасное порученіе похитить или принять короля?

— О! государь, государь, руководить королемъ въ подобномъ выборѣ слишкомъ трудная задача… я сознаю свое невѣжество, свою слабость, свою безпомощность… я отказываюсь отвѣчать на это, государь.

— Я успокою васъ, графъ, этотъ выборъ сдѣланъ; и къ этому-то человѣку я и хочу послать насъ. Вотъ написанное письмо, которое я вамъ поручаю передать ему; поэтому имя, вами указанное, не будетъ имѣть никакого вліянія на мое рѣшеніе; оно, только, укажетъ мнѣ еще на одного вѣрнаго слугу, который, въ свою очередь, могъ бы доказать мнѣ при случаѣ свою вѣрность. И такъ, г-нъ де-Шарни, еслибы вамъ пришлось довѣрить особу нашего короля мужеству, вѣрности, уму одного человѣка, кого бы вы выбрали?

— Государь, сказалъ Шарни, подумавъ съ минуту, — я укажу вамъ на одно лицо, не потому, клянусь въ томъ вашему величеству, что узы дружбы и почти родства связываютъ меня съ нимъ; но потому, что онъ въ рядахъ войска извѣстенъ своей преданностью королю; какъ губернаторъ Ангильскихъ острововъ онъ, во время американской войны, съ успѣхомъ защищалъ наши владѣнія отъ англичанъ и, даже, отнялъ у нихъ нѣсколько острововъ; послѣ того ему поручались различныя важныя и отвѣтственныя порученія, а въ настоящее время онъ, кажется, генералъ-губернаторъ города Меца; это маркизъ Булье, государь, — Будь я отцомъ, я бы ему довѣрилъ своего сына; будь я сыномъ, я бы ему довѣрилъ своего отца; а какъ подданный, я бы довѣрилъ ему своего государя!

Людовикъ XVI съ очевидной тревогой слушалъ графа, и лицо его прояснялось по мѣрѣ того, какъ онъ узнавалъ лицо, о которомъ ему говорилъ Шарни. Когда тотъ произнесъ его имя, у него вырвался радостный возгласъ.

— Вотъ, вотъ, прочтите адресъ на этомъ письмѣ, графъ, и скажите, не само-ли провидѣніе внушило мнѣ мысль обратиться къ вамъ!

Шарни взялъ письмо изъ рукъ короля и про челъ:

Господину Франсуа-Клодъ-Амуръ, маркизу Булье, генералъ-губернатору города Меца.

Слезы радости и гордости показались на глазахъ Шарни.

— Государь, воскликнулъ онъ, — послѣ этого, я только одно могу сказать вамъ: я готовъ умереть за ваше величество.

— А я, графъ, я скажу вамъ, что послѣ того, что случилось, я не считаю себя вправѣ имѣть секреты отъ васъ, тѣмъ болѣе что, когда придетъ время, только вамъ, одному вамъ, слышите? я довѣрю самого себя, королеву и моихъ дѣтей. Выслушайте же меня, вотъ что мнѣ предлагаютъ и отъ чего я отказываюсь.

Шарни поклонился.

— Вы понимаете, г-нъ де-Шарни, что не въ первый разъ мнѣ и тѣмъ, кто окружаетъ меня, приходить въ голову мысль о планѣ, сходномъ съ тѣмъ, о какомъ мы говоримъ въ настоящую минуту. Въ ночь съ 5 на 6 октября я хотѣлъ устроить бѣгство королевы; она должна была доѣхать въ каретѣ до Рамбулье; я присоединился бы къ ней верхомъ, а оттуда намъ было бы легко доѣхать до границы, такъ какъ въ то время еще не существовало надзора, которымъ мы окружены теперь. Планъ не удался потому, что королева не захотѣла ѣхать безъ меня и заставила меня дать ей клятву, что и я не уѣду безъ нея.

— Государь, я былъ свидѣтелемъ того, какъ король обмѣнялся этой трогательной клятвой съ королевой, или скорѣе, супругъ съ супругой.

— Потомъ г-нъ де-Вретейль началъ со мною переговоры черезъ посредство графа Иннисдаля и, недѣлю тому назадъ, я получилъ письмо отъ Солера.

Король остановился и, видя, что графъ молчитъ, сказалъ ему:

— Вы ничего не отвѣчаете, графъ?

— Государь, я знаю, что баронъ де-Вретейль всецѣло преданъ Австріи, и я боюсь оскорбить вполнѣ законныя симпатіи вашего величества ко всему, что касается королевы, супруги вашей, и императора Іосифа II, нашего зятя.

Король схватилъ Шарни за руку и наклонился къ нему:

— Ничего не бойтесь, графъ, проговорилъ онъ вполголоса, — я такъ же мало люблю Австрію, какъ и вы.

Рука Шарни задрожала отъ удивленія въ рукѣ короля.

— Графъ, графъ! когда человѣкъ съ вашими достоинствами собирается пожертвовать собою для другаго человѣка, имѣющаго надъ нимъ лишь одно грустное преимущество быть королемъ, онъ. по крайней мѣрѣ, долженъ хорошо знать того, ради кого будетъ жертвовать собою. Графъ, я вамъ сказалъ и повторяю, — что не люблю Австріи; не люблю Маріи-Терезы, впутавшей насъ въ семилѣтнюю войну, въ которой мы потеряли двѣсти тысячъ человѣкъ, двѣсти милліоновъ франковъ и тысячу семьсотъ лье территоріи въ Америкѣ; Марію-Терезу, которая называла г-жу де-Помпадуръ — проститутку! — своей кузиной, заставила Шуазеля отравить моего отца — святаго человѣка! пользовалась своими дочерьми, какъ дипломатическими агентами; посредствомъ эрцгерцогини Каролины управляла Неаполемъ, а черезъ эрцгерцогиню Марію-Антуанету разсчитывала управлять Франціей.

— Государь! государь! пробормоталъ Шарни, вы забываете, что я человѣкъ посторонній, простой подданный короля и королевы Франціи.

Шарни сдѣлалъ удареніе на словѣ королева.

— Я уже вамъ сказалъ, графъ: — вы другъ, и я тѣмъ откровеннѣе могу говорить съ вами, что мое прежнее предубѣжденіе противъ королевы совсѣмъ исчезло. Но вѣдь я противъ своей воли получилъ жену изъ этого дома, двойнаго врага французскаго дома, врага, въ качествѣ Австріи, врага въ качествѣ Лотарингіи; противъ моей воли поселился при моемъ дворѣ этотъ аббатъ Вермонъ, подъ видомъ наставника супруги дофина, а въ сущности какъ шпіонъ Маріи-Терезы, на котораго я натыкался раза по два, по три въ день, такъ какъ ему было приказано всюду слѣдить за мною, и съ которымъ впродолженіи девятнадцати лѣтъ я ни разу не заговорилъ; послѣ десятилѣтней борьбы я, противъ своей воли, поручилъ г-ну де-Бретейлю завѣдываніе моимъ домомъ и управленіе Парижемъ; противъ своей воли я взялъ въ первые министры архіепископа Тулузскаго, атеиста; противъ своей воли, наконецъ, я заплатилъ Австріи милліоны, которые она хотѣла вынудить отъ Голландіи. Да и теперь еще, въ настоящую минуту, кто послѣ Маріи-Терезы руководитъ по наслѣдству королевой и даетъ ей совѣты? Ея братъ, Іосифъ II; къ счастью, онъ умираетъ. Черезъ кого онъ руководить ею? Вамъ это такъ же хорошо извѣстно, какъ и мнѣ: посредствомъ того же аббата Вермона, барона Бретейля и австрійскаго посланника Мерси д’Аржанто. За этимъ старикомъ прячется другой старикъ, Кауницъ, семидесятилѣтній министръ столѣтней Австріи. Эти два старыхъ фата, или, скорѣе, двѣ старыя вдовицы, руководятъ французской королевой черезъ мадемуазель Бертинъ, ея торговку модами, и черезъ Монара, ея парикмахера, которымъ они платятъ пенсіи; и куда они ведутъ ее? Къ союзу съ Австріей! съ Австріей, бывшей всегда, роковой для Франціи, какъ другъ и какъ врагъ; съ Австріей, вложившей ножъ въ руки Жака Клемана, кинжалъ въ руки Равальяка, перочинный ножъ въ руки Даміена. Австрія! Австрія, бывшая прежде католической вѣры и набожная, теперь, при Іосифѣ II, ставшая отступницей и зараженная атеистическимъ философскимъ духомъ; Австрія, которая по своей неосторожности обращаетъ противъ себя свою собственную шпагу, Венгрію; Австрія, позволяющая по своей непредусмотрительности бельгійскимъ попамъ отнять отъ себя лучшую часть своей короны, Нидерланды; Австрія, которая поворачивается спиной къ Европѣ, употребляя противъ Турокъ, нашихъ союзниковъ, свои лучшія войска за интересы Россіи. Нѣтъ, нѣтъ, нѣтъ, г-нъ де-Шарни, я ненавижу Австрію и никогда не могъ бы довѣриться ей.

— Государь, государь, пробормоталъ Шарни, — подобная откровенность очень лестна, но въ то же время, очень опасна для того, кто выслушиваетъ ваши слова. Государь, вѣдь вы быть можетъ, когда-нибудь пожалѣете, что все разсказали мнѣ!

— О! я этого не боюсь, и, въ доказательство докончу свою исповѣдь.

— Государь, ваше величество приказали слушать, я слушаю.

— Это предложеніе бѣгства было не единственное! Вы знаете г-на де-Фавра, графъ?

— Маркиза Фавра, бывшаго капитана въ полку Вельтенса, бывшаго поручика тѣлохранителя графа Прованскаго? Знаю, государь.

— Того самого, возразилъ король, — бывшаго поручика тѣлохранителей графа Прованск го. Что вы о немъ думаете?

— Онъ храбрый солдатъ, благородный дворянинъ, государь; къ несчастью, раззорившійся. что дѣлаетъ его нервнымъ и суетливымъ, наталкиваетъ на различныя рискованныя предпріятія, безумные проэкты; но человѣкъ онъ честный, способный умереть, не отступая, не жалуясь, ради того, чтобы сдержать данное слово. Это человѣкъ, которому ваше величество могло бы довѣриться для какой-нибудь смѣлой попытки, но который, къ сожалѣнію, оказался бы никуда негоднымъ, какъ глава предпріятія.

— Да, возразилъ король съ нѣкоторой горечью, — глава предпріятія не онъ, а графъ Прованскій… да, графъ Прованскій достаетъ деньги и все подготавливаетъ и, до конца жертвуя собою, намѣренъ остаться здѣсь, когда я уѣду, если только я уѣду съ Фавра.

Шарни сдѣлалъ движеніе.

— Ну, что съ вами, графъ? Это партія не Австріи, а партія принцевъ, эмигрантовъ, дворянства.

— Государь, извините меня, я уже сказалъ вамъ, — что не сомнѣваюсь ни въ вѣрности, ни въ мужествѣ г-на де-Фавра, куда бы г. де-Фавра не обѣщалъ проводить ваше величество, онъ это исполнить, или въ случаѣ неудачи дастъ раньше убить себя, чѣмъ допустить къ вамъ приблизиться кого-либо. Но, отчего графъ Прованскій не ѣдетъ съ вашимъ величествомъ? почему онъ остается?

— Изъ самоотверженія, какъ я сказалъ вамъ, и затѣмъ, можетъ быть, для того, чтобы въ случаѣ, еслибы оказалось необходимымъ низложить короля и назначить регента, — народу, утомленному безполезной погоней за королемъ, не пришлось далеко и долго искать своего регента.

— Государь, воскликнулъ Шарни, — ваше величество говорите мнѣ ужасныя вещи.

— Я вамъ говорю то, что всѣмъ извѣстно, любезный графъ, — что нашъ братъ вчера написалъ мнѣ, и именно: на послѣднемъ совѣтѣ принцевъ въ Туринѣ обсуждался вопросъ о моемъ низложеніи и о назначеніи регентства, а мой двоюродный братъ, г-нъ де-Конде, предложилъ идти на Ліонъ, не обращая вниминія на то, что могло бы случиться съ королемъ… И такъ вы видите, что если только я небуду доведенъ до крайности, я такъ же мало могу принять предложеніе Фавра, какъ и Бретаніи, Австріи, какъ и предложеніе принцевъ. Вотъ, дорогой графъ, чего я еще никому не говорилъ и что говорю вамъ, и вотъ съ какой цѣлью: такъ какъ никто, даже сама королева, — случайно, или нарочно, Людовикъ XVI сдѣлалъ удареніе на послѣднихъ словахъ, — такъ какъ никто, даже сама королева, не выказывали вамъ такого довѣрія, какое вамъ выказалъ я, то, я надѣюсь, что вы никому не будете такъ преданы, какъ мнѣ.

— Государь, спросилъ Шарни съ поклономъ, — долженъ я отъ всѣхъ хранить тайну насчетъ этой поѣздки?

— Не важно, любезный графъ, если и узнаютъ, что вы уѣзжаете, только бы не знали, куда и зачѣмъ вы ѣдете.

— А цѣль должна быть объявлена только одному г-ну Булье?

— Одному г-ну Булье, и то только, когда вы удостовѣритесь въ его чувствахъ. — Письмо, которое я вамъ вручаю къ нему — простое рекомендательное письмо. Вамъ извѣстно мое положеніе, мои опасенія, мои надежды лучше, чѣмъ королевѣ, моей женѣ, лучше, чѣмъ г-ну Неккеру, моему министру, лучше, чѣмъ г-ну Жильберу, моему совѣтнику. Дѣйствуйте сообразно съ этимъ я влагаю нитки и ножницы въ ваши руки, мо жете намотать ихъ или разрѣзать.

— Прочтите, прибавилъ онъ, подавая открытое письмо.

Шарни взялъ письмо и прочелъ:

Дворецъ Тюльери, 29 октября.

"Надѣюсь, г-нъ Булье, что вы продолжаете быть довольнымъ вашимъ положеніемъ губернатора Меца. Графъ Шарни, поручикъ моихъ тѣлохранителей, который будетъ проѣздомъ въ этомъ городѣ, спроситъ васъ, не желаете ли вы, чтобы я сдѣлалъ что-нибудь другое для васъ, въ такомъ случаѣ, я воспользуюсь случаемъ быть вамъ пріятнымъ, какъ пользуюсь этимъ, чтобы возобновить увѣреніе въ моемъ уваженіи къ вамъ.

"Людовикъ".

— А теперь, идите, г-нъ де-Шарни, я вамъ даю полномочіе для всякихъ обѣщаній г-ну де-Булье, если вы найдете нужнымъ дѣлать ихъ ему; но только, не давайте такихъ обѣщаній, какихъ я буду не въ состояніи сдержать.

И онъ второй разъ подалъ руку.

Шарни поцѣловалъ эту руку съ такимъ чувствомъ, при которомъ всякія новыя увѣренія были бы лишни, и вышелъ изъ кабинета, оставивъ короля убѣжденнымъ, — какъ и было въ дѣйствительности, — что своей откровенностью, онъ привязалъ къ себѣ сердце графа больше, чѣмъ могъ бы сдѣлать всѣми іѣми богатствами и милостями, какими король располагалъ во дни своего всемогущества.

XXII.
У Королевы.

Шарни вышелъ отъ короля съ сердцемъ, переполненнымъ самыми противоположными чувствами.

Больше всего онъ былъ тронуть безграничнымъ довѣріемъ короля, за что чувствовалъ къ нему самую глубокую благодарность.

Дѣйствительно, довѣріе короля налагало на него долгъ тѣмъ болѣе священный, что онъ сознавалъ себя виновнымъ передъ этимъ достойнымъ королемъ, который, въ минуту опасности, опирался на него, какъ на своего вѣрнаго и честнаго друга.

Поэтому, чѣмъ виновнѣе чувствовалъ себя Шарни передъ королемъ, тѣмъ болѣе онъ былъ готовъ пожертвовать собою ради него. И чѣмъ болѣе росло въ сердцѣ графа это почтительное чувство преданности, тѣмъ болѣе уменьшалось далеко не столь чистое чувство, какое онъ питалъ къ королевѣ многіе дни, мѣсяцы, годы.

Вотъ почему Шарни, котораго въ первый разъ удержала смутная надежда на сближеніе съ Андрэ, теперь, потерявъ эту надежду, съ радостью принялъ порученіе, удалявшее его отъ двора, гдѣ онъ терпѣлъ двойную муку: его продолжала любить женщина, которую онъ уже разлюбилъ, и еще не любила — по крайней мѣрѣ онъ такъ думали, женщина, которую онъ полюбилъ.

Онъ воспользовался холодностью, установившеюся въ послѣднее время между нимъ и королевой, чтобы вернуться въ свою комнату и объявить ей о своемъ отъѣздѣ простымъ письмомъ. Но, подойдя къ своей двери, онъ увидалъ ожидавшаго его Вебера.

Королева желала говорить съ нимъ и требовала, чтобы онъ явился немедленно. Не было никакой возможности избѣжать этого свиданія.

Шарни приказалъ своему лакею похлопотать на счетъ кареты и лошадей и спустился внизъ вслѣдъ за молочнымъ братомъ королевы.

Марія-Антуанета была въ совершенно противоположномъ расположеніи духа; она вспоминала свою жесткость къ графу и, при мысли о преданности, выказанной имъ въ Версалѣ, при мысли о смерти его брата — она никакъ но могла забыть вида его окровавленнаго трупа, распростертаго поперекъ корридора, близъ ея комнаты, — она чувствовала нѣчто въ родѣ раскаянія и признавалась сама себѣ, что, если бы даже Шарни выказалъ ей только одну преданность, то все же она очень плохо вознаградила его за нее.

Но, развѣ она не имѣетъ права требовать отъ Шарни чего нибудь большаго чѣмъ преданность?..

Но былъ-ли Шарни дѣйствительно такъ виноватъ передъ ней, какъ она предполагала?

Не слѣдуетъ-ли объяснить скорбью о братѣ то равнодушіе, какое онъ выказывалъ послѣ своего возвращенія изъ Версаля? Къ тому-же, это равнодушіе могло быть лишь наружнымъ и, быть можетъ, она слишкомъ поторопилась обвинить Шарни, когда предложила ему порученіе въ Туринъ, желая удалить его отъ Андрэ, а онъ отказался отъ него? Ея первой мыслью, мыслью ревнивой, любящей и злой, было объяснить отказъ графа зарождающеюся въ немъ любовью къ женѣ и желаніемъ не разставаться съ нею; и, въ самомъ дѣлѣ, она въ семь часовъ уѣхала изъ Тюльери, а два часа спустя, ея мужъ поѣхалъ къ ней, въ улицу Кокъ-Эванъ. Но отсутствіе Шарни продолжалась не долго; ровно въ девять часовъ онъ вернулся во дворецъ; затѣмъ отказался отъ помѣщенія въ три комнаты, приготовленнаго для него по приказанію короля, и удовольствовался мансардой, назначенной для его лакея.

Сначала при этихъ размышленіяхъ самолюбіе бѣдной королевы сильно страдало; но самое строгое разслѣдованіе доказало ей, что Шарни выходилъ изъ дворца лишь по дѣламъ службы, и королева, какъ и другіе обитатели дворца, должна была признать, что, послѣ своего возвращенія въ Парижъ, Шарни почти не покидалъ своей комнаты.

Съ другой стороны было доказано, что Андрэ, послѣ своего отъѣзда изъ дворца, еще не показывалась въ немъ.

Значитъ, Андрэ и Шарни видѣлись всего одинъ разъ впродолженіи одного часа, въ тотъ день, когда ея мужъ отказался отъ поѣздки въ Туринъ.

Правда, что въ это время Шарни не искалъ также случая увидаться и съ королевой; но, вмѣсто того, чтобы приписывать это равнодушію, нельзя-ли было напротивъ, объяснить это сильной любовью?

Развѣ не могъ Шарни, оскорбленный несправедливыми подозрѣніями королевы, держаться въ отдаленіи не изъ чрезмѣрной холодности, но изъ чрезмѣрной любви?

Королева сознавала, что была несправедлива и жестока съ Шарни; несправедлива, упрекнувъ его за го, что въ ужасную ночь на 6 октября онъ остался близъ особы короля, и потомъ, охраняя ее, не забывалъ и объ Андрэ; жестока, — не выказавъ никакого участія къ Шарни, когда онъ увидалъ тѣло своего брата.

Таковы были чувства королевы относительно Шарни, когда отворились дверь и появился графъ въ безупречномъ мундирѣ дежурнаго офицера.

Но въ его манерѣ держать себя, всегда столь гіубоко почтительной, чувствовалась какая-то холодность, остановившая сердечный порывъ королевы. Она желала оживить въ сердцѣ Шарни всѣ пріятныя, нѣжныя и грустныя воспоминанія, связанныя съ послѣдними четырьмя годами, по мѣрѣ того, какъ время, то медленное, то быстрое, превращало настоящее въ прошедшее, а будущее въ настоящее.

Шарни поклонился и остановился почти на порогѣ.

Королева бросила взглядъ вокругъ себя, какъ-бы спрашивая, что удерживало молодого человѣка на другомъ концѣ комнаты, и сказала, убѣдясь, что то была одна добрая воля Шарни:

— Подойдите, г-нъ де Шарни, мы здѣсь одни.

Шарни подошелъ и проговорилъ мягко, но въ то же время такъ твердо, что въ его голосѣ не возможно было уловить ни малѣйшаго волненія:

— Я къ услугамъ вашего величества.

— Графъ, возразила королева самымъ ласковымъ голосомъ, — развѣ вы не слышали, что я сказала вамъ, что мы совсѣмъ одни?

— Слышалъ, государыня, но я не понимаю, какое вліяніе можетъ имѣть уединеніе на разговоръ подданнаго съ его королевой?

— Когда я послала за вами, графъ, и узнала отъ Вебера, что вы слѣдуете за нимъ, я подумала, что другъ идетъ говорить со мною.

Горькая улыбка промелькнула на губахъ Шарни.

— Да, графъ, сказала королева, — я понимаю эту улыбку и знаю, что вы мысленно говорите себѣ. Вы говорите себѣ, что я была несправедлива въ Версалѣ, а въ Парижѣ капризна.

— Несправедливость или капризъ, государыня, все позволительно женщинѣ, тѣмъ болѣе королевѣ.

— Ахъ! Боже мой, другъ мой, сказала Марія-Антуанета со всѣмъ очарованіемъ, какое она умѣла придавать своему взгляду и голосу, вы прекрасно знаете, что капризничаетъ-ли женщина, или королева, — королева не можетъ обойтиться безъ васъ, какъ совѣтника, женщина не можетъ обойтиться безъ васъ, какъ друга.

И она протянула ему свою бѣлую, тонкую руку, немного похудѣвшую, но все еще достойную служить моделью для скульптора.

Шарни взялъ эту королевскую руку, почтительно поцѣловавъ ее, хотѣлъ выпустить, но почувствовалъ, что Марія-Антуанета удерживаетъ его руку.

— Ну, да, сказала бѣдная женщина, — ну, да, я была несправедлива, болѣе, чѣмъ несправедлива, жестока! Вы потеряли на моей службѣ, дорогой графъ, брата, котораго вы любили почти отцовской любовью. Этотъ братъ умеръ за меня; я бы должна оплакивать его съ вами; но въ то время, ужасъ, гнѣвъ, ревность, — что хотите, Шарни! я женщина! — остановили слезы на моихъ глазахъ… Потомъ, оставшись одна впродолженіи этихъ десяти дней, когда я не видала васъ, я уплатила вамъ свой долгъ своимъ раскаяніемъ; да вотъ, посмотрите, мой другъ, я и теперь еще плачу.

Марія-Антуанета слегка откинула назадъ свою прекрасную голову, чтобы Шарни могъ увидать двѣ слезы, чистыя, какъ два брильянта, которыя катились у рта, гдѣ горе начинало прокладывать двѣ тонкія морщинки.

Ахъ! если бы Шарни могъ знать, сколько слезъ еще должно было послѣдовать за тѣми, что катились передъ нимъ, онъ, навѣрное, въ порывѣ безпредѣльнаго состраданія, бросился-бы къ ногамъ королевы и умолялъ о прощеніи за то, въ чемъ она упрекала его.

Но будущее, по волѣ милосердаго Господа, окутано завѣсой, которую ни одна рука не можетъ поднять, завѣсой, за которую не можетъ проникнуть ни одинъ взглядъ раньше времени, а черная матерія, которая по волѣ судьбы составляла завѣсу будущаго Маріи-Антуанеты, была еще настолько роскошно вышита золотомъ, что нельзя было принять ее за траурную.

Къ тому же, Шарни еще слишкомъ недавно цѣловалъ руку короля, чтобы вложить въ поцѣлуй руки королевы что-либо другое, кромѣ простаго почтенія.

— Повѣрьте, государыня, сказалъ онъ, — что я очень благодаренъ за воспоминаніе, относящееся ко мнѣ, и за горе, относящееся къ моему брату; къ несчастью, я едва имѣю время выразить вамъ мою благодарность…

— Какъ это, и что вы хотите сказать? спросила удивленная королева.

— Я хочу сказать, государыня, что черезъ часъ уѣзжаю изъ Парижа.

— Вы уѣзжаете изъ Парижа черезъ часъ?

— Да, государыня.

— О! Боже мой! и вы насъ покидаете, какъ другіе? Вы эмигрируете, г-нъ де Шарни?

— Увы! этимъ жестокимъ вопросомъ ваше величество доказываете мнѣ, что я, безъ своего вѣдома, конечно, сильно провинился передъ вами!..

— Простите, другъ мой, но вы говорите, что уѣзжаете… Зачѣмъ вы уѣзжаете?

— Чтобы исполнить порученіе, которое король соблаговолилъ возложить на меня.

— И вы покидаете Парижъ? спросила королева съ тревогой.

— Я покидаю Парижъ, да, государыня.

— На сколько времени?

— Этого я не знаю.

— Но, недѣлю тому назадъ, вы, кажется, отказались отъ одноіо порученія?

— Это правда, государыня.

— Почему-же, отказавшись недѣлю назадъ отъ одного порученія, вы принимаете сегодня дчугое?

— Потому, государыня, что въ одну недѣлю можетъ произойти не мало перемѣнъ въ жизни человѣка и, слѣдовательно, въ его рѣшеніяхъ.

Королева, повидимому, дѣлала большія усилія надъ своей волей и надъ всѣмъ своимъ существомъ.

— Вы уѣзжаете… одинъ? спросила она.

— Да, государыня, одинъ.

Марія-Антуанета вздохнула свободно.

Усиліе, сдѣланное надъ собою, видимо такъ изнурило ее, что она закрыла на секунду глаза и провела батистовымъ платкомъ по лбу.

— Куда же вы уѣзжаете? еще разъ спросила она.

— Государыня, почтительно отвѣтилъ Шарни, — я знаю, король не имѣетъ секретовъ отъ вашего величества; спросите сами у своего августѣйшаго супруга о цѣли моего путешествія и о самомъ порученіи, и я ни минуты не сомнѣваюсь, что онъ все сообщитъ вамъ.

Марія-Антуанета открыла глаза и съ удивленіемъ смотрѣла на Шарни.

— Но зачѣмъ мнѣ обращаться къ нему, когда я могу узнать это отъ васъ?

— Потому что тайна, которую я уношу съ собою, принадлежитъ королю, а не мнѣ.

— Мнѣ кажется, возразила Марія-Антуанета съ нѣкоторымъ высокомѣріемъ, — что, если это тайна короля, то также и королевы?

— Я въ этомъ не сомнѣваюсь, государыня, отвѣчалъ съ поклономъ Шарни, — вотъ почему я и осмѣливаюсь повторить вашему величеству, что король безъ всякаго затрудненія довѣритъ ее королевѣ.

— Наконецъ, порученіе это во внутрь Франціи, или заграницу?

— Король одинъ можетъ разъяснить это вашему величеству.

— И такъ, проговорила королева съ глубокой грустью, на минуту заглушившей раздраженіе, вызванное сдержанностью Шарни, — и такъ, вы уѣзжаете, вы удаляетесь отъ меня, будете конечно подвергаться опасностямъ, а я не буду даже знать, ни гдѣ вы находитесь, ни какимъ опасностямъ подвергаетесь!

— Государыня, гдѣ бы я ни былъ, вы будете всегда имѣть во мнѣ вѣрнаго подданнаго, преданное сердце, клянусь въ томъ вашему величеству; какъ ни велики будутъ опасности, какимъ я подвергнусь, онѣ мнѣ покажутся пріятными, такъ какъ я буду подвергаться имъ ради двухъ существъ, которыя я чту больше всего на свѣтѣ.

Онъ поклонился и только ждалъ, чтобы королева отпустила его.

У королевы вырвался вздохъ, похожій на подавленное рыданіе, и она приложила руку къ горлу, какъ-бы для того, чтобы сдержать нахлынувшія слезы.

— Хорошо, г-нъ де-Шарни, проговорила она, — можете идти…

Шарни снова поклонился и твердыми шагами направился къ двери. Но, едва онъ прикоснулся къ ручкѣ замка, какъ услышалъ восклицаніе:

— Шарни!

Графъ вздрогнулъ и обернулся, сильно поблѣднѣвъ.

— Шарни, продолжала Марія-Антуанета, протянувъ ему руки, — подите сюда!

Онъ подошелъ.

— Подите сюда, подойдите поближе, прибавила королева, — посмотрите мнѣ въ лицо… Вы меня больше не любите, правда?

Шарни почувствовалъ, какъ дрожь пробѣжала но его тѣлу; съ минуту онъ думалъ, что упадетъ въ обморокъ. Въ первый разъ склонилась передъ нимъ эта высокомѣрная женщина, эта королева.

При всякихъ другихъ обстоятельствахъ, во всякую другую минуту онъ упалъ бы къ ея ногамъ и сталъ бы умолять о прощеніи; но его поддержало воспоминаніе о томъ, что произошло между нимъ и королемъ, и онъ постарался собрать всѣ свои силы.

— Государыня, сказалъ онъ, — послѣ всѣхъ знаковъ довѣрія и доброты, какими только что осыпалъ меня король, я оказался бы послѣднимъ негодяемъ, если бы сталъ увѣрять васъ въ другихъ чувствахъ, кромѣ моей преданности и почтенія.

— Хорошо, графъ, промолвила королева, — вы свободны, идите.

Одну минуту, Шарни овладѣло непреодолимое желаніе броситься къ ногамъ королевы; но глубокое благородство его натуры заставило его подавить, если не заглушить окончательно, остатки той любви, какую онъ считалъ потухшей, и которая готова была возгорѣться въ немъ еще съ большимъ пыломъ и силой чѣмъ когда либо.

Онъ шатаясь бросился вонъ изъ комнаты, приложивъ одну руку ко лбу, другую къ груди, и бормоча безсвязныя слова; но слова эти, не смотря на всю свою безсвязность, осушили бы слезы отчаянія Маріи-Антуанеты, еслибы она услыхала ихъ, и вызвали бы на уста ея улыбку торжества.

Королева слѣдила за нимъ глазами, не переставая надѣяться, что онъ обернется и вернется къ ней.

Но дверь за нимъ затворилась, и она слышала, какъ шаги его постепенно удалялись но передней и корридору.

Прошло минуть пять, какъ онъ скрылся и заглохъ шумъ шаговъ его, а она все смотрѣла въ одну точку и прислушивалась.

Вдругъ, вниманіе ея было привлечено грохотомъ кареты на дворѣ. Она подбѣжала къ окну и узнала дорожную карету Шарни, проѣзжавшую по двору швейцарцевъ и направлявшуюся къ улицѣ Каруссель.

Она позвонила Вебера.

— Еслибъ я не была плѣнницей во дворцѣ, сказала она, — и захотѣла бы пойти на улицу Кокъ-Эранъ, какую дорогу должна бы я была взять?

— Государыня, отвѣтилъ Веберъ, — вамъ бы слѣдовало выйти со двора швейцарцевъ и повернуть въ улицу Каруссель, потомъ пойти по улицѣ Сентъ-Оноре до…

— Хорошо… довольно… — Онъ поѣхалъ проститься съ нею, прошептала она.

Она прижала на минуту свой пылающій лобъ съ холодному стеклу.

— О! я непремѣнно должна знать всю правду, продолжала она тихо.

— Веберъ, прибавила она громко, — ты пойдешь въ улицу Кокъ-Эранъ, № 9, къ графинѣ Шарни, и скажешь ей, — что я желаю говоритъ съ нею сегодня вечеромъ.

— Простите, государыня, возразилъ лакей, — но, мнѣ кажется, что ваше величество распорядились своимъ вечеромъ, пригласивъ къ себѣ г-на доктора Жильбера?

— А! это правда, проговорила королева колеблясь.

— Какъ теперь прикажете, ваше величество?

— Откажи доктору Жильберу и попроси его придти завтра утромъ.

— Да, прибавила она тихо; — отложимъ на завтра политику. Къ тому-же, мой разговоръ съ г-жей де-Шарни можетъ имѣть нѣкоторое вліяніе на мое рѣшеніе.

И она отпустила Вебера.

XXIII.
Мрачный горизонтъ.

Королева ошибалась. Шарни не поѣхалъ къ графинѣ. Онъ направился на королевскую почтовую станцію, чтобы велѣть запрячь въ свою карету почтовыхъ лошадей.

Но пока ихъ запрягали, онъ вошелъ къ смотрителю станціи, попросилъ перо, чернилъ и бумаги, написалъ графинѣ письмо и поручилъ отнести его по адресу лакею, который долженъ былъ отвести домой его лошадей.

Графиня полулежа на диванѣ, въ углу гостиной, читала это письмо, когда Веберъ, по праву

людей, являющихся отъ короля или королевы, вошелъ къ ней безъ предварительнаго доклада.

— Господинъ Веберъ, сказала горничная, отворяя дверь.

Въ ту же минуту появился и Веберъ.

Графиня поспѣшно сложила письмо, которое держала въ рукѣ, и прижала его къ своей груди, точно лакей королевы пришелъ затѣмъ, чтобы отнять его у нея.

Веберъ передалъ свое порученіе по нѣмецки: для него всегда было большимъ удовольствіемъ говорить на своемъ родномъ языкѣ; что касается Андрэ, то она выучилась ему въ юности, а благодаря десятилѣтней близости къ королевѣ стала говорить на немъ какъ на своемъ родномъ. Теперь онъ былъ лишенъ возможности поговорить съ Андрэ по нѣмецки, и эта была одна изъ причинъ, почему достойный нѣмецъ такъ жалѣлъ объ отъѣздѣ Андрэ изъ дворца.

Поэтому онъ сильно настаивалъ, — надѣясь, конечно, что свиданіе приведетъ къ примиренію — чтобы Андрэ непремѣнно явилась во дворецъ, и нѣсколько разъ повторялъ, что королева отложила пріемъ доктора Жильбера, назначенный на этотъ вечеръ, чтобы имѣть вечеръ въ своемъ распоряженіи.

Андрэ просто отвѣтила, что явится къ услугамъ ея величества.

Веберъ вышелъ: графиня просидѣла съ минуту неподвижно, закрывъ глаза, точно хотѣла изгнать изъ своего ума всякую постороннюю мысль, и только, когда это удалось ей, она взялась за письмо.

Прочитавъ его, она нѣжно его поцѣловала и спрятала къ себѣ на грудь.

— Да хранитъ васъ Богъ, свѣтъ моей жизни! проговорила она съ грустной улыбкой. — Я не знаю, гдѣ вы находитесь; но Богу это извѣстно, а мои молитвы найдуть путь къ Богу.

Затѣмъ, хотя она не могла угадать, зачѣмъ королева потребовала ее къ себѣ, она стала ждать времени отправленія въ Тюльери безъ нетерпѣнія, какъ и безъ страха.

Совсѣмъ въ другомъ настроеніи была королева. Будучи до нѣкоторой степени плѣнницей въ своемъ дворцѣ, она въ нетерпѣніи бродила отъ павильона Флоры къ павильону Марсанъ.

Графъ Прованскій, именуемый при дворѣ Monsieur, помогъ ей убить одинъ часъ. Онъ явился въ Тюльери, чтобы узнать, какъ Фавра былъ принятъ королемъ.

Королева не знала, въ чемъ заключалась цѣль поѣздки Шарни. Поэтому она очень настаивала на пути спасенія, предложенномъ Фавра, и связала короля гораздо болѣе чѣмъ онъ того хотѣлъ, сказавъ Monsieur, чтобы онъ продолжалъ приготовленія и что, когда настанетъ время, она все возьметъ на себя.

Monsieur, съ стороны стороны, былъ веселъ и довѣрчиво смотрѣлъ на будущее. Заемъ, о которомъ онъ велъ переговоры съ генуэзскимъ банкиромъ, вполнѣ удался, и наканунѣ Фавра, посредникъ въ этомъ займѣ, вручилъ ему два милліона. Изъ этихъ денегъ Monsieur могъ заставить Фавра взять всего сотню луидоровъ, рѣшительно необходимыхъ для того, чтобы подстрекнуть усердіе двухъ негодяевъ, въ преданности которыхъ Фавра былъ вполнѣ увѣренъ и которые должны были помогать ему въ похищеніи короля.

Фавра хотѣлъ дать Monsieur справки насчетъ этихъ двухъ людей; но Monsieur, со свойственной ему осторожностью, не только отказался ихъ видѣть, но даже узнать ихъ имена.

Monsieur держалъ себя такъ, точно будто ни о чемъ не имѣлъ понятія. Онъ давалъ деньги Фавра, потому что Фавра прежде служилъ у него, но не зналъ и не желалъ знать, какое употребленіе дѣлалъ Фавра изъ его денегъ.

Къ тому же, какъ мы уже говорили, въ случаѣ отъѣзда короля, Monsieur долженъ былъ остаться въ Парижѣ. Онъ дѣлалъ видъ, что не принимаетъ никакого участія въ заговорѣ, и всѣмъ жаловался, что семья его находится въ загонѣ. Онъ нашелъ средство пріобрѣсти большую популярность, — любовь къ королямъ еще таилась въ сердцахъ большинства французовъ, — поэтому было весьма вѣроятно, что онъ могъ быть сдѣланъ регентомъ, какъ это говорилъ Людовикъ XVI Шарни.

Въ случаѣ, еслибы похищеніе короля не удалось, Monsieur сталъ бы увѣрять, что ему ничего не было извѣстно, онъ отъ всего отрекся бы, или уѣхалъ бы въ Туринъ къ графу д’Артуа и къ принцамъ Конде, захвативъ съ собою оставшіеся у него полтора милліона франковъ чистыми деньгами.

Когда ушелъ Monsieur, королева провела часъ у г-жи де-Ламбаль. Бѣдная принцесса была готова пожертвовать жизнью для королевы, что она впослѣдствіи и доказала. Но Марія-Антуанета прибѣгала къ ней только тогда, когда никого другого не было подъ рукой и постоянно бросала ее, чтобы перенести свое измѣнчивое благоволеніе то на Андрэ, то на г-жу Полиньякъ. Но королева хорошо знала принцессу: ей стоило сдѣлать одинъ шагъ на встрѣчу къ этому истинному другу, чтобы та бросилась къ ней съ распростертыми объятіями и открытымъ сердцемъ.

Въ Тюльери, послѣ возвращенія изъ Версаля, принцесса Ламбаль занимала павильонъ Флоры, гдѣ держала салонъ для королевы, какъ г-жа Полиньякъ въ Тріанонѣ. Всякій разъ, какъ у королевы было большое горе или сильная тревога, она отправлялась къ г-жѣ де-Ламбаль, такъ какъ чувствовала, что тамъ ее искренно любятъ. Она, даже, не дѣлилась своимъ горемъ съ кроткой молодой женщиной, а только клала свою голову къ ней на плечо, и слезы, лившіяся изъ глазъ королевы, смѣшивались съ слезами принцессы.

Потомъ, цѣлый часъ ушелъ на обѣдъ. Обѣдъ былъ семейный, съ г-жей Елизаветой, съ принцессой Ламбаль и съ дѣтьми.

За. обѣдомъ король и королева казались озабоченными. Каждый изъ нихъ нѣчто таилъ отъ другого: королева — дѣло Фавра: король — дѣло Булье. Въ противоположность королю, предпочитавшему быть обязаннымъ своимъ спасеніемъ всему, даже революціи, но только не иностранцамъ, королева предпочитала всѣмъ и всему иностранцевъ.

Впрочемъ, надо сознаться, что тѣ, кого французы называли иностранцами, для королевы были родные. Какъ могла она сравнивать народъ, убивавшій ея солдатъ, женщинъ, пришедшихъ оскорблять ее въ Версаль, мужчинъ, хотѣвшихъ убить ее въ ея покояхъ, толпу, назвавшую ее Австріячкой, съ королями, у которыхъ она просила помощи, съ Іосифомъ II, своимъ братомъ, съ Фердинандомъ I, своимъ зятемъ, съ Карломъ IV, своимъ двоюроднымъ братомъ со стороны короля, съ которымъ онъ былъ въ болѣе близкомъ родствѣ, чѣмъ съ Орлеанами и Конде?

Поэтому, королева не видѣла въ этомъ бѣгствѣ преступленія, въ чемъ ее впослѣдствіи такъ обвиняли; напротивъ, она видѣла въ немъ единственное средство сохранить королевское достоинство, а, въ возвращеніи съ военной силой, на что она надѣялась, она видѣла единственное средство смыть съ себя всѣ страшныя оскорбленія, ею полученныя.

Читатель видѣлъ, что творилось въ душѣ короля; онъ не довѣрялъ ни королевѣ, ни принцамъ. Онъ совсѣмъ не былъ такъ преданъ королевѣ, какъ многіе полагали, хотя и былъ нѣмецъ по матери; но нѣмцы не считаютъ австрійцевъ нѣмцами.

Нѣтъ, король былъ преданъ одному духовенству.

Онъ утвердилъ всѣ декреты противъ королей, противъ принцевъ и противъ эмигрантовъ, но наложилъ свое veto на декретъ противъ священниковъ.

Изъ за священниковъ онъ шелъ на сильный рискъ 20 іюня, выдержалъ натискъ 10 августа, и пострадалъ 21 января.

Папа, не будучи въ состояніи сдѣлать его святымъ, сдѣлалъ его, все-таки, мученикомъ.

Противъ своего обыкновенія, королева, въ этотъ день, не долго оставалась съ своими дѣтьми. Она чувствовала, что, такъ какъ сердце ея не принадлежало всецѣло ихъ отцу, то она не имѣетъ права на ласки дѣтей. Только одно женское сердце, это таинственное вмѣстилище страстей и раскаянія, только оно одно знаетъ и понимаетъ эти странныя противорѣчія.

Королева рано удалилась къ себѣ и заперлась. Она сказала, что ей надо писать письма и приставила Вебера къ своимъ дверямъ.

Впрочемъ, король не обратилъ вниманія на ея удаленіе; онъ самъ былъ озабоченъ событіями, менѣе важными, правда, но довольно серьезными, которыя угрожали Парижу, и о которыхъ начальникъ провинціи пришелъ ему доложить.

Вотъ эти событія въ двухъ словахъ.

Какъ мы видѣли, національное собраніе объявило себя неразлучнымъ съ королемъ и, съ возвращеніемъ короля въ Парижъ, оно переѣхало туда-же.

Пока залъ Манежа, предназначавшійся для него, не былъ готовъ, оно засѣдало въ домѣ архіепископа.

Тамъ, простымъ декретомъ, оно измѣнило титулъ короля; прежній титулъ: король Франціи и Наварры оно замѣнило: король французовъ. Оно уничтожило королевскую формулу: «Полностью нашего знанія и нашего всемогущества…» и вмѣсто нея утвердило слѣдующую: «Людовикъ, Божьей милостью и по конституціонному закону государства»…

Изъ этого видно, что національное собраніе, какъ всѣ парламентныя собранія, часто занималось пустяками, тогда какъ ему слѣдовало заниматься болѣе серьезными вещами.

Напримѣръ, ему-бы слѣдовало заняться продовольствіемъ Парижа, буквально умиравшаго гъ голода.

Возвращеніе изъ Версаля и водвореніе въ Тюльери Булочника, Булочницы и маленькаго поваренка не произвели ожидаемаго дѣйствія. Чувствовался прежній недостатокъ въ хлѣбѣ и мукѣ.

У дверей булочныхъ ежедневно происходили сборища и давали поводъ къ сильнымъ безпорядкамъ. Но какъ предотвратить эти сборища?

Право собраній было признано объявленіемъ правъ гражданъ.

Но собраніе ничего этого не знало. Его членамъ не приходилось стоять въ хвостѣ у дверей булочныхъ, и когда нѣкоторымъ изъ нихъ случалось проголодаться, они всегда были увѣрены въ томъ, что найдутъ въ ста шагахъ отъ мѣста своихъ засѣданій свѣжія булочки у булочника Франсуа, въ улицѣ Marche-Palu, въ округѣ собора Богоматери, который разъ семь — восемь въ день пекъ свѣжій хлѣбъ и приберегалъ особыя булочки для господъ членовъ собранія.

Начальникъ полиціи докладывалъ королю свои опасенія, чтобы эти безпорядки не превратились въ мятежъ. Въ это самое время Веберъ отворилъ дверь кабинета королевы и доложилъ вполголоса.

— Графиня Шарни.

XXIV.
Жена безъ мужа — возлюбленная безъ возлюбленнаго.

Хотя королева сама вызвала къ себѣ Андрэ и, слѣдовательно, ожидала ея прихода, она вздрогнула, услыхавъ ея имя.

Дѣло въ томъ, что королева не могла не сознавать, что съ перваго дня ихъ знакомства еще молодыми дѣвушками въ замкѣ Таверней, не смотря на ея дружбу къ Андрэ и оказанныя ей услуги, она, Марія-Антуанета, всегда оставалась въ долгу у Андрэ.

А между тѣмъ ничто такъ не тяготитъ королей, какъ подобныя обязательства, въ особенности, когда съ ними связываются чувства, хранимыя въ самыхъ глубокихъ тайникахъ сердца.

Поэтому королева, пославшая за Андрэ, чтобы осыпать ее упреками, увидя ее передъ собою, помнила только о томъ, чѣмъ была ей обязана.

Что касается Андрэ, то она была все та-же: холодная, спокойная, чистая, какъ алмазъ, но также державшая на сторожѣ и неуязвимая.

Королева съ минуту колебалась, какъ назвать ей бѣлый призракъ, выступившій изъ темноты двери въ полумракъ ея комнаты и медленно приближавшійся къ мѣсту, освѣщенному тремя свѣчами канделябра, стоявшаго на столикѣ, подлѣ ея дивана.

Наконецъ она протянула руку своей бывшей пріятельницѣ.

— Добро пожаловать, Андрэ, сегодня, какъ и всегда, сказала она.

Какъ ни сильна была Андрэ и какъ ни подготовлена съ этому свиданію, она въ свою очередь вздрогнула. Эти слова королевы ей напоминали тонъ, какимъ она обращалась къ ней будучи дофиной.

— Нужно-ли мнѣ увѣрять ваше величество, отвѣчала Андрэ съ своей всегдашней прямотой, — что еслибы вы всегда такъ говорили со мною, то вамъ не пришлось бы посылать за мною за стѣны дворца, занимаемаго вашимъ величествомъ?

Королева поспѣшила воспользоваться этими словами Андрэ.

— Увы! сказала она, — вы бы должны понятъ меня, Андрэ, вы, такая прекрасная, чистая, цѣломудренная; сердцѣ ваше еще не смущала ненависть, а душу вашу не волновала любовь; грозныя тучи могутъ совсѣмъ покрыть васъ и скрыть изъ глазъ, какъ звѣзду, но, при первомъ порывѣ вѣтра, вы снова появитесь на небѣ еще болѣе блестящей и лучезарной! Всѣ женщины, даже самыя высокопоставленныя, не могутъ имѣть вашей невозмутимой ясности; въ особенности я, я, обратившіяся къ вамъ за помошью, которую вы такъ великодушно оказали мнѣ…

— Вы говорите, государыня, о времени, забытомъ мною; я полагала, что вы сами давно перестали вспоминать о немъ.

— Вашъ отвѣтъ суровъ, Андрэ; тѣмъ не менѣе я заслужила его, и вы правы; правда, пока я была счастлива, я не вспоминала о вашемъ самоотверженіи; происходило это, быть можетъ оттого, что я не имѣла никакой человѣческой возможности, несмотря, даже, на свой высокій санъ, расплатиться съ вами. Вѣроятно, вы считаете меня неблагодарной, Андрэ; но то, что вы принимали за неблагодарность, было лишь безсиліемъ.

— Я имѣла бы право васъ обвинять, государыня, еслибы я чего-нибудь желала, о чемъ-нибудь просила, а вы не захотѣли бы исполнить моего желанія, отвергли бы мою просьбу; но какъ могу я жаловаться на ваше величество, если я ничего не желала, ни о чемъ не просила?

— Хотите знать правду, дорогая Андрэ? вотъ это-то равнодушіе къ вещамъ сего міра и ужасаетъ меня въ васъ; да, вы мнѣ кажетесь существомъ сверхчеловѣческимъ, созданіемъ другой сферы, занесеннымъ и брошеннымъ къ намъ вихремъ, какъ тѣ камни, падающіе къ намъ неизвѣстно съ какого солнца… Поэтому, въ первую минуту дѣлается страшно за свою слабость при столкновеніи съ существомъ, не знающимъ слабостей; но потомъ успокоиваешься, говоря себѣ, что высшая снисходительность неразлучна съ высшимъ превосходствомъ: что душу свою слѣдуетъ омывать въ самомъ чистомъ источникѣ, и въ минуту великаго горя всякій сдѣлалъ бы то, что сдѣлала теперь я, Андрэ, т. е. послалъ бы на этимъ сверхчеловѣческимъ существомъ, порицанія котораго представлялись столь страшными, и попросилъ бы у него утѣшенія.

— Увы! государыня, если вы, дѣйствительно, этого просите у меня, то я очень боюсь, что результатъ не оправдаетъ вашихъ ожиданій.

— Андрэ! Андрэ! вы забываете, при какихъ ужасныхъ обстоятельствахъ вы уже разъ меня поддержали и утѣшили!

Андрэ видимо поблѣднѣла. Королева, видя, что она покачнулась и закрыла глаза, какъ будто ей дѣлалось дурно, протянула руку, чтобы посадить ее на диванъ рядомъ съ собою; но Андрэ осталась стоять.

— Государыня, сказала она, — еслибы вы имѣли состраданіе къ своей вѣрной подданной, вы бы избавили ее отъ воспоминаній, которыя ей почти удалось изгнать. Плохая утѣшительница та, что не просить утѣшенія ни у кого, даже у Господа Бога, такъ какъ сомнѣвается, чтобы даже самъ Богъ могъ послать утѣшеніе въ нѣкоторыхъ горестяхъ.

Королева устремила на Андрэ свой ясный и проницательный взглядъ.

— Нѣкоторыя горести! проговорила она; — но значитъ, у васъ есть еще и другія горести, кромѣ тѣхъ, что вы повѣрили мнѣ?

Андрэ не отвѣчала.

— Послушайте, продолжала королева, — настало время намъ объясниться, и для этого-то я и позвала васъ. Вы любите г-на де-Шарни?

Андрэ поблѣднѣла какъ полотно, но молчала.

— Вы любите г-на де-Шарни? повторила королева.

— Да!..

Королева вскрикнула, какъ раненая львица.

— О! проговорила она, — я догадывалась… Съ какихъ поръ вы его любите?

— Съ тѣхъ поръ, какъ увидала его.

Королева съ испугомъ отодвинулась отъ этой мраморной статуи, въ которой вдругъ обнаружилась душа.

— О! сказала она, — и вы молчали?

— Вы это знаете лучше, чѣмъ кто-либо.

— Отчего вы молчали?

— Оттого, что я замѣтила вашу любовь къ нему.

— Ужъ не хотите ли вы этимъ сказать, что вы его любили болѣе, чѣмъ я, такъ какъ я ничего не замѣчала?

— А! вымолвила Андрэ съ горечью, — вы ничего не замѣчали потому, что онъ любилъ васъ.

— Да… и я замѣчаю теперь потому, что онъ болѣе не любитъ меня. Вы это хотите сказать, не такъ ли?

Андрэ не отвѣчала.

— Отвѣчайте же! сказала королева, схвативъ ее за локоть; — сознайтесь, что онъ меня больше не любитъ!

Андрэ не отвѣтила ни словомъ, ни жестомъ, ни знакомъ.

— Право, это невыносимо!.. воскликнула королева. — Убейте меня сейчасъ же, сказавъ, что онъ меня болѣе не любитъ!.. Ну, онъ меня болѣе не любить, правда?..

— Любовь или равнодушіе графа Шарни не мои тайны; не мнѣ разоблачать ихъ.

— О! его тайны… не только его одного! и я подозрѣваю, что онъ сдѣлалъ васъ своей повѣренной? спросила королева съ горечью.

— Никогда графъ Шарни не говорилъ мнѣ ни слова о своей любви, ни о своемъ равнодушіи къ вамъ.

— Даже сегодня утромъ?

— Я не видѣла сегодня графа Шарни.

Королева устремила на Андрэ взглядъ, желавшій проникнуть въ самую глубину ея сердца.

— Вы хотите сказать, что не знаете объ отъѣздѣ графа?

— Я не хочу этого сказать.

!!!!!!!!!Пропуск 295—299

намъ не пришлось видѣть у себя этой соперницы, нашей прежней пріятельницы, которая ничего не поняла, ни о чемъ не догадалась, и пріѣхала въ ваше уединеніе просить васъ… о чемъ?… во имя старинной дружбы, которую страданія не могли охладить, во имя спасенія ея чести, какъ супруги и какъ королевы, сдѣлаться женою… кого?… того самаго человѣка, кого вы обожали уже цѣлыхъ три года! — женою безъ мужа, конечно: стать ширмой, скрывающей отъ взглядовъ толпы чужое счастье, какъ саванъ скрываетъ трупъ отъ міра живыхъ; — васъ не заставило, не скажу состраданіе — ревнивая любовь не знаетъ ни состраданія ни милосердія — вамъ это хорошо извѣстно, государыня, вамъ, принесшей меня въ жертву — но долгъ согласиться на это безпредѣльное самоотверженіе; вы не слышали, какъ священникъ спрашивалъ васъ, соглашаетесь ли вы быть женою человѣка, который никогда не будетъ вашимъ мужемъ; вы не чувствовали, какъ этотъ человѣкъ надѣвалъ вамъ на палецъ золотое кольцо, символъ вѣчнаго союза, но для васъ представлявшее только простое украшеніе; вамъ не пришлось разстаться съ вашимъ супругомъ черезъ часъ послѣ свадьбы, чтобы увидѣть его снова… любовникомъ вашей соперницы!.. Ахъ, государыня, государыня, повторяю, эти три года, были для меня ужасными годами!..

Королева приподняла свою ослабѣвшую руку и протянула ее Андрэ. Та отняла свою.

— Я ничего не обѣщала, продолжала она, — и вотъ, что я сдѣлала, вы же, государыня, обѣщали мнѣ двѣ вещи…

— Андрэ! Андрэ! умоляла королева.

— Вы мнѣ обѣщали не видѣться болѣе съ г-номъ де-Шарни; обѣщаніе, тѣмъ болѣе священное, что я не тробовала его отъ васъ.

— Андрэ!

— Потомъ, вы мнѣ обѣщали, — о! это было обѣщаніе письменное, вы мнѣ обѣщали обращаться со мною, какъ съ вашей сестрой — обѣщаніе, тѣмъ болѣе священное, что я не домогалась его.

— Андрэ!

— Должна ли я вамъ напомнить точныя выраженія этого обѣщанія, даннаго вами въ торжественную минуту, когда я пожертвовала для васъ своей жизнью, больше чѣмъ жизнью… своей любовью!.. т. е. моимъ счастіемъ въ этомъ мірѣ и моимъ спасеніемъ въ томъ?… Да, моимъ душевнымъ спасеніемъ, потому что можно грѣшить не одними лишь дѣяніями, а кто меня увѣритъ, что Господь простить мнѣ мои безумныя желанія, мои нечестивые обѣты? И вотъ, въ ту минуту, какъ я всѣмъ пожертвовала для васъ, вы дали мнѣ записку; я еще вижу эту записку, каждая буква ея точно огненная стоитъ у меня передъ глазами; вотъ ея содержаніе:

«Андрэ, вы спасли меня! Вы мнѣ возвратили честь, моя жизнь принадлежитъ вамъ! Во имя этой чести, во имя всего, что такъ дорого обошлось вамъ, клянусь, что вы можете называть меня своей сестрой: попробуйте, вы не увидите румянца на моемъ лицѣ.»

«Вручаю вамъ эту записку, залогъ моей благодарности; это приданое, которымъ я надѣляю васъ».

"Ваiе сердце благороднѣе всѣхъ сердецъ; оно вполнѣ оцѣнитъ сдѣланный мною вамъ подарокъ.

"Марія-Антуанета".

Королева грустно вздохнула.

— О! я понимаю, говорила Андрэ, — вы думали, что я забыла объ этой запискѣ, такъ какъ я сожгла ее?… Нѣтъ, нѣтъ, вы видите, что я запомнила каждое ея слово и, но мѣрѣ того, какъ вы переставали вспоминать о ней… о! я все болѣе о ней думала…

— Ахъ! прости меня, прости меня, Андрэ… Я думала, что онъ любитъ тебя!

— Вы вообразили, что, по законамъ любви, если онъ сталъ меньше любить васъ, то значить долженъ полюбить другую?

Андрэ такъ страдала, что, въ свою очередь, сдѣлалась жестокой.

— И ни также, и вы замѣтили, что онъ менѣе любитъ меня?… воскликнула королева съ большимъ горемъ.

Андрэ ничего не отвѣтила. Она только посмотрѣла на королеву, и что то въ родѣ улыбки промелькнуло по ея губамъ.

О, Боже! что надо дѣлать, чтобы удержать эту любовь, то есть самую жизнь, покидающую меня? О! если ты это знаешь, Андрэ, мой другъ, моя сестра, скажи мнѣ, прошу тебя, умоляю…

И королева протянула обѣ руки Андрэ. Та отступила на шагъ.

— Развѣ я могу это знать, я, которую онъ никогда не любилъ?

— Да, но онъ можетъ полюбить тебя… Настанетъ день, когда онъ можетъ упасть къ твоимъ ногамъ, покаяться въ прошломъ, умолять о прощеніи за все, что онъ заставилъ тебя выстрадать; а страданія такъ скоро забываются въ объятіяхъ того, кого любишь! прощеніе такъ скоро дается тому, кто заставилъ насъ страдать!

— Ну, что же, еслибъ это несчастіе и случилось, — да, вѣроятно, это было бы несчастій для насъ обоихъ, — то вы забываете, что, прежде чѣмъ сдѣлаться женою Шарни, я должна сообщить ему одну тайну… сдѣлать признаніе… тайну ужасную, признаніе убійственное; оно немедленно убьетъ ту любовь, которой вы такъ боитесь… вы забываете, что я еще должна буду разсказать ему то, что разсказала вамъ?…

— Вы бы ему разсказали, что были изнасилованы Жильберомъ?… Вы бы ему сказали, что у васъ есть ребенокъ?…

— О! да, за кого же вы меня принимаете, государыня, если высказываете подобное сомнѣніе?

Королева съ облегченіемъ вздохнула.

— И такъ, сказала она, — вы ничего не будете предпринимать для того, чтобы привлечь къ себѣ г-на де-Шарни?

— Ничего, государыня; и въ будущемъ не болѣе, чѣмъ въ прошедшемъ.

— Вы ему не скажете и не заставите его догадаться, что любите его?

— Нѣтъ, если только онъ самъ не придетъ сказать мнѣ, что любитъ меня.

— А если онъ придетъ сказать намъ, что любитъ васъ; или вы сознаетесь ему въ своей любви, вы мнѣ клянетесь…

— О! государыня! перебила Андрэ королеву.

— Да, да, вы правы, Андрэ, моя сестра, мой другъ, и я несправедлива, требовательна, жестока. О! но когда я разомъ лишаюсь всего, друзей, власти, незапятнанной репутаціи, я бы хотѣла чтобы, по крайней мѣрѣ, эта любовь, ради которой я готова пожертвовать добрымъ именемъ, властью, друзьями, я бы хотѣла, чтобы хоть только эта любовь осталась у меня.

— А теперь, государыня, сказала Андрэ съ ледяной холодностью, покинувшей ее только на минуту, когда она говорила о своихъ страданіяхъ, желаете вы получить отъ меня какія нибудь новыя свѣдѣнія… дать мнѣ какое нибудь новое приказаніе?

— Нѣтъ, ничего; благодарю. Я хотѣла вернуть вамъ свою дружбу, но вы отказываетесь отъ нея… Прощайте, Андрэ; по крайней мѣрѣ, унесите съ собою мою благодарность.

Андрэ сдѣлала жестъ рукою, которымъ, казалось, отстраняла это второе чувство, какъ оттолкнула первое, и, послѣ холоднаго и глубокаго реверанса, вышла, медленная и безмолвная какъ привидѣніе.

— О! ты съ своей ледяной тѣлесной оболочки, съ своимъ золотымъ сердцемъ и пламенной душой, ты права, что не желаешь ни моей благодарности, ни моей дружбы; такъ какъ я чувствую, и прошу Господа простить мнѣ это, я чувствую, что ненавижу тебя, какъ еще никогда никого не ненавидѣла… Если онъ уже не любить тебя… о! я вполнѣ увѣрена, что современемъ полюбитъ!…

Затѣмъ, она позвала Вебера.

— Веберъ, ты видѣлъ доктора Жильбера?

— Точно такъ, ваше величество.

— Въ которомъ часу онъ придетъ завтра?

— Въ десять часовъ утра, государыня.

— Хорошо, Веберъ; предупреди моихъ горновыхъ, что я лягу безъ нихъ, мнѣ нездоровится, я утомлена и желаю, чтобы меня не будили завтра до десяти часовъ… Первый и единственный, кого я приму завтра, будетъ докторъ Жильберъ.

XXV.
Булочникъ Франсуа.

Мы не станемъ описывать, какъ обѣ женщины провели ночь.

Въ девять часовъ утра мы находимъ королеву блѣдною, съ глазами красными отъ слезъ и безсонницы. Въ восемь часовъ, то есть почти на разсвѣтѣ — такъ какъ это было въ тотъ грустный періодъ года, когда дни коротки и темны, въ восемь часовъ она встала съ постели, гдѣ напрасно искала отдыха въ первые часы ночи, а въ послѣдніе нашла лишь лихорадочный и безпокойный сонъ.

Хотя, по данному ею приказанію, никто не осмѣливался входить къ ней, но съ нѣкотораго времени она слышала вокругъ своей комнаты постоянную ходьбу, говоръ и продолжительный шопотъ.

Королева оканчивала свой туалетъ, когда пробило девять.

Среди всего этого неяснаго шума въ корридорахъ, она услышала голосъ Вебера, старавшагося водворить тишину.

Она позвала своего вѣрнаго лакея. — Моментально весь шумъ стихъ.

Дверь отворилась.

— Въ чемъ дѣло, Веберъ? спросила королева — что случилось во дворцѣ и что значитъ это волненіе?

— Государыня, въ старомъ городѣ, кажется, не все спокойно.

— Не спокойно! отчего?

— Еще неизвѣстно, государыня; говорятъ только, что тамъ начинается бунтъ изъ за хлѣба.

Прежде, королевѣ не пришло бы въ голову, что бываютъ люди, умирающіе съ голода; но, съ тѣхъ поръ, какъ, во время путешествія изъ Версаля, дофинъ просилъ у нея хлѣба, а она не могла его дать ему, она поняла, что значить нужда и голодъ.

— Бѣдные люди! проговорила она и, вспомнивъ слова, слышанныя ею въ дорогѣ и объясненіе ихъ, данное Жильберомъ, она прибавила: — они видятъ теперь, что ни булочникъ, ни булочница не виноваты, если у нихъ нѣтъ хлѣба.

— Можно опасаться чего-нибудь серьезнаго? спросила она.

— Не съумѣю вамъ сказать, государыня. Всѣ слухи противорѣчатъ одинъ другому.

— Въ такомъ случаѣ, сбѣгай въ старый городъ, Веберъ, это не далеко отсюда; взгляни на все собственными глазами, и приди доложить мнѣ.

— А докторъ Жильберъ? спросилъ лакей.

— Предупреди Кампану или Мизри, что я жду его, и та или другая проведутъ его.

Когда Веберъ уже выходилъ, она бросила ему послѣднее приказаніе.

— Скажи, чтобы его не заставили ждать, Веберъ: ему всегда все извѣстно, и онъ объяснитъ намъ въ чемъ дѣло.

Выйдя изъ дворца, Веберъ прошелъ мостъ, повернулъ на лѣво, по направленію, откуда несся шумъ и, слѣдуя за толпою, дошелъ до паперти собора Богоматери.

Чѣмъ ближе онъ приближался къ старому Парижу, тѣмъ толпа увеличивалась, а съ нею возростали и крики.

Среди этихъ криковъ или, скорѣе, воя, раздавались грозные голоса, вопившіе:

— Это душегубецъ! Смерть ему! На фонарь! на фонарь!

Тысячи людей, даже не знавшихъ въ чемъ дѣло, и между ними женщины, довѣрчиво повторяли эти слова, въ ожиданіи одного изъ тѣхъ зрѣлищъ, что заставляютъ трепетать отъ радости сердца толпы:

— Душегубецъ! Смерть ему! На фонарь!

Вдругъ поднялась такая толкотня и давка, какая бываетъ, когда одинъ потокъ народа встрѣчается съ другимъ, и Веберъ увидалъ новую толпу, нахлынувшую съ улицы Шануанессъ, а среди нея какого-то несчастнаго въ разорванной одеждѣ, отбивавшагося отъ своихъ мучителей.

Вотъ на него-то и обрушилась злоба всего народа: къ нему-то относились всѣ крики, вопли, угрозы.

Одинъ человѣкъ защищалъ его отъ толпы; только онъ одинъ осмѣлился бороться съ этимъ человѣческимъ потокомъ.

Тотъ, кто взялъ на себя этотъ подвигъ милосердія, превышающій силы десяти, двадцати, ста человѣкъ, былъ Жильберъ.

Правда, что нѣкоторые въ толпѣ узнали его и кричали:

«Это докторъ Жильберъ, патріотъ, другъ г-на Лафайета и г-на Бальи. Послушаемъ, что говоритъ докторъ Жильберъ».

Эти крики произвели нѣкоторое затишье между двумя взрывами бури.

Веберъ воспользовался имъ, чтобы пробраться къ доктору, что ему удалось сдѣлать съ большимъ трудомъ.

— Господинъ Жильберъ, позвалъ лакей.

Жильберъ обернулся.

— А! это вы, Веберъ! сказалъ онъ и знакомъ подозвалъ его къ себѣ.

— Подите сказать королевѣ, проговорилъ онъ тихо, — что я приду позже, чѣмъ она меня ожидаетъ. Я долженъ спасти этого человѣка.

— О! да, да, сказали, несчастный, услыша эти послѣднія слова, вы меня спасете, не правда-ли, докторъ? Скажите имъ, что я невиненъ! скажите, что моя молодая жена беременна!.. клянусь, что я не укрывалъ хлѣба, докторъ.

Но, точно будто эта жалоба и мольба несчастнаго усилили полупотухшую ненависть и гнѣвъ, крики возобновились, и угрозы стали переходить въ дѣйствіе.

— Друзья мои! закричалъ Жильберъ, — этотъ человѣкъ французъ, такой-же гражданинъ, какъ вы; нельзя, не должно убивать человѣка, не выслушавъ его. Отведите его въ округъ, а тамъ разберутъ.

— Да! закричали нѣсколько голосовъ, принадлежавшихъ тѣмъ, кто узналъ доктора.

— Господинъ Жильберъ, сказалъ лакей королевы: — держитесь хорошенько, я предупрежу офицеровъ округа… Округъ въ двухъ шагахъ; черезъ пять минуть они будутъ здѣсь.

Онъ отошелъ и потерялся въ толпѣ, не дождавшись одобренія Жильбера.

Между тѣмъ, человѣкъ пять подошли на помощь къ доктору и сдѣлали изъ своихъ тѣлъ родъ оплота для несчастнаго, которому угрожалъ гнѣвъ толпы.

Какъ ни слабъ былъ этотъ оплотъ, но онъ на минуту удержалъ убійцъ, продолжавшихъ покрывать своими криками голосъ Жильбера и голоса добрыхъ гражданъ, присоединившихся къ нему.

Къ счастью, черезъ пять минутъ въ толпѣ образовалось движеніе и послышалось:

— Офицеры округа! офицеры округа!

Передъ офицерами округа угрозы умолкли, толпа разступилась. Убійцы, вѣроятно, тогда еще не получали пароля.

Несчастнаго отвели въ Ратушу.

Онъ ухватился за доктора, держалъ его за руку, не хотѣлъ отпускать его отъ себя.

Что это былъ за человѣкъ?

Это былъ бѣдный булочникъ, Дени Франсуа, тотъ самый, что снабжалъ маленькими хлѣбцами членовъ собранія.

Утромъ того дня, одна пожилая женщина вошла въ его магазинъ въ ту минуту, какъ онъ только что продалъ весь испеченный хлѣбъ и начиналъ печь новый.

Пожилая женщина спросила хлѣба.

— Его больше нѣтъ у меня, сказалъ Франсуа; — но подождите, пока испечется свѣжій, и вы первая получите его.

— Я хочу сейчасъ-же, вотъ деньги, возразила женщина.

— Но увѣряю васъ, что больше нѣтъ хлѣба, сказалъ булочникъ.

— Дайте мнѣ самой посмотрѣть.

Она вошла, стала повсюду шарить, открывать шкафы и въ одномъ нашла три вчерашнихъ хлѣба по четыре фунта каждый, которые рабочіе оставили для себя.

Взявъ одинъ изъ нихъ, она вышла, не заплативъ за него и, на требованіе денегъ булочникомъ, стала возмущать противъ него народъ, крича, что Франсуа душегубецъ и укрываетъ половину испеченнаго хлѣба.

Названіе душегубецъ осуждало почти на вѣрную смерть того, на кого оно падало.

Въ кабачкѣ напротивъ сидѣлъ въ это время бывшій драгунскій вербовщикъ, по имени Цвѣтъ-Терновника: онъ выбѣжалъ изъ кабака и пьянымъ голосомъ сталъ повторять крики старухи.

На этотъ двойной крикъ сбѣжался народъ, справился въ чемъ дѣло, и повторяя тѣ-же крики, бросился на лавку булочника, оттолкнулъ стражу изъ четырехъ человѣкъ, приставленныхъ полиціей къ его двери, какъ и къ дверямъ его собратій, разсыпался по магазину и, кромѣ двухъ черствыхъ хлѣбовъ, указанныхъ старухой, нашелъ десять дюжинъ маленькихъ свѣжихъ хлѣбцовъ, оставленныхъ для депутатовъ, засѣдавшихъ въ домѣ архіепископа, въ ста шагахъ оттуда.

Это погубило несчастнаго, и уже не одинъ, а сто, двѣсти, тысяча человѣкъ кричали: «Душегубецъ!»

Цѣлая толпа завыла: «На фонарь!»

Въ эту минуту докторъ возвращался отъ своего сына, котораго онъ отвелъ къ аббату Берардье, въ коллежъ Людовика Великаго. Привлеченный шумомъ, онъ увидѣлъ толпу народа, требовавшаго смерти одного человѣка, и бросился ему на помощь.

Въ нѣсколькихъ, словахъ Франсуа разсказалъ ему въ чемъ дѣло; онъ призналъ невинность булочника и постарался спасти его.

Толпа, между тѣмъ, увидавъ несчастнаго вмѣстѣ съ его защитникомъ, осыпала ихъ проклятіями и была готова поразить ихъ однимъ ударомъ.

Въ эту самую минуту пришелъ на площадь Богоматери Веберъ, посланный королевой, и узналъ Жильбера.

Мы видѣли, что вскорѣ за тѣмъ явились офицеры округа, и что несчастнаго булочника отвели въ Ратушу.

Обвиняемый, стража округа и раздраженная чернь, вошли въ Ратушу, площадь которой немедленно наполнилась рабочими, безъ работы, и бѣдняками, умиравшими съ голода, всегда готовыми вмѣшаться во всякій мятежъ и выместить свои страданія на всѣхъ тѣхъ, кого они обвиняли въ. нихъ.

Едва злополучный Франсуа успѣлъ скрыться подъ открытыми воротами Ратуши, какъ крики усилились. Всему этому сброду казалось, что у него вырвали принадлежавшую ему добычу.

Люди съ зловѣщими лицами сновали въ толпѣ, говоря въ полголоса:

— Это душегубецъ, подкупленный дворомъ! вотъ почему желаютъ спасти его.

И слова: «Это душегубецъ! это душегубецъ!» проносились среди голодной черни, какъ зажженный «фитиль, воспламеняя всѣ ненависти, поджигая общее раздраженіе.

Къ несчастью, часъ бы ть слишкомъ ранній, и никого изъ тѣхъ, кто имѣлъ вліяніе на народъ, — ни Лафайета, ни Бальи, — еще не было, что отлично знали всѣ подстрекатели кричавшіе: „Это душегубецъ!“

Наконецъ, такъ какъ обвиняемый не появлялся, то крики превратились въ сплошной ревъ и стонъ.

Подстрекатели, о которыхъ мы говорили, проскользнули подъ ворота, проползли по лѣстницамъ, и пробрались въ залъ, гдѣ находился несчастный булочникъ, защищаемый Жильберомъ.

Сосѣди Франсуа, съ своей стороны, тоже прибѣжали на шумъ и удостовѣряли, что, съ начала революціи, онъ далъ не мало доказательствъ своего усердія; что онъ разъ по десяти въ день пекъ хлѣбъ; когда у его собратьевъ недоставало муки, онъ ее одолжалъ имъ; наконецъ, для того, чтобы скорѣе удовлетворять своихъ потребителей, онъ, кромѣ своей печи, нанималъ печь одного пирожника, гдѣ сушилъ дрова.»

Вслѣдствіе этихъ показаніи выяснилось, что онъ заслуживалъ награды, а уже никакъ не наказанія.

Но на площади, на лѣстницахъ, въ самомъ залѣ продолжали кричать: «Душегубецъ!» и требовать смерти виновнаго.

Вдругъ, толпа народа ворвалась въ залъ, прорвала цѣпь національныхъ гвардейцевъ, окружавшихъ Франсуа, и разлучила его съ его защитниками. Жильберъ, отброшенный къ импровизированному судилищу, увидалъ, какъ протянулось двадцать рукъ… Схваченный, увлекаемый, избитый обвиняемый взывали, о помощи, протягивалъ съ мольбой руки, но безполезно… Напрасны были отчаянныя усилія Жильбера, чтобы пробраться къ нему; несчастный вскорѣ исчезъ! Какъ купающійся, попавшій въ водоворотъ, онъ съ минуту боролся съ сжатыми кулаками, съ отчаяніемъ въ глазахъ, съ сдавленнымъ въ горлѣ голосомъ; потомъ волна захлестнула и бездна поглотила его!

Съ этой минуты, онъ погибъ…

Сброшенный сверху лѣстницы, онъ на каждой ступенькѣ получалъ по ранѣ, такъ что внизу его тѣло оказалось одной сплошной язвой.

Онъ сталъ просить уже не жизни, а смерти, и послѣдняя вѣроятно была недалеко, такъ какъ она быстро явилась на его призывъ!

Въ одну секунду голова несчастнаго Франсуа оказалась отрѣзанной отъ туловища и очутилась на остріѣ пики.

На крики толпы, бунтовщики поспѣшно бросились съ лѣстницы и изъ зала. Вѣдь надо было видѣть зрѣлище до конца. Развѣ не любопытно посмотрѣть на голову, торчащую на остріѣ пики? этого не видѣли съ 6 октября, а теперь уже 21!

— Бильо! Бильо! прошепталъ Жильберъ, выбѣгая изъ зала, — какъ ты счастливъ, что уѣхалъ изъ Парижа!

Пройдя Гревскую площадь, онъ вышелъ на набережную Сены и шелъ по набережной Пеллетье, когда почувствовалъ, что кто-то прикоснулся къ его рукѣ.

Онъ поднялъ голову, вскрикнулъ, хотѣлъ остановиться и заговорить; но тотъ сунулъ ему въ руку записку, приложилъ палецъ къ губамъ и удалился по направленію къ дому архіепископа.

Безъ сомнѣнія, этотъ человѣкъ желалъ пройти невамѣченнымъ; но одна рыночная торговка, узнавъ его, захлопала въ ладоши и закричала:

— А! это нашъ кормилецъ Мирабо!

— Да здравствуетъ Мирабо! сейчасъ-же подхватили пятьсотъ голосовъ; — да здравствуетъ защитникъ народа! да здравствуетъ ораторъ-патріотъ!

Хвостъ кортежа, слѣдовавшій за головой несчастнаго Франсуа, услыша эти крики, остановился и направился за Мирабо, котораго громадная толпа довела до дома архіепископа, не переставая привѣтствовать его.

Дѣйствительно, это былъ Мирабо. По дорогѣ на засѣданіе Собранія, онъ встрѣтилъ Жильбера и отдалъ ему записку, которую только что написалъ на конторкѣ виннаго погребка и которую намѣревался послать ему на квартиру.

XXVI.
Что можно извлечь изъ отрубленной головы.

Жильберъ быстро пробѣжалъ записку Мирабо, медленнѣе перечелъ ее во второй разъ, положилъ въ карманъ своего жилета и, подозвавъ фіакръ, велѣлъ везти себя въ Тюльери.

Тамъ онъ нашелъ всѣ ворота запертыми, всюду удвоенную стражу по приказанію Лафайета, который, узнавъ о волненіи въ Парижѣ, прежде всего позаботился о безопасности короля и королевы и затѣмъ уже отправился на мѣсто безпорядковъ.

Жильберъ назвалъ себя привратнику съ улицы Эшелль и вошелъ въ покои королевы.

Увидя его, г-жа Компанъ вышла ему на встрѣчу и немедленно провела къ королевѣ. Веберъ былъ снова отправленъ за извѣстіями.

При видѣ Жильбера, королева вскрикнула.

Часть камзола и жабо доктора были разорваны во время борьбы, выдержанной имъ, чтобы спасти несчастнаго Франсуа, и нѣсколько капель крови виднѣлось на его рубашкѣ.

— Государыня, сказалъ онъ, — прошу прощенія у вашего величества, что представляюсь въ гакомъ видѣ; но, хотя и невольно, я уже заставилъ васъ ждать себя и не хотѣли, заставлять ждать еще дольше.

— А этотъ несчастный, г-нъ Жильберъ?

— Онъ умеръ, государыня! его избили, разорвали на куски…

— По крайней мѣрѣ, были, онъ виновенъ?

— Онъ былъ невиненъ.

— О! вотъ плоды вашей революціи! Сначала они убивали знатныхъ сановниковъ, чиновниковъ, тѣлохранителей, теперь стали уже убивать другъ друга! Но неужели нѣтъ возможности расправиться съ этими убійцами?

— Мы постараемся, государыня; но еще былобы лучше предупреждать убійство, чѣмъ наказывать убійцъ.

— Но какъ этого достигнуть, Богъ мой? Король и я только этого и желаемъ.

— Государыня, всѣ эти несчастія происходятъ вслѣдствіе недовѣрія народа къ представителямъ власти: поставьте во главѣ правительства людей, пользующихся довѣріемъ народа, и ничего подобнаго не случится.

— А! да, г-на де Мирабо, г-на де Лафайета, не правда-ли?

— Я надѣялся, что вы прислали за мной, государыня, чтобы сказать мнѣ, что вамъ удалось побѣдить враждебное отношеніе короля къ предложенной мною комбинаціи.

— Во первыхъ, докторъ, вы находитесь въ большомъ заблужденіи, и это заблужденіе, впрочемъ, раздѣляютъ съ вами очень многіе: вы воображаете, что я имѣю вліяніе на короля? вы полагаете, что король слѣдуетъ моимъ внушеніямъ? Вы ошибаетесь; если кто имѣетъ вліяніе на короля, то это madame Елизавета, а не я; да вотъ вамъ доказательство: вчера онъ послалъ съ порученіемъ одного изъ моихъ приближенныхъ, г-на де Шарни, и я, даже, не знаю, ни куда онъ поѣхалъ, ни съ какой цѣлью.

— А между тѣмъ, еслибы вашему величеству угодно было преодолѣть свое отвращеніе къ г. Мирабо, я бы взялся склонить короля уступить моему желанію.

— Послушайте, г-нъ Жильберъ, съ живостью возразила королева, неужели вы станете утверждать, что это отвращеніе ни на чемъ не основано?

— Въ политикѣ не должно существовать ни симпатій, ни антипатій, а лишь отношеніе принциповъ и комбинаціи интересовъ; и я долженъ сказать вашему величеству, что, къ стыду людей, комбинаціи интересовъ гораздо надежнѣе отношеній принциповъ.

— Докторъ, неужели вы серьезно утверждаете, что я должна довѣриться человѣку, создавшему 5 и 6 октября, и примириться съ ораторомъ, который публично оскорбилъ меня съ трибуны?

— Государыня, повѣрьте мнѣ, не Мирабо произвелъ 5 и 6 октября; голодъ, нужда, нищета начали дѣло этого дня; а сильная, таинственная, страшная рука, сдѣлала дѣло ночи… Можетъ быть, настанетъ день, когда я не въ состояніи буду защитить васъ съ этой стороны и бороться съ мрачной силой, преслѣдующей не только васъ, но всѣ коронованныя головы, не только тронъ Франціи, но всѣ троны на землѣ! Клянусь вамъ, государыня, Мирабо не виноватъ въ этихъ ужасныхъ дняхъ, и онъ узналъ, въ Собраніи, какъ и другіе, не много раньше другихъ, быть можетъ, узналъ изъ полученной имъ записки, что народъ идетъ на Версаль.

— Станете вы отрицать также то, что извѣстно всѣмъ, то есть оскорбленіе, сдѣланное мнѣ на трибунѣ?

— Государыня, Мирабо принадлежитъ къ людямъ, которые сознаютъ свое собственное значеніе; эти люди выходятъ, изъ себя, когда, видя, на что они годны и какую помощь могли бы оказать. короли упорно не желаютъ давать имъ хода. Да, для того чтобы обратить на себя ваше вниманіе, Мирабо способенъ, прибѣгнуть даже къ оскорбленію: онъ предпочитаетъ, чтобы знаменитая дочь Маріи Терезы, королева и женщина, бросила на него гнѣвный взглядъ, чѣмъ совсѣмъ, не поднимала бы на него глазъ.

— И такъ, вы полагаете, г-нъ Жильберъ, что этотъ, человѣкъ согласится быть нашимъ?

— Онъ уже совсѣмъ вашъ, государыня; когда Мирабо удаляется отъ короля, это похоже на лошадь, дѣлающую прыжокъ въ сторону, но которой нужно лишь почувствовать узду и шпоры своего всадника, чтобы вернуться на прямую дорогу.

— Но вѣдь онъ уже на сторонѣ герцога Орлеанскаго, не можетъ же онъ быть преданъ всѣмъ?

— Это заблужденіе, государыня.

Г-нъ Мирабо не преданъ герцогу Орлеанскому? повторила королева.

— Онъ такъ, мало преданъ герцогу Орлеанскому, что, когда узналъ объ отъѣздѣ принца въ Англію послѣ угрозъ Лафайета, то сказалъ, скомкавъ въ рукѣ записку г-на де-Лазена, извѣщавшаго его объ этомъ отъѣздѣ: «Всѣ полагаютъ, что я принадлежу къ партіи этого человѣка! Я бы не хотѣлъ имѣть его даже своимъ лакеемъ!»

— Вотъ, что меня немного примиряетъ съ нимъ, и, еслибы я думала, что можно, дѣйствительно, положиться на него?…

— То?..

— Можетъ быть, я бы скорѣе короля согласилась сблизиться съ нимъ.

— Государыня, на другой день послѣ того, какъ народъ привезъ изъ Версаля ваше величество, короля и королевское семейство, я встрѣтилъ Мирабо…

— Опьяненнаго своимъ вчерашнимъ тріумфомъ?

— Въ ужасѣ отъ опасностей, какимъ вы подверглись и какимъ еще можете подвергнуться.

— Правда, вы въ этомъ увѣрены? усомнилась королева.

— Хотите, чтобы я вамъ повторилъ его подлинныя слова?

— Да, вы мнѣ доставите этимъ удовольствіе.

— Вотъ они, слово въ слово; я ихъ запечатлѣлъ въ своей памяти, въ надеждѣ, при случаѣ повторить ихъ вашему величеству: «Если у васъ есть какое-нибудь средство добиться, чтобы король и королева выслушали васъ, убѣдите ихъ, что Франція и они погибнутъ, если они не уѣдутъ изъ Парижа. Я занятъ планомъ устройства ихъ выѣзда. Не можете ли вы убѣдить ихъ, что они могутъ на меня разсчитывать?»

Королева задумалась.

— И такъ, проговорила она, г-нъ де Мирабо тоже думаетъ, что намъ слѣдуетъ уѣхать изъ Парижа?

Онъ такъ думалъ тогда.

— А съ тѣхъ поръ онъ измѣнилъ свое мнѣніе?

— Да, если вѣрить запискѣ, полученной мною полчаса тому назадъ.

— Отъ кого?

— Отъ него.

— Можно взглянуть на эту записку?

— Она предназначается для вашего величества.

Жильберъ вынулъ записку изъ кармана.

— Ваше величество извинитъ, сказалъ онъ, — но она написана на самой простой бумагѣ, онъ писалъ ее на конторкѣ, виннаго торговца.

— О! не стѣсняйтесь; бумага и пюпитръ, все согласуется съ политическими дѣлами, совершающимися въ настоящую минуту.

Королева взяла записку и прочла:

"Сегодняшнее событіе измѣняетъ положеніе вещей.

"Можно прекрасно воспользоваться этой отрубленной головой.

"Собраніе испугается и потребуетъ военнаго закона.

"Г-нъ де Мирабо можетъ поддержать это и заставить принять военный законъ.

"Г-нъ де Мирабо можетъ утверждать, что спасеніе заключается лишь въ возвращеніи исполнительной власти всей ея силы.

"Г-нъ де Мирабо можетъ напасть на г-на Неккера по вопросу о продовольствіи, и низвергнуть его.

«Пусть только министерство Неккера замѣнятъ министерствомъ Мирабо и Лафайета, и г-нъ де Мирабо отвѣчаетъ за все».

— Но эта записка безъ подписи? сказала королева.

— Вѣдь я имѣлъ честь доложить вашему величеству, что самъ Мирабо вручилъ ее мнѣ?

— Что вы обо всемъ этомъ думаете?

— Я думаю, государыня, что Мирабо совершенно правъ, и что только одинъ предложенный имъ совѣтъ можетъ спасти Францію.

— Хорошо; пусть г-нъ де Мирабо передастъ мнѣ черезъ васъ записку о настоящемъ положеніи и проэктъ министерства; я все это представлю королю.

— И ваше величество поддержите его?

— И я поддержу его.

— Значитъ, г-нъ де Мирабо можетъ поддержать военный законъ и потребовать, чтобы исполнительной власти была возвращена прежняя сила?

— Онъ это можетъ.

— Взамѣнъ этого, еслибы паденіе г-на Неккера сдѣлается неотложнымъ, министерство Лафайета и Мирабо будетъ благопріятно принято?

— Мною? Да. Я хочу доказать, что я готова пожертвовать всѣми своими личными чувствами для блага государства. Но, только, вы сами знаете, я ни за что не отвѣчаю.

— Графи. Прованскій не согласился бы помочь намъ въ этомъ дѣлѣ?

— Я полагаю, что у него есть свои собственные проекты, которые помѣшаютъ ему содѣйствовать проведенію чужихъ проектовъ.

— И вы, государыня, не имѣете никакого понятія о проектахъ графа Прованскаго?

— Онъ, кажется, придерживается перваго мнѣнія г-на де Мирабо, то есть, что король долженъ уѣхать изъ Парижа.

— Ваше величество уполномочиваете меня сказать г-ну де Мирабо, что королева требуетъ у него этой записки и проэкта министерства?

— Я предоставляю самому г-ну Жильберу рѣшить, насколько можно довѣриться человѣку, нашему другу со вчерашняго дня, и который можетъ сдѣлаться нашимъ врагомъ завтра.

О! положитесь въ этомъ на меня, государыня; но только, въ виду серьезности теперешнихъ обстоятельствъ, нельзя терять времени. Позвольте же мнѣ отправиться въ Собраніе и постараться увидаться съ г-номъ Мирабо сегодня же. Если я увижу его, ваше величество получите отвѣть черезъ два часа.

Королева сдѣлала рукою жестъ, означавшій согласіе и конецъ аудіенціи. Жильберъ вышелъ.

Четверть часа спустя, онъ быль въ Собраніи.

Собраніе находилось въ большомъ волненіи: оно только что узнало, какое преступленіе совершилось почти у его дверей, да еще надъ человѣкомъ, бывшимъ, въ нѣкоторомъ родѣ, у него на службѣ.

Члены расхаживали взадъ и впередъ отъ трибуны къ своимъ скамьямъ, и отъ своихъ скамей къ корридору.

Одинъ Мирабо неподвижно сидѣлъ на своемъ мѣстѣ. Онъ ждалъ, устремивъ глаза на мѣста для публики. При видѣ Жильбера, его энергичное лицо просіяло.

Жильберъ сдѣлалъ ему знакъ, на который онъ отвѣтилъ, кивнувъ головой сверху внизъ.

Жильберъ вырвалъ листокъ изъ своей записной книжки и написалъ:

"Ваши предложенія приняты, если не обѣими сторонами, то, по крайней мѣрѣ, той, какую вы считаете, да и я тоже, наиболѣе вліятельной изъ двухъ.

"Просятъ записку на завтра, проектъ министерства сегодня.

«Заставьте вернуть силу исполнительной власти, и исполнительная власть станетъ съ вами считаться.»

Онъ сложилъ эту записку, какъ складываютъ письма, надписалъ адресъ: «Господину Мирабо», позвалъ привратника и велѣлъ отнести записку по назначенію.

Съ своего мѣста Жильберъ видѣлъ, какъ привратникъ вошелъ въ залъ, прямо направился къ депутату города Э, и подалъ ему записку.

Мирабо прочелъ ее съ такимъ равнодушіемъ, что даже его ближайшему сосѣду трудно было бы догадаться, что полученное имъ письмо отвѣчало его самымъ пламеннымъ желаніямъ; сохраняя тотъ же равнодушный видъ, онъ взялъ полулистъ бумаги, лежавшій передъ нимъ, написалъ нѣсколько строкъ, небрежно свернулъ бумагу и, съ той же кажущейся небрежностью, отдалъ ее привратнику со словами:

— Передайте особѣ, пославшей васъ ко мнѣ съ запиской.

Жильберъ поспѣшно развернулъ бумагу. Въ ней заключались слѣдующія строки, которая, быть можетъ, доставили бы Франціи другое будущее, еслибы предложенный въ нихъ планъ былъ приведенъ въ исполненіе.

«Я буду говорить.

Завтра пошлю записку.

Вотъ требуемый списокъ; можно будетъ измѣнить два-три имени:

Г-нъ Неккеръ первый министръ…»

Это имя почти заставило Жильбера усомниться, что читаемая имъ записка написана рукою Мирабо. Его успокоило замѣчаніе, поставленное въ скобкахъ и слѣдовавшее за этимъ именемъ, какъ и за другими.

«Г-нъ Неккеръ первый министръ. (Надо его сдѣлать столь же безсильнымъ, насколько онъ неспособенъ, и въ тоже время сохранить за королемъ его популярность).

Архіепископъ Бордосскій, канцлеръ. (Ему посовѣтуютъ какъ можно старательнѣе выбирать своихъ редакторовъ).

Герцогъ Ліанкуръ, военный министръ. (У него много благородства, твердости, личной привязанности къ королю, поэтому король пріобрѣтетъ больше спокойной увѣренности).

Графъ Ларошфуко, королевскій домъ, городъ Парижъ. (Съ нимъ Турэ).

Графъ де ла Маркъ, морское министерство. (Ему нельзя предоставить военное вѣдомство, которое надо дать г-ну Ліанкуру. Г-нъ де ла Маркъ обладаетъ вѣрностью, характеромъ, исполнительностью).

Епископъ Отенскій, министръ финансовъ. (Его предложеніе насчетъ духовенства обезпечило за нимъ это мѣсто. Съ нимъ Лабордъ).

Графъ Мирабо въ совѣтѣ короля. Безъ отдѣльнаго вѣдомства. (Ничтожныя опасенія уронить свое достоинство теперь не у мѣста: правительство должно заявить во всеуслышаніе, что съ этого времени его первыми особниками будутъ хорошіе принципы, характеръ и талантъ).

Таржэ, мэръ Парижа. (Писцы будутъ всегда руководить имъ);

Лафайетъ въ совѣтѣ; маршалъ Франціи, генералиссимусъ на срокъ, чтобы преобразовать войско.

Г-нъ де-Монморенъ, воспитатель, герцогъ и пэръ. (Его долги должны быть уплочены).

Г-нъ де-Сегюръ (изъ Россіи), въ иностранныя дѣла.

Г-нъ Мунье, въ королевскую библіотеку.

Г-нъ Шапелье, зданія.»

Внизу, подъ этой первой замѣткой, находилась вторая:

«Доля Лафайета.

Министръ юстиціи, герцогъ Ларошфуко.

Министръ иностранныхъ дѣлъ, епископъ Отенскій.

Министръ финансовъ, Ламберъ, Галле или Клавіеръ.

Морской министръ…

Доля королевы.

Военный или морской министръ ла-Маркъ.

Глава воспитательнаго совѣта и народнаго просвѣщенія, аббатъ Сіесъ.

Хранитель частной печати короля…»

Эта вторая замѣтка указывала на перемѣны, какія могли быть сдѣланы въ комбинаціи, предложенной Мирабо, не препятствуя его цѣлямъ, не разстроивая его шансовъ^[4].

Все это было написано слегка дрожавшей рукой; это показывало, что Мирабо, повидимому равнодушный, былъ, въ сущности, сильно взволнованъ.

Жильберъ пробѣжалъ глазами записку, вырвалъ еще страничку изъ своей записной книжки, написалъ на ней слѣдующія строки и передалъ привратнику, ожидавшему отвѣта.

«Я возвращаюсь къ хозяйкѣ квартиры, которую мы хотимъ нанять и отнесу ей условія, на какихъ вы соглашаетесь взять и поправить домъ.

Дайте знать ко мнѣ, въ улицу Сентъ-Онорэ, противъ лавки плотника Дюплэ; о результатѣ засѣданія, какъ только оно закроется.»

Королева, вѣчно жаждавшая движенія и волненій, въ надеждѣ политическими интригами заглушить мученія своего сердца, съ нетерпѣніемъ ожидала возвращенія Жильбера, когда Веберъ явился къ ней съ новымъ отчетомъ.

Онъ разсказалъ ей о развязкѣ страшной сцены, начало и конецъ которой ему пришлось видѣть.

Посланный королевой за свѣдѣніями, онъ подошелъ къ мосту Богоматери въ ту минуту, какъ на другомъ его концѣ показался зловѣщій кортежъ, который несъ свое кровавое знамя, — голову булочника Франсуа. Одинъ изъ убійцъ, вѣроятно большой весельчакъ, вздумалъ, ради смѣха, надѣть на эту голову коленкоровый колпакъ, отнятый у одного изъ товарищей жертвы.

Почти на серединѣ моста вдругъ остановилась молодая женщина, блѣдная, испуганная, съ влажнымъ отъ пота лицомъ. Несмотря на уже замѣтную беременность, она почти бѣжала по направленію къ ратушѣ.

Хотя она еще не могла разсмотрѣть чертъ лица головы, торчавшей на остріѣ пики, но даже на разстояніи, эта голова производила на нее подавляющее впечатлѣніе. По мѣрѣ того, какъ она приближалась, лицо несчастной искажалось.

Когда страшный трофей очутился въ двадцати шагахъ отъ нея, она вскрикнула, съ отчаяніемъ вытянула руки и упала въ обморокъ.

Это была жена Франсуа, беременная на шестомъ мѣсяцѣ. Ее унесли прежде, чѣмъ сознаніе вернулось къ ней.

— О! Боже мой! прошептала королева, — какой ужасный урокъ посылаешь Ты рабѣ Своей, чтобы показать ей, что, какъ она ни несчастна, но есть еще болѣе несчастныя!

Въ эту минуту вошелъ Жильберъ.

Онъ нашелъ не королеву, но женщину, то есть супругу и мать, подавленную этимъ разсказомъ, дважды поразившимъ ее въ самое сердце.

Жильберъ полагалъ, что такое настроеніе королевы еще благопріятнѣе расположить ее къ его плану, такъ какъ онъ пришелъ предложить ей средство положить конецъ всѣмъ этимъ убійствамъ.

Королева провела платкомъ по глазамъ, полнымъ слезъ, и по лбу, влажному отъ испарины, и взяла отъ Жильбера принесенный имъ списокъ.

Но, еще не взглянувъ на него, она обратилась къ Веберу.

— Веберъ, сказала она, — если эта бѣдная женщина еще жива, я завтра приму ее, и, если она дѣйствительно беременна, я буду крестной матерью ребенка.

— Ахъ! государыня, государыня! воскликнулъ Жильберъ, — отчего не всѣ французы могутъ, какъ я, видѣть слезы, льющіяся изъ вашихъ глазъ, слышать слова, исходящія изъ вашихъ устъ?

Королева вздрогнула. Почти тѣже слова, но при обстоятельствахъ менѣе критическихъ, ей были сказаны Шарни.

Она пробѣжала замѣтки Мирабо, но въ эту минуту она слишкомъ взволнована, чтобы дать какой-либо отвѣтъ.

— Хорошо, докторъ, сказала она, — оставьте мнѣ эту записку, я подумаю и дамъ вамъ отвѣтъ завтра.

Потомъ, быть можетъ не сознавая, что дѣлаетъ, она протянула Жильберу руку, и тотъ, удивленный, слегка прикоснулся къ ней пальцами и губами.

Надо сознаться, что для гордой Маріи-Антуанеты было огромнымъ шагомъ впередъ то, что она согласилась обсуждать возможность министерства Мирабо и Лафайета и подала свою руку для поцѣлуя доктору Жильберу.

Въ семь часовъ вечера лакей безъ ливреи подалъ Жильберу слѣдующую записку:

«Засѣданіе было горячее. Военный законъ принятъ».

«Бюро и Робеспьеръ хотѣли сознанія верховнаго суда».

"Я добился постановленія, что преступленія оскорбленія народа (новое слово, только что нами созданное) будутъ судиться королевскимъ судомъ Шатлэ.

«Я, безъ всякихъ оговорокъ, поставилъ спасеніе Франціи въ зависимость отъ могущества королевской власти, и три четверти Собранія апплодировали».

"Теперь у насъ 21 октября. Надѣюсь, что монархія далеко шагнула съ 6.

"Vale et me amа".

Записка была безъ подписи, но написана тѣмъ же почеркомъ, что замѣтка о министерствѣ и утренняя записка, а обѣ онѣ были написаны рукою Мирабо.

XXVII.
Шатлэ.

Чтобы понять все значеніе торжества, одержаннаго Мирабо и, слѣдовательно, монархіей, которой онъ былъ уполномоченнымъ, надо сказать нѣсколько словъ о Шатлэ.

Шатлэ, имѣвшій важное историческое значеніе съ XII вѣка, какъ судебное мѣсто и тюрьма, при добромъ королѣ Людовикѣ IX получилъ всемогущество, какимъ и пользовался впродолженіи пяти столѣтій.

Одинъ изъ предшественниковъ Людовика IX, Филиппъ II Августъ, очень любилъ постройки. При немъ началась постройка собора парижской Богоматери и появились госпитали: св. Троицы, св. Екатерины и св. Николая Лувскаго.

Онъ вымостилъ улицы Парижа, покрытыя грязью и тиной и, по словамъ хроникера, своимъ зловоніемъ не дозволявшія королю сидѣть у окна.

По правдѣ сказать, для покрытія всѣхъ этихъ издержекъ Филиппа Августа было одно надежное прибѣжище, къ несчастью, уже истощенное преемниками короля: евреи.

Въ 1189 г. королемъ овладѣло безуміе распространенное въ то время. Это безуміе заключалось въ желаніи отнять Іерусалимъ отъ невѣрныхъ. Онъ соединился съ Ричардомъ Львиное Сердце и отправился въ Палестину.

Но, передъ своимъ отъѣздомъ, чтобы его добрые парижане не теряли даромъ времени и въ свободныя минуты не вздумали бы бунтовать противъ него, какъ по его подстрекательству не разъ бунтовали подданные и даже сынъ Генриха II англійскаго, онъ оставилъ имъ планъ и приказалъ приступить къ его выполненію немедленно послѣ его отъѣзда.

Это была постройка новыхъ городскихъ стѣнъ съ башнями и воротами.

Предполагаемая стѣна вокругъ Парижа была уже счетомъ третья.

Понятно, что инженеры, строившіе эти стѣны, дѣлали ихъ обширнѣе самой столицы; но послѣдняя значительно выросла со временъ Гуго Капета и обѣщала вскорѣ распространиться за предѣлы третьей стѣны, какъ она расширилась за предѣлы двухъ первыхъ.

Поэтому, эту послѣднюю стѣну постарались сдѣлать какъ можно обширнѣе и включили въ нее множество маленькихъ поселковъ, которымъ предстояло сдѣлаться частями одного великаго цѣлаго.

Эти поселки и деревни, какъ ни были они бѣдны, имѣли свой сеньоральный судъ.

Но, всѣ эти сеньоральные суды противорѣчили одинъ другому. Когда же поселки были включены въ одну ограду съ городомъ, то противорѣчія этихъ судовъ выступила еще нагляднѣе, и эти столкновенія между ними внесли необыкновенное смятеніе въ столицу.

Одному изъ сеньоровъ, а именно сеньору Венсенна, приходилось, вѣроятно, болѣе другихъ страдать отъ этихъ столкновеній, и онъ рѣшилъ положить имъ конецъ. Этотъ сеньоръ былъ Людовикъ IX.

Пусть же знаютъ дѣти, и даже взрослые, что когда Людовикъ IX производилъ судъ подъ знаменитымъ дубомъ, вошедшимъ въ пословицу, то онъ судилъ какъ сеньоръ, а не какъ король.

Вслѣдствіе этого, онъ приказалъ, какъ король, чтобы всѣ дѣла, разбиравшіяся мелкими сеньоральными судами, подавались на аппеляцію въ его парижскій судъ Шатлэ.

Такимъ образомъ, юрисдикція Шатлэ оказалась всесильной, такъ какъ постановляла окончательный приговоръ.

Шатлэ оставался верховнымъ судилищемъ до того момента, когда, въ свою очередь, парламентъ, присвоивъ себѣ часть королевскаго правосудія, объявилъ, что принимаетъ на аппеляцію дѣла, рѣшенныя въ Шатлэ.

Но собраніе только что уничтожили парламенты.

— Мы ихъ похоронили заживо, сказалъ Ламбетъ, выходя изъ засѣданія.

И, по настоянію Мирабо, собраніе вернуло Шатлэ его прежнюю власть, еще увеличенную новыми полномочіями.

Поэтому, для монархіи было большимъ торжествомъ, что преступленія оскорбленія народа, подлежавшія военному суду, были переданы въ судилище, ей принадлежавшее.

Первое преступленіе, разбиравшееся въ Шатлэ, было только что нами разсказанное.

Въ самый день обнародованія этого закона, на Гревской площади были повѣшены двое изъ убійцъ несчастнаго Франсуа, повѣшены не только по общественному приговору, но также по несомнѣнности ихъ преступленія.

Третьяго убійцу, упомянутаго выше, вербовщика Цвѣтъ-Терновника судили по всѣмъ требованіями закона, разжаловали и осудили въ Шатлэ, послѣ чего онъ тѣмъ же путемъ присоединился въ вѣчности къ своимъ двумъ товарищамъ.

Въ Шатлэ назначено было разбирательство еще двухъ дѣлъ: дѣла генеральнаго сборщика податей Ожара и главнаго начальника швейцарцевъ, Пьера Виктора де-Везанваля.

Они оба были всей душой преданы двору; поэтому, разбирательство ихъ дѣлъ было поспѣшно перенесено въ Шатлэ.

Ожаръ обвинялся въ доставленіи денегъ сторонникамъ королевы для уплаты войскамъ, собраннымъ въ іюлѣ на Марсовомъ полѣ. Ожаръ былъ мало извѣстенъ, его арестъ не надѣлалъ большого шума, и чернь ничего противъ него не имѣла.

Шатлэ оправдалъ его безъ большого скандала.

Оставался Везанваль. Это было другое дѣло: его имя было чрезвычайно популярно, но въ дурномъ смыслѣ этого слова.

Онъ командовалъ швейцарцами у дома Ревельона^[5], въ Бастиліи и на Марсовомъ полѣ. Народъ хорошо помнилъ, что въ этихъ трехъ случаяхъ онъ приказалъ стрѣлять въ него и былъ не прочь отомстить ему на это.

Дворъ далъ самыя точныя приказанія Шатлэ: ни король, ни королева ни подъ какимъ видомъ не хотѣли, чтобы Безанваль былъ осужденъ. Только это двойное покровительство могло спасти его.

Они самъ призналъ себя виновнымъ, такъ какъ бѣжалъ послѣ взятія Бастиліи; арестованный на половинѣ дороги къ границѣ, онъ былъ приведенъ въ Парижъ.

Когда онъ вошелъ въ залу суда, его встрѣтили почти единодушными криками, требовавшими его смерти.

— Безанваль на фонарь! Безанваль на висѣлицу! вопили со всѣхъ сторонъ.

— Молчать! кричали судебные пристава.

Съ большимъ трудомъ удалось водворить молчаніе. Одинъ изъ присутствовавшихъ воспользовался имъ.

— Я требую, произнесъ онъ очень пріятнымъ, низкимъ голосомъ, --чтобы его разрѣзали на тринадцать кусковъ, и чтобы по куску его тѣла было послано въ каждый околодокъ.

Но, не смотря на всѣ улики обвиненія, не смотря на враждебность толпы, Безанваль былъ оправданъ.

Одинъ изъ присутствовавшихъ, возмущенный оправданіемъ этихъ двухъ подсудимыхъ, написалъ четверостишіе на клочкѣ бумаги, свернулъ его въ трубку и бросилъ предсѣдателю.

Предсѣдатель поднялъ эту трубку, развернулъ и прочелъ:

«Вы, судьи, обѣлившіе Ожара, обѣлившіе Безанваля, готовые обѣлить и чуму, напоминаете пропускную бумагу: вы снимаете съ другихъ пятно, но оно прилипаетъ къ вамъ».

Подъ этимъ четверостишіемъ стояла подпись. Предсѣдатель обернулся, чтобы отыскать его автора. Тотъ стоялъ на скамьѣ и жестами старался обратить на себя вниманіе предсѣдателя.

Но взглядъ предсѣдателя опустился передъ нимъ. Его не посмѣли арестовать.

Правда, что это былъ Камилль Демуленъ, возбудившій возстаніе въ Палэ-Роялѣ, тотъ самый, кто убралъ свою шляпу каштановыми листьями и роздалъ ихъ толпѣ.

Когда толпа расходилась, какой-то человѣкъ, въ костюмѣ простого буржуа изъ Марэ, положилъ свою руку на плечо сосѣду, хотя тотъ, казалось, принадлежалъ къ болѣе высокому классу общества.

— Ну, докторъ Жильберъ, сказалъ онъ, — что вы думаете объ этихъ оправданіяхъ?

Тотъ, къ кому относились эти слова, вздрогнулъ, обернулся, и взглянулъ на своего собесѣдника.

— Это надо спрашивать не у меня, отвѣчалъ онъ, узнавъ говорившаго, — а у васъ, учитель; у васъ, знающаго все, настоящее, прошедшее, будущее!..

— Я думаю, что послѣ этихъ двухъ оправданныхъ преступниковъ придется сказать: «Горе невинному, который явится сюда третьимъ!»

— Почему вы думаете, что за этими двумя обвиняемыми послѣдуетъ невинный и что онъ непремѣнно будетъ осужденъ? спросилъ Жильберъ.

— По той простой причинѣ, отвѣтилъ его собесѣдникъ съ свойственной ему ироніей; — что въ этомъ мірѣ ужъ такъ устроено, что добрые расплачиваются за злыхъ.

— Прощайте, учитель, сказанъ Жильберъ, подавая руку Каліостро, — по нѣсколькимъ словамъ, имъ сказаннымъ, читатель, конечно узналъ зловѣщаго скептика.

— Отчего, прощайте?

— Оттого, что у меня есть дѣло, отвѣтилъ, улыбаясь, Жильберъ.

— Свиданіе?

— Да.

— Съ кѣмъ? съ Мирабо. Лафайетомъ или съ королевой?

Жильберъ остановился, съ безпокойствомъ взглянувъ на Каліостро.

— Вы знаете, что иногда вы пугаете меня?

— Напротивъ, я-бы долженъ васъ успокоивать.

— Какимъ образомъ?

— Развѣ я не другъ вамъ?

— Я такъ полагаю.

— Будьте увѣрены въ этомъ и если хотите доказательства…

— То?..

— Пойдемте со мною, и я разскажу вамъ всѣ подробности относительно переговоровъ, которые вы считаете секретными, подробности, дѣйствительно столь секретныя, что вы сами ихъ не знаете, хотя воображаете, что руководите переговорами.

— Послушайте! сказалъ Жильберъ, --можетъ быть, вы издѣваетесь надо мной; но все равно, настоящія обстоятельства настолько серьезны, что если бы даже самъ сатана предложилъ мнѣ. разъяснить ихъ, я-бы согласился его выслушать. По этому, я послѣдую за вами всюду, куда вамъ вздумается повести меня.

— О! будьте покойны, это будетъ не далеко, и я поведу васъ въ мѣсто, вамъ уже извѣстное; только позвольте кликнуть этотъ пустой фіакръ; я вышелъ въ такомъ костюмѣ, что мнѣ неудобно было взять мою карету и лошадей.

Онъ сдѣлалъ знакъ фіакру, проѣзжавшему по набережной. Фіакръ подъѣхалъ, и собесѣдники сѣли въ него.

— Куда васъ везти, баринъ? спросилъ кучеръ у Каліостро, точно отгадавъ, что послѣдній, хотя и одѣть проще своего спутника, но тотъ пойдетъ за нимъ всюду, куда ему будетъ угодно понести его.

— Куда знаешь, сказалъ Бальзамо, сдѣлавъ кучеру масонскій знакъ.

Кучеръ съ удивленіемъ смотрѣлъ на него.

— Извините, ваше высочество, проговорилъ онъ, отвѣчая на этотъ знакъ другимъ, — я васъ не узналъ.

— Но я то узналъ тебя, отвѣтилъ Каліостро твердо и высокомѣрно, — я знаю моихъ подданныхъ съ перваго до послѣдняго.

Кучеръ захлопнула, дверцу, усѣлся на козлы и помчался по лабиринту улицъ между Шатлэ и бульваромъ Filles-du-Calvaire, а оттуда къ Бастиліи, гдѣ остановился на углу улицы Сентъ-Клодъ.

Едва карета остановилась, какъ дверца тотчасъ-же открылась съ быстротой, доказывавшей почтительное усердіе кучера.

Каліостро знакомъ попросилъ Жильбера выйдти первымъ и, выходя въ свою очередь, спросилъ кучера:

— Имѣешь что-нибудь сказать мнѣ?

— Имѣю, ваше высочество, и сегодня вечеромъ явился бы къ вамъ съ отчетомъ, если-бы мнѣ не посчастливилось встрѣтить васъ.

— Въ такомъ случаѣ, говори.

— То, что я имѣю сказать вашему высочеству, не должно быть услышано непосвященными ушами.

— О! сказалъ Каліостро улыбаясь, — тотъ, кто насъ слушаетъ, не совсѣмъ непосвященный.

Жильберъ самъ отошелъ изъ деликатности. Однако, онъ никакъ не могъ заставить себя совсѣмъ не смотрѣть и не прислушиваться. Онъ видѣлъ, что, при разсказѣ, кучера, по лицу Бальзамо блуждала улыбка. Онъ услышалъ два имени: Monsieur и Фавра. Когда отчетъ былъ конченъ, Каліостро вынулъ изъ кармана двойной луидоръ и подалъ его кучеру. Но тотъ покачалъ головой.

— Вашему высочеству извѣстно, сказалъ онъ, — что верховная вента запрещаетъ намъ получать плату за наши доклады.

— Я тебѣ плачу не за докладъ, а за поѣздку, возразилъ Бальзамо.

— Въ такомъ случаѣ, я принимаю. Благодарю, наше высочество, вотъ я и заработалъ свой день, сказалъ кучеръ.

Онъ легко вскочилъ на козлы и быстро умчался, хлопая бичемъ, оставивъ Жильбера внѣ себя отъ удивленія отъ всего, что онъ видѣлъ и слышалъ.

— Ну, что-же, сказалъ Каліостро, уже нѣсколько секундъ державшій дверь отпертой, войдете вы, любезный доктора.?

— Извините! проговорилъ Жильберъ и вошелъ въ дверь; но онъ быль до такой степени ошеломленъ, что качался какъ пьяный.

XXVIII.
Опять домъ въ улицѣ Сентъ-Клодъ.

Однако, читателю извѣстно, какую власть имѣлъ надъ собой Жильберъ; онъ не успѣлъ перейти большой, уединенный дворъ, какъ уже совсѣмъ оправился и твердыми шагами поднялся по лѣстницѣ крыльца.

Къ тому-же, ему уже былъ знакомъ этотъ домъ, такъ какъ онъ бывалъ въ немъ въ тотъ періодъ своей жизни, о которомъ въ его сердцѣ сохранилось столько глубокихъ воспоминаній.

Въ передней онъ встрѣтилъ того же лакея нѣмца, котораго видѣлъ шестнадцать лѣтъ тому назадъ; онъ стоялъ на томъ-же мѣстѣ, носилъ ту же ливрею; только какъ и Жильберъ, какъ и графъ, какъ и сама передняя, постарѣлъ на шестнадцать лѣтъ.

Фрицъ догадался, куда его господинъ хотѣлъ вести Жильбера, и, открывъ поспѣшно обѣ двери, остановился на порогѣ третьей, въ ожиданіи дальнѣйшихъ приказаній Каліостро. То была дверь въ гостиную.

Каліостро жестомъ пригласилъ Жильбера войти, сдѣлалъ Францу головой знакъ удалиться. Онъ, только, прибавилъ ему по нѣмецки:

— Никого не принимать до новыхъ приказаній.

— Я говорю по нѣмецки съ своимъ лакеемъ не для того, чтобы вы не поняли, обратился онъ къ Жильберу; — я знаю, что вы говорите по-нѣмецки; но дѣло въ томъ, что Фрицъ, родомъ изъ Тироля, лучше понимаетъ по нѣмецки, чѣмъ по французски. — Теперь садитесь, я весь въ вашемъ распоряженіи, милѣйшій докторъ.

Жильберъ невольно бросилъ любопытный взглядъ вокругъ, и глаза его послѣдовательно перебѣгали съ мебели на картины, украшавшія гостиную.

Это была все та же комната: восемь картинъ знаменитыхъ мастеровъ висѣли на тѣхъ же мѣстахъ; кресла, обитыя краснымъ затканнымъ золотымъ шелкомъ, попрежнему блестѣли въ полутемной, благодаря толстымъ занавѣсамъ на окнахъ, комнатѣ; большой столъ Буль стоялъ на томъ же мѣстѣ, и маленькіе столики съ севрскимъ фарфоромъ по прежнему помѣщались между окнами.

Жильберъ вздохнулъ и опустилъ голову на руку. На него нахлынули воспоминанія прошлаго.

Каліостро смотрѣлъ на Жильбера, какъ Мефистофель долженъ былъ смотрѣть на Фауста, когда нѣмецкій философъ имѣлъ неосторожность предаться при немъ своимъ мечтамъ.

— Повидимому, вы узнаете эту комнату, дорогой докторъ, сказалъ онъ.

— Да, и она мнѣ напоминаетъ все, чѣмъ я обязанъ вамъ.

— Э! пустяки! химеры.

— Право, вы странный человѣкъ, продолжалъ Жильберъ, — и еслибы всемогущій разумъ позволилъ мнѣ вѣрить тѣмъ чарамъ и волшебствамъ, о которыхъ разсказываютъ средневѣковые поэты и историки, я бы подумалъ, что вы колдунъ въ родѣ Мерлина, или дѣлатель золота, какъ Николай Фламель.

— Да, для всѣхъ я таковъ и есть, Жильберъ; но не для васъ. Я никогда не старался ослѣпить васъ чудесами. Вы знаете, я всегда давалъ вамъ доходить до сущности вещей, и если, иногда, вы видѣли, что на мой призывъ истина выходила изъ своего колодца нѣсколько болѣе украшенная и лучше одѣтая, чѣмъ она обыкновенно бываетъ, то это потому, что, какъ настоящій сициліецъ, я люблю мишуру.

— Въ этой самой комнатѣ, помните, графъ, вы дали сто тысячъ экю несчастному мальчику въ рубищахъ, и дали ихъ такъ-же легко, какъ я-бы далъ одно су нищему.

— Вы забываете еще нѣчто болѣе удивительное, Жильберъ, возразилъ Каліостро серьезно: этотъ мальчикъ въ рубищахъ принесъ мнѣ обратно эти сто тысячъ экю, за вычетомъ двухъ луидоровъ, употребленныхъ имъ на покупку платья.

— Мальчикъ былъ только честенъ, тогда какъ вы — рыцарски щедры!

— А кто вамъ говоритъ, Жильберъ, что быть щедрымъ не легче, чѣмъ быть честнымъ? что дать сто тысячъ экю, когда владѣешь милліонами, не составляетъ меньшую заслугу, чѣмъ возвратить сто тысячъ экю тому, кто ихъ далъ, когда самъ не имѣешь ни одного су?

— Можетъ быть, это и правда, проговорилъ Жильберъ.

— Къ тому же, все зависитъ отъ минутнаго настроенія. Со мной тогда случилось самое большое несчастіе моей жизни, Жильберъ; я ничѣмъ не дорожилъ и, потребуй вы у меня тогда моей жизни, я бы, кажется, отдалъ ее вамъ, какъ далъ сто тысячъ экю.

— Вы, значитъ, также подвержены несчастіямъ, какъ и другіе люди? спросилъ Жильберъ, смотря съ нѣкоторымъ удивленіемъ на Каліостро.

Каліостро глубоко вздохнулъ.

— Вы говорите о воспоминаніяхъ, возбуждаемыхъ въ васъ этой гостиной. Еслибы я вамъ разсказалъ, что она напоминаетъ мнѣ… но нѣтъ; я бы еще не кончилъ разсказа, какъ и остальные мои волосы посѣдѣли бы! Будемъ говорить о другомъ; предоставимъ протекшимъ и погребеннымъ событіямъ покоиться въ забвеніи въ своемъ саванѣ, въ ихъ могилѣ — минувшихъ годахъ. Поговоримъ о настоящемъ, поговоримъ, даже, о будущемъ, если хотите.

— Графъ, вы только что сами вернули меня къ дѣйствительности; вы только что сами отказались для меня, какъ вы говорили, отъ всего чудеснаго и вотъ, вы снова произносите громкое слово: будущее, точно это будущее въ вашихъ рукахъ, и точно глаза ваши могутъ разобрать его непостижимые іероглифы!

— Вы забываете, что имѣя въ своемъ распоряженіи больше средствъ, чѣмъ другіе люди, я, понятно, вижу лучше и дальше ихъ всѣхъ.

— Все это слова, графъ!

— Вы забываете о фактахъ, докторъ.

— Что же мнѣ дѣлать, если мой разумъ отказывается вѣрить!

— Вы помните того философа, который отрицалъ движеніе?

— Да.

— Что сдѣлалъ его противникъ?

— Онъ ходилъ передъ нимъ… Идите! Я смотрю на васъ, или, скорѣе, говорите! я насъ слушаю

— Въ самомъ дѣлѣ, для этого мы и пришли сюда, а сколько времени уже ушло на другое. Скажите, докторъ, подвигаются ли дѣла нашего министерства примиренія?

— Какъ нашего министерства примиренія?

— Ну да, нашего министерства Мирабо-Лафайетъ.

— Это все только пустые слухи; они дошли до васъ, какъ и до многихъ другихъ, и вы хотите опредѣленнѣе узнать о нихъ, а потому и спрашиваете меня.

— Докторъ, вы воплощенное сомнѣніе и, что всего ужаснѣе, вы сомнѣваетесь не потому что не желаете вѣрить. Значитъ, вамъ надо сказать сначала то, что вамъ извѣстно такъ же хорошо какъ и мнѣ? Хорошо… Затѣмъ я скажу вамъ то, что знаю лучше васъ.

— Я слушаю, графъ.

— Двѣ недѣли тому назадъ вы говорили королю о Мирабо, какъ объ единственномъ человѣкѣ, который можетъ спасти монархію. Въ этотъ день, вы помните, вы ушли отъ короля, въ ту минуту, когда къ нему входилъ господинъ де-Фавра?

— Что доказываетъ, что онъ тогда еще не былъ повѣшенъ, графъ, сказалъ Жильберъ смѣясь.

— О! какъ вы торопитесь, докторъ! я не зналъ, что вы такъ жестоки; оставьте еще нѣсколько дней этому бѣднягѣ; я предсказалъ это вамъ 6 октября, сегодня 6 ноября; всего лишь мѣсяцъ тому назадъ. Предоставьте его душѣ на разставаніе съ тѣломъ то время, какое предоставляютъ квартиранту для очищенія квартиры, то есть три мѣсяца. Но я вамъ замѣчу, докторъ, что вы отвлекаете меня съ прямого пути.

— Вернитесь на него, графъ; и очень радъ слѣдовать за вами.

И такъ, вы говорили королю о Мирабо, какъ объ единственномъ человѣкѣ., который могъ бы спасти монархію.

— Таково мое мнѣніе, графъ; вотъ отчего я и предложилъ эту комбинацію королю.

— Это и мое мнѣніе, докторъ! вотъ почему эта комбинація не удастся.

— Не удастся?

— Конечно… Вы, вѣдь, знаете, что я не хочу, чтобы монархія была спасена!

— Продолжайте.

— Король, нѣсколько поколебленный тѣмъ, что вы ему сказали… но, извините, я долженъ вернуться назадъ, чтобы доказать вамъ, что мнѣ. извѣстны всѣ фазисы переговоровъ: король, повторяю, нѣсколько поколебленный тѣмъ, что вы ему сказали, разсказалъ о вашей комбинаціи королевѣ, и, къ будущему великому удивленію всѣхъ поверхностныхъ умовъ, когда эта великая болтушка, называемая исторіей, станетъ громко разсказывать то, о чемъ мы съ вами говоримъ тихо, — королева выказала менѣе сопротивленія вашему проекту, чѣмъ король; она послала за вами, обсуждала его съ вами за и противъ и, наконецъ, уполномочила васъ переговорить съ Мирабо. Такъ ли это происходило, докторъ? спросилъ Каліостро, смотря въ глаза Жильберу.

— Я долженъ сознаться, графъ, что до сихъ поръ мы ни въ чемъ не отступили отъ истины.

— Послѣ чего, господинъ гордецъ, вы ушли въ полномъ восторгѣ и въ глубокомъ убѣжденіи, что это превращеніе произошло благодаря вашей неопровержимой логикѣ и вашимъ непреодолимымъ аргументамъ.

При этомъ ироническомъ тонѣ Жильберъ слегка прикусилъ губы.

— Что же произвело это обращеніе, если не моя логика и не мои аргументы? Скажите, графъ; изученіе сердецъ для меня такъ же драгоцѣннно, какъ изученіе тѣла; вы изобрѣли инструментъ, съ помощью котораго читаете въ груди короля; дайте и мнѣ этотъ удивительный телескопъ: только врагъ человѣчества можетъ хранить его для одного себя.

— Я вамъ сказалъ, что у меня нѣтъ отъ васъ тайнъ, докторъ, и, по вашему желанію, я вамъ передами, свой телескопъ; вы можете смотрѣть, какъ хотите, въ то ли стекло, которое увеличиваетъ предметы или въ то, которое уменьшаетъ. И такъ, королева уступила по двумъ причинамъ: во первыхъ потому, что наканунѣ, она перенесла очень сильное сердечное огорченіе, а предложить ей завязать или развязать интригу, означало предложить ей развлеченіе; во вторыхъ, королева — женщина: ей говорили о Мирабо, какъ о львѣ, тигрѣ., медвѣдѣ, а ни одна женщина не можетъ устоять противъ столь лестнаго для самолюбія желанія приручить медвѣдя, тигра или льва. Она сказала себѣ: «Было бы любопытно заставить склониться къ моимъ ногамъ этого человѣка, который такъ ненавидитъ меня, заставить принести повинную этого трибуна, который оскорбилъ меня. Я увижу его у моихъ ногъ, это будетъ месть; затѣмъ, если изъ этого колѣнопреклрненія выйдетъ какое-нибудь благо для Франціи и монархіи, тѣмъ лучше!» Но, вы понимаете, это послѣднее чувство было второстепенное.

— Вы строите гипотезы, графъ, а обѣщали убѣдить меня фактами.

— Вы отказываетесь смотрѣть въ мой телескопъ… перестанемъ говорить о немъ и вернемся къ матерьяльнымъ вещамъ, которыя можно видѣть простыми глазами, къ долгамъ г-на Мирабо, напримѣръ. А! вотъ для этого не требуется телескопа!

— Ну, что же, графъ, вотъ случай показать ваше великодушіе!

— Заплативъ долги г-на Мирабо?

— Отчего же нѣтъ? Вѣдь вы заплатили, однажды, долги кардинала Рогана?

— А! не упрекайте меня за эту спекуляцію: она одна изъ самыхъ удачныхъ.

— Что же она доставила вамъ?

— Дѣло объ ожерельѣ… этого довольно, мнѣ кажется. Подобной цѣной я охотно уплачу долги г-на Мирабо. Но, вы сами знаете, что въ данную минуту онъ разсчитываетъ не на меня: онъ разсчитываетъ на будущаго генералиссимуса Лафайета, который свергнетъ его послѣ жалкихъ пятидесяти тысячъ франковъ, да кончится тѣмъ, что онъ и тѣхъ то не дастъ ему.

— О! графъ!

— Бѣдный Мирабо! въ самомъ дѣлѣ, какъ всѣ эти глупцы и фаты, съ какими ты имѣешь дѣло, заставляютъ расплачиваться твой геній за всѣ безумства твоей молодости! Правда, что все это направляется провидѣніемъ, которое употребляетъ для своихъ цѣлей человѣческія средства. «Безнравственный Мирабо!» говоритъ Monsieur, страдающій мужскимъ безсиліемъ, «Мирабо мотъ», говоритъ графъ д’Артуа, долги котораго три раза уплачивались его братомъ. — Бѣдный геніальный человѣкъ! да, пожалуй, ты бы спасъ монархію, еслибы только она не была осуждена! Гивараль говоритъ: «Мирабо невозможный болтунъ!»; Мобли говорить: «Мирабо нищій!»; Ла Пуль говоритъ: «Мирабо сумасбродъ!»; Гильерми говоритъ: «Мирабо мошенникъ!»; Тароре говоритъ: «Мирабо покойникъ!»; Аббатъ Моріе говоритъ: «Мирабо убійца!»; Дюпаръ говоритъ: «Мирабо человѣкъ похороненный!»; Пеллетье говоритъ: «Мирабо ораторъ, которому болѣе свищутъ, чѣмъ апплодируютъ!»; Шансонэ говоритъ: «Мирабо, у него вся душа въ оспѣ!»; Ламбескъ говоритъ: «Мирабо, да его надо сослать на галеры!»; Марать, говоритъ: «Мирабо, да его надо повѣсить!» А пусть Мирабо умретъ завтра, и народъ воздастъ ему великія почести, и всѣ эти карлики, надъ которыми онъ возвышается цѣлой головой, и которыхъ онъ удерживаетъ своимъ авторитетомъ, пока живъ, пойдутъ за его гробомъ съ пѣньемъ и криками: «Горе Франціи, потерявшей своего трибуна! горе монархіи, потерявшей свою поддержку!»

— Неужели вы предскажете мнѣ также и смерть Мирабо? воскликнулъ Жильберъ, почти испуганный.

— Скажите откровеннно, докторъ, неужели вы полагаете, что человѣкъ, въ которомъ вся кровь кипитъ, чье сердце такъ ускоренно бьется, и чей геній пожираетъ его самого — можетъ долго просуществовать? Полагаете вы, что силы, какъ бы ни были онѣ громадны, не истощаются въ вѣчной борьбѣ съ могучей волной посредственности? Онъ со своимъ предпріятіемъ напоминаетъ мнѣ Сизифа съ своей скалой. Развѣ впродолженіи двухъ лѣтъ все, чего онъ достигаетъ, не уничтожается словомъ: безнравственность? Всякій разъ какъ послѣ неслыханныхъ условій, ему удается отбросить это слово на вершину горы, оно снова обрушивается на него съ еще большею силою. Что пришли сказать королю, который почти согласился съ мнѣніемъ королевы о назначеніи Мирабо первымъ министромъ? Государь, Парижъ возопіетъ противъ безнравственности; «Франція возопіетъ противъ безнравственности; вся Европа возопіетъ противъ безнравственности!» Точно Богъ создалъ великихъ людей по одному образцу съ обыкновенными смертными! Жильберъ, вы истощите всѣ ваши силы, вы, да еще два-три умныхъ человѣка, чтобы сдѣлать Мирабо министромъ, — то есть тѣмъ, чѣмъ были Тюрго, глупецъ; Неккеръ, педантъ; Колоннъ, фатъ; Бріеннъ, атлетъ; — и Мирабо не будетъ министромъ, по тому что у него сто тысячъ франковъ долгу, которые были бы уплочены, будь онъ сынъ простого генеральнаго сборщика податей, и потому, что онъ былъ приговоренъ къ смерти за то, что увезъ жену стараго дурака, которая задушила себя изъ-за прекраснаго капитана! Что за комедія эта человѣческая трагедія! и сколько бы она вызвала у меня слезъ, еслибы я не рѣшилъ только смѣяться надъ нею!

— Что вы мнѣ предсказываете? спросилъ Жильберъ; хотя онъ и соглашался со всѣмъ, что говорилъ Каліостро, но выводъ изъ его словъ его сильно встревожилъ.

— Я вамъ говорю, повторилъ Каліостро тѣмъ пророческимъ тономъ, который быль исключительнымъ его свойствомъ и не допускалъ возраженій, — я вамъ говорю, что Мирабо, человѣкъ геніальный, человѣкъ государственный, великій ораторъ, умретъ и сойдетъ въ могилу, не будучи тѣмъ, кѣмъ можетъ быть всякій, то есть министромъ. Ахъ! какую прелестную защиту представляетъ посредственность, мой милый Жильберъ!

— Но король, значить, противъ него?

— Чортъ возьми! совсѣмъ нѣтъ! ему пришлись бы разсуждать въ такомъ случаѣ съ королевой, которой онъ почти далъ слово. Вы знаете, что вся политика короля заключается въ словѣ почти; опъ почти конституціонный, почти философъ, почти популярный, и, даже, почти остроумный, когда слушаетъ совѣты Monsieur. Подите завтра въ собраніе, докторъ, и увидите, что тамъ произойдетъ.

— Не можете ли вы сказать мнѣ это заранѣе?

— Я бы лишилъ васъ удовольствія неожиданности.

— Завтра, до этого еще такъ долго!

— Въ такомъ случаѣ, сдѣлаемъ лучше. Теперь пять часовъ, черезъ часъ откроется клубъ якобинцевъ… Какъ вы знаете, господа якобинцы ночныя птицы. — Принадлежите вы къ ихъ обществу?

— Нѣтъ, Камилль Демуленъ и Дантонъ записали меня въ общество кордельеровъ.

— И такъ, какъ я вамъ сказалъ, черезъ часъ откроется клубъ якобинцевъ. Это очень хорошо организованное общество, и въ немъ вы не лучше не на своемъ мѣстѣ. Мы пообѣдаемъ вмѣстѣ: послѣ обѣда, возьмемъ фіакръ, отправимся на улицу Сентъ-Онорэ и, когда вы выйдете изъ стараго монастыря, то будете совершенно удовлетворены. Къ тому же, такъ какъ вы будете предупреждены за двѣнадцать часовъ, то можетъ быть вамъ удастся отразить ударъ.

— Какимъ образомъ? спросилъ Жильберъ, — вы обѣдаете въ пять часовъ?

— Ровно въ пять. Я во всемъ предвѣстникъ будущаго; черезъ десять лѣтъ вся Франція будетъ ѣсть только два раза въ день: завтракать въ десять часовъ утра и обѣдать въ шесть часовъ вечера.

— И что приведетъ къ этой перемѣнѣ въ ея привычкахъ?

— Голодъ, мой милый!

— Вы, по истинѣ, пророкъ несчастья!

— Нѣтъ, потому что я вамъ подсказываю хорошій обѣдъ.

— У васъ будутъ гости?

— Я совершенно одинъ; но вы знаете слова древняго гастронома: «Лукуллъ обѣдаетъ у Лукулла.»

— Кушать подано, сказалъ лакей, отворяя обѣ половинки двери столовой, великолѣпно освѣщенной, гдѣ виднѣлся столъ, обильно заставленный кушаньями.

— Пойдемте, г-нъ пиѳагореецъ, сказалъ Каліостро, беря Жильбера подъ руку. Ничего! одинъ разъ куда ни шло!

Жильберъ послѣдовалъ за волшебникомъ, побѣжденный магическимъ дѣйствіемъ его словъ и, бытъ можетъ, увлеченный надеждой уловить изъ его разговора какой-нибудь лучъ свѣта, которымъ бы онъ могъ руководствоваться среди тьмы, окружавшей его.

XXIX.
Клубъ якобинцевъ.

Два часа спустя послѣ вышеприведеннаго разговора карета, безъ ливреи и гербовъ, остановилась у крыльца церкви св. Рока, фасадъ которой още не былъ обезображенъ картечными пулями 13 вандемьера.

Изъ этой кареты вышли два человѣка въ черной одеждѣ, какъ тогда одѣвались члены третьяго сословія, и, при желтомъ свѣтѣ рѣдкихъ фонарей улицы Сентъ-Онорэ, пошли вслѣдъ за толпой къ маленькой двери въ монастырь якобинцевъ.

Наши читатели вѣроятно угадали, что это были докторъ Жильберъ и графъ Каліостро, или банкиръ Занноне, какъ онъ себя называлъ тогда.

— Хотите пройти внизъ, или вы удовольствуетесь мѣстомъ на трибунахъ для публики? спросилъ Каліостро Жильбера.

— Я думаю, что мѣста внизу предоставлены членамъ общества.

— Конечно; но развѣ я не вхожу въ составь всѣхъ обществъ? а если я членъ, то развѣ друзья мои не члены? Вотъ вамъ на всякій случай карточка, мнѣ же надо сказать только нѣсколько словъ.

— Насъ признаютъ за постороннихъ и выведутъ, замѣтилъ Жильберъ.

— Во первыхъ, надо вамъ сказать одну вещь, докторъ, какой вы, кажется, еще не знаете: общество Якобинцевъ, основанное всего три мѣсяца тому назадъ, насчитываетъ уже около шестидесяти тысячъ членовъ во Франціи, а черезъ годъ станетъ насчитывать болѣе четырехъ сотъ тысячъ; кромѣ того, мой милый, прибавилъ Каліостро улыбаясь, — здѣсь настоящая ложа Великаго Востока, центръ всѣхъ тайныхъ обществъ, а не у дурака Фошэ, какъ полагаютъ. И, если вы не имѣете права войти сюда въ качествѣ якобинца, вы можете занять здѣсь мѣсто въ качествѣ розенкрейцера.

— Все равно, я предпочитаю трибуны. Съ высоты трибунъ мы будемъ витать надъ собраніемъ и, если тутъ найдутся какія нибудь знаменитости, настоящія или будущія, вы мнѣ ихъ покажете.

— Ну, пойдемъ на трибуны, согласился Каліостро.

Они поднялись по деревянной лѣстницѣ въ мѣста для публики.

Всѣ скамьи были заняты; но Каліостро стоило только подойти къ первой изъ нихъ, сдѣлать какой то знакъ, произнести одно слово вполголоса, и оба человѣка, сидѣвшіе тамъ, словно въ ожиданіи его прихода, немедленно встали и уступили ему и доктору свои мѣста.

Засѣданіе еще не открылось; члены общества находились внизу: одни разговаривали кучками, другіе ходили по узкому пространству, оставленному ихъ коллегами, третьи, наконецъ, мечтали, сидя въ тѣни или стоя, прислонясь къ колоннѣ.

Небольшое число лампъ очень плохо освѣщало эту толпу, въ которой можно было разглядѣть отдѣльныя личности только, когда свѣтъ падали, прямо на нихъ.

Однако, даже въ полусвѣтѣ было легко видѣть, что собраніе состояло по преимуществу изъ аристократіи. Преобладали вышитыя золотомъ одежды, мундиры сухопутныхъ и морскихъ офицеровъ.

Дѣйствительно, въ то время ни одинъ рабочій, ни одинъ человѣкъ изъ народа, даже почти ни одинъ буржуа еще не опростилъ своимъ участіемъ знаменитое собраніе.

Для мелкаго люда существовала вторая зала, внизу. Она открывалась въ другіе часы, чтобы народъ не сталкивался съ аристократіей. Для поученія народа, основали братское общество. Члены этого общества должны были объяснять ему суть конституціи, а также истолковывать права человѣка.

Что касается Якобинцевъ, то, какъ мы сказали, въ это время это было общество военное, аристократическое, интеллигентное и, въ особенности, литературное и артистическое.

Въ самомъ дѣлѣ, большинство его членовъ были писатели и художники.

Въ числѣ писателей были: Ла Гарпъ, авторъ Mélanie; Шенье, авторъ Charles IX; Андріе, авторъ Les Étourdis, который подавалъ въ тридцать лѣтъ тѣ же надежды, какія подавалъ и въ семьдесятъ, и такъ и умеръ, все что то обѣщая, но не сдержавъ обѣщаній; Седэнъ, бывшій каменьщикъ, протежэ королевы, искренній роялистъ, какъ большинство тѣхъ, кто тамъ находился; Шамфоръ, поэтъ лауреатъ, бывшій секретарь принца Конде, чтецъ г-жи Елизаветы; Лакло, преданный герцогу Орлеанскому, авторъ Liaisons Dangereuses; онъ замѣнялъ своего патрона и, смотря по обстоятельствамъ, то долженъ былъ напоминать о немъ его друзьямъ, то старался заставить забыть о немъ его враговъ.

Изъ художниковъ и артистовъ тамъ находились: Тальма, римлянинъ, который, въ своей роли Тита, долженъ былъ произвести своего рода революцію: благодаря ему, Парижане должны были начать стричь волосы, à la Titus, въ ожиданіи того, когда съ легкой руки его товарища Колло д’Эрбуа, не начали рубить головъ; Давидъ, мечтающій о Леонидѣ и Сабинянкахъ, и уже сдѣлавшій эскизъ своей большой картины Клятва въ залѣ Jeu de Paume и, быть можетъ, уже купившій кисть, которой долженъ былъ написать свою лучшую картину: Маратъ, зарѣзанный въ своей ваннѣ; Вернэ, два года тому назадъ принятый въ Академію за свою картину Тріумфъ Павла-Эмилія; онъ забавлялся до поры до времени рисованіемъ собакъ и лошадей, не имѣя ни малѣйшаго представленія, что въ четырехъ шагахъ отъ него, подъ руку съ Тальмой, стоялъ молодой поручикъ корсиканецъ, съ гладко причесанными и ненапудренными волосами, который, самъ того не подозрѣвая, приготовляетъ ему сюжетъ для пяти его лучшихъ картинъ: Переходъ черезъ Сенъ-Бернаръ, Сраженія при Риволи, Маренго, Аустерлицѣ и Ваграмѣ; Ларинъ, питомецъ школы декламаціи, еще не удостаивавшій видѣть въ молодомъ Тальма своего соперника, и предпочитавшій Вальнера Корнелю и Беллуа Расину; Лаисъ, пѣвецъ, который въ оперѣ приводилъ публику въ восторги, въ роляхъ купца въ Караванѣ, консула въ Траянѣ, и Цинны въ Весталкѣ; здѣсь же находились Лафайетъ, Ламетъ, Дюпоръ, Сіесъ, Тура, Шапелье, Рабо-Сентъ-Этьенъ, Ланжюинэ, Моялозье; затѣмъ, депутатъ Гренобля, Барнавъ, съ вызывающимъ видомъ и надменнымъ лицомъ: всѣ заурядныя личности считали его соперникомъ Мирабо, а Мирабо стиралъ его въ порошокъ всякій разъ, какъ ставилъ на него свою ногу.

Жильберъ долго присматривался къ этому блестящему собранію и узналъ всѣхъ, оцѣнивая въ своемъ умѣ весь этотъ синклитъ разнородныхъ талантовъ. Такое большинство монархистовъ нѣсколько успокоило его. Онъ вдругъ обратился къ Каліостро.

— Скажите, кто изъ всѣхъ этихъ людей дѣйствительно враждебенъ монархіи?

— Долженъ я смотрѣть глазами всѣхъ, вашими, Неккера, аббата Мори или моими глазами?

— Вашими, конечно; вѣдь уже рѣшено, что это глаза колдуна.

— Въ такомъ случаѣ, ихъ двое.

— О! это не много, среди четырехъ сотъ человѣкъ.

— Достаточно, если одинъ изъ нихъ долженъ быть убійцей Людовика XVI, а другой его преемникомъ!

Жильберъ вздрогнулъ.

— О! о! прошепталъ онъ, — у насъ здѣсь на лицо будущій Брутъ и будущій Цезарь?

— Ни болѣе, ни менѣе, дорогой докторъ.

— Вы мнѣ ихъ покажете, графъ? сказалъ Жильберъ съ недовѣрчивой улыбкой.

— О! апостолъ съ глазами, покрытыми чешуей! проговорилъ Каліостро, — да, если хочешь; я сдѣлаю даже больше: я тебя заставлю прикоснуться къ нимъ. Съ котораго хочешь начать?

— Но, мнѣ кажется, съ разрушителя; я глубоко уважаю хронологическій порядокъ. Посмотримъ прежде Брута.

— Ты знаешь, говорилъ Каліостро оживляясь, точно въ порывѣ вдохновенія, — ты знаешь, что люди никогда не прибѣгаютъ къ одинаковымъ средствамъ, хотя бъ для совершенія одинаковаго дѣла? Поэтому, и нашъ Брутъ ни въ чемъ не походитъ на древняго.

— Тѣмъ любопытнѣе мнѣ взглянуть на него.

— Смотри, вотъ онъ!

Онъ протянулъ руку по направленію къ человѣку, стоявшему прислонясь къ трибунѣ; въ эту минуту только на голову его подалъ свѣтъ, вся же остальная фигура терялась въ тѣни.

Это была блѣдная, точно мертвая голова, и только одни глаза были полны жизни и выражали какую то презрительную ненависть: то былъ взглядъ ехидны, знающей, что ея зубъ полонъ смертельнаго яда; эти глаза слѣдили за всѣми движеніями шумнаго и болтливаго Барнава.

Жильберъ почувствовалъ, какъ дрожь пробѣжала по всему его тѣлу.

— Дѣйствительно, сказалъ онъ, — вы были правы, предупреждая меня, что это голова не Брута и не Кромвеля.

— Нѣтъ, по, пожалуй, голова Кассія. Вы знаете, что говорилъ Цезарь: «Я не боюсь всѣхъ этихъ жирныхъ и толстыхъ людей, что проводятъ дни за столомъ, а ночи въ оргіяхъ; нѣтъ, но если кого я и боюсь, то мечтателей съ худощавымъ тѣломъ и блѣднымъ лицомъ».

— Тотъ, на кого вы мнѣ указываете, подходить подъ эти условія Цезаря.

— Развѣ вы его не знаете? спросилъ Каліостро.

— Какъ же! я знаю его, или скорѣе, я узнаю въ немъ одного изъ членовъ національнаго Собранія.

— Совершенно вѣрно.

— Одного изъ самыхъ многословныхъ ораторовъ лѣвой.

— И это вѣрно.

— Маленькій адвокатъ изъ Арраса, не правда ли? его зовутъ Максимиліанъ Робеспьеръ.

— Да, да! Ну, посмотрите внимательно на эту голову.

— Я смотрю на нее.

— Что же вы видите въ ней?

— Графъ, вѣдь я не Лафатеръ.

— Нѣтъ, но вы его ученикъ.

— Я вижу выраженіе и зависти посредственности къ генію.

— Значитъ и вы тоже судите о немъ, какъ всѣ… Да, это правда, его слабый, нѣсколько рѣзкій голосъ; его худощавое печальное лицо; его обтянутая, точно приклеенная къ черепу, кожа на лбу, напоминающая желтый и мертвый пергаментъ, его стеклянные глаза, вспыхивающіе иногда зеленоватымъ огнемъ почти тотчасъ же гаснущимъ; постоянное напряженіе голосовыхъ мышцъ; вся фигура его утомительная по своей неподвижности; неизмѣнный узкій оливковый кафтанъ, единственный, и тщательно вычищенный: да, я понимаю, все это должно производить впечатлѣніе на собраніе, богатое ораторами и имѣющее право быть разборчивымъ, привыкнувъ къ львиной головѣ Мирабо, къ дерзкому самодовольству Барнава, къ язвительнымъ выраженіямъ аббата Мори, къ горячности Козалеса и къ логикѣ Сіеса; но этого уже никто не упрекнетъ, какъ Мирабо, за безнравственность; это честный человѣкъ; онъ не нарушаетъ никакихъ принциповъ, а если когда нибудь выйдетъ за предѣлы законности, то для того, чтобы замѣнить старый кодексъ новымъ закономъ!

— Но, наконецъ, что такое этотъ Робеспьеръ? спросилъ Жильберъ.

— А! ты настоящій аристократъ XV столѣтія! «Что такое представляетъ собой этотъ Кромвель?» спрашивалъ графъ Страфордъ, которому протекторъ долженъ былъ отрубить голову. «Торовецъ пивомъ кажется!»

— Вы хотите сказать, что моя голова рискуетъ подвергнуться той же участи, что голова сэра Томаса Страфорда? спросилъ Жильберъ съ застывшей улыбкой на устахъ.

— Кто знаетъ?

— Въ такомъ случаѣ, тѣмъ понятнѣе мое желаніе собрать справки о немъ.

— Что такое Робеспьеръ? Во Франціи, пожалуй, никто этого не знаетъ, кромѣ меня. Я люблю быть освѣдомленнымъ о томъ, откуда приходятъ избранники судьбы; это помогаетъ мнѣ. угадывать, куда они идутъ. Робеспьеры родомъ изъ Ирландіи. Быть можетъ, ихъ предки были въ числѣ ирландскихъ колонистовъ, которые въ XVI вѣкѣ наполнили семинаріи и монастыри нашихъ сѣверныхъ береговъ; тамъ они, вѣроятно, получили отъ іезуитовъ образованіе и духъ вздорныхъ спорщиковъ, какой почтенные отцы внушали своимъ ученикамъ; они были нотаріусами отъ отца къ сыну. Одна вѣтвь этой семьи, та, изъ которой вышелъ вотъ этотъ человѣкъ, поселилась въ Аррасѣ, какъ вы знаете, значительномъ центрѣ клерикальнаго дворянства. Въ городѣ было два сеньера или, скорѣе, два короля: одинъ, аббатъ де Сентъ-Ваастъ; другой епископъ Арраскій, тѣнь дворца котораго покрываетъ полгорода. Въ этомъ то городѣ въ 1758 г. родился тотъ, кого вы видите. Что онъ дѣлалъ ребенкомъ, что онъ дѣлалъ юношей и что дѣлаетъ теперь, я вамъ скажу въ двухъ словахъ; что онъ будетъ дѣлать, я вамъ уже сказалъ. Въ домѣ было четверо дѣтей. Глава семьи лишился жены; онъ былъ адвокатъ въ судебномъ совѣтѣ Артуа; послѣ смерти жены впалъ въ мрачную тоску, пересталъ заниматься дѣлами, отправился путешествовать для развлеченія и не вернулся. Одиннадцати лѣтъ старшій сынъ — находящійся здѣсь — очутился главою семьи, опекуномъ брата и двухъ сестеръ; мальчикъ — какъ это ни странно для такого возраста — понялъ свой долгъ и разомъ превратился въ мужчину. Въ двадцать четыре часа онъ сталъ тѣмъ, чѣмъ и остался; лицо его иногда улыбается, но сердце никогда не смѣется. Это былъ лучшій ученикъ коллежа. Для него выхлопотали у аббата Сентъ-Вааста ту стипендію въ коллежъ Людовика Великаго, какой располагалъ прелатъ. Онъ одинъ пріѣхалъ въ Парижъ съ рекомендаціей къ каноннику собора Богоматери; черезъ годъ канонникъ умеръ. Почти въ то же время умерла въ Аррасѣ его младшая, самая любимая его сестра.

Тѣнь іезуитовъ, только что изгнанныхъ изъ Франціи, еще падала на стѣны коллежа Людовика Великаго. Вы знаете это зданіе, гдѣ находится теперь вашъ юный Себастьянъ; его дворы, мрачные и глубокіе, какъ дворы Бастильи, сгоняютъ краску съ самыхъ свѣжихъ лицъ; лицо юнаго Робеспьера было и раньше блѣднымъ, — они его превратили въ синеватое. Другіе дѣти иногда выходили изъ коллежа: для нихъ существовали воскресенья и праздники: для сироты, лишеннаго покровителей, всѣ дни были одинаковы. Между тѣмъ, какъ другіе были окружены семейной атмосферой, его окружало уединеніе, тоска, скука: три вредныхъ элемента, зажигающіе въ сердцахъ зависть и ненависть и лишающіе душу ея расцвѣта. Ихъ вредное дыханіе убило молодость Робеспьера, сдѣлало изъ него вялаго молодого человѣка. Со временемъ никто не повѣритъ, что существуетъ портретъ Робеспьера двадцати четырехъ лѣтъ съ розой въ одной рукѣ, и прижимающаго другую къ груди; подъ портретомъ девизъ: Весь для моей подруги!

Жильберъ грустно улыбнулся, смотря на Робеспьера.

— Правда, продолжалъ Каліостро, — что, когда онъ взялъ этотъ девизъ и давалъ снимать съ себя этотъ портретъ, одна дѣвица клялась ему, что ничто ихъ не разлучитъ; онъ клялся ей въ томъ же, но какъ человѣкъ, расположенный сдержатъ свою клятву. Онъ уѣхалъ на три мѣсяца и по возвращеніи нашелъ ее замужемъ! Впрочемъ, аббатъ Сентъ-Ваастъ остался его покровителемъ; онъ доставилъ его брату стипендію въ коллежѣ Людовика Великаго, а ему мѣсто судьи въ уголовномъ судѣ. Какъ-то разъ ему пришлось вмѣстѣ съ двумя другими судьями судить и наказать убійцу. Робеспьеръ, полный угрызеній совѣсти, что осмѣлился распорядиться по своему произволу жизнью человѣка, хотя тотъ и былъ признанъ виновнымъ, вышелъ въ отставку. Онъ сдѣлался адвокатомъ, такъ какъ ему надо было жить и кормить свою молодую сестру; — что касается брата его, хотя его и плохо кормили въ коллежѣ Людовика Великаго, но все таки кормили. — Едва онъ записался въ списокъ адвокатовъ, какъ крестьяне попросили его защищать ихъ дѣло противъ Аррасскаго епископа. Дѣло крестьянъ было совершенно правое: Робеспьеръ убѣдился въ этомъ, разсмотрѣвъ ихъ документы; онъ защищалъ ихъ, выигралъ ихъ дѣло и, еще полный торжества отъ своего успѣха, былъ посланъ въ національное Собраніе. Въ національномъ Собраніи Робеспьеръ встрѣтилъ къ себѣ сильную ненависть съ одной стороны и глубокое презрѣніе съ другой: ненависть со стороны духовенства къ адвокату, который осмѣлился выступить на судѣ противъ Аррасскаго епископа; презрѣніе дворянства провинціи Артуа къ приказному, получившему образованіе изъ милости.

— Но что онъ дѣлалъ все это время? перебилъ Жильбертъ.

— О! Боже мой! почти ничего въ глазахъ другихъ, но достаточно въ моихъ глазахъ. Еслибы я по своимъ убѣжденіямъ не признавалъ необходимымъ, чтобы этотъ человѣкъ былъ бѣденъ, я бы завтра же далъ ему милліонъ.

— Я васъ еще разъ спрашиваю, что же онъ сдѣлалъ?

— Помните вы тотъ день, когда духовенство лицемѣрно явилось въ Собраніе просить третье сословіе, остававшееся въ нерѣшимости вслѣдствіе veto короля, приступить къ работамъ?

— Помню.

— Ну, такъ перечтите рѣчь, произнесенную въ тотъ день маленькимъ адвокатомъ изъ Арраса, и вы увидите, какая блестящая будущность сквозитъ въ ѣдкой запальчивости, сдѣлавшей его почти краснорѣчивымъ.

— Но съ тѣхъ поръ?

— Съ тѣхъ поръ… А! правда. Мы должны перескочить съ мая мѣсяца на октябрь. Когда 5 числа Мальяръ, уполномоченный парижскихъ женщинъ, пришелъ говорить въ Собраніе отъ имени своихъ кліентокъ, то всѣ члены этого собранія сидѣли неподвижно и молчали; этотъ маленькій адвокатъ оказался не только ѣдкимъ, но болѣе смѣлымъ, чѣмъ всѣ остальные. Всѣ, такъ называемые, защитники народа молчали, а онъ два раза вставалъ съ мѣста: въ первый разъ его слова произвели большой шумъ; второй разъ они были встрѣчены безмолвіемъ. Онъ поддержалъ Мальяра, говорившаго отъ лица голодныхъ и требовавшаго хлѣба.

— Да, дѣйствительно, это гораздо важнѣе; но, можетъ быть, онъ измѣнится.

— О! милѣйшій докторъ, вы совсѣмъ не знаете неподкупнаго, какъ его назовутъ современемъ; кромѣ того, кто захочетъ подкупить этого маленькаго адвоката, надъ которымъ всѣ смѣются? Этотъ человѣка., который будетъ впослѣдствіи, хорошенько слушайте, что я вамъ говорю, Жильберъ, — грозой Собранія, теперь служитъ въ немъ посмѣшищемъ. Между благородными и сановными якобинцами принято считать Робеспьера смѣшнымъ, забавнымъ элементомъ, поддерживающимъ веселость въ Собраніи, и каждый считаетъ себя вправѣ смѣяться надъ нимъ. въ многочисленныхъ собраніяхъ иногда бываетъ скучно, такъ надо, чтобы какой нибудь дуракъ развеселялъ ихъ… Въ глазахъ Ламетовъ, Козалесовъ, Мори, Барнавовъ, Дюпоровъ, Робеспьеръ дуракъ. Его друзья измѣняютъ ему, посмѣиваясь украдкой, его враги освистываютъ его, покрывая его слова громкимъ хохотомъ; когда онъ говоритъ, всѣ разговариваютъ; когда онъ возвышаетъ голосъ, всѣ кричатъ; а по окончаніи его рѣчи — всегда за права, всегда въ защиту какого нибудь принципа — его рѣчи, которой никто не слушалъ, какой нибудь никому неизвѣстный дзпутать иронически требуетъ ея напечатанія. Только одинъ изъ его коллегъ разгадалъ и понялъ его, только одинъ! отгадайте кто? Мирабо. «Этотъ человѣкъ далеко пойдетъ, говорилъ онъ мнѣ третьяго дня, такъ какъ вѣритъ въ то, о чемъ говоритъ». Вы понимаете, такая вещь кажется очень странной Мирабо.

— Но я читалъ рѣчи этого человѣка и нашелъ ихъ посредственными и плоскими.

— Э! Господи! я не говорю, что онъ Демосѳенъ или Цицеронъ, Мирабо или Барнавъ; о нѣтъ, это просто напросто г-нъ де Робеспьеръ, какъ его называютъ въ насмѣшку. Кромѣ того, въ типографіи съ его рѣчами обращаются такъ же безцеремонно, какъ на трибунѣ: на трибунѣ ихъ прерываютъ; въ типографіи ихъ искажаютъ; журналисты даже не называютъ его г-номъ Робеспьеромъ; нѣтъ, журналисты не знаютъ его имени: они называютъ его: Г. Б…. Г. Н… или Г***. О! только одинъ Богъ, да еще я пожалуй, знаетъ, сколько желчи накопляется въ этой тощей груди, сколько гнѣва въ этомъ узкомъ черепѣ. Чтобы забыть всѣ эти оскорбленія, обиды, измѣны, освистанный ораторъ, чувствующій, однако, свою силу, не имѣетъ вѣдь въ своемъ распоряженіи ни свѣтскихъ развлеченій, ни утѣшеній въ славѣ. Въ своей унылой квартирѣ въ уныломъ Марэ, въ холодной, бѣдной, почти лишенной мебели квартирѣ, гдѣ онъ скудно живетъ на депутатское жалованье, онъ такъ же одинокъ, какъ былъ въ коллежѣ Людовика Великаго. До прошедшаго года у него было лицо молодое и кроткое; посмотрите, до чего оно высохло въ одинъ годъ. Его всегда можно встрѣтить здѣсь; по милости волненій, скрытыхъ отъ всѣхъ, у него раза три случались сильныя кровоизліянія, отъ которыхъ онъ лишался сознанія. Вы великій математикъ, Жильберъ, но я держу пари, что и вамъ самыми сложными умноженіями не вычислить, какой массой крови придется заплатить дворянству, его оскорбляющему, духовенству, его преслѣдующему, королю, не желающему его знать, за каждую каплю крови, которую теперь теряетъ Робеспьеръ.

— Но зачѣмъ онъ приходитъ къ Якобинцамъ?

— А! дѣло въ томъ, что въ Собраніи надъ нимъ издѣваются, а у Якобинцевъ его слушаютъ. Клубъ у Якобинцевъ, любезный докторъ, это дитя минотавра; онъ сосетъ корову, а впослѣдствіи пожретъ цѣлый народъ. Робеспьеръ типичный якобинецъ и отражаетъ въ себѣ настроенье всего общества — ни болѣе, ни менѣе; онъ идетъ съ нимъ вровень, однимъ шагомъ, не отставая и не обгоняя его. Помните, я вамъ обѣщалъ показать машину, которая въ настоящее время еще строится, и цѣль которой рубить голову, а можетъ быть и двѣ, въ одну минуту? И такъ, изъ всѣхъ здѣсь находящихся людей, никто не доставить этой машинѣ столько работы, какъ Робеспьеръ, этотъ маленькій адвокатъ изъ Арраса.

— Право, графъ, вы слишкомъ зловѣщи и, если вашъ Цезарь сколько-нибудь не утѣшитъ меня послѣ вашего Брута, я способенъ буду забыть то, что привело меня сюда. Извините, но куда дѣвался Цезарь?

— Смотрите, видите его тамъ? Онъ разговариваетъ съ человѣкомъ, котораго еще не знаетъ, но который современемъ будетъ имѣть большое вліяніе на его судьбу. Этотъ человѣкъ Баррасъ: запомните это имя и, при случаѣ, припомните мои слова.

— Не знаю, можетъ быть вы и ошибаетесь, графъ, но, во всякомъ случаѣ, вы хорошо выбираете свои типы. Лобъ вашего Цезаря точно нарочно созданъ для короны, а глаза, выраженіе которыхъ я не могу схватить…

— Да, потому что они смотрятъ внутрь; такого рода глаза угадываютъ будущее, докторъ.

— Что онъ говори гь Баррасу?

— Онъ говорить, что, если бы онъ защищалъ Бастилію, то она не была-бы взята.

— Значитъ онъ не патріотъ?

— Такіе людъ, какъ онъ, не желаютъ быть ничѣмъ, прежде чѣмъ станутъ всѣмъ.

— И такъ, вы все еще поддерживаете свое шутливое предопредѣленіе относительно этого маленькаго подпоручика?

— Жильберъ, проговорилъ Каліостро, протягивая руку по направленію къ Робеспьеру, — насколько вѣрно то, что этотъ человѣкъ возстановить эшафотъ Карла I, настолько же вѣрно, что этотъ поручикъ — и онъ протянулъ руку но направленію къ корсиканцу съ плоскими волосами — передѣлаетъ по своему престолъ Карла Великаго.

— Значитъ, наша борьба за свободу безполезна? воскликнулъ съ уныніемъ Жильберъ.

— А кто вамъ говоритъ, что одинъ не сдѣлаетъ ради нея столько-же своимъ правленіемъ, сколько другой эшафотомъ?

— Значитъ, это будетъ Титъ, Маркъ-Аврелій, богъ мира, пришедшій утѣшитъ міръ послѣ мѣднаго вѣка?

— Это будетъ и Александръ и Аннибалъ. Рожденный во время войны, онъ вознесется высоко благодаря войнѣ и падетъ благодаря войнѣ. Я вамъ сказалъ, что вамъ не счесть всей той крови, какою придется заплатить дворянству и духовенству за кровь, которую теряетъ Робеспьеръ; но возьмите всю ту кровь, какую потеряютъ священники и дворяне, умножьте ее саму на себя нѣсколько разъ, и все же вы не получитѣ тѣхъ рѣкъ, озеръ, и морей крови, которыя про льетъ этотъ человѣкъ съ своими войскамъ въ пятьсотъ тысячъ солдатъ и своими трехдневными сраженіями съ полутораста тысячами пушечныхъ выстрѣловъ.

— Что-же выйдетъ изъ этого шума, этого дыма, этого хаоса?

— Что выходить изъ всякаго генезиса, Жильберъ: мы должны похоронить старый міръ; наши дѣти увидятъ появленіе міра новаго; этотъ человѣкъ — великанъ, охраняющій его двери; какъ Людовикъ XIV, какъ Левъ X, какъ Августъ, онъ дастъ свое имя грядущему вѣку.

— Какъ зовутъ этого человѣка? спросилъ Жильберъ, побѣжденный убѣжденнымъ тономъ Каліостро.

— Теперь его зовутъ только Бонапартъ, но со временемъ онъ будетъ называться Наполеономъ!

Жильберъ опустилъ голову на руку и впалъ въ такую глубокую задумчивость, что не замѣтилъ, какъ открылось засѣданіе и ораторъ поднялся на трибуну…

Прошелъ часъ, но ни шумъ на трибунахъ, ни шумъ очень бурнаго засѣданія не могли отвлечь Жильбера отъ его размышленій; вдругъ онъ почувствовалъ, что сильная рука упала ему на плечо.

Онъ обернулся. Каліостро исчезъ, но на его мѣстѣ сидѣлъ Мирабо съ разстроеннымъ отъ гнѣва лицомъ.

Жильберъ воспросительно посмотрѣлъ на него.

— Ну что-же? сказалъ Мирабо.

— Что случилось? спросилъ Жильберъ.

— Случилось то, что насъ одурачили, насъ осмѣяли, намъ измѣнили; что дворъ не хочетъ меня, что онъ воспользовался вами, какъ простакомъ, а мною, какъ дуракомъ.

— Я васъ не понимаю, графъ.

— Вы, значитъ, не слышали?

— Чего?

— Рѣшенія, только что принятаго?

— Гдѣ?

— Здѣсь!

— Какого рѣшенія?

— Вы, значитъ, спали?

— Нѣтъ, я мечталъ.

— Ну, такъ, знайте, что, въ отвѣтъ на мое сегодняшнее предложеніе о приглашеніи министровъ присутствовать на совѣщаніи народныхъ представителей, завтра три друга короля намѣрены потребовать, чтобы ни одинъ изъ членовъ собранія не могъ быть министромъ во все время сессіи. Въ такомъ случаѣ комбинація, съ такимъ трудомъ выработанная, разлетится отъ капризнаго дуновенія его величества Людовика XVI; но, продолжалъ Мирабо, поднимая свою руку, сжатую въ кулакъ, — клянусь своей фамиліей Мирабо, что я имъ отомщу за это и, если ихъ дуновеніе можетъ низвергнуть министра, то они увидятъ, что я могу пошатнуть тронъ!

— Но вы, все таки, пойдете въ Собраніе, и станете бороться до конца?

— Я пойду въ Собраніе, и стану бороться до конца… Я принадлежу къ чѣмъ, которыхъ хоронятъ только подъ развалинами.

И Мирабо вышелъ, болѣе прекрасный и болѣе грозный, чѣмъ когда-либо.

Дѣйствительно, на слѣдующій день по предложенію Ланжюинэ, не смотря на все краснорѣчіе и геніальность Мирабо, національное Собраніе огромнымъ большинствомъ голосовъ приняли слѣдующее предложеніе: «Ни одинъ членъ Собранія не можетъ быть министромъ во все время сессіи».

— А я, крикнулъ Мирабо, когда предложеніе было принято, — я предлагаю поправку, которая нисколько не измѣнить вашего закона: «Всѣ члены настоящаго собранія могутъ быть министрами, за исключеніемъ графа Мирабо».

Всѣ переглянулись, пораженные такой смѣлостью; Мирабо среди общаго безмолвія спустился съ своей эстрады и вышелъ изъ зала, тѣмъ шагомъ, какимъ онъ подошелъ къ г-ну де Дре-Брезе, когда сказалъ ему. «Мы здѣсь по волѣ народа, и разойдемся только тогда, когда насъ разгонятъ штыками!»

Пораженіе Мирабо походило на торжество всякаго другаго.

Жильберъ не пришелъ въ Собраніе. Онъ остался дома, размышляя о странныхъ предсказаніяхъ Каліостро: хотя онъ и не вѣрилъ имъ, но тѣмъ не менѣе, не могъ ихъ забыть.

Настоящее ему казалось очень ничтожнымъ въ сравненіи съ будущимъ!

Можетъ быть меня спросятъ, какимъ образомъ я, простой разсказчикъ прошедшаго, объясню предсказаніе Каліостро объ Робеспьерѣ и Наполеонѣ?

Я попрошу того, кто сдѣлаетъ мнѣ этотъ вопросъ, объяснить предсказаніе м-ль Ленорманъ Жозефинѣ?

Въ жизни мы на всякомъ шагу встрѣчаемъ вещи необъяснимыя. Сомнѣніе создано для тѣхъ, кто не умѣетъ ни объяснить ихъ, ни повѣрить имъ.

XXX.
Мецъ и Парижъ.

Какъ, сказалъ Каліостро, и какъ угадалъ Мирабо, планы Жильбера разрушилъ самъ король.

Посылая свои предложенія Мирабо, королева повиновалась скорѣе досадѣ оскорбленной женщины и простому женскому любопытству, чѣмъ слѣдовала политикѣ, достойной королевы; поэтому она безъ большого сожалѣнія увидѣла крушеніе этихъ конституціонныхъ приготовленіи, оскорблявшихъ ея гордость.

Что касается короля, то вся его политика заключалась въ томъ, чтобы выжидать, выигрывать время, пользоваться обстоятельствами; кромѣ того, начатые переговоры указывали ему на два способа бѣгства изъ Парижа и удаленія въ укрѣпленное мѣсто, что было его любимой мечтой.

Мы уже знаемъ, что эти переговоры велись съ одной стороны маркизомъ Фавра, человѣкомъ, преданнымъ графу Прованскому, а съ другой графомъ Шарни, посланнымъ самимъ Людовикомъ XVI.

Шарни проѣхалъ отъ Парижа до Меца въ два дня. Онъ нашелъ Булье въ Мецѣ и вручилъ ему письмо короля. Читатель помнитъ, что это письмо служило только поводомъ для Шарни завязать сношенія съ Булье; поэтому, этотъ послѣдній, хотя и высказалъ свое неудовольствіе всѣми парижскими событіями, но держалъ себя сначала очень сдержанно.

Дѣйствительно, предложеніе, сдѣланное въ то время Булье, мѣняло всѣ его планы. Онъ только что получилъ предложеніе отъ императрицы Екатерины и собирался писать королю, чтобы просить у него позволенія перейти на службу Россіи.

Поэтому, сначала Булье былъ въ большой нерѣшимости; но, при имени Шарни, при воспоминаніи объ его родствѣ, съ г-номъ Сюффреномъ, о ходившихъ слухахъ, что королева удостаиваетъ его своимъ полнымъ довѣріемъ, онъ, какъ вѣрный роялистъ, проникся желаніемъ вырвать короля изъ его мнимой свободы, въ которой многіе видѣли настоящее заключеніе.

Однако, прежде чѣмъ что-либо рѣшить съ Шарни, полномочія котораго Булье не считалъ достаточно обширными, онъ рѣшилъ послать въ Парижъ своего сына, графа Луи Булье, для непосредственныхъ переговоровъ съ королемъ объ этомъ важномъ проэктѣ.

Пока должны были происходить эти переговоры, Шарни, какъ было рѣшено, останется въ Мецѣ; никакія личныя дѣла не призывали его въ Парижъ, а его честь, которую онъ понималъ можетъ быть слишкомъ односторонне, почти обязывала его оставаться въ Мецѣ, въ качествѣ заложника.

Графъ Людовикъ пріѣхалъ въ Парижъ около половины ноября. Въ то время за королемъ зорко слѣдилъ Лафайетъ, а графъ Людовикъ былъ двоюродный брать Лафайета.

Онъ остановился у одного изъ своимъ друзей, патріотическія воззрѣнія котораго были хороню извѣстны, но находившагося въ то время въ Англіи.

Войти во дворецъ безъ вѣдома Лафайета было для молодого человѣка если не невозможно, то, по крайней мѣрѣ, трудно и опасно.

Съ другой стороны, такъ какъ Лафайетъ не долженъ былъ знать о сношеніяхъ, которыя посредствомъ Шарни завязались между королемъ и Булье, то для графа Людовика было всего легче попросить самого Лафайета представить его королю.

Обстоятельства, казалось, сами шли на встрѣчу желаніямъ молодого офицера.

Онъ уже три дня какъ прибылъ въ Парижъ, но еще ничего не рѣшилъ, раздумывая лишь о возможности попасть къ королю испрашивая себя, не будетъ ли всего лучше обратиться къ самому Лафайету. Вдругъ онъ получилъ отъ него записку, въ которой Лафайетъ предупреждалъ его, что его пріѣздъ въ Парижъ извѣстенъ и приглашалъ придти къ нему или въ главный штабъ національной гвардіи или въ отель Ноайль.

Такимъ образомъ, само провидѣніе отвѣтило на молчаливую просьбу Булье. Онъ поспѣшилъ отправиться въ главный штабъ.

Генералъ только что уѣхалъ въ ратушу, гдѣ долженъ былъ получить важное сообщеніе отъ Бальи.

Но, въ отсутствіи генерала, молодой Булье увидалъ тамъ его адъютанта, г-на Ромева.

Ромевъ служилъ въ одномъ полку съ молодымъ графомъ и, хотя одинъ принадлежалъ къ демократіи, а другой къ аристократіи, но они были въ хорошихъ отношеніяхъ. Позднѣе Ромевъ, перешедшій въ полкъ, распущенный послѣ 14 іюля, не пожелалъ никуда поступать, кромѣ національной гвардіи, гдѣ занималъ постъ любимаго адъютанта генерала Лафайета.

Молодые люди, расходясь во мнѣніяхъ по нѣкоторымъ вопросами., сходились въ одномъ: они оба любили и уважали короля. Только одинъ любилъ его, какъ патріотъ, то есть съ условіемъ, чтобы онъ присягнулъ конституціи; другой какъ аристократъ, то есть съ условіемъ, чтобы онъ отказался отъ присяги и, въ случаѣ необходимости, обратился къ иностранцамъ, чтобы образумить мятежниковъ.

Подъ именемъ мятежниковъ Булье подразумѣвалъ три четверги собранія, національную гвардію, выборщиковъ, т. д. и т. д., то есть пять шестыхъ всей Франціи.

Ромеву было двадцать шесть лѣтъ, а графу Людовику двадцать два, поэтому имъ трудно было все время говорить объ одной политикѣ. Кромѣ того, графъ Людовикъ не хотѣлъ, чтобы его заподозрили въ томъ, что онъ можетъ заниматься чѣмъ нибудь серьезнымъ.

Онъ сообщилъ Ромеву подъ большими, секретомъ, что уѣхали, изъ Меца съ простымъ позволеніемъ, чтобъ повидать въ Парижѣ обожаемую имъ женщину.

Въ то время, какъ графъ Людовикъ сообщалъ это своему пріятелю, генералъ Лафайетъ показался на порогѣ двери, остававшейся открытой и, хотя графъ и отлично видѣлъ вошедшаго въ зеркало, онъ все-таки продолжалъ свой разсказъ несмотря на знаки Ромева, которые онъ старался не замѣчать; онъ даже возвысилъ голосъ такъ чтобы генералъ не потерялъ ни слова изъ всего что онъ говорилъ.

Генералъ все слышалъ: этого-то и хотѣлъ графъ Людовикъ. Онъ тихонько подошелъ къ разсказчику и положилъ руку ему на плечо.

— А! господинъ повѣса, сказалъ онъ ему, — вотъ отчего вы скрываетесь отъ вашихъ почтенныхъ родственниковъ?

Не особенно строгій судья былъ этотъ молодой тридцати двухъ лѣтній генералъ, самъ бывшій въ большой модѣ у всѣхъ львицъ общества того времени; и графъ Людовикъ не казался очень испуганнымъ ожидавшими его наставленіями.

— Я такъ мало скрывался, мой милый кузенъ, что сегодня-же собирался представиться самому знаменитому изъ своихъ родичей, еслибы онъ не предупредилъ меня этой запиской.

И онъ показалъ генералу полученное имъ письмо.

— Ну, что-же? скажете вы, господа провинціалы, что парижская полиція дурно организована? спросилъ генералъ съ довольнымъ видомъ, доказывавшимъ, что онъ видѣлъ въ этомъ вопросъ самолюбія.

— Мы знаемъ, генералъ, что ничего нельзя скрыть отъ того, кто оберегаетъ свободу народа и безопасность короля.

Лафайетъ искоса посмотрѣлъ на своего кузена съ тѣмъ добрымъ и насмѣшливымъ выраженіемъ, которое намъ случалось видѣть у него. Онъ зналъ, что эта вѣтвь семьи очень заботилась о безопасности короля, но весьма мало интересовалась свободой народа. Поэтому онъ отвѣтилъ только на вторую половину его фразы.

— Скажите, кузенъ, маркизъ Булье не далъ своему сыну какого нибудь порученія къ королю, безопасность котораго я охраняю? сказалъ онъ, дѣлая удареніе на титулѣ маркиза, это котораго онъ самъ отказался послѣ ночи 4 августа.

— Онъ мнѣ поручилъ повергнуть къ его стопамъ выраженіе его глубочайшаго почтенія, если генералъ Лафайетъ не сочтетъ меня недостойнымъ быть представленнымъ моему государю.

— Васъ представить… когда же?

— Чѣмъ скорѣе, тѣмъ лучше, генералъ; какъ я имѣлъ честь сказать вамъ или Ромеву, я здѣсь безъ отпуска.

— Вы говорили это Ромеву, но это все равно, потому что я слышалъ. И такъ хорошее не надо откладывать; теперь одиннадцать часовъ; ежедневно, въ полдень я имѣю честь видѣть короля и королеву; позавтракайте со мною, если вы епу не завтракали, и я васъ поведу въ Тюльери.

— Но, возразилъ молодой человѣкъ бросивъ взглядъ на свой мундиръ и сапоги — могу-ли я такъ явиться, дорогой кузенъ?

— Во первыхъ, я вамъ скажу, мое бѣдное дитя, что важный вопросъ объ этикетѣ, на которомъ вы выросли, очень боленъ, если не совсѣмъ умеръ со времени вашего отъѣзда. Затѣмъ, я, смотря на васъ, нахожу, что вашъ мундиръ безукоризненъ, ваши сапоги соотвѣтствуютъ формѣ; какой костюмъ болѣе приличенъ дворянину, готовому умереть за своего короля, какъ не военный мундиръ? Послушайте, Ромевъ, узнайте, готовъ-ли завтракъ; тотчасъ же послѣ него я поведу г-на Булье въ Тюльери.

Это намѣреніе слишкомъ соотвѣтствовало желаніямъ молодого человѣка, чтобы онъ сталъ дѣлать серьезныя возраженія. Онъ поклонился въ знакъ согласія и благодарности.

Черезъ полчаса, часовые у воротъ отдавали честь генералу Лафайету и молодому графу Булье, не подозрѣвая, что они воздаютъ военныя почести одновременно и революціи и контръ-революціи.

Конецъ перваго тома.

---

1. Дехюуть и Варикуръ — тѣлохранители, убитые въ ночь съ 5 на 6 октября.
2. Знаменитый народный вождь XVI в., или великій трактирщикъ, какъ назвалъ его Фруассаръ.
3. Предводитель народнаго возстанія въ Неаполѣ въ 1647 году. Примѣч. перевод.
4. Эти замѣтки, найденныя въ бумагахъ Мирабо послѣ его смерти, были впослѣдствіи приведены въ книгѣ Бакура, бросившей такой яркій свѣтъ на два послѣднихъ года жизни Мирабо.
5. Ревельонъ, богатый фабрикантъ обоевъ въ Сентъ-Антуанскомъ предмѣстьѣ, былъ неизвѣстно почему обвиненъ въ недоброжелательствѣ къ новымъ идеямъ, и домъ его былъ разнесенъ народомъ во время мятежа 28 апрѣля 1789 г. Подозрѣвали, что подстрекателемъ итого бунта былъ герцогъ Орлеанскій. Примѣч. перевод.