Граф Витте (Дорошевич)/ДО
| Графъ Витте |
| Источникъ: Дорошевичъ В. М. Вихрь и другія произведенія послѣдняго времени. — М.: Товарищество И. Д. Сытина, 1906. — С. 142. |
Arma virumque cano.[1]
Когда я думаю о С. Ю. Витте, мнѣ всегда вспоминается индусскій богъ Вишну…
Надѣюсь, цензура не обидится?
Если одинъ — графъ, то вѣдь и другой тоже богъ.
Сравненіе, казалось бы, должны найти лестнымъ обѣ стороны?
По крайней мѣрѣ, за индусскаго бога я ручаюсь.
Итакъ, когда я думаю о графѣ Витте, мнѣ вспоминается индійскій миѳъ, который разсказываетъ Ренанъ[2].
Однажды восхитительнымъ весеннимъ утромъ богъ Вишну, подъ видомъ юноши царевича Кришна, спустился съ горъ въ цвѣтущую долину.
Весна была прекрасна! Но молодой богъ прекраснѣе еще.
Пятьсотъ пастушекъ, которыя пасли свои стада въ цвѣтущей долинѣ, какъ увидѣли, такъ и влюбились въ красавца-бога.
Каждой хотѣлось, — скажемъ словами Ренана, — протанцовать съ нимъ.
Но — женщины! — каждой хотѣлось, чтобъ съ ней одной только танцовалъ царевичъ.
Вишну — добрый богъ.
И онъ совершилъ чудо.
Очаровательное, поистинѣ!
Всемогущій! — онъ воплотился сразу въ пятьсотъ Кришнъ.
И каждый Кришна протанцовалъ съ каждой хорошенькой пастушкой, и каждая пастушка была увѣрена, что съ нею одной танцовалъ богъ.
Съ тѣхъ поръ онѣ стали удивительно строги по части нравственности.
И близко не подпускали къ себѣ простыхъ смертныхъ:
— Меня выбралъ богъ для танцевъ!
Такъ на всю жизнь сдѣлалъ богъ Вишну счастливыми сразу пятьсотъ пастушекъ.
У С. Ю. Витте всегда была эта божественная наклонность.
Сразу танцовать со всѣми.
Еще на зарѣ его карьеры въ Одессѣ, — когда политически ему было одинъ годъ отъ роду, — онъ сотрудничалъ въ «Московскихъ Вѣдомостяхъ» и дружилъ съ «Одесскимъ Вѣстникомъ».
Недурно, если вспомнить, что, по мнѣнію «Московскихъ Вѣдомостей», слѣдовало повѣсить, — и немедленно! — весь «Одесскій Вѣстникъ», а по мнѣнію «Одесскаго Вѣстника», слѣдовало гильотинировать, — и какъ можно скорѣе, — всѣ «Московскія Вѣдомости».
Его ласкаетъ Катковъ, и онъ очень друженъ съ барономъ Иксомъ, бывшимъ политическимъ ссыльнымъ С. Т. Герцо-Виноградскимъ, самымъ антиправительственнымъ человѣкомъ, какого когда-либо видѣлъ свѣтъ.
Въ своей «средней исторіи» С. Ю. Витте танцуетъ то съ г. Антоновичемъ, — консерваторомъ изъ консерваторовъ, — то съ В. И. Ковалевскимъ, бывшимъ нечаевцемъ.
И тотъ и другой довѣрчиво склоняютъ голову ему на плечо, пока богъ-Витте уноситъ ихъ въ вихрѣ упоительнаго вальса:
— На благо родины!
Правда, кончивъ танецъ, С. Ю. Витте сажаетъ своихъ дамъ не на стулъ, а мимо, около.
Такъ что ужъ тѣ никогда не могутъ подняться.
Онъ танцуетъ съ предпріимчивыми людьми и танцуетъ съ тѣми, кто ихъ долженъ потомъ «поднять».
Какъ поднять?
Захлестнуть петлю на шею и вздернуть на воздухъ.
Онъ танцуетъ съ С. И. Мамонтовымъ, увлекая его въ область грандіозныхъ предпріятій.
И танцуетъ съ банкиромъ Ротштейномъ, спасая его отъ суда, — съ банкиромъ Ротштейномъ, который долженъ содрать съ Мамонтова послѣдніе остатки кожи.
Онъ танцовалъ съ Алчевскимъ.
И какъ клалъ ему Алчевскій голову на плечо:
— Я поѣду въ Петербургъ. Я переговорю съ Сергѣемъ Юльевичемъ.
И какъ онъ сѣлъ мимо стула…
Но длиненъ былъ бы перечень, съ кѣмъ танцовалъ С. Ю. Витте. Какъ длиненъ синодикъ Грознаго Іоанна.
Онъ танцуетъ со всѣми.
И — божественный даръ! — всякій думаетъ, что онъ танцуетъ съ нимъ съ однимъ.
Онъ танцуетъ съ министромъ Сипягинымъ.
И какъ въ ногу! Сипягинъ въ восторгѣ.
Сипягинъ!
И ежегодные отчеты, сопровождающіе государственную роспись…
Кто откажетъ имъ въ изумительной талантливости?
Они читались 1-го января въ газетахъ. съ такимъ интересомъ, съ какимъ газетная публика до тѣхъ поръ читала только уголовные романы.
Эти десять отчетовъ надо издать отдѣльной книгой!
Это документъ. Это памятникъ.
Они сыграли колоссальную роль въ пробужденіи общественнаго сознанія.
Написанные прекрасно, интересно, талантливо, порой блестяще, — они заставили массу публики, до тѣхъ поръ никакихъ «казенныхъ бумагъ» не читавшую, думавшую про государственную роспись:
— Дѣло начальства, не наше!
Они заставили эту публику интересоваться государственными дѣлами.
Ихъ заслуга почти такъ же велика, какъ заслуга фельетона.
Лучшей похвалы для нихъ не найду.
Превосходные, общедоступные, фельетоны, они сдѣлали то, что сдѣлалъ фельетонъ:
— Вывели государственные вопросы на улицу.
И познакомили съ ними публику.
Они привили широкимъ кругамъ вкусъ заниматься государственными вопросами.
А отсюда — критиковать.
А отсюда — быть недовольными.
Ни для кого не секретъ, что въ составленіи этихъ блестящихъ отчетовъ принимали участіе лучшіе изъ нашихъ либеральнѣйшихъ профессоровъ.
Они съ увлеченіемъ работали «на Витте».
Почему?
Они шушукались:
— Онъ нашъ. Онъ ведетъ…
Не помню, кому — но это было напечатано, кажется, г. Шипову — этотъ человѣкъ, танцовавшій съ Сипягинымъ, сказалъ:
— Конституція въ Россіи, по моему мнѣнію, неизбѣжна.
Но и «марксисты», — въ то время революція была этой прекрасной маской, — но и марксисты считали С. Ю. Витте своимъ.
— Какъ!! Русскій?! Министръ?!
И вамъ отвѣчали съ яснымъ, — я сказалъ бы: съ дѣтски яснымъ взглядомъ:
— Онъ — марксистъ.
— Русскій?! Министръ?! Дайте мнѣ воды!
— Революція — война. Для войны нужна армія. Ея армія — пролетаріатъ. Пролетаріатъ формируется фабричной промышленностью. «Онъ» создалъ грандіозную промышленность. Онъ занятъ только этимъ. Онъ работаетъ только надъ этимъ. Такимъ образомъ, онъ вербуетъ намъ армію. Говоря формулой Карла Маркса: чрезъ желѣзныя ворота капитализма онъ ведетъ насъ къ тому времени, когда орудія производства…
И такъ далѣе, и такъ далѣе, и такъ далѣе.
Все, что было самаго крайняго, бросалось на службу въ Министерство Финансовъ:
— На работу! На нашу работу!
И это увлеченіе охватывало не только юношей, у которыхъ пробивается первая бородка и первыя идеи.
Профессоръ Маркевичъ, чтобъ не цитировать многихъ другихъ, — профессоръ Новороссійскаго университета Маркевичъ, который долженъ былъ оставить каѳедру вслѣдствіе «политической неблагонадежности», пошелъ на работу въ Министерство Финансовъ.
А это былъ глубоко искренній и такъ же убѣжденный человѣкъ.
— Наше министерство!
Витте былъ чаровникъ.
И умѣлъ каждаго увлекать въ вихрь танца.
Началось съ того, что въ Петербургѣ пресерьезно думали:
«Деньги на изданіе „Освобожденія“ даетъ Витте. Его поругиваютъ. Но это для отвода глазъ».
Были даже убѣждены:
— Никто, какъ онъ! Орудіе для борьбы съ Плеве!
Кончилось тѣмъ, что «Гражданинъ», — «Гражданинъ»! — не сталъ титуловать его иначе, какъ:
— Нашимъ министромъ.
«Гражданинъ», для которого раньше слова «Витте» и «конституція» были, кажется, синонимами.
— Напишите «Витте», и выйдетъ «конституція»! — писалъ кн. Мещерскій, не желая, конечно, копировать А. И. Поприщина, который говорилъ:
— Напишите «Китай», и выйдетъ «Испанія».
Но копируя его невольно, какъ это съ нимъ случалось всегда.
«Издатель» «Освобожденія» превратился въ enfant gâté[3] «Гражданина»!
Даже старичокъ кн. Мещерскій — много чего видѣвшій на свѣтѣ! — не выдержалъ, былъ увлеченъ и на старости лѣтъ прошелся нѣсколько туровъ.
Какая божественная способность увлекать въ танецъ кого угодно!
Когда графъ Витте становится «конституціоннымъ премьеръ-министромъ», и г. Пихно, издатель «Кіевлянина»…
Тотъ самый г. Пихно, который, говорятъ, вошелъ въ ражъ и началъ палить по своимъ собственнымъ сотрудникамъ, рѣшивъ, что благонадежныхъ людей нѣтъ, весь этотъ свѣтъ неблагонадеженъ!
Когда этотъ издатель «Кіевскихъ Вѣдомостей» принялся метать громы, графъ Витте, — цитирую снова по газетамъ, — послалъ ему телеграмму:
«Пріѣзжайте въ Петербургъ! Поговоримъ. Можетъ-быть, столкуемся».
Приглашеніе къ танцамъ! Очаровательное, какъ веберовское.
Подумайте! Со стороны премьеръ-министра! Гдѣ? Въ Россіи!
Въ странѣ статьи 1039-ой. По меньшей мѣрѣ!
Было бы длинно перечислять всѣхъ пастушекъ, съ которыми перетанцовалъ нашъ богъ.
Многіе изъ нихъ такъ и умерли въ увѣренности:
— Со мной одной!
Счастливыя!
На нашихъ глазахъ… Протанцовавъ нѣсколько туровъ съ княземъ Оболенскимъ…
И какъ!
Одновременно съ княземъ Оболенскимъ и съ генераломъ Треповымъ.
Съ княземъ Оболенскимъ:
— Что либеральнѣе вамъ еще нужно?
И съ генераломъ Треповымъ:
— Онъ, право, не таковъ, какъ его рисуютъ. Наконецъ онъ необходимъ!
Протанцовавъ нѣсколько туровъ съ княземъ Оболенскимъ, графъ Витте отлично танцуетъ съ г. Дурново, и, говорятъ, будто бы скоро снова затанцуетъ съ такой же легкостью съ княземъ Оболенскимъ.
А можетъ-быть, съ генераломъ Треповымъ? Съ графомъ Игнатьевымъ? Съ г. Побѣдоносцевымъ или г. Петрункевичемъ?
Все можетъ быть!
При такой легкости на ногу…
Но кончимъ «синодикъ»!
Кончимъ на томъ, что пастушекъ было не меньше пятисотъ.
А можетъ-быть, — даже навѣрное! — индусскій богъ куда превзойденъ русскимъ графомъ.
— «Спѣшу оговориться!» — какъ писали старинные литераторы.
У насъ еще по старой памяти, когда литераторъ пишетъ, публика первымъ дѣломъ любопытствуетъ:
— «Нападаетъ» или «хвалитъ»?
Я не хочу хвалить, тѣмъ менѣе я хочу «нападать» на графа Витте.
— «Для людей исключительныхъ и мораль нужна исключительная!» — сказалъ Поль Бурже.
И я отлично знаю, что государственныхъ людей нельзя судить, какъ добрыхъ знакомыхъ.
Какъ простыхъ смертныхъ.
То, что для индусскаго бога было «пятисотличіемъ», въ государственномъ человѣкѣ называется «оппортюнизмомъ».
Что жъ!
Оппортюнизмъ — государственная система, какъ и всякая другая.
«Обвинять» въ оппортюнизмѣ — въ этомъ нѣтъ ничего обиднаго.
Оппортюнистомъ былъ Леонъ Гамбетта. Excusez du peu![4]
Главой оппортюнизма. Родоначальникомъ оппортюнистовъ.
Оппортюнизму въ нашъ вѣкъ воздаются почти божескія почести.
Прошлымъ лѣтомъ открывали памятникъ Гамбеттѣ.
— Слово «оппортюнизмъ» многими произносится, какъ обвиненіе. Но чѣмъ была спасена Франція послѣ 1870 года, какъ не оппортюнизмомъ? Кто ее спасъ? Оппортюнисты… Кто былъ вождемъ этихъ оппортюнистовъ? Онъ назывался Леономъ Гамбеттой, этотъ великій оппортюнистъ! Оппортюнизмъ — это мудрость!
Эти слова у подножія памятника «великому трибуну» принадлежатъ республиканцу, главѣ республиканскаго правительства, представителю самой передовой страны Европы, — г. Эмилю Лубе.
И характерно, что пѣли и хвалили и славили въ Гамбеттѣ не «великаго трибуна», на «великаго патріота», не «великаго республиканца», — а именно:
— Великаго оппортюниста!
И никому не было стыдно.
Ни за него ни за себя.
Таковъ ужъ, значитъ, вѣкъ.
Послѣ этого быть оппортюнистомъ ничуть не стыдно.
Не мѣшаетъ только при этомъ быть Гамбеттой.
И надо спасти отечество.
Но возвратимся къ нашему божественному балу.
«Послѣ всѣхъ радостей и несчастій, любви и ненависти приходитъ смерть. И дальше? Дальше? Ничего!» — какъ говоритъ Яго.
Нашелся человѣкъ, — единственный, — который не захотѣлъ съ нимъ танцовать, — фонъ-Плеве.
Борьба.
И С. Ю. Витте похороненъ по первому разряду.
Предсѣдатель совѣта или комитета, — но который, все равно, никогда не собирается.
— И дальше?
— Дальше? Ничего!
Самъ г. Витте говоритъ, — напримѣръ, 8-го января, наканунѣ 9-го, депутаціи изъ десяти литераторовъ:
— Я ничего не могу. Я ничего не значу.
Но г. Витте похороненъ еще живымъ.
Приходитъ Портсмутъ.
Берутъ того, другого. Но кого концѣ-то концовъ?
Одинъ.
Витте.
Правильна или ошибаются, — но и въ Европѣ, и въ Америкѣ единственнымъ государственнымъ человѣкомъ въ Россіи. считаютъ г. Витте.
И г. Витте ѣдетъ въ Портсмутъ съ единственнымъ оружіемъ противъ японцевъ.
— Ахъ, господа! Вы не знаете, что такое Россія! — говоритъ онъ всю дорогу.
Единственная фраза.
Онъ повторяетъ ее, — какъ рисуютъ корреспонденты, — «съ загадочной улыбкой, съ видомъ меланхолическимъ и даже не лишеннымъ грусти».
— Вы не можете даже себѣ представить, что такое Россія! — повторяетъ онъ всякому встрѣчному.
И мало-по-малу, и Европа и Америка гипнотизируются загадочной фразой.
Приходятъ къ убѣжденію:
— А вѣдь, дѣйствительно, чортъ возьми, мы не знаемъ, что такое Россія!
Всему. цивилизованному міру такъ чуждъ нашъ строй.
Всѣ видятъ, что война разоряетъ Россію.
Но…
— Что еще могутъ заставить ихъ сдѣлать? И есть ли, наконецъ, что-нибудь, чего не могутъ ихъ заставить сдѣлать?!
Двадцатому вѣку трудно понять:
— Что возможно и что невозможно въ шестнадцатомъ?
Европа и Америка рѣшаютъ:
— Если ужъ эти такъ упрямы, нажмемъ на тѣхъ, — тѣ, все-таки, ближе къ нашему вѣку, къ нашимъ понятіямъ и нравамъ. Не разоряться же всему міру изъ- за ихъ войны!
И нажимаютъ.
Японія уступаетъ.
С. Ю. Витте одерживаетъ первую русскую побѣду надъ Японіей.
Портсмутскій договоръ, — печальный самъ по себѣ, — все же самый лучшій, на который можно было надѣяться.
На который даже нельзя было надѣяться.
Въ «credit’ѣ[5]» С. Ю. Витте онъ всегда останется колоссальной цифрой, сколько бы графъ Витте ни вписалъ еще себѣ въ «debet[6]».
Сравнительно, конечно, но, — увы! — портсмутскій договоръ — единственная блестящая страница въ этой исторіи, написанный съ кляксами человѣческой кровью, ненужной и безполезной.
— Японцы заняли весь Сахалинъ. Витте отдалъ имъ только половину. Среди всѣхъ русскихъ генераловъ, штатскій Витте одинъ отнялъ у японцевъ назадъ взятую позицію, — справедливо писалъ одинъ французскій журналистъ.
Дорога отъ Портсмута до Петербурга — сплошной тріумфъ.
«Первый и единственный побѣдитель!»
Всѣ понимаютъ, всѣ знаютъ, что «воскресшій изъ мертвыхъ» человѣкъ не ляжетъ обратно.
Ни для кого не секретъ, объ этомъ говоритъ вся заграничная печать:
— Витте предстоитъ сыграть огромную, историческую роль. Его ждетъ исключительный постъ.
Г. Витте долженъ дѣлать крюкъ.
Онъ долженъ заѣхать по дорогѣ въ Парижъ. Онъ долженъ остановиться въ Берлинѣ.
Чтобъ съ королевскими почестями проѣхать въ Потсдамъ.
Его желаетъ видѣть Лубе, съ нимъ желаетъ бесѣдовать императоръ Вильгельмъ II.
Одинъ ли Вильгельмъ II.
Его величество Ротшильдъ, ихъ величества Мендельсоны и прочіе «князья міра сего» желаютъ побесѣдовать съ г. Витте «теперь».
То, что должно совершиться, не тайна ни за границей ни въ Россіи.
«Московскія Вѣдомости» уже начинаютъ кампанію противъ будущаго «конституціоннаго премьеръ-министра».
Черни, которая можетъ получать эту газету «со значительной скидкой, на самыхъ льготныхъ условіяхъ», внушается.
Печатаются вещи, невиданныя на сѣрыхъ, какъ сукно арестанскихъ халатовъ, страницахъ русской печати.
Про представителя Россіи, про посланника страны печатаютъ:
— Измѣнникъ… Что ему честь Россіи?.. Готовъ погубить родину…
Это уже подготовленіе къ Варѳоломеевской ночи.
Это г. Грингмутъ въ роли Сенъ-Бри, — красная рубаха каторжнаго площадного ката ему больше къ лицу, — благословляетъ дубины черныхъ сотенъ.
«У Руси есть враги
Съ Витте во главѣ!» —
запѣваетъ онъ на мотивъ изъ «Гугенотовъ».
На что хоръ черныхъ сотенъ гдѣ-то, — чуть ли все не въ томъ же Кишиневѣ, — самый, оказывается «патріотическій» городъ, хоть и цыганскій! — на что потомъ хоръ черныхъ сотенъ долженъ отозваться дикимъ аккордомъ:
— Витте измѣнникъ! Казнь ему!
Что дѣлаетъ въ это время г. Витте?
Изъ ума г. Витте, конечно, можно выкроить сотню умовъ, и каждый изъ нихъ будетъ считаться у насъ «государственнымъ». И какимъ!
Г. Витте понимаетъ, что:
— Времена мѣняются.
И мы должны слѣдовать за ними.
Если хотимъ избѣжать столкновенія и катастрофы.
Въ октябрѣ 1904 года министръ внутреннихъ дѣлъ объявилъ «довѣріе» къ странѣ.
Вещь, неслыханная нигдѣ, кромѣ Россіи.
Во всемъ остальномъ мірѣ страна выражаетъ свое довѣріе или недовѣріе министрамъ.
— Министръ, который взялъ бы, да и заподозрѣлъ всю страну!
Во всей Европѣ, Америкѣ, Австраліи и даже въ Азіи — въ Японіи всѣ померли бы отъ смѣха при такомъ «трюкѣ».
Иначе этого назвать нельзя.
Такого юмористическаго положенія не приходило въ голову ни Твэну ни Джерому!
А у насъ вся страна чуть съ ума не сошла отъ радости:
— Министръ намъ выразилъ довѣріе.
Въ октябрѣ 1905 года, ровно черезъ годъ, уже правительство должно просить довѣрія у страны.
Этого нельзя было не предвидѣть.
И г. Витте…
Чѣмъ онъ занятъ на своемъ долгомъ пути, съ заѣздами, съ остановками, изъ Портсмута въ Петербургъ?
Онъ интервьюируется.
Корреспондентъ у него, — нѣтъ желаннѣе гостя!
Я цитирую иностранныя газеты.
— Какъ вы нашли Рузвельта?
— О, въ восторгѣ. Главное, что мнѣ въ немъ нравится, — это, прежде всего, удивительно искренній человѣкъ!
Въ Парижѣ:
— Ваше мнѣніе о Лубе, excellence[7]?
— Лубе? Да это сама искренность! Я люблю Лубе. Люблю, потому что искренность меня всегда чаруетъ!
— А какъ вы находите Рувье?
— Рувье тоже очень искренній человѣкъ. Вотъ настоящій искренній человѣкъ. Сознаюсь вамъ, — искренность — это моя слабость.
Въ наши «лукавыя времена», какъ ихъ зовутъ даже отцы церкви, такая любовь къ искренности — большая рѣдкость.
Которую пріятно отмѣтить.
Г. Витте въ государственномъ человѣкѣ выше всего ставитъ искренность.
Похвальнѣй что же можетъ быть?!
Но не слышится ли вамъ, прекрасныя пастушки, ритурнеля, приглашенія къ танцамъ?
Ah, du, mein lieber Augustin, |
Человѣкъ, который черезъ нѣсколько дней долженъ будетъ просить довѣрія у всего міра:
— Наше желаніе — осуществить реформы искренно!
Готовитъ почву.
«Предупреждаетъ» весь міръ, что онъ большой любитель искренности.
— «Разумѣйте, языцы». То-то же.
И когда начинается танецъ, всѣ дамы танцуютъ оъ графомъ Витте.
Франція, Германія, Англія, Австрія и т. д., и т. д.
Всѣ.
За исключеніемъ одной.
Россіи.
Съ человѣкомъ, который танцовалъ со всѣми, не хочетъ танцовать никто.
Первый же русскій «кабинетъ» никакъ не можетъ составиться.
Графъ Витте, окруженный портфелями!
Онъ и «кабинетъ», онъ и «всѣ министры».
Новый Потокъ-богатырь!
Онъ танцуетъ одинъ среди зала.
Одинъ въ пустотѣ.
А по стѣнкамъ сидитъ масса людей и только смотритъ на странный танецъ, прочно поджавъ подъ себя ноги.
— Нѣтъ-съ! Танцовать мы съ вами не пойдемъ!
Графъ Витте ищетъ «партіи».
И не находитъ.
И плачется иностраннымъ корреспондентамъ:
— Я одинъ! Совсѣмъ одинъ! Во всей Россіи нѣтъ благоразумнаго человѣка, чтобъ со мной потанцовать!
Эпидемія «неблагоразумія» охватила страну!
И чѣмъ дальше, тѣмъ хуже.
Человѣкъ, котораго всѣ считали своимъ, всѣ считаютъ чужимъ.
Реакціонеры его обвиняютъ въ революціонерствѣ.
Революціонеры въ реакціи.
— Онъ отецъ конституціи.
— Онъ отнимаетъ у насъ конституцію!
— Онъ задушилъ революцію!
— Онъ развязалъ руки революціи!
Чудо бога Вишну удалось только наполовину.
Пастушки перешепнулись:
— Какъ я счастлива! Кришна выбралъ меня и танцовалъ только со мною!
— Ну, ужъ это вы, милая, оставьте! Себѣ-то я больше вѣрю! Кришна танцовалъ не съ кѣмъ съ другимъ, а со мной!
— Вы ошибаетесь! Со мной!
— Со мной!
— Со мной!
И ихъ, такихъ, пятьсотъ!
Пастушки расхохотались или заплакали.
Но очарованіе исчезло.
Все было такъ разсчитано, и все-таки не удалось!
Поистинѣ, жаль геніальнаго плана и ужъ очень простыхъ ариѳметическихъ вычисленій и потерянныхъ интервью.
Были люди искренніе, вѣрящіе, которые, «тѣмъ не менѣе», убѣждали насъ всѣхъ танцовать.
— Ничего не значитъ! Танцуйте! Вы должны танцовать!
— Почему?
И вотъ единственный аргументъ.
— Но вѣдь Цезарь… виноватъ, Витте честолюбивъ. Поймите же вы, — онъ играетъ передъ исторіей. Обновитель Россіи! Не захочетъ же онъ ни отказаться отъ такой роли ни провалить ее. Окажите кредитъ его честолюбію.
Честолюбивъ.
Большая красота въ государственномъ человѣкѣ. Большая.
Ужасно краситъ его въ глазахъ потомства.
Будутъ любоваться имъ.
Но потомки…
Честолюбивый государственный человѣкъ, по-моему, тигру подобенъ.
Любоваться имъ нужно издали, — изъ-за рѣшетки, да и то на разстояніи.
А лицомъ къ лицу…
Потомкамъ хорошо. Они на разстояніи.
А мы современники. Намъ пріятенъ былъ бы какой-нибудь аргументъ.
Честолюбіе!
Страшусь я, когда честолюбіе является главнымъ аргументомъ.
Былъ такой честолюбивый человѣкъ.
Наполеонъ Бонапартъ.
12-го вэндэміера, вечеромъ, Наполеонъ Бонапартъ выходилъ изъ театра Фейдо.
Улицы Парижа въ этотъ вечеръ были въ волненіи.
Готовилось возстаніе.
Народъ «строилъ свои батальоны», чтобъ итти въ Тюльери, противъ Барраса и членовъ конвента.
— А! — воскликнулъ Наполеонъ Бонапартъ, обращаясь къ Жюно, — если бъ эта толпа поставила меня во главѣ! Я отвѣчаю, я даю слово, — черезъ два часа привести ихъ въ Тюльери и выгнать оттуда весь этотъ злосчастный конвентъ!
Черезъ пять часовъ онъ былъ приглашенъ Баррасомъ и членами конвента.
Ему сдѣлали предложеніе.
Наполеонъ Бонапартъ потребовалъ трехъ минутъ на размышленіе.
Рѣшилъ.
И вмѣсто того, чтобы «выгнать Барраса и конвентъ», разстрѣлялъ толпу[9].
Правда, потомъ онъ всю жизнь раскаивался.
— Онъ всегда оплакивалъ этотъ день, — говоритъ въ своихъ воспоминаніяхъ Буррьенъ, — онъ часто говорилъ мнѣ, что отдалъ бы нѣсколько лѣтъ жизни, чтобы вычеркнуть эту страницу изъ своей исторіи.
Но ни одинъ изъ разстрѣлянныхъ отъ этого не воскресъ.
Что такое графъ С. Ю Витте?
— Можетъ Витте возстановитъ старый строй?
— Нѣтъ?
— Можетъ Витте ввести строй конституціонный?
Опытъ трехъ мѣсяцевъ отвѣчаетъ:
— Не въ силахъ!
— Можетъ Витте подавить революцію?
Пародируя слова Наполеона:
— Три мѣсяца смотрятъ на насъ съ вершины этихъ пирамидъ человѣческихъ тѣлъ.
И говорятъ намъ.
— Нѣтъ.
Какъ пламя, охватившее нутро овина. Его пригасятъ здѣсь, — оно вырвется тамъ. Его притушатъ тамъ, — оно вырвется тутъ.
Ногамъ горячо.
Подъ ногами все горитъ.
— Позвольте! Человѣкъ, который не можетъ сдѣлать ничего! Значитъ, онъ ни на что не способенъ?
Подождите!
— Спеціалистъ, — сказалъ Козьма Прутковъ, — флюсу подобенъ: онъ одностороненъ.
Графъ С. Ю. Витте есть, будетъ и всегда останется тѣмъ, чѣмъ онъ былъ:
— Министромъ финансовъ.
Сдѣлайте его хоть папой, — онъ останется министромъ финансовъ.
Графъ Витте сдѣланъ премьеръ-министромъ.
Послушаемъ его слова.
Его собственныя слова.
— Государственная Дума? — жалуется онъ пріѣхавшей къ нему депутаціи изъ Москвы[10]. — Почему я сажусь въ этотъ утлый челнъ? Безъ надежды, конечно, что онъ можетъ перевезти черезъ бушующій океанъ. Только потому, что больше не на что сѣсть.
Возьмемъ самую спокойную страну, — Англію,
Сколько минутъ продержался бы премьеръ-министръ, высказавшій такія отрадныя и утѣшительныя мысли о будущемъ родины?
Каждый пэръ, каждый депутатъ всталъ бы и сказалъ:
— Позвольте, г. министръ! Если корабль въ такомъ отчаянномъ положеніи, и вы не знаете, какъ его вести, вамъ остается только уступить свое мѣсто другимъ. Можетъ-быть, найдутся люди знающіе и умѣлые. Вы можете садиться въ челнъ — или спасаться вплавь, — это какъ вамъ будетъ угодно. Но вѣдь не погибать же намъ всѣмъ только потому, что вы не знаете, какъ управлять въ бурю!
Графъ Витте неоднократно заявлялъ, что политика г. Дурново, министра внутреннихъ дѣлъ, идетъ вразрѣзъ съ его политикой.
Какая снова расписка въ безпомощности!
По тѣмъ, другимъ, третьимъ условіямъ…
Условія намъ не интересны. Рѣчь идетъ о нашей жизни. О жизни родины. Намъ нужны результаты.
Условія не подходятъ, — надо отказаться.
По тѣмъ, по другимъ, по третьимъ условіямъ, — но фактъ тотъ, что графъ Витте не можетъ сдѣлать того, что прежде всего долженъ сдѣлать премьеръ-министръ:
— Составить то, что называется «однороднымъ» министерствомъ.
Министерство, гдѣ всѣ министры держались бы одной политики, представителемъ которой является премьеръ-министръ.
При существованіи премьеръ-министра мы видимъ то же, что происходило, когда мы не имѣли премьеръ-министра.
Что привело насъ къ краху.
У всякаго министра собственная политика.
Министръ внутреннихъ дѣлъ, — говорятъ намъ, — проводитъ собственную политику.
Министръ юстиціи, у котораго тоже своя политика, расходится съ министромъ внутреннихъ дѣлъ.
Вопросъ самый существенный, вопросъ жизни и смерти, земельный вопросъ, который нужно разрѣшить какою бы то ни было цѣною до марта, проваливается въ январѣ въ совѣтѣ изъ-за разногласія гг. министровъ.
Такъ возъ вѣчно останется «и нынѣ тамъ».
И «кабинетъ», который расходится во взглядахъ, продолжаетъ существовать.
И безпомощный премьеръ-министръ продолжаетъ оставаться во главѣ министерства, гдѣ у всякаго своя политика.
«Премьеръ-министръ», когда «кабинета» не существуетъ!
Это звучитъ уже какъ:
— Адмиралъ швейцарскаго флота.
Какая безпомощность въ самомъ началѣ.
Изъ Петербурга провозглашается «дѣйствительная неприкосновенность личности», — и это сопровождается массовыми избіеніями въ Одессѣ, Симферополѣ, Ѳеодосіи, Кіевѣ, Харьковѣ, Твери.
Отъ Томска до Кишинева.
Въ 130 городахъ.
Каждый губернаторъ, каждый полицмейстеръ имѣютъ собственную политику.
Тамъ разрѣшаютъ милицію, здѣсь учрежденіе милиціи считаютъ мятежомъ.
И снова ничего, кромѣ жалобъ.
Новыя расписки въ безпомощности:
— Что жъ дѣлать, если нѣкоторые… по своему усмотрѣнію… самовольно…
Въ доказательство этого нѣкоторые отзываются, смѣщаются.
Что жъ это за новый Куропаткинъ, у котораго каждый генералъ ведетъ свой собственный бой и чуть ли не свою собственную войну?
Какая безпомощность все время.
Вопросъ простъ.
Какая задача была поставлена графу Витте.
— Осуществить свободы, объявленныя манифестомъ 17-го октября.
Прошло три мѣсяца.
Что сдѣлано?
Гдѣ Государственная Дума?
Въ чемъ состоитъ свобода слова, если каждую недѣлю прикрывается столько изданій, сколько ихъ не прикрывалось въ годъ ни при Сипягинѣ ни при фонъ-Плеве!
Гдѣ свобода союзовъ? Гдѣ свобода собраній?
О неприкосновенности личности говорить въ странѣ, въ столицѣ которой запрещается выходить на улицу послѣ 12-ти часовъ ночи, и гдѣ въ Севастополѣ высылаютъ людей «за знакомство съ Купринымъ», — я нахожу неприличнымъ.
Это значило бы издѣваться надъ бѣдною родиной.
Никогда еще жизнь русскаго человѣка не была такъ дешева, какъ она стала съ 18-го октября 1905 года.
— Но тысячи причинъ, условій!
Никакихъ условій!
Результатовъ! Результатовъ!
Рѣчь идетъ о жизни страны.
Какія причины, какія условія тутъ могутъ приводиться, какъ извиненія?
Человѣкъ подъ хлороформомъ. Человѣкъ лежитъ на операціонномъ столѣ. Ему дѣлаютъ операцію, отъ которой зависитъ его жизнь и смерть.
Жизнь и смерть его висятъ на волоскѣ.
Какое это время, какое это мѣсто для того, чтобъ:
— Извиняться?
Какія извиненія?
— Волненія… тревожное время…
Человѣкъ не можетъ справиться съ волненіями[11]. Человѣкъ не можетъ справиться съ составленіемъ кабинета. Человѣкъ не можетъ справиться со своими подчиненными.
Что же и требуется доказать?
Это ужъ начинаетъ напоминать анекдотъ.
— Почему вы не стрѣляли? — спросилъ Наполеонъ у одного изъ своихъ генераловъ.
— На это было одиннадцать причинъ, ваше величество!
— Первая?
— Пороху не было.
— Довольно. Остальныя не интересны.
Но, милостивые государи…
Страна, какъ огромной тучей, была накрыта и закрыта отъ остального міра.
Желѣзныя дороги не дѣйствовали. Почта — тоже. Телеграфъ — тоже.
Что тамъ происходило за тучей?
Неизвѣстно.
Виднѣлось только, что туча вспыхиваетъ кровавымъ свѣтомъ.
Молніи.
И вы могли итти въ любую банкирскую контору во Франціи и мѣнять ваши сто рублей.
Вамъ давали 263 франка.
Вмѣсто 265, которые даютъ, когда погода — яснѣе не бываетъ.
Вспомните время русско-турецкой войны.
Какіе скачки — внизъ, черезъ десять ступеней! — дѣлалъ этотъ бѣдняга русскій рубль:
— Первая Плевна… Шипка… Вторая Плевна…
Что было бы съ нимъ теперь, при этихъ:
— Севастополь!.. Москва!.. Тифлисъ!.. Владивостокъ!
Не какія-то тамъ Плевны!
Биржа! Такая чувствительная дама!
Способная упасть въ обморокъ — и въ какой обморокъ! — отъ извѣстія о катастрофѣ на Мартиникѣ.
Что ей Мартиника?
Подумайте, что сдѣлалось бы съ нею въ 1878 году, если бъ она прочла въ газетахъ:
— На Тверской разстрѣляли домъ Коровина!
На Тверской?
Какъ пишетъ старичокъ г. Земскій въ своихъ объявленіяхъ:
— На «извѣстнѣйшей» Тверской улицѣ.
Да еще не домъ какого-нибудь Гиршмана. А Коровина.
Ко-ро-ви-на!
И биржа упустила бы случай полетѣть, по крайней мѣрѣ, на 40 копеекъ?
А тутъ…
Надо было, чтобъ вся Прѣсня превратилась въ развалины, чтобы рубль понизился еще на 3 сантима.
На одну и сто двадцать пять тысячныхъ копейки!
За Прѣсню даже обидно.
— Это сдѣлала золотая валюта.
А кто сдѣлалъ золотую валюту?
Все время этой ужасной и печальной для изстрадавшейся родины междоусобной борьбы, когда рѣками текла братская кровь, — графъ Витте оставался тѣмъ, чѣмъ былъ просто С. Ю. Витте:
— Министромъ финансовъ.
Я не знаю, находитъ ли онъ досугъ писать свои мемуары. Врядъ ли. Но если да, — глава, какъ ухитрились удержать въ это время русскія бумаги отъ окончательнаго паденія на иностранныхъ биржахъ, — будетъ самой интересной главой его жизни.
Какія усилія были для этого сдѣланы, — пока неизвѣстно.
Но глава будетъ разсказывать настоящее чудо.
Обстоятельство, которое заставляло всѣхъ русскихъ, бывшихъ въ это время за границей, отъ всей души говорить:
— Спасибо графу Витте!
Жаль, что этого не могли сказать тѣ русскіе, которые оставались въ это время въ Россіи.
— Но Витте не былъ въ это время министромъ финансовъ!
Но за границей знаютъ Витте.
— Разъ Витте во главѣ министерства, онъ всегда и во всѣхъ обстоятельствахъ останется. министромъ финансовъ.
«Кабинета», можетъ-быть, и не будетъ. Но министръ финансовъ будетъ всегда. И этимъ истиннымъ министромъ финансовъ будетъ Витте.
Вы могли спросить любого банкира:
— Что это русскія бумаги не летятъ окончательно? Чего дожидаются?
Вы слышали одинъ и тотъ же отвѣтъ:
— Мы вѣримъ въ Витте. Пока Витте…
И г. Рувье, который самъ Витте…
Т.-е. министръ финансовъ, прежде всего.
Г. Рувье, не будь во главѣ русскихъ правителей Витте, не поднялся бы на трибуну для того, чтобы «успокоить финансовый міръ» и срокомъ на три года поставить бланкъ французскаго правительства на русскихъ обязательствахъ.
— Не безпокойтесь. Я знаю. Интересы по займамъ на три года обезпечены.
Это Рувье, глава французскаго правительства, ставилъ бланкъ на обязательствахъ графа Витте.
Трогательная, если хотите, картина.
Касторъ и Поллуксъ.
Два великихъ министра финансовъ, подающіе другъ другу руку.
И на какомъ разстояніи!
Рыбакъ рыбака видитъ издалека.
Никто, кромѣ Витте, не смогъ бы въ эту бурю держать голову поверхъ воды на иностранной биржѣ.
И никому, кромѣ Витте, Рувье не кинулъ бы спасательнаго круга.
Слово Рувье для капиталиста все.
Отъ слова Рувье «бумага» въ карманѣ расправляется и перестаетъ корчиться, какъ береста на огнѣ.
Одинъ изъ величайшихъ авторитетовъ въ наживныхъ дѣлахъ.
Какъ министръ финансовъ, С. Ю. Витте былъ геніаленъ.
Въ финансахъ Архимедъ.
— Дайте мнѣ точку опоры, и мы задолжаемъ цѣлому свѣту!
Я смѣло ставлю слово:
— Геніаленъ.
Доказательствъ?
При С. Ю. Витте мы взяли у Франціи 12 милліардовъ франковъ.
А за пятью милліардами франковъ начинается геніальность.
Бисмаркъ взялъ 5 милліардовъ контрибуціи.
А Бисмаркъ былъ геніаленъ.
С. Ю. Витте взялъ ихъ двѣнадцать.
Итого, по самому ариѳметическому расчету, онъ почти въ два съ половиной раза геніальнѣе Бисмарка.
Сравните при этомъ ихъ «точки опоры».
У Бисмарка:
— Мы побѣдили!
Истинно желѣзная точка опоры, какъ и полагается «желѣзному» канцлеру.
Что было у С. Ю. Витте?
— Мы, можетъ-быть, когда-нибудь сможемъ быть въ чемъ-нибудь вамъ полезными.
Это какія-то взбитыя сливки, а не точка опоры.
И 12 милліардовъ.
Не геніально?
Быть-можетъ, онъ еще геніальнѣе, какъ бухгалтеръ.
Но гдѣ кончается бухгалтеръ и начинается министръ финансовъ?
Возвращаюсь къ тѣмъ же отчетамъ, ежегодно сопровождавшимъ государственную роспись.
Эти блестяще написанные отчеты въ теченіе десяти лѣтъ изъ года въ годъ были всегда какъ нельзя болѣе утѣшительны.
То они открывали пріятно удивленнымъ глазамъ существованіе «свободной наличности».
Чудесной арниковой примочки, которой можно примочить всякій бюджетный ушибъ.
Примочилъ, — и прошло.
То, за отсутствіемъ свободной наличности, отчетъ радостно пускался въ статистику.
— Зато благосостояніе мужика поднялось! Куда! По статистикѣ, вмѣсто одного куска сахару въ годъ употребляетъ три!
Немножко напоминало анекдотъ про одного издателя:
— Какъ подписка въ этомъ году?
— Втрое лучше, чѣмъ въ прошломъ.
— Да что вы?
— Фактъ! Въ прошломъ году былъ одинъ подписчикъ на газету, — а въ этомъ три.
Но, все-таки, было утѣшительно.
Сравнительно!
Только послѣдній отчетъ немножко, какъ это говорится, сплоховалъ.
Кончался словами:
— Однако, можно надѣяться, что съ Божьей помощью…
Это ужъ плохо, когда министръ финансовъ начинаетъ Богу молиться.
Но всякій отчетъ неизмѣнно сопровождался любезнымъ слуху однимъ и тѣмъ же рефреномъ:
— Такъ и этотъ годъ мы закончили безъ дефицита.
Мы къ этому привыкли.
Перваго января себя спрашивали:
— Безъ дефицита?
И, увидѣвъ любезную фразу на своемъ мѣстѣ, себя поздравляли:
— Безо всякаго!
И вотъ…
Десять лѣтъ жили безъ дефицита и сдѣлали 12 милліардовъ долгу.
Ахъ, бухгалтерія!
Мнѣ всегда вспоминается знаменитый г. Езерскій въ одномъ изъ банковскихъ процессовъ.
Онъ былъ экспертомъ.
— Да что же, наконецъ, такое бухгалтерія?! — въ отчаяніи возопилъ прокуроръ. — Наука это или искусство?
«Дѣдушка русской бухгалтеріи» подумалъ съ минуту и отвѣтилъ:
— Искусство:
Но бухгалтерія — искусство сегодняшняго дня.
Эфемерида.
Живетъ мгновеніе.
Сегодня вы успокоили тонко составленнымъ бухгалтерскимъ отчетомъ.
Завтра дѣйствительность, какъ камень, свалившійся откуда-то съ неба, разорветъ самое искусное бухгалтерское кружево.
Десять лѣтъ вы пишете отчеты, а на одиннадцатый:
— Двѣнадцать милліардовъ.
(Какой фатальный порядокъ въ цифрахъ).
Но С. Ю. Витте былъ не только министромъ финансовъ сегодняшняго, — онъ былъ настоящимъ министромъ финансовъ и завтрашняго дня.
Судя по его дѣятельности, онъ мало обращалъ вниманія на людей.
Судя по его дѣятельности, онъ разсуждалъ такъ:
— Люди умираютъ или лопаются…
Для министра финансовъ это одно и то же.
Люди исчезаютъ, предпріятія остаются.
Мамонтовы разоряются, Алчевскіе умираютъ, — но фабрики, но заводы, но желѣзныя дороги остаются, мѣняютъ хозяевъ и работаютъ въ странѣ и на страну.
Участь людей, повидимому, мало интересовала С. Ю. Витте.
Онъ смотрѣлъ черезъ ихъ головы, вдаль.
Онъ былъ созидателемъ.
— Предпріятій! Предпріятій! Онъ помогалъ ихъ увлеченіямъ.
— Стройте! Создавайте!
Онъ грозилъ.
Грозилъ частнымъ желѣзнымъ дорогамъ:
— Выкуплю! Стройте такія-то вѣтви! Создавайте! А то выкуплю!
Люди, общества гибли.
А онъ создавалъ, создавалъ, лихорадочно создавалъ.
Летѣли перья, часто окровавленныя, голубей, коршуновъ, ястребовъ.
А онъ, какъ орелъ, ширялъ въ синевѣ неба, и не было преградъ его полету.
Въ какой-то творческой горячкѣ онъ создавалъ все.
Заводъ, продуктъ, даже покупателя продукту!
Не создавалъ, а ужъ истинно творилъ.
Изъ ничего.
Нѣтъ покупателя?
Крестьянинъ обнищалъ, желѣзнаго гвоздя купить не въ состояніи.
Вотъ вамъ покупатель:
— Казна!
Рельсы на казну дѣлайте.
Желѣзныя дороги строить будемъ, чтобы только покупателя вамъ создать.
Этого Витте я люблю, какъ немножко въ душѣ поэтъ. Мнѣ нравится его размахъ, и сила легкихъ, съ которой, словно грандіозный мыльный пузырь, росла и принимала гигантскіе размѣры и надувалась русская индустрія.
И, словно мыльный пузырь, играла всѣми цвѣтами радуги.
И лопалась, и снова надувалась, и снова лопалась и вновь надувалась.
Здѣсь С. Ю. Витте былъ властолюбивъ, честолюбивъ и завоеватель.
Фараоновъ сонъ совершался наяву.
Министерство Финансовъ, — тощее въ Россіи министерство, — поѣдало другія, тучныя.
Министерство Внутреннихъ дѣлъ, — при фонъ-Плеве, — должно было вступить въ смертный бой, чтобъ его не съѣло, не съѣло его власти и первенствующаго значенія Министерство Финансовъ.
Министерство Путей Сообщенія, казалось, совсѣмъ перестало существовать. Всѣ его вопросы рѣшались въ Министерствѣ Финансовъ.
Министерство Земледѣлія устранили даже въ ту минуту, когда нужно было рѣшать вопросъ:
— Какъ поднять земледѣліе?
— Наши плательщики! — заявили въ Министерствѣ Финансовъ. — Мы ихъ участью и займемся.
Бѣдное Министерство Просвѣщенія, — ужъ и такъ тощее! — въ одинъ прекрасный день проснулось съ отъѣденнымъ бокомъ.
— Профессіональныя школы — наше дѣло.
Какая гимназія не станетъ «профессіональной школой», если при ней открыть курсы выпиливанія по орѣховому дереву?
Продолжай дѣла итти тѣмъ ходомъ, какимъ они шли, и не встрѣться на пути желѣзной преграды, — фонъ-Плеве, — Министерство Финансовъ забрало бы подъ себя все, и все просто, естественно кончилось бы тѣмъ же, къ чему пришло сейчасъ.
Министръ Финансовъ С. Ю. Витте неизбѣжно сдѣлался бы премьеръ-министромъ.
Но только настоящимъ.
Главою однороднаго министерства, которое писало бы свои бумаги подъ его диктантъ.
Среди всѣхъ завоеваній, которыя успѣлъ сдѣлать С. Ю. Витте, когда онъ былъ на своемъ мѣстѣ и въ своей роли, — самое трудное было, конечно, завоеваніе самой осмысленной и живой силы въ странѣ:
— Общества, интеллигенціи.
Вы помните ахи и охи, и стоны, и вопли, что интеллигенція бѣжала на службу къ Министерству Финансовъ.
Адвокаты, судьи, доктора кидаютъ свое дѣло.
— Учителя въ акцизъ!
Эти причитанья:
— Жалованья соблазнили!
Заключеніе обидное. Но мало продуманное.
Не одно жалованье играло тутъ роль.
Мнѣ пришлось тогда бесѣдовать съ однимъ учителемъ, пошедшимъ въ акцизъ.
— Изъ учителей въ монополію. Согласитесь, — звучитъ странно…
— Конечно! Конечно! Сохранить крестьянину половину здоровья. Спасти его отъ сивухи, настоянной кабатчикомъ на табачныхъ листьяхъ «для крѣпости», — отъ этого ужаснаго пойла, которымъ отравляется страна. Спасти его отъ этого отравленія сивушнымъ масломъ, которое отнимаетъ у него, по меньшей мѣрѣ, полсотни рабочихъ дней въ годъ, лишая его возможности работать и на другой день, «съ похмелья». Спасти его отъ яда, который фатально дѣлаетъ изъ него затяжного пьяницу. Пили вы когда-нибудь водку, которую пьютъ у насъ въ деревнѣ? Если да, вы поймете, что значитъ освободить человѣка отъ этого яда. Уничтожить въ деревнѣ «институтъ», который ее губитъ, разоряетъ, развращаетъ, который ее доводитъ до какого-то скотскаго состоянія — кабакъ. Избавить деревню, мірской сходъ, крестьянское хозяйство, общественныя дѣла отъ самаго мерзкаго вліянія, избавить деревню отъ ея язвы, позора, несчастія, — отъ кабатчика. Конечно, все это ничтожное дѣло! Ничтожное, въ сравненіи съ народнымъ учительствомъ, гдѣ я, все равно, ничего не могу сдѣлать, потому что мнѣ ничего не даютъ дѣлать. Тамъ красивое имя и невольное бездѣйствіе, отъ котораго слезами давишься, — здѣсь некрасивая кличка «акцизникъ», но живое дѣло. Дѣло оздоровленія деревни. Раскрѣпощеніе пахаря отъ кабака.
Во всѣхъ вѣдомствахъ нужны были чиновники.
Вездѣ писали.
И только одно, — Министерство Финансовъ, могучее, широкое, вершившее колоссальныя экономическія реформы, захватывавшее одну за другой различныя отрасли народной жизни и обѣщавшее захватить ихъ всѣ, — только одно Министерство Финансовъ звало широкіе круги общества.
И звало не писать, а:
— Дѣлать дѣло. Устраивать судьбы и строить будущее.
Это было вольное министерство.
Вольное не только по обращенію съ цифрами.
Запорожская Сѣчь среди регулярныхъ министерствъ.
Гдѣ спрашивали только одно:
— Умѣешь дѣлать дѣло?
«Какая смѣсь одеждъ и лицъ»…
Бывшій политическій ссыльный, вчерашній адвокатъ, инженеръ, учитель, — все работало плечо о плечо.
Единственное министерство, свободное отъ «настоящихъ чиновниковъ».
Что удивительнаго, что русское общество, русская интеллигенція хлынула туда, гдѣ можно было вліять на жизнь страны.
Русское общество схватилось за работу «по Министерству Финансовъ» какъ за единственную для «частныхъ людей» возможность работать, направлять и править.
Вотъ источникъ этого бѣгства «къ Витте», а не одно жалованье.
Поработавъ съ интеллигенціей, Витте, быть-можетъ, — навѣрное даже, — надѣялся, что и снова…
Но премьеръ-министръ графъ Витте не получилъ того, чего такъ легко добился министръ финансовъ С. Ю. Витте.
Общество не пришло къ нему на работу.
Почему?
Графъ С. Ю. Витте напоминаетъ мнѣ, — простите странный скачокъ мысли, — тѣхъ очень даровитыхъ артистовъ, — напримѣръ, г. Дальскій, — талантъ которыхъ находится, такъ сказать, на границѣ.
Между драмой и трагедіей.
Когда ихъ видишь въ драмѣ, думаешь:
«Вотъ бы ему въ трагедію!»
Но когда они васъ послушаются и начнутъ играть трагедію…
Вы находите:
— Нѣтъ! Назадъ! Въ драму! Въ драму!
Г. Дальскій удивительно сыгралъ въ «Идіотѣ» Рогожина.
— Трагикъ! — рѣшили всѣ. — Это ужъ не драма.
Отъ Рогожина вѣяло Отелло.
Тогда онъ сыгралъ Отелло и…
Отъ Отелло вѣяло Рогожинымъ.
Когда С. Ю. Витте былъ министромъ финансовъ, всѣмъ казалось:
— Вотъ бы былъ премьеръ-министръ…
La plus belle fille du monde ne peut donner que ce qu’lle a.[12]
И не надо спрашивать отъ человѣка больше того, на что онъ въ состояніи.
При разрѣшеніи вопроса, чего мы можемъ ждать отъ графа Витте, — этого не нужно забывать.
И быть-можетъ, этого не забыло русское общество, когда графъ Витте поставилъ вопросъ о довѣріи и о совмѣстной работѣ…
Что жъ дѣлать, что онъ министръ финансовъ!
Бываютъ несчастія и крупнѣе!
А графъ Витте — урожденный министръ финансовъ.
Настоящіе министры финансовъ, какъ поэты, — ими не дѣлаются, — ими родятся.
Конечно, графъ Витте никоимъ образомъ не принадлежитъ къ тѣмъ, поистинѣ, «не помнящимъ родства» дѣятелямъ, которые выскочатъ случаемъ Богъ вѣсть откуда, надѣлаютъ кровавыхъ пятенъ и исчезнутъ, очень мало думая о судѣ не только потомства, но и современниковъ.
Графъ Витте честолюбивъ.
Для него очень много значитъ общественное мнѣніе Европы, всего свѣта.
Но что такое для министра финансовъ общественное мнѣніе? И что такое Европа?
Если займы помѣщаются хорошо…
Т.-е. если гг. Ротшильды, Блейхредеръ, Мендельсонъ охотно берутся ихъ размѣстить среди публики.
Министръ финансовъ доволенъ:
— Дѣла моего отечества идутъ отлично, и мы стоимъ во мнѣніи Европы высоко!
Отсюда его географія.
Свѣтъ, въ его глазахъ, не такъ густо населенъ, какъ по нашему мнѣнію.
Какихъ-нибудь полтораста-двѣсти человѣкъ на всю планету.
Четыре Ротшильда, нѣсколько Блейхредеровъ, Мендельсонъ и немногіе имъ подобные.
Т.-е. тотъ свѣтъ, съ мнѣніемъ котораго нужно считаться.
Тѣ, которые даютъ взаймы милліарды, реализируютъ займы, помогаютъ государству выходить изъ трудныхъ обстоятельствъ, даютъ возможность вести войны, уплачивать контрибуціи, строить желѣзныя дороги, развивать промышленность и т. д.
Всѣ остальные для министра финансовъ не существуютъ.
Что такое Европа?
Для насъ это — Германія, Австрія, Франція, Англія…
Для министра финансовъ это:
— Ротшильды, Блейхредеры, Мендельсонъ.
— Что такое Шпрее?
— Рѣка, на берегу которой расположенъ Блейхредеръ.
— Что такое Сена?
— На ея берегу возвышается Ротшильдъ.
— Темза?
— А! Это рѣка, протекающая мимо англійскаго королевскаго банка!
Какъ для почтальона:
— Что такое Плевако?
— Новинскій бульваръ, собственный домъ.
И только.
Профессіональный взглядъ.
Неизбѣжный отпечатокъ ремесла.
Какъ относится къ нашимъ событіямъ Европа?
Какая Европа?
Жанъ-Жоресъ вопитъ на эстрадѣ, бьетъ себя въ грудь, кричитъ до хрипоты:
— Русская революція… Общее дѣло… Ея побѣда будетъ и нашей побѣдой.
И двухтысячная толпа, переполняющая залъ митинга, единогласно вотируетъ горячее сочувствіе русскимъ «камарадамъ» и расходится подъ традиціонные звуки «Интернаціоналки».
— C’est la lutte finale[13]! — мечтательно и задумчиво звучитъ первая строка.
— Groupons nous et demain[13]!
Голоса растутъ выше, выше, какъ грозная волна.
— Internationale[13], — волна упала, что-то успокоительное слышится въ пѣніи, и:
— Sera le genre humain[13]! — вновь мечтательно, ласково, почти нѣжно заканчивается мечтательная пѣснь пролетаріата.
Но развѣ это «Европа министра финансовъ»?
Что думаетъ о нашихъ дѣлахъ «Европа графа Витте»?
Та Европа, о которой, — о ней одной только, — онъ привыкъ, будучи министромъ финансовъ, думать съ заботой и безпокойствомъ, съ тревогой?
Европа, которая реализируетъ, распредѣляетъ займы…
Ей нужно, чтобы желѣзныя дороги въ странѣ ходили по расписаніямъ, почта приходила во-время и телеграфъ стучалъ безъ перерывовъ на двѣ недѣли.
А главное, — чтобъ проценты по бумагамъ поступали въ назначенные дни.
Все, что къ этому ведетъ, — хорошо.
Все, что къ этому не ведетъ, — плохо.
Политика, при которой письмо опоздало на двѣ недѣли, — никуда не годится.
Политика, при которой телеграмма пришла во-время, великолѣпна:
— Вотъ настоящая политика, которая нужна этой странѣ!
Эта Европа думала:
«Съ вашей страной происходитъ, дѣйствительно, что-то нескладное. Вы не умѣете сами съ ней управляться, — сдѣлайте то же, что дѣлается въ другихъ странахъ.»
Но этой Европѣ показано:
— Вотъ вамъ! Еще только обѣщана свобода, — что дѣлается? Хорошенькіе три мѣсяца?
И «Европа», двѣ недѣли не получая отъ должника ни писемъ ни телеграммъ, завопила:
— Позвольте! На что жъ у нихъ Витте? И что дѣлаютъ казаки?
Въ концѣ-то концовъ…
Неужели вы думаете, что этой Европѣ не въ высокой степени безразлично:
— Будетъ у Россіи конституція? Не будетъ у Россіи конституціи?
Да введите хоть крѣпостное право. Посадите всѣхъ жителей подъ арестъ. Приставьте къ каждому обывателю по два конвойныхъ, если у васъ на это хватитъ войскъ.
Но только, чтобы желѣзныя дороги ходили по расписанію, почта получалась во-время и телеграфъ стучалъ какъ слѣдуетъ.
А главное, — проценты поступали исправно.
Вы этого добились, — вы геніальны:
— Настоящій благодѣтель своего отечества! Цѣна безразлична.
Какой угодно цѣной!
Вы этого не добились, — вы:
— Врагъ своего отечества! Человѣкъ, который губитъ страну!
Потому что истинное счастье на свѣтѣ испытываетъ, по мнѣнію этой Европы, только та страна, которая платитъ свои проценты.
И большей радости, какъ оплатить купонъ, для патріота нѣтъ.
Такъ думаетъ «Европа графа Витте», та Европа, съ мнѣніемъ которой онъ привыкъ считаться.
И графъ Витте…
Но я все сравниваю нашего премьеръ-министра то съ индусскимъ богомъ, то съ Наполеономъ.
Боже мой, еще подумаютъ, что я прошу себѣ мѣста начальника главнаго управленія по дѣламъ печати!
Чтобъ предупредить такую догадку, позвольте взять сравненіе изъ другой области.
Графъ С. Ю. Витте передъ лицомъ своей Европы можетъ сказать, пародируя слова городничаго:
— Ежели у меня поѣзда ходятъ по расписанію, почта подается во-время, телеграфъ стучитъ когда угодно, и арестанты…
Арестанты — это мы.
— И арестанты содержатся хорошо, — чего же мнѣ еще отъ Господа Бога нужно?
И «Европа» ему скажетъ:
— Вѣрно!
Вотъ чего, поистинѣ, мы въ правѣ ждать отъ графа С. Ю. Витте.
Петербургъ одержимъ странною маніей.
Въ Петербургѣ считаютъ себя хорошенькой женщиной.
Повѣтріе!
Отъ котораго въ Петербургѣ не избавленъ никто.
Какой-нибудь статсъ-секретарь. Золотое шитье спереди, золотое шитье сзади. Серебро въ волосахъ. Серебряная борода.
А онъ считаетъ себя хорошенькой блондинкой, съ золотистыми волосами, глазами небеснаго цвѣта и очаровательными ямочками на щекахъ.
Хорошенькая женщина!
Она терзаетъ, она мучитъ своего влюбленнаго. Бѣдняжка думаетъ о самоубійствѣ, какъ о праздничномъ отдыхѣ. Мечтаетъ о холодѣ могилы, какъ измученный пѣшеходъ, среди раскаленнаго солнцемъ поля, о прохладѣ тѣнистой рощи.
Но «она» улыбнулась.
Довольно!
И преданный дуракъ снова лежитъ у ея ногъ, счастливый, какъ могутъ быть на свѣтѣ счастливы только глупые люди.
Съ исцарапаннымъ сердцемъ, изъ котораго сочится кровь. Но счастливый. Забыто все.
И все исцѣлено.
Въ одинъ моментъ.
Она улыбнулась!
Сквозь хорошенькія щелки онъ видитъ два кусочка неба.
И на румяныхъ устахъ играетъ заря.
А ямочки на щекахъ!
Ну, можно ли тутъ не потерять голову? Зачѣмъ же и дана человѣку голова, если ее не терять при такихъ оказіяхъ?
Но вотъ въ одинъ прескверный день она улыбается.
И ничего!
У него «лицо самоубійцы».
Складка между бровей, углы рта опущены, въ глазахъ одинъ мракъ.
— Ну?
Она удивлена.
Она разсержена.
Она топаетъ ножкой.
Она теряетъ терпѣніе и туфлю.
— Ну? Не смѣть дѣлать такого лица! Развѣ я вамъ не улыбнулась? Какъ вы смѣете не быть счастливымъ?
Но вмѣсто того, чтобы потерять голову, онъ ею качаетъ.
Невиданная вещь!
Онъ качаетъ головой,
— Улыбка?
Ему улыбались много разъ, и потомъ начиналось все снова.
Онъ что-то такое бормочетъ.
И требуетъ чего-то такого болѣе существеннаго.
Какъ онъ изволитъ довольно глупо называть:
— Фактовъ!
Улыбки, самыя многообѣщающія, на него больше не дѣйствуютъ.
Онъ видалъ улыбки!
Съ него довольно улыбокъ!
У хорошенькой блондинки слезы готовы брызнуть изъ глазъ.
Онъ смѣетъ такъ говорить объ ея улыбкахъ!
Онъ!!! Онъ?!?!
— Что случилось?
— Богъ вѣсть, сударыня!
Но время шло, пока вы улыбались многообѣщающими улыбками.
Быть-можетъ, вы постарѣли и подурнѣли за это время. Быть-можетъ, вашъ преданный за это время сталъ старше и съ лѣтами умнѣе.
Но время, всемогущее — увы! — время что-то измѣнило.
Вещь, которой не понимаютъ, не хотятъ понять, не могутъ понять, которой никогда не поймутъ въ Петербургѣ!
Ахъ, Боже мой! Это такъ естественно!
Такъ трудно разставаться съ мыслью о своей всесокрушающей очаровательности.
Спросите любимую женщину…
Графъ Витте палъ жертвою того же петербургскаго повѣтрія.
— Довольно имъ улыбнуться!
И общество и страна…
Чѣмъ больше они страдали, тѣмъ скорѣе все будетъ забыто.
Ему улыбнулись! Какое счастье! Какое небо! Какая заря!
Весна!
Вѣдь зонъ князь Святополкъ-Мирскій! Полуулыбнулся, можно сказать, четверть-улыбнулся:
— Довѣріе!
И все засіяло.
Какой восторгъ въ отвѣтъ!
— Сударыня! Это была послѣдняя улыбка! Послѣдняя, которая совершила чудо! Время! Время! Всемогущее время! Которое все уноситъ съ собой, — насъ, и нашу вѣру, и наши улыбки, и наше очарованіе! Время! Сморщенныя бровки больше никого не повергаютъ въ бездну отчаянія, и улыбка болѣе не исцѣляетъ ничего!
Цѣлительный бальзамъ, который такъ часто открывали, что онъ выдохся и потерялъ всю свою силу.
С. Ю. Витте возвращается изъ Портсмута сіяющій, ликующій.
Америка, Европа, Нью-Йоркъ, Парижъ, Берлинъ, — вездѣ оваціи.
— Портсмутскій побѣдитель!
Развѣ онъ не хорошъ, какъ никогда?
И…
Петербургская дума собирается на совѣщаніе, чтобы обсудить вопросъ:
— Добавить ли къ высокому званію графа Витте еще и скромный титулъ почетнаго гражданина Петербурга?
И рѣшаетъ:
— Нѣтъ!
Почему?
— Онъ, его политика была, въ концѣ-то концовъ, первой причиной войны.
Какое злопамятство!
Портсмутская улыбка не заставила забыть ничего!
Въ эту минуту исторія грянула ритурнель.
Танецъ долженъ начаться.
Графъ Витте протянулъ руку съ очаровательнѣйшей полуулыбкой:
— Почти конституція!
Все будетъ забыто! Восторгъ и ликованіе! Балъ открывается. Громче, оркестръ!
И…
Рука графа Витте «осталась въ воздухѣ».
Съ неисчезнувшей еще улыбкой на лицѣ, съ протянутой рукой онъ остался одинъ среди зала, въ позѣ стѣснительной неловкой и странной.
— Какъ вы сдѣлаете революцію? — спросили когда-то въ Версали другого графа — Мирабо.
— Les bras croisés! — отвѣтилъ онъ, скрестивъ руки.
«Сложивъ руки».
Вонъ еще пророчество о всеобщей забастовкѣ, какъ средствѣ революціи! Когда еще оно произнесено!
Графъ Витте встрѣтился лицомъ къ лицу съ самой невиданной забастовкой въ мірѣ.
Въ которой было что-то буддистское!
«Со сложенными ногами».
Какъ Будды, — всѣ сидѣли, поджавъ подъ себя ноги.
Никто не хотѣлъ танцовать.
Графъ Витте улыбался.
Въ отвѣтъ:
— Фактовъ!
Графъ Витте убѣждалъ, просилъ:
— Да вы, господа, только танцуйте со мной, — факты будутъ.
Фактовъ нѣтъ, — передъ фактами!
Въ отвѣтъ:
— Фактовъ!
— Фу, Господи, какіе вы странные! Видите, — улыбка? Развѣ улыбка не фактъ?! Какихъ еще фактовъ нужно?
Въ отвѣтъ одно и то же:
— Фактовъ!
И уставъ стоять одинъ, среди зала, въ позѣ странной и стѣснительной, графъ Витте разсердился.
— Не желаете танцовать со мной? Не нужно! Одинъ танцовать буду! Со стуломъ!
И онъ пошелъ танцовать одинъ.
Но уже другой танецъ…
— «Но я хвалить васъ не хочу».
Стальныя перья существуютъ не за тѣмъ, чтобы льстить.
Даже цѣлому обществу!
Я понимаю, до боли въ сердцѣ понимаю я, почему русское общество, изстрадавшееся, истомившееся, истерзавшееся и истерзанное русское общество не пошло танцовать по первой улыбкѣ.
Оно видѣло уже столько многообѣщающихъ улыбокъ!
Нельзя винить его за этотъ скептицизмъ.
Нѣтъ общества болѣе довѣрчиваго.
Вспомните слова князя Святополкъ-Мирскаго.
И если общество, отъ одного слова «довѣріе» способное переполняться довѣріемъ и приходить въ экстазъ, — если даже такое общество стало «Ѳомой невѣрнымъ», — не его въ томъ вина.
Поистинѣ, не его!
Но танцовать все-таки слѣдовало.
Зачѣмъ?
Господа, у насъ есть двѣ инстанціи.
Куда мы можемъ приносить жалобы.
Апелляціонная — Европа.
И кассаціонный департаментъ — исторія.
Которая кассируетъ всѣ приговоры.
Въ кассаціонномъ-то департаментѣ мы выиграемъ.
Исторія-то вынесетъ намъ оправдательный приговоръ.
Исторія-то покажетъ:
— Въ этомъ процессѣ были правы они!
И присудитъ въ нашу пользу. Все взыщетъ.
Но когда?
Когда мы будемъ костями, а наши гроба — гнилушками?
Это напоминаетъ «посмертные процессы» о возстановленіи добраго имени.
Какое-то дѣло Калляса, колесованнаго, за котораго нѣсколько лѣтъ послѣ казни подсудимаго, вступился Вольтеръ.
Вольтеръ побѣдилъ.
Память Калляса предстала чистой, какъ лилія, какъ снѣгъ.
Онъ не былъ виноватъ.
Преступленіе было его казнить!
Память Калляса была реабилитирована.
И какъ торжественно!
Но Каллясъ-то вѣдь все-таки умеръ, прибитый гвоздями къ колесу, среди страшныхъ мукъ.
Это напоминаетъ процессъ, который сейчасъ происходитъ въ Парижѣ.
Кассаціонный судъ собирается кассировать приговоръ, поставленный 20 лѣтъ тому назадъ.
Какой-то человѣкъ былъ осужденъ въ каторгу за убійство.
И вотъ теперь дознано, что онъ былъ не виновенъ. Настоящій убійца открытъ, сознался.
Телеграфируютъ въ эту страшную Гвіану:
— Освободите изъ тюрьмы такого-то. Онъ не виноватъ. Приговоръ будетъ на-дняхъ отмѣненъ.
И губернаторъ Гвіаны отвѣчаетъ по телеграфу:
— Поздно. Онъ находится въ агоніи.
Кассаціонный судъ объявитъ его полную невиновность.
А человѣкъ всю жизнь свою прожилъ въ каторгѣ!
Когда вынесетъ свой приговоръ исторія?
Будемъ мы тогда въ агоніи или уже «въ состояніи разложенія»?
Остается апелляціонная инстанція — Европа.
Европа, — какъ министръ финансовъ, онъ можетъ имѣть о ней свое представленіе, но мнѣніе Европы важно для графа Витте.
И по мотивамъ честолюбія и по другимъ мотивамъ, болѣе существеннымъ.
Мы должны были танцовать съ нимъ.
Чтобъ лишить его на судѣ Европы этого оправданія:
— Я не всегда держалъ въ рукахъ камень. Я взялъ ого, — это правда. Но когда! Я протягивалъ имъ кусокъ хлѣба. Но они не приняли его: «Вотъ еще очень нужно, безъ масла!»
Мы должны были танцовать съ нимъ на глазахъ у нашей собственной страны.
На глазахъ тѣхъ простыхъ людей, которые не привыкли, не умѣютъ слишкомъ углубляться въ вопросы и отыскивать слишкомъ для нихъ глубоко лежащія причины.
И которые «по видимости» могутъ судить и сказать:
— А кто жъ вамъ не велѣлъ принять руки, когда вамъ ее протягивали?
Симеонъ, великій и святой старецъ Симеонъ, всю жизнь свою ждавшій Мессію, какъ мы ждемъ свободы…
Ему подали во храмѣ Младенца, маленькаго, безпомощнаго, плачущаго.
И представьте, что онъ, вмѣсто того, чтобы воскликнуть:
— Нынѣ отпущаеши!..
Онъ, вмѣсто этого, отдалъ бы Младенца назадъ и сказалъ:
— Такой маленькій, безпомощный, плачущій! Онъ спасетъ міръ?
Не узналъ бы Мессіи!
Такъ можетъ представиться наше дѣло и нашъ отказъ тѣмъ простымъ нашимъ соотечественникамъ, которые не привыкли, не умѣютъ еще смотрѣть слишкомъ глубоко «въ корень» и тамъ отыскивать слишкомъ для нихъ глубокія причины.
Они могутъ сказать:
— Въ этой крошкѣ они не угадали будущей свободы. Ихъ вина. Имъ хотѣлось сразу слишкомъ многаго. Имъ давали, имъ показалось мало! Они отказались, и отъ насъ отняли даже то малое, что давали.
Ради нихъ, чтобъ выиграть ихъ мнѣніе, мы должны были принять протянутую руку.
Чтобы поставить политику начистоту, лицомъ къ лицу со страной:
— Мы не ставимъ вамъ препятствій. Никакихъ. Мы идемъ вамъ навстрѣчу. Дѣлайте шаги.
И всѣ увидали бы, кто, дѣйствительно, идетъ и кто не двигается съ мѣста, говоря:
— Иду и поспѣшаю!
Мы должны были сдѣлать это, чтобы лишить политику возможности прятаться за наше, якобы, противодѣйствіе, упрямство, за наши, будто бы, «запросы», за условія, за обстоятельства и прочее, и такъ далѣе, и тому подобное.
Мы должны были танцовать съ графомъ Витте, чтобы хоть попытаться заставить его танцовать по-нашему.
Мы должны были танцовать съ графомъ Витте, чтобы поставить его въ глазахъ Россіи, Европы, всего міра, исторіи, — вѣдь долженъ же чего-нибудь бояться всякій человѣкъ, самый «безстрашный», — чтобы поставить его въ невозможность танцовать другой танецъ, а не тотъ, на который онъ насъ ангажировалъ.
Мы должны были танцовать съ графомъ Витте, потому что больше не съ кѣмъ было въ эту минуту танцовать.
Найдите въ административныхъ кругахъ другого человѣка, болѣе европейца. Болѣе умомъ своимъ понимающаго требованія времени и яснѣе въ глубинѣ души отдающаго себѣ отчетъ въ томъ, что губитъ страну.
Мы должны были танцовать съ графомъ Витте за отсутствіемъ тамъ другихъ танцоровъ.
А минута была такая, что танцовать было необходимо.
Не танцовать было нельзя.
Исторія сыграла ритурнель.
Не будемъ же, заклинаю васъ, повторять тѣхъ людей, про которыхъ говоритъ Эдгаръ въ «Королѣ Лирѣ»:
«Смѣшные люди! Они ищутъ причинъ своихъ несчастій на небѣ, въ движеніи планетъ и только не въ самихъ себѣ».
Будемъ умны, холодны, спокойны, безпристрастны, строги къ себѣ, — чтобъ быть сильными.
Не будемъ исходить безконечными жалобами на другихъ, на подлое коварство.
Что же мы за ничтожество, что отъ насъ, отъ нашего поведенія ничего не зависѣло?
Не будемъ закрывать глаза на собственныя ошибки.
Будемъ искать ихъ, чтобы видѣть и не повторять.
Будемъ неумолимо строги, до придирчивости, прежде всего, къ себѣ.
Незабвенные — увы! — октябрьскіе дни!
Русской «веснѣ» суждено начинаться всякій годъ осенью.
«Открывается первая рама, и въ комнату шумъ ворвался».
И какихъ-какихъ ребяческихъ голосовъ не было въ этомъ шумѣ.
Отворили желѣзные заржавѣвшіе запоры, пріоткрыли тяжелыя, кованныя двери, — и мы, — мы никогда не видали луга, — мы немножко сошли съ ума отъ воздуха, отъ свѣта, отъ зелени, отъ горизонта, открывшагося глазамъ.
Далекаго! Далекаго!
Какъ дѣти, мы кинулись кувыркаться по травѣ.
Вы помните, съ чего это началось?
Что было первымъ въ этомъ требованіи:
— Фактовъ!
Вопросъ объ амнистіи.
— Полной!
Разсудимъ спокойно.
Сомнѣвался ли кто-нибудь изъ тѣхъ, кто издавалъ этотъ благородный и человѣчный крикъ, — могъ ли сомнѣваться вообще кто-нибудь, — что если бы Государственная Дума собралась, имѣла возможность собраться, что если бы — чего нельзя было не ожидать — эта Дума была хоть чуть-чуть не реакціонной…
Могъ ли кто-нибудь сомнѣваться, что первымъ постановленіемъ этой Думы было бы требованіе «забвенья прошлаго».
То-есть амнистіи.
Свирѣпая борьба кончена. Началась мирная работа и мирная борьба.
Полное забвенье прошлому. То-есть полная амнистія.
Такъ бывало, такъ бываетъ вездѣ. Иначе не можетъ быть нигдѣ.
Иначе не могло быть даже и у насъ.
Первая Дума потребовала бы этого, и вотъ тогда бы вся страна увидѣла, какова цѣна этой Думѣ.
Ставятся во что-нибудь или ни во что не ставятся постановленія представителей страны?
И несомнѣнно, что правительство не захотѣло бы, по первому же абцугу — и по такому вопросу — стать въ оппозицію къ Думѣ и сказать странѣ:
— Съ перваго же слова говоримъ вамъ, что мнѣніе вашихъ представителей не ставимъ ни въ грошъ!
Дума должна была собраться въ январѣ, и въ январѣ была бы, несомнѣнно, объявлена полная амнистія.
О чемъ же шелъ разговоръ въ октябрѣ?
О трехъ мѣсяцахъ?
Трудно и щекотливо и тяжело говорить человѣку, находящемуся на свободѣ, о лишнихъ трехъ мѣсяцахъ тюрьмы для людей, въ ней истомившихся.
Но…
Одному раненому сербскому заговорщику докторъ сказалъ:
— Вамъ придется отнять руку. Вы согласны?
Тотъ только разсмѣялся въ отвѣтъ:
— Докторъ, когда я шелъ, я составилъ духовное завѣщаніе. Я заранѣе считалъ себя убитымъ. Рѣжьте руку, — все остальное у меня будетъ въ выигрышѣ!
Можно какъ угодно смотрѣть на тѣхъ, для кого требовали немедленной амнистіи.
Но въ одномъ никто имъ не можетъ отказать: въ томъ, что, прежде всего, они жертвовали собой[14].
И я думаю, что если бы людямъ, рѣшившимъ пожертвовать жизнью, предложить вопросъ:
— Какъ хотѣли бы выйти? Черезъ три мѣсяца совершенно спокойно? Или сейчасъ же, по лужамъ человѣческой крови и черезъ груды человѣческихъ тѣлъ?
Эти люди отвѣтили бы:
— Мы жертвуемъ тремя мѣсяцами нашей жизни.
Но мы требовали, чтобъ это сдѣлала не Государственная Дума черезъ три мѣсяца, а графъ Витте и немедленно[15].
— Это и будетъ первымъ фактомъ! Фактовъ!
Но, милостивые государи, могъ ли это сдѣлать именно графъ Витте?
Не требовали ли мы отъ него невозможнаго?
Можно ли, напримѣръ, требовать, чтобы бѣлокурый человѣкъ кричалъ:
— Бей блондиновъ!
Какъ же требовать отъ министра, чтобы онъ восклицалъ:
— Бей министровъ!
И чтобы именно министръ Витте настаивалъ на немедленномъ освобожденіи первымъ дѣломъ убійцъ двухъ министровъ.
Въ частности — Витте былъ противникомъ Плеве.
Это знаютъ всѣ.
Всѣ знаютъ также, что, по крайней мѣрѣ, въ октябрѣ противъ Витте была въ Петербургѣ сильная партія.
И вы требуете, чтобъ первое, что онъ сдѣлалъ бы, очутившись у власти, — освободилъ убійцу своего врага?
Какой козырь это значило бы дать въ руки противной партіи.
Генералъ Треповъ могъ стоять за полную амнистію. У него не было личныхъ счетовъ. Графъ Витте, первымъ долгомъ требующій:
— Освободите Сазонова!
Странная фигура. Странное положеніе.
— Ахъ, это ужъ политика!
Въ политикѣ никакъ нельзя обойтись безъ политики.
Вамъ-то, конечно, «до всего этого нѣтъ никакого дѣла». Но графу Витте до всего, что касается графа Витте, согласитесь, есть дѣло.
Чего не приходилось читать въ эти дни, — первые дни, когда отъ избытка сердца уста лепечутъ трогательный вздоръ!
Въ одной — теперь покойной — газетѣ я читалъ даже требованіе:
«Пусть г. Витте открыто пристанетъ къ намъ!»
А «мы» — это была газета революціонной партіи.
Представьте себѣ эту картину.
Графъ Витте объявляетъ:
— Я — революціонеръ!
Вопросъ: сколько минутъ послѣ этого онъ остался бы премьеръ-министромъ?
И какую бы пользу могла извлечь изъ него та партія, въ интересахъ которой ему предлагали къ ней «примкнуть»?
Что бы могъ послѣ этого дѣлать графъ Витте?
Носить красный флагъ? Или пѣть революціонныя пѣсни?
Вотъ то, чѣмъ мы проигрывали дѣло въ апелляціонной инстанціи — Европѣ — и, что гораздо важнѣе, въ глазахъ многихъ и многихъ въ нашей странѣ.
Было много восторга и мало дѣловитости.
Съ тѣхъ поръ…
Какой поворотъ вальса совсѣмъ въ другую сторону!
Гдѣ тотъ божественный Кришна, который съ застывшей любезной улыбкой и «повисшей въ воздухѣ» рукой, въ неловкой и стѣснительной позѣ, стоялъ посреди зала?
Предлагалъ всѣмъ.
Д. Н. Шипову.
— Не возьмусь. Я слишкомъ умѣренный. Кабинетъ будетъ одностороненъ.
А. П. Гучкову.
— Нѣтъ-съ. Куда-съ. Мы въ ретроградахъ!
Даже М. А. Стаховичу предлагали:
— Вдругъ стать министромъ народнаго просвѣщенія.
Тому:
— Не пойду потому-то.
Другому:
— Не пойду поэтому-то.
Третьему:
— А я просто не пойду!
Графъ Витте сердится, и очаровательная улыбка мало-по-малу сходитъ съ лица.
Лицо становится другимъ.
Гдѣ тѣ дни, когда депутаціи уходили отъ него, съ большимъ трудомъ устоявъ противъ очарованія?
Теперь все чаще отчеты о пріемѣ депутацій заканчиваются одной и той же фразой:
— Графъ былъ суровъ. Депутація ушла недовольной.
Онъ сердится все сильнѣе и сильнѣе.
Онъ говоритъ:
— А! Вы все сочувствовали стачкамъ! Вотъ и узнайте, что такое стачки!
Это ужъ наказаніе всей страны.
За что?
Графъ Витте просилъ кредита.
Страна нашла, что графъ Витте такого кредита не заработалъ.
И графъ Витте за то, что онъ кредита не заработалъ, сердится на страну же?
И наказываетъ?
И какъ!
Цитирую по газетамъ:
— Статистика. Съ 25-го декабря 1905 года по 25-е января 1906 года.
За одинъ мѣсяцъ!
Хорошо хоть имѣлъ 31 день. А если бы это былъ февраль!
— 78 газетъ закрыто въ 17 городахъ. 58 редакторовъ посажено подъ арестъ, изъ нихъ 46 освобождено подъ залогъ, въ общемъ въ 386,500 рублей. Военное положеніе объявлено въ 62 мѣстностяхъ, положеніе усиленной охраны — въ 23-хъ. Не считая числа убитыхъ и раненыхъ въ Москвѣ: во время столкновеній съ войсками убито 1,203 человѣка, ранено 1,624. Счесть число арестовъ невозможно, — но въ 14-ти городахъ арестованныя лица должны содержаться въ полицейскихъ участкахъ, такъ какъ тюрьмы переполнены.
Какой ореолъ!
И какъ въ сіяніи этого новаго ореола потонула слабая полуулыбка перваго русскаго «конституціоннаго премьеръ-министра».
Какъ, говоря на нашемъ газетномъ языкѣ:
— Изъ «Русскихъ Вѣдомостей» человѣкъ перешелъ въ «Московскія».
Богъ Кришна началъ съ другой ноги — и больше ничего.
Примѣчанія[править]
- ↑ лат.
- ↑ Renan. «Lettre à M. Berthelot»
- ↑ фр.
- ↑ фр.
- ↑ англ. credit — кредитъ
- ↑ англ. debet — дебетъ
- ↑ фр.
- ↑ «Ахъ, мой милый Августинъ»
- ↑ Taine. «Napoléon Bonaparte».
- ↑ Въ ноябрѣ.
- ↑ Вѣдь не однимъ же оружіемъ успокоиваются, а тѣмъ болѣе — предупреждаются волненія.
- ↑ фр. La plus belle fille du monde ne peut donner que ce qu’lle a. — Самая хорошенькая дѣвушка на свѣтѣ не можетъ дать больше того, что она имѣетъ.
- ↑ а б в г «Интернаціоналъ»
- ↑ Цитирую отчетъ объ общемъ присутствіи Государственнаго Совѣта, 21-го января, по вопросу о смертной казни за политическія убійства: — Эти люди столь фанатичны, что ихъ не устрашитъ ничто, — они и такъ всегда идутъ на вѣрную смерть.
- ↑ И что же въ результатѣ? Сокращенъ срокъ заключенія? Когда теперь будетъ амнистія?