Дикое счастье (Мамин-Сибиряк)/III/ДО
Напившись чаю, Гордей Евстратычъ самъ сходилъ во дворъ взглянуть, отдохнула ли лошадь послѣ вчерашней ѣзды, и велѣлъ Зотушкѣ сѣдлать ее.
— Я самъ поѣду, — прибавилъ Гордей Евстратычъ, похлопывая гнѣдка по шеѣ.
Послѣднее настолько удивило Зотушку, что онъ даже раскрылъ ротъ отъ удивленія. Гордей Евстратычъ такъ рѣдко выѣзжалъ изъ дому — разъ или два въ годъ, что составляло цѣлое событіе, а тутъ вдругъ точно съ печи упалъ: "сѣдлай, самъ поѣду…" Верхомъ Гордей Евстратычъ не ѣздилъ лѣтъ десять, а тутъ вдругъ въ этакую распутицу, да еще на изморенной лошади, которая еще со вчерашняго не успѣла отдышаться. Дѣйствительно, Гордей Евстратычъ былъ замѣчательный домосѣдъ, и ѣхать куда-нибудь для него было истиннымъ наказаніемъ, притомъ онъ ѣздилъ только зимой по удобному санному пути, — въ Ирбитъ на ярмарку и въ Верхотурье, въ гости къ сестрѣ Аленѣ. Сборовъ на такую поѣздку хватало на цѣлую недѣлю, а тутъ, накося, свернулся въ часъ мѣста… Всѣ эти мысли промелькнули въ маленькой головкѣ Зотушки во мгновеніе ока, и онъ перебиралъ ихъ все время, пока сѣдлалъ гнѣдка. Куда могъ ѣхать Гордей Евстратычъ въ такую непогодь?
— Значитъ, какое-нибудь дѣло завелось, — рѣшилъ наконецъ Зотушка съ глубокомысленнымъ видомъ, когда лошадь была готова.
Татьяна Власьевна была удивлена ьэтой поѣздкой не менѣе Зотушки и ждала, что Гордей Евстратычъ самъ ей скажетъ, зачѣмъ ѣдетъ въ Полдневскую, но онъ ничего не говорилъ.
— Зачѣмъ въ Полдневскуіо-то наклался? — спросила старуха, когда Гордей Евстратычъ началъ прощаться.
— Дѣльце есть маленькое… Послѣ, мамынька, все обскажу. Благослови въ добрый часъ съѣздить.
— Ну, Богъ тебя благословитъ, милушка. А послалъ бы ты лучше Архипа, чѣмъ самому трястись по этакой грязищѣ.
— Нельзя, мамынька. Стороной можно проѣхать… Михалка сегодня въ лавкѣ будетъ сидѣть, а Архипа пошли къ Пятовымъ, должокъ тамъ за ними былъ. Надо бы книгу еще подсчитать…
— Подождите съ книгой-то, Гордей Евстратычъ. У насъ теперь своя работа стоитъ. Нюшѣ къ зимѣ шубку ношобную справляемъ…
— Обождемъ, ничего. Да пошли еще, мамынька, Зотушку къ Шабалинымъ.
— Охъ, нельзя, милушка! Вѣдь только онъ едва успѣлъ выправиться, а какъ попадетъ къ Шабалинымъ — непремѣнно Вуколъ Логинычъ его водкой поить станетъ. Ужъ это сколько разовъ бывало, и не пересчитаешь!.. Лучше я Архипа спосылаю… По пути и забѣжитъ отъ Пятовыхъ-то.
— Какъ знаешь.
Гордей Евстратычъ сѣлъ въ мягкое пастушье сѣдло и, перекрестившись, выѣхалъ за ворота. Утро было свѣтлое; въ воздухѣ чувствовалась осенняя крѣпкая свѣжесть, которая заставляегь барина застегиваться на всѣ пуговицы, а мужика — туже подпоясываться. Гордей Евстратычъ поверхъ толстаго драповаго пальто надѣлъ татарскій азямъ, перехваченный гарусной опояской, и теперь сидѣлъ въ сѣдлѣ молодцомъ. Выглянувшая въ окно Нюша невольно полюбовалась, какъ тятенька ѣхалъ но улицѣ.
Нужно было ѣхать по Старой-Кедровской улицѣ, но Гордей Евстратычъ повернулъ лошадь за уголъ и поѣхалъ по Стекольной. Онъ не хотѣлъ, чтобы Пазухины видѣли его. Точно такъ же объѣхалъ онъ рынокъ, чтобы не встрѣтиться съ кѣмъ-нибудь изъ своихъ торговцевъ. Только на плотинѣ онъ попалъ, какъ куръ во щи: прямо къ нему навстрѣчу катился въ лакированныхъ дрожкахъ самъ Вуколъ Логинычъ.
"Охъ, нелегкая бы тебя взяла!" — подумалъ про себя Гордей Евстратычъ, приподнимая свою суконную фуражку съ захватаннымъ козырькомъ.
Сѣрая, въ яблокахъ, громадная лошадь, съ невѣроятно выгнутой шеей и съ хвостомъ трубкой, торжественно подкатила Шабалина, который сидѣлъ на дрожкахъ настоящимъ чортомъ: въ мохнатомъ дипломатѣ, въ какой-то шапочкѣ, сдвинутой на затылокъ, и съ семидесятирублевымъ зонтикомъ въ рукахъ. Скуластое, красное лицо Вукола Логиныча, съ узкими хитрыми глазами и съ мясистымъ носомъ, все лоснилось отъ жира, а когда онъ улыбнулся, изъ-за толстыхъ губъ показались два ряда гнилыхъ зубовъ.
— Куда Богъ несетъ, Гордей Евстратычъ? — издали кричалъ Шабалинъ, высоко поднимая свою круглую шапочку. — Я не зналъ, что ты такимъ молодцомъ умѣешь верхомъ ѣздить… Ужъ не на охоту ли собрался?
— Какая у насъ охота, Вуколъ Логинычъ… — отвѣтилъ Брагинъ недовольнымъ тономъ: онъ обидѣлся глупымъ вопросомъ Шабалина, который всегда смелетъ что-нибудь самое несуразное.
Эта встрѣча очень не понравилась Гордею Евстратычу, и онъ, поднимаясь съ плотины въ гору, на которой красовалась пятиглавая православная церковь, даже подумалъ, ужъ не воротиться ли назадъ. Оглянувшись, Брагинъ съ сожалѣніемъ посмотрѣлъ "за рѣку", т.-е. по ту сторону пруда, гдѣ тянулась Старая-Кедровская улица. Съ горки отлично можно было разсмотрѣть старый брагинскій домъ, который стоялъ на углу; изъ одной трубы винтомъ поднимался синій дымъ, значитъ, старуха затѣяла какую-нибудь стряпню. "На охоту поѣхалъ… — припомнилъ Брагинъ со злостью слова Шабалина. — Тьфу ты, грѣховодникъ… Нашелъ охотника!.." Съ другой стороны, Брагину показалось, что дѣйствительно у него сегодня такой глупый видъ, точно онъ "ангела потерялъ", какъ говорила Татьяна Власьевна про ротозѣевъ. Пріосанившись въ сѣдлѣ и подтянувъ поводья, Брагинъ пустилъ своего гнѣдка ходой, чтобы скорѣе выѣхать за "жило". Ему пришлось проѣхать мимо шабалинскаго дома, и онъ невольно полюбовался на него. Домъ стоялъ на горѣ, надъ прудомъ, и ярко бѣлѣлъ своими пятью колоннами. Эти колонны особенно нравились Брагину, потому что придавали дому настоящій городской видъ, какъ рисуютъ на картинкахъ. Зеркальныя стекла въ окнахъ, золоченая рѣшетка у балкона между колоннами, мраморныя вазы на воротахъ, усыпанный мелкимъ песочкомъ дворъ — все было хорошо, форменно, какъ говорилъ Зотушка про шабалинскій домъ.
"А все золото поднимаетъ… — подумалъ невольно Брагинъ, щупая лежавшую за пазухой жилку. — Вуколу-то Логиньтчу красная цѣна расколотый грошъ, да и того напросишься, а вонъ какую хоромину наладилъ! Кабы этакое богачество да къ настоящимъ рукамъ… Сказываютъ, въ одно нонѣшнсе лѣто заробилъ онъ на золотѣ-то тысячъ семьдесятъ… Вотъ лошадь-то какая — звѣрь-звѣремъ".
Бѣлоглинскій заводъ, совсѣмъ затерявшійся въ глуши Уральскихъ горъ, принадлежалъ къ самымъ стариннымъ уральскимъ поселеньямъ, что можно было даже замѣтить по его наружному виду, т.-е. по почернѣвшимъ стариннымъ домамъ съ высокими коньками и особенно по старой заводской фабрикѣ, поставленной еще въ 1836 году. Мѣсто подъ заводъ было выбрано самое глухое, настоящій медвѣжій уголъ: горы, болота, лѣса; до офиціальнаго основанія заводскаго дѣйствія здѣсь, съ разнымъ лѣснымъ звѣрьемъ, хоронились одни раскольники, уходившіе въ уральскую глушь отъ петровскихъ новшествъ. Между прочимъ, свили они себѣ гнѣздо и на берегу глухой горной рѣчонки Бѣлой-Глинки, пока ихъ не отыскали подьячіе и заводскіе приказчики. Рѣка была перехвачена плотиной, разлился прудъ, и задымилась фабрика. Около пруда разсажались заводскіе домики, вытянувшись "по плаиту" въ широкія правильныя улицы. Теперь Бѣлоглинскій зародъ представлялъ собой такую картину: во-первыхъ, "зарѣчная" низкая сторона, гдѣ собственно находилось первоначальное раскольничье поселенье и гдѣ теперь проходила Старая-Кедровская улица, дома здѣсь старинные и люди ьъ нихъ старинные — отчасти раскольники, отчасти единовѣрцы; во-вторыхъ, "нагорная" сторона, гдѣ красовалась православная церковь и хоромины Шабалина. Въ нагорной жили большею частью православные, позднѣйшее этнографическое населеніе. Это дѣленіе на "нагорную" и "зарѣчную" стороны продолжалось и ниже заводской фабрики, гдѣ Бѣлая-Глинка разливалась въ низкихъ глинистыхъ берегахъ. Въ этой части завода стоялъ деревянный господскій домъ съ желѣзной крышей, въ которомъ жили Пятовы, и нѣсколько домиковъ "на городскую руку", выстроенныхъ заводскими служащими. Въ зарѣчной находилась единственная заводская площадь, въ одномъ концѣ которой сбились въ кучу деревянныя лавки, а въ другомъ строилась единовѣрческая церковь. Старинныя семьи, въ родѣ Колобовыхъ, Савиныхъ, Пазухиныхъ и др., всѣ жили въ зарѣчной, въ крѣпкихъ старинныхъ домахъ, въ которыхъ на вышкахъ еще сохранились рамы со слюдой, вмѣсто стеколъ. Шабалины жили тоже тамъ, пока Вуколъ Логинычъ не облюбовалъ себѣ мѣстечко на нагорной сторонѣ. Это ренегатство очень огорчило всѣхъ блюстителей старины, въ родѣ Татьяны Власьевны, но Вуколъ Логинычъ былъ отпѣтая башка, — и взять съ него было нечего.
Въ солнечный день видъ на заводъ представлялъ собой довольно пеструю картину и, пожалуй, красивую, если бы не тѣснившійся со всѣхъ сторонъ лѣсъ и подымавшіяся кругомъ лѣсистыя горы, придававшія всей картинѣ непривѣтливый траурный характеръ. Впрочемъ, такъ казалось только постороннимъ людямъ, а бѣлоглинцы, конечно, не могли даже себѣ представить чего-нибудь лучше и красивѣе Бѣлоглинскаго завода. Къ такимъ людямъ принадлежалъ и Гордей Брагинъ, бывавшій не только въ Ирбитѣ, и въ Верхотурьѣ, но и въ Нижнемъ.
Дорога въ Полдневскую походила на тѣ прямоѣзжія дороги, о которыхъ поется въ былинахъ: горы, болота, гати и зыбуны точно были нарочно нагромождены, чтобы отбить у всякаго охоту проѣхаться по этой дорогѣ во второй разъ, особенно осенью, когда лошадь заступаетъ въ грязь по колѣно, вымогался, изъ послѣднихъ силъ. Верхомъ на лошади эти двадцать верстъ едва можно было проѣхать въ четыре часа. Съ непривычки къ верховой ѣздѣ. Гордей Евстратычъ на половинѣ пути почувствовалъ, какъ у него отнимается поясница и ноги въ стременахъ начинаютъ деревянѣть. А впереди косогоръ за косогоромъ, гора за горой… Лѣсъ стоитъ кругомъ темный, настоящій дремучій ельникъ, которому, кажется, не было конца-краю. Около самой дороги, гдѣ лѣсъ былъ немного прочищенъ, лѣпились кусты жимолости и малины да молоденькія березки, точно заблудившіяся въ этой лѣсной трущобѣ; теперь листья уже давно пожелтѣли и шелестѣли мертвымъ шопотомъ, когда по нимъ пробѣгалъ осенній порывистый вѣтеръ. Земля была покрыта шуршавшей подъ ногой лиственной шелухой, и только кое-гдѣ изъ-подъ нея пробивались зеленые кустики сохранившейся еще травы, да на опушкѣ лѣса ярко блестѣла горькая осина, точно обрызганная золотомъ и кровью.
Верстъ не полагалось, и версты отсчитывались по разнымъ примѣтамъ: отъ Бѣлоглинскаго до Пугиной горы — восемь верстъ, двѣ версты подался — ключикъ изъ косогора бѣжитъ, значитъ, половина дороги, а тамъ черезъ пять верстъ гарь на лѣвой рукѣ. Брагинъ почти все время ѣхалъ шагомъ, раздумывая безконечную дорожную думу, которая блуждала по своимъ горамъ и косогорамъ, тонула въ грязи и пробиралась по узкимъ тропинкамъ. То онъ видѣлъ предъ собой Шабалина въ его круглой шапочкѣ и начиналъ ему завидовать, то припоминалъ разные случаи быстраго обогащенія "черезъ это самое золото", какъ говорилъ Зотушка; то принимался "сумдѣваться", зачѣмъ онъ тащится такую даль, то строилъ тѣ воздушные замки, безъ которыхъ не обходятся даже самыя прозаическія натуры. Что онъ такое теперь, ежели разобрать? Купецъ, который торгуетъ панскимъ товаромъ — и только. Сытъ, одѣтъ, ну, копеечки про черный день отложены, а чтобы супротивъ другихъ изъ купечества, какъ въ Ирбитѣ, напримѣръ, собираются, ему, Брагину, далеко не въ плоть. А между тѣмъ, чѣмъ онъ хуже другихъ? Недалеко ходить, хоть взять того же Вукола Логиныча… А съ чего человѣкъ жить пошелъ? Отъ пустяковъ. Отъ такой же жилки, какую онъ сейчасъ везетъ у себя за пазухой. Да… Къ воображеніи Брагина уже рисовалась глубокая шахта, изъ которой бадьями поднимаютъ золотоносный кварцъ, толкутъ его и промываютъ. Въ результатѣ получалось чистое золото, которое превращается въ громадный домъ съ колоннами, въ сѣрыхъ съ яблоками лошадей, въ лакированныя дрожки, въ дорогое платье и сладкое привольное житье. Первымъ дѣломъ онъ, конечно, пожертвуетъ въ церковь, тайно пожертвуетъ… То-то удивится о. Крискентъ, когда изъ кружки добудетъ нѣсколько радужныхъ. Потомъ старухѣ на бѣдныхъ да на увѣчныхъ, потомъ… Всѣ будутъ ухаживать за Гордеемъ Евстратычемъ, какъ теперь ухаживаютъ за Шабалинымъ или за другими богатыми золотопромышленниками.
"Прежде гремѣли на Панютинскихъ заводахъ золотопромышленники Сиговы да Кутневы", — раздумывалъ Гордей Евстратычъ, припоминая исторію уральскихъ богачей.
Сиговымъ принесъ жилку одинъ вогулъ, а Кутневы сами нашли золото, хотя и не совсѣмъ чисто. Сказывали, что Кутневы оттягали золотую розсыпь у какого-то бѣднаго старателя, который не поживился ничѣмъ отъ своей находки, кромѣ того развѣ, что высидѣлъ въ острогѣ полгода за свои жалобы на разбогатѣвшихъ Кутневыхъ. Да, много неправды съ этимъ золотомъ… Вонъ про Шабалина разсказываютъ какія штуки: народъ моритъ работой на своихъ пріискахъ, не разсчитываетъ, а попробуй судиться съ нимъ, кому угодно ротъ заткнетъ. Мировой судья Линачекъ ему первый другъ и пріятель, становой Плинтусовъ даже спитъ съ нимъ на одной постели… Отъ этого богатства просто одинъ грѣхъ, точно люди всякаго "ума рѣшаются". Но вѣдь это другіе, а ужъ онъ, Гордей Евстратычъ, никогда бы такъ не сдѣлалъ. Да… Вонъ Нюша на возрастѣ — ее надо пристраивать за хорошаго человѣка, вонъ сыновей надо отдѣлять, пока не разорились. Теперь, конечно, все есть, всего въ мѣру, а если раздѣлиться — и пойдутъ кругомъ недостатки.
Пріободрившаяся лошадь дала знать, что скоро и Полдневская. Въ теченіе четырехчасового пути Брагинъ не встрѣтилъ ни одной живой души и теперь радъ былъ добраться до мѣста, гдѣ бы можно было хоть чаю напиться. Поднявшись на послѣдній косогоръ, онъ съ удовольствіемъ взглянулъ на Полдневскую, совсѣмъ почти спрятавшуюся на самомъ днѣ глубокой горной котловины. Издали едва можно было разсмотрѣть нѣсколько крышъ да двѣ-три избушки, торчавшія особнякомъ, точно онѣ отползли отъ деревни.
"Настоящее воронье гнѣздо эта Полдневская", — невольно подумалъ Брагинъ, привставая въ стременахъ.
Полдневская пользовалась, дѣйствительно, не особенно завидной репутаціей, какъ притонъ пріисковыхъ рабочихъ. Не проходило года, чтобы въ Полдневской не случилось какой-нибудь оказіи: то мертвое дѣло объявится, то крупное воровство, то сбытъ краденаго золота, то бѣглые начнутъ пошаливать. Становой Плинтусовъ говорилъ прямо, что Полдневская для него, какъ сухая мозоль, — шагу не даетъ ступить спокойно. Чѣмъ существовали обитатели этой деревушки — трудно сказать, и единственнымъ мотивомъ, могшимъ нѣсколько оправдать ихъ существованіе, служили разбросанные около Полдневской пріиски; но дѣло въ томъ, что полдневскіе не любили работать, предпочитая всему на свѣтѣ свою свободу. А между тѣмъ полдневскіе мужики не только существовали, но исправно, каждое воскресенье, являлись въ Бѣлоглинскій заводъ, гдѣ мѣнялись лошадьми, пьянствовали по кабакамъ и даже кое-что покупали на рынкѣ, конечно, большею частью въ долгъ. Къ такимъ птицамъ небеснымъ принадлежалъ и старатель Маркушка, давнишній должникъ Брагина.
Спустившись по глинистому косогору, Гордей Евстратычъ въ бродъ переѣхалъ мутную рѣчонку Полуденку и, проѣхавъ съ полверсты мелкимъ осинникомъ, очутился въ центрѣ Полдневской, которая состояла всего-навсего изъ какого-нибудь десятка покосившихся и гнилыхъ избъ, поставленныхъ на небольшой полянѣ въ самомъ живописномъ безпорядкѣ. Навстрѣчу Брагину выбѣжало нѣсколько пестрыхъ собакъ со стоячими ушами, которыя набросились на него съ такимъ оглушительнымъ лаемъ, точно стерегли какія несмѣтныя сокровища. Въ одномъ окошкѣ мелькнуло женское испитое лицо и быстро скрылось.
— Въ которой избѣ живетъ Маркушка старатель? — спросилъ Гордей Евстратычъ, постукивая черенкомъ нагайки въ окно ближайшей избы.
Въ окнѣ показалась бородатая голова въ шайкѣ; два тусклыхъ глаза безучастно взглянули на Брагина и остановились. Не выпуская изо рта дымившейся трубки съ мѣдной цѣпочкой, голова безмолвно показала глазами направо, гдѣ стояла совсѣмъ вросшая въ землю избенка, точно старый грибъ, на который наступили ногой.
— Ну, народецъ!.. — проворчалъ Гордей Евстратычъ, слѣзая съ лошади у Маркушкиной избы.
Архитектурной особенностью полдневскихъ избъ было то, что онѣ совсѣмъ обходились безъ воротъ, дворовъ и надворныхъ построекъ. Ходъ въ избу шелъ прямо съ улицы. Только въ видѣ роскоши кое-гдѣ лѣпились, сколоченныя на живую нитку, крылечки. Гдѣ держали полдневцы лошадей, — составляло загадку, какъ и то, чѣмъ они кормили этихъ лошадей и чѣмъ они топили свои избы. Гордей Евстратычъ окинулъ строгимъ хозяйскимъ взглядомъ всю деревню и нигдѣ не нашелъ ничего похожаго на конюшни или полѣнницу дровъ. У нѣкоторыхъ избъ валялось по бревну, отъ которыхъ бабы по утрамъ отгрызали на подгонку дровъ — вотъ и все. "Ну народецъ! — еще разъ подумалъ Брагинъ: — въ лѣсу живутъ, и ни одного полѣна не отрубятъ мужики…"
— Господи, Ісусе Христо… — помолитвовался Гордей Евстратычъ, отворяя низкую дверь, которая вела куда-то въ яму.
— Аминь… — отдалъ изъ темноты чей-то хриплый голосъ. — Это ты, Гордей Евстратычъ?..
— Я, Маркушка…
Послышалось тяжелое хрипѣнье, затѣмъ удушливый кашель. Гордей Евстратычъ кое-какъ оглядѣлся кругомъ: было темно, какъ въ трубѣ, потому что изба у Маркушки была черная, т.-е.- безъ трубы, съ одной каменкой вмѣсто печи. Вѣрнѣе такую избу назвать балаганомъ, какіе иногда ставятся охотниками въ глухихъ лѣсныхъ мѣстахъ на всякій случай. На каменкѣ тлѣло суковатое полѣно, наполнявшее избу удушливымъ ѣдкимъ дымомъ. Самъ хозяинъ лежалъ у стѣны, на деревянныхъ подмосткахъ, прикрытый сверху лоскутами овчинъ, когда-то составлявшихъ тулупъ или полушубокъ. На гостя изъ-подъ кучи этой рвани глядѣло восковое отекшее лицо съ мутнымъ остановившимся взглядомъ, въ которомъ едва теплилась послѣдняя искра сознанія. Мочальнаго цвѣта бороденка, рыжіе щетинистые усы и прилипшіе къ широкому лбу русые волосы дополняли портретъ старателя Маркушки.
— Ну что, плохо тебѣ? — спрашивалъ Брагинъ, напрасно отыскивая глазами что-нибудь, на что можно было бы сѣсть. Куча тряпья зашевелилась, раздался тотъ же кашель.
— Надо… надо… больно мнѣ тебя надо, Гордей Евстратычъ, — отозвалась голова Маркушки. — Думалъ, не доживу… спасибо послѣ скажешь Маркушкѣ… Охъ, смерть моя пришла, Гордей Евстратычъ!
— Надо за попомъ послать?
— Гдѣ ужъ… нѣтъ… вотъ ужо я тебѣ все обскажу…
Гордей Евстратычъ подкатилъ къ дымившейся каменкѣ какой-то чурбанъ и приготовился выслушать предсмертную исповѣдь старателя Маркушки, самаго отчаяннаго изъ всѣхъ обывателей Полдневской.
— Видѣлъ жилку-то? — глухо спросилъ Маркушка, удерживая душившій его кашель.
— Видѣлъ…
— Вѣдь пятнадцать лѣтъ ее берегъ, Гордей Евстратычъ… да… пуще глазу своего берегъ… Ну, да что объ этомъ толковать!.. Вотъ что я тебѣ скажу… Человѣка я порѣшилъ… штегеря, давно это было… Вотъ онъ, штегерь-то, и стоитъ теперь надъ моей душой… да… думалъ отмолить, а тутъ смерть пришла… ну, я тебя и вспомнилъ… Видѣлъ жилку? Но, богачество… озолочу тебя, только по гробъ своей жизни отмаливай мой грѣхъ… и старуху свою заставь… въ скиты посылай…
Опять приступъ отчаяннаго кашля, точно Маркушка откашливалъ всю дунгу вмѣстѣ съ своими грѣхами.
— Такъ ты поклянешься мнѣ, Гордей Евстратычъ, и я тебѣ жилку укажу и научу, что съ ней дѣлать… Мнѣ только и надо, чтобы мою душу отмолить.
— А ежели ты обманешь, Маркушка?
— Нѣтъ, Гордей Евстратычъ… Охъ, тошнехонько!.. Нѣтъ, не обману… Не для тебя соблюдалъ мѣстечко, а для себя… Ну, такъ поклянешься?
Брагинъ на минуту задумался. Его брало сомнѣніе, притомъ онъ не ожидалъ именно такого оборота дѣла. Съ другой стороны, въ этой клятвѣ ничего худого нѣтъ.
— Ладно, поклянусь…
— Ісусовой молитвой поклянись!
— Нѣтъ, Ісусовой молитвой не буду, а такъ поклянусь… Мы за всѣхъ обязаны молиться, а если ты мнѣ добро сдѣлаешь — такъ о тебѣ особая и молитва.
— Думалъ и про Шабалина… — заговорилъ Маркушка послѣ тяжелой паузы. — Онъ бы икону снялъ со стѣны… да я-то ему, кровопивцу, не повѣрю… тоже вотъ и другимъ… Я тебя я давно знаю, Гордей Евстратычъ, особливо твою мамыньку, Татьяну Власьевну… ея-то молитва доходнѣе къ Богу… да. Такъ ты не хочешь Ісусовой молитвой себя обязать?
— Нѣтъ, Маркушка, это грѣшно… Хоть у кого спроси.
Больной недовѣрчиво посмотрѣлъ на своего собесѣдника, потому что всѣ его богословскія познанія ограничивались одной Ісусовой молитвой, запавшей въ эту грѣшную душу, какъ надаетъ зерно на каменную почву. Послѣ нѣкоторыхъ препирательствъ, Маркушка согласился на простую клятву и жадными глазами смотрѣлъ на Гордея Евстратыча, который, поднявъ кверху два пальца, "обѣщевался" передъ Богомъ отмаливать всѣ грѣхи раба Божія Марка вплоть до своей кончины и далѣе, если у него останутся въ живыхъ дѣти. Восковое лицо покрылось пятнами пота отъ напряженнаго вниманія, и онъ долго лежалъ съ закрытыми глазами, прежде чѣмъ получилъ возможность говорить.
— Ну, слушай, Гордей Евстратычъ… Робили мы, пятнадцать годовъ тому назадъ, у купцовъ Девяткиныхъ… шахту били… много они денегъ просадили на нее… я ходилъ у нихъ за штегеря… на восемнадцатомъ аршинѣ напали на жилку… а я сказалъ, что дальше незачѣмъ рыть… отъ всѣхъ скрылъ… ну, повѣрили, шахту и бросили… Изъ нея я тебѣ жилку съ Михалкой послалъ…
— Отчего же ты самъ не разрабатывалъ эту шахту, вѣдь Девяткины давно вымерли?
— Нельзя было… по малости ковырялъ, а чтобы настоящимъ дѣломъ — сила не брала, Гордей Евстратычъ. Нашему брату не сподручное дѣло съ такой жилкой возиться… надо капиталъ… съ начальствомъ надо ладить… А кто мнѣ повѣритъ? Продать не хотѣлось: я по малости все-таки выковыривалъ изъ-подъ нея, а что мнѣ дали бы… пустякъ… Шабалинъ обѣщалъ двадцать цѣлковыхъ.
— Да вѣдь и мнѣ настоящую жилку не дадутъ разработкахъ? — замѣтилъ Брагинъ, слушавшій эту исповѣдь съ поблѣднѣвшимъ лицомъ.
— Не надо объявлять настоящей жилки, Гордей Евстратычъ… а какъ Шабалинъ дѣлаетъ… розсыпью объяви… а въ кварцѣ, молъ, золото попадается только гнѣздами… это можно… на это и закона нѣтъ… ужъ я это знаю… ну, надо замазать рты левизорамъ да инженерамъ… подъ Шабалина подражай…
— Хорошо, тамъ увидимъ… Ты разскажи, гдѣ жилку-то искать?
— А вотъ какъ ее искать… Ступай по нашей Полуденкѣ кверху… верстахъ въ пяти въ нее падаетъ рѣчка Смородинка… по Смородинкѣ подашься тоже кверху, а въ самой верхотинѣ стоитъ гора Заразная… отъ Смородинки возьми на Заразную… Тутъ пойдетъ увалъ… два кедра увидишь… тутъ тебѣ и жилка…
Гордей Евстратычъ былъ блѣденъ, какъ полотно; онъ смотрѣлъ на отекшее лицо Маркушки страшными, дикими глазами, выжидая, не вырвется ли еще какое-нибудь признаніе изъ этихъ посинѣвшихъ и растрескавшихся губъ. Но Маркушка умолкъ и лежалъ съ закрытыми глазами, какъ мертвый, только тряпье на подмосткахъ продолжало съ хрипомъ подниматься неровными взмахами, точно подъ нимъ судорожно билась ослабѣвшими крыльями смертельно раненая птица.
— Все? — спрашивалъ Брагинъ, наклоняясь къ самому изголовью больного.
— Все… Ахъ, еще вотъ что, Гордей Евстратычъ… угости, ради Христа, водочкой нашихъ-то… пусть погуляютъ…
Черезъ полчаса въ ямѣ Маркушки собралось почти все населеніе Полдневской, состоявшее изъ трехъ мужиковъ, двухъ бабъ и нѣсколькихъ ребятишекъ. Знакомый уже намъ мужикъ въ шапкѣ, потомъ высокій рыжій дѣтина съ оловянными глазами, потомъ кривой на лѣвый глазъ и хромой на правую ногу низенькій мужичонка; остальные представители мужского населенія находились въ отсутствіи. Двѣ женщины, одѣтыя въ полинялые ситцевые сарафаны, походили на тѣ монеты, которыя вслѣдствіе долгаго употребленія утратили всякіе слѣды своего чекана. Испитыя, желтыя, съ одичавшимъ взглядомъ, физіономіи были украшены одними синяками; у одной такой синякъ сидѣлъ подъ глазомъ, у другой на вискѣ. Очевидно, эти украшенія были сдѣланы опытной рукой, не знавшей промаха. Вообще физіономіи обѣихъ женщинъ были покрыты массой бѣлыхъ царапинъ и шрамами самой причудливой формы, точно онѣ были татуированы или расписаны какими-то неразгаданными еще наукой іероглифами.
— Славные ребята… — умилился Маркушка, любуясь собравшейся компаніей. — Ты, Гордей Евстратычъ, когда угости ихъ водочкой… пусть не поминаютъ лихомъ Маркушку… Такъ вѣдь, Окся?
Окся застѣнчиво посмотрѣла на свои громадныя красныя руки и хрипло проговорила:
— Тебѣ бы выпить самому-то, Маркушка… Можетъ, облегчитъ…
Маркушка болѣзненно мотнулъ головой на эту ласку… Вѣдь эта шельма Окся всегда была настоящимъ яблокомъ раздора для полдневскихъ старателей, и изъ-за нея происходили самыя ожесточенныя побоища: Маркушку тузилъ за Оксю и рыжій дѣтина съ оловянными глазами, и молчаливый мужикъ въ шапкѣ, и хромой мужичонка; точно такъ же, какъ и онъ, Маркушка, тузилъ ихъ всѣхъ при удобномъ случаѣ, а всѣ они колотили Оксю за ея измѣнчивое сердце и неискоренимую страсть къ краснымъ платкамъ и козловымъ ботинкамъ. Эта коварная женщина была замѣчательно непостоянное существо и какъ-то всегда была на сторонѣ того, кому везло счастье. Теперь она отъ души жалѣла умиравшаго Маркушку, потому что онъ уносилъ съ собой въ могилу не одни ботинки…
— Какъ же это вы живете здѣсь, — удивлялся Брагинъ, угощая собравшуюся компанію: — хлѣба у васъ нѣтъ, дровъ нѣтъ, а водка всегда есть…
— Намъ невозможно безъ водки… —отрѣзалъ кривой мужичонка. — Такъ вѣдь, Кайло? Вотъ и Пестерь то же самое скажетъ…
Кайло — рыжій дѣтина съ оловянными глазами, и Пестерь — мужикъ въ шапкѣ — въ знакъ своего согласія только поникли своими головами. Окся поощрительно улыбнулась оратору и толкнула локтемъ другую женщину, которая была извѣстна на пріискахъ подъ именемъ Лапухи, сокращенное отъ Олимпіады: онѣ очень любили другъ друга, за исключеніемъ тѣхъ случаевъ, когда козловые ботинки и кумачные платки настолько быстро охлаждали эту дружбу, что бѣднымъ женщинамъ ничего не оставалось, какъ только вцѣпиться другъ въ друга и зубами и ногтями и съ визгомъ кататься по землѣ до тѣхъ поръ, пока чья-нибудь благодѣтельная рука не отрезвляла ихъ обѣихъ хорошимъ подзатыльникомъ или артистической встряской за волосы. Около Лапухи жалось странное существо: на видъ это была дѣвочка лѣтъ двѣнадцати, еще съ несложившимися дѣтскими формами, съ угловатой спиной и тонкими босыми ногами, но желтое усталое лицо съ карими глазами смотрѣло не по-дѣтски откровенно, какъ смотрятъ только отвѣдавшія отъ древа познанія добра и зла.
— На, пей, Домашка… — говорила Лапуха, передавая Домашкѣ недопитый стаканъ водки.
— Зачѣмъ ты ее поишь? — спросилъ Гордей Евстратычъ.
— Да вѣдь Домашка-то мнѣ, поди, дочь! — удивленно отвѣтила въ свою очередь чадолюбивая Лапуха.
— Домашка у насъ молодецъ… — отозвался со своего ложа Маркушка. — Налей и ей стаканчикъ, Гордей Евстратычъ… ей тоже безъ водки-то невозможно…
Пестерь и Кайло покосились на разнѣжившагося Маркушку, но промолчали, потому что водка была Гордея Евстратыча, а право собственности въ этой жидкой формѣ для нихъ было всегда священнымъ. Домашка выпила налитый стаканчикъ и кокетливо вытерла свои дѣтскія губы худой голой рукой съ грязнымъ локтемъ, выглядывавшимъ въ прорѣху заношенной ситцевой рубахи. Роспитая четверть водки скоро замѣтно оживила все общество, особенно бабъ, которыя сидѣли съ осоловѣлыми глазами и замѣтно были расположены затянуть какую-нибудь безшабашную пріисковую пѣсню. Домашка хихикала безъ всякой видимой причины и тутъ же закрывала свое лицо порваннымъ рукавомъ рубахи. Кайло и кривой мужичонка, котораго звали Потапычемъ, тоже повеселѣли, и всѣ упрашивали благодѣтеля Маркушку, въ качествѣ всеисцѣляющаго средства, выпить хоть стаканчикъ; но груда тряпья, изображавшая теперь знаменитаго питуха, только отрицательно вздрагивала всѣми своими лоскутьями. Одинъ Пестерь дѣлался все мрачнѣе и мрачнѣе, а когда бабы не вытерпѣли и заголосили какую-то безобразную пьяную пѣсню, онъ, не выпуская изо рта своей трубки съ мѣдной цѣпочкой, процѣдилъ только одно слово: "У… язвы!..". Кто бы могъ подумать, что этотъ свирѣпый субъектъ являлся самымъ живымъ источникомъ козловыхъ ботинокъ и кумачныхъ платковъ, въ чемъ убѣдилась личнымъ опытомъ даже Домашка, всего третьяго дня получившая отъ Пестеря зеленыя стеклянныя бусы.
— Такъ ужъ ты тово… не забывай ихъ… — хрипѣлъ Маркушка, показывая глазами на пьяныхъ старателей, когда Брагинъ началъ прощаться.
О себѣ Маркушка не заботился: ему больше ничего было не нужно, кромѣ "доходной къ Богу" молитвы Татьяны Власьевны.