Дикое счастье (Мамин-Сибиряк)/IV/ДО
Вернувшись домой, Гордей Евстратычъ, послѣ обычнаго въ такихъ случаяхъ чаепитія, позвалъ Татьяну Власьевну за собой въ горницу. Старуха по лицу сына замѣтила, что случилось что-то важное, но что именно — она никакъ не могла разгадать.
— Ты спрашивала меня, мамынька, зачѣмъ я поѣхалъ въ Полдневскую, — заговорилъ Гордей Евстратычъ, припирая за собой дверь. — Вотъ, погляди, какую игрушку добылъ…
Съ послѣдними словами онъ подалъ матери кусокъ кварца, который привезъ еще Михалка. Старуха нерѣшительно взяла въ руку "игрушку" и, отнеся далеко отъ глазъ, долго и внимательно разсматривала къ свѣту
— Никакъ золото… — недовольнымъ голосомъ замѣтила она, осторожно передавая кусокъ кварца обратно.
— Да, мамынька… настоящее червонное золото, — уже шопотомъ проговорилъ Гордей Евстратычъ, оглядываясь кругомъ. — Богъ его намъ послалъ… видно, за родительскія молитвы.
— Что-то невдомекъ мнѣ будетъ, милушка.
Гордей Евстратычъ разсказалъ всю исторію лежавшаго на столѣ "кварца": какъ его привезъ Михалка, какъ онъ не давалъ спать цѣлую ночь Гордею Евчтратычу, и Гордей Евстратычъ гонялъ въ Полдневскую и что тамъ видѣлъ.
— Вотъ поклялся-то напрасно, милушка… — строго проговорила старуха, подбирая губы. — Этакое дѣло начинать бы да не съ клятья, а съ молитвы.
— Ахъ, мамычка, мамычка! Ну, ежели бы я не поклялся Маркушкѣ, — тогда что бы вышло? Умеръ бы онъ со своей жилкой или разсказалъ о ней кому-нибудь другому… Вонъ Вуколъ-то Логинычъ уже прослышалъ о ней и подсылалъ къ Маркушкѣ, да только Маркушва не захотѣлъ ему продавать.
— Ишь вѣдь какой дошлый, этотъ Вуколъ! — со злостью заговорила Татьяна Власьевна, припоминая семидесятирублевый зонтикъ Шабалина. — Ужъ успѣлъ пронюхать… Да ты вѣрно знаешь, милушка, что Маркушка ничего не говорилъ Вуколу?
— Вѣрнѣе смерти, потому — Маркушка самъ мнѣ говорилъ…
— А вотъ ты самъ-то, небось, не догадался заставить Маркушку тоже клятву на себя наложить? Какъ онъ вдругъ да кому-нибудь другому перепродастъ жилку… тому же Вуколу.
— Нѣтъ, мамынька… Маркушка-то въ лежку лежитъ, того гляди Богу душу отдастъ. Надо только скорѣе заявку сдѣлать на эту самую жилку и кончено…
— Какъ же это такъ вдругъ, милушка… — опять нерѣшительно заговорила Татьяна Власьевна. — Какъ будто даже страшно: все торговали, какъ другіе, а тутъ золото искать… Сколько на этомъ золотѣ народишку разорилось, хоть тѣхъ же Омутневыхъ взять.
— А у Вукола вонъ какой домина охлопанъ, — небось, не отъ бѣдности! Я ѣхалъ мимо-то, такъ заглядѣнье, а не домъ. Чѣмъ мы хуже другихъ, маминька, ежели намъ Господь за родительскія молитвы счастье посылаетъ… Тоже и насчетъ Маркушки мы все справимъ по-настоящему, неугасимую въ скиты закажемъ, сорокоусты по единовѣрческимъ церквамъ, милостыню нищей братіи, ну, и ты кануны будешь говорить. Грѣшный человѣкъ, а душа-то въ немъ христіанская. Вотъ и будемъ замаливать его грѣхи…
— Ужъ это что говорить, милушка… Вуколъ-то не сталъ бы молиться за него. Только все-таки страшно… И молитва тамъ, и милостыня, и сорокоустъ — все бы ничего, а какъ подумаю о золотѣ, точно что у меня оборвется. Вдругъ-то страшно очень…
— Ну, тогда пусть Вуколу достается наша жилка, — съ сдержанной обидой въ голосѣ заговорилъ Гордей Евстратычъ, начиная ходить по своей горницѣ неровными шагами. — Ему, небось, ничего не страшно… Все слопаетъ. Вонъ лошадь у него какая: звѣрина, а не лошадь. Ну, ему и наша жилка къ рукамъ подойдетъ.
— Да развѣ я говорю, что жилку Вуколу отдать? — тоже съ раздраженіемъ въ голосѣ заговорила старуха, выпрямляясь. — Надо подумать, посовѣтоваться.
— Съ кѣмъ же это, мамынька, совѣтоваться-то будемъ? Сами не маленькіе, слава Богу, не двухъ по третьему…
— Съ отцомъ Крискентомъ надо поговорить, потомъ съ Савиными; съ Колобовыми.
— Ну ужъ, мамынька, этого не будетъ, чтобы я съ Савиными да съ Колобовыми сталъ совѣтоваться въ такомъ дѣлѣ. Съ отцомъ Крискентомъ можно побесѣдовать, только онъ по этой части не ходокъ…
Старшая невѣстка Ариша была колобовской "природы", а младшая Дуня — савиновской, поэтому Татьяну Власьевну немного задѣло за живое то пренебреженіе, съ какимъ Гордей Евстратычъ отнесся къ своей богоданной роднѣ, точно онъ боялся, что Колобовы и Савины отнимутъ у него проклятую жилку. Взаимное раздраженіе мѣшало сторонамъ понимать другъ друга, и каждый думалъ только о томъ, что онъ нравъ. "Старикъ-то Колобовъ, Самойла-то Микѣичъ, вонъ какой голова, — разсуждала про себя Татьяна Власьевна. — Недаромъ два раза въ волостныхъ старшинахъ сидѣлъ… Тоже и Кондратъ Гаврилычъ Савинъ уважительный человѣкъ, а про старуху Матрену Ильиничну и говорить нечего: съ преосвященнымъ владыкой въ третьемъ годѣ какъ пошла отчитывать по писанію, только на, слушай. Чѣмъ не родня!" Гордей Евстратычъ ходилъ изъ угла въ уголъ по горницѣ съ недовольнымъ, надутымъ лицомъ; ему не нравилось, что старуха отнеслась какъ будто съ недовѣріемъ къ его жилкѣ, хотя, съ другой стороны, ему было бы такъ же непріятно, если бы она сразу согласилась съ нимъ, не обсудивъ дѣла со всѣхъ сторонъ. Однимъ словомъ, въ результатѣ получалось какое-то тяжелое недоразумѣніе, благодаря которому Гордей Евстратычъ ни за что ни про что обидѣлъ своихъ сватовьевъ, Савиныхъ и Колобовыхъ, и теперь сердился еще больше, потому что самъ былъ виноватъ кругомъ. Татьяна Власьевна пришла въ себя скорѣе сына и, взглянувъ на него пытливо, рѣшительно проговорила:
— А я вотъ что тебѣ скажу, милушка… Жили мы, благодареніе Господу, въ достаткѣ, все у насъ есть, люди насъ не обѣгаютъ: чего еще намъ нужно? Вотъ ты еще только успѣлъ привезти эту жилку въ домъ, какъ сейчасъ и началъ вздорить… Развѣ это порядокъ? Мать я тебѣ, али нѣтъ? Какія ты слова съ матерью началъ разговаривать? А все это отъ твоей жилки… Погляди-ка, ты остребенился на сватьевъ-то… Я своимъ умомъ такъ разумѣю, что твой Маркушка колдунъ и больше ничего. Осиновымъ коломъ его надо отмаливать, а не сорокоустомъ…
— Мамынька, ради Христа, прости меня дурака… — взмолился опомнившійся Гордей Евстратычъ, кланяясь старухѣ въ ноги. — Это я такъ… дурость нашла.
— Надо повременить, Гордей Евстратычъ.
— Какъ знаешь, мамынька. И Маркушка про тебя говорилъ, что на твою молитву надѣется…
— Ну, это ужъ онъ напрасно: какія наши молитвы. Сами по колѣна бродимъ въ своихъ-то грѣхахъ.
Обдумывая все случившееся наединѣ, Татьяна Власьевна то рѣшала про себя бросить эту треклятую жилку, то опять жалѣла ее, представляя себѣ Шабалина съ семидесятирублевымъ зонтикомъ въ рукахъ. Въ ея старой, крѣпкой душѣ боролись самыя противоположныя чувства и мысли, которыя утомляли ее больше, чѣмъ ночная работа съ кирпичами, потому что отъ нихъ не было блаженнаго отдыха, не было того покоя, какой она испытывала послѣ ночного подвига. Вечеромъ Татьяна Власьевна напрасно молилась въ своей комнатѣ съ особеннымъ усердіемъ, чтобы отогнать отъ себя тревожное настроеніе. Она чувствовала только, что съ ней самой творится что-то странное, точно она сама не своя сдѣлалась и теряла всякую волю надъ собой. Такое состояніе продолжалось дня два, такъ что, удрученная нежданно свалившейся на ея плечи заботой, Татьяна Власьевна чуть не заболѣла, пока не догадалась сходить къ о. Крискенту, къ своему главному совѣтнику во всѣхъ особенно трудныхъ случаяхъ жизни. Въ качествѣ духовника о. Крискентъ пользовался неограниченною довѣренностью Татьяны Власьевны, у которой отъ него не было тайнъ.
Славный домикъ былъ у о. Крискента. Онъ выходилъ въ Гнилой переулокъ, какъ мы уже знаемъ изъ предыдущаго, и отъ брагинскаго дома до него было рукой подать. Наружный видъ поповскаго дома невольно манилъ къ себѣ своей патріархальной простотой; его небольшія окна глядѣли на Гнилой переулокъ съ такимъ добродушнымъ видомъ, точно приглашали всякаго непремѣнно зайти къ милому старичку о. Крискенту, у котораго всегда были въ запасѣ такія отличныя наливки. Калитка вела на маленькій дворъ съ деревяннымъ поломъ и уютно поставленными службами; выкрашенное зеленой краской крыльцо вело въ сѣни, гдѣ всегда были настланы чистые половики. Въ маленькой передней уже обдавало тѣмъ спеціально благочестивымъ запахомъ, какой священники уносятъ съ собой изъ церкви въ складкахъ платья; пахло смѣшаннымъ запахомъ ладона и воска, и, можетъ-быть, къ этому примѣшивался ароматъ княженичной наливки, которою о. Крискситъ гордился въ особенности.
— А… дорогая гостья! сколько лѣтъ, сколько зимъ не видались, — привѣтствовалъ радостно о. Крискентъ, встрѣчая гостью въ уютной чистенькой гостиной, походившей на пріемную какой-нибудь настоятельницы монастыря.
Стѣны были выкрашены зеленымъ купоросомъ; съ потолка спускалась бронзовая люстра съ гранеными стеклышками. На полу лежали мягкія тропинки. Вѣнскіе стулья, два ломберныхъ стола, нѣсколько благочестивыхъ гравюръ на стѣнахъ и китайскій розанъ въ зеленой кадушкѣ дополняли картину. Самъ о. Крискентъ — низенькій, юркій старичокъ, съ жиденькими косицами и тоненькимъ разбитымъ теноркомъ — принадлежалъ къ симпатичнѣйшимъ представителямъ того типа батюшекъ, который спеціально выработался на уральскихъ горныхъ заводахъ, гдѣ священники обезпечены извѣстнымъ жалованьемъ, а потомъ вращаются въ болѣе развитой средѣ, чѣмъ простые деревенскіе попы. Ходилъ о. Крискентъ маленькими торопливыми шажками, неожиданно повертывался на каблукахъ и имѣлъ странную привычку постоянно разстегивать и застегивать пуговицы своего подрясника, отчего петли обнашивались вдвое скорѣе, чѣмъ бы это слѣдовало. Маленькая головка о. Крискента, украшенная рѣдкими волосиками съ просѣдью и таковой же бородкой, глядѣла кругомъ проницательными темными глазками, которые постоянно улыбались, — особенно когда изъ гортани о. Крискента вырывался короткій неопредѣленный смѣшокъ. Самъ по себѣ батюшка былъ ни толстъ ни тонокъ, а такъ себѣ — середка на половинѣ. Жилъ онъ въ своемъ домикѣ старымъ бездѣтнымъ вдовцомъ, какихъ немало попадается среди нашего духовенства. Тотъ запасъ семейныхъ инстинктовъ, которыми природа снабдила о. Крискента, онъ всецѣло посвятилъ своей паствѣ, ея семейнымъ дѣламъ, разнымъ напастямъ и невзгодамъ интимнаго характера. Благочестивыя старушки, въ родѣ Татьяны Власьевны, очень любили иногда завернуть къ о. Крискенту и покалякать со старикомъ отъ свободности о разныхъ сомнительныхъ предметахъ, тѣмъ болѣе, что о. Крискентъ въ совершенствѣ владѣлъ даромъ разговаривать съ женщинами. Онъ никогда не употреблялъ рѣзкихъ выраженій, какъ это иногда дѣлаютъ слишкомъ горячіе ревнители священники, когда дѣло коснется большого грѣха, но, вмѣстѣ съ тѣмъ, онъ и не умалялъ проступка; затѣмъ онъ всегда умѣлъ во-время согласиться — это тоже немаловажное достоинство. Наконецъ, вообще, въ о. Крискентѣ привлекалъ неотразимо къ себѣ тотъ духъ общаго примиренія и незлобія, какой такъ обаятельно дѣйствуетъ на женщинъ: онѣ уходили изъ его домика успокоенныя и довольныя, хотя собственно о. Крискентъ никогда ничего не говорилъ новаго, а только соглашался и успокаивалъ уже однимъ своимъ видомъ. Роль этого добродушнаго человѣка, въ сущности, сводилась къ тому, что онъ нѣкоторыя механическія приспособленія собственной особой устранялъ и смягчалъ разныя неизбѣжныя житейскія столкновенія, углы и диссонансы.
— Садитесь, Татьяна Власьевна… Ну, какъ вы поживаете? — говорилъ о. Крискентъ, усаживая свою гостью на маленькій диванчикъ, обитый зеленымъ рипсомъ. — Все къ вамъ собираюсь, да какъ-то руки не доходятъ… Гордея-то Евстратыча частенько вижу въ церкви.
— А я пришла къ вамъ по дѣлу, отецъ Крискентъ… — заговорила Татьяна Власьевна, поправляя около ногъ свой кубовый сарафанъ. — И такое дѣло, такое дѣло вышло — дня два сама не своя ходила. Просто мѣста не могу себѣ найти нигдѣ…
— Такъ, такъ… Конечно, бываютъ случаи, Татьяна Власьевна, — мягко соглашался о. Крискентъ, расправляя свою бородку вѣеромъ. — Человѣкъ предполагаетъ — Богъ располагаетъ. Это ужъ не отъ насъ, а свыше. Мы съ своей стороны должны претерпѣвать и претерпѣвать… Какъ сказалъ апостолъ: "претерпѣвый до конца, той спасенъ будетъ"… Именно!
Помѣстившись въ другомъ углу дивана, о. Крискентъ внимательно выслушалъ все, что ему разсказала Татьяна Власьевна, выкладывавшая свои сомнѣнія въ этой маленькой комнаткѣ всегда съ особенной охотой, испытывая пріятное чувство облегченія, какъ человѣкъ, который сбрасываетъ съ плечъ тяжелую ношу.
— Чего же вы хотите, т.-е., собственно, что васъ смущаетъ? — спрашивалъ о. Крискентъ, когда Татьяна Власьевна разсказала все, что сама знала о жилкѣ и о своемъ послѣднемъ разговорѣ съ сыномъ.
— Я боюсь, о. Крискентъ… Сама не знаю, чего боюсь, а такъ страшно сдѣлается, такъ страшно. Какъ-то оно вдругъ все вышло…
— Такъ, такъ… Конечно, богатство — источникъ многихъ злоключеній… особенно при нашихъ слабостяхъ, но, съ другой стороны, Татьяна Власьевна, на богатство можно смотрѣть съ евангельской точки зрѣнія. Припомните евангельскую притчу о рабѣ, получившемъ десять талантовъ и пріумножившемъ оные? Не такъ ли мы должны поступать? Если даже человѣкъ, который "злѣ пріобрѣтохъ, но добрѣ расточихъ", приметъ свою часть въ царствіи небесномъ, тѣмъ паче войдутъ въ него добрѣ потрудившіеся на нивѣ Господней… Я лично смотрю на богатство, какъ на испытаніе.
Добрый старикъ говорилъ битый часъ на эту благодарную тему, причемъ опровергалъ нѣсколько разъ свои же доводы, повторялся, объяснялъ и снова запутывался въ благочестивыхъ дебряхъ краснорѣчія. Такіе душеспасительные разговоры, уснащенные текстами Священнаго Писанія, производили на слушательницъ о. Крискента необыкновенно успокаивающее дѣйствіе, объясняя имъ непонятное и точно преисполняя ихъ той благодатью, носителемъ которой являлся въ ихъ глазахъ о. Крискентъ.
— А зачѣмъ Гордей-то Евстратычъ такъ остервенился на меня, какъ только мы заговорили объ этой жилкѣ? — спрашивала Татьяна Власьевна, по своей женской слабости постоянно возвращавшаяся отъ самыхъ возвышенныхъ умозрѣній къ заботамъ и мелочамъ моря житейскаго. — Это отъ одного разговору, о. Крискентъ! А что будетъ, ежели и въ самомъ-то дѣлѣ эта жилка богатая окажется… Сумлѣваюсь я очень насчетъ этихъ полдневскихъ, и насчетъ Маркушки особливо сумлѣваюсь. Самый былъ потерянный человѣкъ и вдругъ накинулъ на себя этакое благочестіе… Можетъ, на жилкѣ-то заклятье какое наложено, отецъ Крискентъ?..
— Ахъ, ужъ это вы даже совсѣмъ напрасно, Татьяна Власьевна; на золотѣ не можетъ быть никакого заклятья, потому что это плодъ земли, а Богъ велѣлъ ей служить на пользу человѣку… Вотъ она и служитъ, Татьяна Вдасьеина! Только каждому своя часть, и всякій долженъ быть доволенъ своей частью… Да!..
Спеціально въ денежныхъ дѣлахъ о. Крнекентъ отличался особенной мягкостью и податливостью, а тутъ выпадало такое рѣдкое, единственное въ своемъ родѣ счастье. Рядомъ съ теоретическими построеніями, въ головѣ о, Крискента вырастали самыя практическія соображенія: разбогатѣетъ Гордей Еистратычъ, тогда его можно будетъ выбрать церковнымъ старостой, и онъ, конечно, отъ щедротъ своихъ и послужитъ. Вотъ кончатъ стѣны въ новой церкви, нужно будетъ иконостасъ заводить, ризницу подновлять — да мало ли расходовъ найдется!.. Эти мысли подкрѣпляли о. Крискента все больше и больше, и онъ возвысился до настоящаго краснорѣчія, когда принялся доказывать Татьянѣ Власьевнѣ, что она даже не въ правѣ отказываться отъ посылаемаго самимъ Богомъ богатства — Пути Божіи неисповѣдимы, Татьяна Власьевна.
— Мнѣ опять то въ голову приходить, отецъ Крискентъ, — говорила въ раздумьѣ Татьяна Власьевна: — если это богатство, дѣйствительно, посылаетъ Богъ, то неужели не нашлось людей лучше насъ?.. Мало ли бѣдныхъ, милостивцевъ, отшельниковъ…
— Татьяна Власьевна, Татьяна Власьевна… Такъ нельзя разсуждать. Развѣ мы можемъ своимъ слабымъ умомъ проникать въ планы и намѣренія Божіи? Что такое человѣкъ? — персть, прахъ… Да. Еще разъ повторяю: нужно покоряться и претерпѣвать, а не мудрствовать и возвышаться прегордымъ умомъ.
Впрочемъ, на прощаньи, когда о. Крискентъ провожалъ Татьяну Власьевну въ переднюю, онъ перемѣнилъ тонъ и заговорилъ о тлѣнности всего земного и человѣческой гордости, объ искушеніяхъ врага человѣческаго рода и слабости человѣка.
— Такъ по-вашему, отецъ Крискентъ, лучше отказаться отъ жилки? — переводила на свой языкъ Татьяна Власьевна высокоумствованія батюшки.
— О, нѣтъ, я этого не сказалъ, какъ не сказалъ и того, что нужно брать жилку…
— Что же намъ теперь дѣлать?
О. Крискентъ только развелъ руками, что можно было истолковать, какъ угодно. Но именно послѣднія-то тирады батюшки, которыя какъ будто клонились къ тому, чтобы отказаться отъ жилки, собственно и убѣдили Татьяну Власьевну въ необходимости "покориться неисповѣдимымъ судьбамъ промысла", т.-е. въ данномъ случаѣ взять на себя Маркушкину жилку, пока Вуколъ Логинычъ или кто другой не перехватилъ ее.
— Замѣтьте, Татьяна Власьевна, я не говорилъ: берите жилку, и не говорилъ — откажитесь… — ораторствовалъ батюшка, въ послѣдній разъ съ необыкновенной быстротой разстегивая и застегивая аметистовыя пуговицы своего камлотоваго подрясника, — Ужо какъ-нибудь пошлите ко мнѣ Гордея-то Кветратича, такъ мы покалякаемъ съ нимъ на-малости. Ну, а какъ ваша молодайка, Дуня?
— Слава Богу, отецъ Крискентъ, слава Богу… Скромная да тихая, воды не замутитъ, только, кажется, лѣнивенька, Христосъ съ ней, Богородица… Ну, да обойдется помаленьку. Ариша, та ужъ очень бойка была, а тоже уходилась, какъ Степушку Богъ послалъ.
— Слава Богу, слава Богу… — повторялъ о. Крискентъ, какъ эхо.
Но Гордей Евстратычъ не пошелъ къ о. Крискенту, какъ его ни упрашивала объ этомъ Татьяна Власьевна. Для окончательнаго рѣшенія вопроса о жилкѣ былъ составленъ небольшой семейный совѣтъ, въ которомъ пригласили принять участіе и Зотушку. Въ исключительныхъ случаяхъ это всегда дѣлалось, потому что такой порядокъ былъ заведенъ изстари. Зотушка являлся въ "горницы" съ смиреннымъ видомъ, садился въ уголокъ и смиренно выслушивалъ, какъ набольшіе умныя рѣчи разговариваютъ. Настоящій совѣтъ состоялъ изъ трехъ лицъ: Татьяна Власьевна, Гордей Евстратычъ и Зотей Евстратычъ. Зотушка хотя и былъ пьяница, но и у него умъ-то не телята отжевали, притомъ своя кровь.
— Такъ вотъ, Зотей, какое дѣло-то выходитъ, — говорилъ Гордей Евстратычъ, разсказавъ всѣ обстоятельства по порядку. — Какъ ты думаешь, брать жилку или не брать?
Зотушка разгладилъ свои косицы на макушкѣ, вытянулъ шею и отвѣтилъ:
— А по моему глупому разуму, Гордей Евстратычъ, неладное вы затѣяли… Вотъ что!.. Жили, слава Богу, и безъ жилки, проживемъ и теперь… Отъ этого золота одинъ грѣхъ…
Никто не ожидалъ такого протеста со стороны Зотушки, и большаки совсѣмъ онѣмѣли отъ изумленія. Какъ, какой-нибудь пропоецъ Зотушка и вдругъ начинаетъ выговаривать поперечныя слова… Этотъ совѣтъ закончился позорнымъ изгнаніемъ Зотушки, потому что онъ рѣшительно ничего не понималъ въ важныхъ дѣлахъ, и рѣшеніе состоялось безъ него. Татьяна Власьевна больше не сумлѣвалась, потому что о. Крискентъ прямо сказалъ и т. д.
— Только поскорѣе… — торопила теперь старуха: — какъ бы Вуколъ-то не заграбасталъ нашу жилку…