Дикое счастье (Мамин-Сибиряк)/XI/ДО
Наступала весна. Дорога почернѣла; съ крышъ капала вода, а по ночамъ стоки и капельники обрастали ледяными сталактитами. Солнце разъѣдало снѣгъ, который чернѣлъ отъ пропитывавшей его воды и садился все ниже и ниже, покрываясь сверху мусорнымъ налетомъ. Горныя рѣчонки начали набухать и пожелтѣли отъ выступившихъ наледей; сочившаяся изъ почвы весенняя вода точила дряблый ледъ, образуя чернѣвшія промоины и широкія полыньи. По взлобочкамъ и прикрутостямъ, по уваламъ и горовымъ мѣстамъ выглянули первыя проталинки съ всклоченной, бурой прошлогодней травой; рыжія пятна такихъ проталинъ покрывали бѣлый саванъ точно грязными заплатами, которыя все увеличивались и росли съ каждымъ днемъ, превращаясь въ громадныя прорѣхи, какихъ не въ состояніи были починить самые холодные весенніе утренники, коробившіе ледъ и заставлявшіе трещать бревна. Въ воздухѣ наливалась и росла та сила, которая, точно сознательно, уничтожала шагъ за шагомъ остатки суровой сѣверной зимы. Даже холодъ, достигавшій по ночамъ значительной силы, не имѣлъ уже прежней всесокрушающей власти: земля сама давала ему отпоръ накопившимся за день тепломъ, и солнечные лучи смывали послѣдніе слѣды этой борьбы. Нѣсколько разъ принимался итти мягкій пушистый снѣгъ, и народъ называетъ его "сыномъ, который пришелъ за матерью", т.-е. за зимой.
Только въ лѣсу еще лежалъ глубокій снѣгъ, особенно по логамъ и дремучимъ лѣснымъ гущамъ. Здѣсь солнце не въ силахъ его достать и можетъ только растопить лежавшій на вѣтвяхъ бѣлый пушистый слой, превративъ его въ ледяныя сосульки, которыми мохнатыя зеленыя лапы елей и сосенъ были изувѣшены, какъ брильянтовыми подвѣсками и поднизями. Стройныя ели и пихты, опушенныя утреннимъ инеемъ, стояли осыпанныя брильянтами, какъ невѣсты; этотъ подвѣнечный нарядъ таялъ и снова нарасталъ каждую ночь, какъ постоянно возобновлявшаяся красота. Темная зелень хвои сливалась въ необыкновенную гармонію съ искрившейся бѣлизной снѣжныхъ покрововъ, создавая неувядавшую гармонію красокъ и тоновъ, особенно рядомъ съ мертвыми остовами осинъ, березъ и черемухъ, которыя такъ жалко таращили свои набухавшія голыя вѣтки. Самые дикіе лѣсные уголки дышали великой и могучей поэзіей, развивавшейся въ тысячахъ отдѣльныхъ деталей, гдѣ все было оригинально, все полно силы и какой-то сказочной прелести, особенно по сравненію съ жалкими усиліями человѣка создать красками или словомъ что-нибудь подобное. Вторженіе человѣка въ жизнь природы съ цѣлью воспроизвести ея красоты, тѣмъ или другимъ путемъ, каждый разъ разбивается самымъ безпощаднымъ образомъ, какъ галлюцинаціи сумасшедшаго. Воровство, сшитое на живую нитку, трещитъ и рвется по всѣмъ швамъ, обнажая наше самоувѣренное и самодовольное невѣжество. Достаточно указать на тотъ фактъ, что нашъ вкусъ находитъ дисгармонію въ сочетаніяхъ зеленаго и голубого цвѣтовъ, а природа опровергаетъ наши художественныя настроенія на каждомъ шагу, сочетая синеву неба съ зеленью лѣса и травы почти въ музыкальную мелодію, особенно на сѣверѣ, гдѣ природа такъ бѣдна красками.
Съ наступленіемъ весны работа на Смородинкѣ закипѣла. Заканчивали маленькую плотинку, которою рѣчка Смородинка запруживалась; ставили паровую машину, били третью шахту и т. д. Картина новаго пріиска представляла самый оживленный лѣсной уголокъ: лѣсная гуща точно разступилась, образовавъ неправильную площадь, поднимавшуюся отъ Смородинки на увалъ; только-что срубленныя и сложенныя въ костры деревья образовали по краямъ что-то въ родѣ той засѣки, какая устраивалась въ прежнія времена на усторожливыхъ мѣстечкахъ на случай нечаяннаго непріятельскаго нападенія; новенькая контора точно грѣлась на самомъ угорѣ; рядомъ съ ней выросли амбары и людская, гдѣ жили кучера и прислуга. Отвалы изъ промытыхъ песковъ и просто земли, добытой изъ шахты, образовали нѣсколько отдѣльныхъ грядъ, точно валы какой-то земляной крѣпости. Деревянный сарай надъ жилкой, дробильная машина и главный корпусъ, гдѣ совершалась промывка золота, дополняли картину пріиска, на которомъ теперь работало до трехсотъ человѣкъ.
Гордей Евстратычъ живмя-жилъ на пріискѣ и выѣзжалъ домой очень рѣдко. Михалка и Архипъ были неотлучны при немъ, замѣняя пріисковыхъ служащихъ. Михалка наблюдалъ за рабочими, разсчитывалъ ихъ по субботамъ, а по праздникамъ ѣздилъ въ Бѣлоглинскій заводъ производить необходимыя покупки изъ харчей, одежды и всякаго другого припаса, который требовался на пріискѣ; Архипъ занимался больше письменной частью и старательно велъ пріисковыя книги. Работы всѣмъ было по горло, и Гордей Евстратычъ замѣтно похудѣлъ за это время, а на лбу у него появилось нѣсколько морщинъ. По цѣлымъ часамъ онъ высиживалъ въ своей конторѣ со счетами въ рукахъ, дѣлая смѣты и необходимыя соображенія. Золото шло богатое, но чѣмъ больше получалась дневная выручка, тѣмъ задумчивѣе и суровѣе становился Гордей Евстратычъ: ему все было мало, и на головы Михалки и Архипа сыпалось безконечное ворчанье.
— Ничего вы не смотрите, дармоѣды! — ругался Гордей Евстратычъ, шагая по конторѣ… — Ну, какой у насъ порядокъ? По міру скоро всѣ пойдемъ… Вотъ Шабалинъ не по-нашему поворачивается съ пріисками!..
Михалка и Архипъ больше отмалчивались въ этихъ случаяхъ и въ душѣ проклинали жилку, которая душила ихъ безконечной работой. Ими еще не овладѣлъ тотъ бѣсъ наживы, который мучилъ Гордея Евстратыча, не давая ему покоя ни днемъ ни ночью. Брагину все было мало; его жадность росла вмѣстѣ съ приливавшимъ богатствомъ. Къ Пасхѣ онъ положилъ въ банкъ двадцать тысячъ и не испытывалъ никакой радости, потому что можно было бы заработать въ зиму два раза двадцать. Вѣдь наживается же Шабалинъ и другіе, а чѣмъ онъ, Брагинъ, грѣшнѣе этихъ другихъ? Кромѣ этого Гордей Евстратычъ сдѣлался крайне подозрительнымъ и недовѣрчивымъ человѣкомъ, потому что вездѣ видѣлъ обманъ и подвохи: даже роднымъ дѣтямъ онъ не довѣрялъ теперь и постоянно ихъ повѣрялъ. Рабочіе являлись въ его глазахъ скопищемъ воровъ и разбойниковъ, которые тащатъ на сторону его золото…
Даже тѣ расходы, которые производились на больного Маркушку, замѣтно тяготили Гордея Евстратыча, и онъ въ душѣ желалъ ему поскорѣе отправиться на тотъ свѣтъ. Собственно расходы были самые небольшіе — рублей пятнадцать въ мѣсяцъ, но и пятнадцать рублей — деньги, на полу ихъ не подымешь. Татьянѣ Власьевнѣ приходилось выхлопатывать каждый грошъ для Маркушки или помогать изъ своихъ средствъ.
— Чтой-то, милушка, какой ты скупой сталъ! — мягко упрекала сына Татьяна Власьевна. — Вѣдь Маркушка не чужой намъ, можно его успокоить… Да и не долго онъ натянетъ: доживетъ — не доживетъ до полой воды!
— Ну, маминька, онъ еще насъ переживетъ, Маркушка-то… Чего ему не жить: харчъ готовый, все готовое. Ты къ нему каждую недѣлю ѣздишь — это тоже денегъ стоитъ, потому лошади лишнихъ полпуда овса могутъ стравить. Такъ я говорю, мамынька? На нашей шеѣ немало дармоѣдовъ сидитъ… Хоть взять Зотея: ну что онъ за человѣкъ таковъ? ѣстъ нашъ хлѣбъ, и все тутъ, а пользы никакой. Теперь бы вотъ на пріиски его поставить, а развѣ ему можно довѣриться? Только попади денежки въ руки — и пошелъ чертить. Вотъ оно, мамынька, и подумаешь съ подушечкой… Всѣмъ подай, обо всѣхъ позаботься, а карманъ одинъ.
— Какъ же раньше-то, Гордей Евстратычъ, ты ничего не говорилъ про Зотушку? — удивлялась Татьяна Власьевна. — Ужъ не объѣстъ же онъ насъ… Чужимъ людямъ подаемъ, а своего не гнать же.
— Мало ли чего прежде-то было, мамынька… Дураками мы жили, вотъ что! Надо за умъ взяться… Ты вотъ за снохами-то присматривай: товару въ лавкѣ много, пожалуй, между рукъ не ушелъ бы!
— Что ты, что ты, милушка! Христосъ съ тобой… Да развѣ онѣ воровки какія?
— Я не говорю, мамынька, что воровки, а говорю: "маминька, смотрите въ оба"… Послѣ смерти не покаешься.
Сначала такія непутевыя рѣчи Гордея Евстратыча удивляли и огорчали Татьяну Власьевну, потомъ она какъ-то привыкла къ нимъ, а въ концѣ концовъ и сама стала соглашаться съ сыномъ, потому что и въ самомъ-то дѣлѣ не вѣкъ же жить дураками, какъ прежде. Всѣхъ не накормишь и не пригрѣешь. Этотъ старческій холодный эгоизмъ закрадывался къ ней въ душу такъ же незамѣтно, шагъ за шагомъ, какъ одно время года смѣняется другимъ. Это была медленная отрава, которая покрывала живого человѣка мертвящей ржавчиной.
— И въ самомъ-то дѣлѣ, что это мы больно раскошелились?.. — удивлялась Татьяна Власьевна, точно просыпаясь отъ какого-то долгаго сна. — Вѣдь Шабалины не кормятъ всякихъ пропойцевъ, да не хуже другихъ живутъ…
— Вѣрно, мамынька, — подтверждалъ Гордей Евстратычъ. — Ты разсуди только то, что открой Маркушка кому другому жилку, да развѣ ему какая бы польза отъ этого была?.. Ну, а мы свое дѣло сдѣлали…
— А клятва-то, милушка?
— Клятва — другое, мамынька… Мы за него вѣчно будемъ Богу молиться, это ужъ вѣрно. А насчетъ харчу и всякаго у насъ и клятвы никакой не было… Такъ я говорю, мамынька?
— Такъ, милушка… Только какъ будто страшно: вѣдь ежели разобрать, такъ жилка-то все-таки отъ Маркушки намъ досталась.
— Ахъ, мамынька, мамынька! Да развѣ Маркушка самъ жилку нашелъ? Вѣдь онъ ее въ родѣ какъ укралъ у Кутневыхъ; ну, а Господь его не допустилъ до золота… Вотъ и все!.. Ежели бы Маркушка самъ отыскалъ жилку, ну, тогда еще другое дѣло. По-настоящему, ежели и помочь кому, такъ слѣдовало помочь тѣмъ же Кутневымъ… Натурально, ежели бы они въ живности были, мамынька.
— Всѣ перемерли, всѣ!.. — съ какой-то радостью подхватила старуха и послѣ короткаго раздумья прибавила: — А вѣдь ты вѣрно, милушка, насчетъ Маркушки-то все обсказалъ…
— Ужъ я тебѣ говорю, мамынька: вѣрнѣе смерти.
А виновникъ этихъ заботъ и разговоровъ, кажется, не подозрѣвалъ совсѣмъ той перемѣны, какая произошла въ Брагиныхъ по отношенію къ нему. Въ лихорадочно работавшемъ мозгу Маркушки назрѣвала отчаянная идея, о которой онъ пока еще никому не говорилъ. Она обдумывалась, въ теченіе полугода, въ безсонныя зимнія ночи, когда Маркушка оставался въ своемъ балаганѣ одинъ-одинешенекъ. Тянулись безконечные мучительные часы, дни, недѣли, мѣсяцы, а Маркушка все обдумывалъ одно и то же, не имѣя силъ сдвинуться въ которую-нибудь сторону. Идея Маркушки росла и крѣпла въ его душѣ такъ же, какъ вырастаетъ растеніе изъ маленькаго зернышка, пуская корни и развѣтвленія все глубже и глубже. Въ концѣ этого психологическаго процесса Маркушка настолько сросся со своей идеей, что существовалъ только ею и для нея. Онъ это самъ сознавалъ, хотя никому не говорилъ ни слова. Удивленіе окружавшихъ, что Маркушка такъ долго тянетъ, иногда даже смѣшило и забавляло его, и онъ смотрѣлъ на всѣхъ, какъ на дѣтей, которыя не въ состояніи никогда понять его.
— Вотъ вода тронется съ горъ, тогда и ты помрешь, — утѣшалъ кривой Потапычъ больного. — Ужъ это завсегда такъ бываетъ…
Кайло и Пестерь были того же мнѣнія и мрачно покуривали свои носогрѣйки. Эти благочестивые люди въ послѣднее время находились особенно въ мрачномъ настроеніи, потому что "язвы", т.-е. Окся, Лапуха и Домашка окончательно бросили Полдневскую, переселившись на Смородинку, гдѣ нашли десятки новыхъ обожателей. Полное одиночество нагоняло на Кайло и Пестеря философскія мысли о суетѣ суетъ этого грѣшнаго міра. Только когда они напивались, сейчасъ брели на Смородинку и затѣвали отчаянную драку со своими счастливыми соперниками, причемъ были биты много и очень долго. "Язвы" щеголяли напропалую въ новыхъ кумачныхъ сарафанахъ и съ новыми синяками по всему тѣлу, точно послѣднимъ путемъ имъ выдѣлывали кожу для какого-то особеннаго употребленія. Маркушка еще разъ могъ убѣдиться, что Окся и Лапуха никогда этимъ путемъ не достигнутъ селенія праведныхъ.
— Ну что, били? — иногда спрашивалъ онъ своихъ благопріятелей.
— Погоди, еще не уйдутъ отъ нашихъ рукъ, — мрачно отвѣчалъ Кайло.
— Надо ихъ хорошенько отлупить… — совѣтовалъ Маркушка, вздыхая. — И Домашку, и ту надо взлупить.
— И Домашку взлупимъ, Маркушка. Мы ей ноги выдергаемъ…
Маркушка отъ этихъ разговоровъ испытывалъ непріятное волненіе и страшно завидовалъ Пестерю и Кайлу, которые могли получить удовлетвореніе оскорбленной чести; а онъ долженъ былъ оставаться безучастнымъ зрителемъ этой драмы. Курсы полдневскихъ женщинъ дѣйствительно поднялись на небывалую высоту въ силу того экономическаго закона, по которому превышеніе спроса увеличиваетъ цѣну предметовъ потребленія. Но Маркушка, какъ Пестерь и Кайло, совсѣмъ были незнакомы съ основными аксіомами политической экономіи и одинаково были далеки какъ отъ христіанскаго смиренія, такъ и отъ безропотнаго повиновенія желѣзнымъ законамъ природы.
— Вы ихъ заманите обманомъ… — совѣтовалъ нѣсколько разъ Маркушка.
— Нейдутъ, шельмы!.. Пестерь обѣщалъ Домашкѣ новый сарафанъ, да нейдетъ.
Маркушка опять волновался. Его воображеніе мучили самыя ревнивыя картины, передъ которыми отступала на мгновеніе даже мысль о смерти. А смерть стояла за плечами… Маркушка чувствовалъ ея приближеніе своимъ нѣмѣвшимъ разбитымъ тѣломъ. Наступленіе весны убѣждало его въ этомъ еще болѣе. Когда и въ его лачугу заползалъ солнечный лучъ, долго игравшій на грязномъ полу, Маркушка чувствовалъ, что никакому солнцу уже не согрѣть его, какъ чувствовалъ то, что послѣдній запасъ жизненной силы уйдетъ отъ него вмѣстѣ съ вешней водой. Эта вешняя вода и пугала и радовала его. Лежа съ закрытыми глазами, Маркушка часто испытывалъ совершенно особенное чувство: его именно подхватывала эта вешняя вода и съ увеличивающейся быстротой начинала нести впередъ, какъ несетъ пловца быстрая рѣка. Кругомъ Маркушки неслось все, и онъ просыпался съ глухимъ стономъ и, какъ утопающій, съ радостью коснѣющими руками хватался за впечатлѣнія дѣйствительности. Съ наступленіемъ весны эти мучительные сны стали повторяться чаще, стоило только Маркушкѣ закрыть глаза. Вода журчала на полу его лачуги, пѣнистые валы разбивались о стѣны, на улицѣ бушевалъ бурный клокочущій потокъ, и безпощадная стихійная сила подступала все ближе и ближе, подмывая существованіе Маркушки. Даже открывъ глаза, онъ долго не могъ освободиться отъ страшныхъ звуковъ: вода продолжала у него журчать въ ушахъ и точно переливалась въ самомъ мозгу.
Съ другой стороны, Маркушка страстно желалъ, чтобы вода скорѣе тронулась съ горъ: дотянуть до этого момента было его завѣтной мечтой. Только бы стаялъ снѣгъ и высыпала первая травка по проталинкамъ. Маркушка чувствовалъ обновляющуюся природу, какъ чувствовалъ и то, что самъ онъ не можетъ принять участія въ этомъ обновленіи, и каждую минуту готовъ былъ отлетѣть въ сторону, отвалившись мертвымъ кускомъ отъ общей живой массы, совершившей установленный круговоротъ. Какая-то страшная сила выталкивала его за черту органическаго существованія, въ темноё безграничное пространство, ужасавшее его своимъ безсознательнымъ существованіемъ.
"Только бы до травы…" — думалъ Маркушка, заглядывая въ слѣпое окошко своей лачуги.
А тамъ, за стѣнами Маркушкиной избушки, уже гудѣла въ воздухѣ закипавшая жизнь. На прогнившей крышѣ этой избушки часто садились прилетѣвшіе скворцы, и ихъ свистъ заставлялъ Маркушку вздрагивать. Больной слышалъ трудовую возню воробьевъ, которые теребили мохъ изъ его избушки и радостно щебетали и чирикали, словно сумасшедшіе. Солнечные лучи все глубже и глубже заглядывали въ избушку, точно они выщупывали въ ней своими сверкавшими пальцами; они подолгу оставались на закоптѣлыхъ стѣнахъ, дѣлая ихъ еще чернѣе. Въ отворенную дверь тянуло свѣжей струей воздуха, которая раздражала Маркушку; въ воздухѣ пахло водой… Когда сѣверная весна пошла впередъ быстрыми шагами, Маркушка уже еле дышалъ. Кашель усилился. Его душила скоплявшаяся внутри мокрота, будто на его груди была положена тяжелая чугунная доска.
Разъ въ свѣтлый теплый весенній денекъ Маркушка пригласилъ къ себѣ своихъ пріятелей, Пестеря и Кайло, и предложилъ имъ нѣчто отъ "воды веселія и забвенія". Эта порція водки была имъ куплена давно и хранилась подъ кроватью. Пестерь и Кайло пили стаканъ за стаканомъ и удивлялись щедрой проницательности Маркушки; именно въ этотъ день они умирали отъ жажды, и Маркушка ихъ спасъ… Совсѣмъ расчувствовавшійся Пестерь долго смотрѣлъ въ упоръ на Маркушку и наконецъ проговорилъ:
— Что ты, шайтанъ, долго не помираешь?.. И вода съ горъ прошла, а ты все еще кочетыржишься!
— Вотъ что, братцы… — заговорилъ Маркушка, собираясь съ силами. — Не ходите вы завтра робить на Смородинку…
— И не пойдемъ. — согласился Кайло, чуявшій какую-то новую поживу. — Нонѣ этотъ Гордей Евстратычъ совсѣмъ изварначился…
— А что?
— Рабочихъ поѣдомъ съѣлъ… Все ему не ладно, все не такъ… Ругается… Намедни насъ съ Пестеремъ обыскивалъ… Ей-Богу!..
Маркушка давно слышалъ о перемѣнѣ въ характерѣ Брагина, на котораго всѣ рабочіе начали громко жаловаться; но всегда отмалчивался.
— Да развѣ мы… ахъ, милосливый Господи!.. — ожесточенно выкрикивалъ Кайло, ударяя себя въ грудь кулакомъ. — Маркушка… да ужли ужъ мы… Вотъ спроси Пестеря… а-ахъ!..
— Обнаковенно… ежели бы мы захотѣли украсть, такъ не попались бы, — согласился угрюмо Пестерь, мотая головой. — Комаръ носу бы не подточилъ… А то обыскивать!
— А, поди, крѣпко воруете? — спрашивалъ Маркушка, косвенно защищая Брагина.
— Маркушка… Да развѣ намъ можно не воровать… а?.. Человѣкъ не камень, другой разъ выпить захочетъ, ну… А-ахъ, милосливый Господи! Точно мы кое-что бирали, да только такъ, самую малость… ну, золотникъ али два… А онъ обыскивать… а?!. Вѣдь какъ онъ насъ обидѣлъ тогда… неужли на насъ ужъ креста нѣтъ?
— Вотъ что, братцы, вы завтра робить не ходите… — говорилъ Маркушка: — я хочу безпремѣнно поглядѣть на Смородинку… такъ вы меня туда и снесите.
— Представимъ, Маркушка.
— Я вамъ заплачу, братцы…
— И такъ снесемъ. Все равно помрешь… Потапыча прихватимъ на всякій случай.
Старатели пьянствовали въ лачугѣ всю ночь напролетъ… Пестерь, умиленный выпитой водкой, долго горланилъ пѣсню, которую когда-то въ Полдневской пѣли "язвы":
Я безъ пряничка не сяду,
Безъ орѣшка не ступлю;
Я безъ милаго не лягу,
Безъ надежи не усну…
Пѣсня была веселая, и Кайло грузно отплясывалъ подъ пѣніе Пестеря, шлепая своими грязными лаптями. Маркушка хрипѣлъ и задыхался и слышалъ въ этой дикой пѣснѣ послѣдній валъ поднимавшейся воды, которая каждую минуту готова была захлестнуть его. Въ ужасѣ онъ хватался рукой за стѣну и безсмысленно смотрѣлъ на присѣдавшаго Кайло. И Кайло, и Пестерь, и Окся съ Лапухой, и Брагинъ — все это были пѣнившіеся валы безконечной, широкой рѣки…
Утромъ на другой день Кайло смастерилъ изъ двухъ палокъ и пихтовой хвои носилки. На этихъ носилкахъ старатели и потащили Маркушку на Смородинку. День былъ солнечный, ясный; воздухъ былъ пропитанъ смолистыми испареніями. По голубому небу торопливо бѣжали гряды бѣлоснѣжныхъ облаковъ; гдѣ-то заливались безыменныя лѣсныя птички. Пріисковая дорога, проведенная изъ Полдневской на Смородинку, походила на корыто, по которому сбѣгала красноватая вода. Пестерь и Кайло сосредоточенно шлепали своими лаптями по лужамъ и нѣсколько разъ садились отдыхать гдѣ-нибудь въ сторонкѣ. Ноша была не легкая, особенно при такой дорогѣ. Маркушка лежалъ неподвижно, какъ трупъ; онъ былъ страшенъ на свѣжемъ воздухѣ, и только открытые глаза оставались еще живыми.
— Эй, ты, шайтанъ, умеръ, что ли? — нѣсколько разъ окликалъ свою ношу Кайло.
Вмѣсто отвѣта Маркушка только кашлялъ и глухо хрипѣлъ. Сколько тысячъ разъ онъ прошелъ по этимъ мѣстамъ, а дорогу къ Заразной горѣ онъ прошелъ бы съ завязанными глазами: всѣ горы въ окрестностяхъ на пятьдесятъ верстъ кругомъ были исхожены его лаптями, а теперь Маркушка, недвижимый и распростертый какъ пластъ, только могъ повторять своимъ обезсиленнымъ тѣломъ каждый толчокъ отъ своихъ неуклюжихъ носильщиковъ. Иногда онъ стоналъ, когда Кайло и Пестерь перепрыгивали черезъ рытвины: но больше крѣпился, закрывая глаза отъ слѣпившаго его солнца. Носильщики все время пути жаловались на Брагина, притѣснявшаго старателей, ругались самыми живописными сравненіями, сквернословили и нѣсколько разъ принимались корить Маркушку, зачѣмъ онъ "просолилъ жилку" Брагину.
— Тебѣ хорошо, чорту… Умрешь, и вся тутъ, а мы какъ? — соображалъ Кайло, раздражаясь все больше и больше. — Шайтанъ ты, я тебѣ скажу… Не нашелъ никого хуже-то, окаянная душа! Онъ тебя и отблагодарилъ, нечего сказать… Отъ этакого богачества могъ бы тебѣ хошь десять рублевъ въ мѣсяцъ давать, а то…
Молчаніе Маркушки еще сильнѣе раздражало его пріятелей, которые теперь отъ души жалѣли, что Маркушка не можетъ головы поднять; а то они здорово бы полудили ему бока… Особенно свирѣпствовалъ Пестерь, оглашая лѣсъ самой неистовой руганью.
Но вотъ и Заразная, до самаго верха обросшая дремучимъ ельникомъ; вотъ и послѣдній увалъ, вотъ и знакомый гулъ, доносившійся отъ новаго пріиска. Гдѣ-то въ лѣсу звонко рубилъ топоръ сырое смолевое дерево; пахнуло дымомъ и смѣшаннымъ гуломъ самыхъ разнородныхъ звуковъ, точно въ лѣсу варился громадный котелъ. Кайло и Пестерь остановились наверху увала, откуда отлично можно было разсмотрѣть весь пріискъ. Маркушка приподнялъ голову и помутившимися глазами жадно смотрѣлъ подъ гору, гдѣ стояла конторка, дробилка, промывальная машина и десятки старательскихъ вашгердовъ. Онъ не узналъ своей жилки, хотя сердце у него забилось отъ радости при видѣ съ дѣтства знакомой картины.
— Ну, шайтанъ, гляди, это твоя работа… — корили Маркушку пріятели. — Теперь Брагинъ будетъ раздуваться, какъ пузырь, нашимъ-то золотомъ.
— Пусть его… — прохрипѣлъ Маркушка. — На его душѣ грѣхъ…
Завѣтная идея Маркушки осуществилась наконецъ: онъ увидѣлъ свою жилку, которую хоронилъ и вынашивалъ въ своей душѣ цѣлыхъ пятнадцать лѣтъ.
На другой день вечеромъ Маркушка умеръ.