Драматическія сцѣны Барри Корнволя.[править]
Имя Барри Корнволя не чужое русскимъ читателямъ. Кто не знаетъ, что произведенія этого поэта высоко цѣнились Пушкинымъ, что онъ непремѣнно хотѣлъ познакомить нашу публику съ его Dramatic Scenes, и поручилъ перевести нѣкоторыя изъ нихъ для своего «Современника»? Переводъ (прозаическій) г-жи Ишимовой явился въ пушкинскомъ журналѣ, когда самого Пушкина уже не было на свѣтѣ. Издатели «Современника» говорятъ въ примѣчаніи къ этому переводу, что Барри Корнволь въ литературной жизни нашего поэта былъ, можно сказать, послѣднимъ его собесѣдникомъ.
Изданіе, по которому Пушкинъ познакомился съ Барри Корнволемъ и его произведеніями, заключало въ себѣ, кромѣ того, стихотворенія еще трехъ англійскихъ поэтовъ, а именно: Баульза, Мильмана и Джона Вильсона (извѣстнаго въ публикѣ, въ отличіе отъ другихъ Вильсоновъ, подъ именемъ Professor Wilson). Художническій тактъ Пушкина отличилъ особенно послѣдняго. Изъ него перевелъ онъ, съ нѣкоторыми своими передѣлками, «Пиръ во время чумы».
Изъ Барри Корнволя онъ взялъ только два-три мотива. «Онъ остановился (говоритъ г. Анненковъ, въ своихъ матеріалахъ для біографіи Пушкина) на начальныхъ стихахъ двухъ его стихотвореній, и создалъ двѣ извѣстныя пьесы: Пью за здравіе Мери (Here’s a health to thee, Mary) и Я здѣсь, Инезилья (Inesilla! I am here). Первая сохраняетъ тонъ подлинника до конца, хотя и разнится въ содержаніи, но во второй сбереженъ только начальный стихъ его и сама она кажется художнической поправкой его. Подобныя творческія созданія Пушкинъ обыкновенно называлъ своими подражаніями.» Г. Анненковъ приводитъ въ своей книгѣ для сравненія подстрочный переводъ послѣдней пьесы, изъ котораго видно, какъ неизмѣримо возвышался Пушкинъ надъ большею частью поэтовъ, у которыхъ бралъ иногда мотивы своихъ стихотвореній. Называть такія навѣянныя другими поэтами пьесы подражаніями могъ развѣ онъ самъ. Для критика онѣ являются самобытными, оригинальными произведеніями.
Въ превосходныхъ матеріалахъ г. Анненкова указаны источники многихъ замысловъ Пушкина; но эти указанія еще далеко не исчерпываютъ всѣхъ любопытныхъ сторонъ, которыя представляетъ изученіе Пушкина вмѣстѣ съ писателями, которыхъ онъ любилъ и читалъ. Такое изученіе способно не уменьшить достоинства нашего поэта, а напротивъ придать имъ новый блескъ. Для такого труда большимъ пособіемъ былъ бы каталогъ пушкинской библіотеки съ указаніемъ хоть главнѣйшихъ помѣтокъ его на поляхъ книгъ. Не знаю, сохранилась ли въ цѣлости эта библіотека, и возможно ли ждать отъ кого-нибудь труда ея внимательнаго пересмотра. Этотъ трудъ не кажется мнѣ неблагодарнымъ. Онъ можетъ повести ко многимъ любопытнымъ сличеніямъ и соображеніямъ, и датъ не одну черту для полнѣйшей характеристики поэтической личности Пушкина. Теперь только случайно можно встрѣтиться съ такого рода источниками для пополненія и поясненія нѣкоторыхъ его произведеній.
Вотъ, напримѣръ, одна подобная случайная встрѣча.
Въ «Сценахъ изъ рыцарскихъ временъ» помѣщена небольшая пѣсня, начинающаяся стихомъ: «Воротился ночью мельникъ». Это не что иное, какъ передѣлка одного куплета изъ шуточной шотландской народной пѣсни, которая попалась мнѣ въ нѣмецкомъ переводѣ О. Л. Б. Вольфа. Подлинника я не знаю.
Она начинается такъ:
Unser Hausherr kam des Abends heim,
Und er kam heim,
Und da sah er ein gesattelt Pferd,
Wo kein Pferd sollte sein.
«Wie kam dis Pferd hierher?
Was soll es hier?
Wie kam das Pferd hierher,
Ohn' Urlaub von mir?»
«Ein Pferd?» sprach sie;
«Ja, ein Pferd!» sprach er.
«Du alter dummer Kerl,
Blind musst du sein!
's ist nichts, als eine Milchkuh,
Die schickte die Mutter mein.»
«Eine Milchkuh?» sprach er;
«Eine Milchkuh!» sprach sie. —
«Weit bin ich geritten
Und viel hab' ich gesehn,
Doch ein Sattel auf einer Milchkuh —
Das ist mir noch nicht geschehn».
(То есть: "Хозяинъ нашъ воротился ночью домой, и видитъ осѣдланную лошадь, гдѣ не слѣдовало быть лошади. «Что это за лошадь? зачѣмъ она здѣсь? какъ попала сюда безъ моего позволенія?» — «Лошадь?» говоритъ жена. — «Да, лошадь?» говоритъ онъ. — «Ахъ ты, старый дуракъ! ослѣпъ ты, что ли? Вѣдь это корова; мать мнѣ ее прислала.» — «Корова?» говоритъ онъ. — «Корова!» говоритъ она. — «Много я по свѣту ѣздилъ, многое видалъ, но сѣдла на коровѣ — не видывалъ до-сихъ-поръ».)
Вслѣдъ за этимъ слѣдуетъ куплетъ, передѣланный Пушкинымъ:
Unser Hausherr kam des Abends heim,
Und er kam heim,
Er sah ein Paar Bettstiefel,
Wo keine sollten sein.
«Was ist das, Frau?
Was seh ich hier?
Wie kamen dahin die Stiefel,
Ohn' Urlaub Ton mir?»
«Stiefel?» sprach sie.
«Ja, Stiefelt» sprach er. —
«Schäm' dich, du alter Hahnrei.
Was siehst du denn nur hier!
Das sind ja ein Paar Eimer;
Der Böttcher schickte sie mir.»
«Eimer?» sprach er.
«Ja, Eimer!» sprach sie. —
«Weit bin ich geritten,
Und viel hab' ich gesehn,
Doch Eimer mit silbernen Sporen —
Das ist mir noch nicht geschehn.»
(То есть: «Хозяинъ нашъ воротился ночью домой, и видитъ пару сапогъ, гдѣ имъ не слѣдовало быть. „Что это, жена? что я вижу? какъ попали сюда сапоги безъ моего позволенія?“ — „Сапоги?“ говоритъ она. — „Да, сапоги!“ говоритъ онъ. — „Стыдись, старый дуракъ! Вотъ еще что увидалъ! Вѣдь это ведра; бочарь мнѣ ихъ прислалъ.“ — „Ведра?“ говоритъ онъ. — „Да, ведра!“ говоритъ она. — „Много я по свѣту ѣздилъ, многое видалъ, но серебряныхъ шпоръ на ведрахъ — не видывалъ до-сихъ-поръ“).
Пушкинъ сохранилъ не только тонъ, но и самую внѣшнюю манеру пѣсни. Припомнимъ его передѣлку, которую можно назвать почти переводомъ. Вотъ какъ поэтъ Францъ въ „Сценахъ изъ рыцарскихъ временъ“:
Воротился ночью мельникъ…
„Жонка! что за сапоги?“ —
„Ахъ, ты, пьяница, бездѣльникъ!
Гдѣ ты видишь сапоги?
Иль мутитъ тебя лукавой?
Это ведра.“ — „Ведра? право?
Вотъ ужъ сорокъ лѣтъ живу,
Ни во снѣ, ни на яву
Не видалъ до этихъ поръ
Я на ведрахъ мѣдныхъ шпоръ.“
Подлинникъ развиваетъ дальше исторію этихъ сапогъ. Хозяинъ видитъ потомъ мечъ, и спрашиваетъ, откуда онъ попалъ. Жена увѣряетъ, что это не мечъ, а ухватъ. Мужъ не видывалъ ухватовъ съ серебряными эфесами. За мечомъ слѣдуетъ парикъ въ пудрѣ. Жена божится, что это насѣдка. Мужъ не видывалъ пудреныхъ насѣдокъ. Когда ему попадается на глаза кафтанъ, жена принимается увѣрять, что это не кафтанъ, а пеленки. Мужъ не видывалъ пеленокъ съ пуговицами. Онъ входитъ въ спальню и встрѣчается лицомъ къ лицу съ молодымъ человѣкомъ. По увѣреніямъ жены, это впрочемъ вовсе не молодой человѣкъ, а коровница. „Много я по свѣту ѣздилъ (говоритъ мужъ), многое видалъ, но коровницу съ бородой — вижу въ первый разъ.“
Этимъ пѣсня кончается. Она утомительна своею длиннотой и повтореніями, въ которыхъ мало новаго. То, что взялъ изъ нея Пушкинъ, едва-ли не самое остроумное въ ней и не самое характеристическое.
Надѣясь, что мнѣ простятъ это невольное отступленіе, возвращусь къ Барри Корнволю.
Выше сказано, что Пушкинъ заимствовалъ у него мотивы лишь для двухъ стихотвореній. Къ этому можно пожалуй прибавить, что въ тонѣ пѣсни „Царица грозная чума“, вставленной въ „Пиръ во время чумы“, есть что-то напоминающее пѣсню Корнволя King Death. Эти заимствованія еще не такъ важны; но мнѣ кажется, что именно чтеніе „Драматическихъ сценъ“ англійскаго поэта подало Пушкину мысль къ его собственнымъ удивительнымъ отрывкамъ: „Скупой рыцарь“, „Моцартъ и Сальери“, „Донъ Жуанъ“. Форма ихъ очень напоминаетъ Корнволя: та же краткость, та же простота, тоже отсутствіе всего лишняго, не нужныхъ лицъ, не нужныхъ словъ, а главное — тоже стремленіе двумя тремя бѣглыми сценами дать почувствовать драму, для полнаго развитія которой понадобились бы очень широкіе размѣры. Сильное впечатлѣніе, произведенное на Пушкина „Драматическими сценами“ становится всего яснѣе, когда читаешь ихъ вслѣдъ за пушкинскими сценами, хотя русскій поэтъ является тутъ почти всюду головою выше англійскаго.
Подкрѣпленіемъ мысли, что Dramatic scenes навели Пушкина на желаніе попробовать себя въ этомъ родѣ, могутъ служить и нѣкоторые факты, сообщаемые матеріалами г. Анненкова.
Во-первыхъ, время созданія этихъ отрывковъ. „Донъ Жуанъ“, „Скупой рыцарь“ и „Моцартъ и Сальери“ написаны Пушкинымъ осенью 1830 года, въ деревнѣ, одновременно съ переводомъ изъ вильсоновой City of the Plague. Для этого перевода онъ руководствовался тѣмъ же парижскимъ изданіемъ (1829) англійскихъ поэтовъ, изъ котораго познакомился и съ Корнволемъ. Стало быть, во время сочиненія собственныхъ сценъ, Пушкинъ уже читалъ его сцены.
Во~вторыхъ, въ бумагахъ Пушкина, относящихся къ тому же времени, г. Анненковъ нашелъ реестръ такихъ небольшихъ драмъ, какъ „Скупой рыцарь“, изъ которыхъ Пушкинъ хотѣлъ повидимому составить циклъ въ родѣ Корнволевыхъ Dramatic Scenes. „Въ 1830 году (говоритъ г. Анненковъ) онъ думалъ собрать драматическіе отрывки и издать ихъ отдѣльною книжкой. Онъ уже приготовлялъ заглавный листокъ для нихъ, разукрашенный, по извѣстному его обыкновенію разрисовывать свои рукописи — изображеніемъ рыцаря въ доспѣхахъ и головы пожилаго мужчины. На листкѣ этомъ мы читаемъ слова, которыми Пушкинъ приноровлялся къ оглавленію и, такъ сказать, пробовалъ его: Драматическія сцены, Драматическіе очерки, Драматическія изученія, Опытъ драматическихъ изученій.“
Довольно было бы и этого отношенія „Драматическихъ сценъ“ Барри Корнволя къ сочиненіямъ нашего великаго поэта, чтобы возбудить желаніе ближе познакомиться съ ними; но „Сцены“, независимо отъ этого частнаго интереса для насъ, русскихъ, имѣютъ много и общаго значенія. Объ этомъ нечего бы, пожалуй, и упоминать: не могъ же Пушкинъ увлечься какимъ-нибудь незамѣчательнымъ поэтомъ!
Настоящее имя Барри Корнволя — Бріанъ Валлеръ Проктеръ. Онъ родился въ Лондонѣ въ концѣ прошлаго столѣтія и донынѣ живъ; но литературное поприще, на которое онъ вступилъ такъ блистательно, обѣщая своими „Сценами“ поэта первокласснаго, почти совсѣмъ имъ оставлено. Онъ съ юности готовился къ юридической каррьерѣ, и теперь его главное титло не поэтъ, а barrister at law и комиссаръ управленія заведеніями для умалишенныхъ.
Проктеръ принадлежитъ къ уважаемой фамиліи изъ сѣверной Англіи. Раннее дѣтство прожилъ онъ въ Илингѣ, мѣстечкѣ около Лондона, и тутъ получилъ первоначальное воспитаніе. Гарроуская школа, куда онъ поступилъ потомъ, находилась тогда подъ управленіемъ доктора Друри, извѣстнаго своимъ покровительствомъ Кину, котораго онъ помѣстилъ въ Elon College. Какъ директоръ гарроускаго училща, Друри видѣлъ въ числѣ своихъ воспитанниковъ многихъ, кому суждено было стяжать впослѣдствіи громкую славу. Такъ въ одно время съ Проктеромъ на школьныхъ скамейкахъ Гарроу сидѣли Байронъ, Робертъ Пиль. Проктеръ пробылъ тутъ четыре гада.
Затѣмъ четыре года провелъ онъ въ городѣ Кальнѣ (Calne) въ Вильтширѣ, гдѣ занимался изученіемъ юриспруденціи подъ руководствомъ адвоката Атерстона, человѣка свѣдущаго и достойнаго. Отсюда Проктеръ переѣхалъ въ Лондонъ, и тутъ его юридическое образованіе завершилось въ Lincoln’s Inn.
Въ 1815 году выступилъ онъ на литературное поприще съ небольшимъ томикомъ „Драматическихъ сценъ“, взятыхъ большею частью изъ домашняго быта, въ которыхъ ему хотѣлось, по собственному его признанію, примѣнить къ драмѣ болѣе естественный стиль, чѣмъ какой долгое время преобладалъ въ англійской драматической литературѣ. Попытка увѣнчалась блестящимъ успѣхомъ.
За „Сценами“ послѣдовала въ 1820 году поэма „Марціанъ Колонна“ (Marcian Colonna, an Italian tale), встрѣченная не меньшимъ успѣхомъ, затѣмъ „the Flood of Thessaly“ и другія поэмы, уже не столь замѣчательныя.
Черезъ годъ послѣ изданія первой поэмы, на Ковентгардевскомъ театрѣ поставлена была трагедія Проктера: Мирандола. Она возбудила въ публикѣ страшный энтузіазмъ, продолжавшійся впрочемъ не долго. Трагедіи этой не было къ сожалѣнію у меня въ рукахъ; но вотъ что говорится о ней въ извѣстной „Энциклопедіи“ Чамберса: „Интрига Мирандолы производить тяжелое впечатлѣніе. Принцъ, по несправедливымъ подозрѣніямъ, осужденъ на смерть своимъ отцомъ и предается казни. Въ піесѣ, кромѣ того, мало драматическаго движенія; но многія мѣста полны поэтической силы и чувства. Безумная любовь Мирандолы къ герцогу жаромъ и яркостью выраженія напоминаетъ во многомъ старыхъ англійскихъ драматиковъ“.
Вообще на языкѣ и на манерѣ Барри Корнволя замѣтно вліяніе глубокаго изученія драматическихъ поэтовъ елизаветинскаго времени. Но не одни опыты въ драматическомъ родѣ поставили Проктера въ рядъ замѣчательныхъ англійскихъ поэтовъ послѣдняго времени. Онъ стоитъ вниманія и какъ лирикъ. Многія изъ его мелкихъ стихотвореній запечатлѣны глубокимъ чувствомъ и энергіею мысли. Внѣшняя форма часто очень оригинальна, почти прихотлива; но это оригинальность не сочиненная; а лежащая въ самомъ свойствѣ поэтическаго дарованія Проктера, и потому не лишенная особенной прелести. Одна изъ пѣсенъ сборника English songs, изданнаго имъ въ 1831 году, стала вполнѣ народной; это the Sea („Mope“).
The Sea! the Sea! the open Sea!
The blue, the fresh, the ever free!
Without а mark, without а bound,
It runneth the earth’s wide regions 'round;
It plays with the clouds; it mocks the skies;
Or like а cradled creature lies *), и т. далѣе».
- ) Mope! море! открытое море! синее, свѣжее, вѣчно свободное! Безъ конца, безъ предѣла обтекаетъ оно широкія области земли; оно играетъ тучами, смѣется надъ небесами, или лежитъ тихое, какъ младенецъ.
Проктеръ писалъ и въ прозѣ. При одномъ изъ изданій Шекспира (1843 г. въ трехъ томахъ) приложенъ его «Опытъ о геніи Шекспира» (Essay upon the genius of Shakespeare); при изданіи сочиненій Бенъ-Джонсона въ одномъ томѣ (1838) напечатана статья Проктера о жизни и сочиненіяхъ этого стараго драматическаго поэта. Статьи Проктера, разсѣянныя по журналамъ, были въ 1852 году собраны и изданы въ двухъ томахъ подъ заглавіемъ: «Essays and tales in prose» (Опыты и повѣсти въ прозѣ). Онъ написалъ также большую біографію знаменитаго актера Эдмонда Кина.
По первому произведенію, именно по «Драматическимъ сценамъ», Барри Корнволю многіе предрекали блистательную литературную будущность; но, при всѣхъ своихъ неоспоримыхъ достоинствахъ, онъ не удовлетворилъ этихъ высокихъ надеждъ. На вопросъ: отчего? пусть отвѣтитъ онъ самъ.
Въ предисловіи къ послѣднему изданію своихъ «Сценъ», къ которымъ прибавлено болѣе пятидесяти мелкихъ лирическихъ стихотвореній, до тѣхъ поръ не напечатанныхъ, онъ говоритъ:
"Эта книга будетъ, вѣроятно, послѣднимъ моимъ обращеніемъ ко вниманію публики.
"Во дни оны, и я — какъ другіе любители плѣнительнаго искусства поэзіи — надѣялся видѣть себя увѣнчаннымъ музами, какъ одного изъ отважнѣйшихъ бойцовъ; но мнѣ выпала на долю долгая трудовая жизнь съ немногими и рѣдкими досугами, и мысли мои поневолѣ обратились на иной путь.
«Если годы и не сдѣлали меня холоднымъ философомъ, все же они укротили мучительные порывы молодости, и я чувствую теперь, что могу сложить съ себя доспѣхи и предоставить болѣе дѣятельнымъ и болѣе героическимъ сердцамъ славу борьбы и вѣнецъ, награду успѣха.»
Съ этого-то*изданія[1] сдѣланъ мой переводъ, Оно во многомъ отличается отъ того изданія, изъ котораго перевела пять сценъ г-жа Ишимова («Современникъ» 1837, т. VIII). Почти ни страницы текста не осталось безъ значительныхъ измѣненій; множество стиховъ исправлено; кое-что сокращено, кое-что нѣсколько развито; нѣкоторыя мѣста, иногда цѣлые монологи, совсѣмъ вычеркнуты. Сравнивая текстъ перваго и послѣдняго изданія, нельзя не отдать предпочтенія послѣднему. Во всѣхъ измѣненіяхъ и поправкахъ Корнволемъ руководило вѣрное чувство зрѣлаго художника. Два-три очерка, какъ напримѣръ «Амелія Вентвортъ», «Любовь, исцѣленная снисхожденіемъ», исключены цѣликомъ.
Я старался передать подлинникъ съ возможной вѣрностью; что же касается до выбора сценъ (переводить ихъ всѣ мнѣ казалось лишнимъ) — его рѣшилъ мой личный вкусъ.
- ↑ Dramatic Scenes. With other poems, now first printed. By Barry Cornwall. London, 1857.