ЖАЖДУЩІЙ.
[править]I.
На пути.
[править]… Шумъ въ головѣ, шумъ въ ушахъ, а въ мысляхъ сумбуръ какой-то… Трясетъ, карандашъ еле ходитъ по бумагѣ, а писать хочется: такъ бываетъ всегда, когда на сердцѣ тяжело. Впрочемъ, тяжело ли у меня на сердцѣ? право, этого не рѣшишь.
37 рублей… соскребли! Звенитъ въ ушахъ это проклятое «соскребли!» Зачѣмъ не «дали», не «подарили» — а «соскребли»?.. Нужда, должно быть, не ждетъ, пока дадутъ, а скребется, пока не соскребетъ… нужда, униженіе, просьбы — все это скребетъ!
Ничего не вижу, въ глазахъ темнѣетъ. Не сонъ и не забытьё… Настоящее, прошлое, будущее — надежды, пустота, тоска… Все сливается; ничего полнаго, опредѣленнаго. Этотъ стукъ колесъ, грохотъ цѣпей — что-то знакомое… Ахъ, да: въ городѣ арестанты въ цѣпяхъ воду въ острогъ съ рѣки носили. При нихъ три солдатика съ ружьями, съ бодрыми взорами. А у тѣхъ взоры скользятъ внизъ… Отчего? Говорятъ, совѣсть не чиста. А у меня чиста совѣсть? Чиста, чиста. Такъ за что же этотъ грохотъ преслѣдуетъ меня?
… Я долго сидѣлъ неподвижно… Что-то томило, ныло. Я закрылъ глаза, рука съ карандашемъ свѣсилась. «Господа! приготовьте ваши билеты!» Я очнулся. Боже, это уже въ седьмойразъ! Точно у нихъ по дорогѣ все жулики ѣздятъ. А купчина, напротивъ меня на лавочкѣ, все храпитъ. Какъ удобно съумѣлъ устроиться: спокоенъ, должно быть. Интересно знать, что ему теперь снится? навѣрно, самоваръ и толстая баба. Его начинаютъ будить.
— Господинъ, вашъ билетъ!
Сопитъ.
— Билетъ, господинъ!
Его потрогиваютъ слегка за ногу. Храпитъ.
— Билетъ, билетъ, господинъ?
— Мм?..
— Билетъ вашъ!
— Мм?..
Онъ повертывается на другой бокъ и, не раскрывая глазъ, не то глубоко вздыхаетъ, не то издаетъ неимовѣрный свистъ.
— Господинъ, мусью! ваше степенство!
Его теребятъ за плечо, сильнѣе и сильнѣе. Онъ приподнимаетъ голову. Вѣки закрыты.
— Мм?..
— Послушайте, купецъ: билетъ вашъ!
— Билетъ? какой-тѣ билетъ?
— Какой билетъ? Извѣстно — билетъ!
Неистовый храпъ, и голова купчины опять на подушкѣ. Кондукторъ въ отчаяніи.
— Господинъ, купчина, аршинъ, мертвое тѣло! громче и громче взываетъ онъ, расшевеливая плечо его степенства.
Вдругъ купчина вскакиваетъ, какъ обозженный, и, поматывая головой, почесываетъ лѣвою рукой въ затылкѣ, а правою за поясомъ.
— Пожалуйте вашъ билетъ!
— А?
— Билетъ вашъ дайте!
— Позвольте ножичка, произноситъ онъ, стараясь растопырить глаза.
— Какого вамъ ножичка? зачѣмъ онъ вамъ? покажите билетъ вашъ.
— Ну, да, да. Ножичка дайте.
— На что вамъ?
— Распороть.
— Полно вамъ дурака-то ломать! Досугъ мнѣ надъ каждымъ пассажиромъ по полчаса стоять! Билетъ вашъ дайте.
— Да все одно: въ Москву пріѣдемъ — пропишу. А то, ножичка нѣтъ-ли? Жилетку распороть.
— Чего тамъ пороть? билетъ мнѣ надо, настаиваетъ кондукторъ.
Зрители со всего вагона ждутъ, что дальше будетъ. Его степенство никакъ не можетъ очухаться.
— Жилетку распороть: жена съ деньгами вмѣстѣ зашила.
Дружный взрывъ хохота раздается надъ ушами соннаго человѣка. А кондукторъ взбѣшенъ уже; онъ машетъ съ досадой рукою и уходитъ, ворча:
— Бабникъ! вотъ на станціи ссадимъ. Жандара позову.
Купецъ ничего не понимаетъ и уже снова начинаетъ сопѣть. Просто, надо было показать ему, какой билетъ съ него требуютъ.
— Давно бы такъ и сказали. Вотъ онъ тутъ, въ кошелѣ. А вѣдь я думалъ — пачпортъ. Отдай-ка ему, баринъ; пускай хошь его сжуетъ. Вотъ оказія-то!
И онъ уже спитъ, и снова сопѣніе и храпъ. Экое спокойствіе, экая безмятежность! «Жена съ деньгами вмѣстѣ зашила»… Вотъ оно откуда спокойствіе!
Не знаю, спалъ я сейчасъ или нѣтъ. Не видѣлъ ничего, что тутъ происходило, да и было ли что-нибудь. Мысли унеслись далеко, назадъ. Опять этотъ грохотъ цѣпей напомнилъ родной городъ. Представился берегъ рѣки; по немъ спускаются люди, съ понурыми головами, въ сѣрыхъ халатахъ; на плечахъ коромысла съ ведрами; съ каждымъ шагомъ цѣпи мѣрно гремятъ. А рѣка, широкая, безмятежная, голубая, мчится вдаль. Долго стою я надъ нею, и мысли мои несутся по ея теченію.
— Петя! что-жь ты обѣдать не идешь? слышится голосъ, милый, дорогой голосъ.
Я обернулся. Ненаглядная прибѣжала сама, боясь, чтобы меня не забранили за то, что опоздалъ. Заботливо смотрятъ ея голубые глаза изъ-подъ темныхъ бровей. Она запыхалась, волосы растрепались. Какъ она хороша бывала въ такія минуты!
— Да такъ… задумался…
— Ты все думаешь, Петя? зачѣмъ ты думаешь?
— Да развѣ можно не думать?
— Я знаю, о чемъ: ты хочешь уѣхать… Правда?
— Да.
— Петя, Петя! не уѣзжай…
Она плачетъ… За что она-то страдаетъ? Но развѣ я могъ уступить ей? развѣ я могъ остаться въ этомъ омутѣ? Неужели девять лѣтъ въ гимназіи пробылъ затѣмъ, чтобы навѣкъ похоронить себя въ уѣздныхъ чиновалахъ, либо въ управленіи, либо въ правленіи, надъ кипами бумагъ съ «Милостивыми Государями», съ «Вашими Высокородіями», съ «имѣю честь довести до свѣдѣнія», и проч. Нѣтъ, я не имѣлъ на это права. Надо было добиться своего, и я добился. А сколько труда это стоило! Сколько силы надо было, чтобы уговорить, упросить, уломать… Бывало, домой цѣлый день не показываешься, не обѣдаешь, чтобы только избавиться отъ пререканій.
— Маша, ты скажи, что видѣла меня, что я не хочу обѣдать…
— Ну, такъ я тебѣ хоть сюда чего-нибудь принесу… Нельзя же такъ.
Добрая душа! И за что она меня такъ любитъ? Мы росли вмѣстѣ. Когда я былъ въ прогимназіи въ нашемъ городѣ, мы видѣлись каждый день. Она привыкла ко мнѣ. Я, еще мальчикомъ, любилъ ея прекрасные глаза, ея умное дѣтское личико. Вотъ оно и теперь передо мной. Смотрю на него, какъ на живое. Какъ она плакала, прощаясь со мной! Никогда не забыть этихъ просьбъ помнить о ней, любить ее… Всѣ просили, умоляли — всякій о своемъ: мать — Богу молись, отецъ — не ѣзди, и тутъ мѣсто получишь, съ твоимъ образованіемъ и здѣсь дурного мѣста не дадутъ… Какъ будто о единомъ хлѣбѣ живъ будетъ человѣкъ. А вѣдь это, пожалуй, и вѣрно!
37 рублей… соскребли… соскребли — и въ путь отправили! Одна дорога девятнадцать рублей. Останется немного. А тамъ что?
Какъ неистово храпитъ этотъ купецъ: всю ночь ни разу не проснулся. Теперь хоть на станціяхъ вскакиваетъ, лѣниво идетъ къ буфету, выпиваетъ и, вернувшись, опять пристраивается на лавочкѣ. И это буквально при каждой остановкѣ. Что-то сильно знакомое есть въ немъ. Такой же, напримѣръ, наканунѣ моего отъѣзда, приходилъ къ отцу требовать деньги по забору. Помню его грубый тонъ, просьбы отца подождать, жалкій видъ умоляющаго человѣка. Но я зналъ, что будетъ дальше, и готовился къ отпору. Еще надежды на то, что я рѣшусь остаться, еще просьбы! Отецъ строгъ, но тутъ смягчался и съ подходомъ заговаривалъ о моемъ отъѣздѣ.
— Петя!
— Что?
— Такъ какъ же?..
— О чемъ это вы?
— Да все насчетъ того же.
— Насчетъ отъѣзда моего?
— Да.
— Надо ѣхать, папаша.
— Петя!
— Что?
— Не ѣзди, голубчикъ.
— Какъ же не ѣхать, когда надо?
— Зачѣмъ?
— Учиться.
— Да, учиться… Петя, вѣдь безъ средствъ нельзя учиться.
— Нѣтъ, можно будетъ.
— Но за то трудно-то какъ!
— Перебьюсь какъ-нибудь.
— Вѣдь ты знаешь, что мнѣ почти невозможно тебѣ помогать.
— Я не стану васъ и безпокоить.
— А каково намъ-то знать, что тебѣ и холодно, и голодно?
Я сталъ въ тупикъ. Помнится, въ головѣ поднялся цѣлый содомъ. Отецъ пристально глядѣлъ на меня; его взоръ требовалъ отвѣта. Свѣтилась въ немъ и обида: мой отъѣздъ оскорблялъ ихъ. Они думали, что я рвусь изъ-дому, чтобы отъ нихъ быть подальше. Меня мучилъ этотъ пристальный взглядъ отца. Мнѣ нужно было что-нибудь сказать, утѣшить, успокоить какъ-нибудь ласково. Но я не могъ и въ отчаяніи вскрикнулъ:
— Господи! да забудьте вы хоть на время, что у васъ есть сынъ!
Отецъ вспылилъ и сильно ударилъ кулакомъ по столу:
— Дуракъ! тебѣ послѣ этого и насъ забыть ничего не стоитъ!
Я выбѣжалъ изъ комнаты въ палисадникъ.
На другой день провожали. Сколько слезъ, рыданій, благословеній, просьбъ! Мать разрывалась, точно хоронила меня; отецъ былъ угрюмъ; Маша уже не скрывала своей чистой любви и плакала горьче и громче всѣхъ. Бѣдная! Ее мнѣ жаль больше другихъ.
Были и упреки: 37 рублей… соскребли!
Быстро летѣлъ поѣздъ, унося путниковъ все ближе и ближе къ цѣли. Дорожная истома видимо обуяла всѣхъ: кто дремалъ, кто глядѣлъ въ окно тупымъ взглядомъ на безконечныя болота, на жиденькіе лѣса, охватившіе своими однообразными, безъисходно-тоскливыми объятіями полотно дороги. Давно уже сидѣлъ такъ и Петръ Сушковъ, уныло устремивъ взоры куда-то въ даль, но не замѣчая разстилавшейся передъ нимъ безсмѣнно скучной картины. Его красивое лицо глядѣло утомленно, а въ глазахъ какъ бы померкъ свѣтъ. «Что-то будетъ? думалось ему: — какъ устроюсь?» Вотъ главная забота, нагонявшая на лицо его грусть. Ему не вѣрилось, что удастся скоро устроиться, и досадно становилось, что голодная жизнь будетъ мѣшать занятіямъ. Но все же онъ сознавалъ себя правымъ; онъ хвалилъ себя за то, что вырвался изъ-дома.
Невдалекѣ отъ Сушкова сидѣлъ молодой человѣкъ въ широкой выцвѣтшей шляпѣ и высокихъ сапогахъ. Онъ также, повидимому, томился дорожной скукой и немилосердно душилъ папиросу за папиросой. Сушковъ всталъ и подошелъ къ нему.
— Скажите, пожалуйста, вы — студентъ?
— Да, студентъ.
— Съ каникулъ ѣдете?
— Да; а вы?
— Я еще только поступаю.
— Куда?
— Въ университетъ.
Слово-за-слово, они разговорились и условились остановиться вмѣстѣ. Сушковъ очень былъ радъ этому знакомству: въ Петербургъ онъ ѣхалъ въ первый разъ, а человѣкъ попался такой, который могъ бы указать ему многое. Къ тому же, новый знакомый Сушкова, Богомоловъ, оказался такимъ же бѣднякомъ, какъ и онъ самъ, такъ-что стѣсняться другъ друга имъ было нечего. Время пошло скорѣе. Осталась назади Любань, остались и Саблино, и Колпино — и уже завиднѣлись вдали трубы и церкви. Тревожно смотрѣлъ на нихъ Сушковъ; сердце его сильно билось.
II.
У цѣли.
[править]И такъ, я добился, чего хотѣлъ и что цѣлыхъ два года занимало мои мысли. Я у цѣли; я въ университетѣ; я студентъ! Меня, наконецъ, не мучитъ боязнь получить завтра двойку, меня не арестуютъ за то, что я не надѣлъ ранца за плечи, а несъ его подъ мышкой; словомъ, я не школьникъ, я слушаю науку… Правда, слушаю въ дырявыхъ сапогахъ, но что такое сапоги? Не можетъ быть, чтобы двѣ недѣли я рыскалъ даромъ — когда-нибудь да получу же уроки! Богомоловъ сомнѣвается, говоритъ, что я слишкомъ восторженно гляжу на все и что уроки съ неба не падаютъ. Да я этого и не думаю, хлопочу, бѣгаю и прошу. Вотъ Богомоловъ прожилъ же прошлый годъ, а положеніе было куда хуже моего. Стипендію онъ какую-то частную получалъ и, въ разсчетахъ на нее, жилъ себѣ бариномъ; да вдругъ, наканунѣ дня уплаты въ университетъ, стипендія прикончилась. И все-таки онъ существуетъ. Мы все съ нимъ споримъ: я говорю, что лучше ждать и не дождаться, а онъ — что лучше имѣть и потерять. Собственно говоря, оба мы деликатничаемъ: потому что и то, и другое прескверно. Славный онъ парень! съ нимъ жить можно. А въ какой грязи мы живемъ: сыро, холодно и темновато. За то дешево: восемь рублей только платимъ. Вонъ Автогносковъ совсѣмъ безъ квартиры; сегодня говорилъ, что ему не разъ приходилось ночевать въ паркѣ и что иногда его сгоняли со скамейки… Надо будетъ предложить ему поселиться вмѣстѣ съ нами: въ тѣснотѣ, да не въ обидѣ.
…Время несется впередъ и впередъ. Вотъ уже скоро и 1-е октября, а уроковъ все еще нѣтъ и въ виду не имѣется. Утро и день проходятъ отлично, пока я въ университетѣ на лекціяхъ: слушаешь, вдумываешься, дѣлишься впечатлѣніями съ товарищами, сравниваешь одну лекцію съ другою, словомъ, чувствуется хорошо. Но приходитъ вечеръ: дѣла никакого, книгъ учебныхъ нѣтъ, тоска… Сегодня выдался денежный день: изъ комитета для бѣдной студіозіи дали ссуду и отъ отца письмо заказное пришло съ тремя рублями. Автогносковъ нашелъ, что эти получки слѣдуетъ вспрыснуть, и говорилъ убѣдительно. Я выпилъ рюмку и больше не могъ, а онъ съ Богомоловымъ осушилъ. Теперь оба спятъ и похрапываютъ. Богомолова жаль: получилъ-было отличный урокъ, да отказали за то, что въ высокихъ сапогахъ въ салонъ входитъ. Хотѣлъ онъ меня рекомендовать, да вспомнилъ, что у меня сапоги ужь совсѣмъ дырявые, и раздумалъ. Спасибо, право, отцу за помощь; но какой у него странный слогъ:
"Посылая при семъ денегъ три (3) рубля серебромъ, тѣмъ не менѣе, однако, мню тебя человѣкомъ благоразумнымъ. Какъ мать, такожде и я, неусыпно и неукоснительно о твоемъ благосостояніи печемся, и посему скораго твоего возврата въ родительскій домъ, въ коемъ всяческое душевное успокоеніе получишь, желаемъ. Естли проживаніе въ городѣ С.-Петербургѣ въ затрудненіе и тяготу тебѣ обратится, увѣдомь письмомъ, и тебѣ препровождена будетъ неупустительно на проѣздъ сумма. А въ теченіи онаго пребудь подъ нашимъ родительскимъ благословеніемъ, навѣки нерушимымъ, и Господнимъ неусыпленіемъ.
"Губернскій секретарь
Они еще не примирились съ мыслью о томъ, что я могу задумать что-нибудь серьёзно; да, пожалуй, и мысли такой у нихъ никогда не зарождалось. Но дѣла идутъ хоть и плохо, а все же не является и помышленія объ отъѣздѣ. Отъ платы за слушаніе лекцій надо будетъ освободиться, а для этого требуется свидѣтельство о бѣдности. Отецъ достанетъ. Такъ что мнѣ нужно его попроситъ, чтобы онъ попросилъ, а, выпросивъ свидѣтельство, надо опять-таки попросить, чтобы меня освободили отъ платы
…15-е октября. День взноса въ университетъ. Отъ платы не освобожденъ: свидѣтельство о бѣдности опоздало. Объ урокахъ забылъ и думать. Вотъ уже три дня, какъ пробавляюсь чернымъ хлѣбомъ. Что дѣлать? чѣмъ жить? и какъ жить? Сегодня мы удостоились посѣщенія старшаго дворника и, конечно, старались оказать ему всяческое почтеніе.
— Господа, вашимъ пачпортамъ сегодня срокъ, внушительно объявилъ онъ намъ, входя.
— Точно такъ-съ.
— Пожалуйте новые.
— Повремените, господинъ дворникъ, сдѣлайте божеское одолженіе. Не угодно ли присѣсть, милости просимъ.
— Нѣтъ, намъ разсиживаться некогда, а вы вотъ пачпорта выправляйте проворнѣе.
— Намъ-то ужь очень трудно, господинъ дворникъ.
— Какая же тутъ трудность? выправилъ — Да и шабашъ.
— Да для этого надо по 25 рублей внести: вотъ бѣда-то въ чемъ!
— Ужь вы какъ-нибудь разстарайтесь! А то, знаете — приказано…
И, многозначительно кивнувъ головой, онъ вышелъ. Побѣжали мы въ университетъ, и господинъ старшій дворникъ можетъ теперь возликовать, потому что «свидѣтельства» наши продолжены срокомъ по 1-е ноября.
Звонокъ. Письмо мнѣ. Рука знакомая… отъ Маши!..
Милый, дорогой человѣкъ! сколько чувства, сколько живой, горячей любви! Она груститъ по мнѣ, а Богъ знаетъ, стою ли я ея чистыхъ, святыхъ заботъ?
«Зачѣмъ, зачѣмъ ты такъ далеко? пишетъ она: — я до сихъ поръ не могу свыкнуться съ мыслью, что тебя больше нѣтъ здѣсь и что еще долго тебя не увижу. Когда ты учился въ гимназіи, хоть на святкахъ и на каникулахъ мы видѣлись, а теперь когда ты вернешься — одному Богу извѣстно… Андрей Игнатьичъ все не въ духѣ и сердится на меня за то, что я тебя не удержала. Куда ни пойдешь — вездѣ скука томитъ. Въ палисадникѣ листья опали, и совсѣмъ ужь онъ не походитъ на тотъ веселенькій, кудрявый садикъ, гдѣ мы, бывало, лѣтомъ сидѣли и дѣлились и радостями, и печалями…»
Хоть бы на минуту туда, изъ этого голоднаго угла! Тамъ хоть и скверно, и пошло, но есть тамъ любящіе люди, есть глаза, полные слезъ, полные выраженія горячаго участія… Мучитъ меня, томитъ то, что я незаслуженно пользуюсь этимъ участіемъ. Зла, правда, я никому тамъ не сдѣлалъ, но пока и добра еще никакого. А между тѣмъ, мать всегда ласковая, нѣжная; отецъ, хоть и строгъ, а все же побаловать не прочь; и Маша… милая, добрая душа! Кажется, три дня жизни отдалъ бы за то, чтобы хоть на минуту перенестись въ эту скромную, уютную комнатку, гдѣ на столѣ самоваръ пыхтитъ, гдѣ на блюдечкѣ клюквенное, обсахарившееся варенье, гдѣ вѣчно слышатся пересуды о томъ, что «Иванъ Иванычъ продулъ пятьдесятъ рублей въ карты», что «Петръ Петровичъ на именинахъ у Андрей Андреича напился пьянъ», что «Наталья Панкратьевна сегодня утромъ родила, а крестины справить не на что». Тогда это все мнѣ было противно, гадко: я не могъ переваривать этихъ дрязгъ; но теперь, въ чужомъ городѣ, когда ко мнѣ никто не обратится съ ласковымъ словомъ, когда мнѣ приходится кланяться, просить, я начинаю цѣнить…
Въ послѣднеее время и на лекціяхъ сидишь, ничего не слышишь — вслушаться не можешь. Все думаешь о квартирной хозяйкѣ, о старшемъ дворникѣ, а эти милые образы проносятся мимо, лелѣя воображеніе… Думалъ я обратиться за помощью къ молодежи, хотѣлъ гдѣ-нибудь у гимназистовъ попросить передать мнѣ лишній урокъ, если таковой найдется, да Богомоловъ расхохотался…
III.
На мели.
[править]Были первыя числа ноября. Для гимназистовъ, это время очень знаменательное, потому что послѣ него становится яснымъ, надо ли покрѣпче взяться за грамматики, или можно несовсѣмъ ревностно посѣщать душные классы и утѣшать своихъ начальниковъ безконечными записками о болѣзни: въ эти дни выставляются среднія отмѣтки за первую четверть учебнаго года, имѣющія не малое значеніе при переходѣ изъ класса въ классъ.
Въ одинъ изъ этихъ дней, VIII классъ былъ особенно оживленъ и настроенъ въ благодарномъ направленіи. Весь его составъ, въ числѣ тринадцати человѣкъ, шумно и весело разгуливалъ по классной комнатѣ, пользуясь десятью минутами «перемѣны», чтобы встряхнуть юныя кости и приготовить головы къ воспріятію новыхъ свѣдѣній изъ области классическихъ древностей. Худенькій, рыженькій Прѣсняковъ былъ особенно веселъ, потому что ему только-что по латинскому языку изъ милости выставили тройку въ «четвертныхъ», несмотря на то, что онъ въ два мѣсяца чуть не двѣ трети пробылъ дома, а являясь въ классъ, непремѣнно получалъ двойку, а вмѣстѣ съ нею и нагоняй за манкировки и безпечность. «Э-э, говорилъ онъ беззаботно: — къ Рождеству опять тройку поставитъ — нельзя же ему меня огорчить къ празднику!»
— Господа, получите письмо, заявилъ, войдя, гимназическій швейцаръ.
— Кому?
— Всѣмъ.
— Какъ всѣмъ? удивились классики и, взявъ письмо, увидѣли, что, дѣйствительно, оно адресовано «воспитанникамъ VIII класса». Сейчасъ же его вскрыли и вотъ что прочли:
"Господа! тяжело обращаться къ кому бы ни было съ просьбою, и тѣмъ болѣе съ такою, какова моя. Но чего не заставитъ сдѣлать нужда? Кому изъ васъ приходилось терпѣть, тотъ пойметъ меня. Я — студентъ, нуждаюсь ужасно, рессурсовъ никакихъ, за слушаніе лекцій внести не могу, заложить нечего. Вотъ каково мое положеніе. Съ ужасомъ думаю о томъ, что вмѣсто того, чтобы ходить на лекціи, придется встать на непосильную работу поденщика. А вѣдь и придется, пожалуй, потому что стоять на перекресткѣ и протягивать руку прохожимъ — я не въ силахъ. Господа, войдите въ мое положеніе и посудите сами: для того ли я прошелъ чрезъ это чистилище, чтобы только поглядѣть на университетъ? Не денегъ прошу я у васъ — денегъ я не возьму, — но навѣрно, у многихъ изъ васъ есть уроки и даже, можетъ быть, лишніе, которые кто-нибудь согласился бы передать мнѣ. За добросовѣстность мою поручится званіе, которое я не осмѣлюсь очернить, желая сохранить за собою имя честнаго человѣка. Въ надеждѣ на ваши участіе и помощь подписываюсь и выставляю свой адресъ.
Гимназистъ Ижоринъ окончилъ читать. Всѣ молчали. Письмо произвело впечатлѣніе. Только одинъ неунывающій Черновъ постарался догадаться:
— Навѣрно, жуликъ!
Ижоринъ озлобился на него за это предположеніе и обозвалъ его дуракомъ, съ чѣмъ поспѣшили немедленно согласиться и прочіе. Рѣшено было помочь Сушкову, но какъ? Одни кричали: уроки передать! другіе: денегъ собрать! Но всѣ послушались Ферза, который нетолько у гувернеровъ и учителей, но и между товарищами, слылъ за человѣка резонабельнаго. Онъ совѣтовалъ не передавать урока человѣку незнакомому:
— Пожалуй, Черновъ и правъ, говорилъ онъ: — развѣ можно ручаться за перваго встрѣчнаго? Но мнѣ все-таки кажется, что это письмо врядъ ли писано жуликомъ. Лучше помочь ему пока деньгами, познакомиться съ нимъ, узнать хорошенько, а тамъ, коли онъ окажется человѣкомъ порядочнымъ, и урокъ ему передать можно будетъ.
Пересуды объ этомъ, можетъ быть, кончились бы еще не скоро, но вдругъ повѣяло холодомъ и даже какъ будто плѣсенью: вошелъ грекосъ, т. е. вовсе не «грекосъ», а учитель греческаго языка, котораго такъ называлъ весь VIII классъ, по слабости всякаго учебнаго заведенія имѣть свой жаргонъ. Всѣ встали — шумъ, сѣли — тишина.
А между тѣмъ, но столамъ тайкомъ переходилъ листокъ съ надписью «въ пользу Сушкова». Къ Ижорину онъ попалъ къ послѣднему; кромѣ подписей, на немъ были и замѣтки: кто-то изощрялъ свое остроуміе, продуктъ классическаго легкомыслія.
Однако, несмотря на нѣкоторое присутствіе легкомыслія въ подписномъ листкѣ, на слѣдующій день было собрано девятнадцать рублей, и товарищи поручили Ижорину снести ихъ Сушкову. Послѣ классовъ онъ пошелъ по адресу.
— Гдѣ тутъ 45-й No квартиры? спросилъ онъ сидѣвшаго у воротъ дворника.
— Кого надо? былъ вопросъ на вопросъ.
— Студента Сушкова.
— Зачѣмъ?
— Ну, ужь это я ему самому скажу.
Стражъ остался недоволенъ такою скрытностью и отвернулся.
— Такъ гдѣ-же? переспросилъ Ижоринъ.
— На заднемъ дворѣ, во флигерѣ, сердито отвѣчалъ стражъ, даже взглядомъ не удостоивъ юнаго обывателя.
Пошелъ Ижоринъ на задній дворъ, нашелъ и флигель. По лѣстницѣ, въ которой многія ступени напоминали собою качели, онъ добрался до 45-го номера. Звонка не было, ему пришлось постучаться; отворила какая-то страшная старуха, съ нависшими на лобъ сѣдыми волосами.
— Кого надо? брюзгливо спросила она.
— Сушковъ тутъ живетъ?
— Много ихъ тутъ живетъ. Гдѣ ихъ всѣхъ запомнить?
И она провела его узкимъ темнымъ корридоромъ въ узкую темную комнату. Кто-то спалъ на кровати, на которой не видно было бѣлья. Больше тамъ никого не было. Ижорина сразу охватило запахомъ сырости, сдавило ему дыханье, и онъ съ досадой вспомнилъ слова Чернова. Онъ присѣлъ на стулъ и оглянулся вокругъ себя. Двѣ кровати, обѣ безъ бѣлья; вмѣсто подушки, въ головахъ скомканное пальто, два стула, комодикъ и столъ; грязныя стѣны, грязный полъ, сѣрые мокрые углы — вотъ и все.
— Вы — не Сушковъ ли? спросилъ онъ проснувшагося Богомолова.
— Нѣтъ, онъ хотѣлъ сейчасъ придти.
— Скажите, въ какомъ положеніи Сушковъ?
— Въ прескверномъ-съ.
— У него уроки есть?
— Какіе уроки, когда жрать нечего!
Дверь отворилась и вошелъ брюнетъ съ маленькими усиками и красивымъ, но истомленнымъ лицомъ. Увидѣвъ гимназиста, онъ смутился и, не скидая шапки, смотрѣлъ на него.
— Не вы-ли студентъ Петръ Сушковъ? спросилъ его Ижоринъ.
— Я.
— Мнѣ поручили мои товарищи поговорить съ вами. Письмо ваше получено, и мы рады принять участіе въ васъ. Но пока еще никто изъ насъ не можетъ передать вамъ урока. Мы всѣ очень просимъ васъ не побрезговать нашимъ пособіемъ…
— Ахъ, нѣтъ, что вы! сконфуженно заговорилъ Сушковъ, отступивъ назадъ.
— То есть, какъ же? вы не хотите взять?
— Да вѣдь я не объ этомъ васъ просилъ…
— Положимъ, что такъ… Но видите-ли, въ чемъ дѣло. Мы вѣдь васъ не знаемъ… Какъ же вы хотите, чтобы кто-нибудь изъ насъ представилъ на свое мѣсто совсѣмъ незнакомаго человѣка?
Сушковъ совсѣмъ смутился:
— Извините, я, кажется, васъ не понимаю….
— Какъ бы вамъ это сказать получше? началъ Ижоринъ, который тоже порядочно сконфузился: — вы человѣкъ не знакомый… Богъ васъ знаетъ, какъ бы вы отнеслись къ дѣлу… Извините меня, но… Я, видите-ли… Ну, да однимъ словомъ, возьмите это пока… А я всѣми силами похлопочу, чтобы вамъ поскорѣе доставили урокъ.
— Нѣтъ, ужь я лучше урока подожду…
— За что-же вы насъ обидите? Положительно, возьмите это пособіе!
И Ижоринъ, сунувъ деньги въ руку Сушкову, быстро исчезъ изъ комнаты. Сушковъ стоялъ, какъ вкопанный, глядя на затворившуюся дверь и судорожно, безсознательно сжимая въ рукѣ кредитки.
— Чтожь это? произнесъ онъ, наконецъ.
— Да что? насмѣшливо отозвался Богомоловъ: — милостыню подали — вотъ что…
Сушковъ стоялъ посреди комнаты. Кровь прилила къ головѣ и къ сердцу. Что-то ужасно тѣснило ему внутри; въ виски стучало, какъ молотомъ. Еслибы Богомоловъ замѣтилъ его смущеніе, то, навѣрно, оставилъ бы его въ покоѣ; но онъ, не взглянувъ на Сушкова, протянулся на кровати и, заложивъ руки подъ голову, ядовито произнесъ:
— А это любопытно: студентъ съ гимназистовъ сорвалъ на бѣдность… а! Да еще съ нотаціей: вы не подлецъ-ли? не пропейте, молъ…
Въ глазахъ у Сушкова потемнѣло, въ горлѣ сдавило. Онъ скомкалъ кредитки, раза три рванулъ по нимъ и повалился на кровать.
Богомоловъ, никакъ не ожидавшій этого, вскочилъ на ноги и тупо глядѣлъ на товарища.
— Вотъ такъ штука! сорвалось у него съ языка.
IV.
На пути.
[править]Опять дорога, опять грохотъ и заспанныя, истомленныя лица! Снова тяжелое смущеніе, снова камень на сердцѣ… Куда ѣду? На родину! Зачѣмъ? Затѣмъ, чтобы записаться въ уѣздные чиновалы и весь вѣкъ трепетать пріѣздовъ губернатора и архіерея. Всю свою жизнь по утрамъ засѣдать въ «присутствіи», за обѣдомъ выпивать полдюжину рюмокъ водки, вечеромъ созерцать на бульварѣ цвѣтныя юпки уѣздныхъ барышень, смотрѣть, какъ онѣ трясутъ своими шляпами, слушать ихъ хихиканье, а за ужиномъ на-ночь опять надрызгаться и завалиться на съѣденіе клоповъ, подъ теплое одѣяло на пышащей жаромъ перинѣ… Вотъ оно, сознаніе исполненнаго долга! Вотъ спокойствіе! Вотъ счастье!
Но чтожь было дѣлать? какъ остаться въ Петербургѣ? За квартиру нечѣмъ было платить, за лекціи необходимо было внести…
Помнится, утромъ разъ, мы еще спали — рано было. Слышу, по корридору шаги не особенно-легкаго свойства. Дверь отворилась. Я открылъ глаза; передо мной: рыжая борода, холщевый фартукъ и бляха.
— Господа, билеты ваши!
Мнѣ вспомнился сонный купецъ, сосѣдъ на желѣзной дорогѣ. Я вздумалъ позлить дворника и сталъ притворяться спящимъ.
— Билетъ? какой тѣ билетъ?..
И захрапѣлъ.
— Эй, господинъ! вы, какъ васъ… билетъ вашъ…
— Мм?…
— Билеты ваши пожалуйте!
Я вскочилъ, посмотрѣлъ на него и опять, опустивъ голову, захрапѣлъ.
— Эй, ты! послушай-ка… ученая голова!..
Онъ немилосердно трясъ меня за ногу. Я ждалъ, что дальше будетъ.
— Билетъ покажи-ка свой, ты…
— Все равно въ Бологомъ покажу…
— Въ Бологомъ! Ошалѣлъ! Экій народецъ безпашпортный!.. сказалъ онъ съ досадой и ушелъ, такъ и не добившись толку.
А хозяйка шипѣла за стѣной. Змѣя не змѣя, а что-то скверное, злое. Да, пожили-таки мы въ Петербургѣ! А тутъ письмо приспѣло отъ отца. Помнится, какъ я расхохотался, когда пришла повѣстка на пятьдесятъ рублей. И, дѣйствительно, смѣшно. Мнѣ — пятьдесятъ рублей! Да, буду чиновникомъ на мѣсто новопреставленнаго раба Божія, коллежскаго регистратора Симеона Богоявленскаго. Получать буду жалованья двадцать девять съ копейками. Вотъ и хорошо. Вступлю въ жизнь, которую отецъ такъ расписалъ въ письмѣ. И какая, право, хитрость: упросилъ Машу приписать мнѣ, попросить, уговорить. А она, навѣрно, не поняла этой уловки, и со всею чистотою теплаго, любящаго сердца умоляетъ пріѣхать.
Ужасны были послѣдніе дни. Не до ученья было, не до лекцій. Два слова звучали надъ ухомъ, куда бы ни пошелъ, что бы ни сталъ дѣлать. Только два слова, но слова знаменательныя: ѣсть нечего. Помню, какъ я ревѣлъ въ какомъ-то глухомъ переулкѣ, навзрыдъ, какъ безумный. И случай-то, пожалуй, былъ пустяшный. Мужиченка какой-то мнѣ встрѣтился, тощій, испитой, весь въ дырьяхъ. Бѣжитъ и заботливо глядитъ впередъ. Увидѣлъ меня и кричитъ:
— Милъ человѣкъ! скажи ты мнѣ, ради Христа, гдѣ бы тутъ выпить?
Такой жалкій онъ былъ, такой несчастный на взглядъ. Видно было, что онъ ищетъ необходимаго, что для него выпивка — хлѣбъ, новая сила, здоровье. Я сказалъ ему, гдѣ я замѣтилъ трактиръ. Сильно онъ обрадовался, глядѣлъ мнѣ вслѣдъ и благодарилъ. И для него не скрылось, какъ жалокъ былъ и я тогда. Хоть онъ и не совсѣмъ догадался, а понялъ, что значилъ мой понурый видъ:
— Эхъ, сердешный! знать, остатнія пропивать идетъ…
Какъ ножомъ, рѣзнули меня по сердцу эти слова. Помню, какъ я билъ себя кулакомъ въ грудь и захлебывался рыданіями. Помню заботливое, ласковое лицо мужиченки, его слова утѣшенія: «э-э, не тужи, милъ человѣкъ… поживемъ — наживемъ!..» Помню, какъ мы, вмѣстѣ съ нимъ, пропили «остатнія деньги»…
Тутъ-то и прилетѣло письмо отъ отца. Конечно, просьбы, укоры: будь благоразуменъ, пятьдесятъ рублей… все, что могъ… соскребли… неужели-жъ не уважишь?.. Что было дѣлать? Три ночи не спалъ, три ночи било меня, какъ въ лихорадкѣ… Убѣждалъ себя, что лучше перемочься, перетерпѣть. А боязнь говорила свое и на своемъ настаивала, пока наконецъ не настояла. Богомоловъ злился, зачѣмъ керосинъ жгу, ему спать не даю. Автогносковъ подтрунивалъ: не завелось-ли у меня любви? На третій день я объявилъ имъ, что уѣзжаю. Автогносковъ рѣшилъ, что безъ отвальной нельзя. Подпили и разговорились. Богомоловъ отнесся серьёзно и сказалъ, хоть и рѣзко, но вѣрно: «тряпка ты, тряпка! сплошалъ — дерка задалъ»…
Проѣзжая мимо университета, я посмотрѣлъ на старыя петровскія коллегіи. Три мѣсяца, прожитые въ Петербургѣ, сразу пробѣжали въ головѣ. Что-то неимовѣрно потянуло къ этой синей вывѣскѣ, бывшей моею единственной въ жизни мечтой, къ галлереѣ, гдѣ вѣчно снуютъ изъ аудиторіи въ лабораторію; къ длинному саду съ деревьями, старыми свидѣтелями столькихъ юныхъ радостей, восторговъ, печалей, треволненій; къ «шинельнымъ» комнатамъ, гдѣ табачный дымъ стоитъ коромысломъ; ко всему этому дому, гдѣ пронеслись лучшія минуты моей жизни… Больно, больно стало. Все, что такъ давно составляло единственный предметъ моихъ мыслей — все рухнуло… «Соскребли!..» шепнулъ я злобно и плюнулъ, и зачѣмъ плюнулъ — Богъ знаетъ!
Усталый и разбитый сидѣлъ Сушковъ на своемъ мѣстѣ. Больше ему нечего было писать. Прошлое тяжело, въ настоящемъ пусто, будущее уже не свѣтилось. Ни будущаго, ни прошедшаго, ни настоящаго — ничего уже не было. Прислонившись головою къ окну, онъ упорно глядѣлъ въ даль. Шумъ стоялъ въ головѣ, забытьё заволокло туманомъ всякую мысль. Глаза медленно закрывались, и не сонъ, а тяжелая тревожная дрема проносиламимо него толпу образовъ, и любимыхъ, и ненавистныхъ, и такихъ, о которыхъ онъ когда-нибудь только мелькомъ думалъ.
Вотъ вдали виднѣется длинный-длинный оранжевый домъ съ тянущимся вдоль него вѣковымъ садомъ и безконечными рядами мрачныхъ оконъ. Сушковъ смотритъ на синюю вывѣску и на крестъ, который высится надъ нею, смотритъ сначала смѣло, полный надеждъ. Но постепенно ему становится страшно, и холодъ охватываетъ его съ головы до ногъ. «Эй, почтенный! чего трясешься? шея переломится!» кричитъ ему какой-то проѣзжій. Онъ поднимаетъ глаза и видитъ, какъ этотъ длинный домъ дѣлается все короче и меньше, принимая какую-то знакомую форму: вотъ уже осталось только восемь оконъ, вмѣсто большой входной двери очутились низенькія ворота, а синяя вывѣска сдѣлалась маленькой-маленькой, и написано на ней ужь не то. Онъ ясно разбираетъ золотую надпись: «домъ купѣцкой жены Матрены Селифантьевной Антоновой». «Гдѣ это я видалъ такую надпись?» недоумѣваетъ онъ, входя въ крошечный зеленый палисадникъ, «Наконецъ-то ты пришелъ, слышитъ онъ: — что это какъ долго ты засидѣлся въ канцеляріи?» Ему странны эти слова, но голосъ знакомъ. Этотъ голосъ пролилъ отрадную струю въ его сердце. Какая-то женщина идетъ навстрѣчу, молодая, красивая. Доброта и забота свѣтятся въ немъ. Кто-жь бы это такая? Ахъ, да, вѣдь это Маша! «Что съ тобой, Маша? въ какой канцеляріи? спрашиваетъ онъ ее: — я ни въ какой канцеляріи не бываю»… — «Такъ неужели-жь правда, что мнѣ говорили, будто ты гдѣ-то въ кабакѣ съ мужикомъ?..» — «Что ты? я только-что съ Богомоловымъ и Автогносковымъ разстался…» Но неистовый хохотъ заглушаетъ его. У открытаго окна стоятъ и Автогносковъ, и Богомоловъ, указывая на него пальцами: «ха-ха-ха! чиновникъ, тряпка! Мы тебя навѣстить пріѣхали — посмотрѣть, какъ ты обабился!..» Ему совѣстно; онъ не знаетъ, куда дѣваться… кровь приливаетъ къ головѣ… въ глазахъ темнѣетъ… «Эй, жена, водки! пріятели тутъ!..» кричитъ онъ, бросаясь въ домъ, и вбѣгаетъ въ комнату. Тамъ открыто окно, передъ которымъ разстилается видъ, знакомый видъ. Широкая рѣка привольно и плавно мчится въ даль, отражая въ себѣ прекрасное небо… «Гдѣ-же? гдѣ видѣлъ я это самое? гдѣ я долго стоялъ у рѣки и не могъ оторвать отъ нея глазъ? гдѣ-же теперь я?..» И вотъ далеко-далеко, гдѣ-то на берегу рѣки, раздалось слабое бряцанье!.. Онъ вздрагиваетъ. И это — что-то знакомое: опять-таки гдѣ-то слышалъ, гдѣ-то плакалъ при этихъ звукахъ… А бряцанье приближается и становится слышнѣе…
Неистовый крикъ Сушкова переполошилъ всѣхъ въ вагонѣ и далъ минутъ на-пять матерьялу для остротъ. Но не до остротъ было ему самому. Совѣсть мучила его: онъ не могъ себѣ простить, что сдался на увѣщанія письма и бросилъ свои лучшія мечты въ самомъ началѣ изъ-за тридцати-рублеваго жалованья. Слово «тряпка» стояло у него въ ушахъ и не давало покоя его сознанію. А сознаніе, между тѣмъ, прояснялось и прояснялось. «Нѣтъ, это невозможно, сказалъ онъ, наконецъ, самъ себѣ: — невозможно туда ѣхать. Вернусь назадъ».
Поѣздъ подошелъ къ станціи. Сушковъ, забравъ свой узелокъ, очень маленькій, пошелъ въ теплый, ярко-освѣщенный вокзалъ и усѣлся въ уголку на скамейкѣ. Мимо него сновали путники во всевозможныхъ костюмахъ, причудливыхъ дорожныхъ шапочкахъ, съ сумками черезъ плечо. У чайнаго стола суетились маменьки, выплывшія изъ вагона съ цѣлыми выводками. Кто старался у буфета расправить угрюмыя морщины рюмкой водки; кто въ торопяхъ давился кускомъ бифштекса; вообще-же, въ воздухѣ стояла смѣсь всевозможныхъ нарѣчій и запахъ жаренаго масла. Но Сушковъ не замѣчалъ никого и ничего. Онъ сидѣлъ въ какомъ-то оцѣпенѣніи, подъ гнетомъ душевной усталости. Такъ онъ и не замѣтилъ, какъ опустѣлъ вокзалъ и поѣздъ его ушелъ. И онъ сталъ ждать перваго пассажирскаго поѣзда изъ Москвы, чтобы ѣхать въ Петербургъ.
— Сушковъ, дитя мое! вы-ли это? вдругъ услышалъ онъ знакомый голосъ. Передъ нимъ стоялъ товарищъ его Патлюевъ, общій любимецъ, всегда веселый и симпатичный: — скажите на милость, кой чортъ васъ дернулъ уѣхать изъ Петербурга, когда ваши дѣла пошли такъ хорошо?
— Когда они хорошо пошли? съ досадой спросилъ Сушковъ
— Во-первыхъ, терпѣніе! Въ краткихъ, но сильныхъ выраженіяхъ разскажу вамъ про ваши дѣла, а то опоздаю и поѣздъ уйдетъ безъ меня. Я ѣду на курьерскомъ въ Москву по дѣлу на недѣлю, выѣхалъ нѣсколькими часами позже васъ и потому знаю больше, чѣмъ вы. Вчера видѣлъ вашу фамилію между тѣми, кому «комитетъ вспомоществованія» назначилъ ссуду для взноса за слушаніе лекцій — это разъ. А во-вторыхъ, когда ѣхалъ на машину, встрѣтилъ Богомолова. Онъ ужасно васъ ругалъ за то, что вы испарились, потому что сейчасъ же послѣ вашего отъѣзда приходилъ какой-то гимназистъ и хотѣлъ предложить вамъ урокъ… Вы, кажется, не вѣрите?
— Да, это обстоятельства радостныя! замѣтилъ Сушковъ, не успѣвшій еще очнуться отъ раздумья.
— Чего-жь радостныя, коли вы уѣхали? На что вамъ это все теперь? Однако, звонокъ… Прощайте, дитя мое… А вашъ поѣздъ скоро уходитъ?
— Мой поѣздъ ужь отправился, спокойнымъ и довольнымъ голосомъ отвѣтилъ Сушковъ, крѣпко пожимая руку Патлюеву: — надѣюсь, черезъ недѣлю снова увидимся въ университетѣ.