Еле тащилась подвода с моими вещами. Лошадь с трудом вытаскивала ноги из липкой глинистой грязи. А грязь, желтоватая, тяжёлая, навёртывалась на колёса большими комьями, цеплялась за них, не давала вертеться.
Воз шипел, трещал, вздрагивал и ежеминутно накренялся на выбоинах, грозя опрокинуться. Мы с возницей молча шли рядом, оба недовольные, мокрые, усталые. Холодная изморозь густым туманом обложила окрестность. Даль пропала. Только синеватые очертания неуклюжих «шиханов» кое-где маячили сквозь серую кисею тумана, да плавал в низине чуть заметный гребень зелёного леса. Откуда-то торопливо выныривали небольшие клочья грязных разорванных туч; низко-низко скользили они над нашими головами и поспешно исчезали, оставляя за собой холод и сырость. Скверно быть в дороге в такое время: устаёшь, досадуешь на природу, злишься на себя.
На маленьком мостике я приотстал, чтобы очистить о концы мостовин ноги от налипшей земли.
— Мир дорога! — скрипнул надо мной жидкий, истощённый голос.
От неожиданности я вздрогнул. Небольшой, страшно захудалый человечек, видимо из инородцев, стоял возле на пригорке и улыбался.
Из-под нахлобученного, куполообразного, лоснящегося, как кожа, малахая выглядывало крошечное, с кулак, веснушчатое лицо с острыми скулами, слезящимися трахомными глазами, стриженными усами и рыжей, вздрагивающей бородкой. На узких плечах человечка болтались остатки какой-то не то солдатской, не то арестантской шинели. Он был бос и подпоясан верёвкой.
Не успел я ответить на приветствие, как человечек перегнулся через перила и стал кричать что-то под мост.
Грязные, тонкие, как лутошки, босые ноги болтались в воздухе, и острые лопатки двумя резкими горбами выдавались из-под шинели, под которой, видимо, не было рубахи. Под мостом послышалась возня... оттуда откликнулись. Человечек поспешно сбежал в овраг и вновь появился, запряжённый в двухколёсную плетёную тележку.
В тележке болтались две детские головки, прикрытые какой-то рухлядью. Загнув голову на бок, словно пристяжка из ухарской тройки, человечек с гиком выкатил тележку из оврага на дорогу и победно остановился.
За ним вприпрыжку бежали два мальчика лет восьми-десяти в драных халатиках, и выступала степенная, грязная женщина.
— Здаров! Чей будэшь? — обратилась она ко мне.
Я назвал село.
— Кароший ваш село! Народ кароший... ночевать пускат, куска даёт.
Молча мы вылезли в гору. Человечек с натугой тянул тележку, но блаженная улыбка не переставала бегать по угловатым чертам его лица. Он походил на идиота.
Женщина показала на ковылявшую впереди подводу и спросила:
— Зачем уходишь?
— Что делать? Надо! — ответил я.
— Нады, нады... Жить нады... Жи-ить!.. — заскрипел человечек, поворачиваясь в оглоблях, — и мы переезжаем, и вы... Жить нады!..
Женщина продолжала спрашивать:
— Кто будэшь?.. Учитель?.. Ка-арашо учитель!..
— На месяц сколько берешь?
— Два-асать рублей?!
Она чмокнула губами, словно проглотила леденец.
— Ай—ай!.. двасать рублей:!.
Человечек тоже заскрипел восторженно!
— У—уа! болшой жалованя!.. ба—аяр!
Он даже зажмурил свои слезящиеся глазки.
Мой возница подождал нас и спросил:
— Далеко ли пробираетесь?
Женщина ответила:
— Камышин!
— Арбузы караулим... бакча! — добавил человечек.
— Откудова?
— Кузнецк!.. Оны крестянын-собственнык! — пояснила женщина, указывая долгим любовным взглядом карих глаз на человечка.
Что-то тёплое, доброе светилось в невыцветших ещё молодых глазах женщины и отражалось на всём её морщинистом испитом лице.
Своё «собственнык» она пропитала таким уважением, как будто это был невесть какой высокий титул.
— Вы кто же: чуваши, или татары? — полюбопытствовал я.
— Татар, татар!.. Чуваш на чужой сторона не ходит. Он не знает чужой сторона, дома сидит... дома!.. — Отвечал скороговоркой человечек и вдруг крикнул на себя:
— Но—о!
— Богаты, видно! — бросил небрежное замечание возница.
Человечек взволновался и зачастил ещё больше:
— Богаты? Куды богаты!.. Хуже-й-нас... хлеб нет... Есть нет... Чужой сторона не знаит... Голодный народ... Необразованный чуваш!
— Одын продовольство ест чуваш, — пояснила женщина, — способый... царь кормит народ... народ бедный... каждый день с голоду умират... и-и!.. много народ умирал...
Она заботливо оправила на детях лохмотья.
— Ана-а-ай! — капризно ныл один из сидевших в тележке.
Женщина, держась сзади за тележку, нагибалась к нему, говорила что-то ласковым голосом, низким и журчащим, как мурлыканье кошки, и с любовью гладила ребёнка по облупившейся от ветра щеке.
Ребёнок видимо был болен. Он затихал под лаской матери, но чуть она отвёртывалась в сторону, опять заводил своё плаксивое: «а-а-на-ай!»
Другой, совсем еще крошечный, выдувал носом пузыри и сосредоточенно молчал, методически поклёвывая головой.
— Пр-ррр!.. — пошутила с ним мать, щёлкая пальцами перед самым носиком.
Много жизнерадостного было в этой шутке.
— Прл-рл-рл... — прожурчал ей в ответ татарчонок без малейшей улыбки и, выпутав из лохмотьев ручонки, потянулся к ней.
Горделиво поглядела на нас женщина своими молодыми карими глазами. «Вот, мол, какие у меня молодцы!»
Я улыбнулся.
— Оны ищо был два сын! — обратилась она ко мне, польщённая вниманием.
— Одна — большой... от горячки умирал... Другой — большой — от цынга...
— Это, значит, ты ему шесть татарчат принесла? — спросил возница.
— Двадцать четыре год замужем!.. больше!.. девки был ищо... все голодный год помирал!
Человечек остановился и перебил жену:
— Девки, што!.. девки — девки... сыны помирали!.. вот жалко!.. большой сын, хороший сын, работники!..
Татарин перестал улыбаться. Страдальческая гримаса побежала по измождённому, голодному лицу.
Мы долго шагали молча по тяжёлой тинистой дороге. Татарка перестала мурлыкать над своими птенцами. Вдруг человечек порывисто мотнул головой и изо всех сил приналёг на оглобли. Перекинутая через плечо верёвка въелась в складки шинели. На тонкой коричневой шее надулись, как натянутые снасти, два красных рубца. Татарка отстала к расплакавшимся от усталости подросткам.
— Кормишь? — насмешливо, подзадоривающе мигнул возница.
— Кормим!.. как не кормить?..
Человечек остановился, поджидая своих.
— Жить нада... кормить нада... царь кормит... всяк человек царь кормит: и татар, и русска, и чуваш, и мордва... Спасибо яму... давал на зиму шесть пуд продовольства.
— Пуд двасать на месяц давал... на все... больше нет! — добавила татарка грустно, обведя рукой всю семью.
— Та-ак! — протянул возница.
— Так, братик, так!.. — подтвердил татарин.
Татарка достала из тележки верёвку, пристегнула её с боку и принялась помогать мужу.
— Ана-а-ай! — ныл больной татарчонок в тележке.
— Ана-ай! — вторили ему уставшие мальчики подростки.
Навстречу ехали два здоровых парня. Оба они сидели верхом на крупной рыжей лошади и беспечно болтали ногами. Один из них крикнул, обращаясь ко мне:
— Подари мне шляпу-то!
Человечек вдруг остановился, выскочил как ошпаренная кошка из оглобель и сжал кулачки. Лицо его приняло новое злобное выражение.
— Ишь, варлаган! Два на один кобыла сел!..
Размахивая руками, он стал вчастую сыпать самою грубою русскою бранью.
Парни дружно расхохотались. Действительно маленький захудалый человечек-татарин был уж очень потешен со своей, казалось, беспричинной злобой и русской уродливой бранью.
Татарка грустно скользнула по нас взором, подобрала оглобли и впряглась в тележку.
— Где это ты научился так ругаться? — спросил я татарина, сдерживая невольную улыбку.
Он не сразу унялся и продолжал пересыпать ругательствами, хотя уж в более спокойном тоне.
— Оны салдат был... семь год служил... — как бы отвечая на мой вопрос, заговорила татарка, останавливаясь любящим взглядом на человечке.
— Семь год!.. семь год!.. — наставительно перебил тот, — што семь год?.. двасать пять!.. то служба!!. a то: семь год!..
Человечек успокоился и стал по-прежнему улыбаться.
— На пароходе что ль побежите до Камышина? — спросил возница татарку.
Та не сразу ответила.
— Ннет... пойдём пешком.
— Троица там будем, — добавил татарин. — Что делать?.. жить нада... жить!..
Горизонт давно стал проясняться. Вдали блеснула стальной полосой Волга, а над ней засеребрились облака. Начинается вёдро.
Дорога пошла под гору, песчаная просохшая.
— Садись-ка, трухнём под горку! — предложил мужик.
Мы примостились на возу и загромыхали рысцой. Татарин с татаркой приналегли было, чтобы не отстать, но это оказалось им не под силу.
Татарчонок пошустрее долго ехал с нами, примостившись на задней оси. Наконец и он, повинуясь окрикам матери, выпустил из рук конец верёвки и шлёпнулся в колею.
Мы давно потеряли из виду татарскую семью, а в ушах не переставая скрипел надоедливый отзвук: «жить нады... жить!»