В 1853 году, 6 декабря, я был назначен флигель-адъютантом и немедленно отчислен в свиту.
На другой день я представлялся государю Николаю Павловичу. Как вспомню теперь, в 1869 г., как государь подошёл ко мне, как обнял, поцеловал и как сказал: «Я знаю, я уверен, что ты будешь отличным и безотказным адъютантом», — так и теперь сердце бьётся сильнее, что же делалось со мной тогда? К счастью, слова государя не требовали ответа, а то вряд ли я был бы в состоянии говорить от сильного чувства и волнения.
Едва успел я сделать 127 визитов всем лицам, составлявшим в то время la maison militaire, как государь приказал мне отправиться в Белую церковь, осмотреть там 6-й сапёрный батальон и ускорить выступление его в Севастополь.
Во время этой поездки, впервые познакомился я с ухабами. Зима была снежная, мне приходилось ехать по пути, по которому тянулись бесконечные обозы, и потому по дороге, представлявшей один ряд сплошных ухабов громадных размеров, меня бросало в кибитке до того, что не только заснуть не было никакой возможности, но, во избежание ушибов, надо было постоянно крепко держаться обеими руками за подушки и сильно упираться в стены кибитки спиной и ногами. Этим только, ужасно утомительным, средством я мог избавиться от ушибов, уже оставивших на мне следы, когда я был менее опытен в начале поездки.
В Киеве я познакомился с бывшим тогда генерал-губернатором, князем Илларионом Илларионовичем Васильчиковым. Но моё поручение не требовало никаких объяснений с местною властью и потому моё знакомство заключалось только в том, что я всегда называл simagrées mondaines (светские кривлянья).
В Белой церкви мне приготовили квартиру у помещика графа Владислава Браницкого, и как он жил в одном доме с женатым братом, то меня пригласили обедать к графине, рождённой Голынской, муж которой, Александр, был в отсутствии. Это был прощальный обед, даваемый Браницким офицерам 6-го сапёрного батальона, уже двадцать лет расположенного в имении Браницких.
Враждебное польское чувство к русским я, живший так долго с поляками в Царстве, испытал впервые здесь, в Киевской губернии. Око проглядывало и чувствовалось всюду, и потому пребывание моё в Белой церкви, несмотря на светскую любезность хозяйки и предупредительную учтивость графа Владислава, оставило во мне грустное, тяжёлое чувство. К счастью, пробыв сутки в Белой церкви, я успел осмотреть батальон, за неимением хорошего писаря, — собственноручно написать донесение государю и присутствовать при выступлении батальона. Потом я ещё нагонял его на днёвке в Бараньем поле и, благословив окончательно в дальнейший путь, ускакал в Петербург. Государь благодарил меня так милостиво за моё «собственноручное подробное донесение», как он сам выразился, что я был не только обрадован, но и озадачен такою неожиданною и незаслуженною похвалою.
Недолго мне пришлось отдыхать от ухабов в Петербурге. Ровно неделю после возвращения моего из Белой церкви, государь потребовал меня к себе в маленький кабинет (в котором он впоследствии скончался) и приказал мне ехать в Николаев, а оттуда в Одессу и, наконец, в Бендеры. В Николаеве надлежало мне осмотреть строящиеся там батареи, по берегу реки Буга, и исправить всё, что мне покажется неправильным или не достигающим цели. Государь приказал мне сказать барону Сакену, что я получил приказание озаботиться приисканием хорошего соответствующего назначению помещения в Тирасполе и Бендерах для склада провианта, по требованию фельдмаршала перевозимого с большим трудом и расходом из Одессы, чтобы не дать возможности неприятелю сжечь и овладеть огромным количеством хлеба, — до 200 000 четвертей.
При этом государь сказал:
— Если однако ты не приищешь нужных строений, которых можно было бы занять под магазин, то надо устроить бунты.
Я не знал значения сего последнего слова, в чём сознался государю, который тотчас же в подробности рассказал, что требуется для сооружения бунта. Государь затем приказал условиться с генералом Фёдоровым насчёт наряда рабочих на крепостные работы в Бендерах. Впоследствии оказалось, что государь имел сведения о значении и состоянии Бендерской крепости, когда он сказал мне в заключение всех своих приказаний:
— Одним словом, сделай так, чтобы, по крайней мере, уланы не могли её взять приступом.
От военного министра мне было дано предписание, содержащее вкратце всё, что государь говорил подробно, и 5 000 р. на расход в Бендерах. Деньги эти я, разумеется, в день приезда своего в Бендеры, передал под расписку начальнику инженерной команды, подполковнику Казанцеву.
Для обеспечения постоянно затруднительной переправы чрез Днестр государь приказал построить два моста на плотах или галерах, с тем чтобы один из них, в случае надобности, мог быть спущен к низовьям Днестра. Средства для постройки этих мостов должны были быть доставлены по распоряжению местного гражданского начальства.
Генерал Ф. немедленно командировал в моё распоряжение состоявшего при нём полковника фон Чуди для наряда рабочих и своего адъютанта, поручика Б., для распоряжений по закупке и доставлению материала для мостов.
Барон Дмитрий Ерофеевич Сакен, о котором я много слышал анекдотов, как о несноснейшем педанте и ханже, показался мне очень кротким, хорошим человеком, но не поразил меня ни предприимчивостью, ни решительностью. Впоследствии я его узнал гораздо ближе и хотя к человеку я получил искреннее уважение, но к нему, как начальнику, не получил того доверия, которое умеют внушать подчинённым люди с твёрдыми убеждениями, с сильною волею, умеющие, веруя в себя, возбуждать и распространять между своими подчинёнными уверенность, иногда, может быть, и неосновательную, но всегда необходимую для всякого военного предприятия.
Генерал Ф—в произвёл на меня своею наружностью самое неприятное впечатление. Хотя я часто обвинял себя в том, что я слишком доверяю впечатлению, произведённому на меня наружностью людей, я был убеждён после первого свидания с Ф—м, что он хитрый и на всё готовый человек. Три дня спустя мои инстинктивные предположения вполне оправдались. Несмотря на особенное высочайшее повеление, вследствие тайной сделки с купцами дозволено было трём судам, нагруженным хлебом, выйти в море. Это происшествие наделало много шума. По высочайшему повелению было наряжено следствие, но мне неизвестно, кто его производил и чем оно окончилось. Ф—в до окончания его умер. Во время весьма продолжительного служения своего в Новороссийском крае, он составил себе значительное состояние. Он купил очень дёшево прекрасное, но пустынное имение в Бессарабии, и, употребляя… свою власть, насильственно заселил это имение беспаспортными беглыми из России. К несчастью Ф—ва, это имение носило громкое и известное в России имя Кагул. Это дало повод князю Александру Сергеевичу Меншикову спрашивать говоривших с ним про Ф—ва: «Вы думаете, что Румянцев, — нет Ф—в — кагульский герой?» — затем следовало повествование…
Полковник фон Чуди, прослуживши весь свой век в полиции, был, что называется, тёртый калач. Он не признавал никаких затруднений, когда надо было исполнить волю начальства, но и всякое сострадание было чуждо его сердцу. Он наряжал на работу в Бендеры болгар и молдаван, составлявших население окрестностей Бендер, бесплатно, не заботясь о том, имеют ли они средства прокормить себя. Убедившись, что люди, наряжаемые на работу, в бедственном положении, я просил барона Сакена и генерала Ф. — назначить им заработную плату или, по крайней мере, устроить кухни и продовольствовать их из котла, но все мои просьбы остались без последствий. Выведенный из терпения, я доложил государю по возвращении в Петербург, что справедливость требует вознаграждения рабочих, но что по сие время несчастные бессарабские поселяне работают даром. Государь удивился, что мои просьбы на этот счёт не были уважены, и предписал немедленно рассчитать всех рабочих по пятнадцать копеек серебром в сутки. Были ли получены эти деньги теми, кому они следовали — that is the question (вот вопрос). Вероятнее всего, — не получены; впоследствии я имел неоднократно случай удостоверяться, что желание правительства справедливого расчёта имело последствием лишь бесплодную потрату огромных сумм; так я приведу впоследствии ужасающий пример мнимой выдачи крестьянским семьям денег за зачётные рекрутские квитанции на не возвратившихся из Крыма ратников курского ополчения.
Если бы я имел тогда хотя маленькую часть своей настоящей опытности, я бы не предоставил этих распоряжений и выдач земской полиции, хотя бы под руководством господина фон Чуди.
Поручик Б. поражал меня своею неспособностью, фанфаронством и неграмотностью. У меня сохранились доказательства последнего, а именно, несколько его собственноручных рапортов ко мне. В настоящее время мне страшно об этом вспомнить, потому что этот самый Б.[1] достиг чина полковника, хочет быть генералом.
В Одессе мне, к счастью, не было дела до постройки и вооружения приморских батарей. Они были построены во всех отношениях непростительно дурно, а городские жители непременно прибавляли: «и дорого». Предпринимая эту постройку, порученную, не знаю по какой причине, кавалерийскому или артиллерийскому полковнику Гонгардту, что ныне (1869 г.) атаман Новороссийского казачьего войска, никто не озаботился проверить точность гидрографических карт Чёрного моря, составленных в 1820-х годах, а потому оказалось, что в тех местах, где наши карты показывали глубину в четыре и шесть фут, неприятельские суда нашли глубину в двенадцать и шестнадцать фут и потому беспрепятственно становились на якорь в таких местах, которые не были обстреливаемы нашими батареями, вооружёнными весьма неудовлетворительно, только частью старыми чугунными двадцатичетырёхфунтовыми пушками. Прочие орудия были ещё меньшего калибра. На мортирной батарее, построенной близ дачи Ланжерона, я застал мортирные платформы, поставленные задом наперёд.
В Бендеры я приехал в двадцатых числах марта 1854 г. и согласно данной мне инструкции немедленно во всей подробности осмотрел эту крепость. При этом был моим cicerone подполковник Казанцев, в котором я не заметил ни сведений, ни практического ума, а просто… гарнизонного офицера, а не инженера. Он мне не умел ничего объяснить, а говорил: «Слушаюсь, как прикажете», — и тому подобное. К счастью моему, скоро после того были присланы отличные офицеры, в числе которых Струве, занимающийся теперь сооружением мостов на железных дорогах и приобретший большую известность как инженер-механик. Бендеры, после взятия этой крепости графом Паниным в 1770 г. после двух месячной осады и князем Потемкиным, без выстрела, в 1789 г., оставались в том самом положении, в каком её оставили турки, — за исключением того, что при турках были устроены отличные водопроводы, и что в 1854 г. недостаток воды был весьма ощутителен, и что надо было возить с большими затруднениями мутную и вредную воду из Днестра. Кроме невыгодного положения Бендер, ибо окружающая местность с юга и запада командует крепостью, она отличается совершенным отсутствием сводчатых помещений для гарнизона; единственный старый турецкий пороховой погреб оказался сводчатым, но по удостоверению коменданта не безопасен по случаю трещин, замеченных в сводах. Начальник херсонского инженерного округа, генерал-лейтенант Лехнер с заносчивостью опровергал это мнение коменданта, генерала Ольшевского, но ничего не доказывал и наконец, когда я его спросил, как же считать пороховой погреб — годным или опасным, потому что я обязан донести об этом государю, старый Лехнер сказал:
— Донесите государю, что я его считаю прочным, и что когда неприятель будет бомбардировать Бендеры, я лягу на порох под самыми трещинами свода.
Я об этом не доносил, но впоследствии рассказал об этом государю.
Бо́льшая часть исходящих углов и все рвы не были обстреливаемы; но не входя здесь во все подробности всего, что я нашёл или, правильнее, чего не нашёл, скажу только, что Бендеры ни в каком случае не заслуживали названия крепости, и я себя утешал только тем, что как бы то ни было, а государя приказание будет исполнено и, конечно, уланы не будут в состоянии взять штурмом эту крепость лишь по названию.
Любопытно мне было отыскать какие-нибудь следы предания или легенды продолжительного пребывания близ Бендер Карла XII. К удивлению моему, все старожилы отзывались полным неведением, указывая только на селение Варницы, в трёх верстах от крепости, где, по их словам, был разбит лагерь Карла. Действительно, в указываемом ими месте правильные неровности почвы дают право полагать, что на том месте что-нибудь было, но более ничего.
Желая исполнить как можно лучше словесное приказание государя насчёт устройства склада для хлеба, перевозку которого настоятельно требовал главнокомандующий, я обратил на этот предмет особенное внимание, но скоро убедился, что в крепости, приводимой в оборонительное состояние, весьма чувствителен недостаток помещения, и что об устройстве бунтов в крепости, и о загромождении внутреннего пространства легко воспламеняющимися постройками — и думать нельзя; я об этом сделал представление, причём препровождал и расчёт громадным издержкам, без которых не может обойтись исполнение требования генерал-фельдмаршала, доказывал, что уничтожение всего находившегося в то время в Одессе хлеба не повлечёт за собою тех убытков, которые окажутся от спасения этого хлеба перевозкою за сто вёрст. Последствия вполне оправдали моё мнение. С неслыханными усилиями перевезено было из Одессы в Тирасполь 17 000 четвертей хлеба, и эта операция, несмотря на то, что немецкие колонисты взялись, движимые чувством патриотизма, перевозит этот хлеб бесплатно, обошлась в 96 000 рублей серебром. Тогда только убедились, что выгоднее остальной хлеб оставить в Одессе.
9 апреля 1854 г. у меня набралось несколько вопросов, разрешение которых зависело от барона Сакена, и потому я поехал в Одессу, признаюсь, не без радости, хотя на время покидая уныние наводящие Бендеры. В Одессу я приехал в тот же день, в одиннадцать часов вечера, и остановился в Европейской гостинице. Взбираясь по лестнице в указанное мне помещение, встретил я А. П. Озерова, бывшего нашим поверенным в делах при Оттоманской порте и после разрыва нашего с Турциею переехавшего на временное жительство в Одессу.
А. П. Озеров с некоторым волнением тут же сообщил мне подробности переговоров, происходивших в тот день между неприятельскими адмиралами и бароном Сакеном, что дерзкие требования адмиралов оставлены без ответа, и что уже нет сомнения, что с рассветом Одесса подвергнется бомбардированию, что все жители оставили город, что он семейство своё перевёз в отдалённое предместье — Молдаванку, и, наконец, что только что перед тем приехал вновь назначенный генерал-губернатор, ген.-ад. Анненков. Одним словом, любезнейший Александр Петрович спешил мне сообщить все городские новости; я его от всей души благодарил, думая про себя: никогда я никуда более кстати не приезжал, — и вспомнил любимое изречение Sandoz’а: «voyons voir».
На другой день в шесть часов утра поспешно взошёл ко мне А. П. Озеров и разбудил, говоря, что неприятель уже открыл огонь по городу. Я вскочил, в одну секунду оделся и отправился отыскивать барона Сакена. Когда я пришёл через безлюдные улицы на набережную к Ришельевскому монументу, моим глазам представилась великолепная картина — неприятельская эскадра вытянулась почти вся в одну линию, полукругом, загнув свой правый фланг к Пересыпи[2] и занимая, к моему удивлению, тремя большими пароходами ту часть залива, которая, по нашим сведениям, недоступна, по мелководию, большим судам. По временам слышны выстрелы и на ясном голубом небе в разных местах показываются маленькие белые облачки от разрыва в воздухе бомб и гранат. С восхищением взглянув на всё это и полагая, что я застану барона Сакена на одной из прибрежных батарей, я начал спускаться по Ришельевской лестнице. При этом я испытал, к своему горю et avec une profonde humiliation (и с глубокой обидой), что значит кланяться неприятельским снарядам. В то самое время как в воздухе разрывало гранаты, над моей головой пролетел испуганный голубь, и от его полета по светлой каменной лестнице, ярко освещённой солнцем, промелькнула тень, — всё это вместе произвело на меня впечатление, как будто над самой головой у меня разорвало бомбу, — и я поклонился… Никогда не забуду этого мгновения; оно сейчас же сменилось другим, в которое я успел отдать себе отчёт впечатления и почувствовал, несмотря на мое совершенное одиночество, что я покраснел, что мне стыдно!.. Но спрашивается — стыдно чего? Самого естественного чувства самосохранения. Но оттого и ценится храбрость, что она составляет торжество над самым натуральным инстинктивным чувством; так рассуждая, я дал себе слово наблюдать за собой, впрочем, не допуская и мысли, чтобы я мог оказаться трусом.
Я отправился на батарею № 6, получившую впоследствии название Щёголевской. Она одна по своему расположению и по занятой позиции неприятелем могла успешно действовать, но зато и сама более других подвергалась опасности.
Прапорщик Щёголев довольно удачно посылал снаряды в бока неприятельских пароходов, выстрелами определив расстояние судов от берега.
Барона Сакена уже не было на батарее. На поле я встретил какого-то жандарма, спешил его, прельстив золотым, и, вскочив на лошадь, поскакал отыскивать барона Сакена по направлению, указанному мне на батарее одним из артиллеристов. Взобравшись на гору, я застал Дмитрия Ерофеевича со всем его штабом у дома князя Воронцова. Я объяснил ему, что приехал по делам службы, и что как ему теперь недосуг принимать доклады, то я прошу позволения — состоять при нём. В свите, к которой я таким образом присоединился, находились, между прочими, и вновь прибывший генерал-губернатор, положение которого было видимо неловкое. Будучи начальником, он был в неизвестном мире, и потому, несмотря на явное желание, он не мог разыгрывать никакой роли. Начальник штаба генерала Савена, генерал Т—ков, и без того некрасивой наружности, — не мог не занимать любознательного наблюдателя особенным выражением своего лица — (l’air effaré) (растерянный вид), на котором слишком откровенно обнаруживались впечатления, под которыми он находился. Когда к нему обращались, видно было, что он не слышит и не понимает, — всё внимание его было поглощено результатами выстрелов неприятеля. Ещё более плачевную роль разыгрывал штабс-ротмистр М—м, адъютант барона Савена. Но сей последний не обращал на них ни малейшего внимания. Мы переезжали с места на место, но всегда возвращались на набережную. Неприятельские снаряды не действовали разрушительно, как можно было ожидать, по случаю особенности материала, из которого построены все одесские дома. Мягкий камень поглощал в себе снаряды, а разрушительного сотрясения не оказывалось. Бо́льшую часть бомб не разрывало. Неприятель действовал также из бомбических орудий стодвадцатифунтовыми ядрами; такое ядро попало на моих глазах в монумент герцога Ришелье и, отколов угол пьедестала, осыпало нас песком, поднятым осколками гранита. Заметив толпу всадников близ Воронцовского дома — неприятель стал стрелять по нас шрапнелевыми гранатами. Но, действительно, хорошо, то есть сильно обстрелянною, оказалась только Щёголевская батарея. Эта батарея защищалась сколько могла, но её непростительная постройка была причиною того, что она могла наносить вред неприятелю только двумя орудиями, а напоследок лишь одним. Кроме того, на поле, близ самой батареи, оставался не сломанным какой-то балаган, он загорелся от неприятельских выстрелов, а от этого пожара, которого не успели потушить, произошёл взрыв и положил конец действиям Щёголева. Стрельба неприятеля оказалась ниже всякой критики; если бы только десятый процент выпущенных им снарядов попадал в батарею, то конечно и следов её не осталось бы; к счастью, все почти снаряды чрез неё пролетали и этим объясняется, что оказалось на этой батарее лишь два подбитых орудия и один испорченный мерлан. Из артиллерийской прислуги только один убитый и трое раненых и контуженных нижних чинов.
Во втором часу пополудни, заметив, что несколько лодочек отделяется от ближайших к Пересыпи пароходов, и что они направляются к берегу, я поехал с капитаном Глинкой (не могу припомнить, у кого он был адъютантом) на Пересыпь и застал там следующее: два батальона Томского и Колыванского полков стояли в сомкнутых батальонных колоннах под выстрелами маленькой неприятельской флотилии под предлогом, что они составляют прикрытие выдвинутому вперёд к морскому берегу дивизиону лёгкой № 3 батареи 14-й артиллерийской бригады.
Неприятельские катера были вооружены небольшими орудиями и ракетными станками. Этих катеров я насчитал до восемнадцати. Наши лёгкие орудия действовали совершенно безуспешно, и видно было, как наши ядра падали в воду; картечью же не стреляли, несмотря на то, что сказано в реляции, потому что неприятель не подходил на картечный выстрел.
Когда я приехал к этим батальонам, я застал полное безначалие: с нашей стороны уже было несколько убитых и раненых, при мне взорвало один зарядный ящик и подбило два орудия. Нелепость всего, что я тут увидел, меня взбесила, но отсутствие начальства и моя пассивная поневоле роль не позволяли мне и думать о какой-либо инициативе. Наконец я решился сказать двум штаб-офицерам, что им следует, по моему мнению, прикрыть свои батальоны за домами, и что я немедленно поеду доложить барону Сакену, что эти войска совершенно бесполезно теряют людей. Видимо было, что цель неприятеля заключалась в том, чтобы ракетами поджигать город, потому что, кроме гребцов и артиллерийской прислуги, на катерах никого не было.
Несмотря на это, в реляции было сказано, что неприятель покушался сделать высадку на Пересыпь.
Реляция, между прочим, повествовала:
«Неприятельские железные пароходы, не требующие большой глубины для окружения практического мола[3], сверх чаяния, подходила близко к берегу, и один из них отделился к предместью Пересыпи с гребными судами, которые конгревыми ракетами зажигали суда на практической гавани и строения в предместье Пересыпи и пытались сделать высадку. Но встреченные картечью из четырёх[4] полевых орудий лёгкой № 3 батареи 14 артиллерийской бригады под прикрытием шести рот резервного и запасного батальонов Томского и резервного батальона Колыванского и Егерских полков, поставленных в засаде, обращены в бегство к судам и, преследуемые ядрами, имели значительную потерю. У нас же убито и ранено несколько человек и подбито два лафета».
Возвращаясь от этой поэзии к действительности, я поехал отыскивать барона Сакена и встретил его едущего на дрожках с генералом Анненковым у артиллерийского дома. Я доложил Дмитрию Ерофеевичу о положении на Пересыпи несчастных батальонов, без всякой пользы теряющих людей, и просил позволения поставить их вне действия неприятельской артиллерии. Генерал Сакен не успел еще отвечать, как генерал Анненков сказал мне при Сакене:
— Эти батальоны поставлены по распоряжению начальства, следовательно, должны стоять.
Сакен, вероятно, был озадачен этим непрошенным вмешательством только что прибывшего генерал-губернатора, но ничего не сказал и поехал к преосвященному Иннокентию, а я по глупости тогда только догадался, что сохранение людей иногда совсем не входит в расчёт попечительного начальства, и что если бы не было поставленных на убой томцев и колыванцев, то и не было бы блистательной реляции следующего содержания:
«Бог, видимо, оценил защитников веры, царя и чести России: при смертоносном огне неприятельских орудий большого калибра, действовавших ядрами, бомбами и картечными гранатами, потеря наша состоит из четырёх нижних чинов, раненых: полковника Мещерского[5], нижних чинов 45 и контуженных нижних чинов 12».
11 апреля, по случаю Светлого Христова Воскресения, я отправился христосоваться к начальству, при этом, разговорившись наедине с бароном Сакеном, сообщил ему, что много толкуют о каком-то покушении неприятеля сделать высадку, но что я положительно удостоверяю, как очевидец (ни Сакена, ни Анненкова не было на Пересыпи), что этого не было. Несмотря на это, донесение было отправлено в тот же день к государю с вышеприведенным украшением мнимой высадки.
Впоследствии, когда я поздравил барона Сакена по случаю получения им ордена св. Андрея за отличное отражение неприятеля, он мне говорил, вероятно, вспоминая то, что ему говорил после христосования, «что ему досадно и больно, что в донесении к государю было упомянуто о небывалом намерении неприятеля сделать высадку».
В день 10 апреля 1854 г. в Одессе, среди города, можно было умереть голодною смертью тому, кто не довольствовался из котла в какой-нибудь роте или не имел своего хозяйства; гостиницы и лавки были закрыты, единственная баба, продававшая крашеные яйца, была убита бомбою вместе с мужиком, торговавшим у неё яйца. Жители также, без исключения, выехали за город, но, к моему счастью, оставалось в городе хлебосольное семейство А. М. Абаза. В седьмом часу, когда уже давно не было слышно ни одного выстрела, я отправился к ним и застал у них много военных, давно предупредивших меня, и оказалось, что в целом доме не осталось ничего съестного, кроме хлеба и солёных огурцов, но зато шампанского сколько угодно. Три дня спустя, 14 числа, неприятельская эскадра снялась с якоря и ушла по направлению частью в Константинополь, частью в Севастополь, а я немедленно отправился в Бендеры наблюдать по-прежнему за ходом работ.
Не говоря о невыносимой скуке, на которую я был осуждён в Бендерах, моё там положение представляло много затруднений.
В деле инженерном, строительном я вовсе не был компетентен, а на месте не было ни одного человека, советами которого я мог бы воспользоваться. Кроме того, я имел случай ежедневно убеждаться в своей неопытности, а это не могло не останавливать моей врождённой, в то время ещё не ослабевшей, энергичной деятельности. По приезде моём в Бендеры после бомбардирования Одессы я застал там отзыв военного министра, которым он меня уведомлял, что государь вполне одобрил сделанные мной распоряжения в Николаеве. Это меня чрезвычайно обрадовало и утешило, и вот почему: расположение и постройка Николаевских батарей зависели от морского ведомства, и предоставленною мне властью я отменил предположение князя Меншикова и хотя и доносил ему в Севастополь о причинах, побудивших меня изменить устройство Николаевских батарей и увеличить их число постройкой большой батареи в виде сомкнутого укрепления близ села Богоявленского, но не получил от него ответа. Впоследствии артиллерийский офицер, капитан Пестич, уведомил меня письмом, что князь Меншиков изъявил полное согласие на сделанные много распоряжения и подтвердил адмиралу М. Б. Берху усилить средства для скорейшего окончания начатых работ. В конце апреля у меня опять накопилось много дел, которые требовали словесных объяснений с бароном Сакеном и генералом Лехнером, начальником дунайского инженерного округа, и потому 28 апреля я опять отправился в Одессу. Барон Сакен принял меня, как старого знакомого, и обещался немедленно исполнить всё, о чём я его просил; генерал Лехнер оказался также очень податливым.
Таким образом, приведённый в приятное расположение духа, я решил, что могу себе дозволить пробыть денька два в Одессе, повидаться с своими знакомыми и насладиться городского жизнью, от которой я начинал отвыкать в Бендерах.
А. П. Озеров с семейством, М. Д. Непокойчицкая, сестра А. Д. Герстенцвейга, моего товарища и приятеля, Николай Иванович Крузенштерн и несколько молодых людей из штаба главнокомандующего давали мне возможность весьма приятно провести несколько дней в Одессе, которая после удаления неприятельской эскадры совершенно успокоилась. Большая часть жителей возвратилась, общественная жизнь оживилась, и даже показались объявления, обещавшие в непродолжительном времени представления итальянской оперы.
30 числа, в 8 часов утра, я сидел у растворённого окна своей квартиры Европейской гостиницы и наслаждался великолепным весенним утром в ожидании чая; вдруг подскакал к моему окну граф Медем, штабс-ротмистр Белорусского гусарского полка, состоявший ординарцем при бароне Сакене, и прежде всего выразил своё удивление, видя моё спокойствие, а потом и рассказал, что море покрыто таким густым туманом, что ничего нельзя различить на самое близкое расстояние, но что, судя по шуму на берегу моря, близ дачи Картаци, надо полагать, что близ самого берега стал на мель неприятельский пароход. К этому он добавил, что войска уже направлены к этому месту, и что барон также туда поехал.
Я немедленно собрался, а в это же время приехавший А. П. Озеров предложил мне свою коляску, и мы вместе отправились удовлетворять своё любопытство. Проехав дачу, принадлежавшую одесскому городскому голове Картацци, мы застали уже снявшуюся с передков батарею и, как мне сперва показалось, стрелявшую в воду. По поверке оказалось, что английский пароход Tiger сел на мель так близко от берега, возвышающегося отвесно над морем на шестнадцать сажен, что его можно было видеть только с самого края обрыва. На столь близкое расстояние наши снаряды производили страшно разрушительное действие. Англичане хотя не стреляли, но по близости к высокому берегу не могли наносить нам ни малейшего вреда. Неприятель скоро сам в этом убедился и весь экипаж Тигра сдался военнопленным, немедленно перевезён на берег, положил оружие[6] и был отправлен под конвоем в карантинные помещения.
Густой туман, покрывавший море и бывший, вероятно, причиною гибели Тигра, рассеялся к 11 часам утра, и тогда мы заметили вдали два приближающихся парохода. Предполагая, что это спутники Тигра, и что они попытаются подать помощь погибающему пароходу, участь экипажа которого не могла быть им известна, барон Сакен приказал гранатами зажечь и взорвать Тигр. Он был уж объят пламенем и мы ожидали взрыва, когда прочие пароходы подошли на дальний выстрел и открыли по нас огонь. К удивлению моему — за нашими двенадцатью орудиями были построены войска и между прочими два полка улан!
К счастью, неприятельские выстрелы не могли наносить нам большего вреда, так что после двухчасового обстреливания берега у нас оказалась весьма незначительная потеря, а именно убитых два артиллериста и три артиллерийские лошади, и контуженных два артиллерийских офицера.
Когда неприятельские пароходы удалились, а от взорванного Тигра остались видными над водой лишь одни трубы, я отправился обратно в город, где дал слово обедать у А. М. Абаза. В одно время со мной вошла в дом и хозяйка, то есть старушка, мать хозяина, и с жаром рассказала нам, что и она ездила с какою-то компаньонкою посмотреть на англичан по любопытству. «Пришли мы, говорила она, к самой батарее, как вдруг стали стрелять, мы испугались, бросились бежать, но не зная дороги, натыкались на солдат, которых умоляли вывести нас к экипажу. Во время этих переговоров раздался крик: «Ложись», — мы, батюшка мой, и легли — да вставать-то уж и не посмели, поверите ли, — по сие время пролежали… как нас не затоптали, право, я и понять не могу, видно, бог спас».
Вечером я был на оперном представлении, давали «La ligna del regimento».
— Конечно, думал я, возвращаясь домой измученный и сонный, мне уж никогда не придётся так оригинально и разнообразно провести день. Утром под неприятельскими выстрелами, потом в большом городе, в котором всё совершенно спокойно, как во время мира, на отличном обеде, а вечером на представлении итальянской оперы.
Когда по городу разнёсся слух, что взято в плен множество англичан, толпы жителей бросились навстречу пленным, в том числе на дрожках прежней конструкции беловласый дюжий купчина; этот старик, подъехав к англичанам, оставил дрожки, перекрестившись три раза, крикнул «здорово, бусурмане!» и немедленно затем закупил все лотки снующих разносчиков и кормил с большим усердием матросов, которые, проработав целую ночь в надежде сойти с мели, действительно, были очень голодны.
После всех этих событий, которым местным начальством придавалось большее по возможности значение, приступили к работам, чтобы воспользоваться остатками погибшего английского парохода. Оказалось, что машина, за исключением некоторых повреждений, ещё годится для употребления, так равно и несколько чугунных орудий, но как орудия эти были под водой, предполагалось их подвергнуть испытанию, прежде чем сделать из них какое-либо употребление. Новый генерал-губернатор, описывая все последние события в донесении государю, просил дозволения в память гибели «Тигра» поставить два из орудий, с него взятых, по обе стороны Ришельевского монумента на приморском бульваре Одессы. Я ничего об этом не знал; гуляя раз вечером по бульвару, встретил я Н. Н. А—а очень озабоченного; после обычных приветствий он мне сказал; «Знаете, какое несчастье? сегодня стреляли из английских орудий!»
— Что же, перебил я его, кого-нибудь при этом ранили или убили?
— Нет, слава богу, были приняты меры предосторожности.
— Так что же, какое несчастье?
— Два из этих орудий разорвало, а после этого не найдётся двух одинаковых.
Я в недоумении смотрел на генерал-губернатора.
— Да помилуйте, я сделал представление, чтобы поставить два орудия на бульваре.
Я весь превратился в вопросительный знак, решительно ничего не понимая; тогда он ответил протяжно, с горькою печалью в голосе: «А симметрия?»
После всех одесских занимательных событий Бендеры показались бы мне невыносимым местопребыванием, если бы не весна, поздняя, давно жданная, со всеми своими прелестями.
Весна украсила Бендеры цветущими акациями и огромными жасминными деревьями, которыми было обсажено крыльцо дома турецкого коменданта. Эти деревья, которых я нигде не видал кроме Бендер, были в то время покрыты мелкими, но весьма душистыми цветами. Необозримые степи Херсонской губернии были покрыты дикими тюльпанами и гиацинтами, но, кроме того, меня в особенности поддерживала надежда скорого возвращения в Петербург. Все работы были в ходу, а предположенное инженерным департаментом усиление бендерской крепости передовыми люнетами требовало радикального изменения, потому что было сделано без соображения с условиями местности. Приготовив необходимые планы и составив критический разбор проектов департамента, в половине мая я решился отправиться в Петербург и обо всём, до моего поручения относящемся, доложить лично государю.
23 мая (1864 г.) возвратился я в Петербург, а 24-го, в восемь часов утра, я уже ожидал прохода государя в галерее нижнего этажа петергофского дворца[7], по которой он обыкновенно проходил после своей ежедневной утренней прогулки, идя заниматься и принимать министров в свой официальный кабинет. Мне и теперь становится весело на душе, когда я вспоминаю взгляд Николая Павловича, завидевшего меня; не знаю, действительно ли он любил меня или было им принято за правило принимать радостный вид при представлении возвращающихся адъютантов, но его лицо, вся фигура подтвердили его слова: «Очень рад тебя видеть».
После обмена нескольких слов, он мне назначил в тот же день час для доклада. При этом докладе он неоднократно хвалил и наконец одобрил всё уже сделанное и новые предположения, но с тем, что я должен предварительно какого-либо исполнения получить согласие инспектора по инженерной части, присовокупляя: «Ты его ещё не видал, я тебе разрешаю к нему съездить в Кронштадт[8]».
Затем он протянул мне руку, говоря: «Ещё раз спасибо, но с таким выражением и чувством, что невозможно было не считать себя награждённым не по заслугам. Незабвенный Николай Павлович имел особенный дар благодарить, — его благодарность имела особенное свойство воодушевлять людей и подготовить их на всевозможные труды и самопожертвования.
Пребывание моё в Петергофе до августа я могу считать самым приятным временем моей жизни; государь был постоянно особенно ко мне милостив; это выражалось очень часто и весьма разнообразно. Когда он ездил в Кронштадт, он всегда брал меня с собой, а раз даже прислал за мной великого князя Константина Николаевича, заставшего меня в халате, в разговоре с Альбединским. 3 июля утром государь, встретив меня в саду, сказал мне, что он с императрицею поедет в Сапёрный лагерь в 11 часов и прибавил: «Советую и тебе туда прокатиться».
Оказались, что государь, вспоминая в этот день своё назначение генерал-инспектором по инженерной части, два дня после своей свадьбы, хотел побывать с государыней в тех самых местах, где тридцать шесть лет тому назад впервые был приветствован сапёрами — как главный их начальник и шеф. Он туда приехал с Александрою Фёдоровною и был очень милостив с окружившими его сапёрами. В этот день я в первый раз обедал у государя в Александрии — в cottedge. Кроме меня были приглашены: начальник инженеров Андрей Андреевич фон Цур-Мюлен, которого солдаты называли Цырмулен, и мой старый и добрый командир Николай Филиппович Хомутов. Кто не видал Николая Павловича в Александрии, тот, конечно, не имеет понятия о простоте и очаровательности его обращения в семейном кругу; тут можно было забыть, что он белый царь и самодержец всея Руси, но грандиозность и прелесть его личности всегда сохранялась и привлекала к нему сердца даже людей, не разделявших его понятий, даже осуждавших его систему, его действия. На тех, которые его видели в первый раз, он производил поражающее, даже смущающее впечатление.
Мне говорила княгиня Елизавета Алексеевна Паскевич, что во время пребывания государя в Варшаве, совпавшего с проездом генерала Ламорисьера, ехавшего в Петербург представителем французской республики, она повезла M-me Lamoriciere смотреть город. После прохождения войск государь подъехал к их коляске и приветствовал их очень любезно, сделал несколько вопросов госпоже Lamoriciere, которая совсем растерялась, и как только государь отъехал, республиканка очень наивно и скоро проговорила: „Comme il est beau, votre empereur! mais comme il impose! que lui ai-je dit? Je suis sûre que je lui ai répondu à tort et à travers“. (Как хорош собою ваш государь! но какая у него внушающая наружность! что я сказала ему? я уверена, что я отвечала ему невпопад).
В течение июня и июля месяцев я чувствовал себя необыкновенно спокойным и счастливым, но как ничего совершенного в сей жизни не бывает, то и у меня была печаль.
Отец мой видимо слабел. В конце июля у него был лёгкий нервный удар, после которого язык не то чтобы отнялся, но говорить он стал плохо. Это продолжалось недолго и благодаря особенной преданности и попечительности о больном Бориса Антоновича Шванебаха, его адъютанта, почти неотлучно находившегося при нём, кроме его и меня никто не знал в Кронштадте о случившемся.
В половине августа государь приказал мне опять ехать в Бендеры, а оттуда в главную квартиру князя М. Д. Горчакова.
В Бендерах мне предстояло осмотреть произведённые и ещё производившиеся работы, обеспечить хорошие и надёжные помещения для пороха, кроме того, получить приказания.
Пробыв несколько дней в Бендерах, я отправился на Кишинёв и Скуляны в Яссы. Приближаясь к первой станции от Кишинёва, поздно вечером, камердинер мой Иван занемог холерою и при этом выказал необыкновенное малодушие, громко молился и прерывал свои молитвы жалостными просьбами не покидать его, не дать ему умереть и тому подобным.
Приехавши на станцию, единственную комнату для приезжающих я нашёл занятою, и путешественники, укрывавшиеся в ней от сильной грозы, отказались впустить в неё моего больного. Меня это взорвало; я силою в неё взошёл, выломав замок, и застал в ней испуганного старика с пистолетами в руках.
Этот старик оказался бывший сербский господарь Милош Обренович; при виде флигель-адъютанта, он успокоился, положил свои пистолеты, а я ему объяснил исключительность своего положения и извинялся за причинённое ему беспокойство. Впоследствии я встречался с Милошем в Одессе, как старый знакомый, и с удовольствием убедился, что он не сердится на меня за страх, испытанный им по моей шалости при бесцеремонном вторжении моём в занимаемую им комнату, ночью, во время грозы, среди Сергиевских лесов, пользовавшихся весьма дурною репутациею, по случаю довольно часто повторявшихся разбоев.
Этот страх Милоша объяснялся ещё тем, что успев вывезти значительные капиталы из Сербии, он всегда возил с собою много денег и большие богатства в драгоценных камнях.
Убедившись, что в станционном, совершенно одиноком, доме среди леса я решительно не имею возможности доставить ни малейшего пособия моему Ивану, я решился ехать во что бы то ни стало до Сергиева. В этом гнусном городишке я пробыл двое суток, по истечении которых уездный врач, усердно ходивший за моим больным, объявил мне, что я могу ехать. Я немедленно поскакал в Скуляны, куда прибыл вечером и сейчас же расспросил, кто из жён военных, находящихся в Молдавии, временно пребывают в Скулянах, а это потому, что мне было известно общее запрещение семействам военных чинов следовать при мужьях за границу. Оказалось, что графиня Канкрина (Valerien), Екатерина Александровна Тима́шева, графиня Сакен и так далее уже давно живут в Скулянах. Я немедленно отправился к ним, очень приятно провёл у них вечер и, возвращаясь домой, совершенно забыл, что я не в Петербурге.
Зная аккуратность и форменность барона Сакена, выезжая на другой день из Скулян в Яссы и полагая возможною встречу с Дмитрием Ерофеевичем, я положил возле себя в коляску каску и шарф, чтобы иметь возможность с особенным военным приличием явиться, хотя бы в поле.
Предусмотрительность моя оказалась весьма полезною. Подъезжая к Яссам, я встретил барона Сакена, объезжавшего верхом войска, расположенные бивуаком; я представился ему в шарфе на большой дороге. Он мне очень обрадовался и требовал, чтобы я ехал прямо к нему обедать. Въезжая в Яссы, я встретил запылённого и измученного товарища, графа Крейца, едущего в невыносимой каруце в Петербург с донесением от князя Горчакова, главная квартира которого ещё не прибыла в Яссы. В этом городе меня ожидало ужасное разочарование. Я считал Яссы, правда, неизвестно на каком основании, европейским городом и потому, не без неприятного чувства, должен был убедиться в противном. Узенькие, не вымощенные улицы, дрянные дома, отсутствие садов и гуляний, вот, в главных чертах, верное описание города Ясс. На базарных площадях постоянно двигается и шумит толпа грязного и праздного народа; вечером огромное собрание порядочных и роскошных экипажей в голой степи, называемой kono, rendez-vous ясского beau-mond’а.
На другой день моего приезда город стал оживляться появлением многих лиц главной квартиры нашей отступающей от Дуная, к сожалению, далеко не победоносной армии.
26 августа я присутствовал при молебствии и параде. Барон Сакен играл роль главного начальствующего лица, а барон А. Н. Б. исправлял должность генерал-губернатора или даже какого-то жалкого, но сильно раздражительного господаря. Этот барон привёл меня в ужас (странностью) своего поведения в обращении с публикой. На этом параде он рассердился на какого-то молдаванского офицера, не видевшего его и потому не успевшего посторониться. Он схватил его за эполет и дёрнул так, что этот офицер чуть-чуть не упал. Потом, когда при прохождении войск церемониальным маршем публика выдвигалась вперёд, чтобы лучше видеть войска, он её осыпал бранными словами. Я был поражён и огорчён, думая о впечатлении, которое подобное поведение должно было оставить в жителях Ясс.
Наконец прибыл в Яссы главнокомандующий, князь Михаил Дмитриевич Горчаков. В разговоре с ним о моём поручении он мне сказал, что ему очень досадно, что недостаток надёжной переправы при устьях Днестра заставляет его направлять войска не по прямому пути в Херсонскую губернию, а на Бендеры. На это я ему предложил спустить один из мостов, построенных под моим наблюдением, до селения Маяки, оговаривая, впрочем, что мосты, построенные в Бендерах, окажутся, вероятно, недостаточными для Днестра — при селении Маяки[9], но он, не обращая на эти последние слова внимания, во всё горло закричал: «Kotzeboue, Kotzeboue, voilà notre sauveur: il nous donne un pont!» (Коцебу, Коцебу, вот наш спаситель, он даёт нам мост). Затем, не получая никаких приказаний, я хотел откланяться, но князь меня остановил: «Non, non, je vous garde, vous resterez auprès de moi, j’ai besoin de vous» (нет, нет, я не отпускаю вас, вы останетесь при мне, вы мне нужны) и так далее. Всё это с тою скороговоркою, которая была свойственна благородному Михаилу Дмитриевичу. Мне, однако, этого очень не хотелось, военные действия были окончены, или, по крайней мере, таковых не предвиделось для армии, находившейся под командою князя Горчакова, в близком будущем, а я надеялся в несколько дней окончить всё, что мне оставалось сделать в Бендерах, и скакать в Петербург на Вонлярово, где должна была окончательно решиться моя участь, так как я имел основание считать себя помолвленным с Анною Александровною Вонлярлярскою. По этим причинам, я стал уверять князя Горчакова, что мне оставаться при нём невозможно, что я еще не окончил своего поручения, и что когда оно будет окончено, то мне предстоит лично отдать отчёт государю. После некоторых возражений со стороны князя, мне удалось настоять на своём, и я на другой день с радостью простился с Яссами и Молдавиею.
Примечания[править]
- ↑ После удаления генерала Ф. от должности генерал-губернатора этот Б. перешёл к барону Сакену, а потом к генералу Анненкову. При первом он прикидывался святошею, при втором весельчаком и, кроме того, прибегал к разным приёмам, чтобы сделаться не только приятным своему начальству, но и необходимым. В. Д.
- ↑ Низкая и отдалённая часть города близ моря, восточнее самого города. В. Д.
- ↑ На оконечности этого мола находилась № 6 Щёголевская батарея.
- ↑ Их оставалось уже только два. В. Д.
- ↑ Он был только контужен. В. Д.
- ↑ Из этого оружия я сохранил на память один штуцер огромного калибра. В. Д.
- ↑ В то время особые представления назначались очень редко; обязанные же являться адъютанты становились там, где государь проходил, и в случае надобности в объяснениях, он сам для этого назначал время и тогда принимал в своём кабинете. В. Д.
- ↑ Весною 1854 г., во время моего отсутствия, отец мой, несмотря на болезненное состояние, должен был, но настоятельному требованию государя, принять должность военного генерал-губернатора Кронштадта и командовать расположенными там войсками на правах командира отдельного корпуса в военное время. В. Д.
- ↑ Впоследствии оказалось, что не только мой мост был слишком короток — для ширины Днестра при селении Маяки, но что по случаю топких на значительное расстояние берегов реки нельзя было достигнуть моста, не устроив предварительно плотин, то есть гатей, на что не было ни времени, ни средств, ни распоряжения, так что войска, направленные на Маяки, должны были переменять маршрут и, сделав огромный крюк, подняться вверх по Днестру, чтобы переправиться под Бендерами. В. Д.